Перебиты, поломаны крылья

 

«Кто бабе крылья перебил?!»

Знаменитая фраза революционного матроса Сергея Никитина из советского кинофильма «Посланники вечности» (1970) как нельзя лучше подходит к теме этой главы. Правда, герой, сыгранный Николаем Трофимовым, возмущённый варварством по отношению к Венере Милосской, интересовался, кто бабе руки обломал, но суть вопроса от этого не меняется.

Дело в том, что за многие десятилетия существования, исполнения и многочисленных переделок вокруг песни о несчастной кокаинистке с переломанными крыльями появилось немало мифов, домыслов и догадок. Например, Евгений Зимородок в статье «“Перебиты, поломаны крылья”: “жестокий романс”» утверждает: «Песне этой, которую называют тюремным жестоким романсом, более ста лет, и, конечно, она обросла массой вариаций. Широкая общественность узнала об этой песне из повести Н. Ф. Погодина “Аристократы” (1934 г.) и по снятому по её мотивам фильму “Заключённые” (1936 г.)… Её автора, по всей видимости, установить не удастся уже никогда. Никаких документальных данных об авторстве не существует. Даже каких-то намёков. И даже претензий на авторство, как это часто бывает с блатняком. Так что песня воистину народная».

Простим автору наивное невежество, хотя при подготовке материала несложно было узнать, что «Аристократы» — не повесть, а комедийная пьеса. К тому же фильм «Заключённые» не снят по мотивам комедии Погодина: сценарий картины создавался драматургом одновременно с «Аристократами». Но что касается безапелляционного утверждения о столетнем возрасте песни и о невозможности установить её автора — тут Зимородок явно погорячился.

И если бы только он один… Так, Валерий Мальгинов в статье «Белая смерть» приводит первый куплет «кокаинового романса» с пояснением: «Из жалостной песни времён российской смуты 1917—22 гг.»

На сайте «Проповедник.ру» в лекции «Психология социального отчуждения» также приводится первый куплет песни, но уже с утверждением, что так «писали декадентствующие поэты незадолго до начала мировых войн и судьбоносных революций».

В эссе «Русская классика против наркомании» Г. Юрина относит рождение песни к несколько более позднему периоду: «“Перебиты, поломаны крылья, / Страшной болью всю душу свело. / Кокаином — серебряной пылью / Всю дорогу мою замело” — такие, в частности, слова можно встретить в весьма популярной в годы Гражданской войны песне…»

А на сайте крымского Кинологического союза «Империя» указан даже автор текста: «Вспышка кокаиновой наркомании была у нас во времена нэпа. Вспоминаются грустные стихи Вертинского:

Все эти предположения беспочвенны. Авторство Алымова бесспорно и документально подтверждено как прямым указанием в титрах фильма «Заключённые», так и рукописным текстом. С другой стороны, по-человечески можно понять и добросовестное заблуждение не слишком добросовестных исследователей. Стилистически «кокаиновый романс» действительно связан с предреволюционной Россией. Не случайно также указание на Александра Вертинского. С него, пожалуй, и начнём.

 

«Занюханный» Пьеро

Выдвижение кандидатуры Александра Николаевича Вертинского на роль сочинителя текста о перебитых крыльях молодой «марафетчицы» («марафетом» в дореволюционной России и Стране Советов называли кокаин) хотя и ошибочно, но вполне объяснимо. Романс Алымова прямо перекликается с не менее знаменитой песенкой Вертинского «Кокаинетка», написанной в 1916 году:

«Кокаинетка» пользовалась бешеной популярностью в кругах богемы. Вертинский очень точно и пронзительно сумел выразить отчаяние слабой, безвольной девушки, жизнь которой превратилась в чудовищный кошмар из-за непреодолимой наркотической зависимости.

Романс «русского Пьеро» не потерял своей актуальности и в Стране Советов вплоть до 30-х годов прошлого века. Он звучит, например, в комедии «Зойкина квартира» (1926) Михаила Булгакова:

«Обольянинов у рояля. Играет печальное. Открывается освещённая эстрада, и на ней появляется Лизанька в зелёном туалете. Изображает замерзающую девушку. Херувим сыплет на неё снег.

Аметистов (монотонно) . Что вы плачете так, одинокая бедная девочка. (Пауза.) Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.

Лизанька умирает возле уличной урны.

Ваш сиреневый трупик закутает саваном мгла.

Лизанька оживает, танцует бурно» .

Вертинский очень точно отразил тревожную ситуацию в России периода Серебряного века, когда кокаиновая лихорадка буквально разъедала столичную богему. В мемуарах «Дорогой длинною…» (1957) поэт подробно описывает это чудовищное поветрие:

«В нашем мире богемы… каждый что-то таил в себе, какие-то надежды, честолюбивые замыслы, невыполнимые желания… Все мечтали обратить на себя внимание любой ценой — дулись и пыжились, как лягушки из крыловской басни…

Молодые актёры и актрисы томились годами на выходах и увядали. Одни разочаровывались, бросали сцену, выходили замуж, иные кончали жизнь самоубийством. Надо было иметь меценатов-покровителей, или богатых любовников, или влиятельных мужей и родителей, а иначе… В поэзии и литературе господствовали декадентские влияния…

Появился журнал “Перевал”, в котором на дорогой ватмановской бумаге печатались “парфюмерно-изысканные” опусы Ауслендера из жизни маркиз и принцесс.

Продраться сквозь этот лес благополучно устроившихся бездарностей было невозможно.

Всё это рождало протест. Мы, богема того времени, были напичканы до краёв динамитом “искусства”, мы могли сказать новое. Но нас никуда не пускали и не давали высказаться.

Вот тут-то и появился кокаин. Кто первый начал его употреблять? Откуда занесли его в нашу среду? Не знаю. Но зла он наделал много.

Продавался он сперва открыто в аптеках, в запечатанных коричневых баночках, по одному грамму. Самый лучший, немецкой фирмы “Марк”, стоил полтинник грамм. Потом его запретили продавать без рецепта, и доставать его становилось всё труднее и труднее. Его уже продавали “с рук” — нечистый, пополам с зубным порошком, и стоил он в десять раз дороже. На гусиное пёрышко зубочистки набирали щепотку его и засовывали глубоко в ноздрю, втягивая весь порошок, как нюхательный табак. После первой понюшки на короткое время ваши мозги как бы прояснялись, вы чувствовали необычайный подъём, ясность мысли, бодрость, смелость, дерзание. Вы говорили остроумно и ярко, тысячи оригинальных мыслей роились у вас в голове. Перед вами как бы открывался какой-то новый мир — высоких и прекрасных чувств. Точно огромные крылья вырастали у вашей души… Жизнь со своей прозой, мелочами, неудачами как бы отодвигалась куда-то, исчезала и уже больше не интересовала вас. Вы улыбались самому себе, своим мыслям, новым и неожиданным, глубочайшим по содержанию.

Продолжалось это десять минут. Через четверть часа кокаин ослабевал, переставал действовать. Вы бросались к бумаге, пробовали записать эти мысли…

Утром, прочитав написанное, вы убеждались, что всё это бред! Передать свои ощущения вам не удалось. Вы брали вторую понюшку. Она опять подбадривала вас на несколько минут, но уже меньше… Дальше, все учащая понюшки, вы доходили до степени полного отупения. Тогда вы умолкали. И так и сидели, белый как смерть, с кроваво-красными губами, кусая их до боли… Но зато вы чувствовали себя гением. Всё это был, конечно, жестокий обман наркоза. Говорили вы чепуху, и нормальные люди буквально шарахались от вас.

Постепенно яд всё меньше и меньше возбуждал вас и под конец совсем переставал действовать, превращая вас в какого-то кретина.

Вы ничего не могли есть, и организм истощался до предела… Потом, приблизительно через год, появлялись тяжёлые последствия в виде мании преследования, боязни пространства и прочее.

Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актёры носили в жилетном кармане пузырьки и “заряжались” перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег».

К сожалению, период губительного увлечения белым порошком пережил и молодой Вертинский:

«Не помню уже, кто дал мне первый раз понюхать кокаин, но пристрастился я к нему довольно быстро. Сперва нюхал понемножечку, потом всё больше и чаще…

Вернулась из поездки моя сестра. Мы поселились вместе, сняв большую комнату где-то на Кисловке. К моему великому огорчению, она тоже не избежала ужасного поветрия и тоже “кокаинилась”.

Куда только мы не попадали. В три-четыре часа ночи, когда кабаки закрывались, мы шли в “Комаровку” — извозчичью чайную у Петровских ворот, где в сыром подвале пили водку с проститутками, извозчиками и всякими подозрительными личностями и нюхали, нюхали это дьявольское зелье.

Конечно, ни к чему хорошему это привести не могло. Во-первых, кокаин разъедал слизистую оболочку носа, и у многих из нас носы уже обмякли и выглядели ужасно, а во-вторых, наркоз почти не действовал и не давал ничего, кроме удручающего, безнадёжного отчаяния…

Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я внюхал за этот год!

И первый раз в жизни я испугался. Мне стало страшно! Что же будет дальше? Сумасшедший дом? Смерть? Паралич сердца? А тут ещё галлюцинации… Я жил в мире призраков!»

Александру Николаевичу удалось излечиться от кокаиновой зависимости с помощью профессора-психиатра Баженова. Но судьбы многих других людей были сломаны, нередко кокаиновое сумасшествие завершалось самоубийствами. От «кокса» погибла и сестра Вертинского — Надежда. Та самая, вместе с которой он начинал «кокаиниться»…

 

Подарок сына Солнца

Вертинский не знал, откуда появился в России кокаин. Однако ответ на этот вопрос найти несложно.

Первым листья коки в Европу доставил в 1505 году мореплаватель Америго Веспуччи, но на растение тогда никто не обратил внимания. Ближе с кокой познакомились во время завоевания Южной Америки испанские конкистадоры. Перуанские индейцы рассказали одному из францисканских монахов легенду о Манко, божественном сыне Солнца, который подарил земным царям лист коки. Поначалу испанцы отнеслись к растению пренебрежительно, однако через некоторое время стали называть коку «эликсиром жизни». Об использовании растения для лечения переломов и гноящихся ран сообщал в 1609 году иезуит Блас Валера. Однако, попав в Европу, кока еще двести с лишним лет хранилась лишь в университетах и монастырских гербариях.

Только в 1859 году химик Альберт Ниманн из Гёттингенского университета в Германии выделил из листьев коки алкалоид кокаина. И наркотик начал своё победное шествие по Старому Свету. Кокаин стали применять для анестезии, в офтальмологии; итальянский доктор Паоло Мантегацца предложил использовать порошок в «борьбе против налёта на языке и газов, а также для отбеливания зубов».

В 1863 году химик Анжело Мариани начал производство вина, получившего названием Mariani Wine, — алкогольную настойку на листьях коки. Она пользовалась огромным успехом, в числе потребителей были политики, актёры и практически «все врачи, обслуживавшие королевские семьи Европы». Папа Римский Лев XIII даже наградил создателя напитка золотой медалью.

Отец психоанализа Зигмунд Фрейд считал кокаин чудесным антидепрессантом, настоятельно рекомендовал как лекарство от сифилиса, алкоголизма, сексуальных расстройств, применял в психотерапевтической практике, предлагал коллегам, друзьям, даже своей невесте. Под влиянием работ венского доктора образованные европейцы потянулись к «волшебному порошку». В Европе, США, России кокаин свободно продавался в аптеках. В 1885 году американская фирма «Парк-Дэвис» начала продажу кокаина в виде раствора для внутривенных инъекций, к которому прилагалась игла. Реклама обещала: инъекция заменит пищу, «сделает труса храбрым, безмолвного — красноречивым… страждущего — бесчувственным к боли».

В 1883 году баварец Теодор Ашенбрандт рекомендовал кокаин к употреблению военнослужащим: это, мол, повышает выносливость солдат. В начале XX века кокаин (вместе с морфином) уже превозносят как панацею для солдат будущих войн. Армейские госпитали всей Европы огромными партиями закупали «полезный» наркотик. Во время Первой мировой войны полевые и гарнизонные врачи активно использовали в качестве сильного обезболивающего при ранениях морфин. Позже, вслед за ломкой, приходило состояние болезненной апатии, с которым боролись при помощи кокаина.

Из госпиталей и с химических фабрик белый порошок широкой струёй потёк в города. Тогда-то и начался настоящий кокаиновый ужас…

 

«Марафет» белый и красный

Именно Первая мировая война способствовала тому, что кокаин (наряду с морфием) стал в России «культовым» наркотиком. В империи на время войны ввели сухой закон, под запрет попали не только водка, вино и самогон, но даже пиво. В этих условиях горожане (особенно питерцы и москвичи) нашли замену алкоголю в доступном поначалу белом порошке.

Февральская, а затем Октябрьская революции 1917 года способствовали распространению самых грязных и отвратительных форм кокаинизма. В довоенное время кокаин всё же был популярен в среде богемы, его называли «наркотиком для богатых». Революционные потрясения способствовали «демократизации» «кокса». Собственно, уже в ходе Первой мировой из-за слабой охраны границ шла усиленная контрабанда в Россию германского кокаина из оккупированных немцами местностей через прифронтовую полосу — Псков, Ригу, Оршу и из Финляндии через Кронштадт. А после Февральского переворота волна «марафета» буквально накрыла Питер и Москву. В мае 1917 года была арестована крупная шайка, которая промышляла торговлей кокаином. Её главарь А. Вольман получал товар из Германии через Швецию и продавал его в Петрограде и Москве. Люди Вольмана в Петрограде торговали кокаином в лавке дома № 10 по Щербакову переулку, устраивали «вечеринки секты Сатаны» в нескольких конспиративных квартирах. Через год в том же Питере была пресечена деятельность похожей шайки из восьми человек во главе с неким Смирновым: преступники снимали несколько меблированных комнат на углу Невского и Пушкинской. При обыске у них обнаружили кокаин в таблетках, а также драгоценности и меха. Кокаин обменивался на краденые вещи.

Законченными кокаинистами были многие балтийские матросы — опора большевиков. Среди «нюхачей» нередко встречались и питерские рабочие-пролетарии, готовые на любое преступление за полосу «кошки» (жаргонное название кокаина), проститутки, мальчишки, которые торговали порошком у Николаевского вокзала… Революционные матросы ввели в обиход выражение «балтийский чай»: раствор кокаина в этиловом спирте или другом крепком алкоголе. Такая смесь продлевает и усиливает эффект от приема кокаина.

От «братишек» в тельняшках не отставали «отцы-командиры» — балтийские офицеры. В Кронштадте они даже создали «Коке-Клуб», члены которого не только сами употребляли наркотики, но и распространяли «марафет» среди сослуживцев, скупая порошок у медсестёр и врачей (за медиками закрепилась нелестная слава самых ярых морфинистов и кокаинистов). Между офицерами и матросами часто вспыхивали жестокие драки из-за наркотиков, аптеки Кронштадта и Петрограда постоянно подвергались вооруженным налетам «занюханных» военных. Справиться с этим чудовищным безобразием не могли ни Временное правительство Керенского, ни даже пришедшие ему на смену большевики.

Собственно, поначалу большевики особого значения борьбе с кокаинизмом и не придавали. Напротив, к «марафету» для поднятия боевого духа обращались и красные командиры, и бойцы, вымотанные постоянными тяжёлыми боями. Да и в верхах советской бюрократии к «нюхачеству» порою относились как к экзотической забаве. Так, брат чекиста Моисея Урицкого Борис Каплун даже создал салон, куда приглашал представителей богемы побаловаться конфискованным «коксом».

Впрочем, активно прибегало к этой «забаве» и белое офицерство. В. Ревзин и П. Черноморский, авторы исследования по истории кокаинизма, пишут: «Уже после октября 17-го часть офицеров русской службы предложила свои услуги германскому рейхсверу в борьбе против большевиков на Украине. Несколько месяцев спустя тревогу били уже в Берлине. Немецкие наркологи утверждали, что именно эти господа заразили кокаинизмом части германской армии на Украине и в Прибалтике. После того как люди эти оказались в европейских городах, некоторые из них занялись планомерной торговлей кокаином. Прежде неизвестное слово “кокс” нашептывалось на перекрестках улиц, в кафе, в притонах и на вокзалах». Таким образом немецкий кокаин вернулся в родные края…

Михаил Булгаков, посвятивший периоду немецкой оккупации Украины роман «Белая гвардия», не раз упоминал в своём произведении губительный наркотик: «…в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток»; «Излечи меня, о Господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином… Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина»; «Кокаин нюхали? — В числе мерзостей и пороков, которым я предавался, был и этот»…

Ярым кокаинистом был генерал Яков Александрович Слащёв — один из организаторов обороны Крыма, прототип генерала Хлудова из булгаковского «Бега». Ревзин и Черноморский считают, что в образе Хлудова любой современный психиатр угадает законченного кокаинового наркомана: «Зрительные и слуховые галлюцинации, нервозность и глубочайшая депрессия, кипучая, но безрезультатная деятельность и припадки ярости, всё то, что читатель приписывает лишь неким “душевным метаниям” белого генерала, на самом деле есть типичные признаки тяжелого кокаинового психоза».

Да разве речь только о Слащёве? Когда Красная армия форсировала Сиваш и рвалась в Крым, на улицах Ялты и Севастополя толпы оборванных, грязных людей с офицерскими погонами рыскали в поисках заветной «дозы»! Им было не до сражений…

 

Кокаиновые будни Республики

Нас, однако, интересует положение с кокаиновой зависимостью среди граждан Республики Советов, поскольку песня о перебитых крыльях появилась именно здесь.

Достать кокаин в первое десятилетие советской власти не составляло особого труда. Наркотик продавали на рынках, им торговали на улицах и в притонах беспризорники и проститутки… Представители «дна» являлись и наиболее активными потребителями зловредного порошка.

Как отмечают исследователи, в новой России наркомания перестала быть «столичной болезнью», охватив губернские, уездные города и даже сёла. Лидером по распространению являлся именно кокаин. Врач Л. М. Василевский в брошюре «Дурманы» (1924) писал: «В последние годы у нас кокаинизм в крупных городах принимает грозные размеры, чему способствует контрабандный ввоз яда, особенно из Эстонии и Латвии. “Белый порошок”, “марафет” всё более распространяется… не только среди подонков столиц и особенно среди проституток и их “котов”, но и среди советских служащих, врачей и особенно актёров».

Москва и Питер считались признанными кокаиновыми лидерами. Одним из самых популярных мест, облюбованных «занюханными» в Белокаменной, были Сухаревские подземные уборные, где кокаинисты резались в карты и тут же, просадив всё, бежали на «дело». В Головине переулке, между Трубной и Сретенкой, находился так называемый «кокаиновый домик», держали его мать и сын Новиковы. Немало кокаиновых притонов было на Цветном бульваре и Домниковке. Популярным считался и «волчатник» в Проточном переулке. Хозяйка его, грубая одноглазая баба, скупала краденые вещи или обменивала их на порошок. «Королём кокаина» в Москве считался некто Батинин-Батулин. В январе 1925 года его арестовали агенты угрозыска и обнаружили при обыске небольшую «наркоразвесочную фабрику» с тремя работницами.

Борис Пильняк в повести «Иван Москва» писал: «В притонах Цветного бульвара, Страстной площади, Тверских-Ямских, Смоленского рынка, Серпуховской, Таганки, Сокольников, Петровского парка — или просто в притонах на тайных квартирах, в китайских прачечных, в цыганских чайных — собирались люди, чтобы пить алкоголь, курить анашу и опий, нюхать эфир и кокаин, коллективно впрыскивать себе морфий и совокупляться… Мужчины в обществах “Чёрта в ступе” или “Чёртовой дюжины” членские взносы вносили — женщинами, где в коврах, вине и скверных цветчишках женщины должны быть голыми. И за морфием, анашой, водкой, кокаином, в этажах, на бульварах и в подвалах — было одно и то же: люди расплескивали человеческую — драгоценнейшую! — энергию, мозг, здоровье и волю — в тупиках российской горькой, анаши и кокаина».

Не отставал и Питер. Здесь тоже социальной базой наркомании были преимущественно маргиналы: сутенёры, наводчики, мелкие грабители и второстепенные бандиты. Особо прогремело в 1925 году дело Григория Кутькова по прозвищу «Комендант чумного треста». Он контролировал уличную торговлю наркотиками между улицей Марата и Лиговкой — в самом криминальном районе Ленинграда. На него работали десятки беспризорных ребят, уличных проституток и содержательниц притонов. «Этот тип вращался среди ночных “фей” и распространял запасы отравы через знакомых ему передатчиц», — писал журнал «На посту». Когда «Коменданта» задержали, при нём обнаружили кокаин и шприцы для морфия. Репортёр справедливо отметил: «С десяток активных торговцев привлечены, но это только маленький отряд в армии “зачумлённых”, которыми кишат по вечерам и ночам наши улицы».

Временем расцвета кокаинизма стал нэп. В «Словаре жаргона преступников» того времени этот наркотик имел восемь синонимов: антрацит, кикер, кокс, марафет, мел, мура, нюхара, нюхта. Сюда можно добавить уже упоминавшуюся «кошку», «белую фею» и «бешеный порошок». Причина такой популярности очевидна: кокаин не требовал специальных притонов для курения, как опиум и гашиш, или шприца, как морфий. «Кокс» втягивали в нос с гусиного пера, ладони, ногтя, бумажки и т. д. Правда, торговцы разбавляли кокаин аспирином, мелом, хинином. В комедии Булгакова «Зойкина квартира» Аметистов спрашивает: «Кокаину принёс?.. Отвечай по совести: аспирину подсыпал?» Чистый кокаин («кошка») был большой редкостью. Поэтому многие кокаинисты в двадцатые годы прошлого века принимали дозы по 30–40 граммов в день без особых последствий.

Профессор-криминолог Михаил Гернет в исследовании 1924 года выяснил, что кокаин употребляли 82 % опрошенных им бездомных ребят. А. Р. Зиман в работе «О кокаинизме у детей» (1926) привел результаты опроса 150 беспризорных, из которых 106 (70,7 %) достаточно долго употребляли кокаин. Современный исследователь Станислав Панин пишет: «Опросы беспризорных детей об их состоянии во время “занюханности”, проведённые в 1920-е гг., выявили следующую картину. Дети были нечувствительны к холоду, голоду и иным житейским невзгодам. Имея достаточно кокаина, они могли по несколько дней не есть и не спать и были мало чувствительны к побоям. “Тепло”, “есть совсем не хочется”, “тебя бьют, а не больно совсем, только потом, как пройдёт понюшка, тело от побоев болит”. Выход из кокаинового опьянения, как правило, был связан с резкими головными болями, чувствами усталости, сонливости, разбитости и резкой тягой к новой “понюшке”. А при отсутствии последней у ребят очень часто наблюдался психоз, сопровождавшийся галлюцинациями. В конечном итоге употребление кокаина детьми приводило к целому букету душевных недугов, физическому, психическому и моральному вырождению личности».

Британский дипломат Роберт Ходжсон в 1926 году приводил в своем докладе статью из советской газеты, согласно которой от 50 до 80 % бездомных детей нюхали кокаин. Дети-кокаинисты зарабатывали попрошайничеством, пением в вагонах, но в основном — кражами, были среди них и убийцы. Беспризорники нюхали кокаин перед тем, как идти «на дело»: он придавал им смелость.

Что касается вырождения личности, лучше всего обратиться к свидетельству сэра Бертрана Джеррама, который примерно в это время посетил клинику для детей-наркоманов: «Все были искусными карманными воришками и представителями других антисоциальных профессий. Принимались только мальчики, старшему было четырнадцать лет. Врачи и медперсонал рассказали… об отвратительных патологических и сексуальных отклонениях отдельных девяти- или десятилетних беспризорников… Врач мог лишь констатировать, что большинство из них пролетарского происхождения и что русский пролетариат страшно беден. Он признался, что до революции не было ничего подобного».

В 20-е годы наркотики стали активно проникать и в среду молодых рабочих. Так, М. Белоусова, исследуя проблему кокаинизма в 1926 году, выяснила, что среди «занюханных» рабочие составляли 10,7 %. Она же сообщала, что употребление кокаина распространено даже… в среде работников правоохранительных органов! Причина примерно та же, что и в период мировой войны: в первой половине 20-х годов в Республике Советов действовал запрет на производство водки, традиционного элемента рабочего досуга. Поэтому в качестве «заменителя» рабочие нередко использовали «белую фею».

 

Как «зелёный змий» развеял «серебряную пыль»

Нельзя сказать, чтобы руководство первого в мире пролетарского государства закрывало глаза на критическую ситуацию с наркотиками. С 1919 года за распространение «дури» стали приговаривать к лишению свободы на 10 и более лет. Правда, из Уголовного кодекса 1922 года этот состав преступления исчез. Появился он только в УК 1924 года и закрепился в УК РСФСР 1926 года. Однако статья 104 этого УК была более мягкой и предусматривала до трёх лет лишения свободы. Употребление наркотиков преступлением не считалось и не преследовалось.

Все эти меры, впрочем, не дали особых результатов. Не помог даже декрет ВЦИК и СНК РСФСР от 6 ноября 1924 года «О мерах регулирования торговли наркотическими веществами», которым воспрещалось свободное обращение опия, кокаина и их производных, а ввоз и производство наркотиков попали под контроль государства.

Главный удар по наркотикам советская власть нанесла… водкой! Той самой водкой, которую до этого запрещала выпускать, что, как мы уже отмечали, стало одной из причин чудовищного роста наркомании.

Вообще-то большевистское правительство в отмене запрета на водку вряд ли руководствовалось благими целями борьбы с кокаином, морфием, опием, гашишем и прочей гадостью. Во всяком случае, уж точно эти идеи не были у него на первом месте. Просто стало ясно, что государство теряет огромные деньги, которые идут в карманы самогонщиков.

Сначала в августе 1924 года на прилавках появляется государственная «полуводка» — «Русская горькая» крепостью 20 градусов по цене полтора рубля за бутылку. Только за сентябрь было продано около 200 тысяч бутылок этого «живительного напитка»! При этом резко упал уровень самогоноварения. Но вскоре интерес к 20-градусной пародии на водку у населения охладел, народ снова потянулся к самогонщикам. Тогда в декабре крепость «Русской горькой» пришлось поднять уже до 30 градусов; за неполный месяц народ раскупил уже полмиллиона бутылок! Ободрённые успехом, партия и правительство сделали очередной шаг навстречу трудящимся: в стране вводится государственная водочная монополия, и «Русская горькая» наконец-то становится 40-градусной, как положено всякой честной водке. Воодушевлённый народ тут же окрестил её «рыковкой» по имени председателя Совета Народных Комиссаров, который подписал судьбоносный декрет от 28 августа 1925 года о порядке производства водки и торговли ею (ходили слухи, что сам Рыков крепко «закладывает за воротник» и лечится за границей от запоев).

С этого времени начинается закат наркопотребления в СССР. Крепкие напитки стали легко доступны, а каналы доступа к наркотикам постепенно, но неотвратимо перекрывали: укреплялись границы («железный занавес» сыграл свою положительную роль), ужесточался контроль продажи и использования обезболивающих препаратов в больницах и аптеках.

Радость советских граждан оказалась безмерной; они с таким рвением бросились утолять жажду, что в стране резко подскочило количество жертв «зелёного змия». В 1923 году на 100 тысяч жителей Питера приходилось 1,7 случая смерти от алкоголя, в 1925-м — 6,4, в 1926-м — уже 10,9, в 1927-м — 18,8, в 1928-м — аж 44! Но это — совсем другая история.

Непосредственно в борьбе с наркоманией советская власть не лютовала. Употребление «дури» воспринималось как «наследие проклятого царского режима», поэтому меры предлагались не карательные, а преимущественно лечебные. Так, в начале 1925 года конференция Наркосекции Мосздравотдела решительно отвергла идею НКВД — создать спецлагеря, чтобы изолировать в них наркоманов. Принудительное лечение считалось допустимым лишь для «социально опасных» потребителей «дури». Как утверждает С. Панин, «властные инициативы 1920-х гг. по отношению к наркоманам предвосхитили самое гуманное отношение к этим больным людям, характерное сегодня для многих западных стран». Например, в Свердловске вплоть до 1929 года наркоманы имели возможность получить наркотики без особых затруднений в любой аптеке. А в 1929 году распоряжением Горздравотдела наркозависимых прикрепили к одной аптеке, где наркотики им отпускались по рецептам наркопункта.

В стране действовали учреждения для лечения детей-наркоманов, больным наркоманией оказывали амбулаторную и стационарную психиатрическую помощь. Однако, повторимся, не эти мероприятия делали погоду в борьбе со страшным социальным злом. Уже к 1929 году наркомания в СССР резко сократилась, а к началу 30-х годов почти сошла на нет именно в результате победного шествия водки по стране. Употребление «наркоты» ушло в уголовную среду, при этом резко изменилась «структура потребления»: кокаин исчез, его заменили более «лёгкие» производные каннабиса — анаша и гашиш, которые тонким ручейком текли из Средней Азии.

 

Миазмы харбинского дурмана

Но вернёмся к Сергею Алымову — автору романса «Перебиты, поломаны крылья». Как мы убедились, к моменту создания этого образчика блатной песенной классики (то есть 1935–1936 годы) кокаиновая тема в СССР уже была неактуальна. Её, можно сказать, сняли с повестки дня. Вопрос: почему же, в таком случае, блатнячка исполняет в фильме «Заключённые» именно романс «марафетчицы»?

Причин несколько. Одна из них (хотя и далеко не главная) кроется, на наш взгляд, в эмигрантском прошлом Алымова. Как мы помним, Сергей Яковлевич с 1917 по 1926 год жил в Харбине — столице маньчжурской провинции Хейлунцзян и стратегическом пункте Китайско-Восточной железной дороги. В предыдущем очерке мы рассказали о Харбине «алымовского» периода, но — не коснулись темы наркотиков. А в связи с «кокаиновым романсом» она приобретает особое звучание.

До Октябрьского переворота ситуация с кокаином в Харбине не была тревожной. В Харбине, как и во всём Китае, публика предпочитала опиум — даже несмотря на то, что официально употребление этого дурманного зелья находилось под запретом. Например, 27 декабря 1912 года президент Китайской Республики издал указ (и уже не первый), которым с 1 января 1913 года курение опиума категорически запрещалось под страхом тяжких наказаний. Однако никакие угрозы и запреты реально не действовали, особенно учитывая то, что в малых дозах употребление опиума возбуждает половое чувство и стимулирует эрекцию. При этом извержение семени наступает лишь после продолжительного полового акта. Так что в каждом борделе у посетителя под рукой имелась трубка для курения опиума. Как пишет в книге «Последний император Китая Пу И» Виктор Усов: «Во всём Северо-Востоке Китая на каждые сто человек приходилось пять курильщиков опиума». Впрочем, если говорить о Харбине, русское население города было мало затронуто этой заразой; опиумный бич хлестал в основном по китайцам и другим азиатам — корейцам, японцам…

Положение стало меняться с 1917 года, когда в город хлынули потоки беженцев из бурлящей революционной России. В Харбине сходились пять железнодорожных веток, и новоприбывший пёстрый люд скоро понял, что город представляет собой идеальный перевалочный пункт для торговли наркотиками. Гражданская война придала этому бизнесу чудовищные масштабы. Причём изменилась структура наркобизнеса: в Харбине опиум довольно скоро потеснили более «модные», «богемные» наркотики. Это отмечает тот же В. Усов: «В Мукдене, Харбине, Гирине буквально на каждой улице, в каждом крохотном переулке можно найти опиокурильню либо лавку, торгующую наркотиками: продают морфий, героин, кокаин. Было довольно много опиокурилен с “девочками”… Тем, кто не может заплатить за посещение заведения и “красивых официанток”, достаточно постучать условленным образом в дверь — тотчас открывается глазок, куда гость просовывает руку с зажатыми в ней 20 центами; взамен выдаётся кулёк с порошком морфия, кокаина или героина».

Новую подпитку наркобизнес получил в 1924 году, после восстановления дипломатических отношений между СССР и Китаем. К армии наркоторговцев активно присоединились большевистские представители. В 1927 году британский консул в Харбине сообщал, что советские официальные лица и чиновники Китайско-Восточной железнодорожной компании, которые путешествовали в служебных вагонах, возили с собой крупные партии наркотиков. Их прятали за обшивкой вагонов, в дровах, которыми вагоны отапливались зимой: «Для перевозки грузов широко используются русские женщины, особенно еврейки. Им хорошо платят, в том числе комиссионные, в зависимости от веса груза… Солдаты-белогвардейцы, которых нанимает генерал Чан Цунчан, путешествуют по военным паспортам и тем самым не подлежат таможенному досмотру. Хотя им месяцами не платят мизерного жалованья, они сорят деньгами в ночных клубах Харбина… Розничную торговлю ведут, как правило, японские аптеки. Центральный отель Даляня является логовищем контрабандистов. Он принадлежит русскому еврею по фамилии Лернер, который служит посредником между продавцами и покупателями грузов и получает комиссионные от каждой сделки. Его агентом в Харбине является другой еврей по фамилии Ставиский, бывший владелец отеля, которого японцы депортировали в 1921 году после нескольких обвинений в контрабанде наркотиков. Богатые торговцы снимают комнаты в отеле “Ямато”, откуда руководят движением грузов. Существует также несколько небольших гостиниц, которыми управляют русские евреи, в городе Чанчунь, в зоне Южно-Маньчжурской железной дороги. Эти гостиницы используются наркоторговцами для передачи грузов проводникам, чтобы безопасно доставлять их в Харбин».

К этому времени кокаин в Харбине, как и в СССР, становится практически «наркотиком № 1». Простой пример: владелец обувного магазина, параллельно занявшись наркобизнесом, сколотил себе неплохое состояние на продаже опиума. Однако со временем коммерсант посчитал, что куда выгоднее заниматься продажей морфина и кокаина. Доходы «наркобарона» резко подскочили, что привело к печальным последствиям: в 1926 году его похитили, и за своё освобождение обувщик заплатил крупный выкуп.

Действительно, кокаин и Харбин отлично рифмовались. В то время как корейские коммунисты-«традиционалисты» привычно пополняли партийный бюджет за счёт торговли в Китае контрабандным опиумом, выращивая его близ Владивостока, значительная часть харбинских наркодилеров предпочитала иметь дело с «коксом», который поставлялся из Германии. А после того, как немецкие таможенники стали тщательнее проверять грузы, следующие на Дальний Восток, основным поставщиком кокаина стала Франция.

Сергей Алымов, вращавшийся в кругах харбинской богемы, конечно же, сталкивался с кокаинистами и воочию мог наблюдать разрушительное действие наркотика. Среди талантливых людей, чью жизнь перечеркнул белый порошок, назовём хотя бы харбинского поэта Леонида Ещина — белогвардейца, участника Ледяного похода. Его судьба перекликается с судьбой Алымова. Леонид Евсеевич попал в Харбин в 1923 году, семь лет прожил в нужде, хотя и публиковал в местной периодике рассказы, статьи, рецензии. Затем, как и Алымов, стал печататься в советской харбинской газете. Однако на родину Ещин не решился вернуться. Он покончил жизнь самоубийством 14 июня 1930 года: застрелился в китайском городе Фуцзядян в возрасте 33 лет. Писали, что к трагедии привело злоупотребление алкоголем и кокаином.

Рискнём предположить, что, создавая романс для «Заключённых», Сергей Яковлевич позволил себе ностальгические нотки: воспоминания о «серебряном веке» Харбина, о богемной среде далёкого города и о горькой судьбе людей, оказавшихся в этой жизни лишними. Сам Алымов, однако, сумел и в харбинский период, и позднее избежать пагубного влияния «белой феи», предпочтя кокаину «родную» русскую водку. Его примеру последовала Республика Советов — и небезуспешно.

 

«Я совсем ведь ещё молодая…»

И всё же основная причина выбора «кокаиновой темы» для алымовского романса иная, более очевидная. Эту тему наметил уже автор комедии «Аристократы» Николай Погодин. В одной из сцен комедии уголовница Соня вспоминает: «А я в Москве котиковое манто имела… на кокаин променяла… Мне осталось жить два лета. А потом отравлюсь кокаином от громадного порошка».

Погодин отражал реальную ситуацию 20-х годов, когда в Советской республике свирепствовал повальный кокаинизм среди маргинальных слоёв населения. Законченными «марафетчиками» были многие беспризорные, за ними следовали проститутки: среди московских «жриц любви» свыше 70 % являлись наркоманками (в значительной части кокаинистками), в Харькове — свыше 76 %. А вот в профессиональном преступном мире кокаин не приветствовался. В 1923 году среди опрошенных заключённых арестных домов Москвы всего 11,5 % оказались кокаинистами. Уголовные авторитеты считали, что кокаин превращает крадуна-профессионала в никчёмную развалину, к тому же болезненная зависимость от наркотиков даёт «ментам» возможность за дозу порошка «раскалывать» уркаганов, делать их осведомителями, стукачами.

Таким образом, среди проституток и воровских подруг, попавших в начале 30-х годов на строительство Беломорканала, процент бывших кокаинисток был более чем впечатляющим. В этом контексте романс «марафетчицы» воспринимался вполне естественно. Да, «кокаиновая тема» легла на харбинские воспоминания и впечатления Алымова — но в первую очередь она диктовалась пьесой.

Всё вместе это дало потрясающий результат. Ни в одном из своих стихотворений Сергей Алымов больше никогда не поднимался до такой степени пронзительности, горечи и искренности. Если трагический романс «Кокаинетка» Александр Вертинский посвятил когда-то памяти своей сестры Нади, погибшей от употребления «бешеного порошка», то романс Алымова посвящался таким же несчастным «деточкам», но уже послереволюционной поры. Например, юной питерской барышне Воробьевой-Лебеденко, которая жила тихой, размеренной жизнью, пока не «подсела» на кокаин. Вскоре девушка уволилась с работы, деньги быстро растаяли. Тогда она, как сообщал журнал «На посту», «променяла последнее верхнее платье на “заряды” кокаина и осталась совершенно раздетой. Наконец, она пропала из дома, и агенты нашли её в бессознательном состоянии на Пушкинской улице в одной из “хаз” кокаинистов-сбытчиков… Предаваясь пороку, продавая тело, молодая девушка нашла здесь приют с подобным ей клиентом, юношей 15 лет».

Средний возраст потребителей кокаина в то время не превышал 21 года. Кокаин действовал на них разрушительно, за короткое время превращая цветущих ребят в старцев, немощных и душой, и телом. Врач-нарколог А. С. Шоломович описал в журнале «Вопросы наркологии» (1926) следующий случай: «У одной матери сын-подросток, которого все звали “толстячок”, три дня пропадал в каком-то притоне, где его выучили нюхать кокаин. Когда мать нашла его в притоне, она едва узнала своего толстячка: перед ней был оборванный, худой, истощённый человек, весь синий, с провалившимися щеками и глазами, весь разбитый настолько, что у него не хватало сил выйти из притона».

Генофонд страны был в значительной мере подорван.

 

Роза и «спотыкач»

Но пора перейти непосредственно к содержанию знаменитого романса.

Итак, мы выяснили, что автором текста трёх песенных катренов, которые прозвучали в фильме «Заключённые», является Сергей Алымов. Но опыт исследования других образчиков блатного песенного фольклора подсказывает нам, что нередко их создатели берут за основу известные народные или авторские произведения, переделывая их в новый, вполне оригинальный текст. Не произошло ли то же самое и в случае с Алымовым? В очерке о песне про «блатную лодочку» мы, например, отметили, что, работая над её текстом, Сергей Яковлевич с большой долей вероятности мог использовать поговорки уголовно-арестантского народа. В тексте «марафетного романса» подобных идиом нет — но, возможно, существовала какая-то фольклорная первооснова? Скажем, для песни «Постой, паровоз» таким прообразом стал городской романс «Вот тронулся поезд в далёкую сторонку»…

Некоторые основания для подобной версии имеются. Интересный момент: даже значительная часть тех людей, которым известно, что романс «Перебиты, поломаны крылья» звучал в фильме «Заключённые», почему-то убеждены, что его исполняла воровка Соня. Так, Вячеслав Кондратьев в военном рассказе «На станции Свободный» передаёт мысли своего героя: «О лагерях он, как и все другие, знал только из фильма “Заключённые”, где лагерные бараки выглядели чуть ли не живописно, где перековавшиеся инженеры-вредители были хорошо одеты, при галстуках и с серебряными портсигарами, где неотразимый урка Костя-Капитан распивал водку, а романтичная воровка Сонька пела под гитару сердцещипательную песенку “Перебиты-поломаны крылья, тихой болью всю душу свело, кокаина серебряной пылью все дороги мои замело…”».

А вот Аркадий Северный, исполняя романс 14 ноября 1972 года в Ленинграде, представлял его как «песню Соньки из пьесы “Аристократы” Погодина 1934 года». Некие исследователи русской уголовной наколки и вовсе утверждают: «Современной татуировкой становится вариант первого куплета популярной с 1930-х гг. в среде уголовников песни Соньки из кинофильма “Аристократы” (поставленного по пьесе Н. Ф. Погодина)». Логическим завершением этих метаморфоз мог бы стать кино-спектакль «Заключённые аристократы»… Хотя насчёт татуировки — справедливо подмечено. Первый куплет алымовского романса действительно «бьют» себе на разные места уголовники-наркоманы. На одном из интернет-форумов пользователь приводит искажённый текст четверостишия:

Далее следует комментарий: «Это у друга на брюхе набито…»

Между тем в картине режиссёра Евгения Червякова прекрасная актриса Вера Янукова, исполнявшая роль Сони, этой песни не поёт! «Кокаиновый романс» звучит в бараке из уст ярко раскрашенной безымянной «шмары» (не то воровки, не то проститутки). Номер замечательный, сыгран с удивительным изяществом и лёгким гротеском! Обидно, что в титры не попало имя актрисы, сыгравшей эту маленькую, но колоритную роль.

Однако речь не об этом. Надо заметить, что люди, которые приписывают романс воровке Соне, по-своему правы. И сам Алымов не случайно называл его «Песня Соньки». Да, в фильме песня отдана другой исполнительнице; возможно, режиссёр посчитал, что не стоит делать кокаинисткой заключённую, которая становится на путь исправления. Ни к чему «перекованной» каналоармейке лишние пятна на и без того тёмном прошлом. Но вот в погодинских «Аристократах» Соня после монолога о своих кокаиновых страданиях в самом деле исполняет куплет:

Бросается в глаза абсолютное совпадение размера романса «Перебиты, поломаны крылья» и песни из комедии Погодина! Интересно и другое: явные аллюзии на «Кокаинетку» Вертинского: «её на бульваре нашли» — «кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы»; «в пять часов, на снегу, на скамейке» — «и когда Вы умрете на этой скамейке». Добавим сюда котиковое манто, о котором упоминает Соня перед исполнением куплета: оно напоминает нам о «горжеточке» из романса Вертинского. Вопрос: написал Погодин этот куплет с аллюзиями на «Кокаинетку» специально для своей пьесы или же использовал неведомый фольклорный уличный романс о морфинистке, авторы которого тоже могли испытывать влияние песни «русского Пьеро»? Однозначно ответить на этот вопрос не представляется возможным — хотя я склоняюсь к версии с погодинской авторской стилизацией.

И всё-таки песня не избежала влияния русского песенного фольклора. Однако на сей раз мы имеем в виду не классический текст Сергея Яковлевича Алымова, а позднейшие уголовно-уличные переработки — которые, собственно, и дошли до наших дней.

Мы не случайно останавливались на харбинском периоде жизни и творчества Алымова, на эстетско-богемном характере его произведений той поры, на теме «Харбин и кокаин». Хотя вроде бы можно бы и отмахнуться: поэт вернулся на родину в 1926 году, посадили его в 1928-м — за два года он и в Москве мог насмотреться на кокаинистов, этого «добра» в красной столице хватало! Однако сама стилистика романса «Перебиты, поломаны крылья» подчёркивает его обособленность, резкое отличие от уголовно-воровского фольклора. Другие стилизации Сергея Яковлевича стараются как раз приблизиться к преступной среде, воссоздать элементы блатного антуража. Но «романс кокаинистки» нарочито, подчёркнуто эстетизирован, он создан по канонам поэзии Серебряного века. Его никак невозможно причислить к образчикам низового фольклора. Просто язык не поворачивается…

Явную чужеродность эстетской стилистики почувствовали и сами маргиналы. Песня им, безусловно, пришлась по нраву. Но… явно она какая-то недопетая! Недоговорённая. Уголовному миру (да во многом и русскому фольклору) куда ближе не романсовые, а балладные мотивы. И уже вскоре самодеятельные авторы значительно расширяют текст, раскрывая слушателям то, что осталось «за кадром» эпизода из фильма.

Сейчас сложно сколько-нибудь подробно восстановить процесс постепенного обрастания киношного варианта «Крыльев» фольклорными куплетами. Можно лишь предполагать (с достаточной степенью очевидности), что процесс этот был достаточно длительным и каждый новый этап добавлял очередные подробности жизни лирической героини песни. Об этом свидетельствуют разнообразные варианты «кокаинового романса». Один из самых коротких сохранил алымовские начало и конец, а между ними втиснулась краткая печальная биография несчастной воровки:

Вот в таком виде песенка вполне подходит для уголовной среды. И воры есть, и водка, и грехопадение — всё чин по чину. И роза, цветущая в саду, к месту. Во-первых, сравнение обесчещенной девушки с сорванной розой в русском уличном фольклоре достаточно традиционно. Во-вторых, роза как символ популярна в уголовно-арестантском мире. Например, татуировка, изображающая розу в ладонях, означает, что носителю такой наколки 18 лет исполнилось в местах лишения свободы.

Однако «конспективного» жизнеописания несчастной девицы уркаганам показалось недостаточно. Песня обрастает массой деталей, превращаясь даже не в «жестокий», а в душераздирающий романс:

Особо отметим строчку, где упоминается «спотыкач». Кто-то из неведомых сочинителей «для колориту» даже дал её в редакции — «Спотыкач я жандармский пила». Честно говоря, упоминание этого напитка в негативном контексте даже без «жандармского» эпитета лишний раз доказывает, что «редакторы» — уголовники советского времени и наверняка городские жители. В дореволюционной России никому не пришло бы в голову каяться в том, что он употребляет «спотыкач». В этом не было ничего позорного. Напротив! «Спотыкач» — крепкий домашний десертный напиток на основе натуральных продуктов (чаще всего — ягод), подаваемый к чаю или сладостям. У хорошей хозяйки имелось до десяти видов этого напитка: гостей было принято угощать не покупной, а своей водкой. «Спотыкач» считается женским напитком. Крепость его не превышает 28–30 градусов. Пьется легко, как компот, не вызывает похмелья. Так что в любви к нему нет никакого компромата. Возможно, конечно, что «жандармский спотыкач» — какая-то особая разновидность спиртного. Однако сведений о нём у меня нет.

Но и это не всё. Куплеты плодились, множились, перемешивались… Вот ещё образчики стенаний:

Сейчас вряд ли можно определить, какие из куплетов появились раньше, какие позже. Очевидно одно: все они шли как добавление к каноническому алымовскому тексту, три замечательных катрена которого затерялись в чудовищном нагромождении образчиков «народного творчества». То, что мы имеем сегодня, — увы, низкосортная, унылая и бестолковая поделка.

 

«Крылатый романс» в боях за Родину

Да, так вышло, что во время Великой Отечественной войны уголовная песня о наркоманке стала фронтовой. Правда, сам автор к этому никаких усилий не прилагал — хотя, как мы уже писали, Алымов в январе 1942 года был зачислен в кадры ГПУ ВМФ и вскоре направлен на Черноморский флот, в самое пекло боёв. Сергей Яковлевич писал стихи, газетные материалы. Любопытно, что в его поэтических произведениях порою находят отзвук эстетские мотивы Серебряного века:

Но всё же основная тема Алымова — героизм моряков:

Алымовские строки помогали бойцам сохранять и укреплять силу духа, за что поэту — земной поклон. А вскоре происходит событие, которое непосредственно возвращает нас к теме Беломорканала. 19 июля 1942 года Сергея Яковлевича отзывают в Москву, а в конце апреля 1943-го он получает от Главпура ВМФ назначение — уже на Северный флот. Дорога к Мурманску пролегает недалеко от тех мест, где поэт когда-то отбывал срок по «шпионской» статье. Вот он проезжает станцию Вирма, что под Беломорском, бывшей Сорокой: «От Вирмы дорога идет коридором, прорубленным в монолитном граните — серо-розовом, так знакомом по Белморстрою. Вообще эти места и природа вызывают целый поток полузабытых воспоминаний — годы 30—32-й вновь ожили во всей свежести… Сорока—Беломорск, где на шлюзе состоялась историческая встреча североморцев с т. Сталиным, Кировым, Ворошиловым. Слева голубая лента канала и шлюз. Справа синева Белого моря. Здравствуй, Б.Б. канал, здравствуй, Белое море!.. Трогаемся, переезжаем ББВП! Как много в слове этом для сердца беломорского слилось!.. Стоим. Полночь, в 5.30 трогаемся. Темнеет. Беломорский персиковый закат над темной землей (сколько их было видено мной в Карелии!!!)».

Потрясающее настроение у бывшего гулаговского узника, который оказался в местах своего заключения!

Но вернемся к романсу. Как же помогали советским бойцам «марафетные страдания»? Ну, то, что пели их и в лагерях военной поры, и на воле в соответствующих компаниях, — сомнений нет. Например, в автобиографической повести А. Морозова «Девять ступеней в небытие» есть эпизод, который относится к 1942 году. Автор пишет:

«Всё хорошее — по лагерным меркам, разумеется, хорошее — когда-то должно кончаться. Я стал суеверным. Какой-то тип надрывался вверху, чуть не над моей головой:

И я втискивался лицом в набитый опилками матрас, впивался ногтями в его грязную пыльную ткань, пытаясь сдержать неудержимые приступы рыданий».

Как мы видим, романс продолжил своё шествие и в мужском варианте. Но неужели то же самое пели и бойцы на фронте?! Какой кокаин, какие крылья? Впрочем, блатное пополнение, которое после Сталинградской битвы стало понемногу вливаться в ряды штрафных подразделений, в самом деле принесло на фронт свой фольклор. Есть свидетельства того, что «кокаиновый романс» исполнялся и на передовой. Можно назвать хотя бы повесть Владимира Санина «Когда я был мальчишкой», где автор вспоминает: «Я встречал на фронте ребят, бывших когда-то уголовниками: они частично сохранили свой жаргон, блатные ухватки, любили петь “перебиты, поломаны крылья, тихой болью всю душу свело”… но в большинстве своем снова стали людьми».

Однако куда замечательнее другое. Песня о перебитых крыльях пришлась по душе и «сталинским соколам» — военным лётчикам! Конечно, они творчески переработали первоисточник и создали оригинальный текст. О том, что песня была в авиации популярна, свидетельствует то, что ветераны войны упоминают о ней не единожды.

Обратимся к воспоминаниям Николая Бондаренко — бывшего лётчика-фронтовика, совершившего в годы Великой Отечественной 179 боевых вылетов, из них 129 в тыл врага с разведывательной целью. Вот отрывок из его книги «В воздухе — испытатели»:

«Светила луна. В небе послышался рокот пролетающих У-2. Один за другим они шли на боевое задание. Тяжело было сознавать, что ты не в воздухе, а на земле, что твоя машина разбита. Невольно вспомнилась старая песенка, переделанная нашими летчиками:

— Брось, Николай, не тереби душу! — поморщился Шурик, когда я вполголоса пропел эту песню».

А бывший фронтовой лётчик Николай Шмелёв в мемуарах «С малых высот» рассказывает об «идеологических баталиях» вокруг авиационной версии уголовного романса:

«Пётр Михайлович Хрипков закурил и тихо, с серьезным видом запел первый куплет одной нашей фронтовой песенки:

— Ты вот скажи, зачем поёшь ерундовые песни, — проговорил Пьецух.

— Какие-такие “ерундовые песни”?

— Не идейные.

— Ничего подобного! У нас, на фронте, все песни были идейные. Это начало такое… А вот послушай третий куплет:

продекламировал Хрипков с жаром и спросил:

— Ну, как?

— Ничего. Ничего хорошего… — сказал Пьецух.

— Ну, это ты мне брось. Значит, ты на фронте не был…»

Вот так причудливо сложилась судьба «кокаинового романса» Сергея Алымова. Его автор фронтовую судьбу связал с морем, а «Крылья», как им и положено, взметнулись в небеса…