Эти снимки разделяют меньше двух лет. Дима Сидоров весной 1941 года и он же — курсант-минометчик на фронте, лето 1943 года

Обыкновенная школьная тетрадь в линейку. Без обложек. Видно, они оторвались, когда автор дневника был еще жив, поскольку с тетрадкой он не расставался ни в эшелоне эвакуированных из Ленинграда детей, ни в дни своей работы и жизни в алтайской степи. Тетрадь перегнута, на сгибах потерта, некоторые страницы в мазуте и машинном масле: шестнадцатилетний Дмитрий Сидоров брал ее с собою на трактор и в минуты отдыха торопился занести хотя бы несколько строк в свою записную книжку. Из записей встает перед нами вторая половина 1941-го и первое полугодие 1942 года. Дневник подростка, захваченного водоворотом событий военных лет — безыскусный, потрясающий своей искренностью документ. Первые страницы помечены августом 1941 года, когда многочисленная рабочая семья, где Дима был четвертым из семерых братьев, остается без отца, оказавшегося в блокадном кольце, в Ленинграде, где он работал всю жизнь и где погиб через полгода после эвакуации детей. Мать умерла еще раньше. Трое старших братьев Димы воевали, и на его плечи выпала вся тяжесть забот о малолетних братишках. Сестру Зину, которой в то время шел восемнадцатый год, он, пожалуй, не считал главой семьи. Младшим был восьмилетний Толя, близнецам Жене и Шуре едва исполнилось по десяти лет.

Драматичность жизненных ситуаций не согнула Диму. Со страниц дневника перед нами встает цельный характер подростка военного времени.

 

1941 год. Конец августа. Деревня Петровщина

Гитлеровские стервятники рази еще недавно такое красивое село Путилове, часть Горной Шальдихи; сгорело около двадцати домов и в Петровщине, пожарами уничтожена часть Мучихина, Василькова, Жихарева и других деревень. В ушах не смолкает грохот взрывов. По всему горизонту черные дымы, а ночами — зловещие зарева; земля трясется от канонады. Есть убитые красноармейцы, есть жертвы и среди мирного населения. То там, то здесь валяются трупы лошадей, коров.

Люди, наши колхозники, под градом пуль, под бомбами идут в ригу, молотят зерно. Запасают хлеб на зиму, заготавливают картофель, овощи. И наша семья, хотя и без отца, героически трудится, помогает лучше сражаться Красной Армии. А в дни этой жестокой войны красноармейцы — наши лучшие друзья. Они делятся с нами всем — и сухарями, и сахаром, и крупой.

 

Начало сентября. В эшелоне

…По дороге, почти от самого Волховстроя, мы видели большие бедствия, причиненные нашему народу. Под насыпью лежат эшелоны разбитого вооружения, раскиданы снаряды, тракторы, пулеметы. Станции разбиты. Большинство домов разбомблено. Поселки выглядят как после землетрясения. Эти злодеяния натворил заклятый враг нашего народа и народов всего мира — кровожадный Гитлер и его свора. За это ему и всей его шайке наши братья и отцы предъявят счет. Они жестоко опустят свой меч на голову фашистов и очистят от них нашу родную землю!

Мне очень было трудно расставаться с домом — как никому другому. Шура, Женя, Толя — они были все время веселы, что возьмешь с них — дети. А у меня на душе было тяжело. Я все время думал: скоро остановка, а там уеду назад — домой…

Но паровоз, уже, неверное, десятый по счету, тащил нас вперед на восток. Проехали Тихвин, который сильно пострадал от бомбежки, Череповец, Вологду, грязноватый город Буй, в котором перенесли три тревоги подряд; немецкие самолеты настигли нас и здесь.

В нашем вагоне на станции Буй появились новые люди: это Клавдия Викторовна Васильева (полная фамилия ее — Оде-Васильева). Она — профессор арабского языка, пожилая женщина, лет пятидесяти, с больными ногами. Внуки Клавдии Викторовны — маленькие ребятишки. Тома — старшая из них, ей лет восемь, Ада, младшая, — почти грудной ребенок. А с ними еще — Маруся Смирнова, учительница, молодая женщина, которая жила до немцев в Эстонии. С нею ее родители: отец, очень жадный, нелюдимый, мать — тихая старуха.

Из-за того что этих людей мы пустили в вагон, было много упреков от наших спутников, но после все помирились и стали жить дружно. Я помогал Клавдии Викторовне: ей трудно одной справляться с тремя ребятами, притом же она больная.

Теперь только, в эшелоне, мы обнаружили свои промахи при сборах в дорогу. У нас не хватало то того, то другого. Оказалось, что главное мы оставили дома.

Первые дни жили дружно. У всех было что поесть. Но эта дружная жизнь постепенно нарушилась. Началась ругань между теткой Полей и теткой Тоней. Спорили часто из-за пустяков. Нервы у них натянуты…

В Котельниче расстались с нашим начальником эшелона Сашей, его женой Марусей и красноармейцами. У красноармейцев дом в Вятке (Кирове — Прим. ред.). Оба они раненые, ехали к родным долечиваться. Я хотел все время остаться в Котельниче и уговаривал Зину. Здесь, мне казалось, нас устроят лучше, чем где-либо, а Зина не захотела. Наверное, потому, что не решается расстаться со своей самой любимой подружкой — Марусей…

 

Конец сентября

Станция Оричи — долгая стоянка (семь дней). Почти все наши земляки остаются здесь, а именно: Субботины, Киселевы, Капустины, Дорофеичева Клавдия, Парфеновы, Тиканцевы, тетя Поля Алманова, Натальины.

В Оричах в вагоне появилось самое скверное — вши, вреднейшие насекомые. Началась ежедневная охота за этим «зверем».

По вечерам иной раз бывало и весело: это когда Клавдия Викторовна рассказывала нам сказки, анекдоты, случаи из своей жизни, загадки и всякие интересные истории.

Моим с Васькой делом было снабжать вагон хлебом. Эту обязанность мы с ним с честью выполняли. У нас люди были мало-мальски сытыми, а в других вагонах многие сидели нередко голодными. У нас иногда хлеб был даже в запасе — благодаря нашей смекалке.

После Оричей нас везли быстрее. Скоро Урал, крупный промышленный центр. Киров проехали ночью, города не видели. Когда ехали по Уралу, я часто любовался природой, горами. Никогда не думал раньше, что я их увижу…

 

Октябрь

Перевалили и Урал, проехали Свердловск, большой остановки на станции не было. Остановились за Свердловском, и тут к нам попросился один ремесленник, совсем мальчик. Он отстал от своего эшелона, был совершенно голым, в кепке и в разорванной легкой рубахе.

За ночь доехали до станции Поклевская. Не забыть эту Поклевскую! Мы с Васей отстали здесь от своего эшелона. Началась наша одинокая, совсем сиротская жизнь. Почему случилась эта история? Мы были посланы старшими на вокзал, чтобы купить что-нибудь поесть. Мы ушли, рассчитывая, что эшелон простоит долго. Было еще темновато. Васька купил манной каши двадцать порций (почти целое ведро!). Я — порций десять, сложил их в свое ведро. Мы расплатились и вышли на перрон. А нашего эшелона и след простыл!

Натерпелись мы, пока нагнали своих. Только на станции Барабинск, недалеко от Новосибирска, нашли мы свой вагон.

За эти нескончаемо длинные дни тяжких скитаний у нас много накопилось впечатлений, которыми мы спешили поделиться с земляками. Все смеялись, громко говорили, разглядывали нас, как будто мы только познакомились…

У всех на душе весело. Каждый рассказывает свои переживания. Оказывается, что почти всю Сибирь мы проехали на подножках. Вот здорово!

 

Середина ноября

В Новосибирске мы жили три дня. Эта станция, хотя и многолюдная, встретила нас приветливо: давали в буфете-ресторане обеды бесплатно. Мы с Васькой продолжали свою работу — доставали хлеб.

После длительного стояния в Новосибирске и перекомбинации вагонов в новый эшелон мы наконец двинулись к далекому Алтаю. Дорогой я любовался природой. Показались горы. Это, говорит Клавдия Викторовна, отроги Алтая. Много строевой сосны, других высоких деревьев. А люди в вагоне замучены, истомлены, все чумазые… Скорее бы конец этому небывалому путешествию! Каждый мечтает помыться в теплой бане. А тут ударили трескучие морозы, носа высунуть нельзя!

Но хотя и неохота из насиженного гнезда вылезать на лютый мороз, решили: надо кончать поездку, пора искать себе дом. Приготовления начались еще до Барнаула.

Барнаул мне как-то не приглянулся. Здесь стояли всего три часа. С радостью ожидали приближения Рубцовска — конечного пункта пути. Что-то нас ждет там?

Рубцовск — небольшой, но многолюдный городок. Много эвакуированных из Ленинграда, Москвы и других городов. Нас отцепили и поставили в тупик. К полудню мы расстались с вагоном. Вещи перетащили в вокзал. А там — целая давка: станция узловая, пассажиров масса. Кое-как уложились. Один из нас караулил вещи, а другие ушли смотреть город. Зина с дядей Ваней пошли в райисполком устраивать дальнейшую нашу жизнь. Ей дают вместе с дядей Ваней направление на станцию Локоть — это от Рубцовска двадцать пять километров. А там есть колхоз «Красная заря». Узнаем, что поезд туда идет в час ночи. Снова ждем-пождем…

В двенадцать часов поезд подали. Кое-как погрузились. Мы с Зинаидой сидели в вагоне. Женя, Шура, Толя — тоже. А Маруся все время хлопотала со своими пожитками.

Среди ночи меня разбудила Зина. Это Локоть! Та станция, начиная с которой мы перестаем быть кочевниками. Поспешно выбрасываем вещи, разбираемся на перроне, а Зина бежит узнавать на станцию. Семья дяди Вани была назначена в колхоз ««Советская Сибирь». Их уже ждал извозчик с подводой.

С перрона свой жалкий скарб мы перенесли в вокзал, хотя это и не разрешалось. В помещении ни электричества, ни буфета. Холодно. С утра, видимо, печи не топили. В три часа ночи 28 ноября 1941 года, разобравшись по скамейкам, мы уснули.

Утром, часов в шесть, за нами приехали, погрузили на сани — и вот мы едем в колхоз. Это оказалось совсем рядом. Нас привезли на общий двор. Сказали: отдыхайте. Кто-то вызвался поискать нам квартиру. Пришла одна женщина и сказала, что она может пустить нас в дом, так как сама переезжает к своему отцу. Приходили какие-то люди, расспрашивали нас о нашей жизни, о немцах, о Ленинграде. Мы неохотно рассказывали. Один дед — видно, очень сердобольный человек — принес нам калачей и ведро картошки. Мы поблагодарили. А потом нас повезли на квартиру.

Наша хата стоит почти рядом со станцией, и не хата это, а можно сказать, мазанка. Не понравилась она нам. Так и стоял перед глазами родной дом в Петровщине, деревянный, просторный, с крашеными полами. А тут пол глиняный, печь топят кизяком. Нагрела хозяйка воды, и мы с грехом пополам помылись. На другой день тетя переехала, оставив нас, пятерых человек во главе с Зинаидой, одних. С этого часу начались мучительные дни для нашей семьи.

 

Декабрь. Село Веселоярск. Алтай

Наша жизнь в заброшенной, холодной хате — жизнь каторжников в старое время. Правда, первые дни мы жили ничего: был хлеб, крупа, картошка. Дали в колхозе и немножко дров. Но каждый час, каждую минуту ощущалось, что нет того, нет другого. А главное, что делать с малолетками — Шурой, Женей, Толей? Близнецам по десять лет, а Тольке девяти еще не исполнилось. Я стал хлопотать о детском доме. Время шло, их не брали, не переводили и нас из промерзшей мазанки. Зина с самого первого дня работает в колхозе. На четвертый день жизни здесь истопили баню, в которой так давно хотелось искупаться.

В конце недели нам дали сколько-то пшеницы. Я смолол ее на мельнице. 12 декабря съездил в Рубцовск, свез документы о ребятах, которые выхлопотал в сельсовете. Документы я сдал тов. Забировой (заведующая районо). Она сказала:

— Ребят ваших определим в детдом не раньше чем через две недели.

Домой вернулся с печальными результатами. Теперь надо было подумать о самом себе: куда идти работать. В МТС как раз открылись курсы трактористов, они работали с первого января, но набор еще продолжался. Туда я и пошел. С первого дня мне там не понравилось: люди недисциплинированные, некультурные, в воздухе висит сплошная ругань. Но Зина мне советовала: «Будь трактористом — трактористы нужны сейчас вот как!». Я ее послушал, стал учиться на курсах. Отвечал на «отлично» и «хорошо», хотя и без достаточного понимания в тракторе.

Время шло. Еще в первые дни нашего водворения в Веселоярске Зина написала письма Степану Третьякову (другу моего старшего брата Павла). Я снес их на почту.

Итак, я в МТС, Зина в колхозе, а ребята наши с утра до вечера сидят дома на чуть тепленькой печке — во двор им выйти не в чем. В хате холодина, нет дров, нет зимних рам в окнах. Мне очень жалко их. Когда я вижу их высохшие лица, слезы так и закипают в горле. Выхожу на лунную улицу и плачу без конца. Надо что-то делать, надо чем-то им помочь. Они еще маленькие. Тольку мне особенно жалко.

Я решил во что бы то ни стало определить их в детдом, а поэтому каждую неделю езжу хлопотать об этом в Рубцовск. Был много раз в райисполкоме, разговаривал с председателем рика Скрипченко, его заместителем Чертовских, с заведующей общим отделом. Эта женщина — с Украины, и она мне помогла больше, чем кто-либо другой: видно, сама много пережила за этот год. Был я и в райкоме партии.

Секретарь райкома Лебедев дал записку Рыжаку, начальнику политотдела, просил помочь с «устройством малолетних ребят из семьи ленинградского рабочего Сидорова».

Но снова потянулись дни, а ребятишек никуда не устраивали. Прекратилась и помощь. Лишь благодаря моему упорному характеру нам дали из колхоза мешок картошки, капусты, моркови — у них у самих всего этого очень мало. В райисполкоме нам дали триста рублей денег.

 

Январь 1942 года

Вот уже и Новый год прошел, а ребята все на печи, все ждут, когда их возьмут в детдом. Они совсем исхудали, опять обовшивели, обросли. Зима суровая, а Зина и я без валенок. А морозы все крепчают. Как получили деньги, я купил валенки ношеные за сто пятьдесят рублей. Потом чулки шерстяные за сорок рублей, чулки за десять рублей. В январе я сделал еще дело: выхлопотал пособие — семьдесят пять рублей в месяц. Первый раз нам дали сто семьдесят пять рублей (за ноябрь, декабрь и десять дней января). Второй — триста двадцать пять рублей. Сразу купили еще валенки. Стало немного на душе легче. Появилась возможность брать обеды из столовой, а она неподалеку от нашей хаты. Но как же медленно тянулось время! Особенно одолевал этот проклятый холод. Дрова с Женей мы возили из Зобоки, но это не дрова, а лоза, вернее — какие-то прутья, которыми у нас переплетают изгороди. Иногда было так холодно, что хоть замерзай. Потолок и стены в снегу, промерзли насквозь. Спали на печи. Женя нас согревал (он с младенчества какой-то горячий!). Спали вчетвером, еле-еле помещались. Зина — на кровати, заваленная ворохом тряпья.

Писем от родных нет. Как хочется домой, домой! Братишки говорят часто о доме, о папе, о братьях, вспоминают маму. Мне снится дом, братья, отец, красноармейцы. Как все это мило! Скорей бы увидеть все родное! Скорей бы конец Гитлеру!

 

Середина февраля

Из Барнаула пришли путевки в детдом. Ребята были рады. Я попросил в колхозе помощь и отвез их в приют. На их лицах — радость. Я спрашивал:

— Что, охота вам в детдом?

— Да, очень! — отвечали они.

Ребят сразу определили в школу. Мечта их сбылась. Детдом от нашей хаты всего в одном километре. Они часто у нас бывают. Рассказывают, что делают, как учатся. Женя и Шура живут вместе, вместе спят и учатся. Они говорят, что живется им теперь куда лучше, чем дома. Толя немного скучает, но все же и он ничего — заметно поправился, поздоровел, имеет товарищей. Все они передовики как в учебе, так и в работе. Будет тепло — они будут снова вместе с нами. А пока это самый верный путь. Так думаю я. Найдем отца, братьев, и дело поправится.

 

Март

На днях я окончил курсы. Получил звание тракториста второй категории. Заметно потеплело. Скоро весна — предстоит горячая пора. Вот мне достанется!

Самое радостное произошло в эти дни. Во-первых, из Челябинска пришло триста рублей по телеграфу — это, наверное, от Павла. Второе: председателю колхоза пришло письмо, по почерку я узнал Степана. Значит, они живы!! Это самое дорогое для нас четверых — Толи, Жени, Саши, меня, ну и, конечно, для Зины».

Вчера, то есть 18 марта, пришло письмо от Павла. Он пишет о папе, Викторе, Степане. Папы, Виктора не слыхать три месяца. Витя был ранен. Остались они вдвоем: Павел и Степан. Павел, дорогой брат, прервал гробовое молчание первым? Они, два сокола, живы. Привет им! Сегодня напишу обоим…

После того как я отвез ребят в детдом, мы переехали на другую квартиру, к Евтушенко Елизавете. Наладил связь с Клавдией Викторовной Васильевой — она живет в Егорьевке. Такие радостные события произошли на четвертом месяце нашей жизни на Алтае. Жить на свете стало гораздо легче, чем месяц назад. Ребятам дали адреса, они пишут братьям письма. Теперь мы не одни! У нас есть поддержка, есть близкие!

Первого марта мы с Зиной были в Рубцовске. Приехали сюда специально в клуб «12 лет Октября». Здесь выступал со своим знаменитым джазом Леонид Утесов. Впервые в жизни я видел этого артиста. Выступал он сам, шутил, смеялся. Публика аплодировала и приветствовала его за многочисленные веселые шутки. Выступали артисты из его джаза. Этот вечер — один из лучших вечеров моей жизни.

 

27 марта. В степи

Прошло много дней и ночей. К сожалению, я не раскрывал ни разу страниц дневника. Был поглощен работой.

Сколько волнений за родных братьев, за дорогого отца! Идет ожесточенная война нашей страны, нашего народа с врагом, самым сильным и наглым врагом — гитлеризмом. Страдаю очень о папе, Витьке. Много было скучных вечеров. Тоскливо становилось чуть не до слез. Утешался воспоминаниями о друзьях, о родном селе. О любимых учителях: Иване Ивановиче Галкине, Танчевской.

За эти мучительные дни, полные тяжелых переживаний, споров, незнакомой работы, борьбы с собой, я вырос в бойца, выполняющего важную боевую задачу в войне, в бойца-тракториста. Об этой профессии я не думал никогда. Но что же? Теперь я — тракторист. Сначала был недоволен этим делом, но теперь я все время около трактора. Страна мне доверила сложную машину «СТЗ-НАТИ», и хотя я не имел возможности ее изучить, я буду стараться ею овладеть в ходе работы.

Нахожусь уже несколько дней на заимке, где вместе с товарищами работаю. Сейчас подготовляем трактора и сельхозмашины к выходу в поле.

Здесь много девушек, таких хороших! Я вместе с ними провожу время. В обществе с ними я даже забываю порой о доме. Должно быть, влюбился в одну из них.

Кругом раздаются такие веселые песни, а я пишу: ведь сегодня последний вечер — последний вечер моей почти детской беспечности, завтра — день труда, день, когда я со своим оружием в руках пойду в бой, как это сделали мои три старших брата — Павел, Степа, Виктор, как сделал это родной, милый отец.

Я здесь один, со мной — Нина Рыжакова. Ее считаю товарищем. Ее участь во многом напоминает мою. Я ее уважаю.

Шура, Женя, Толя и Зина — в селе, с ними мне пришлось разлучиться.

Мои друзья по работе: Литвиненко Дмитрий, парень очень хороший, уважительный, работает бригадиром нашей бригады; Гаврилов Алеша, тоже человек хороший, шутник, помощник бригадира; Одокиенко Трофим — работает со мной на одной машине; Колесник Гриша, молодой парень, у него больные глаза, характера его хорошо не знаю; Быкова Анна, толстая девушка, веселая.

Мои друзья по учебе: Шухман Мирон, эвакуирован из Гомеля, хвастун порядочный; девушки — Малеванных и Гудзий — обе Маруси. У Маруси Гудзий — красивые блестящие глаза, она нравится мне. Малеванных тоже красивая девушка. Еще есть девушки.

 

19 апреля

Первый день пахоты — 22 апреля. Сижу за трактором — ведь первый раз в жизни! Я веду трактор вперед!

Живу! Как прекрасно!

Дела идут. Работа идет. Правда, есть неприятности. Малеванных Маруся расплавила подшипник.

Пришли письма от Степана, Павла. Как хорошо — они живы! А о доме не забыть — тянет на север домой. Мои братья родные, любимые, где вы? Где отец?

Жизнь здесь веселая. Но гнетет меня… Неопытный я!.. Скоро лето. Предстоит много работы.

 

Конец мая

Давно не вношу ни одной строчки в дневник. Наконец я собрался кое-как осмыслить все происходящее со мной за эти недели. Много пришлось опять пережить. Особенно неприятности с трактором. С «НАТИ» меня сняли, так как директор МТС нашел на эту машину старого тракториста Швидкова. Швидков — пожилой, опытный, не то что я, мальчишка. Я был огорчен, но все же решил, что на тракторе работать буду!

Стоит солнечная погода. После поездки домой я вернулся на заимку и узнал, что на место Быковой уже посажен Харченко. А ведь перед моим отъездом домой говорили, что я заменю Быкову, заболевшую глазами! Я был возмущен таким оборотом дела…

После этих неудач я не растерялся. Продолжал работать. Три дня работал водовозом. Эта работа, скажу по правде, меня сильно унижала, и я постарался найти что-нибудь более подходящее. Стал работать то на прицепе, то где попало. Четвертого мая приехал директор Скоропунов. Он подошел ко мне, расспросил, как работаю, — я рассказал. Скоропунов велел нашему бригадиру, чтобы меня поставили снова на «НАТИ» к Трофиму Одокиенко и чтобы пока я был за прицепщика. Я стал работать с Трофимом, но недолго: Шухман выбил рукояткой руку, и поэтому на его место поставили меня. Я снова на тракторе — работаю в смене с Марусей Малеванных. Она прекрасный друг, хороший тракторист. Я ее за это глубоко уважаю…

Пахал на Соленом озере. Озеро это не маленькое для степной полосы. Усталого путника, уже обессилевшего от невыносимой жары, влечет к озеру его синева. Кругом сухая степь — ни птицы, ни живой души. При виде блеснувшей вдалеке воды путник поднимает свои потускневшие глаза и шагает быстрее, с бодростью и надеждой: впереди вода, а с нею и спасение…

Общество здесь веселое. Кажется, даже у самого скучного человека голова закружится. Много девушек. Круглолицая веселая девушка Варя Кучеренко, очень смутительная и чистая душой, простая, притом красивая на лицо. В весеннюю кампанию работала поваром. Она мне нравится и сейчас. Я хотел бы поближе с ней быть, подружить…

Тома Беспалова в первый день мне приглянулась, но, узнав ее характер, я потерял к ней интерес. Она хотела, чтобы ее все носили на руках, целовали, называли Томочка и так далее. Поля Евтушенко — красивая девушка, окончившая в этом году десять классов, очень молодая. Пока знаю ее мало. Дуся Скоропунова живет в селе, работает в швейной мастерской. Анна Быкова. О ней я уже как-то упомянул на страницах дневника. Она любит только себя, и больше никого, быстро вспыхивает. Я шучу, а она злится как зверь. Гудзий Мария и Малеванных Маруся по-прежнему остаются верными мне друзьями. За их душевную поддержку в трудные дни я отблагодарю, когда придет хорошее время.

Самая лучшая из девчат — Зоя Стадник. Я познакомился с ней еще зимой, в самое тяжелое для меня время. Скажу откровенно, я полюбил ее, как не любил еще никого. Она меня тоже любит. Зоя хорошо поет, а это здесь, на Алтае, я стал очень ценить. Фигура ее красиво сложена, глаза голубые, лицо белое, волосы русые, зубки белые, и все вместе составляет существо, полное простоты и очарования. С нею я провел несколько вечеров, пишу ей письма. Да, я ее люблю!

 

15 июня

С приходом жарких дней жизнь наша стала нормальной. Идет поддержка, как моральная, так и материальная, от старших братьев Павла, Степана. Витя, по словам Павла, сильно больной после ранения, находится на юге, в Кисловодске — видимо, учится в военном училище. Но нет с нами милого и родного отца, который за это время научил бы нас очень многому. Я уверен, что он жив. Шлет письма Анна Прокофьевна Пронина, учительница Шуры и Жени. Она живет в Вологодской области, сообщает печальные вести о нашем селе и судьбе многих родных — в том числе о папе, дяде Мише, Кольке и других. Будто многие умерли в Ленинграде от голода. Но этим горестным вестям я не верю! Я горю ненавистью к озверевшим паразитам-фашистам, хочу отомстить сейчас же за кровь моих братьев, за отца, за всех дерущихся и гибнущих за нашу Отчизну, за слезы и страдания сотен тысяч советских семей. Гитлер будет сметен с лица земли! В этом я уверен, ибо наш великий русский народ, как один человек, поднялся на защиту своей матушки-Родины.

Весенне-посевная кончилась в нашем колхозе хорошо. Я вступил в комсомол при МТС. На собрании одиннадцатого июня меня приняли в ряды Ленинского комсомола. Я дал обещание, что буду всегда честно выполнять задачи, возложенные на меня на всю жизнь. Я был рад! День 11 июня — памятный для меня.

Сейчас пашем пар. Во многих колхозах нет керосину. У нас пока есть.

Шура, Женя, Толя живут по-прежнему в детдоме. Кончили школу хорошо. Сейчас работают на полях. Я видел их несколько раз. Они загорели, купаются. По рассказам их, живут ничего, правда, скучают о нас. Зина по-старому работает в колхозе, притом — секретарь комсомольской организации. Посадили картошки, больше ничего. За это сержусь на Зину. Она относится ко всему хладнокровно.

Пишет нам из Егорьевки и Клавдия Викторовна Васильева. Не забывает, хотя ей и без нас забот уйма. Несколько раз виделся с Васькой и Марусей. Эти встречи были особенно приятными. Пишет из Сталинградской области Гаркуша Валентина, это знакомая Степы. Пишет хорошо.

В общем, жизнь наша потекла куда лучше, чем три-четыре месяца назад, когда мы замерзали в холодной хатенке… Да что вспоминать о старом! Будем жить настоящим!

Сейчас вечер. Эти недели стоит засуха, грозящая хлебам гибелью. Но сегодня, на счастье, собираются облака, начинается ветер — наверное, будет дождь. Вот бы хорошо! Тогда хлеб вырастет на славу, а хлеб — это большое дело. Будет хлеб — наша страна и народ не потерпят никаких затруднений. Будет урожай — будет победа за нами! Пусть же грянет дождь посильней! Победим врага — встретимся с родными в Елках, споем песню Победы и примемся за стройку заветного дела. Пока все. Не знаю, когда возвращусь к тебе, дорогой мой дневник…

 

29 июля

Сколько тяжелых переживаний испытал я в эти дни длинные жаркие дни июля! Июль прошлого года был совершенно другим. Он проходил в родных местах. Как легко было жить тогда! Много оставили мы там чудесных людей.

Июль 1941 года войдет в мою память ярким и незабываемым. Ведь тогда мы все были дома. Были с нами и папа, и Виктор. Мы работали на огороде, не унывали, ибо жили дома, все были живы и здоровы… но что делать? Нет ни родителей, ни близких, ни родных.

…Пусть льют на меня дожди, путь проносятся надо мной бураны. Ни перед какими стихиями не сдамся! Люди слышат от меня либо смех, либо песню, а слез моих они не увидят. Никогда! Кровь кипит в жилах, она — сидоровская, рабочая!..

На ночь девчата собираются в будке. С ними сплю как ни в чем не бывало — они, может, и думают, что я имею к ним что-то, но я знаю: не время…

А на душе непередаваемо тоскливо. Непроницаемая тяжелая пелена слез застилает глаза. Сколько горя принес нам маленький ярлычок, наклеенный на возвратившеемся из Ленинграда Зинином письме: «Умер в феврале месяце 1942 года»!..

Неужели эти слова фактически верны???

Неужели такой крепкий человек, как наш отец, умер, не ведая, где мы и что с нами? Неужели? Нет, мне никак не верится, что он умер. По-моему такого человека сама бомбы не в состоянии убить. А на ярлыке: «Умер в феврале…» И выходит, что он — умер. О, ужас! В одном лишь слове «умер» звучит что-то жуткое, невыразимое, режущее сердце. Каким был замечательным человеком наш отец! Какой огонь пылал в его груди! Сколько полезного он дал нам! Но сколько он дал бы нам теперь, когда мы уже все, кроме Толи, большие… Как легче бы ему стало жить! Нет его в живых. Ждали, ждали, а его нет и нет. Своего самого близкого друга потеряли, потеряли навсегда. Давно мы остались без мамы, а теперь потеряли и папу…

Во-вторых, с братом Павлом что-то неладное. Это очень тревожит меня. Тревожит — это мало сказать, косит меня с ног. Что с ним, никто не знает. Из родных краев нет ничего, посылал туда кое-кому письма — ответа нет.

Витя уже в Красноводске учится на лейтенанта, пишет, что скоро на фронт. Степан где-то на Южном фронте. Пишет часто, хорошо, ласково обращается ко всем нам. Я в свою очередь пишу им всем, на ласки отвечаю ласками.

Вот уже больше года идет война. Когда она кончится, когда разобьем проклятых варваров, я не знаю. Видимо, бить придется и мне. Ведь мне в конце этого года будет семнадцать лет. Буду и я биться! Уж умирать, так умирать, не мне одному, и не первому.

Пока все! Уже темно.

Какова дальнейшая судьба Димы Сидорова, сына ленинградского рабочего, алтайского тракториста?30 декабря 1942 года ему исполнилось семнадцать лет. С этой поры он не давал покоя рубцовскому райвоенкому. Наконец в апреле 1943 года его просьбам вняли: Дмитрий был зачислен курсантом минометного училища. В начале лета 1943 года часть курсантов была направлена на фронт. В боях на Курской дуге Дмитрий был ранен, но через две-три недели снова возвратился в строй. Он участвует в боях на Украине, затем на днепровском плацдарме. Здесь, в битве за Киев, 6 ноября 1943 года Дмитрий Сидоров пал смертью храбрых. Ему шел тогда восемнадцатый год…