О.Н. Ефремову. 20 апреля 1970 г.

“…Мне нравится Ваша “Чайка”. Спектакль свеж и намерен, даже азартен в отстаивании простых истин, которые сослепу можно принять за банальность. В этом смысле лучше всего второй акт. Он безукоризненно выстроен музыкально, начиная от разговора Тригорина с Ниной (как хорошо, что они сидят на корточках, выискивая червей в пренатуральнейшей клумбе!) и кончая почти фарсовым картинным выстрелом бедного Кости на виду у всех. Перестановки в чеховском тексте оправданы; они помогли Вам добиться того, что никак не удавалось Немировичу: театральности. Акт получил новую ритмическую организацию. Мерное жужжание разговоров, параллельные, симметричные проходы скучающих любовников и добивающихся любви, праздничная пошлость жестов, странная смесь тоски и привычки, то и дело вызывающая смех в зале, — если это не Чехов, к которому стоит стремиться, то что же это?.. Уходишь в антракт в отличном, приподнятом настроении, желая про себя театру удержаться на верной ноте.

И дальше многое удалось. Как хорошо, например, проходит яростная сцена между Треплевым и Аркадиной в третьем акте. Базарная, пошлейшая карикатура на шекспировские страсти! Удачно решено короткое, спешное объяснение Нины с Тригориным в конце акта при Косте, музицирующем между свечами в глубине сцены.

Кстати говоря, дорогой Олег Николаевич, эти свечи и музыка начинают в последнем действии надоедать, ибо их изобилию не видишь смысла. Музыки в спектакле вдвое больше против ремарок, но от этого, он, право, не становится музыкальней. По-моему, эстетика Вашей постановки как раз и противоречит сумеречному и сладостному минору Шопена, Грига и Рахманинова. Между тем, в спектакле музыка — часто не контраст, а просто элегическое сопровождение, как в доброй старой мхатовской “Чайке”. Стоит подумать над этим противоречием; к концу пьесы оно еще больше разовьется.

После третьего акта спектакль, к несчастью, гаснет, идет на убыль. Четвертый акт — самое вялое и темное место постановки. Так хорошо намеченный грустный фарс потихоньку вырождается в мелодраму. (Справедливости ради надо сказать, что здесь Чехову самому не все удалось; в частности, Тригорин им просто брошен на полдороги). Нина, возникающая после выстрела и заканчивающая спектакль монологом из треплевской пьесы, совершенно путает карты, придавая финалу красивенькую, любующуюся собой сентиментальность. До чеховской философии Костины опыты не дорастают, так что трагической ноты в финале не вышло, а получилось сладко и ложно многозначительно…

Конечно, у всех свой Чехов, своя “Чайка”, и я далек от самоуверенности думать, будто все точно понял в Вашем замысле или что мой Чехов лучше Вашего. Повторяю, мне нравится спектакль, в нем много найдено, другое дело, что он противоречив и несколько разочаровывает как раз в тот момент, когда надо идти из театра вон, на улицу. Конец — делу венец, Ваша “Чайка” не коронована верным завершающим аккордом, и поэтому можно понять людей, которые, расходясь, спрашивают, пожимая плечами: “Что же все-таки произошло?” или “Зачем все это?”.

Смотрите “Чайку” в “Современнике”, — отвечаю я им. — Попытайтесь еще раз подумать о достоинствах и неудачах этого опыта. Отдайте должное актерским работам Евстигнеева, Лавровой, Гафта, Толмачевой, Никулина, Вертинской и, конечно, Дорошиной, которая сыграла удивительно русскую, простую, не очень опрятную девушку, воспитанную в деревенской глуши, смыв с образа Маши налет декадентской традиции изображать ее чересчур элегантной и интеллигентной, затянутой в корсет и черное…”