Сегодня — суббота. Все ребята, да что там ребята — многие взрослые ждут не дождутся пяти часов. На это время в лекционном зале нашего еще не совсем устроенного музея назначена встреча с Алексеем Степановичем Бачуриным.

Весть о том, что мастер строительного отряда, который пробивает в нашей степи канал, воевал вместе с Максимом Петушковым, быстро облетела село. Каждому хотелось увидеть самого Бачурина и, конечно же, послушать о боевых делах своего земляка. На небольшом столике, покрытом красным, Микрофоныч разложил тетрадь со стихами, пожелтевшую газету, где эти стихи печатались, и уже знакомую фотографию — все, что осталось как память о дяде Максиме.

Эвка с девчонками нарвала полевых цветов, и теперь разноцветные букетики украшали и трибуну, и столик, и подоконники.

К полудню все было уже готово к встрече, оставалось только ждать Бачурина. А это-то оказалось самым трудным, особенно для Юрки и его родни.

Детеныш просто изнывал от нетерпения, каждые полчаса приставал ко мне:

— Слышь, Брыська, не съездить ли нам за Бачуриным, а? Может, попросить у председателя машину и сбегать? А то вдруг Бачурин забыл, а?

Я даже рассердился:

— Да уймись ты! Сиди и жди.

Но Детеныш ни сидеть, ни ждать уже не мог, срывался и бежал куда-то, чтобы снова и снова рассказывать встречному-поперечному про Бачурина все, что знал и что нафантазировал. Вот уж никогда не подумал бы, что Детеныш может стать вдруг таким болтуном!

Смотрел я на Детеныша, как он мечется, не находя места, а у самого на сердце была такая тоска — не сказать: вчера вечером получил письмо от мамы. Худо ей. Пишет, что все-таки, наверное, будут делать операцию. Как всегда, она беспокоилась о доме, об огороде и очень сильно обо мне: здоров ли, сыт ли…

Ох, как мне надоело одному, как осточертела столовская еда и моя глазунья! За время, пока мамы нет дома, я, наверное, съел уже столько яиц, что хватило бы в другой раз на десятерых. Правда, наши соседи часто зовут меня к себе то обедать, то ужинать, да я не очень-то разбежался — стесняюсь. Никак не могу есть у чужих. Раз пошел к Зое Павловне позавтракать, очень уж просила. Едва я взялся за ложку, она села напротив, уставилась жалостливо и принялась так вздыхать, будто я у нее не есть собрался, а помирать. Хлеб в горле застревал, не знаю, как и отмучился.

Да и не в еде дело. Я готов целый год есть столовские щи и свою глазунью, только бы мама поскорей вернулась домой…

В конце письма она написала: «Костенька, я так измучилась, так истосковалась… Очень хотела бы взглянуть на тебя хоть краешком глаза. Найди время, сыночек, приезжай. Попроси Василия Кузьмича, он даст машину, не откажет. Жду тебя, мальчик мой, очень жду…»

Я всегда считал, что люблю маму, что готов для нее сделать все, что возможно. Помочь, защитить, жизнь отдать. Только бы представился случай. И вот она заболела… Все мои мысли — о раскопках, разъезжаю по экскурсиям, с городским пижоном счеты свожу, музейными делами занимаюсь. А мама одна, больная, страдает, за меня тревожится, переживает. И плачет! Конечно же, плачет. И меня нет.

Я представил ее глаза, лицо, мокрое от слез, и даже застонал. «Найди время, сыночек, приезжай…». Ах, какая я скотина, какой… Защитил! Помог! Не нашел дня навестить ее.

Жалость, раскаяние и еще уж не знаю что заполнили сердце — невмоготу. Завтра, завтра же утром поеду к ней. На автобусе, на попутке, хоть пешком пойду…

Поднял голову, а возле музея уже полно ребят — не заметил, как и поднабрались. Галдят, спорят: когда приедет Бачурин, с какой стороны и на какой машине. Не доспорили, откуда-то примчался Алька Карасин, глаза шальные, выдохнул хрипло:

— Приехал!..

Ребята заволновались:

— Когда? Где он?

— В сельсовете… С председателем разговаривает… И Микрофоныч там… Орденов — куча!..

Ребята, не сговариваясь, ринулись к сельсовету. Однако с полпути вернулись: Бачурин с Иваном Саввичем и Микрофонычем уже шли к музею, окруженные таким плотным кольцом — не подступиться. Однако Детеныш пробился и зашагал рядом с Бачуриным, гордый и счастливый.

У Бачурина и в самом деле на груди поблескивало несколько орденов и медалей. Я стоял в сторонке, поджидая, когда все войдут в помещение. Вдруг кто-то тронул меня за плечо, я вздрогнул, оглянулся — Вадим! Улыбается, поглядывает чуть прищуренными глазами.

— Вот так да! Откуда взялся?

— Решил тебя попроведать, а попутно и Алексея Степановича привез. Не рад, что ли? Вишь, невеселый какой.

— Рад…

— Тогда почему же губы книзу?

Я вынул из кармана мамино письмо, протянул Вадиму — чего говорить-то!..

— Да, брат… — только и сказал он, сворачивая письмо. — Ты вот что: жди меня завтра, ну часам к десяти. Отвезу к маме. А пока не трави себя. Завтра разузнаем что и как: может, операция пустяковая…

Как бы там ни было, но мне стало немного полегче и посветлей.

Лекционный зал был уже полон, все скамейки заняты. Мы с Вадимом пробрались к одному из окон и уселись на подоконнике. Отсюда было хорошо видно и трибуну и зал. Я огляделся. Ого, сколько народу. Одной Юркиной родни поднабралось человек пятнадцать. Были тут и все наши учителя, и библиотекарши, и работники Дома культуры. В первом ряду восседал важный и празднично одетый дед Ишутин. Увидел я отца нашего председателя колхоза Батракова Кузьму Игнатьевича при всех трех орденах Славы. Он сидел, тяжело опершись обеими руками на палку. Не часто нам доводилось видеть его при наградах. А тут надел. И пришел. Болеет и все-таки пришел.

Увидел Игоря и Толяна Рагозина. На этот раз они вели себя вполне нормально, сидели смирно и не насмешничали. Говорил один Рагозин, а Игорь нетерпеливо рыскал глазами по залу, должно быть, искал Эвку. Когда увидел — даже щеки вспыхнули. С этой минуты он то и дело украдкой бросал на нее быстрые взгляды, почти не слушая и не отвечая Толяну.

А люди все подходили и подходили, пристраивались в проходах и у стен. Последним пришел Ракурс, Аркадий Львович, со своим портфелем, растерянно огляделся: куда податься? Кто-то потеснился, освободив ему место. Аркадий Львович присел на краешек скамейки.

В это время появился Бачурин. Все, кто был в зале, разом поднялись и зааплодировали. Алексей Степанович не ожидал этого, растерялся, заулыбался смущенно и как-то виновато. Он медленно прошел к трибуне и никак не мог начать говорить — так разволновался. Вдруг в тишине раздался негромкий глуховатый голос:

— Не робей, солдат, здесь все свои!..

Это сказал Кузьма Игнатьевич. Бачурин благодарно кивнул ему.

После дружеских слов Кузьмы Игнатьевича, он, видимо, почувствовал себя уверенней и свободней. Коротенько рассказал о себе, о строительстве канала, а потом, чуть помедлив, заговорил о войне. Ребята сразу притихли, навострили уши: только и ждали этого.

— Служил я в разведке, а разведчики, как у нас говорили, — глаза и уши командования. Всегда впереди армии. Перейти фронт, добыть секретные сведения, взять «языка», взорвать какой-нибудь важный объект — прямое дело разведчика. Так что первая пуля врага всегда для него, для разведчика. Потому и брали в разведку что ни на есть самых боевых ребят, ну и, само собой, физически крепких. И вот однажды, это было летом сорок четвертого года, наш полк стоял тогда перед Минском, пришел к нам новенький. Этакий солдатик небольшого росточка, беленький, хрупкий. Ну и разведчик, подумали мы, да его любой, самый хилый фашист одолеет. Неужели во всем полку не нашлось никого более подходящего? Только зря мы поторопились осудить его. Снял солдатик свою шинелишку, а на груди — медаль «За отвагу»! Смутились мы, не глядим в глаза друг друга — совестно. У нас-то, у большинства, еще не только никаких наград не было, но даже стоящего перехода за линию фронта не числилось. Молодые, только-только воевать начинали. А этот солдатик, оказалось, на фронте уже около года (срок немалый для войны), успел двух «языков» добыть, получить ранение, отлежать месяц в госпитале, получить медаль, снова вернуться на фронт. Вот так мы и познакомились с Максимом Петушковым. Но по имени или по фамилии у нас его мало кто знал, разве что командир. Атак все: Петушок да Петушок. А Максим и впрямь был задиристый, собранный, живой: ни часу без шутки-подначки, без песни, без улыбки. Мы любили его…

Я забыл на время о своих горестях: приятно, когда о твоем односельчанине говорят так хорошо! Посмотрел в зал — как там народ? Всем, видимо, тоже нравилось, что и как рассказывает Бачурин: слушали его, то тревожась и хмурясь, то улыбались, весело переглядываясь друг с другом.

А Бачурин рассказал о том, как они ходили в разведку, как перебирались за линию фронта, как брали «языков», как в коротких и яростных схватках с врагом теряли своих товарищей, что почти во всех боевых вылазках участвовал Максим Петушков и не было разведчика смелее и надежнее его.

— Он, нам казалось, совсем не боялся смерти. По крайней мере никто из нас ни разу не видел, чтобы он в какой-то опасный момент растерялся или спасовал. Наоборот, всегда подбадривал, говорил: «Не трусь, ребята, для нас еще не отлита фашистская пуля». Однако смерть уже ходила где-то рядом с нами… Как-то раз к нам в блиндаж пришел командир, пасмурный, озабоченный. Мы сразу смекнули: не иначе предстоит какое-то особое серьезное дело. И точно: оказалось, срочно нужен «язык» и не просто какой-нибудь рядовой фриц, а офицер, желательно постарше чином.

На поиск мы пошли впятером. Командиром группы был назначен старшина Силантьев, был у нас такой архангельский мудрый, неразговорчивый мужичок. Не стану я рассказывать о том, как мы перебирались на ту сторону фронта, как четверо суток хоронились по немецким тылам, выслеживая подходящего фашиста. Расскажу о главном…

Бачурин примолк, и в наступившей тишине не слышно было даже шороха, лишь позванивали медали Кузьмы Игнатьевича Батракова. Детеныш сидел рядом с дедом Ишутиным, весь подавшись вперед, словно Бачурин тянул его к себе невидимыми нитями.

— Мы отыскали своего фашиста, — произнес Бачурин. — Это был капитан, худой, узкоплечий, однако же оказался крепким: не смогли взять без шума. Началась суматоха, пальба. И дело наше сразу пошло кувырком. Силантьев приказал троим: мне, Максиму и Феде Чугунову, самому могучему хлопцу нашей разведки, по-быстрому уводить пленного, а сам со своим товарищем-земляком остался прикрыть нас. Уводить-то уводить, а куда? Дорога, по которой мы должны были возвращаться, оказалась перекрытой. Мы замешкались. Силантьев махнул рукой вправо, где тянулся неглубокий овраг, выкрикнул: «Туда и к лесу! Быстро!» Мы бросились к оврагу, гоня перед собой пленного. Пока наши товарищи вели бой, мы успели добраться до леса. Остановились передохнуть. Позади все еще гремели выстрелы. Но вот прострочила последняя какая-то куцая очередь и все смолкло. Каждый понял: друзей нам не дождаться. Мы шли всю ночь, а к утру выбрались к какой-то небольшой полуразбитой деревушке. Сверились по карте — Малые Комарики. Максим присвистнул: «Ого, вот это дали крючок! Теперь до вечера разгибать придется». И только он сказал это, за кущей деревьев послышался мотор автомашины. Гуденье быстро приближалось и, наконец, где-то близко оборвалось. Мы замерли: кто? Но долго гадать не пришлось: раздались немецкие команды, крики солдат. Облава! Мы переглянулись: что делать? Максим нашелся первым: «Надо обходить деревню с другой стороны. Вот тут, по этим кустам». И мы побежали, подгоняя своего фрица. Но едва пробежали метров двести-триста, как позади захлопали выстрелы. Я оглянулся и тут же почувствовал удар в плечо. Упал. Ко мне подскочил Максим, спросил: «Двигаться сможешь?» — «Не знаю, — говорю, — попробую». Поднялся, будто ничего, только пошатывает. «Ну, а теперь, — произнес Максим, — жмите, ребята, сколько сил хватит и во что бы то ни стало доставьте фрица к своим. А я… Попробую подольше задержать гадов. Бегите…» Спорить не приходилось… Мы бросились вперед, а Петушок наш остался…

Бачурин умолк, глядя куда-то в окно.

— Пленного мы доставили к своим. Живым и невредимым. Федя продолжал воевать, а меня отправили в госпиталь… За этот поиск нас наградили. Дали по «Звездочке». — И Бачурин невольно тронул на груди алый орден Красной Звезды.

— И все? — тихо выдохнул Детеныш, но все услышали его голос, полный отчаянья и надежды. — Вы больше ничего не знаете про дядю Максима?

— Знаю, Юра, знаю… После госпиталя я возвращался на фронт. Уже по освобожденной земле, по тем местам, где мы вели свой последний поиск. Я хотя и спешил в часть, однако не смог проехать мимо Малых Комариков. Я долго бродил по кустарнику, где мы прятались, а потом уходили от облавы, нашел место, где принял последний бой наш Петушок. Это была небольшая котловинка, усыпанная стреляными, еще не успевшими поржаветь автоматными гильзами. Посидел там, подобрал несколько гильз и отправился в Малые Комарики перехватить какой-нибудь попутный транспорт. От деревни мало что осталось, но люди жили, уже понастроили землянок. У крайней землянки я повстречал двух мальчиков лет семи-восьми, спросил, когда, мол, они успели сюда приехать да еще соорудить такое прочное жилье. Один из них, худой белобрысенький, этак снисходительно ответил: «А мы и не уходили отсюда». — «Как, совсем?!» — «А чего ж, — говорит, — мы в погребе отсиделись, а как наши пришли — выбрались». Я вдруг, сам не знаю почему, спросил: не помнят ли они, как за несколько дней до нашего наступления там, за селом, где у них широкий кустарник, шел бой. «А чего ж, — снова проговорил белобрысенький. — Знаем. Это наш солдат по полицаям палил. Там он лежит, вон под березкой». — «Как то есть лежит?» — не понял я, а у самого сердце замерло. «Понятно как — схороненный». Боже мой, я, как сумасшедший, бросился туда, к березке, что стояла на входе в деревню. Еще издали увидел бугорок, а над ним невысокий столбик с перекладиной на манер креста. На той перекладинке было выведено химическим карандашом: «Здесь лежит советский солдат-герой Максим Петушков. Вечная ему память». Спрашиваю белобрысенького: «Кто его хоронил?» — «А все хоронили, — говорит. — А главно тетка Кораблева. У нее даже пилотка его хранится. Тетка Кораблева рассказала, что нашла Максима на другой день после стрельбы. Нашла случайно в брошенном полузасыпанном погребе, куда он, израненный, забрался, чтобы не попасть в лапы карателей. Тетка Кораблева застала его еще живым, он успел назвать ей свое имя…»

Мы слушали Бачурина, не шевелясь и не дыша: вот это история! Пожалуй, похлеще иных приключенческих книг. Даже ордена и медали Кузьмы Игнатьевича Батракова на какое-то время перестали позванивать, Юркина мать и тетки беззвучно плакали — боялись помешать Бачурину. Один лишь дед Ишутин то и дело ерзал по скамье, видимо, хотел задать какой-то вопрос, да никак не решался.

А Детеныш сидел все так же напряженно и неподвижно, подавшись вперед, и глядел, глядел на Бачурина, словно ожидая от него еще каких-то слов, может быть, самых главных. Но тот тихо и устало произнес:

— Ну вот и все… — Помолчал несколько, будто припоминая, не забыл ли чего сказать, повторил: — Да, все… Когда прощались, тетка Кораблева, Мария Никифоровна Кораблева, вручила мне это…

Бачурин медленно вынул из кармана небольшой пакет, так же медленно развернул его и все мы увидели выцветшую пилотку с алой солдатской звездочкой.

— Беспокойная у меня профессия. Куда только не забрасывает она, но я всюду вожу с собой эту память о моем друге, святую для меня вещь. Сегодня она, наконец, нашла свой постоянный дом… Я передаю ее вам, дорогие товарищи.

Что тут началось! Ребята заорали «ура», запрыгали, забили в ладоши. Взрослые переговаривались, улыбались, кто-то вытирал платочком глаза. Аркадий Львович вскочил, обернулся к Ивану Саввичу, сияющий, улыбчивый, произнес:

— Ну вот и еще одно доброе имя спасено для истории!..

И хотя Ракурс широко улыбался и сказал хорошие слова, в моем сердце невольно жила к нему какая-то неприязнь. Я не мог забыть, как он сказал тогда о дяде Максиме: «…Не пал смертью храбрых, а пропал. Что такое пропал? Вы мне можете объяснить?..»

Вдруг ко мне подошел Детеныш:

— Спасибо, Брыська… Костя… Эх, спасибо… Это все ты… Друг…

Я даже растерялся.

— Да брось ты, Юрка. Чего уж там, это самое…

Однако Детенышево спасибо оказалось для меня больше, чем любая награда…