Миша лежал с открытыми глазами. Мучил голод. С ягод да птичьих порций хлеба сыт не будешь. Воображение услужливо рисовало то пироги с морковью, которые Миша ел дома перед походом, то белый пухлый хлеб и потную крынку холодного молока, то дымящуюся миску наваристого борща. От этих воспоминаний еще мучительнее ныл желудок. «Хотя бы хлеба, — думал Миша. — Маленький кусочек хлеба!»
Он вдруг привстал. Этот заветный кусочек, о котором он с таким жаром думает, лежит рядом с ним, в рюкзаке. Не надо вставать, чтобы взять его, нужно только протянуть руку. Миша даже ощутил его душистый запах, почувствовал его вкус.
Взглянул на товарищей. Они спали, скорчившись на охапках сухих веток. Тогда он неуверенно протянул руку, осторожно расстегнул пуговицы на рюкзаке, нащупал хлеб. Это была небольшая краюшка, но как она утяжеляла руку, как вкусно пахла! Судорога свела челюсти.
— Сейчас, сейчас… — шептал Миша. — Только разверну тряпку.
И вот он жадно откусил хлеб, начал торопливо жевать. Вкусно! Не прожевав как следует, снова откусил.
«А как же ребята? — внезапно обожгла его горячая мысль. Они тоже хотят есть!»
Миша механически продолжал жевать, но вкус хлеба был уже не тот. Он представил, как утром встанут товарищи, как Вася полезет в рюкзак, чтобы разделить краюшку на четыре равные части. И вдруг хлеба не окажется.
«Ну и пусть, — зло подумал Миша. — Ну и пусть! Я не виноват. Сами затащили меня сюда. А Левка свой пай в болоте утопил».
Миша снова решительно поднес хлеб ко рту, но не откусил. «А Василь?»
Перед Мишей вдруг пронеслись события последних дней. Вот они ремонтируют «Открыватель». Вася чумазый, весь в варе, но улыбающийся; затем путешествие по реке, вкусная уха, сваренная Васей на берегу.
«Сейчас бы мне эту уху!» — мелькнула мысль. Но она тут же была оттеснена воспоминаниями об урагане. Страшно! У Васи был сильно рассечен лоб, подбит глаз и нос. Но он не плакал. Потом… Что было потом?
Ага! Шли по бору. Миша устал, хотелось сильно пить. Вася ушел искать воду.
«А черничный сок?» — вдруг вспомнил Миша.
Он ощутил в руке крепко зажатый хлеб и порывисто, словно краюшка жгла руку, положил обратно.
Голова горела. Впервые за эти дни, да и, пожалуй, за все свои тринадцать с половиной лет, Миша так был наполнен жгучими мыслями. Его широко открытые глаза глядели на далекие звезды, которые хитро мигали сквозь просветы в кронах деревьев…
Миша вдруг, словно чужими глазами, увидел себя. Вот он плетется в хвосте отряда, его душит беспричинная обида, он устал, он голоден, он хочет пить, но не крепится, как Вася и Лева, а ноет, стонет, жалуется. Он считает себя страдальцем, хочет, чтобы все за ним ухаживали, уговаривали, заботились. И Вася заботился о нем. А кто заботился о Васе? Что сделал для него и Левы он, Миша? Чем помог друзьям во время похода?
— Не хочу быть таким, не хочу, — шептал он.
Ночь проходила, а Миша не спал, все думал, думал, думал. Он думал по-настоящему, по-мужски, впервые в жизни сумев критически посмотреть на себя. После таких раздумий человек становится крепче, взрослее, чище. И жалок тот, кто не переживает подобных тяжелых, но нужных минут…
Перед рассветом Миша заснул тревожным сном.