С большим трудом вошел в родное Тюменцево Григорий Елистратьич Филимонов: почти третью часть отряда потерял ранеными и убитыми. Уже потом узнал: эту встречу устроил ему Митряй Дубов со своим отрядом самообороны.

«Ну, спасибо, дорогие односельчане,— шептал сквозь зубы Григорий Елистратьич, сжимая плеть.— Сполна поквитаемся».

Дома узнал другую новость. Не успел порог перешагнуть, мать повисла на шее, зарыдала, запричитала:

— Сыночек... Гришаня... Горе-то у нас горькое... Кузьмушку расстреляли ироды... Коровушек, лошадушек забрали...

Сидит Гришаня, стаканами пьет самогон. Пьет и плачет. Мотька сидит напротив, смотрит на братку и тоже всхлипывает. Потом Гришаня, скрипнув зубами, бьет по столу кулаком :

— Ну, погодите!.. Ну, погодите, дорогие сельчане, доживете до завтра... Справлю поминки по Кузьме. Ох и справлю!

У Мотьки мурашки по спине — страшен братка Гришаня.

— И тятьки все нет и нет... Убег на конях куда-тось... А может, и ево убили?..

Мать кричит:

— Мотька, замолкни! Не кличь беду. И энтого хватит...

Гришаня тяжело мотает головой, стонет от боли и крутой злобы:

— Завтра, завтра!..

Первой вспыхнула изба Степана Базарова. За ней запылали избы Ивана Гусева, Василия Корнева, приземистый домик Каревых... И пошло, и пошло полыхать. То в одной стороне, то в другой вздымались огненные смерчи, застилая едучим дымом и село, и степь, и лес. Душераздирающие крики людей перемешались с ревом скота, с треском пламени и грохотом обваливающихся крыш. Гришаня «поминал» братку Кузьму.

Пронька прибежал с пожара с круглыми от ужаса глазами. Только что видел, как солдаты зажигали избы, как били прикладами женщин, бросавшихся спасать годами нажитое добро, как один рубанул шашкой Артемкину бабушку, которая не захотела вчера уехать из села и кинулась к солдату, чтобы не дать поджечь избу.

Пронька устало присел на крыльцо, закрыл глаза: «Что делают, что делают, гады. Хорошо, что Суховерховы ушли с отрядом и тетка Ефросинья, Артемкина мать. Ведь поубивали бы. Спирька Гусев с матерью перебрался к своей тетке, за реку. У них спалили усадьбу, побили всю живность. Тетка Гусева заболела, будто не в своем уме стала».

Пронька спокоен — ему не за кого бояться. Ни тятьки, ни матери. Нет и добра: захочешь — не пограбишь. Плевал Пронька на карателей. Медленно вошел в избу. Тетя в отчаянии ходила взад-вперед, тревожно поглядывала через окно на улицу. Увидела Проньку, кинулась навстречу:

— Ну что, Прошенька?

Пронька только махнул рукой и полез на печь. Там у самой стены, за ворохом тряпья лежал Артемка, все еще не приходивший с прошлой ночи в сознание. Пронька долго всматривался в бледное, осунувшееся лицо Артемки, и жалость резнула сердце. Как спасти его? Вчера ночью юркий толстячок в очках долго и подробно объяснял Проньке, как нужно лечить Артемку, оставил всяких лекарств. Сказал: «Рана не опасная, но у него воспаление легких. Будьте очень внимательны, молодой человек». Пронька старался целую ночь и утро, а толку все нет. Не приходит в себя Артемка. Жар у него такой, что издали чувствуется.

— А что, как умрет мальчонка-то? — тихо произнесла тетя, тоже заглядывая на печь. — Плох уж очень... Совсем плохой.

— Не умрет,— глухо ответил Пронька, которого от тетиных слов самого прошиб жар.— Не умрет. Лекарства — что они, бесполезные, что ли? Вот я ему еще дам....— И уже тете: — А ты этот самый... компрест приготовь... Горит весь.

Пронька больше не отходил от Артемки. Дважды прибегала за ним Танька Лыкова. Как только услышит Пронька стук двери в сенцах, так и выскакивает стремглав, чтобы не впустить незваного гостя. Когда Танька пришла второй раз, Пронька рассердился.

— Не пойду я! — закричал он.— Скажи своему старому.... — хотел обидное бросить, да сдержался,— тятьке, что дел у меня своих полно. Вот управлюсь, завтра и приду.

Танька вдруг заплакала:

— Всегда орешь на меня... Я-то при чем?..

— Как при чем? Тоже мою шкуру дерешь.

— Не деру, не деру я... Мне самой не сладко... — и убежала, на ходу вытирая слезы.

Пронька удивленно проводил взглядом Таньку, качнул раздумчиво головой:

— А что? Может, и так. Этакого жмота, как Лыков, искать-поискать.

Не пошел Пронька к Лыкову ни на второй, ни на третий день. Артемке было все так же плохо. Потихоньку начинали прокрадываться сомнения: а вдруг он не спасет Артемку? Что тогда? И не мог ответить. Только знал одно: во всю жизнь не простит себе, что не спас, не сберег. Не простит и не забудет, и партизанам в глаза не посмеет взглянуть.

После таких мыслей Пронька, словно одержимый, начинал менять компрессы, вливать Артемке в рот лекарства, укутывать потеплей и еще жарче топить печь, чтобы самая лютая простуда выскочила из его нутра как ошпаренная.

Через день он с тетей перебинтовывал Артемкино плечо. И когда приходилось отделять присохший к ране бинт, у Проньки выступал холодный пот и ныли зубы — так сжимал он их в это время.

Все сильней и сильней начинала в последнее время беспокоить Проньку новая забота: начнет выздоравливать Артемка, чем кормить его станет? Толстячок в очках рассказывал, что нужно больному. Но кто даст Проньке куриц, масло, молоко? Курицу еще ладно — поймает. А остальное?

Конечно, все бы пошло проще, если бы рассказать об Артемке соседям. Они бы последнее отдали. Но всякие есть соседи: возьмут и ляпнут кому не следует. Покупать еду? Но деньги сроду не ночевали в Пронькиной избе. Оставалось одно: добывать все самому...

Однажды рано утром, прихватив горстку пшена, Пронька пробрался на огород к Лыкову. Чуть ли не час пролежал он на меже, заросшей полынью, поджидая куриц, но те никак не подходили к нему. Пронька разозлился и сам полез к ним, разгуливающим среди усохшей картофельной ботвы.

— Цып, цып, цып....

Куры, скосив головы, с любопытством поглядывали одним глазом на Проньку, а подходить не думали.

«Вот сволочи! За это целым двум надо головы свернуть!»

Он кинул им немного пшена. Куры немедленно кинулись клевать. Пронька подбрасывал пшено все ближе, ближе, пока около него не собралось штук пять хохлаток. Тогда он стремительно сгреб одну и свернул ей голову.

Курицу Пронька ощипал сам, в сараюшке, а перо закопал. Тете сказал, что это подарила ему одна старушка, которой он однажды помог наколоть дров.

— Ты свари суп,— попросил тетю.— Вдруг очнется, и покормить нечем.

Пронька так желал, так верил в выздоровление Артемки, что даже не удивился, когда, заглянув на печь, увидел его с открытыми глазами.

— Здорово, Артемка,— даже немного глуповато осклабился Пронька от радости.— Хочешь курицу?

Подбежала тетя:

— Да ты что, Проша? Ему еще не до еды...

Артемка смотрел на них, не узнавая и не понимая ничего, но вдруг улыбнулся, улыбнулся чуть-чуть, краешками губ.

— Это ты, Пронька?

— А то кто же? Ты лежи, грейся. Мы вот тебе супу наварили с курицей. Давай выздоравливай.

А через полчаса тетя кормила Артемку с ложечки бульоном. Пронька даже замер от удовольствия, глядя, как опорожняется мисочка, будто бульон вливался не в Артемку, а в него.

— Ешь, ешь,— подбадривал Пронька.— Вечером молока принесу, тут одни обещали...

Вскоре Артемка уснул. Уснул хорошо, крепко. Проспал до самого вечера. А вечером пил так же с ложечки горячее молоко.

Прошло два дня. Артемка заметно повеселел, вернее, не он, а его глаза. Но еще не разговаривал, а только чуть-чуть улыбался. Этого Проньке было вполне достаточно.

Теперь, когда дело пошло на поправку, Проньке только разворачивайся — добывай Артемке это самое... «диетическое питание», как сказал толстячок в очках.

Однажды в избе ничего не нашлось подходящего для Артемки. Мелькнула мысль: «Не сходить ли к Спирьке? Парень он будто неплохой, а у его тетки, должно, и коровка есть...»

В селе все ещё бесчинствовали каратели: грабили, пьянствовали да вылавливали «опасных». Пронька шел сторожко, поглядывая по сторонам: не попасться бы под руку какому-нибудь пьяному солдату. Они стали настолько лютыми, что того и гляди отхватишь плетки.

Спирькина тетка жила почти на конце села, под взгорьем. Пронька еще не вошел во двор, а уже понял: пусто здесь. Нет даже безрогой козы.

Спирька сидел у сарайчика и мастерил клетку для птиц. Страшно удивился, увидав Драного, заглядывающего через калитку.

— Чего уставился? — спросил Пронька.— Открой-ка лучше. Дело есть.

Спирька удивился еще больше: какое такое дело к нему у Драного? Не иначе, сейчас пакость устроит.

— А какое дело? — спросил Спирька, не двигаясь.

— Да открой же ты! — разозлился Пронька. Спирька наконец поднялся,  медленно  двинулся  к  калитке. Пронька вошел, огляделся.

— Тетка дома?

— Нет. А мамка спит,— боязливо ответил Спирька, подумав, что вот сейчас-то Драный что-нибудь сделает: репья в волосы напутает или по носу щелкнет. Он мастак на такие штуки.

Однако Пронька не думал щелкать Спирьку по носу, он даже и не смотрел на него, а разглядывал двор, сарай и потом разочарованно сплюнул:

— Ну и живет твоя тетка!..

— А что?

— Да так... Мимо проехали. Что у нее хоть из животины-то есть?

— Поросенок маленький. Курицы есть. Одиннадцать штук. Одна гусыня.

— И все?

Спирька недоуменно пожал плечами:

— Все. Кошка есть...

— Черная? — серьезно спросил Пронька.

— Нет, серая.

— Что ты говоришь?! Она-то мне и нужна. На шапку. Ну-ка неси, башку рубить буду.

Спирька струсил:

— Да ты что, Проня! Это же теткина кошка. Как же я ее возьму? Влетит мне. Да и жалко кошку-то...

Пронька захохотал, а потом задумчиво и грустно промолвил:

— Однако дурак ты, Спирька. Не стоит, пожалуй, с тобой и дело затевать. А? Не стоит? Ведь выболтаешь все или подведешь по своей глупости.

— Не выболтаю, Проня, не подведу,— загорячился вдруг Спирька, хотя понятия не имел, что за дело у Проньки.— Ты мне скажи. Я как могила. Вот тебе крест.— И Спирька торопливо перекрестился.

— Крест твой мне не нужен, а про дело все-таки скажу. Но смотри, Спирька, если даже тетке или матери проболтаешься — шкуру, как с барана, сдеру.

И Пронька коротко рассказал про Артемку. Спирька только пучил глаза да мычал:

— Да ну?! Да ну?!

— Вот тебе и «да ну?!» Ему сейчас еду благородную надо.

— А... что ему нужно? — сглотнул слюну Спирька.

— Молоко, сметану, масло, куриц, яйца...

— Яйца? Это я мигом. Сколь?

— Сколько не жалко. Я их есть не буду.

Спирька сбегал в кладовочку, принес пятнадцать яиц.

— Пока хватит,— похвалил Пронька.— Когда понадобятся, еще возьмем. А курицу нельзя?..— И он крутнул пальцами, будто отвинчивал гайку.

— Что ты! — замахал руками Спирька.— Тетка забьет.

— Раз нельзя, так нельзя... А может, гусыню того?..— И снова крутнул пальцами.— А тетке сказать: беляки, мол, заграбастали.

Спирька жалко заулыбался:

— Не надо, Проня. Сейчас не надо, а потом посмотрим...

— Ладно,— снова засмеялся Пронька.— Тетка-то у тебя, видно, крутая?

— Ужас как крута: не ступи громко, не пройди лишний раз...

— Ну ладно, я пошел. Некогда мне тут с тобой.

Спирька тоже засобирался, но Пронька сказал ему, что сейчас, пока Артемка сильно больной, незачем его зря беспокоить. А в заключение еще раз напомнил:

— Смотри, Спирька, никому ни слова. Узнает какой-нибудь враг, и Артемке конец, и мне, и тебе.

— Не беспокойся, Проня. Я ужас какой крепкий на слово. Сказал — что отрубил.

...Медленно, очень медленно шел на поправку Артемка. Уже неделя минула, вторая началась, а он только-только говорить начал, и то тихонько. Но Пронька и этого делать не разрешал. Больше говорил сам, рассказывал обо всем, что приходило на ум. Однако, что беляки зарубили бабушку и сожгли избу, молчал, боялся расстроить Артемку, у которого и так душа неизвестно на чем держалась.

За эти трудные, переполненные волнением дни Пронька сам похудел еще больше. Просто удивительно, куда он мог еще худеть: кожа да мослы. Пронькины лопатки теперь выпирали настолько, что казалось, крылья растут, как у ангела. А нечесаная копна волос стала будто еще рыжее.

Но Пронька о себе совсем не думал. Есть кусок хлеба, и ладно. А вот с Артемкой дела становились хуже и хуже. Теперь ему в самый раз есть побольше да посытнее, а есть нечего. И Пронька целыми днями бегал по селу, промышлял. Снова катал Мотьку Филимонова на тележке и получил за это кусок масла. Мотька предлагал шаньги, однако Пронька потребовал масла, если, конечно, оно есть.

— А то как же! — ответил Мотька.— Хошь и большаки пограбили, и энтот проклятый совдеп Митряй Дубов, но кое-что осталось! У нас тятя не дурак, ево не проведешь на мякине. Как приехал из Камня, сразу взял свое. И Гришаня помог.

Проньке было противно Мотькино бахвальство, так и подмывало влепить пятерней по носу, но он терпеливо слушал. Наконец остановил Мотьку:

— Ты лучше давай неси масло...

Мотька ушел в избу и вскоре вернулся.

— На. Да чтобы маманька не видала. Что, уже пошел?

— Надо, Мотька. На работу Лыков звал.

Артемка лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, думал. Тихо в избе. Угомонилась и тетя. Закончив домашние дела, прилегла на лавку, заснула. Думал Артемка о маме, о Косте, об отряде. Где сейчас носятся красные орлы? Трудно жить, ничего не зная, и лежать вот так, без движения. Эх, сейчас бы встать да на улицу! Пройтись по селу, побывать в своей избе. Что делает бабушка? Просил Проньку: приведи бабушку. Не хочет. Говорит: опасно. Скажут: «С чего это вдруг старушка к Сапегиным зачастила?»

Пронька!.. Представил Артемка его длинноватое веснушчатое лицо, вечно прищуренный зеленый, как у кошки, правый глаз и улыбнулся. Хороший хлопец Пронька. И его тетя добрая.

Повернул слегка голову, увидел ее. Она спала, прикорнув на голой лавке, подложив под седенькую голову старый продранный пониток (Пониток — верхняя  одежда из домотканого льняного или  шерстяного полотна). «Всегда там спит... И пониток этот под головой».

Подушек у них две. И обе у Артемки. Сколько раз говорил и Проньке и тете: «Мне и одной хватит».

Однако Пронька и слушать не хочет, думает, поди, что чем мягче Артемке, тем быстрее выздоровеет. Может, и правильно думает Пронька, но Артемка знает, от чего ему с каждым днем все лучше: от их заботливых рук. Вот от чего.

Негромко хлопнула в сенцах дверь. Артемка вздрогнул, прикрыл глаза.

Вошел Пронька, глянул на тетю, вытянул шею: как там Артемка? Решил, что спит. Чуть слышно ступая, прошел к столу, присел. Порылся в кармане, выложил на стол бумажный пакетик. Долго-долго смотрел не мигая в окно, потом решительно встал, направился к печи.

Артемка не видел Проньки, но слышал, как он осторожно двигает в печи чугунками. «Поесть ищет».

Через минуту Пронька поставил на стол миску с похлебкой, принес хлеб, несколько луковиц. Принялся неторопливо есть. Зачерпнет ложкой похлебки, подставит под нее кусочек хлеба, чтобы ни капли не сронить на стол, и медленно отправит в рот. Три-четыре ложки похлебки, кусочек хлеба.

Так едят люди, которые знают цену и труду, и хлебу.

Пронька вдруг отложил ложку, пододвинул к себе пакетик, развернул. Жирным золотом зажелтело масло. Пронька несколько минут любовался им, потом подцепил ножом маленький кусочек, слизнул языком.

Артемка видел, как Пронька заплямкал губами, как прищурился от удовольствия.

— Однако жрут...— проговорил он, качнув головой.

Снова протянул руку с ножом к маслу, но не донес, отдернул. Отложил ножик, завернул масло и принялся хлебать похлебку, теперь уже торопливо, с хрустом разжевывая луковицы.

Артемка сразу понял: это масло Пронька принес ему. Все ему. Даже лишнего кусочка не отпробовал. В горле вдруг запершило. Артемка шевельнулся. Пронька сразу к нему.

— Проснулся? — Увидел глаза, подернутые слезой, тревожно: — Болит?

Артемка не ответил, только медленно качнул головой. Нет, ничего у него не болит. Не беспокойся, Пронька....

Не дождавшись ответа, увидев, что Артемка снова закрыл глаза, Пронька осторожно подбил подушку, вышел во двор наколоть дров. Когда вернулся, Артемка уже спал. А мысли о нем ни на минуту не уходили: о лекарствах, которые кончаются, о еде, которой никак не хватает. Неожиданно взгляд упал на Артемкину кожаную куртку, что виднелась из-под тетиного шабура. « А не загнать ли ее кому-нибудь? Выздоровеет, другую сошьют». Пронька снял куртку, оценивающе оглядел ее: «Ничего! Мне такой, пожалуй, в жисть не носить!»

Из кармана торчал кончик тряпочки, потянул — платочек! «Ишь ты — усмехнулся Пронька.— С платочками ходит». Развернул, там вышито: «Н». Долго и тупо глядел Пронька на букву. Смотри-ка, нежности какие! Кто же это такая «Ны»? И вдруг вспомнил. Вспомнил день, когда уходили из Тюменцева партизаны. Вспомнил девчонку, которая зачем-то подбежала к Артемке, а потом покраснела и умчалась. Пронька тогда еще подумал о ней: «Дура, что ли?» Не она ли подарила ему этот платочек? Как ее звать, Пронька не помнил. Но где жила — знал. Где-то рядом с Каревыми. Он видел ее, и не раз.

Пронька решительно повесил куртку на место, платочек сунул в карман. «Сейчас узнаем, как тебя зовут». И вышел со двора. Заглянул на пепелище, где раньше стояла изба Каревых. Сейчас здесь сиротливо торчала закопченная печь да валялись обгорелые головешки. А сарай сгорел без следа. Пудто и не было его там. Потом побрел вдоль улицы, внимательно всматриваясь в окна изб, заглядывая во дворы. Прошел раз, другой — никого похожего. Он помнил эту девчонку, тоненькую, с большими голубыми, будто испуганными глазами, со светлыми, заплетенными в две косы волосами.

Увидел ее во дворе второй избы от Артемкиной усадьбы. Она вешала белье. Пронька позвал.

— Эй, ты, подойди-ка сюда.

Девчонка удивленно вскинула глаза, потом вытерла о передник руки и неторопливо направилась к калитке. Пронька вынул из кармана платочек, развернул:

— Твой?

Настенька сразу узнала его. Узнала, закусила губу, вырвала платочек и бегом бросилась в избу.

— Ты что?! — закричал ошеломленный Пронька.— Куда потащила? Отдай, а то не посмотрю: навешаю!

Но было поздно. Дверь гулко хлопнула. Пронька рассердился не на шутку. «Дура! В самом деле дура, больше никто». Он торопливо ходил возле ограды, заглядывал в окна: не покажется ли? Но окна слепо смотрели на улицу.

Тогда Пронька подобрал комочек земли, осторожно кинул в стекло. Постоял подождал — не появляется. Бросил еще один. Из избы выскочила тетка, закричала:

— Ты что, негодный, озоруешь? Стекло выбить захотел? Я вот тебе! — стала искать, чем бы «угостить» Проньку. Пронька отошел от избы, крикнул:

— Ты полегче, тетя, а то и впрямь высажу окно.

Тетку словно прорвало: кричала, бранилась, грозила кулаком. Стали выглядывать соседи, и Пронька, плюнув, медленно пошел по улице, засунув руки в дырявые карманы. «Если девчонка в маму — дрянь дело».

Увидел у чьего-то забора бревнышко, присел: без платочка домой возвращаться нечего и думать. Артемка узнает — рассердится.

— Фу ты, дылда глазастая! — сплюнул он.— Хоть бы слово сказала, а то молчком. Чего взбрындила?

Пронька посидел, посидел да обратно пошел к девчонке.

А Настенька в это время, украдкой вытерев глаза, снова принялась развешивать белье. Горько и обидно было Настеньке. До слез обидно, что Артемка не принял, вернул подарок. Сколько вечеров она просидела над платочком, затаившись от всех домашних, а он не принял. Обиделся, должно быть, на ее слова, тогда, когда воду помог принести. Думает Настенька, а слезы вот они — снова закипают, и сдержать их нет сил.

— Послушай, ты! — доносится тихий голос.— Иди сюда!

Оглянулась Настенька, снова Драный стоит у калитки и рукой машет. «Маши сколько захочешь»,— думает Настенька, отворачиваясь. Но Драный настойчиво зовет:

— Да ты что такая? Дело у меня важное... От Артемки.

«Ага, сразу зашевелилась!» — обрадовался Пронька.

— Ну, чего? — хмуро спросила Настенька, подходя.

— Как зовут-то тебя?

— А зачем?

Пронька снова рассердился, скривил губы:

— «Зачем, зачем»! Надо — вот зачем! Я же не знаю. Не буду же тебе «эй, ты!» все время кричать.

— Настенька.

— Ага! Настенька, значит? Ну и....— хотел сказать «дура», но раздумал.— Ну и... чудная ты, Настя. Еще ничего не узнала, а бежишь. Ходи тут выглядывай тебя...

И только высказав недовольство, Пронька рассказал про Артемку.

Настенька побледнела и смотрела на Проньку немигающими потемневшими глазами. И когда он кончил, коротко спросила:

— Он и сейчас у тебя?

— А то где же?

На ходу сняла передник, кинула его на забор:

— Идем.

Сказала таким тоном, что Пронька, который было хотел заговорить о молоке, прикусил язык и торопливо зашагал рядом.

Что снилось Артемке? Трудно сказать. Только проснулся он с чуть приметной улыбкой. Открыл глаза и увидел другие: большие, внимательные, голубые.

— Настенька!..