Утро наступило неожиданно тихое и ясное. Артемка глянул в окно — солнце! Впечатление от вчерашних рассказов Лагожи рассеялось, осталась лишь глубокая радость — сапоги есть!

Как вышел с раннего часа, так до обеда не заходил в избу. Согнал со двора лужу, почистил у коровы, наколол дров, за водой сбегал на речку, да не один еще раз. Только за полдень и смог освободиться.

Вышел на улицу, огляделся: нет ли дружков. Далеко, у дома Мотьки Филимонова, сына самого богатого мужика, толпилась кучка мальчишек. «В бабки играют». Артемка набрал из старого дырявого ведра десятка два бабок, прихватил свинцовую битку и побежал к ребятам.

Игра была в самом разгаре. Артемка сразу понял — Мотька в выигрыше: лицо его прямо-таки расплылось в довольной улыбке, а черные глазки блестели, будто протертые маслом. Зато остальные топтались красные, злые. У Спирьки Гусева, Артемкиного соседа, от обиды губы дрожали. Он то и дело наскакивал на Мотьку, махал перед его лицом грязными кулаками.

— Ты, Мотька, не по правилу сыграл. За черту вышел. Так каждый дурак выбьет. Ставь бабки обратно!..

Мотька ехидно ухмыльнулся и поднес Спирьке под самый нос кукиш.

— Выкуси-кась! Чо прежде молчал, когда я битку кидал? А как выиграл — заорал? Думал, промажу? Я, брат, не промажу. Я, брат, ловок. Хошь кого обыграю.

Спирька не унимался:

— Выставляй бабки. Не по правилам играл. Вон и Ванька и Серьга скажут, что не по правилам.

Серьга кивнул головой, но Ванька Гнутый, прозванный так за кривую шею, вдруг взял Мотькину сторону.

— Врешь ты все, Спирька. По правилам играл Мотька. Не перешагивал он черту.

— Видал?! — обрадовался Мотька. Гнутый, чтобы доконать Спирьку, добавил:

— Нечего брехать на Мотьку. Сам знаешь, что он ловчее нас всех.

Всегда быстрые, злобноватые зеленые глаза Гнутого сейчас смотрели на Мотьку просительно: дескать, я тебя выручил, теперь плати за это — дай бабок. Серьга стоял в сторонке да только водил черными грустными глазами. Ему было жаль проигранных бабок, но «подмазываться» он не мог.

Это был тихий мальчишка, которого каждый мог безнаказанно обидеть. Не то что Гнутого, например. Тот, стоило его задеть, сразу, словно хорек, ощерится, сожмется в комок и смотрит исподлобья, того и гляди укусит. И в характере его было что-то от зверька: ради выгоды на любую пакость пойдет.

— По новой, по новой давай играть! — кричал Гнутый, хотя бабок Мотька ему не дал.

Спирька совсем разозлился, оттолкнул Гнутого и пошел на Мотьку.

— Выставляй бабки на кон! Последний раз говорю, не то по рылу дам.

— А ты меня не пужай! — тоже озлился Мотька.— Ишь чего выдумал! Я как двину тебе в нос, так сразу узнаешь: по правилам или не по правилам... Коли проиграл — не ори и уматывай.

Но Спирьке хотелось отыграться. Увидел Артемку — кинулся к нему:

— Дай бабок взаймы. Штук десять.

Артемка мотнул головой:

— Погоди. Сейчас вот у Мотьки выиграю и дам.

Мотька захохотал.

— Ишо один ловкач сыскался. Давай-кась попробуем руку. Авось и ты заорешь, что не по правилам играю!..

Артемке вначале не повезло: проиграл два кона. Мотька торопливо собирал бабки и противно повторял:

— Ну чо, по правилам или не по правилам? Я покажу, как не по правилам! У меня все по правилам!

— Затолмачил, как тетерев! — с досадой бросил Артемка, выставляя бабки для новой игры.— Давай ставь свои.

— Ага,— захихикал Мотька,— не ндравится?

Артемка бил первым. Медленно-медленно отвел руку, потом взмахнул резко, и сыпанулись из кона в разные стороны бабки. И пошло, и пошло — ни одного промаха!

Мотька уже не смеялся и не разговаривал. Лицо его все более скучнело и вытягивалось. Наконец он бросил глухо:

— По пять бабок не буду играть. По две.

— Давай по две! — согласился Артемка. Подмигнул Спирьке: — Вступай в игру.

Артемка отсчитал ему десяток бабок, глянул на Серьгу, который тоже повеселел от Мотькиных проигрышей:

— А ты?

— Да ить бабок-то нету...

— А это что? — выгреб Артемка из кармана целую кучу вылощенных костей.— Бери. У Мотьки их полно. Всем хватит.

Мотька кинул быстрый взгляд на Артемку. «Дерьмо краснопузое! Погоди вот, посчитаемся...» Но вслух ничего не сказал — побоялся, хотя и был возле дома.

Увидав, как тают Мотькины бабки, как Артемка щедро раздает их друзьям, Ванька Гнутый чуть не взвыл от досады. Через минуту он уже, захлебываясь, хвалил Артемку и ругал Мотьку:

— Вот это бьет! Вот это меткач! Это тебе, Мотька, не со Спирькой играть. Давай, Артемка, кроши этого жадюгу, пусть знает наших...

Подошел рыжий, словно огонь, Пронька Драный — длинный хлопец лет пятнадцати, такой худой, что было видно, как под пиджаком ходят острые лопатки. Синие линялые портки то и дело спадали с Пронькиных тощих бедер, и ему постоянно приходилось подтягивать и поддерживать их рукой.

Пронька стал рядом о ребятами, широко раздвинул жердеобразные ноги и принялся лузгать семечки, выплевывая шелуху на головы и спины играющих.

— Ты чего это расплевался? — не вытерпел Артемка, когда мокрая шелуха угодила ему в лицо.

— Я, что ли? — удивленно повернулся Пронька.— Разве так плюются? Плюются так.— И выстрелил плевком в Артемку.

Тот едва успел увернуться. Глянул на Проньку исподлобья:

— Сильный, да?

Но Пронька, будто ничего не произошло, спокойно, с улыбочкой, поплевывал шелухой.

Мотька, учуяв назревающую ссору, оживился, залебезил перед Пронькой:

— Слышь, Пронь, хочешь тыквенных семечек?

— Обойдусь и своими... А ты бы вот, Матюша, принес мне пирожка с фасольцей. Я страсть как люблю пирожки. А вы утром, кажись, пекли?

— Откуда знаешь? — ошалело спросил Мотька.

— Я, Матюша, все знаю. У меня, Матюша, нюх на три версты. Ну, так принесешь?

— Принесу, коли удастся.— Мотька побежал домой.

А Пронька продолжал лузгать семечки. Он стоял на самом игровом месте и мешал, но ребята не смели прогнать его и обегали: лучше не трогать. Даже те, кто постарше, и то боялись Драного.

Вернулся Мотька, протянул Проньке три пирога. Пронька взял их будто равнодушно, но есть стал быстро, жадно, словно неделю голодал. В этот момент на него налетел разгоряченный игрой Серьга. Пронька молча поддал ему ногой так, что Серьга промчался шагов пять на четвереньках. Это очень развеселило Проньку, а вместе с ним и Мотьку, который снова принялся хохотать и издеваться над ребятами.

— Ловко ты его, Проня! Аж козлом пропрыгал!

Польщенный похвалой, Пронька выждал момент и тем же манером поддал ногой Спирьке. Однако Спирька устоял.

— Чего пинаешься? — спросил он с закипевшими на глазах слезами боли и обиды.— А то вот звездану биткой...

Пронька состроил испуганное лицо.

— Ой, ой, забоялся! Держи меня, Матюша, а то упаду.— А потом качнулся в сторону Спирьки и, как бы случайно, сунул ему кулаком в скулу. Спирька ойкнул и присел, схватившись за щеку.

Артемка вдруг швырнул в сторону битку и бабки и, набычив голову, медленно двинулся на Драного.

Потом, некоторое время спустя, он сам удивлялся, как решился схватиться с Пронькой. Но сейчас Артемка не думал об этом, шел, не сводя потемневших серых глаз с длинного губастого Пронькиного лица.

Мотьку так и обдало жаром: «Ну, начинается!» А Пронька чуть растерялся от неожиданности. К драке он не успел приготовиться и стоял озадаченный, вытирая о штаны обмасленные ладони. В этот момент Артемка сильно хлестанул его по щеке. И Пронька сразу пришел в себя. Он легко и стремительно отскочил от Артемки. Потом еще стремительнее шагнул к Артемке и коротким взмахом ударил его в лицо. Артемка качнулся. Пронька почти в то же мгновение ударил с левой. И Артемка упал под восторженное Мотькино улюлюканье. Однако он тут же вскочил и опять пошел на Проньку. Потом все повторилось снова и снова. Все поняли: не одолеть Артемке Драного, тот изобьет его. Но никто не решился вступиться: ни Спирька, ни Серьга. Стояли бледные, растерянные. Только Мотька крутился вокруг дерущихся и кричал:

— Вот так его, краснопузого! Ишо разок, ишо! Молодец, Проня!

Гнутый молча наслаждался зрелищем.

Драка продолжалась. Артемка падал, вставал и снопа, будто слепой, лез на костистые кулаки Драного. Тот уже устал бить.

— Довольно,— вдруг хрипло проговорил Пронька.— Заработал свое — и валяй!..

Однако тут же получил такой удар между глаз, что круги пошли.

— Ах вот ты как! Значит, мало еще? — и снова кинулся на Артемку. Тот не отступил, не побежал, а молча, сжав челюсти, продолжал отбиваться и упрямо шел и шел напролом.

Пронька видел вздутое, все в багровых пятнах лицо Артемки, его распухшие окровавленные губы, его глаза, темные, холодные, немигающие. И что-то похожее на робость вдруг шевельнулось в сердце. «Да что он, каменный, что ли? Ведь бить уже некуда...»

Пронька стал заметно слабеть. Его удары следовали все реже и были теперь не так сильны и точны. А конца драке не предвиделось.

Такого в Пронькиной жизни еще не случалось. Почти всегда стоило раза два-три дать противнику по морде, и тот или просил пощады, или бежал домой, ревя на всю улицу.

На этот раз получилось что-то непонятное: его бьешь, а он еще пуще лезет. Что за дьявол! Двужильный, что ль?

Чем бы кончилась драка — неизвестно. Из ворот неожиданно выбежал старик Филимонов, Мотькин отец, и разогнал сцепившихся ребят, притом жестоко пнул Артемку под «дыхало».

— Марш отседова, пес шелудивый! — рявкнул он.— Ишь, нашел, где свару заводить. Бегом беги, не то добавки дам.

Ваньку и Серьгу словно ветром сдуло. Пронька, вытирая рукавом пот, зашел во двор к Филимоновым, а Артемка, согнувшись, охватив руками живот, еле брел вдоль улицы, поддерживаемый Спирькой. Чтобы хоть немного утешить друга, Спирька сказал:

— А ты тоже здорово Проньку-то...

Но Артемка остановил его, выдавив с трудом:

— Ладно, брось...

Зашел к Спирьке, передохнул на чурбачке возле сеней, умылся и отправился домой:

Мать, увидев Артемку, ахнула:

— Кто это тебя так?!

Артемка хмуро бросил:

— Подрался.

— С кем? 

— Да тут...— и махнул рукой.— Пройдет.

Мать было закричала на Артемку, что он такой да разэтакий, что не помощник он в доме, а ее, материно, горе.

Потом внезапно стихла, тяжело села на лавку и заплакала, прикрыв ладонью лицо.

У Артемки сердце сжалось.

— Ну не буду, не буду больше,— заторопился он.— Не буду. Только не плачь...

Вышел из избы, присел на колесную ступицу за сарайчиком. Долго сидел безучастно, глядя на Густое, потом провел пальцами по лицу — вспухло, губы не шевелятся. И больно. Голова тоже трещит. «Подходяще отделал, гад,— подумал. И кулаки сжались.— Ну, погоди. Не в последний раз встретились...»

Артемка не любил Драного и прежде, теперь ненавидел. Противно было смотреть, как тот увивается возле богатеев, словно пес, выглядывает: не бросят ли подачку; как с их сынками всегда игры-забавы водит. Где уж там кого-то из них пальцем тронуть! Он задирал и бил вот таких, как сам, бедняков. А за что?

Жил Пронька без отца-матери, со своей теткой, пожилой хворой женщиной. Их избушка стояла далеко на отшибе, за мостом. Во дворе, заросшем травой, не то что скотины — курицы не было. Целыми днями бродил Пронька по улицам и дворам села, высматривал: нельзя ли чем поживиться. И если что лежало плохо — уносил не задумываясь. Ругали Проньку, драли за уши, били жестоко, но все без толку.

Однажды зашел Пронька в винокуровский магазин, увидел жмых, стащил полплитки. Только хотел шмыгнуть в дверь, приказчик поймал за ворот. Снял с Проньки портки и во дворе магазина всыпал ему розог. С той поры и стали звать Проньку Драным.

В последнее время Пронька околачивался в волостной дежурке. Что его тянуло туда, никто не знал. Если бы там кормили или угощали Проньку, а то нет: был у кулаков-дружинников на побегушках. Они раза два брали его с собой на облаву — дезертиров ловить. И это было противно Артемке. Однако черт с ним, с Пронькой: как знает, так пусть и живет, с кем хочет, с тем и дружбу водит. А вот сегодняшнее Артемка не забудет, Драный за все расплатится. Но назавтра случилось такое, что Артемка и думать забыл о Проньке.

Управившись по хозяйству, он зашел к Спирьке Гусеву. Тот сидел в горнице, влипнув в окно.

— Что увидел?

Спирька на секунду повернул встревоженное лицо, просипел:

— Тсс! Айда сюда скорее!

Артемка с ходу бросился к окну, но, кроме прокопченной бани да приречных кустов за ней, ничего не увидел.

— Что? Где?

Спирька снова мельком глянул на Артемку и, будто боясь, что кто-то подслушает, зашептал:

— Сижу я это у окна, гляжу вон туда, на реку, вдруг из кустов дядька. Не нашенский, в картузе смешном. Огляделся и — шасть в баню. И сидит там. Давно. Я слежу все. А тятьки нет: с мамкой на мельницу уехали.

Спирька вытер рукавом со лба пот и вопросительно уставился на Артемку. Тот молчал, не зная, что и подумать. Наконец Спирька сипло выдавил:

— Не вор ли? Ночью прилезет и порежет всех. Позвать бы кого?..

Артемка еще раз, теперь уже настороженно, глянул в окно. Было тихо, безмолвно. «Конечно, вор. Кому бы еще придумалось сидеть днем в темной бане?» Он решительно повернулся к Спирьке:

— Ты глаз не спускай, а я побег. Народ созову.

К кому идти — придумал сразу. К Мотьке. У него брат Кузьма в кулацкой дружине служит. Здоровенный детина с револьвером в желтой кобуре на боку. Тот кого хошь поймает.

Подошел Артемка к калитке, приоткрыл осторожно: нет ли поблизости свирепого, чуть ли не с теленка, волкодава — и прошмыгнул через двор в сени.

Филимоновская семья была в сборе: сам хозяин, суровый, обросший широкой бородой, Мотькина мать, маленькая, юркая, Кузьма и Мотька. Они сидели за столом и пили чай из ведерного медного самовара.

Мотька так и вытаращил глаза на Артемку: зачем краснопузый пришел? Не без удивления встретили Артемку и остальные.

— Чо зашел, как в сарай? — недружелюбно произнес Филимонов.

Артемка торопливо перекрестился на десятка два икон, развешанных в красном углу.

— Ну?

Слушали молча, отставив чашки. Филимонов и Кузьма быстро переглянулись. Нехорошо переглянулись: так и сверкнули в, глазах злые искры. Потом так же молча встали, оделись. Филимонов снял со стены двуствольное ружье:

— Айда!

К бане подошли так тихо, что ни одна веточка не хрустнула. Артемка оглянулся: в окне избы белело испуганное лицо Спирьки. Филимонов осторожно стал у двери, рядом Кузьма с револьвером. Филимонов резким рывком распахнул дверь, и оба разом ввалились в баню.

Что там произошло, Артемка не видел. По всей вероятности, бродяга спал, потому что мужики без особой возни скрутили ему руки и выволокли на свет.

Это был рослый молодой парень с бледным, усталым лицом. Карие глаза его все еще непонимающе смотрели то на Филимонова, то на Кузьму, то на Артемку, который чувствовал себя настоящим героем, будто сам скрутил бродяге руки.

— Э, да мы, кажется, с тобой встречались, большевистская морда! — вдруг воскликнул Кузьма.— Помнишь Жарково?

Парень неожиданно улыбнулся широкой добродушной улыбкой и произнес, немного растягивая «а»:

— А ка-ак же! Здорово всыпали мы тогда вашей колчаковской сволочи! И тебе, видно, досталось, если вспомнил.

— Цыц, красная зараза! — бешено крикнул Кузьма и хрястнул парня наганом по лицу.

Тот качнулся. Кровь густо закапала с рассеченной щеки. Парень, словно не его сейчас ударили, так же добродушно улыбался, казалось, не принимал всерьез ни боли, ни этих озлобленных мужиков. Филимонов толкнул парня вперед:

— Иди, покуда цел.

Парень спокойно зашагал. Проходя мимо Артемки, он подмигнул ему, словно говоря: «Не робей, хлопчик, не в таких переделках побывать пришлось. И из этой выберусь как-нибудь!»

Парня вывели на улицу и погнали к волостной управе в каталажку. Откуда-то -понабралось народу поглядеть на пойманного. Неслись крики:

— Красного словили! Большевика! В бане у Гусевых!

Но Артемка больше не видел и не слышал ничего. Он шел по вязкой грязи, огородами, к лесу, словно слепой, натыкаясь на толстые, высохшие стебли подсолнуха. Шел, а в голове, будто обухом, било: «Своего выдал. Такого же, как тятька, красного выдал...»

Выбрался в лес, сел на пень, а в глазах молодое улыбчатое лицо с рассеченной щекой. «Как же я так?—горько спрашивал себя Артемка.— Как же это я? Вора придумал! Какие у нас воры? Отродясь их не было в деревне. Это Спирька все спутал. Послушал дурака...»

Уже стемнело, а Артемка все сидел и сидел в безмолвном лесу: ни сил, ни смелости не хватало возвратиться домой. Там, конечно, уже обо всем знали. Знали и то, что это он, Артемка, привел Филимоновых к гусевской бане...

Наконец поднялся, медленно побрел к селу. Дома, избегая глядеть на мать, на Лагожу, разделся, умылся.

Мать спросила, будет ли Артемка есть. Он не ответил. Присел в темном углу. Лагожа и мать — задумчивые. Лагожа непривычно молчалив. «Хоть бы поругали или поколотили, что ли...»

Лагожа молча встал и неторопливо принялся укладывать свою котомку. Мать с сожалением вздохнула:

— Может, пожили бы? Торопиться-то некуда.

— Пойду. Дела есть... Выдрина звала, да и Черниченкова...

Он увязал котомку, приподнял рукой за ремешок, встряхнул. Видимо, остался доволен укладкой — осторожно положил котомку на лавку. Сам присел, закурил, сказал тихо:

— Избили парня-то в каталажке. Крепко. А он молчит: «Кто, откуда, зачем?» Те бесятся, а он смеется. Кузьма в лицо-то признает, а фамилии не знает...

Мать снова вздохнула:

— Жалко. Молодой. Идет по улице, шутит. Говорит: «Ничего, бабоньки, скоро на вороном к вам прискачу. На гармони поиграю. Меня пуля,— говорит,— не берет, не то что эти мироеды»,— и кивает на Филимоновых. А они, как псы цепные, так и кидаются с кулаками...

Артемка сидит как каменный, будто в нем застыли и кровь, и мысль: не моргнет, не шевельнется.

Надломилось что-то в сердце. Заплакать бы—нету слез, броситься к матери, чтобы приласкала, простила,— не может. Оправдаться нечем. Лег спать подавленный, разбитый, а утром встал чуть свет. Бесцельно бродил по лесу, побывал на реке, но ничто теперь не трогало Артемку: ни солнце, ни птицы, ни лес, ни тихая речка Черемшанка. Вся радость осталась позади, всю ее унес вчерашний проклятый день.

Побывал у волостной управы, надеясь узнать что-нибудь о парне. Долго бродил возле крыльца. Вдруг из дверей выскочил Пронька. Не ждал такой встречи — чуть растерялся.

Стояли и смотрели друг на друга. Наконец Пронька, мотнув рыжей копной, усмехнулся:

— А ничего я тебе харю-то разукрасил. Разноцветная.

Артемка промолчал, только напрягся весь, как пружина. И снова увидел Пронька его глаза, темные, холодные, немигающие. Опять, как тогда, в сердце шевельнулась робость.

— Что вылупился? Или еще хочешь? — уже без улыбки бросил Драный, хотя драться второй раз с Артемкой совсем не хотелось.

Артемке же было так горько, так тяжело, что он, к удивлению, рад был подраться: может, одна боль другую снимет. И Артемка решительно шагнул к Проньке:

— Давай.

Пронька смерил прищуренным глазом своего врага, потом, словно нехотя, бросил:

— Скажи спасибо, что недосуг мне, а то бы...— И, не досказав фразы, круто повернулся, пошел прочь.

Артемка проводил Драного взглядом до угла и тоже пошел к дому. Его боевой пыл угас, и на душе снова стало тяжко и пакостно.

Зазвонили колокола. По улицам к площади тянулись люди к обедне. Был воскресный день. Неожиданно лицом к лицу встретился с Филимоновыми. Все они были по-праздничному разодеты. На Мотьке красовалось новое пальто, на ногах желтые сапоги с галошами. Филимонов остановился, разулыбался Артемке:

— Молодец, парень. Помог бандита изловить. Вечерком зайди — целковый подарю...

Эти слова словно плетью стеганули Артемку. Он согнулся и бросился вдоль улицы. У Спирькиной избы остановился, но не зашел, а окольным путем, огородами, пробрался к бане, без цели, просто так. Постоял минуту, вспоминая вчерашнее, тихо открыл дверь. «Вон там, видно, спал, под полком. От беляков, должно, убегал... Лицо-то бледное, худое. Не ел, поди, устал, а тут в тепле да в полутьме и сморило...»

Артемка заглянул под полок, и вдруг — что это? — в дальнем углу тускло блеснула какая-то полоска. Он полез туда, схватил полоску, и сердце замерло: «Револьвер! Не заметили Филимоновы».

Это был небольшой никелированный браунинг.

Артемка торопливо осмотрел его, удивился, что револьвер такой маленький и блестит, как зеркало. Однако раздумывать было не время. Сунув браунинг в карман, он тем же окольным путем помчался домой.

Теперь Артемкины мысли потекли по-другому. «А что, если ворваться в каталажку, перестрелять колчаковцев и выпустить парня?» Но тут же пришлось отказаться от этого плана: разве всех перестреляешь? Схватят, убьют. «А может...» Но когда Артемка вошел в избу, и эти мечты рухнули : мать сообщила, что парня только что двое белогвардейцев повезли в Камень.

— Там, поди, и расстреляют...