Минул май. Наступил безветренный, обильный дождями июнь. Зазеленели хлебные поля, зацвели цветы на широких лугах. В степной тишине слышны были только звон жаворонков да неутомимое стрекотание кузнечиков.

Но безмятежность и земная красота — все было временным и непрочным. В одночасье все могло быть нарушено и уничтожено: поля растоптаны, луга изрыты окопами и взрывами, небо застлано гарью, а тишина расколота стрельбой и стонами раненых.

Далеко Тюменцево от Зауралья, но и здесь услышали люди, что красные крепко побили колчаковцев.

Затужили местные власти, поскучнело кулачье — жаль разгромленных лучших дивизий генерала Ханжина и отборного офицерского корпуса генерала Каппеля, который лег под стенами далекой неведомой Уфы. Ведь все время ждали: вот-вот грянет победа.

Беднота урывками узнавала новости, но от этого радость была не меньше: значит, не иссякла сила Советов, значит, гнет она Колчака.

Красные заняли Бугуруслан, Белебей, Бугульму, Уфу. Повторяют люди эти слова и удивляются: что за странные и непонятные названия у городов? Где они? Далеко ли от Омска? Скоро ли красные в Сибирь войдут?..

Вертится Артемка среди мужиков, собравшихся на улице покурить да переброситься словом, прислушивается, что интересного скажут. Иные, видать, многое знают. Уловил знакомое слово «партизаны», навострил уши. Говорил Спирькин отец, дядя Иван:

— В Касмале орудуют. Целый отряд, говорят, человек шестьдесят. Верховодит мужик из Вострово Ефим Мамонтов, из дезертиров. Поприжал в селах власть. Недавно новобранцев отбил, в двух селах карателей поразогнал, арестованных из каталажек выпустил.

—    И у нас в уезде, слыхать, отряд появился. Тоже в лесах.

— Не один, говорят...

— Да, подымается мужик. Сурьезное дело будет...

У Артемки сердце замерло от тревожной радости: неужто и до них докатилась война? А через два дня он еще больше убедился и понял, что наступает грозное время.

Это было 11 июня. Ночью прошел дождь, да такой, что во дворе собралась огромная лужа.

Артемка еще валялся в постели, когда мать попросила:

— Ты бы, Темушка, встал да воду согнал со двора: ни пройти, ни перепрыгнуть.

Вышел — тепло, парной землей пахнет. Солнце так и бьет по глазам — смотреть трудно. Воробьи будто ошалели, под стрехой возню, крик подняли, что твоя ярмарка.

Закатал Артемка штаны, прошел лужей в завозню, взял лопату. Копает канавку, а сам поглядывает, как за ним по канавке вода бежит. Вывел на улицу, пустил: зажурчала вода, даже запенилась. Обрадовалась, видать, что на волю выбралась.

Разогнулся: что это? На Спирькином заборе квадратик белеет. Подошел — листок приклеенный.

— Тема, что там? — послышался звонкий голос: Настенька из калитки выглядывает.

— Написано что-то. Иди — почитаю.

Настенька рада, что позвал, прибежала, встала рядом:

— Мелко-то как написано!

— Ничего, прочтем,— солидно ответил Артемка.

Первые же строки жиганули яркой молнией.

— «Товарищи крестьяне! Долго мы терпели издевательства и непосильные поборы кровопийцы Колчака и его кровожадной шайки. Долго мы смотрели, умываясь горючей слезой, как убивают наших детей и братьев, как истязают наших жен и матерей, как жгут наши села, грабят наше добро, нажитое тяжким трудом.

Довольно, товарищи! Проснитесь! Подымайтесь все, как один, на битву с заклятым врагом трудового народа! Беритесь за оружие!..»

— Ого,— прошептал Артемка, а по спине пробежали мурашки.— Вот это штука!

Настенька ухватилась за Артемкину руку, стоит не шелохнется, смотрит на листок напряженными глазами:

— Читай, читай, Тема...

Не заметили, как подошли и стали позади две женщины, а потом мужик с уздечкой — мимо шел. Слушали сосредоточенно, мужик забыл даже о куреве: как держал в пальцах незажженную самокрутку, так и застыл.

— «...Наша власть — народная Советская власть. Она — наше счастье и свобода. Так поднимайтесь же на ее завоевание!

Дорогие товарищи, братья и сестры! Не давайте своих сынов в армию Колчака, которая хочет задушить Советы, а нас превратить в рабов. Прячьте хлеб, уводите лошадей и скот, чтобы не отнял их Колчак.

Сейчас по всему уезду ненасытная белогвардейская свора объявила новый побор скота для своей бандитской армии и иностранных интервентов.

Будьте начеку, товарищи!

Мешайте врагам нашим как сможете, срывайте их планы, бейте колчаковцев, громите карательные отряды и всякую буржуазно-кулацкую сволочь...»

Крепкая оплеуха отбросила Артемку в сторону. Обернулся — Кузьма Филимонов, злой, вспаренный, с ворохом скомканных листовок в руке.

— Марш отседова, морды! — заорал.— Плетей захотели?! Али в каталажке попариться? Я вам покажу, как крамолу читать! — И уже к Артемке: — А тебе, гаденышу, шкуру спущу, коли еще замечу. Ты у меня быстро эту самую грамоту забудешь.

Женщины и мужик чуть ли не бегом бросились врассыпную. Артемка с Настенькой отошли на свою сторону улицы, остановились.

Кузьма торопливо сдирал пальцами листок, но он крепко держался на заборе, отрываясь мелкими лоскутьями. Тогда Кузьма остервенело принялся соскабливать его ножом, потом глянул вдоль улицы: где еще кучкой стоит народ. Увидел — понесся туда.

Артемка злорадно усмехнулся и неожиданно закричал вслед Кузьме:

— Держи его! — А потом уже к Настеньке: — Видала, как забегали? Это, брат, только начало. Погоди, не так еще бегать будут.

А у Настеньки свое на уме:

— Больно ударил-то?

Артемка махнул рукой:

— Ну уж — больно! Ерунда.

— Ага, вон как стукнул!

Артемка снова рассердился:

— Да что ты все с жалостью ко мне пристаешь? — Увидел, как огорчилась Настенька, смягчился : — Сказал, не больно — значит, не больно. Меня еще не так били, да ничего... Ладно, я пошел. Дела есть.

Дел у Артемки особенных не было. Как вошел во двор — сразу на чердак: полюбоваться браунингом, поцелить им, представляя, что ведешь бой, и снова вложить в кобуру. На этот раз прятать в тряпки оружие не стал: пристегнул кобуру на пояс под рубаху.

Так и ходит теперь всегда: рубаха навыпуск, под рубахой кобура с браунингом:  мало ли что может случиться.

Однажды забежал Спирька и снова стал звать на рыбалку. Он так хвалил клев, так хвастал, будто рыба почти сама на берег лезет, что Артемка согласился.

— Ты совсем куда-то запропал, — говорил Спирька, пока Артемка собирал удочки. — На улицу не выходишь. Мотькин брательник-то руку с повязки уже снял. Мотька говорит: в Камень скоро поедет, отряд солдат возьмет и бандитов бить будет.

— Каких бандитов?

— Тех, которые по лесам живут да на села нападают. Партизаны, что ли...

— Дурак  ты,   Спирька, — сплюнул   Артемка. — Мелешь сам не знаешь что... Идем-ка лучше.

Спирька обиженно закричал, крутясь возле Артемки, забегая то слева, то справа:

— Почему дурак? Почему мелю? Не веришь, да? Вот те крест — правда! — И Спирька торопливо перекрестился.

— Почему не верю? Верю. Только партизаны не бандиты. А обыкновенные наши мужики — беднота. Пообиженные колчаками.

— Чем пообиженные?

— Мало ли чем! То коня последнего уведут, то избу сожгут или в каталажку посадят.

— А!.. — протянул Спирька удивленно.

— Вот тебе и «а»! А ты — бандиты! Мотька твой — бандит. И все твои Филимоновы — бандиты. И Лыковы... Читал, поди, листовку, что на вашем заборе висела?

Спирька округлил глаза:

— Листовку! На нашем? Какую листовку?

Артемка усмехнулся презрительно и снова сплюнул:

— Эх ты, тяпа-ляпа!..

На этот раз Спирька и не подумал обижаться.

— Какую листовку? Что там было? Скажи.

— Про то, что восставать надо и кровопийце Колчаку голову рубить. Вот что!

Спирька даже приостановился.

— Да ну?!

— То-то. Они, партизаны, может, за Советы бьются, а ты Мотьку-кулака слушаешь да радуешься, как дурак.

Спирька умолк, подавленный Артемкиными новостями и доводами. Молчал до самой рыбалки.

Нашли тихую глубокую заводь.

— Я пойду к той ветле,— торопливо указал Спирька на дерево, что низко нависло над водой. Артемка кивнул:

— Давай.

Размотали лесы, наживили крючки, и вот уже заколыхались на воде поплавки. Ребята попритихли в ожидании первой удачи. Поплавок Артемкиной удочки «клюнул»: раз — и затрепыхался на берегу красноперый окунишко. Потом еще, еще...

Спирька заерзал на своем дереве от зависти, но все-таки улыбнулся поощрительно: дескать, лови, лови, рыбки всем хватит. Но когда Артемка выудил шестого окуня, Спирька не выдержал:

— Что-то неудобно тут сидеть. Перейду-ка к тебе? — и взглянул просительно на Артемку. Тот разрешил:

— Не жалко, садись.

И снова затихли, вперив глаза в поплавки. Просидели далеко за полдень, а рыба будто смеялась: ходила ходуном, всплескивала, объедала червей, а на крючок не шла. Артемка поймал одного чебачка, а Спирька трех.

Артемка негодовал:

— Рыбак называется! Вся рыба тебя боится. Как подсел — поразбежалась. А говорил: «Линей таскаю!»

Спирька сидел унылый и даже не оправдывался. Наконец Артемка сердито бросил:

— Идем домой.

Как только вернулись в село, сразу почувствовали что-то неладное. На улице стояли кучками женщины, мужики и встревоженно переговаривались. Оказалось, час назад сельский староста от имени правительства объявил об очередной реквизиции скота.

Артемка знал, что это такое. Реквизиции в Тюменцеве были уже дважды. Тогда под вопли женщин каратели уводили со дворов или корову, или овец, или свинью.

Двор Каревых до сих пор обходили. Да и что возьмешь, если у них одна старая корова да боровок.

В сельской управе огласили список дворов, обязанных сдать мясо. На этот раз в списке оказалась и фамилия Каревых. Мать, осунувшаяся враз, тихо плакала в избе. Артемка страдал, глядя на нее. Но чем он мог помочь матери, чем утешить ее? Знал: если заберут корову — пропадать им с голоду. Только на молоке да на картошке жили. А если боровка — тоже не сладко. Зиму снова без мяса.

Артемка зло сжимает кулаки: «Эх, проклятые!»

Весь скот население должно было сдать в однодневный срок. Место сдачи — загон на окраине села. Но напрасно просидел у загона приемщик — две коровы да десяток овец привели за день. А в ночь тайком и тех позабрали обратно.

Притихло село: что-то будет?

Артемка успокаивал мать:

— Если никто не сдает, и нам ничего не сделают.

Мать только качала горестно головой:

— Не знаешь ты их, Темушка... От своего не отступятся, с живого шкуру сдерут...

Утром  узнали — собираются  живоглоты идти по дворам. Одни приуныли, упали духом, другие грозно-спокойно встретили известие — ожидали этого.

Обирать дворы стали сразу с двух сторон села. На той, где жил Артемка, верховодил тремя помощниками сам сельский староста, на другой — писарь сельской управы. Заходили в избу, приказывали хозяину отвести намеченную скотину в загон.

— Там сдашь ее,— говорил староста, сухой крепкий мужик, стриженный под «кружок»,— получишь квитанцию, и твое дело свершенное. Надо, надо для армии и правительства. Для победы над красными супостатами-бандитами. Это наш долг. Кто же иначе поможет? Мы, крестьяне,— опора государственная... Я вот сам трех коров отдал да гуртик овец...

— Тебе не грех и поболе бы отдать, Маркел Федотыч. У тебя эвон скотины сколь! А у нас что? Последнюю, можно сказать, забираешь.

— Не я — власть!

— А хошь бы и так. С голоду пропадать? Не дам, хошь вяжи!

— Да что с ним, собакой, разговоры говорить! — орал Кузьма Филимонов.— Слов-то ён не понимает. Бери, робяты, корову, выводи. А ентому плетей всыпем, штоб понимал наперед.

Многих мужиков и это не пугало: хватали в руки что попало и защищали свои дворы, свое хозяйство.

Жил за рекой крепкий плечистый мужик с черной курчавой бородой — Илья Суховерхов. С его сыном Пашкой Артемка не раз играл в бабки на льду реки. Суховерхов был добрым, спокойным мужиком. А тут, когда к нему пришел староста со своими помощниками, озверел. Вытолкал их за ограду, захлопнул калитку и закричал:

— Кто войдет — зарублю!

Заходить побоялись, а стрелять в своего сельчанина не решились. И двор Суховерхова миновали.

Люди быстро узнали об этом, и сборщиков стали встречать закрытые калитки или вооруженные вилами и топорами мужики. Пришлось старосте вернуться не солоно хлебавши. Сборщики не появлялись ни на другой день, ни на третий. Сельчане поуспокоились, посмеивались: крепко припугнули власть! А на четвертый день в село влетел конный карательный отряд во главе с длинным угрюмым офицером.

И заголосило село. Всех, кто сопротивлялся, не хотел отдать скот, хватали и тащили к площади, подгоняя ударами прикладов.

Илья Суховерхов не стал ждать, когда придут за ним: заколол своих двух свиней, прирезал корову, чтобы не достались колчаковцам, а сам скрылся из села.

А на сельской площади уже началась расправа. Всех, кого пригоняли солдаты, бросали на приготовленные загодя лавки и секли шомполами. Руководил истязанием мордастый рыжеусый фельдфебель.

— А ну, теперь вложи этому, — указал он плетью на очередного.

Артемка видел, как задрожали губы у мужика.

— За что? — глухо спросил тот.

— Сейчас узнаешь.

Когда свистнул шомпол, Артемка закрыл глаза. Открыл — кровавая полоса легла на спине мужика.

— Понял, за что? — спросил фельдфебель.

Мужик не ответил.

Еще раз свистнул шомпол.

— А теперь?

Били, пока мужика, бесчувственного, не скинули на землю.

Фельдфебель окинул холодным взглядом толпу.

— Кто еще не понял, за что шомполы вкладывают? Может, ты? — ткнул черенком плети в сторону широкоплечего парня, мукомола с винокуровской мельницы.— Берите его, ребята.

Подбежали двое, только хотели схватить за руки, парень, почти не размахиваясь, ударил в лицо первого, потом второго. Ударил сильно — один из них так и обмяк, сев в пыль.

Фельдфебель выхватил наган. Грохнул выстрел, и парень медленно повалился на бок.

Артемка, с глазами, полными ужаса, прибежал домой. Он метался по двору: то к корове заглянет, то ветхую калитку пробует запереть покрепче. Было страшно за мать. Хотелось какого-то чуда, чтобы оно отвело беду от них. Но чуда не свершилось: близко к вечеру во двор вошли двое солдат с винтовками и мордастый фельдфебель. Увидел его Артемка, кинулся за сарай. Мать, белая как снег, вышла из избы, пошатываясь.

— Что у нее? — спросил мордастый.

— Корова,— ответил солдат, глянув в бумажку.

— Тащи!

Вывели корову. Мать, захлебываясь слезами, умоляла мордастого:

— Оставьте... Единственная... Возьмите боровка, вон в том загоне...

Мордастый удивился:

— Боровок?! Это хорошо. И боровка возьмем. Эй, ребята, боровка тоже берите, хозяйка разрешила! Молодец, баба, — противно захохотал.

Выскочила на крыльцо бабушка, бросилась перед мордастым на колени, протянула к нему руки, заголосила. А он, все так же хохоча, вдруг с силой ткнул бабушку рукой в лицо, и она со стоном рухнула навзничь.

До сердца Артемки будто дотронулись раскаленным железом. Заскрипел зубами от боли. Дрожащими руками полез под рубаху, расстегнул кобуру. Тихо щелкнул предохранитель, и Артемка поднял браунинг на уровень глаз.

Что будет потом с ним, с Артемкой, он не думал. Он видел врага, которого должен убить. Должен за отца, за горе матери, за бабушку.

Замерло сердце у Артемки. Мушка медленно опускалась от фуражки на лоб, на переносицу и остановилась на широко открытом хохочущем рте.

Выстрел! И хохот захлебнулся. Над двором повис страшный крик. Больше Артемка ничего не слыхал и не помнил. Крепко сжав браунинг, он бежал через огороды к зарослям Черемшанки. По нему стреляли, за ним, кажется, гнались, а он мчался и мчался вперед.

Вот и Густое позади. Пошли круглые березовые колки среди хлебных пашен, а Артемка бежал все дальше. И когда совсем выдохся, будто опомнился: «Куда бегу? Ведь каратели верхами, догонят в поле». Огляделся: оказывается, добежал почти до конзавода. И бежал сюда, конечно, не случайно. В подсознании все-таки жила мысль, что дядя Митряй поможет ему, спасет.

Задами пробрался он к избушке конюха. Прошмыгнул в дверь — никто не заметил.

Дяди Митряя дома не оказалось. Артемка осмотрелся, здесь все стояло на прежнем месте: у окна — грубо сколоченный стол, две лавки, узкая железная, с облупившейся краской кровать, невесть откуда попавшая сюда; закоптелая печурка да зеленый посудный шкафчик на стене.

Только  присел  Артемка,  чтобы  отдышаться,  услышал дробный перестук копыт. Взглянул в окно: каратели. Беспомощно заоглядывался: куда спрятаться? Но прятаться было некуда, кроме как под кровать. И Артемка полез. Прижался к стене так, будто хотел влипнуть в нее, и затих, подавив дыхание, держа браунинг в дрожащей руке за спиной. С улицы донеслись шум, говор. Затем, минут через десять, этот шум прихлынул прямо к избушке.

Отворилась дверь, и Артемка увидел три пары ног: в грубых солдатских кованых сапогах, в легких стоптанных и дырявых обутках.

— Не  было   у   меня  никакого   мальчишки,— раздался спокойный голос дяди Митряя.— Зачем бы ему ко мне идти?

Хриплый голос зло произнес:

— Как сквозь землю провалился, сволочь.

Артемка узнал — Кузьма Филимонов.

Солдатские сапоги, а за ними дырявые обутки медленно протопали по избе. Сапоги остановились возле печурки, а обутки дошли до самой кровати.

Вдруг край ниспадавшего одеяла медленно приподнялся, и под кровать заглянуло... Пронькино лицо. Все оборвалось внутри у Артемки, обдало таким мертвым холодом, что виски заломило. «Пропал! Сейчас крикнет...» Мгновение, а Артемке показалось — вечность, он и ошеломленный Пронь-ка смотрели в глаза друг другу. На Пронькином губатом лице неожиданно скользнула кривоватая улыбка, и одеяло тут же резко упало.

— Здесь тоже нет, Кузьма...

Кованые сапоги переступили с места на место и медленно, будто нехотя, двинулись к двери, а за ним поспешили Пронькины обутки. Приостановились у порожка, а потом решительно ступили в сенцы. Дверь захлопнулась. Наступила тишина.

Уже давно отбарабанили мелкую дробь кони, а Артемка все лежал под койкой: боялся, вдруг кто из беляков не уехал.

Выполз, когда вернулся дядя Митряй и принялся растапливать печурку.

Увидя вылезающего Артемку, обомлел:

— Ты?! Как очутился? Не за тобой ли гоняются?

И тут же понял все, взглянув на бледное лицо мальчишки. Дядя Митряй неуклюже обнял Артемку, прижал к себе худое пружинистое тело.

— Ну, наделал делов...

Артемка сразу обмяк, уткнулся лицом в грудь дяди Митряя и заплакал. А дядя Митряй неловко и ласково гладил корявыми ладонями спину мальчика, тихо повторял :

— Будет, ну будет... Пройдет... Все пройдет, голубенок. Успокойся...— Потом вдруг оторвал Артемкино лицо от груди: — А Пронька-то?.. Ведь он заглядывал под кровать?..

— Не сказал... — лизнул сухие губы Артемка, а затем с тоской: — Что будет с мамой?..

Всю ночь он бредил, метался на твердой койке. Голова его горела, а тело била дрожь. До самого утра дядя Митряй не сомкнул глаз, то клал Артемке на лоб полотенце, смоченное кислым квасом, то поил его, то просто успокаивал. И только на рассвете Артемка уснул.

Проснулся, увидел утомленное за ночь лицо дяди Митряя и сразу вспомнил вчерашнее. Стремительно сбросил ноги с кровати, сел.

— Что встревожился? Успокойся — все пока тихо.

Артемка встал, умылся. Дядя Митряй поставил на стол отварную картошку, соленые огурцы, крупно нарезал хлеб:

— Садись поешь.

Артемка чуть притронулся к еде.

— Как там мама с бабушкой?

— Давай сначала подумаем о тебе, потом о них... Оставаться здесь опасно: люди заходят. Увидят — сболтнут. Тогда и тебе и мне крышка. Понял?

— Чего не понять-то,— хмуро ответил Артемка.— Куда же деться?

— Об этом и забота. Есть у меня за огородом землянуха, очень неприметная, полынью позаросла. Там, думаю, поживешь пока.

Артемка согласно кивнул головой.

— А  я  тем  временем,— продолжал  дядя   Митряй, — в Тюменцево съезжу, разузнаю, что и как...

Артемка повеселел.

— Съезди, дядя Митряй, съезди сейчас же.

— Посмотрим. Выберу, поди, время.

Потом он с предосторожностями провел Артемку в землянку, принес свежего сена охапку, бросил на пол.

— Лежи отдыхай. Есть принесу. Да выходить не вздумай.

— Не маленький.

Дядя Митряй ушел. Артемка огляделся. Землянка была сложена из толстых бревен, узкая, низкая; небольшое квадратное отверстие, вместо окна, находилось почти на уровне земли, так что из него были видны лишь буйно разросшийся бурьян да кусок синего неба.

Прошелся раза два по землянке, пощупал зачем-то стены и прилег на сено. Только что устроился поудобнее, пришел дядя Митряй.

— Вот тебе еда, а я сейчас еду в Тюменцево. Будто нарочно повезло: подводы за овсом снаряжают. Завтра вернусь к обеду, пожалуй. Жди.

Артемка ждал и думал о маме. Плохие мысли отгонял. Надеялся и заставлял себя верить, что с ней ничего худого не случилось.

День тянулся до тоски медленно. Но вот, наконец, наступил сиреневый вечер. В оконце заструился свежий воздух, перемешанный с дымком, запахом печеного хлеба и навоза. Как знаком он Артемке! Чудится, что не в темной тесной землянке сидит, а на приизбе своего двора. Утреннее солнце так и лезет в прищуренные глаза. Тепло и почему-то радостно-радостно. Вон мама вышла с подойником, с белой холстинкой в руках. Корова сразу почуяла ее — замычала призывно и нежно. Отец тоже давно на ногах. Он неторопливо чистит сарай, добродушно поругивает не то корову, не то коня (тогда еще и конь был). А бабушка уже гремит в доме посудой и ухватом. Зовет: «Тема, иди-ка возьми горяченький пирожок...» Артемка идет, потом возвращается на приизбу, ест масляный, обжигающий пальцы пирог и смотрит, смотрит на свой маленький и родной мир, в котором так уютно и хорошо.

...Открыл отяжелевшие веки, и все пропало: ни солнца, ни тятьки, ни мамы. Не стало и двора с запахом парного молока, навоза и, полыни. Сиреневое оконце сделалось черным, непроницаемым, будто сажей забили его. «Скорей бы завтра наступило. Скорей бы возвращался дядя Митряй...»

Миновала ночь, и снова день потянулся медленно и нудно. Солнце уже за полдень перевалило, а дяди Митряя все нет и нет. «Не случилась ли с ним беда?» — тревожится Артемка и ходит, ходит взад-вперед по землянке. То у двери остановится, прислушиваясь, не идет ли, то в оконце заглянет, хотя уже хорошо знает, что не увидит ничего, кроме травы да неба.

Но вот послышались осторожные шаги, тихо скрипнула дверь, и в квадратном просвете появился дядя Митряй. Артемка так и подался к нему.

— Был? Ну?

Дядя Митряй медленно вытер рукавом со лба пот, глухо произнес:

— Пока ничего страшного не случилось... Арестовали ее, да я думаю, скоро освободят.

Артемка сразу поник. «Вот так ничего страшного... Мама в каталажке! Что же делать, что же делать?..» Вдруг поднял голову, глянул сухими блестящими глазами:

— Били?

Дядя Митряй отвел взгляд в сторону, дрогнувшим голосом произнес:

— Били...

Потянулись дни за днями, похожие один на другой, изнуряющие своим однообразием. С каждым прожитым таким днем Артемка становился нетерпеливее и беспокойнее. Ему уже все до тошноты опротивело: и затхлый запах гнилья, и бесконечное лежание на сбитом сене, и кусочек земли и неба, что виделись в оконце.

Каждый раз все настойчивее и настойчивее осаждал Артемка дядю Митряя: когда он выведет его из этой опостылевшей землянки? А тот все одно и то же:

— Погоди малость. Авось придумаю что-нибудь...

И вот однажды вечером дядя Митряй сказал:

— Сегодня в ночь уведу тебя.

— Куда?

— В Макаровский бор... К одному надежному человеку. В партизанах он.— И, будто извиняясь, добавил: —В селах тебе опасно жить. Узнают — пропал.

— Да я что? — заволновался Артемка.— Да я что, не хочу, что ли? Да я наоборот...

Глубокой ночью уходили Артемка и дядя Митряй к Макаровскому бору. Уходили налегке, чтобы к утру быть на месте. Артемка пристегнул кобуру, как и прежде, под рубаху и шагнул за порог.