На другой день почти до полудня Ленька прозанимался всякими делами по двору, потом Заковряжиха послала его в лавку за солью. Соль в Елунино — настоящее богатство. Не в каждой избе иной раз отыщется и щепотка ее. А уж запас и подавно. Нету соли и дорогая она. Лавочник Оглоблин привозил ее на подводах издалека, из какой-то Кулунды, сырую, грязную, крупными комками, и драл за нее с сельчан безбожно: полпуда — овца. А многие и фунта не могли купить.

И вот Ленька, взяв соли, которую Елбан очень старательно взвесил на безмене, пошагал обратно. На полпути он встретил Ваську Култына и Быню, остановился передохнуть. Быня, подстриженный под кружок, был чистеньким, румяным, шагал важно и надуто — руки за спину. Култын, наоборот, усталый, потный, с громоздкой прялкой на плече.

— Ты куда это навострился? Никак прясть решил?

Култын опустил на землю прялку, шмыгнул носом.

— На кой мне... — кивнул на Быню.— К его сеструхе несем. Просила.

— А чего сам Петька не несет? Ишь — руки за спину, напыжился, словно бурундук.

Быня недовольно нахмурился:

— Ты, Лень, не лезь не в свои дела. Что надо, то и делаем. Верно я говорю, Вася?

Култын снова шмыгнул носом, но не ответил, а Быня разгорячился:

— У нас дружба, мы друг для дружки стараемся, как бог нам повелел. Верно, Вася?

Култын кивнул и переступил с ноги на ногу. Ленька усмехнулся: ничего себе дружба! Один будто хозяин, а другой как батрак. Что Быня ни прикажет, Култын делает, а если вдруг Култын что-нибудь попросит у Быни, тот даже ухом не поведет, будто не услышит. Ленька быстро бы отшил такого друга. А Култын не может, не смеет — боится Быню. Нет, не потому, что тот побьет его или еще чего там сделает. Просто Быня заморочил и застращал Култына всякими рассказами про оборотней, ведьм, чертей и домовых. Чуть Култын заупрямится, Быня сразу: «Нельзя, Вася, гляди, а то бог от тебя отступится — пропадешь, загинешь. Домовой по ночам душить будет, али черти на погост уволокут и кинут в могильную яму к вурдалаку. А тот живо кровь у тебя повысосет. Будешь ходить, как мертвец, желтый...» Култын зябко ежился, бледнел и смирялся.

Перед самой пасхой прибило деревом на лесосеке Култынова отца. Когда шли с кладбища, Быня зашептал осунувшемуся заплаканному Ваське: «Энто лесовик твоего тятьку подтолкнул под дерево. За грехи тяжкие. Маманя сказывала: он от бога отрекся, потому нечистая сила за ним по пятам ходила. Гляди, Вася, теперь и за тобой лесовик зачнет гоняться али водяной...»

С той поры Култын совсем притих, а в глазах его будто навечно угнездились тревога и беспокойство. Он совсем перестал ходить в бор и на речку. Постоянно отирался или дома, или у Быни.

А что у него там интересного? Изба что твоя церковь — все углы в иконах, тихо и ладаном пахнет. Мать всегда в черном, ноет да молится, а то соберет старух и поет с ними тягуче и тоскливо. Ленька два раза всего был у Быни, и больше его туда калачом не заманишь.

Он еще раз глянул на степенного, надутого Быню, произнес:

— Дружба у вас!.. Какой ты, Петька, друг-приятель, ежели пугаешь Ваську да мордуешь? — И уже к Култыну: — Брось ты прялку и айда домой. Пусть этот жирный сам тащит. Может, щеки поубавятся.

Култын кисло улыбнулся и вытер рукавом нос. А Быня раскипятился, забрызгал слюной.

— Чего привязался? Чего надо? Вася со мной не пропадет, а вот кто с вами свяжется, с разными ячейскими, тот вовеки беды не оберется, тому никакой жизни не будет ни на этом, ни на том свете. Вон Галинка Лушникова один только раз с вами побывала, а теперь валяется вся синяя да ревмя ревет.

Ленька даже поперхнулся:

— Где валяется? Почему синяя?

Быня хохотнул удовлетворенно.

— Где валяется!.. Дома валяется на кровати.

— Почему?

— Дядя Кузьма Ощепков ее побил, хорошо побил, вожжами, вожжами...— И снова захохотал.

— Да за что? — выкрикнул нетерпеливо Ленька, еще боясь поверить Быне.— За что?

— За то!..

И рассказал, что хворая вдова тетка Лушникова, узнав, что Галинка была в «осрамленном» поповском доме, что мыла там пол, да еще в «христово» воскресенье, а после всего этого дозволила провожать себя «окаянному злыдню» Митьке Шумилову, раскричалась и схватилась бить Галинку. Однако совладать с ней не смогла. Тогда она сбегала за Галинкиным крестным, бывшим церковным старостой Кузьмой Ощепковым. Тот быстренько собрался, прихватил с собой своего Тимоху Косого и так поусердствовал, так исхлестал девку, что она до сей поры не то что встать, шевельнуться не может.

То, что услышал Ленька, ошеломило его. Он смотрел на Быню, а видел словно наяву вчерашнюю Галинку, красивую, нарядную, бойкую, с быстрыми лукавыми глазами. «Да как же так? Как можно? Ведь большая она, невеста... И Тимоха, должно, бил...»

Быня еще что-то хотел досказать, но Ленька молча подхватил мешочек с солью: скорей к Митьке! Только бы он был дома, только бы застать его!

Леньке повезло: едва он добежал до моста через овражек, как из проулка выехала подвода. Ленька сразу узнал шумиловского Гнедка. Митька лежал на охапке свежей травы, видимо ехал с лугов. Ленька закричал:

— Мить, погоди! Слышь, погоди!

Митька  приподнялся, увидел Леньку,  остановил коня. Ленька подбежал, дыша тяжело и хрипло, едва выдавил:

— Беда… Галинку побили...

И торопясь, хватая ртом воздух, он с пятого на десятое рассказал все, что узнал от Быни. Пока Ленька говорил, Митька сидел как каменный. Лишь одно лицо жило да глаза. Чем дальше рассказывал Ленька, тем сильнее отливала от его щек кровь: сначала они стали сероватые, потом белые, а под конец какие-то бело-зеленые. А глаза, наоборот, темнели, темнели, пока, кажется, и зрачков не стало видно. Ленька еще рот не закрыл, как Митька вдруг схватил бич, круто повернулся к коню и, все так же не разжимая губ, огрел его. Ленька едва успел кинуть мешочек с солью в телегу и сам уцепиться, как конь рванул с места в карьер. В минуту они были уже у сельсовета. Митька, кинув вожжи, бросился туда. Ленька за ним. Здесь было тихо и пусто, лишь в своей боковушке сидел Иван Старков и что-то писал.

— Где Лыков? — хрипло спросил Митька. Иван встревоженно поднялся с табуретки.

— В уездный комитет партии уехал. Еще вчера. Вот-вот должен вернуться. А что случилось?

— Ребят надо скликать...  Галинку Лушникову избил Ощепков. За вчерашнее... Арестовать его — и к стенке, другим на память. Пора укоротить лапы. Пиши бумагу.

— Какую бумагу?

— Постановление, что ли... Чтоб арестовать гада.

Иван развел руками.

— Не имею права. Не могу, Мить.

Митька вспыхнул:

— Как не имеешь?! Ты секретарь Совета. Советская власть. Понял? Пиши, Ванька, по-доброму прошу.

— Не могу нарушать закон. Приедет Лыков — его проси.

Митька насупил брови, о чем-то раздумывая, потом тряхнул головой:

— Ладно. Без бумаги обойдемся. Пойдешь со мной?

—  Это можно. Это совсем другое дело...

— Ну жди. Сейчас привезу ребят, кого найду.

Ленька поехал с Митькой. Тот гнал коня, будто на пожар. Сразу направились в кузницу к Сашке Кувалде. Сашка собрался мигом: отложил молот, сбросил свой закопченный брезентовый фартук.

— Готов. Айда.

Объехав почти полсела, они застали дома из комсомольцев только Серегу да Кольку Татуриных. Так и пошли к Ощепкову впятером. У Сереги — винтовка. У Ивана Старкова под мышкой лист бумаги, свернутый в трубку. Ленька едва поспевал за парнями, сердце у него тревожно колотилось — что-то будет сейчас! Эх, жаль, что нет у него никакого оружия. Вдруг случится что-нибудь неладное, а он и помочь не сможет комсомольцам.

Забор у Ощепкова высокий, плотный — ни щелинки. Не увидишь, что делается за ним. Калитка заперта наглухо и днем и ночью. А во дворе беснуются три огромных и злющих волкодава с глухим лаем. Долго пришлось бить ногами в калитку, пока, наконец, не раздался недовольный низкий голос Ощепкова:

—  Кто там? Чего нужно?

Митька подтолкнул Леньку к калитке, шепнул:

— Отзовись ты, а то еще не откроет.

Ленька от неожиданности и от появившейся робости прокричал тонко и жалобно:

— Дяденька, откройте.

— Ишь, племянник сыскался,— загудел Ощепков, топая к калитке.— Поглядем, что тут за родственничек...

Приоткрыл он калитку, а там уже стоят Митька, а за ним Сашка Кувалда.

— Чего барабаните? — заорал.— А ну долой отседа.— И хотел захлопнуть калитку. Митька придержал ногой.

— Не торопись, дядя. Разговор есть.

Ощепков зашелся злом.

— Нету никаких разговоров. Здеся не ячейка ваша. Вон, говорю, а не то собак спущу!

И тут увидел наставленную на него винтовку с хищным черным отверстием.

Ощепков сразу сбавил голос:

— Вы что это, робяты? Нехорошо озоруете.

— Мы не озоруем. Отворяй, а то разметаем твою ограду — не соберешь.

Ощепков почуял, видать, что это не шутка, заторопился, снял непослушной рукой цепочку с калитки. Все почти разом вошли во двор, окружили Ощепкова. Серега чуть ли не в грудь ему упер ствол винтовки. Ощепков заметал глазами:

— Что вы, что вы, робятки? Бог с вами... С чего это вдруг?

Митька выдвинулся вперед, натянутый, как струна:

— За что ты, злодей, Галинку Лушникову избил? По какому праву?

— А, вона что-о,— чуть облегченно протянул Ощепков.— Я тута дело десятое... Не моей волей. Акимовна, кума, призвала посечь маненько, поучить... Баба-то она хворая, ну я подсобил ей. Чего ж тута?

У Митьки задергались губы, словно хотел улыбнуться, да не мог.

— Видали — учитель! — обернулся он к ребятам. И уже Ощепкову: — Так ты, сволочь, по просьбе и убить можешь не сморгнув? Может, это ты нашего секретаря партийной ячейки вилами запорол? А? Может, и председателя сельсовета застрелил?

Ощепков побледнел, закрестился торопливо:

— Да что ты! Бог с тобой. Что говоришь-то этакую страшную напраслину? Побойся бога, сынок.

— Я тебе не сынок, иуда. И бога своего оставь!.. Ты знаешь, на кого руки поднял, гидра косматая? Думаешь, только на девку? Ты на наше общее дело руку поднял. На новую жизнь! На революцию! Ты есть контра. А с контрой знаешь как? Ревтрибунал!

— Да чего с ним толковать, — выкрикнул Колька.— Стреляй его, ребята!

Ощепков испугался по-настоящему, побледнел, упал на колени, руки сложил на груди, прогудел протяжно:

— Про-остите, ро-одныя-а!

Из избы выскочила жена, увидела это, заголосила по-страшному. Откуда-то, не то из конюшни, не то из-за завозни, выбежал с перекошенным ртом Тимоха, держа наперевес вилы. Ленька первым увидел его, выкрикнул испуганно:

— Берегись!

И вовремя. Тимоха был уже в четырех-пяти шагах от Сереги, и еще бы какое-то мгновение — и тройчатка впилась бы ему в спину.

— Ах ты, волчонок,— процедил Сашка Кувалда, перехватывая вилы, и тут же другой рукой ударил Тимоху в скулу так, что тот отлетел назад и распластался на земле.

А Ощепков гудел не переставая:

— Прости-ите меня... Прости-ите, родныя-а...

Старков и Серега одним движением  поставили  его на ноги.

— Нету тебе, врагу, прощения, — произнес Серега.— Вяжите его.

Сашка заломил Ощепкову руки за спину и связал туго. Старков развернул лист, что принес, продырявил его вверху и нацепил на пуговицу ощепкинского пиджака. На листе жирно значилось: «Палач юного поколения».

— Выводи его.

И не обращая внимания на рев, крики и заклинания жены и всех остальных домочадцев, вытолкали на улицу. Жена было бросилась вслед, но Серега угрожающе повел винтовкой.

— Сиди дома!

У лушниковской усадьбы «палача юного поколения» остановили. Митька и Сашка почти вынесли на улицу перепуганную насмерть Акимовну.

— Видишь? — спросил Митька, указывая на зеленого и сникшего Ощепкова.— И с тобой, тетка, то ж будет, если еще хоть пальцем тронешь Галинку. Поняла?

— Поняла, поняла, милай...— еле шевельнула Акимовна губами.

— Нынче же пошли в волость за лекарем. Поняла? И чтоб никто из ощепковской сволочи в вашу избу ни ногой. Поняла? Запомни накрепко, тетка. С нами шутки плохи. А ежели что — на самую макушку церкви затащим и к кресту привяжем, чтоб все видели, какая ты есть вражина своей дочке и народному делу. Поняла?

Акимовна уже не отвечала,    а только трясла головой.

— Гляди, тетка: каждый день будем заходить к тебе и проверять. Поняла?

Ощепкова провели под ружьем и с плакатом на груди по всему селу, до самого сельсовета. Ребятишки, бабы и мужики, кто находился дома, бросали свои дела, выбегали на улицу, провожали тревожными глазами страшноватое шествие, переговаривались испуганно.

— Арестовали Кузьму, что ль?

— Должно, убил кого-сь... Ишь:  «Палач» написано.

— Да ну?! Вот тебе и церковный староста!..

— Али от продналога отказался?

— Убил...

— Кого убили? Где убили?

— Да не убили никого. За Галинку Лушникову взяли. Избил ее за то, что с комсомольцами якшалась да в нардоме энтом пол мыла.

— А-а!.. Вот беда: и моя туды, в ячейку ихнюю, вчерась рвалася, а я ее за косы... Не приведи, господи, вот этак схватят да...

Во дворе сельсовета, перед амбаром, стоял захудалый сарайчик — туда втолкнули Ощепкова до приезда Лыкова.

Митька набросил щеколду, заткнул щепкой и поставил часового — Кольку, пообещав Ощепкову:

— Завтра расстреляем. Ежели вздумаешь бежать — еще хуже будет.

Невдалеке толпились две-три небольшие кучки мужиков и женщин. Подойти к сельсовету или к сарайчику никто не решался. В одной из кучек Ленька увидел хмурых Елбана и Никиту Урезкова. Они о чем-то разговаривали с Тимохой Косым, у которого морда была перевязана белой тряпкой. Ленька ходил меж парней возбужденный и гордый: пусть все видят и знают, что он тоже арестовывал этого злыдня Ощепкова, что он никого не боится: ни Тимохи, ни всяких Елбанов, потому что он, Ленька, за правду стоит, за справедливость.

Митька присел на крылечко с ребятами, закурил. От одной группки отделился и подошел к крыльцу Фома Тихонович Барыбин, как всегда, оживленный, бодрый и быстрый. Глаза его смотрели лукаво и проницательно. Подошел он и заговорил по-приятельски, на правах друга и единомышленника:

— Кажись, опять у вас какая-то закавыка? Не нужна ли моя помощь?..

Парни, как ни были взволнованы и возбуждены, улыбнулись.

— Нет, Фома Тихонович, на этот раз обошлись...

Барыбин несколько посерьезнел:

— Ощепков-то в самом деле побил дочку Лушниковой?

— Исхлестал...

Барыбин качнул головой, вымолвил негромко:

— Дурак мужик. Не ожидал. Правильно сделали, что взяли его. Авось другим неповадно будет.

И пошел. Увидел Леньку, приостановился на минутку, хлопнул его по плечу:

— Чего к нам не забегаешь, а? Моя хозяйка там тебе подарков наготовила... Приходи. Гришку проведай — хворает он.

Ленька кивнул:  «Приду».

Приехал Лыков на подмарьковской подводе. Дядька Аким лихо подкатил чуть ли не к самому крыльцу и прямо-таки с шиком остановил своего серого е белой отметиной на лбу коня. Лыков устало соскочил с телеги, сказал, однако, весело улыбаясь, дядьке Акиму:

— Чувствуют, черти,— ждут! А? — И уже к комсомольцам: — Я тут кой-чего привез вам из укома комсомола — заскочил попутно. Подарочек.

И он вытащил из-под охапки сена одну за другой три связки газет и книг. Тут были несколько потрепанных букварей, задачники, политброшюры и художественные книги, которыми, должно быть, особенно гордился Лыков.

— Видали? Целое богатство. Первый вклад в нашу библиотеку. Обещали еще подсобрать. Особенно обнадежили книгами по политической части.— И вдруг умолк, внимательно глянув на Старкова, а потом на Митьку.— Чего вы кислые такие? Или случилось что?

— Случилось,— ответил Митька, вставая.— Ощепкова арестовали.

И рассказал, что произошло и как все было. Пока Митька рассказывал, лицо Лыкова мрачнело и мрачнело.

— Так,— наконец бросил он.— И где сейчас Ощепков?

— Тут, в сараюшке...

Ленька почему-то думал, что Лыков сейчас здорово обрадуется, узнав, как комсомольцы без него так ловко и быстро разделались с кулацким злыднем. Но Лыков вдруг рассердился, плюнул в сердцах:

— А, чтоб вас!.. Ну наделали делов. Не комсомольцы, а черт знает кто. Анархисты!

И тут же круто развернулся, запрыгал к сараюшке, вынул щепку, отшвырнул ее со злостью и распахнул дверь.

— Выходи.

Ощепков вышел, робко оглядываясь по сторонам.

— Развяжите ему руки.

Подошли двое: Колька Татурин и Сашка Кувалда. Ощепков понял, что пришло избавление, обрадовался несказанно. Растирая надавы на руках, он низко поклонился Лыкову.

— Спасибо,    Захар Степаныч...     Спасибо,    родной ты наш... Век не забуду...

Лыков хмуро кивнул:

— Ладно. Иди. А там видно будет.

Когда Ощепков  ушел,  Лыков повернулся  к  Старкову.

— Ты-то куда глядел? Почему не пресек самоуправство? Секретарь сельсовета называется! Взгреть бы тебя как следует, чтоб в другой раз умом пользовался. Айда в Совет.— И больше ни на кого не глянув, стал прыгать по ступеням.

Ленька остался один — зайти со всеми не решился, а его никто не позвал. Он присел на ступеньку подождать Митьку.

Из-за дверей несся злобноватый резкий голос Лыкова: допекал, видимо, ребят. Ленька никак не мог понять: чего взбеленился Лыков? Да таких, как Ощепков, сразу надо в тюрьму. А он взял выпустил. Да еще и парней ругает.

Вскоре дверь открылась и из сельсовета вышли смущенные, но почему-то повеселевшие Татурины, Сашка и Митька.

— Ну и ну! — хохотнул Кувалда.— Без терки щеки надрал — горят.

Серега кивнул:

— Молодец мужик. По-умному дело повернул. А мы немного того, поторопились.

Митька промолчал, только вздохнул да махнул рукой, направляясь к коновязи, где стоял его конь. Ленька за ним:

— Мить, что Лыков-то?

— А что Лыков? Лыков все по путю решил... Да мне не легче от того... Тяжко... Узнать бы: послала Лушникова за лекарем?

Ленька не ответил, да Митька и не ждал ответа: вскочил на телегу, тронул вожжи.

Они молча доехали до того места, где встретились, когда Ленька бежал домой с солью.

— А где соль? — вздернулся Ленька, будто к его спине приложили горящую головешку.— Где соль?!

Он вскочил на ноги, оглядел телегу — нету соли, лихорадочно зашарил руками под травой — нету!

— Какая соль? — спросил Митька, останавливая коня.— Чья?

— Моя соль... Заковряжихина... В мешочке.. В белом таком...

Говорит Ленька, а сам чуть не плачет: голос дрожит, губы побелели.

— Вот тут... Вот сюда я ее кинул... В мешочке... В белом таком...— А сам шарит, шарит руками, все еще не веря, что мешочек пропал.

А его не было. Нигде не было: ни на охапке, ни под ней. Может, он упал по дороге? Ленька спрыгнул с телеги и понесся назад, к сельсовету.

Митька выкрикнул.

— Куда ты?

Но Ленька и не оглянулся, охваченный ужасом потери. Добежал до коновязи, где стоял Митькин конь,— нет мешочка. Куда делся? Может, упал, когда они с Митькой гоняли по селу, собирая парней? А может, кто украл, пока они ходили за Ощепковым?

Пропала соль! И только теперь Ленька отчетливо осознал, какая беда обрушилась на него. Понял, ухватился обеими руками за волосы, рванул и закачался из стороны в сторону: «Что теперя будет?! Ой, что будет? Мамонька родная, что будет-то теперя!»

И, упав грудью на бревно коновязи, он заплакал в голос.

— Ты чего это? — вдруг раздалось над ним.

Ленька вздрогнул, поднял мокрое припухшее лицо — Лыков. А рядом с ним встревоженный дядька Аким Подмарьков.

— Что случилось, Лень? — это уже дядька Аким.

Ленька рванулся к нему, обхватил руками, прижался тесно.

— Со-оль... Со-оль потерял... В мешочке была... В белом... В лавке купил... И нету... Забьет Заковряжиха...

— Да ты не вой, как по покойнику,— произнес Лыков.— Может, еще отыщется.

Ленька только головой затряс и еще тоскливее протянул:

— Забьет теперя!..

Дядька Аким торопливо гладил Леньку по голове, приговаривал ласково:

— Ну будет, будет, милок. Чего так уж?.. Поуспокойся. Авось придумаем что. Ко мне пойдем...— И словно его озарила какая-то радостная мысль, он ласково оторвал от себя Ленькину голову, заглянул в его потемневшие глаза, спросил: — Пойдешь ко мне жить?

Это было настолько неожиданно и настолько прекрасно, что Ленька перестал плакать, а только глядел и глядел в лицо дядьке Акиму: не ослышался ли?

— Что молчишь, Лень? Пойдешь?

Ленька не ответил, не мог отвечать, а только еще тесней прижался к дядьке Акиму. И тот понял все.

— Ну и ладно. Ну и славно. И поуспокойся.— Повернулся к Лыкову.— Вот что, Степаныч: заберу-ка я его к себе, а то заколотят мальчонку. Зверье. Да я говорил тебе...

— Помню. Думал я о нем. Подходящую семью подыскивал. Боялся второй раз ошибиться. Теперь — хорошо. Я рад. Спасибо, Григорьич. Сам в детстве в людях жил, знаю, что стоит доброе слово и ласка.

— Ну и делу конец,— произнес дядька Аким.

— А насчет школы завтра все обмозгуем. Забегай пораньше, Григорьич.— И вдруг засмеялся удивленно и радостно.— Однако ты голова! Такое дело надумал, а? Прямо-таки государственная голова!

Дядька Аким смущенно махнул рукой.

— Ну уж куды там! Задумка давняя, да хорошего хозяина все не было. Не ко времю, значит, дело приходилось...— Тронул за плечо Леньку, который уже несколько приободрился и старательно вытирал подолом рубахи глаза и щеки.— Ну что, Леньша, айда домой? Наша старушка, поди, совсем заждалась нас.