За бором, где-то еще далеко-далеко глухо погромыхивал гром. А тут нестерпимо палило солнце, раскаленный воздух будто застыл — ни малейшего дуновения.

Воз сена медленно катился по наезженной дороге, плавно покачиваясь и поскрипывая. Ленька лежал на самом верху воза и глядел задумчиво поверх лошади на медленно уползающую назад дорогу. Рядом, умостившись на бастрыке, сидел, покуривая, дядька Аким. Он совсем ослабил вожжи, изредка добродушно покрикивая: «Но, но, пошел». И покрикивал он на лошадь не для того, чтоб та шибче шла, а так, видимо, по привычке.

Вскоре из-за леса появился край черно-синей тучи. «Успеть бы до дождя домой да завершить стог,— думает Ленька.— А там пускай льет. Да посильней. Ишь, земля вон совсем высохла».

— Дядь Аким, успеем завершить стог? Дядька Аким оглянулся, прикинул что-то в уме,  произнес уверенно:

— Успеем. Вон уж и село видать.

И снова тишина, лишь пофыркивает конь да тяжело скрипит телега.

Весь сенокос, почти две недели, Ленька не был в селе — вместе с дядькой Акимом жил на лугах. Хорошо пожил, весело и вольно. Однако и поработали они на славу, все вовремя успели: и скосить деляну, и скопнить сено, и вывезти. Этот воз — последний. Дядька Аким так и сказал: «Ловко мы с тобой, Леньша, управились. Впервой, пожалуй. А то меня всегда дождь застигал на покосе. Прямо как на смех».

Ленька везде поспевал, работал без устали: и сгребал валки, и копнил сено, и есть готовил. Смешно: дядька Аким, оказывается, совсем не умеет кухарить! Ленька никогда в жизни бы не поверил, если бы сам не увидел.

В первый день, приехав на покос, они ели то, что им наготовила жена дядьки Акима тетя Паша. На другой день, поужинав остатками, дядька Аким засобирался в село.

— Ты, Леньша, поотдыхай, а я за харчишками. Быстренько обернусь.

Быстренько не быстренько, а приехал он уже затемно. Привез огурцов, пшенной каши, молока, сала. Надолго ли двоим этой еды? Через день дядька Аким снова засобирался домой. Запрягает коня, а сам едва на ногах держится — в этот день он крепко намахался литовкой. Да и жарища такая была — вконец вымотала. Ленька только и знал, что бегал с ведром к ручью.

— Давайте я съезжу?

Дядька Аким чуть помедлил, раздумывая, потом решительно тряхнул головой.

— Ладно. Отдыхай.

А когда через день или два дядька Аким снова пошел запрягать коня, Ленька просто возмутился:

— Неужто  охота  каждый  раз  тащиться  такую  даль?

— А что поделаешь? — как-то уныло ответил дядька Аким.— Есть-то надо.

— А почему мы здесь не варим, как все? Картошку бы стушить с лучком да сальцем, супчику какого-нибудь или еще лучше кулеш, да погуще. Горячий. Дымком пахнет... А у нас даже ни чугуна, ни котелка нет.

— И верно,— как-то уж очень подозрительно обрадовался и засуетился дядька Аким, торопливо проглотив набежавшую слюну.— Молодцом, Леньша! Давай-ка и мы будем варить. А то, по правде, осточертела эта езда. Да и без горячего худо. Счас сбегаю домой, привезу, что надо.

Утром рано, до солнца, дядька Аким развел костер и принялся что-то сосредоточенно варить. Еще было прохладно, а он совсем упарился от старания — раскраснелся, вспотел.

Наконец выкрикнул бодро:

— Леньша, айда-ка щи хлебать!

Ленька вылез из шалаша, подсел к своей миске, от нее пахнуло приятным горячим ароматом.

— Вот это другое дело,— порадовался Ленька.— Тут нам на целый день хватит. А завтра снова сварим.

И он с жадностью хлебнул первую ложку — давно не ел горячего. Хлебнул, пожевал и застыл, выпучив глаза, будто подавился.

— Ты чего? — тревожно глядя на Леньку, спросил дядька Аким.

Ленька, едва проглотив эту ложку варева, тихо выдавил:

— Что это?

— Где?

Ленька ткнул пальцем в миску. Дядька Аким даже как-то обидно пожал плечами:

— Я ж говорил — щи. Скусные. Вполне...

И для подтверждения раза два-три хлебнул из миски. Хотел было состроить на лице удовольствие, да не получилось: губы сами по себе покривились, и он, не выдержав, сплюнул:

— Да, кажись, что-то не то...

Еще бы — то! Одна соль — до горечи. Капуста хрустит на зубах, а картошку и вовсе не угрызть — сырая.

— Будто все и сделал, как учила, старая,— пробормотал он, стряхивая с бороды капустину. — А оно вишь, что получилось...

И глянул на Леньку виновато и растерянно. Ленька вдруг коротко, как-то неуверенно хохотнул. Но когда увидел, как дядька Аким передернул плечами, будто в ознобе, и еще раз сплюнул, он заливисто расхохотался. Хохотал до слез, до икоты, то сгибаясь, то разгибаясь, чтобы успеть хватить воздуха. Дядька Аким начал было обидчиво поглядывать на Леньку, а потом тоже засмеялся. Ленька повалился на траву и выдавливал едва:

— Скусные... Скусные... Вполне скусные...

Наконец  угомонились,  сидели  друг  перед  другом  расслабленные и обессиленные.

— Да, дела...— произнес дядька Аким.— Наелись... Не умею я, Леньша, готовить. Никак. Потому вот и езжу домой. А сказать тебе будто и неловко. Постеснялся, знать...

— А как же раньше? Все время так и ездили в село?

— Зачем? В те разы мы со старой моей косили. Она и готовила... Ах, нелады! Придется, однако, тебе нынче ехать за харчишками. Пока я до обеда покошу, а ты как раз вернешься. Добро?

— Зачем? Я сам обед сварю.

— Ты? — поднялись брови у дядьки Акима.— Ты?!

— А чего ж? Сварю. Дома еще научился: тятька с маманей на работе, а я кухарю.

Дядька   Аким встал, взял литовку и только потом сказал:

— Ладно. Вари. Только, это самое, ты, Леньша, ежели что, соли поменьше клади. Али совсем не клади, чтоб можно есть было. В миске посолим.

— Да уж как-нибудь соображу, — засмеялся  Ленька.

Дядька Аким ушел косить, должно быть, решив, что такова его нынче судьба — работать не евши. «Да уж ладно,— подумал он о Леньке, — пущай потешится. Спасибо, что за любое дело хватается, заботится...»

А Ленька, не теряя времени, возродил костер, начистил картошки, промыл пшено и принялся кухарить.

К полудню пришел дядька Аким, взмокший, будто выкупался. Ленька помог ему умыться, потом не торопясь нарезал хлеба, наполнил общую миску, положил деревянные ложки, выщербленные по краям. Бросил на дядьку Акима лукавый взгляд:

— Кулеш. Скусный... Вполне...

Дядька Аким мотнул головой, хмыкнул:

— Ладно... Ишь, запомнил. Поглядим, что у тебя за отрава.

Ленька ждал, когда тот сядет есть. Вот он взял ложку, помешал в миске — густо и пахнет аппетитно. Для начала зачерпнул немного Ленькиного кулеша, схлебнул, поплямкал губами, определяя: съедобно или нет? Потом молча зачерпнул уже полную ложку, затем еще, еще... Похлебал он так несколько и уставился на Леньку подозрительно:

— Кто варил?

— Я варил, кто ж еще.

— Врешь.

— Я.

— Не может быть, чтоб такой клоп эдак готовил. А? Ить не может?

Ленька радостно засмеялся.

— Может, дядь Аким! Может!

Тогда дядька Аким ухватил Леньку за руку, подтащил к себе, крепко притиснул:

— Ну мастак! Ну удивил! Твой кулеш, пожалуй, получше, чем у моей старой. Скажу, чтоба у тебя поучилась.

Отпустив наконец Леньку, он взялся за ложку. Выхлебав миску, попросил добавки. И нет-нет да качнет головой:

— Ну Леньша! Этакий малец и на тебе!

С той поры стал Ленька между работой на покосе еще и кашеварить.

Да, на славу прошли для Леньки эти две сенокосные недели. Весь день в работе, хоть и трудной, но радостной: с солнцем, цветами, травой, с песнями птичек. Оглянуться не успеешь — вечер. Умоются они с дядькой Акимом в ручье, поужинают и в шалашик. Улягутся поудобней, глядят сквозь ветки, как таинственно перемигиваются далекие звезды и ведут разговоры. Бывало, до самой полуночи не наговорятся. Ленька про свое, дядька Аким про свое: как воевал с германским кайзером Вильгельмом, как потом, это уже в девятнадцатом году, партизанил в алтайских борах и дрался с колчаковскими отрядами.

На войне с белыми погиб и единственный сын дядьки Акима. Где-то на Урале. Он был в Красной Армии. Одна дочь вышла замуж и живет в другом селе, далеко отсюда — видятся с ней редко. А самая младшая уже годов пять как померла. Два дня всего хворала и — померла. Теперь живет дядька Аким вдвоем с тетей Пашей, которую зовет то «моя старая», то «хозяюшка». Глядя по настроению. Да вот Ленька теперь. Тихие они, спокойные, разговаривают негромко и, что удивительно, не спорят, не ругаются, не скандалят. Просто непривычно. И обращаются с Ленькой, будто он им совсем не чужой и живет с ними давным-давно.

У дядьки Акима во дворе всегда прибрано, чисто. В конюшне с высоким сеновалом — конь, в стайке — корова с теленком, а в загончике — три овцы. Было четыре, да одну ему пришлось отдать. Из-за Леньки. На второй день после того, как он пришел к ним жить. Это было утром. Дядька Аким и Ленька только что проснулись и собирались на пашню. Вдруг калитка распахнулась и во двор влетела разъяренная Заковряжиха, а за ней с бледной улыбкой на тонких и длинных губах Яшка. Заковряжиха, увидя Леньку, с ходу накинулась на него:

— Ты что, идол лопоухий, домой не являешься? Где соль, тварь приблудная? Али мне еще и бегать за тобой? А ну быстро домой.

Дядька Аким разогнулся,— он подтягивал на коне подпругу,— произнес спокойно и, как всегда, негромко:

— Ты, кажись, не на своем дворе, не шуми и не лайся. Вот так. И убирайся отсюда подобру-поздорову. А мальчонка здесь останется. У меня жить будет.

— Как, то ись, у тебя? — прошипела Заковряжиха, и лицо ее пошло красными пятнами.— То ись как это?

— Так. Будет и все. Довольно. Поизмывались.

Заковряжиха снова возвысила голос:

— Ну не-ет! Брешешь, Акимка! Ишь ты, как просто решил. Мы его, энтого приблудного, на ноги подняли, одели, обули, а теперя — он у него будет жить! Кукиш тебе под нос.— И бросилась к Леньке, решив, видимо, силой увести его.— Вот я тебе, дрянь лопоухая! А ну давай соль и айда домой.

Но на полпути остановилась: навстречу шел дядька Аким и на его лице Заковряжиха не увидела ничего хорошего.

— Что морду супишь? — закричала она.— Ишь ты, напужал! Я тебя сама напужаю! — Однако она поспешно отступила несколько шагов назад, а Яшка юркнул за калитку и уже больше не заходил во двор — с улицы выглядывал.

Ленька, когда увидел Заковряжиху, сильно оробел. Но поняв, что дядька Аким не даст в обиду, он выкрикнул торопливо:

— Не пойду я к вам. Не пойду. Здесь буду жить. У дяди Акима. А соль я потерял. Вчерась.

— Потерял? — сипло выдавила потрясенная Заковряжиха, будто ей передавили горло.— Соль потерял?! Да я ее у тебя из сердца вырву, кровопивец проклятый. Да я...

Она осеклась на мгновение, осененная какой-то догадкой. Потом взъярилась еще сильнее.

— Так вон что,— обернулась она к дядьке Акиму,— тебе не энтот приблудный пес нужон. Ты, старый хрыч, на соль мою позарился? Уворовал? Припрятал? А теперь гонишь меня со двора?

Это было неожиданно и обидно. Дядька Аким растерялся, покраснел.

— Ты что мелешь? На кой мне нужна твоя соль? Думай, что говоришь-то.

Но Заковряжиха, учуяв, что попала в больное место, закусила удила: орала так, что всполошились соседи, стали заглядывать к Подмарьковым через плетень.

— Ты мне, старый вор, — орала Заковряжиха,— али соль отдай, али уплати. Я не попущусь своим добром, в землю влезу, а свое возьму.

Дядька Аким вдруг резко шагнул к Заковряжихе, произнес хрипло:

— Уходи! Вечером получишь свою соль.

Заковряжиха поняла, что больше мешкать опасно, что это может ей очень дорого обойтись, и она, продолжая что-то бубнить и выкрикивать, выскочила за ворота.

После полудня дядька Аким выбрал одну из четырех овец и отвел ее лавочнику Оглоблину. От него принес полпуда соли. Разделив ее, он половину тут же отнес Заковряжиным.

На следующий день Ленька и дядя Аким уехали на покос.

Однажды, это еще когда Ленька не кашеварил, дядька Аким приехал из села взволнованный и оживленный.

— Ну Леньша, кажись, одним злыднем в селе стало поменьше — Ощепкова вчера увезла милиция в уезд. Судить будут.

Новость ошеломила Леньку — здорово! Зря он тогда подумал о Лыкове нехорошо: решил было, что тот побоялся и оттого выпустил Ощепкова.

— А Тимоху не арестовали?

— Тимоху? Его-то за что?

— Тоже помогал бить Галинку. Да и всех он бьет.

— Авось теперя уймется... А ежели что, и его можно приструнить. Скоро вся наша жизнь, Леньша, по-другому пойдет, хорошо, весело. Никто никого обижать не будет. Все одинаково сытно станут есть, одеваться красиво и во все новое.

— Да ну!..— не поверил Ленька.— Так не бывает.

— Правильно: нигде не было и нет. А у нас будет. По всей России. Власть наша какая? Советская, народная. Вот для всего народа она и служит. Чтоб никаких ни бедных, ни богатых не было, чтоб всем жилось хорошо. Для того и революцию большевики свершили да три года потом бились с царскими генералами...

Они лежали в своем шалашике, глядели на звезды и разговаривали. Вернее, дядька Аким говорил, а Ленька слушал его, будто красивую сказку. Неужто будет так: ни бедных, ни богатых? Куда ж они денутся? Откуда у бедных возьмутся деньги и хлеб? Что-то уж очень непонятно это. А дядька Аким негромко и задумчиво продолжал:

— Больницы в каждом селе будут... Не то что сейчас: захворал вдруг кто, и вези его аж в уезд. А привезешь, там тебя так и ждали: или мест нет, или еще что. Хоть караул кричи. Сколь народу зазря померло. А была б больница у нас, в Елунино, может, и моя Аннушка жива осталась... Дочка... А так видал — померла... Никто не помог... Да... Школы понастроим. Высокие такие, светлые, просторные, чтоб вся ребятня весело грамоте училась...

Точно, подумал Ленька, школу бы надо. Прежняя сгорела во время войны, когда шел бой за Елунино. Говорят, в ней тогда много беляков засело и партизанам пришлось выбивать их оттуда бомбами.

Ленька вдруг припомнил разговор Лыкова с дядькой Акимом там, у сельсоветской коновязи, когда Ленька потерял мешочек с солью и плакал. Тогда Лыков тоже говорил о какой-то школе. Ленька спросил дядьку Акима об этом. Тот даже обрадовался:

— Вот-вот! Правильно. Есть думка у нас такая. Хорошая думка: открыть в нашем селе школу. И не простую школу, а особую, трудовую, где бы ребятня, навроде тебя вот, сиротки да бедняки, не только грамоте училась, а и мастерству какому-нибудь. Ну там столярному и плотницкому, или, скажем, сапожному, а то и кузнечному. Мало ли какому нужному делу...

Дядька Аким примолк, задумавшись, а Ленька привстав на локте, глядел в его лицо выжидательно.

— Ну, дядь Аким... Дальше-то что?

— Дальше-то? Вот мы с Лыковым и мозгуем, как за это сподручнее взяться. Ить дело — не тяп-ляп топором. Помещение нужно, учителя, инструмент всякий. А главное, чтобы сельчане поддержали нашу заботу — им ведь школу-то содержать, своими деньгами, хлебом, дровами.

— А вдруг не согласятся?

— Не должно... Мы уже со многими перетолковали. Будто согласны. Да и как тут отмахнешься, ежели в селе нет ни одного стоящего мастера-умельца: ни столяра, ни сапожника, ни скорняка. Один кузнец, да и тот не золотой руки. А для новой жизни нам, Леньша, и новые работники нужны, хорошие и много. Чтоб при каждом деле стоял умелец на пользу и на радость людям.

И снова приумолк дядька Аким. Ленька глянул на него и увидел, как дрогнули его губы под усами и растянулись в широкую улыбку.

— Чего ты, дядь Аким?

— Эх, хорошо!.. Самый высокий и большой дом поставим под школу. Чтоб с любого конца села видна была. Деревья вокруг насадим, цветочков. Дорожки песком усыпем, чтобы, значит, грязи не было... Это я в Екатеринбурге видел... И окна большие, на все стороны. Обязательно. Пусть солнышко с утра до вечера глядится в них...

Ленька слушал, притаив дыхание, и тоже улыбался: красиво! Ну дядька Аким! В самом деле здорово придумал: дорожки песочком! Ишь, загнул куда! Только когда это будет! Не все сельчане одинаковы, не все послушают дядьку Акима и Лыкова. Такие, как Заковряжины, и копейки не дадут, не то что... По ним, хоть все село сгори, лишь бы их двор остался.

Ленька вздохнул и уже вслух произнес:

— Хорошо бы... Я б тоже грамоте научился, читать, а то и писать... И... и плотничать бы... Сам бы дома ставил. И себе бы с девчонками... Только когда это будет!..

Дядька Аким встрепенулся:

— Для тебя — скоро. Может, к осени уже. А вот я всю жизню промечтал и — впустую. Хотел кузнецом стать. Спал и видел себя в кузне, в фартуке, с молотом в руках... Помню, все тятьке надоедал: отдай да отдай учеником к кузнецу. Тот, бывало, погладит меня по голове, скажет: «Отдам, .отдам, Акимушко. Токо подрасти маленько. А то, вишь, руки у тебя что камышинки — тонкие. Да ешь поболе щей и каши». Ел, что было, а после каждый раз себе руки щупал — окрепли или нет... Да... Остальное бы и забыть впору, да никак не забывается. Будто вчера все было... Не повел меня тятька в кузню. Утонул. Угодил в полынью вместе с лошадью — сено по весне перевозил из-за реки. Остались мы с маманей пятеро. Я — самый большенький, двенадцатый годок только-только стукнул. Голодно, холодно. Что делать? Пошел наниматься к кузнецу. Тот поглядел на меня, захохотал, взял за плечи, повернул к двери и вышиб пинком на улицу.

— Гад…

Ленька уже не лежал, а сидел, повернувшись к дядьке Акиму.

— А потом? Потом что?

— А что потом? — вздохнул дядька Аким.— Потом нанялся к одному мужику в работники, к нашему богатею Голядкину, и пробатрачил всю молодость свою. На пашнях да покосах... Не получилась жизнь, нет... А мечтал, все время мечтал о хорошей доле, о своем заветном... Наломаюсь, бывало, на пашне, ногой-рукой не пошевелить, упаду спать, а сам хоть чуток помечтаю, хоть маленько в радости покупаюсь. Будто я уже не какой-то там батрак, а кузнец и обучился ремеслу в кузнецкой школе.

Дядька Аким тихо и грустно засмеялся.

— Ить придумал же: кузнецкая школа! Где откопал, где услышал?.. Ну да бог с ним... Так вот, я, значится, добрый кузнец и такие ли штуки кую — на диво. Народ так и валит ко мне со всей волости — работу несет. А я знай себе постукиваю молотом. Легко, весело, споро. Старый кузнец, тот, что выпнул меня, совсем обнищал — нету у него работы. Приходит это ко мне да в ножки — бух:

«Прими,— говорит,— хоть подручным. Прости и прими, Лкимушка». Я зла не таю: иди работай. Только, мол, вперед не злобствуй, не обижай народ: все хотят жить, не один ты... Вот так и тешил себя, а жизнь-то вот она — прошла. Может, для других, для таких вот, как ты, доброе дело сделаю. Одним этим теперь живу...

Луна уже давно спряталась за раскидистыми ветлами, что толпились на той стороне луговины. Откуда-то выполз туман и потек в низинки, будто снятое молоко, укрывая травы и кустарники. Тишина, только один перепел ласково и монотонно уговаривал Леньку: «Спать пора, спать пора...» Ленька улыбнулся и сонно пробормотал:

— Пора... Скоро утро...

С той ночи уже прошло полторы недели, а воспоминания о ней так и остались в памяти. Нет-нет да и вспомнит он про дядьки-Акимову жизнь, про мечту его, про школу. Вот и сейчас лежит Ленька на возу, грызет соломинку, а сам снова думает о чудной дядьки-Акимовой школе, и трепетно замирает сердце: а вдруг и вправду будет такая школа в селе?..

Новый удар грома прогрохотал где-то совсем близко. Ленька вздрогнул и оглянулся: клубящаяся сизая туча уже дымилась над бором и, расширяясь, медленно ползла за ними вслед.

— Дядь Аким, не успеем, — встревоженно  проговорил Ленька. — Гляди, вон уже катит какая. Дядька Аким кинул быстрый взгляд.

— Успеем, Леньша.— И торопливо понужнул коня.