Первое, что почувствовал и увидел Ленька, когда пришел в память, это — он связан и лежит под сосной неподалеку от входа в низкую землянку, покрытую ярко-зеленым дерном. Задней стеной она плотно приткнулась к отвесному краю гривы, заросшей буйным кустарником. Если бы не эта нора-вход, то землянку можно было бы принять за обыкновенный холмик, «отросток» гривы.

У входа на сучковатой чурке сидел осунувшийся, обросший дремучей бородой Кузьма Ощепков, рядом с ним примостился на траве Тимоха, прижимая к щеке широкий лист не то подорожника, не то другой какой-то травы. Ощепков протирал тряпкой винтовку. Чуть подальше от них, слева сосредоточенно подшивал сапог тощий длинноусый мужик с обмотанной вышитым полотенцем головой. За ним поодаль, привязанный уздой к дереву, стоял, нетерпеливо перебирая ногами, оседланный серый в яблоках конь. Ленька узнал его — барыбинский рысак. На нем Ленька даже раз проскакал по степи до озер, где они с Гришаней любили купаться...

Справа, окаймляя полянку, столпились кучками и крепко обнялись кронами кусты боярышника и черемухи. Где-то за ними слышны были говор и негромкий звяк железа. Вскоре оттуда, из-за кустов, вывалилось шесть вооруженных мужиков. У двух из них на поясах болталось по гранате. Вслед за ними вышли рыжебородый Прокофий и... Гришаня. Кого угодно готов был теперь увидеть здесь Ленька, но только не Гришаню. Уж очень он не похож был на бандита. Однако вот он, тут, вместе с ними, разве что лишь без оружия... «Зяблик... Хорошим прикидывался. В приятели влез, а сам... Эх, гад ползучий, контра ядовитая...»

Гришаня бросил быстрый взгляд на Леньку, и глаза их встретились. Но и этого взгляда было довольно, чтобы увидеть сколько в Ленькиных глазах, заплывших черными кровоподтеками, презрения и ненависти, перемешанных с удивлением. Гришаня отвернулся. Отвернулся так же быстро, как и глянул на Леньку.

Прокофий, подойдя к землянке, резко и коротко бросил Ощепкову и тому, с обвязанной головой:

— Кончайте. Пора. — Ткнул пальцем в мужиков с гранатами и в Ощепкова. — Ты, ты и ты, Кузьма, идете со мной. На стоянку к Решетникову. Остальные с Иваном, — глянул на верзилу с винтовкой за спиной, — в отряд Ермила.

«Остальных» было всего трое, тоже не густо. В это время Тимоха оглянулся на Леньку, произнес:

— Оклемался, сволочь. Глядит.

Обернулись и все мужики. Прокофий пошагал к нему. Ленька сжался. У него все тело так болело и ломило, что, казалось, он больше не выдержит даже легкого удара. Однако Прокофий не стал бить, посадил Леньку спиной к стволу, спросил, уставясь небольшими острыми глазами в его глаза:

— Кто тебя послал сюда?

Ленька едва разжал вспухшие, словно вареники, губы:

— Никто... Я за ягодами... За черникой... Отпустите, будьте отцом родным...

— Кто еще с тобой был?

— Никого... Я один... А тут Тимоха... Побил...

— Кто еще был с тобой? Отвечай.

— Один я, один...— с мольбой в голосе выкрикнул Ленька.

— Так...— протянул Прокофий.— Один, говоришь? И долго сидел за кустом? Слышал, о чем разговор шел? С кем я разговаривал?

— С дядей Фомой Тихоновичем...

— Так, так, верно: с Фомой Тихоновичем. Знаешь, что он мой тятька?

— Знаю,— произнес Ленька и осекся.

Прокофий распрямился.

— Он все слышал. Все знает. Теперь вот и стоянку нашу увидел.— И снова к Леньке: — Я еще раз спрашиваю, и в последний: кто был с тобой? Соврешь — пеняй на себя. Ну?

Ленька произнес как можно убедительней, умоляюще глядя на Прокофия:

— Один я был, один... Вот крест — один.

Если бы руки у него не были связаны, он бы перекрестился, впервой, пожалуй, за последний год. Прокофий усмехнулся нехорошо:

— Ишь, когда припекло, сразу про крест вспомнил. Надо раньше было о нем думать. Хотя бы когда Оглоблиных выдал, щенок большевистский. Ладно, пускай пока полежит. Тимофей, — позвал он Косого. Тот подошел торопливо.— Иди в село и понаблюдай: все ли тихо-спокойно там. Может, врет этот гаденыш. А ну как был кто-нибудь с ним да удрал в село! За Лыковым следи, глаз не спускай. Чуть что — сюда. Здесь будет Гришка. Ежели что — предупредит нас. Он знает, где искать. Все понял?

Тимоха кивнул.

Но прежде чем уйти, Тимоха шагнул к Леньке, впился в него своим косым глазом.

— У, стерво вонючее, — ненавистно прошипел он.— Жаль, ухожу, а то бы...— Не досказал, ударил Леньку ногой в грудь так, что тот всхлипнул и голова его беспомощно свесилась набок...

Второй раз Ленька очнулся, когда на поляне, возле землянки, наполовину поуменьшилось мужиков, видимо, верзила с винтовкой за спиной уже ушел со своими. Не было и Тимохи. На ощепковском чурбаке сейчас сидел Гришаня, бледный, с ввалившимися глазами, будто не спал целую неделю, и задумчиво сбивал прутиком головки каких-то мелких синеньких цветочков. Ощепков же с двумя другими мужиками, теми, что были с гранатами, стояли вокруг Прокофия, который что-то им торопливо досказывал. Но Ленька не слушал. Ему и без того было уже давно все понятно: завтра на рассвете вот это бандитье ворвется с двух сторон в спящее село и начнет бить и убивать людей, жечь их избы и дворы. Но что толку от того, что он знает про эту страшную затею? Что он может сделать? Как предупредит Лыкова?

Ленька прикрыл глаза, представил, как загрохочут в серой тишине утра выстрелы, как запылают избы дядьки Акима, Лыкова, Татуриных, шумиловский двор... Вскочит Варька спросонья, перепугается, закричит, заплачет... И никто не поможет, никто не спасет. Он увидел вдруг ее такою, какой она была, когда впервой увидела на своих воротах черную метку: лицо будто отбеленное, глаза широкие, темные от ужаса, а тонкие руки крепко прижаты к груди...

Дернулся Ленька изо всех сил, забыв про свою боль, которая жгла, ломила, простреливала все тело, забился, словно рыба в сети, рванул зубами подвернувшийся пук жесткой травы. И губы его окрасились кровью, смешанной с землей...

Гришаня обернулся к Леньке, перестав сбивать цветы, хотел сказать что-то и даже привстал с чурбака. Но тут же снова сел, ничего не сказав, только сдвинул брови и погрозил ему кулаком: дескать, не брыкайся. Ленька шевельнул окровавленными губами:

— Сволочь!

Гришаня, видимо, понял — отвернулся, медленно провел ладонью по лицу и больше не глядел на Леньку.

Прокофий закончил разговор, мельком глянул на солнце, которое уже опустилось к верхушкам сосен.

— Пора.

— А с энтим что? — произнес Ощепков, ткнув стволом, винтовки в сторону Леньки.

— С этим? — рассеянно переспросил Прокофий.— А-а! Его упускать нельзя. Аркашка!

Будто из глубины земли донесся глухой голос:

— Чего там?

— А ну выйди, а то, поди, совсем бока отлежал.

Из землянки с трудом выбрался длинноносый парень с жиденькими светлыми усиками и круглыми, желтыми, как у рыси, глазами. Его Ленька еще не видел. Парень осторожно волочил левую ногу, тяжело опираясь на толстую суковатую палку.

«Так тебе и надо,— подумал Ленька.— Подстрелили... Не в ногу бы тебе, а в лоб...»

Парень поморщился:

— Токо маленько поутихнет нога, снова чего-нибудь... Чего?

Прокофий кивком головы показал на Леньку.

— Этого отведешь куда-нибудь подальше... Да, гляди, без шуму. Гришка поможет.

— И только-то? — Аркашка снова поморщился и полез в карман за кисетом.

«Куда это отвести? — не понял Ленька.— Зачем? Да еще без шума?»

Прокофий с мужиками один за другим вышли на тропку и вскоре скрылись за кустами. Аркашка, свернув толстую козью ножку, закурил и осторожно присел на чурбак, вытянув раненую ногу.

— Эх, зацепило меня не ко времени. Такая потеха предстоит, а я лежи, как вот этот чурбак.

Гришаня ничего не ответил, стоял, опершись плечом о землянку, нервно грыз травинку. Аркашка, видимо, не очень ждал, чтобы ему отвечали. Попыхивая козьей ножкой, он от дыма щурил глаза по-кошачьи.

— В Пономаревке было. Ворвались в село — тишина, спят. Одни собаки лают. Я сразу к председателевой избе. Облили паклю керосином, поджег и — швырь ее на крышу. А крыша — солома. Эх, пошло гудеть, любо-дорого! Гляжу в окна — мечутся. Кто — не разобрать. И орут. Поднял винтовку, жду. Кто-то подбежал к окну. Я бац! Тута! Еще жду. Гляжу — к другому окну крадутся. Бац — тута! Еще жду! И на тебе: ка-ак шарахнет! В ногу. Обидно.— Аркашка заплевал окурок и безо всякого перехода буднично, спокойно проговорил: — Ну, давай кончать с этим. Подай топорик, вон за дверкой.

Гришаня побелел сильнее прежнего, прошел какой-то шаткой походкой, взял топор.

— Лопату прихвати. Прикопаем малость, чтоб не смердел,— добавил он, с кряхтением поднимаясь с чурбака.

У Леньки выступил холодный пот. Только сейчас, только в это мгновение до его сознания дошли слова Прокофия. «Неужто убить хотят?»—мелькнула одинокая и какая-то чужая мысль. Она показалась настолько дикой и невероятной, что Ленька сразу не поверил. «Меня закопать?! Да как же это? Ведь...»

Аркашка вынул из ножен, что висели на поясе, нож и подковылял к Леньке. Следом за ним с лопатой и топором подошел Гришаня.

Ленька заметал глазами, полными ужаса, то на Аркашку и его нож, то на Гришаню, завыкрикивал тонко и тоскливо:

— Дяденька... Не надо... Не надо!.. Гришаня! Родненький... Ить мы с тобой... Гришаня... Дяденька... Гришаня... Не надо!..

У Гришани сильно задергались губы, задрожали руки настолько, что из пальцев выскользнула лопата. Аркашка прицыкнул:

— Не ори. Поживешь еще.— И одним движением разрезал на ногах веревку.— А ну, вставай.

Ленька не мог встать, старался и не мог: руки были связаны, и ноги не держали.

— Освободи ему руки,— хрипло произнес Гришаня. Это были его первые слова, которые Ленька услышал за все время, пока лежал тут.— Не убежит.

Аркашка молча согласился и тем же ловким движением ножа распустил веревку. Ленька с трудом шевельнул затекшими руками, застонал.

— Вставай.

Ленька, цепляясь за ствол сосны, медленно, с великим трудом поднялся.

— Молодец,— похвалил Аркашка.— А теперь пошел. Туда.— И показал палкой на низинку, что зеленела шагах в ста.

Ленька обхватил ствол, прижался к нему всем телом, будто прилип.

— Ой, боюсь, ой, боюсь...— выдыхал он, словно во сне, не сводя с Аркашки расширенных глаз.

— А ты не бойся. Это быстро: трик и — там. Ну-ка отцепляйся. Некогда мне тут с тобой.

Ленька еще сильней прижался к дереву, дрожа, как в ознобе.

— А ну пошел. Быстро. Ну?! — И почти следом уже другим тоном: — А черт с ним. Потом утащим. Дай-ка топор.

Ленька вжал голову в плечи, зажмурился и замер в ужасе.

За спиной раздался громкий хряст и тут же следом что-то упало тяжело и глухо. Ленька передернулся и оглянулся. Оглянулся и вскрикнул: на траве, раскинув ноги, лежал Аркашка с рассеченной надвое головой, а над ним белее снега стоял Гришаня и держал обеими руками топор.

— Вот и все, — произнес Гришаня, будто он смертельно устал и теперь, наконец, приляжет отдохнуть.— Вот и все,— повторил он каким-то бесцветным голосом и отшвырнул топор. И только потом поднял на Леньку страдающие глаза.

— Вот и все, Зяблик,— произнес он еще раз.

Это ласковое, всегда чуть насмешливое и грустное в устах Гришани слово сразу вернуло Леньку к жизни. Он вдруг понял, что в самом деле все кончилось, что больше не будет новой боли и страха, что он свободен и успеет добраться до села и предупредить Лыкова об опасности. Переход от ужаса к радости был настолько неожидан и быстр, что Ленька не выдержал: его руки разжались, соскользнули со ствола дерева, ноги подогнулись. Он упал, уткнувшись лицом в траву, и заплакал. Громко, надрывно, тяжело.

Гришаня подбежал, склонился над ним.

— Ну чего ты? Теперь все хорошо... Уходить надо... Как бы кто не нагрянул. Тогда...— И не досказал.

Но Ленька и без того понял, что будет тогда. Он торопливо отер лицо и, морщась, стал подниматься. Гришаня помог ему встать на ноги, заглянул в лицо, качнул головой.

— Не дойдешь, пожалуй.

— Чего там,— произнес Ленька.— Дойду. Долезу.— И тяжело передвигая ноги, не оглядываясь, поковылял от от дерева, от Аркашки.

— Погоди, Леня.— И Гришаня торопливо пошагал к своему коню, который стоял, уткнув морду в охапку свежего сена. Он привел его, развернул возле Леньки.

— Садись,— произнес глухо.— Давай подсоблю.

Посадив Леньку в седло, он повел коня через низинку, между кустами и остановил его на неширокой извилистой тропе.

— Езжай этой дорогой.    Никуда не сворачивай.    Выедешь прямо к пашням, а там... И замолчал.

— А ты? — удивленно спросил Ленька.— Ты-то?

Гришаня улыбнулся усталой, вымученной улыбкой.

— Что ты глупый такой?.. Неужто не понимаешь — нет мне больше домой дороги... Пойду искать свое счастье... Авось найду.

У Леньки задрожали губы. Он сжал обеими руками его ладонь, произнес, безуспешно пытаясь сдержать эту дрожь:

— Прощай, Гришаня... Друг хороший... Прощай. Век не забуду...

— Прощай. Спеши.  Авось когда-нибудь свидимся.

Сказал, подшагнул к морде коня, провел по ней несколько раз ладонью, заглядывая в черные, чуть диковатые глаза. Потом быстро прижался к ней щекой и, больше не говоря ни слова, повернулся круто и пошел прямиком в глубь леса.