Первая комсомольская ячейка в Елунино была создана вскоре после изгнания колчаковцев из Алтайской губернии. Позаписались в нее человек тридцать и  парней,  и девок. Даже Тимоха Косой вступил со всеми своими дружками-приятелями, такими же богатеями, как и сам.

Создавали ячейку, будто в какую-то забавную игру играли: шумели, хохотали, шутили, кто во что горазд, никто никого и ничего не слушал. Притихли малость, когда стали выбирать председателя ячейки. Кто-то радостно выкрикнул: «Даешь Елбана! Парень что надо».

И сразу со всех сторон понеслось веселое: «Елбана, Елбана! Давай его! Самый что ни есть председатель!»

Елбан — Ефим Оглоблин, здоровенный верзила, сын хозяина единственной на селе лавки. Он, этот Елбан, первый заводила на селе. Ни одной потехи без него, ни одной драки. Кулаки у Елбана что твои кувалды, морда всегда бордовая от самогонки.

Несколько парней восстали против Елбана, да куда там: вся его компания загикала, засвистала, кто-то кому-то под шумок дал по шее. А первый Елбанов приятель Никита Урезков сказал: «Ежели не Ефим, то и ячейки никакой не будет».

На том и порешили.

Сельсовет отдал ячейке пустовавший дом отца Семена, что рядом с церковью, под клуб и избу-читальню. Елбан со своей компанией обрадовались несказанно: не надо будет теперь голову ломать, где проводить вечерки — свое место есть.

И пошло-поехало: что ни вечер — в клубе пьянки, пляски под гармошки, игры в фанты с поцелуями, драки, визг и хохот.

Месяца два хлестало это буйное веселье через край. А потом вдруг разом пошло на убыль. Оказалось, что у ячейки совсем иные дела, чем плясать да играть в фанты с поцелуями. Потребовались срочно добровольцы для борьбы со всевозможными бандами из недобитых колчаковцев, которые начали скапливаться по лесам и дальним заимкам; понадобились бойцы в продовольственные отряды для изъятия хлебных излишков у зажиточных мужиков.

Елбан первым сказал, сплюнув на грязный, затоптанный пол клуба:

— Это пущай большевички заботятся. А мне с имя никак не по пути.

С той поры клуб опустел, а ячейка, которая и без того лишь числилась на бумаге, совсем перестала существовать. Остались верными комсомолу несколько парней из бедняков да два-три батрака. Они было принялись помогать продотрядчикам, но однажды ночью трех из них кто-то избил по-страшному; двое кое-как оклемались, а третий вскоре помер.

Больше о комсомольской ячейке в Елунино разговоров не было. До весны. И вдруг по селу разнеслась весть: на сборке скликается митинг молодежи, приехал, мол, какой-то важный чин из уезда и будет говорить.

Это было как раз на той неделе, когда сгорела усадьба Захара Лыкова, а в памяти еще были свежи два страшных и загадочных убийства — секретаря партячейки и первого председателя сельсовета. Поэтому молодежь не очень-то охотно собиралась на митинг. Родители многим просто запретили идти на сборню. Говорили: ему-то, мол, что, энтому из уезда, покалякает себе на потеху и уберется восвояси. А мы тута расхлебывайся за него.

Леньке очень хотелось пойти на сборню. Он еще ни разу не бывал на митингах и совсем не знал, что это такое. Торопливо управившись со своими делами по хозяйству, он дважды выбегал на улицу, но никак не мог решиться уйти со двора. Постоит, постоит и вернется обратно. Заковряжиха посматривала на него подозрительно:

— Ты чего мечешься? Ежели на митинг задумал — гляди! Шкуру спущу. Еще энтого не хватало, чтобы по всяким бесовским сборищам шалался.

— Не-е,— уныло протянул Ленька, присаживаясь на рассохшуюся кадку.— Я так...— А сам подумал: «Пойду!»

Дождавшись, когда Заковряжиха ушла в избу, он быстро вскочил, шмыгнул за ворота. Первым, кого он увидел на улице, был Яшка. Тот неподалеку играл с ребятами в свайку, чего-то кричал визгливо и хохотал.

— Вот дрянь, — в сердцах сплюнул Ленька и остановился расстроенно, не зная, что делать. Яшка замахал Леньке рукой:

— Айда сюды, Приблудный!

Ленька молча отвернулся.

По дороге, из Старого конца, шел дядька Аким Подмарьков со своим неизменным плотницким топором за поясом. Поравнялся с Ленькой, кивнул ласково:

— Здоров, Лень. Ты-ка чего стоишь, не бежишь на митинг? На сборне уж полно ребятни.

— Да вот...— замялся Ленька и невольно оглянулся на Яшку.

— А ты-ка не слушай никого и не оглядывайся. Иди. Для вас, для таких, как ты, разговор будет. Хороший разговор, про ученье, про то, как новую жизнь ладить...

Ленька улыбнулся смущенно, потом вдруг решительно махнул рукой и побежал.

Яшка закричал вдогонку:

— Эй, ты куды? Куды, спрашиваю? Вот счас мамане скажу!

Но Ленька не оглянулся: будь что будет! По пути он заскочил за Култыном. Тот в это время, потный и красный от натуги, тащил на спине по двору ухмыляющегося во весь широкий рот Быню — Петьку Драчева, который покрикивал весело:

— Давай, давай, пошибче! Бежком, бежком!..

Култын, увидав Леньку, сбросил Быню со спины, подошел покачиваясь, и едва дыша.

— Умотал, гад... С самого, поди, утра таскаю его...

Ленька вылупил глаза:

— Зачем?

— Игру такую придумал: кто чижа дальше забьет палкой. Ежели, мол, я, то он меня тащит, ежели он, то я его. До того места, куда этот чиж улетит. Вот я и...

Быня стоял на том самом  месте, где Култын сбросил его, разрумяненный, нетерпеливый:

— Ну скоро ты там? Ить половины не пронес еще.

Култын жалобно глянул на Леньку.

— Видал? Укатает ить... Чижолый, что боров.

Ленька рассмеялся.

— Ну, забота! Да плюнь ты и айда со мной на сборню. Там нынче митинг.

Быня, все так же не сходя со своего места, произнес укоризненно и наставительно:

— Как это — плюнь? Уговор дороже денег. Нехорошо говоришь, Лень. Бог покарает. И тебя, и Васю. Нельзя нарушать слово. Бог — он все видит и слышит. И счас тоже...

— Видал? — еще жалобней повторил Култын.— Все время пужает и ездит на мне.

— Я не пужаю. Это ты, Вася, зря. Надо все делать по-доброму, по справедливости. Коли уж уговорились — сполняй. А кто нарушает уговор, того бог накажет.

Ленька досадливо гмыкнул:

— А пошли вы оба ко псам свинячим! — И решительно повернулся.

Култын довел его глазами до калитки, лихорадочно раздумывая, и когда Ленька взялся за скобу, крикнул, будто с кручи кинулся:

—  Погоди! Я с: тобой!

Сорвался с места и Быня. Догнал их уже на улице, задолдонил торопливо, забегая то справа, то слева:

— Это — не по-божоцки! Это так нельзя. Это одна потеха для нечистой силы. Бог не простит тебе, Вася.

Култын молча шагал, избегая глянуть на пылающее от негодования лицо Быни, а Ленька разозлился.

— Отстань, а то звездану по уху.

Быня даже обрадовался:

— Во-во, ударь, ударь! Дьявол — он только и ждет этого. Мигом обратает тебя.

Ленька остановился, глянул исподлобья на Быню.

— Уймись, говорю. А то и про дьявола своего забудешь.— Потом добавил: — После митинга втроем сыграем в чижа.

Быня посветлел:

— Вот это по-божецки. Молодец, Лень!

Когда они пришли на сборню, там уже колыхалась толпа, хоть и не густая, но шумная. Даже несколько девок явились: стояли в стороне ото всех, сбившись в тесную кучку, лузгали семечки, с усмешками поглядывая то на парней, то на крыльцо сельсовета, где уже маячил незнакомый чернявый парень в кожанке и плоском коричневом картузе. Он торопливо листал тонкую синюю тетрадку, что-то черкал в ней огрызком карандаша. Позади него стоял секретарь сельсовета Иван Старков. Он дымил длинной самокруткой, беспокойно поглядывая на собиравшихся: дело предстояло важное и серьезное, а он остался единственным представителем власти — Захара Лыкова, как нарочно, вызвали в уездный комитет партии.

Напротив крыльца, охватив его подковой, шумели, хохотали парни. Среди них, возвышаясь на целую голову, маячил, как всегда под хмелем, Елбан. Около него над чем-то возились Никита Урезков и Тимоха Косой. У одного была в руках длинная палка, у другого белая тряпка. Они, должно быть, вытворяли что-то очень забавное, потому что над сборной то и дело взрывался хохот.

У Быни глаза загорелись.

— Айда глянем, что там?

Однако Ленька молча мотнул головой: ему совсем по хотелось лишний раз встречаться С Тимохой Косым.

Быня стал торопливо пробираться сквозь толпу, а Ленька с Култыном пошли поближе к крыльцу, где стоял Митька со своими друзьями. Ленька тогда еще мало знал Митьку и стеснялся его — очень уж неразговорчив.

На этот раз Митька, увидав Леньку, вдруг подмигнул ему дружески:

— А, сосед, и ты пришел? Ну давай к нам до компании.

Леньке здорово польстило такое Митькино внимание, и он с удовольствием встал рядом.

Подошли братовья Татурины — Серега и Колька. Оба смуглые, кареглазые, чубатые, только старший, Серега, — высокий, плечистый, а Колька — тонкий, гибкий л задиристый.

Они, должно быть, заявились прямо из смолокурни, где с отцом гнали деготь: лица их были усталыми, вымазанными золой и копотью, от одежды резко пахло дымом и дегтем. Серега поздоровался с Митькой за руку.

— Едва вырвались... Папаня заказ большой на деготь добыл и прямо осатанел — никакого роздыху не дает. Ни днем ни ночью. На собрание вот не пущал. С кулаками было пошел...

— Ну?! И как же выбрались?

Серега улыбнулся, взглянув с теплотой на своего младшего братана.

— Да Колька вот... Сказал папане, что-де новый закон вышел: кто, мол, не ходит на собрания или не пущает других — штрафовать будут. А папаня наш ужас как штрафов боится. Отпустил.

Митька рассмеялся, хлопнул Кольку по плечу.

— Ну мастак! Ну выдумщик!

Над площадью вдруг с новой силой грохнул хохот.

— Елбан,— произнес Серега.— Опять выкомуривает что-то.

Все обернулись. Елбан, размахивая бутылкой, выкрикивал:

— Ну кто, а? Без роздыху? Самогоночка — как слеза. Четверть ставлю тому, а?

Однако никто не решался идти на спор.

— Эх вы! — орал Елбан.— Соски вам только и сосать. Вот эдак надо...

И ототкнув бутылку, он опрокинул ее высоко надо ртом. Забулькал самогон, выплескиваясь судорожными толчками из горлышка в разинутую Елбанову пасть.

Парни застыли в удивлении и зависти.

— Вот энто да! Вот энто лакает!

Осушив бутылку, сунув ее обратно в карман, Елбан промокнул губы рукавом.

— Крепка! Все нутро будто скребком ободрала.— И тут же без какой-либо паузы вдруг рявкнул, повернувшись к сельсовету:

— Эй, ты, слюнявый, долго ль будем топтаться тута?

Приезжий вздрогнул и выронил тетрадку. Над толпой опять взнялся хохот, посыпались шутки:

— Ишь, пуганый!

— Штанишки ба проверить!

Парень торопливо поднял тетрадку и шагнул к перильцу, стаскивая с головы картуз.

— Так что вот...— крикнул он хрипловато.— Собрание-митинг молодежи села Елунино считаю открытым...

— Ура! — гаркнул Елбан, и площадь снова зашумела, загоготала.

Приезжий окинул хмурым взглядом толпу, умолк, комкая картуз. Молчал долго, до тех пор, пока Иван Старков не выкрикнул, выйдя из-за спины парня:

— А ну кончай хайлы драть! Не для того собрали вас тут!

Кто-то огрызнулся:

— А ты, Иван, не суйся. Ишь, начальник нашелся. Встал на крылечко и стой!

Но шум, однако, несколько улегся, и приезжий ожил.

— Так что вот... Прибыл я к вам по поручению нашего укома комсомола.

— Чевой-то?

— Укома, говорю, комсомола.

— А кто он такой? С бородой али нет еще?

— Может, нашим девкам ухажер?

— Га-га-га-га!

— Давай, парняга, ишо говори!.. Веселый, черт!

Парень в самом деле начал что-то говорить, стараясь перекрыть гвалт, но никто его не слышал, а только видели, как по-рыбьи открывается его рот. И от этого взвеселились еще пуще.

Леньке стало жаль парня, да и послушать хотелось: что скажет, как станет сколачивать комсомол?

— Ну чего они галдят?

Глянул на Митьку, а у того брови сдвинуты к переносью, на скулах желваки перекатываются. Он вдруг решительно вскочил на ступеньку.

— Довольно базлать! Дайте послушать человека. А кому нету охоты — вали отсюда и не мешай!

Воспользовавшись наступившей короткой тишиной, приезжий бросил укоризненно:

— Что же вы, ребята, как мальцы желторотые? Будто в балагане на представлении. У меня дело важное. И смешки ваши совсем ни к чему. Очень даже вредные смешки. За это...

Толпа вновь взбурлила, но теперь уже по-иному.

— Но-но, ты не очень-то!

— Ишь, прыщ какой! Ежели натянул кожанку, то и начальник! Стращает!

— Гляди не заговаривайся, а то живо с крыльца сволокем и морду начешем! — Это Никита Урезков.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Елбан.

Он вдруг прогудел неожиданно миролюбиво и снисходительно:

— А что, ребяты, пущай покалякает... А ты, слюнявый, не жуй мочало. Побыстрей выкладывай свое важное дело.

Приезжий поморщился, как от перестоявшегося кваса, однако раскрыл тетрадочку, покашлял в ладонь.

— Так что вот... Прибыл я, чтобы создать в вашем селе комсомол. А что такое комсомол? Это — союз пролетарской молодежи. Содружество всех сознательных молодых крестьян и рабочих. Боевой отряд. Первый помощник большевистской партии. Строитель новой жизни. Ясно?

Парень вопросительно оглядел толпу. Елбан приветственно помахал ему рукой.

— Ясно. Валяй дальше.

Тогда приезжий, заглядывая время от времени в тетрадку, стал выкрикивать с каким-то трудным надрывом.

— Кто мы были до революции? Никто. Мы были рабочим скотом. Мы были угнетены и загнаны царствующими буржуями в темный угол жизни, и нам не было воли ни учиться, ни жить по-человечески. Но вот мы свергли буржуйский гнет. Каждый стал полноправным членом в нашей Советской Республике. Как поется в песне «Интернационал», «кто был ничем, тот станет всем»!

— Во дает! — произнес Култын, с восхищением глядя на приезжего.— Гляди-кось, так и чешет без всякого роздыху.

Ленька двинул Култына локтем в бок.

— Умолкни.

Он хоть и не все понимал, что говорил приезжий, но речь его здорово понравилась. Леньке еще ни разу не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь так красиво и складно говорил.

А приезжий продолжал:

— Теперь, дорогие товарищи, нас всех, темных и угнетенных, Советская власть зовет идти вперед, навстречу новой жизни свободными и счастливыми. Она говорит нам, молодым крестьянам и рабочим: стройте новые заводы, сейте больше хлеба, чтобы у всех и во всем был полный достаток. Но каждый из нас в одиночку бессилен. Поэтому мы должны объединиться в могучую рабоче-крестьянскую семью — вступить в ряды Российского союза молодежи. Общей силой мы добьем всех врагов революции, восстановим народное хозяйство и построим свою счастливую жизнь. Да здравствует ученье и труд! Да здравствует победа над разрухой!

Приезжий захлопнул тетрадку и с просветленным лицом глянул в толпу.

— Закончил? — спросил Елбан.

— Все. То есть не совсем. Теперь, кто желает записаться в комсомол, пусть подходит ко мне.— И неожиданно приветливо улыбнулся.— Есть такие?

— А чего ж? — весело отозвался Елбан.— Ежели спляшешь — запишемся. А, ребяты?

Отовсюду сразу понеслось разудало:

— Пущай!

— Давай сюда гармоню!

— Он и без музыки спляшет. Шустрый!

Парень, сжав челюсти, мрачно смотрел потемневшими глазами на гогочущую толпу. А Иван Старков, бледный, с перекошенными губами, вертел головой, не зная, что делать.

Толпа шумела, веселилась:

— Ну чо мнешься? Пляши! Может, стакашек поднести для зачину?

— Пущай и Ванька пляшет. Вдвоем сподручней.

Приезжий, должно  быть,  теряя самообладание,  процедил ненавистно:

— Сволочи!..

Сказал будто негромко, а толпа стихла. Никита Урезков что-то торопливо зашептал Елбану, который исподлобья поглядывал на приезжего. Кое-кто, перемигиваясь друг с другом, стал потихоньку пробиваться сквозь толпу поближе к крыльцу сельсовета.

Ленька забеспокоился: чего это они, неужто опять драку затеют? Он уже знал, что елбановской компании для потасовки годится любая зацепка: не так кто-то взглянул на них, не так сказал, не ко времени усмехнулся. А сейчас и подавно, тем более, что многие по случаю воскресенья уже крепко подпили. Теперь только и жди от них какой-нибудь пакости.

Ленька тревожно обернулся к Митьке Шумилову: видит ли он это? Он видел, стоял напряженный, сжав кулаки. Его черные, чуть суженные глаза настороженно, будто ощупывая каждого, медленно скользили с одного лица на другое. Увидав, что еще трое заработали локтями, протискиваясь к крыльцу, Митька глянул на Серегу, мигнул, мотнув головой: мол, иди поближе.

Серега тут же начал пробираться к крыльцу. За ним молча двинулись Колька Татурин и еще человек двенадцать парней. Ленька хорошо знал их — все они жили на Заовражной стороне в худых кособоких избах-завалюхах, один беднее другого. Увидел носатого, длиннорукого, с костлявыми кулаками Павлуху Генерала, широкого чубатого Сашку Кувалду — подручного сельского кузнеца. Спустился с площадки на нижнюю ступень Иван Старков, неприметно проведя ладонью по оттопыренному карману. Они окружили крыльцо и встали лицом к толпе, хмурые, решительные, готовые ко всему.

Ленька заметил, как елбановские приятели сразу сбавили ход и заоглядывались на Елбана: что он?

А он раздумчиво продолжал глядеть на приезжего, покачивая в руке толстую зеленую бутылку. Потом вдруг размахнулся и швырнул ее далеко в сторону. Она глухо ударилась о землю, но не разбилась, а запрыгала, сверкая на солнце. Елбан проследил за ней, повернул голову, произнес громко:

— Ну чо, ребяты, довольно, поди, время бить? Айда к Бочкарихе, всех угощаю!

И пошел широко шагая. Парни ожили, засуетились — не часто Елбан бывал таким щедрым. Снова над сборней поднялся шум и гам.

Вслед за Елбаном, напустив на себя дурацкую важность, зашагал Никита Урезков, подняв, как флаг, свою палку, на которой мотались белые продранные подштанники. Грохнул хохот.

— Вот энто хоругвь!

— Ай да Никита! Удумал же!

И хвост парней и ребятни с гиком и свистом потянулся за Елбаном и Урезковым. Девки, стыдливо поглядывая на «хоругвь», затаив смех, бросились врассыпную.

Приезжий, проводив взглядом ушедших, глянул на парней, что столпились возле крыльца, вздохнул трудно.

— Вот ведь как вышло.

— Ничего,— ответил Митька.— Дышать полегче.

— Это верно...— И вдруг глаза приезжего потеплели и заискрились весело.— Однако вы молодцы.— Хлопнул с удовольствием Ивана Старкова по плечу.— Вот тебе и ядро комсомола! А ты говорил...

И уже снова к парням:

— Пойдем, хлопцы, в Совет. Разберемся, что к чему, потолкуем.

Ленька было тоже направился вслед за ними, но Култын ухватил его за рукав.

— Ты что? — зашипел он, округлив глаза.— Нельзя туда! Ванька Старков враз по шее даст. У них секрет!

Ленька недовольно поморщился: ну вот, чуть что — сразу секреты! Ребята потоптались еще малость у крыльца и неохотно повернули к дому.

Едва поравнялись с култыновским двором, как из проулка выбежал Быня. Он был потным, красным, дышал, будто загнанная лошадь.

— Фу, едва успел... Эвон откуда бег... От самой Бочкарихи... Парни там самогонку пьют... Веселятся, ужас...

Пока Быня говорил, утирая рукавом лицо, Култын, бочком-бочком, хотел было незаметно юркнуть в калитку, однако Быня ухватил его за подол рубахи.

— Ты это куда, Вася? Погоди...

Култын беспокойно забегал глазами:

— Чего «погоди»? Нечего мне годить. Домой мне надо.

— А играть? Ить мы не докончили, ить ты не донес меня до места. Я там и пометку начеркал.

Култын вдруг выкрикнул надсадно:

— Ну и черт с ней, с твоей пометкой. Я не хочу больше, понял? Не хочу.

Быня сделал постное лицо, как у святых на иконах, произнес осуждающе:

— Грех такие слова говорить, Вася... Смертный грех...

Култын  затравленно  глянул  на  Леньку,  словно  прося защиты, но тот вдруг засмеялся и сказал неожиданно:

— Чего уж там — тащи. А потом и я с вами сыграю.

Игра эта была незамысловатой. Лежащего на земле чижа, заостренную с двух сторон палочку, нужно было ударить битой по кончику так, чтобы он взлетел в воздух. Вот тут и надо словчиться и попасть по нему на лету, ударив как можно сильнее. Тот, кто забьет чижа дальше всех,— выиграл, тот, кто промазал или забросил ближе остальных,— проиграл. Он-то и несет на своем горбу победителя.

Быня здорово набил руку и редко мазал. Поэтому он был возбужден, предвкушая новые удовольствия.

— Втроем оно куда интереснее,— говорил он, поблескивая глазками.— На одной спине скушно ездить.

Однако Култын отказался наотрез. Пришлось играть вдвоем. Быня с первого же раза закинул чижа чуть ли не до середины двора. Ленька промазал. Быня захохотал:

— Ах, беда! Не повезло тебе, Леня... А ну попригнись-ка малость.

Ленька согнулся, и Быня, охватил его шею руками, а бока ногами, повис тяжелым мешком. У Леньки даже ноги подогнулись и глаза полезли на лоб. Однако он, собрав силы, потащил Быню к чижу. Быня крутил круглой головой, похваливал Леньку:

— Хорошо несешь. Ты, пожалуй, покрепчее Васи. Ишь, как резво бежишь. Молодец, Леня...

Ленька выдавил едва:

— Ладно, сиди и не гавкай.

Ударили по второму разу, и Леньке снова пришлось тащить Быню. По третьему тоже, и по четвертому. Лоб у Леньки покрылся испариной, ноги противно дрожали, внутри мутило.

Но вот Ленька удачливо поднял чижа вверх и хлестко поддел его битой. Чиж завертелся волчком и улетел далеко, к соседской ограде. Ленька враз ожил, подошел вразвалочку к Быне.

— А ну попригнись и ты.— И когда Быня согнулся, Ленька ловко вспрыгнул на его широкую мягкую спину.— Пошел! Да порезвей!

Быня в самом деле легко и быстро донес Леньку до чижа, будто прошагал без груза. Ударили по новой. И опять выиграл Ленька. Култын зарадовался, потирая руки:

— Так его, Ленька! Еще разок, пусть понимает!

Быня нервничал, злился и от этого то мазал, то бил неудачно. А Ленька прямо-таки вошел в азарт: что ни взмах, то удар сильный и дальний.

Вот он снова ловко подкинул чижа и, как будто шутя, ударил по нему, да так, что тот, описав длинную дугу, улетел в густую высокую лебеду за навозной кучей, что высилась между стайкой и завозней. Такому удару позавидовал бы, пожалуй, сам Тимоха Косой.

У Быни лицо вытянулось и челюсть отвисла.

— Ого!..

Култын даже запел, приплясывая:

— Вот это — да! Вот это — да!

Наконец Быня пришел в себя, произнес осипшим голосом:

— Не-е... Так не годится. Перебей.

Ленька удивленно поднял брови:

— Как так — перебей? Зачем? —

— Чижало через кучу тащить. Не смогу.

— Ничего, сможешь. Помаленьку как-нибудь. Мне не к спеху.

У Быни дернулись губы:

— Перебей, Лень, богом прошу, а? Ить вон гора какая. И измараюсь весь. Маманя прибьет...

— А ты обойди кучу-то,— выкрикнул нетерпеливо Култын, которому очень хотелось поглядеть, как будет потеть Быня.— Вокруг завозни неси.

— Да ить далеко в обход-то... И несправедливо...

— Ишь ты, сразу о справедливости вспомнил. Тащи, тащи давай!

Быня не ответил, а перевел умоляющий взгляд на Леньку.

— А, Леня, перебей! Хоть куда. Хочешь, я тебя по улице поношу, а? И секрет расскажу.

Ленька насторожился:

— Какой еще секрет?

— А перебьешь?

— Перебью.

— Святое слово?

— Святое. Ну?

Быня сразу повеселел, прыснул мелким смешком.

— Умора!.. Елбан с ребятами сговорились перевстречь в бору этого, приезжего... ну который на митинге калякал... и намять ему бока.— И снова зашелся смехом.— Здорово, а?

Однако Ленька не поддержал Быниного веселья.

— За что ж мять-то?

— А чтоб больше не ездил к нам и не мутил народ. Оно и так про бога забыли... Только ты, Леня, чур, никому

ни слова.

Пока Быня и Ленька разговаривали, Култын отыскал в лебеде и принес чижа, протянул его Леньке.

— На, бей... Токо дурак ты, что пожалел Быню. Пущай бы попотел как следует.

Ленька взял чижа, оглядел его раздумчиво и неожиданно швырнул в сторону.

— Не хочу больше. По делам надо.

И пошел со двора.

Култын ошалел от изумления, закричал, чуть не плача:

— Куда же ты? Куда?

Ленька не ответил. Тогда Култын плюнул, полный горечи и досады.

— Дурак! Как есть дурак! Ить так повезло ему, а он... Эх!..

Ленька, выйдя за калитку, направился не к дому, а повернул к сборной площади. Сначала он шел, потом побежал. Остановился у крыльца сельсовета, едва переведя дыхание. «Успел или нет? Вдруг этот из уезда уехал». Ленька отер с лица пот и решительно поднялся в сельсовет. Там было накурено, шумно, кто-то громко хохотал. Ленька вошел. Колготня сразу стихла.

— Ты что? Чего надо? — недовольно спросил Иван Старков.— Не видишь — собрание.

Ленька сурово сдвинул рыженькие брови, ответил:

— Я вон к Митрию. По делу.

И пошел через все помещение к дальнему углу, где сидел Митька Шумилов, усмешливо поглядывая на Леньку. Однако Ленька не обратил внимания на эту усмешку — не до того. Произнес вполголоса:

— Елбан со своими собирается побить его,— кивнул на приезжего, который сидел за столом, должно быть, нетерпеливо поджидая, когда уберется Ленька.

При этих словах парень сразу встрепенулся, отложил огрызок карандаша и уже с интересом взглянул на Леньку.

— Где бить-то собираются? Не здесь же?

Ленька кивнул:

— Не здесь. Когда поедешь обратно. В бору. Караулить на дороге будут.

В помещении наступила тревожная тишина. Парни сидели хмурые, раздумывая над новостью. Наконец Митька разжал губы.

— Ладно. Придумаем что-нибудь.— Глянул на Леньку тепло, признательно.— А тебе, Ленька, спасибо. Большое спасибо. Молодец...

На утро Ленька узнал целых две новости: во-первых, приезжий парень благополучно выбрался из Елунино, во-вторых, что было совсем удивительно, в селе создан комсомол, а Митька Шумилов стал его председателем.