Вот как было дело, и вот как Ленька помог комсомолу. Тогда, вишь ли, для всех он был «молодец», а нынче Митька не хочет его и в ячейку вписать. «Не положено»! Видали? «Ладно,— горько думает Ленька,— обойдемся. Проживем как-нибудь и без комсомола».
Думает так Ленька, а у самого от обиды и несправедливости губы подрагивают, хочет не хочет, а в мыслях то и дело представляется, как идет он со всеми комсомольцами в строю с винтовкой на плече, как палит из нее по мишеням за дальним колком, как...
Неожиданный удар по шее, и Ленька слетел с плетня, на котором сидел. Уже лежа на земле, он увидел над собой Заковряжиху, гневную и злую, как всегда.
— Чего расселся, идол ушастый, али делать больше нечего? Пошто не все грядки полил?
Ленька молча вскочил и бросился к колодцу. Провалились бы они все, эти проклятые грядки. Вон их сколько: тянутся широкими холстинами от избы до самого черемушника, что разросся в сырой пологой низине. Пока каждую польешь — ночь наступит. И так через день, а то и каждый день, когда сушь стоит.
Носит Ленька воду, поливает огурцы, капусту, редьку, морковку, лук, а сам думает о своей невеселой судьбине. Плохо живет он, совсем скверно, работает, работает, а толку никакого, даже спасибо не слыхал. Одна ругань да тычки. Ладно бы есть давали вволю, а то кормят так, будто христа-ради, чтоб только не подох. Живоглоты чертовы.
Неужто богатей все одинаковы — жадные, загребастые, злые?
Ленька уже навидался их по горло и здесь, в Елунино, и там, в своей деревне, где жил до голодухи. Вспомнилось, как однажды, когда в избе не стало ни крошки хлеба, ни единой картохи, тятька (он уже хворал) поднялся с лавки, прошел в закуток, где висела одежда, покопался малость и вышел со своим полушубком в руках. Полушубок был новый, желтоватый, Ленька помнил, как тятька купил его себе, берег и радовался: «На всю жизнь хватит». Маманя увидела тятьку с полушубком, спросила испуганно: «Ты что надумал, отец?»
Тятька махнул рукой: «Снесу Выродову, авось хлеба даст...»
И она отвернулась, подавившись слезой.
Тятька сложил аккуратно полушубок, увязал в холстинку, позвал Леньку: «Айда, сынок, вместе. Авось разжалобится Никифор Демьяныч да не поскупится... Нам бы только до осени...»
Разве они думали тогда, что к осени весь хлеб на полях выгорит и наступят дни еще пострашней этих.
Выродов встретил их хмурый, настороженный, недовольный.
«Ну, чо приперлись»?
Тятька будто переломился надвое:
«На поклон пришли к тебе, Никифор Демьяныч, смилуйся, не дай помереть деткам малым: помоги хлебушком али картошечкой...»
Выродов еще больше нахмурился, метнул косой взгляд на узел.
«А у меня что — богадельня? Али закрома бездонные? Сам едва концы с концами свожу».
Тятька словно подкошенный пал на колени, уцепился в Выродову ногу. «Никифор Демьяныч, будь отцом родным!.. Не обойди милостью... Помоги... Не задаром ить...»
Ленька ни разу не видел тятьку таким жалким и несчастным.
Выродов молча пожевал волосатыми губами.
«Давай, что у тебя там».
Тятька дрожащими руками протянул ему узел. Выродов слегка развернул холстину:
«Рухлядь, поди, какая...»
«Полушубок, Никифор Демьяныч, новехонький».
Выродов гмыкнул презрительно:
«Новехонький! Был он у тебя... Ну да ладно, погляжу. Стойте тута».
И ушел с узлом в избу. Его долго не было, так долго, что Ленька устал стоять. Наконец Выродов вышел. Вместо узла в руках у него была булка хлеба. Он подошел, все такой же хмурый, недовольный, будто его обидели, сунул хлеб тятьке.
«От своего рта оторвал. Из жалости. А теперя — ступай».
Тятька едва шевельнул губами:
«Никифор Демьяныч, побойся бога!.. Ить полушубок... Два раза надеванный, а ты мне один хлеб...»
Выродов молча развернул тятьку и потолкал к воротам.
Тятька стал было упираться, хотел что-то сказать Выродову, но тот крикнул обозленно:
«Иди, говорю!» И двинул тятьку в затылок так, что тот быстро заперебирал ногами, чуть не упав.
Нет, Ленька никогда не забудет этого и не простит. До самой смерти будет помнить и мстить всем этим проклятым богатеям.
Ленька полил последнюю грядку, когда совсем стемнело, поставил ведра на сруб колодца, устало вошел во двор. Окна в избе уже не светились. Леньку опять забыли позвать поужинать. Он постоял-постоял в нерешительности и полез к себе на сенник. Там Ленька повалился на драную дерюжку, через дыры которой, словно иглы, торчали соломины. Долго лежал, уставив немигающие глаза в щель меж досок, и никак не мог уснуть. «Живоглоты чертовы!.. Вот погодите, поокрепну малость — со всеми разочтусь, до могилы запомнят, гады». Как Ленька будет мстить и рассчитываться с «живоглотами», он точно не представлял. Одно знал — разочтется. Может, избы пожжет, может, скотину их всю поизведет. Словом, там видно будет. Правильно большевики делают, что жмут богатеев. Только еще не так крепко, как хотелось бы Леньке. Вон сколько их еще осталось по селам. В одном Елунино штук десять, а то и побольше. Если бы не Захар Лыков да не комсомольцы, наверное, беднякам, таким, как Шумиловы, или Култын, совсем бы житья не было: и обобрали бы до нитки, и с голоду б уморили.
Нет, Ленька еще ни разу не видал ни одного доброго и щедрого богача. Все волки и жмоты.
Утром Семен Лукич послал Леньку в кузницу за откованными петлями для амбара. В кузне жарко гудел горн. Жилистый невысокий кузнец с подпаленной куцей бородкой ловко вытаскивал длинными клещами раскаленные чуть ли не добела толстые, с Ленькину руку, железные прутья, клал на наковальню, а Сашка Кувалда огромным молотом плющил их, выбивая во все стороны желтые, красные и зеленые искры.
Ленька уже получил амбарные петли, а все не уходил: не мог оторвать глаз от наковальни, от горна, от бугристых могучих Сашкиных рук и плеч, влажно поблескивающих в пляшущем свете кузницы.
— Что рот открыл? — произнес кузнец, искоса глянув на Леньку.— Гляди, искра влетит, язык продырявит.
Сашка блеснул белыми зубами:
— Пущай, Михайлыч, глядит, авось в помощники к нам пойдет. Хочешь?
Ленька стеснительно заулыбался:
— Чего ж, если возьмете...
— Ишь ты,— еще шире разулыбался Сашка,— прыткий. На, попробуй для начала. — И протянул Леньке молот.
Ленька схватил его торопливо, чтобы молодецки, как Сашка, взмахнуть им да ударить, однако согнулся чуть ли не до пола с молотом в руках. Сашка радостно расхохотался:
— Ты чего, Ленька? Али живот скрутило?
Кузнец тоже весело посмеивался.
— Каши, видать, еще мало поел.
Ленька выпустил из рук молот, разогнулся и, еще более смущенный, засобирался домой. Когда он был уже в дверях, кузнец проговорил:
— А ты, паря, не горюй. Через годок-другой приходи — возьму в помощники. Токо, гляди, побольше каши ешь.
Шел Ленька, а сам вдруг размечтался: вот бы взаправду этот Михайлыч и Сашка взяли его в помощники. Тогда свой хлеб был бы, своими руками заработанный. Тогда бы Ленька враз ушел от Заковряжиных и девчонок своих забрал бы из Сосновки. Жили бы все вместе.
Мысль о сестрах сразу же и, как всегда, растревожила Леньку: как они там? Живы ли, здоровы? Давно он не видал их! С самой Пасхи.
Это было, когда Семен Лукич ездил в волость за кой-какими покупками. Себе в помощь он взял Леньку. По пути Семен Лукич завернул ненадолго в Сосновку. Нет, не для Леньки сделал он этот крюк — там у него оказалось какое-то дело. Пока Семен Лукич занимался им, Ленька, обежав село, отыскал девчонок. Времени было только-только взглянуть на них да переброситься словом... Когда теперь он снова увидит их? Заковряжиха, сколько раз ни отпрашивался Ленька, не пускает его: «Нечего,— говорит,— обутки трепать. Да и нужон ты там!..» Вот ведь злыдня! Однако Ленька все равно сбегает к девчонкам. Без всякого спросу. А там будь что будет.
Вдруг Леньку кто-то ухватил сзади за ворот рубахи. Он сердито дернулся: что за шутки? Обернулся и помертвел весь — Тимоха Косой. Стоит, улыбается криво, нацелив свой косой глаз Леньке в переносье.
— Попалась, гнида приблудная?!
Ленька не успел и рта раскрыть, как Тимоха неожиданно ударил его в живот, под самую ложечку. Ленька охнул и согнулся бездыханно. А Тимоха молча принялся бить его по спине, по голове, по лицу.
Плохо пришлось бы, пожалуй, Леньке, да совсем нежданно-негаданно подоспела помощь — Гришаня Барыбин, сын мельника Фомы Тихоновича. Гришаня отшвырнул Тимоху, выдохнул хрипло:
— Ты чего это — сбесился? А ну уймись, не то...
Тимоха оскалился, будто бешеный пес:
— Што «не то»? Побьешь, да? Я те вот проломлю башку — узнаешь!
Гришаня, словно не ему угрожал Тимоха, помог подняться Леньке, качнул головой, глянув на его вспухшее лицо, произнес сквозь зубы:
— Ого, ничего себе...
Ленька вытер подолом рубахи разбитые губы, подобрал петли и беспомощно глянул на Гришаню: Косой и не думал уходить, ругался и угрожал, держа в руке половинку кирпича.
— Не бойся,— сказал Гришаня.— Я тебя доведу до дому.
А Косой орал:
— Ишь, «доведу»! А я ему, гаду ползучему, все равно хребтину сломаю или башку сверну.
Но Тимоха так и не полез больше в драку — побоялся Гришани.
Ленька входил во двор ни жив ни мертв: эх, и влетит сейчас ему! И за то, что проходил долго и что явился такой «разукрашенный».
Зря боялся: Семен Лукич только полоснул злобным взглядом по Леньке и сразу расплылся в елейной улыбке. Это он увидел Гришаню.
— Вот так гость,— запел он бабьим голосом.— Какими путями к нам? Проходи в избу, милости просим.
Но Гришаня в избу не пошел, рассказал в двух словах, что приключилось с Ленькой и почему он, Гришаня, зашел к Заковряжиным.
Семен Лукич заохал. Вышла Заковряжиха и тоже застонала: «Ах, ах!» Оба они так и ели глазами Гришаню: не часты, видать, у них такие гости, как Барыбины.
— Может, Фомич, кваску выпьешь? — усердно предлагала Заковряжиха.— Молодой, крепкой, слезу ажио выжимает.
Ленька усмехнулся: ишь ты, даже по отчеству Гришаню навеличивают!
А Семен Лукич свое гнул:
— Заходи, Гриша, в избу, поглядишь, как мы живем-можем. Потолкуем, ежели есть время... Что отец-то, Фома Тихонович, здоров ли? Как у него дела? Слышал я, что он какую-то новую задумку задумал?
Гришаня стоял спокойный, независимый и красивый в своей алой шелковой косоворотке, перехваченной белым витым поясом с кистями, в черных плисовых штанах, в новеньких начищенных до блеска сапогах. Отвечал он Заковряжину равнодушно и нехотя: да, тятька жив-здоров, да, решился строить большую мельницу, на неделе съездил в Барнаул, купил новую машину и жернова. Там же нанял механика-машиниста ставить эту машину. А завтра артель плотников начнет рубить помещение для новой мельницы.
От каждой Гришаниной новости лицо Семена Лукича становилось все уже и уже, пока нижняя челюсть совсем не отвисла. В его глазах мелькали то зависть, то обида, то злоба.
Однако, выслушав Гришаню, он будто в великой радости за Фому Тихоновича Барыбина и за самого Гришаню, закричал:
— Славно! Как тута не порадуешься? Хозяин! На таких-то и земля наша русская держится. Не-ет, не сколупнуть нас с земли никаким совдепам!
Гришаня промолчал, обернулся к Леньке:
— Ну мне пора. Прибегай к вечеру к нам, нового рысака объезжать будем.
У Леньки глаза вспыхнули яркой радостью, но тут же потухли.
— Не знаю...— И глянул на Семена Лукича. Тот едва успел рот открыть, как вклинилась торопливо Заковряжиха, заворковала басом:
— Сходи, сходи, милай. Сходи, коль приглашают добрые люди.
— А я? — спросил Яшка. Он только что вышел во двор, заспанный и снулый, будто окунь, выброшенный из воды.— Я-то поважней.
Гришаня будто и не услышал Яшку, даже не обернулся.
— Ну так прибегай, Лень. И ушел.
Во дворе некоторое время стояла тишина. Потом Заковряжиха, будто очнувшись, дала Леньке подзатыльник.
— У, идол лупоглазый!
А Семен Лукич качнул головой и процедил ненавистно:
— Вот ить живет энтот старый хрыч — Фома Тихонович! Богатство так и липнет к лапам загребущим. Штоба ого мельница дотла сгорела у пса толстозадого...
С этого дня у Леньки с Гришаней завязалась дружба. Вечером он досыта накатался с ним на рысаке, потом поел. Славно поел, как ни разу в жизни: и щей с мясом, и яишню, и киселя отпробовал.
На другой день Ленька снова был у Барыбиных — ездил с Гришаней на луга, смотреть травы. На третий день, на четвертый. Заковряжиха хоть и злилась, но отпускала Леньку — боялась ненароком обидеть Барыбиных да пустить о себе по селу худую славу.
Семен Лукич тоже подобрел к Леньке.
— Ишь ты,— глядел он на него удивленно,— чего это Гришка нашел в тебе? Глядеть не на что — суслик ободранный! Ну да ладно — это хорошо, что тебя привечают Барыбины. Авось и нам от них какая-никакая польза выпадет. А то было взялся дружбу водить с голодранцем Митькой Шумиловым. Пасынок антихристов. Не зря метка на его воротах объявилась. Так ему, подлюке, и надо.
Но Ленька не забывал Шумиловых: то с Варькой посидит, то к Митьке забежит поговорить. Но к Барыбиным привязывался все сильнее и сильнее.
Гришанин отец, Фома Тихонович, оказался добрым и славным мужиком, никак не похожим на богатея. Всегда встречал Леньку приветливо, шутил, разговаривал, расспрашивал его обо всем: откуда приехал, про отца с матерью, про девчонок — как они живут, давно ли их видел. Когда Ленька сказал, что с весны еще не бывал у них, Фома Тихонович даже расстроился:
— Как же это ты, милок, не удосужился, а? Нехорошо. Прямо-таки дрянно.
Ленька покраснел, но оправдываться не стал: не будет же он рассказывать, что Заковряжиха не только в Сосновку не разрешает, готова бы и со двора его никуда не выпускать. А он что? Он каждую неделю бегал бы к ним — сам истосковался по девчонкам. Даже во сне их стал видеть.
— Ладно,— сказал Фома Тихонович, ласково хлопнув Леньку по спине,— будет случай, заверну в Сосновку, попроведаю твоих сестренок да поклон им передам от тебя.
Понравилась Леньке и Гришанина мать, тихая, добрая. И сестра его Лиза, красивая, высокая,— уже невеста. В осень Фома Тихонович готовился сыграть свадьбу.
Был у Фомы Тихоновича еще и старший сын — Прокофий, но он давно где-то сгинул на войне. Ни слуху от него, ни духу. Никто не знает: убит ли он, умер ли в лазаретах или попал в плен. В доме Барыбиных о нем никто и никогда не говорит. Оно и понятно — тяжело. Говорить как о мертвом — вдруг живой, а как о живом будто тоже не получается. Вот и не вспоминают о нем вслух. А в общем Леньке здесь, в просторной и красивой барыбинской усадьбе, было легко и хорошо. Особенно после того, как однажды Гришанина мать вдруг вынесла из дома сверток и, подойдя к Леньке, когда он уже собирался уходить, отдала ему.
— Вот, Ленюшка, тебе. Носи на здоровье.
Ленька развернул сверток и ахнул: там были еще почти новые рубахи — зеленая и розовая, штаны и пиджачок без единой заплаты.
— Носи... Гришине сберегла...
— Спасибо, теть... Век не забуду...
И выскочил на улицу. Думал: вот люди! Нет, если и будет Ленька мстить богатеям, то, конечно, не таким, как Барыбины. Это хорошие богатей, добрые. А Гришаня и подавно. Не то что Яшка или Тимоха, или тот же Елбан со всеми своими приятелями.