Но почему Анна Керн в своих воспоминаниях говорит о подаренной ей Пушкиным в Тригорском второй главе «Евгения Онегина»? Ведь известно, что вторая вышла в свет только в октябре 1826 года. Путает. Потому что во второй ей запомнилось хоть что-то «о ней самой» – здесь начинается история Татьяны, с которой тщеславная Анна Петровна ассоциирует себя на основании строк из, очевидно, лучше других помнившейся ей заключительной, восьмой главы:

XIV

Несмотря даже на то, что сама она не вхожа в приличные дома наподобие салона Карамзиных. И финальные романные слова Татьяны Лариной о ее вечной верности своему мужу – вовсе не жизненное кредо нашей молодой любвеобильной генеральши.

Ничего от Анны Керн и во второй главе «Евгения Онегина» на самом деле нет. И быть не могло, потому что писалась она еще в 1823 году в Одессе. Зато для Екатерины Бакуниной там подробно – в образах – излагается рост души, взросление, формирование мировоззрения самого Пушкина.

Он осознает, что в годы своей лицейской влюбленности в Екатерину с морально-нравственной точки зрения выглядел как Ленский, пусть даже в этом романном образе намешано немало черт разных его с иронией обрисованных либеральных знакомцев (Николая Тургенева, Василия Туманского, Владимира Лаваля…).

VII

За годы разлуки с Екатериной Пушкин уже давно из романтика Ленского душевно перерос в реалиста и скептика Евгения Онегина (Петра Чаадаева, в какой-то мере Филиппа Вигеля и даже своего бесконечно уважаемого патрона Николая Михайловича Карамзина…). А значит, и строго переоценил многие свои ветреные поступки:

XLVI

На Ленского его Онегин смотрит снисходительно – как повзрослевший Пушкин на себя самого в своей первой молодости:

XV

Уже в самом имени Онегина, замечает Юрий Михайлович Лотман, как бы заложен сатирический смысл. Оно предполагает изображение молодого дворянина, пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг. По ощущению исследователя, есть в этом имени и явный «духовный» оттенок: в пушкинские времена оно давалось не только мирянам, а и церковнослужителям, монахам. Кто в этом смысле Пушкин перед своей Бакуниной? Просто обедневший потомок знатного рода? Живущий в своей михайловской пустыни по обету безбрачия «монах»? Оплакивающий безответственные поступки своей молодости грешник?..

«Простим горячке юных лет…» – это по сути и есть исповедь Пушкина, его мольба к Екатерине Бакуниной о прощении, подкрепленная сожалением и раскаянием в своем неблагородном поведении, изложенными в одной из следующих за просьбой строф:

XVII

Поэт не вводит нас в курс онегинских давних страстей. В романной отчаянной ситуации его герой с Татьяной поступил правильно, по-рыцарски – как, в понимании Екатерины, должен был действовать по отношению к ней тогда, в ночном Царском Селе, и сам пусть очень еще молодой, но ответственный человек и мужчина Александр Пушкин. Несмотря даже на то, что в тот щепетильный момент в силу своего пола и более старшего возраста хладнокровнее, рассудительнее должна была быть, кажется, она сама. В восьмой главе Татьяна высказывается, словно примеривая на себя образ мыслей Екатерины:

ХLIII

Эпиграф к четвертой главе «Евгения Онегина» из умозаключений французского министра финансов и просветителя, друга Вольтера и отца писательницы мадам де Сталь Жака Неккера – «La morale est dans la nature des choses» – гласит: «Нравственность в природе вещей». Какой смысл находил для себя в этой фразе Пушкин? Соглашаться ли с умозаключением Валентина Семеновича Непомнящего о нелепости «галльского смысла» этого изречения на русский, пушкинский слух в иронической связи со следующей за эпиграфом строфой о разврате – забаве «старых обезьян // Хваленых дедовских времян»?

Глава должна была открываться четырьмя строфами о женщинах, которые после публикации в «Московском вестнике» Пушкин исключил: то ли они уже отыграли свою роль, то ли дали неожиданный «побочный» эффект. Но и продолжение этих строф своим парадоксом не уводит далеко от женской темы:

VII

Разве это не апелляция к все той же Екатерине Бакуниной, которую наш поэт по-настоящему любит и никогда не стремился заняться с ней тем самым старообезьяньим развратом? Для нее он в своем романе и пишет историю взросления собственной души. В данной главе, в частности, признает, что Евгений Онегин, подобно ему самому,

IX

Все эти послелицейские (вернее даже – послебакунинские) годы Александр Пушкин пытается разобраться в собственном «роптанье вечном души». Понять, как иначе в 1817 году он должен был поступить, что сделать, чтобы Бакунина полюбила его так, как до сих пор любит ее он сам? Объяснить хотя бы себе, почему Екатерина считает тогдашнее искреннее по отношению к ней его поведение неблагородным, безнравственным? И что его вовсе не глупой женщине до сих пор мешает понять, что в силу природы своей не может быть безнравственной страсть, рожденная искренней, самой же Екатериной внушенной ему большой любовью?

В отличие от автора романа, Онегин в подобной нашей царскосельской пикантной ситуации поступил с Татьяной так, как, по мнению Екатерины Бакуниной, с ней самой должен был поступить майской ночью 1817 года Пушкин:

XI

И посему …ограничился нравоучением: «Учитесь властвовать собою… К беде неопытность ведет».

Однако кто при этом «благородном» варианте развития событий в романе в конце концов счастлив? Разве вышедшая замуж не столько даже по расчету, сколько по равнодушию Татьяна? Или все еще одинокий Онегин, чувствующий себя «жалким» человеком, который

На листе 34 об. ПД 834, Первой Масонской тетради с черновиками 1822–1824 годов, где Пушкин дорабатывает строфу ХХII второй главы со стихами об Ольге «Она поэту подарила…» по ассоциации с мыслями поэта о самом себе в образе юного Ленского просто, кажется, не мог не появиться рисунок его «уходящей девушки». И такой рисунок здесь действительно есть. Но – в самом деле ассоциативный, при обширных лакунах в биографии поэта в не очень простой для понимания сюите, в которой совмещены, наложены друг на друга мысли о доссылочном петербургском и южном периодах его жизни.

Судя по бусам на шее и обширным карманам по бокам подола платья традиционно для пушкинских «бакунинских» рисунков «уходящей девушки» – это, как ныне принято говорить, две его женщины в одной. Бусы у нее – от южной любви поэта, о которой мы сейчас говорить не должны, а карманы – явно от нашей Екатерины Бакуниной. «Рифмует» обеих этих разборчивых в женихах девушек их контрастное по смыслу действий отношение к браку. Одна в конце концов уступила-таки экономическим соображениям родственников, обычаям своего клана и крутости нрава его главы – своего дяди, и пошла замуж за человека, которого не любила. Это она полуоборачивается к Пушкину издалека – изредка поддерживает с ним отношения.

ПРАВИЛО № 30: в пушкинских сюитах встречаются «наложения» в каком-то смысле аналогичных образов – как теперь говорится, два в одном.

Обе женские фигурки пушкинской рукой подписаны. Нас сейчас интересует ближняя к нам, правая, на затылке которой по распяленной для вышивания канве наштриховано: «Бакунина» , а по левым контуру пялец, плечу и предплечью дополнено: «Екатерина». Эта девушка – невеста даже слишком самостоятельная и независимая. Если присмотреться, в правой стороне ее прически можно заметить распахнутый бархатный футлярчик с ожидаемым ею уже многие годы обручальным кольцом. Его несколько заслоняет лорнет (или очки?) с черными стеклами, какими в пушкинские времена пользовались только слепые. Значит, Екатерина Бакунина, что называется, в упор не видит того, кто с радостью поднес бы ей это желанное украшение для ее руки, – не числит в своих женихах самого Пушкина.

На затылок нашей девушки сместились свидетельствующие о ее былых увлечениях живописью и вышиванием палитра с кистями и пяльцы с канвой. А на макушке (на данный момент – в центре внимания нашей героини) громоздится показательно внушительных размеров двойной лорнет. Как бы точки на его стеклах – настороженные зрачки нашей придирчиво выбирающей себе пару невесты. В этот лорнет, надо полагать, Екатерина, по мнению Пушкина, слишком уж критично разглядывает своих потенциальных женихов. И не только его самого, поскольку по правому («правильному») контуру ее фигурки от макушки «стекает» фраза «…ей измѢнилъ ея женихъ» , повествующая о неудаче Екатерины на любовном фронте, о которой Пушкину в его Михайловском рассказал Дельвиг.

Фрагмент ПД 834, л. 34 об.

А что до возрастного мужского профиля на бакунинской юбке, то есть ведь не только у южной пушкинской девушки, но и у Екатерины влиятельный дядя – в какой-то мере заменяющий ей отца Александр Михайлович Бакунин, к мнению которого она, безусловно, должна бы прислушиваться. Рисуя свою сюиту, Пушкин размышляет, по всей видимости, о том, почему дядя-Бакунин не принимает действенного участия в решении женской судьбы своей очень уже взрослой двоюродной племянницы?

Разница действий дядей двух его девушек, по мнению Пушкина, в том, что первый, изображенный в нижней части сюиты без глаз и ушей, принимая решение о выдаче своей племянницы замуж, по выказываемой халатом восточной своей привычке не поинтересовался не только ее желанием, но и ее добрачными связями. Что довольно скоро возымело просто ужасные последствия. Это указывает, кстати, на то, что Пушкин рисует сюиту не раньше самого конца ноября 1827 года, когда роковые для его южной девушки последствия наступили. А значит, вспоминает о собственных несбывшихся надеждах конца 1826 года вместе с Алексеем Вульфом съездить в имение его дальнего родственника Александра Михайловича Бакунина Прямухино, где тогда длительное время пребывала Екатерина, чтобы вместо несговорчивой матери-Бакуниной попросить руки ее дочери у ее более здравомыслящего двоюродного деверя.

Наивно было бы думать, что у Екатерины Бакуниной от своего дяди не было тайн, и именно потому он не пытается вмешиваться в ее жизнь, еще круче запутывать ее судьбу. Екатерина по характеру своему была девушкой гордой и скрытной. Даже собственной матери не доверила того, что произошло между нею и Пушкиным в мае 1817 года. По-видимому, считала, что только сама может быть хозяйкой своей судьбы. Беда в том только, что Судьба ее так не считала.

Вспомним ассоциативно связанную мыслями с Екатериной Бакуниной пушкинскую повестушку-перевертыш, по-правильному называвшуюся «Мятель», с позаимствованным у Вальтера Скотта сюжетцем. В начале болдинской осени 1830 года наш поэт словно сам для себя проводит сеансы психотерапии: на бумаге переигрывает к лучшему собственные проблемы. Дает счастливо проснуться от кошмара Гробовщику. Женит барского сына Алексея Берестова на «крестьянке» Акулине. Делает барыней бежавшую из дому с любимым дочку станционного смотрителя Дуню Вырину. Позволяет офицеру Сильвио убить своего противника лишь морально…

ПРАВИЛО № 31: халат на пушкинских рисунках – особенная одежда. Она может указывать на: интимность, домашность отношений; восточное происхождение; революционное свободомыслие изображаемых лиц.

Разыгравшаяся в день побега Марьи Гавриловны Р. из родительского дома метель – отражение внутреннего состояния неопытной влюбленной девушки: душевное смятение, временное ослепление и припорошение «снежной» пеленой ее обычно здравого, практичного ума. Не обращая внимания на дурную примету в виде плотной метели, которой героине повести заграждает путь Судьба, она все же отправляется в темное время суток в церковь, чтобы тайно обвенчаться со своим возлюбленным – бедным офицером. И Судьбе в ответ на такое странное для нее упрямство ничего не остается, как только подтолкнуть к странному, неадекватному поступку Бурмина – другого офицера, которого Она изначально Маше в мужья предназначила. Словом, от Судьбы не уйдешь…

Ту их единственную с Пушкиным майскую ночь застигнутая врасплох Екатерина объясняла себе, вероятно, шоком – временным затмением, помрачением собственного ума, потерей дара благоразумия, парализовавшими ее волю. Для Пушкина же та ночь была равносильна официальному браку. Он тогда был серьезен как никогда. Долго и тщательно разрабатывал стратегию и тактику завоевания сердца и тела любимой девушки. Вложил в свои действия максимум находчивости, даже дерзости. И до сих пор искренне недоумевает, отчего Екатерина так долго не может понять ни сама по себе, ни через его обращенное к ней творчество, что это он, Пушкин, – ее Судьба?

Однако вернемся к нашему «Евгению Онегину». После авторской «звездочки», отчерчивающей юность Ольги, на черновом листе с сюитой вышеприведенных рисунков ПД 834, л. 34 об. начинает разворачиваться история вынужденного замужества матери Татьяны – Прасковьи Лариной:

ХХХ

ХХХI

Как видим, никакого авторского сочувствия – насильно выдаваемой замуж девушке. Напротив, Пушкин, похоже, даже сожалеет о том, что в свое время, когда ему удалось-таки парализовать, сломить сопротивление Екатерины, он сочувственно прислушался к ее свидетельствующим о глубокой разочарованности близостью с ним рыданиям и мольбам поскорее уходить. Надо было тут же, задним числом сокрушается он, идти к матери Екатерины – сознаваться в содеянном и просить руки ее дочери. Уж мать-то, думается ему теперь, наверняка постаралась бы поскорее выдать Екатерину за него! В его понимании сейчас, в 1823 году, в свои уже 28 лет, фрейлина императрицы Бакунина одинока и по-женски несчастлива – нелюбима и бездетна.

Он думает так потому, наверное, что есть в его памяти положительный, счастливый, как ему представляется, пример вынужденного брака – на царскосельских дачах его юности. Бесконечно любимая и уважаемая им Екатерина Андреевна Карамзина в молодости вопреки собственному желанию вышла ведь замуж за почти сорокалетнего состоятельного и степенного вдовца Николая Михайловича и обрела с ним, вопреки ожиданиям, свое счастье. Не случайно поблизости, у ХХХIV строфы второй главы («Но муж любил ее сердечно, // В ее затеи не входил…»), перо поэта вырисовывает профиль Екатерины Андреевны. Фамилия ее – «Карамзина» – начинается на спинке ее платья и поднимается по высокому прозрачному воротнику, а также дублируется по нисходящей в линиях шеи и спины. У подбородка начинается и далее по силуэту продолжается имя: «Екатерина».

Склоненная шея, скорбное выражение лица возрастной женщины указывают на то, что в момент рисования здесь Пушкиным ее профиля она уже – вдова (Н.М. Карамзин, напомню, умер 22 мая 1826 года). Совсем как романная Прасковья Ларина. В черновиках этой главы строфа о смерти «смиренного грешника Дмитрия Ларина, // Господнего раба и бригадира» написана даже раньше, чем продолжение рассказа о том, как его жена приловчилась было «супругом // Самодержавно управлять», чтобы «покойно жизнь его катилась».

Однако даже не собиралась учиться хитрому семейному менеджменту изображенная Пушкиным при этих строках соломенная вдовушка – молоденькая генеральша Анна Петровна Керн, чей профиль и открывает рассматриваемый нами сейчас «вдовий» лист 38 об. У нее с ее мужем Ермолаем Федоровичем (1765–1841) просто вопиющая разница в возрасте – 35 лет!

Это – своего рода феномен, и Пушкин даже не знает, как его комментировать – профиль Анны он на рисунке просто подписывает. Хотя в положении высоко поднятой головы на гордой шее этого персонажа и так хорошо чувствуется смелость, даже дерзость, вызов общественной морали. Пушкину такое женское поведение не представляется правильным, «красивым». И он сильно утолщает на профиле линию лба и носа: порицает безрассудность, неразборчивость Анны Петровны в связях, отсутствие у нее «нюха» на дурной душок собственных любовных похождений.

Нижний фрагмент ПД 834, л. 38 об.

Верхний фрагмент ПД 834, л. 38 об.

Имя для матери Татьяны Пушкин позаимствовал, похоже, у третьей знакомой ему вдовы – своей соседки по михайловскому имению Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф. Почему и написанную в основном в Одессе в 1823 году вторую главу сам датирует 1824 годом, когда прибыл в ссылку в Михайловское и подружился с обитателями Тригорского. Благодаря помещице Осиповой-Вульф романная Прасковья Ларина «мужа не спросясь» стала так не похоже на Карамзину «езжать по работам», «вести расходы», «брить лбы» отдаваемым в солдаты гонористым крепостным парням и «бить осердясь» своих провинившихся дворовых девушек…

Крупный женский профиль на все том же листе 38 об. в ПД 834 принадлежит еще одной хорошо знакомой Пушкину царскосельской замужней даме – Жанете Ивановне Теппер. В возрасте 23 лет ее выдали замуж за старшего ее на 12 лет композитора и будущего преподавателя пения Царскосельского лицея Вильгельма Петровича Теппера де Фергюсона. Дети в этой семье так и не появились. Увлеченный музыкой Теппер уделяет своей жене мало внимания, и та напропалую гуляет с молодыми людьми даже возраста Пушкина.

Два царскосельских и один полтавский случаи насильственных браков, на взгляд Пушкина – счастливого и несчастных, – это, видимо, его размышления на тему гипотетической собственной женитьбы. Он словно понимает, что и самому ему, если когда-то и придется жениться, то – именно таким образом. В варианте с Екатериной Бакуниной его должно было утешать разве что то, что не он, а она старше него на четыре года. Хотя что и в этом проку, если его любимая девушка по своей оскорбленной гордыне не хочет и смотреть в его сторону?

В своей книге «На фоне Пушкина» Валентин Семенович Непомнящий рассуждает, в частности, о чисто христианском отношении поэта к институту брака. Причем, отслеживает этот мотив даже в написанной Пушкиным в бессарабской ссылке в 1821 году кощунственной по отношению к религии поэме «Гавриилиада».

В рамках бакунинской темы самой мне почему-то не приходило в голову заглянуть в это «несерьезное» пушкинское творение. Ан, в завершающих поэму стихах, и действительно, даже упоминается «пушкинское» элегическое имя нашей Екатерины Бакуниной – Елена:

Во время написания этой поэмы Пушкину только 22 года. Под «воспитательным» влиянием будущих декабристов он горит желанием участвовать в великих делах по преобразованию Отечества. Как сам отметил на сохраненном в числе немногих листке своего сожженного дневника, 4 мая 1821 года вступил в специально для него сформированную кишиневскими друзьями-офицерами масонскую ложу «Овидий». Однако вскоре обнаружил, что он в ней среди разного рода графоманов – купцов, аптекарей, чиновников… – единственный талант и умник. И понял, что занимающиеся его «уловлением» в масонство старшие товарищи его таки провели, «надули»: от участия в серьезных делах фактически изолировали. И начал дерзить.

То сделает в новом обществе в корне противоречащий иллюминатским воззрениям ученый доклад об исключительно прогрессивном влиянии на развитие России ее правительства. То приколется над самим гроссмейстером «Овидия» генералом Павлом Пущиным густо сдобренными масонской риторикой издевательскими стихами о якобы бурной революционной деятельности того в городке Кишиневе. То ужаснет братьев, людей как-никак верующих, что в ложах низшего уровня, кстати, вполне допускается, атеистическим нахальством своей «Гавриилиады»…

В русле нашей темы в этой поэме интересен лично-пушкинский мотив – то, о чем ее автор сожалеет и о чем молится наперед. Как выясняется в заключительных ее строфах, раскаивается он отнюдь еще не в богохульстве, а только в том, что до тесного общения с Еленой, под власть которой навеки отдал собственную душу, «был еретиком в любви». И мечтает лишь о «важном браке с любезною женою» – понятно, что со все той же Еленой – своей Екатериной Бакуниной.

Причем чувствуется, что говорит Пушкин это от себя всерьез, без ерничанья, которое пронизывает весь предыдущий текст. Контрастный конец поэмы должен был, наверное, подчеркнуть, что все наговоренное автором выше – просто вызов масонскому обществу, доводящая до абсурда его атеистическую в высших степенях посвящения идеологию эпатажная шутка.

Впоследствии поэт бесконечно сожалеет о том, что эта его талантливая пакость быстро разошлась по рукам. Выпрашивает, чтобы сжечь, рукописные экземпляры, о которых ему становится известно. Одергивает почитателей его таланта, которые пытаются напоминать ему об этом его несчастном произведении в его восприятии совершенно глупыми комплиментами…

А если вернуться к «Евгению Онегину», то убедиться в том, что, дописывая его вторую главу, автор думал о Екатерине Бакуниной, заставляет ее профиль, дорисованный им в самом конце черновика, уже после диагонально втиснувшихся в него строф стихотворения «Недвижный страж дремал на царственном пороге…». Портрет его девушки должен был возникнуть здесь по ассоциации с находящимися на этом листе выше заключительными строфами главы:

XXXIX

XL

То, что профиль «плачущей» размазанными чернилами Екатерины, чье сердце надеется тронуть своим стихотворным романом поэт, нарисован здесь гораздо позднее заключительных строф второй главы, подсказывает традиционный для изображений его любимой шнурок на ее шее. По спине, шее и волосам до макушки профиля девушки поднимаются буквы, формирующие ее фамилию: «Бакунина ». А в локонах у виска дважды «запуталась» важная для нашего рисовальщика связанная с этой его девушкой дата: «25 Мая » – ночь единственного их интимного свидания в 1817 году в безмятежно спящем Царском Селе.

ПД 834, л.41 об.