Пушкин за Екатерину переживает прямо как за себя самого. Представляя свою черноглазую Бакунину цыганкой Земфирой в поэме «Цыганы», написанной после первой еще «авантюры» своей пассии, ярко иллюстрирует дикость, губительность неограниченной свободы как для самой женщины, так и для окружающих ее людей. Цивилизованный человек, он жестоко ревнует, и, подобно своему Алеко, в душе, кажется, готов едва ли не убить за эту «авантюру» не только своего соперника, но и саму Екатерину.

От злых чувств пытается избавляться через сцены, которые разворачивает в шестой главе «Евгения Онегина». Пишет ее летом 1826 года в Михайловском параллельно с пятой – с Татьяной и Ленским «квалифицированно» делится собственным опытом ревности. В науке считается, правда, что такой опыт у него накопился в особенно большом количестве в 1823 году в бурных отношениях с супругой одесского негоцианта Амалией Ризнич. Известие о смерти ее в Италии к нему пришло, как явствует из его шифрованной записи в рукописи пятой главы, 25 июля – через день после известия о казни декабристов.

Он оценивает свое оставленное впоследствии в черновиках 1823 года душевное состояние нынешнего лета так:

XV

На то, что нынешний приступ ревности адресован все же не Ризнич, а Бакуниной, косвенно указывает следующая строфа, словом «миг» дешифрующая вторую половинку образа Татьяны – погибшую отчасти по пушкинской вине Жозефину Вельо:

XVI

Однако эти черновые строфы – едва ли не все, что от рукописей шестой главы уцелело. Особо секретные 34 листа Пушкин после перебеливания материала уничтожил сам. А потому ему теперь не остается ничего иного, как свои мысли о злоключениях Екатерины от Рождества 1825 года графически фиксировать в главе третьей, которая «рифмуется» с шестой хотя бы мыслями о ревности – когда та писалась, «авантюры» его девушки были еще в полном разгаре. Графическая пометка о бакунинской беде впоследствии появилась и в черновиках главы пятой, которая разрабатывалась в 1825–1826 годах во Второй Масонской тетради. В ней после строфы XXIV

Пушкин нарисовал профиль Екатерины с намеком на страшную петлю на ее шее. И зафиксировал в этом профиле в линиях: спина – затылок: «Екатерина» ; грудь – лоб: «Бакунина»; «шапочка» прически – ободок: «въ ПрямухинѢ…»; височный локон – шея (чуть ли не в размазке – очень крупными буквами): «…и ТоржкѢ».

ПД 835, л. 57 об.

Кстати, не понятое учеными слово чуть ниже профиля Бакуниной на этом листе, которое они читают как «Буршанг», скорее всего – фамилия «Бурминъ» . Значит, уже во время создания этого рисунка поэт явно нашел, подобрал имеющую подходящее значение фамилию для героя своей давно задуманной «Метели». Тем более что рядом, в размазке, записано название и второй его построенной на вальтер-скоттовском сюжете будущей повести: «Барышня-крѢстьянка Акулина – Бакунина» .

Фамилию Бурмин вполне логично трактовать как сочетание двух простых корней – немецкого местоимения «мой» и существительного бур[ан] или бур[я] – синонима «метели». Ибо прототип Бурмина – сам вроде как волею Судьбы тайно сочетавшийся браком с Бакуниной Пушкин, который для своей Екатерины – немец, иностранец: она не слышит, не понимает – не хочет понимать его обращенных к ней поэтических и прозаических раскаяний в грехах собственной юности и признаний в верной, настоящей любви!

ПД 835, л. 57 об.

Он давно мечтает о том, чтобы каким-то чудом – усилиями Судьбы – его начавшиеся в юности уже нескольколетние, как он сам их исчисляет, отношения с Екатериной наподобие тайного брака героини его повести «Метель» Марьи Гавриловны Р. с офицером Бурминым как-то легализовались и продолжились. Обращает на себя внимание единственная начальная буква фамилии героини. Зачем Пушкин лишь намекает нам на нее? Кажется, или б совсем не называл, или писал бы полностью, как фамилию героя – Бурмина. В принципе же, и одной этой буквы достаточно, если смотреть на нее глазами автора – как на латинскую «Р», начинающую его собственную фамилию, которую должна будет носить и его жена.

Нельзя не заметить на рисунке на листе 57 об. в ПД 235 двойного – свидетельствующего о приземленности, меркантильности характера – подбородка нашей несчастной девушки в петле. Душу героини «Метели» тоже явно терзают страсти-антиподы – молодая способность к безусловной любви, благородному порыву, безрассудному поступку и привычная привязанность к комфорту, материальному благополучию. Накануне дня тайного венчания со своим возлюбленным барышня Марья Гавриловна не спит всю ночь. Переживает? Нет, укладывается и увязывает белье и платье. Когда пришла пора бежать, «Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла». (VIII, 79)

Повестушку эту Пушкин положит на бумагу в Болдине в 1830 году, когда в долгие месяцы пребывания в холерном карантине будет обдумывать материальные же в основном препятствия к собственной свадьбе с Натальей Гончаровой. С великими трудами ему удается справляться с претензиями его будущей тещи Натальи Ивановны. А хватило б его сил и возможностей, согласись вдруг отдать ему руку своей дочери мать его любимой девушки Екатерина Александровна Бакунина?

Что, собственно, он может предложить фрейлине двора Екатерине Бакуниной, кроме своих любви и страсти, прошедших через испытания долговременными разлуками? «Бесстыдными приапами» и сейчас, судя по рисунку в сюите на листе 12 ПД 835, полна его курчавая голова. Но что – к ним в придачу? А потому и сам он, с юности стоящий перед этой своей пассией в просительной, виноватой позе, на рисунке собственной рукой зачеркнут, затушеван ироничной скорописью слова «женихъ» на лице и груди персонажа. В крае широкого отворота халата, в который его персонаж облачен, для верности он еще и «вырезал» собственный инициал – прописную букву «П».

Центральный фрагмент ПД 835, л. 12

То есть он четко осознает собственные «минусы» в сравнении с мужчинами, которых его любимая девушка для своих «авантюр» выбирает. Изображает себя рядом с нею маленьким, мелким: как ни крути, а не только ростом непоправимо ниже на голову, но и возрастом на четыре года младше нее. В «демократическом» халате: в глазах авторитетного для его девушки и ее матери царского двора по убеждениям – безнадежный либералист. В широких брюках и обуви, но в представлении Екатерины и ее окружения все равно – голый и босой. То есть не обладает сколь-нибудь значительным состоянием, рассчитывает только на свои нерегулярно пополняющие кошелек гонорары. Что ж, таким способом до него, действительно, не жил семьей еще ни один русский писатель…

У дублированной в правой части этого же листа 12 ПД 835 фигурки телесно и душевно страдающей в Прямухине Бакуниной – масса мелких особенностей. На первый взгляд, наша «уходящая девушка» явно опустила руки. Если судить по складкам пышнейших белоснежных рукавов ее платья, то даже не руки, а лебединые или ангельские крылья. По цепляющейся за пол, волочащейся правой ножке, должно полагать, в нынешнем состоянии хандры и апатии плетется по жизни кое-как – нога за ногу. То есть потеряла к происходящему вокруг нее всякий интерес. Что ж, по пусть и жесткому пушкинскому определению, финал для затеянной ею самой нереальной для воплощения амурной истории с князем Уманским вполне закономерный – правильный.

Правый фрагмент ПД 835, л.12

Правый фрагмент ПД 835, л.12

О том, что Екатерина осмыслила свои ошибки, свидетельствуют нарисованные Пушкиным три разной величины навесные замка на ее голове. На самый крупный заперта в ней теперь навязчивая идея самоубийства. На другой, помельче – идея выйти замуж непременно за вельможу. Мысли о множестве пухлых пачекденег на голове Екатерины сместились уже далеко на затылок. И огромный карман с левой – «неправильной» – стороны ее платья теперь полностью зашит через верх грубыми стежками крест-накрест: на бесплодных мечтах о браке по расчету поставлен жирный крест.

Третий замок в голове Бакуниной запирает ее обиды на не достойных ее страданий людей – бывших ее подлых женихов Волкова и Уманского. У макушки нашей героини – то есть по-прежнему в центре ее внимания – остается только символизирующий мужчину-Пушкина чайник: в душе Екатерины все еще «кипит» на него, как он объяснил это в рисунке прямо словами, «гнѢвъ за 25 Мая» [1817 года]. Он успел лично убедиться в этом во время конфиденциального разговора с Екатериной в конце мая 1828 года: видел, как этот давний «гнѢвъ», записывает он теперь на ее затылке, «…вогналъ ея въ краску».

О том, что Екатерина потихоньку начинает все же выздоравливать, выходить из своей «онегинской» хандры, свидетельствуют спадающие бинты, во время болезни перематывавшие ее поврежденную тонким корсетным шнурком шею. На них Пушкин фиксирует собственное алиби: «Я не виновенъ въ ея попыткѢ самоубiйства въ ТоржкѢ 25 Декабря». С левого – «неправильного» – плеча Бакуниной валятся нарядные коробочки, баночки и флакончики – средства макияжа, которым Екатерина, на взгляд Пушкина, в последние годы в целях привлечения богатых женихов явно злоупотребляла.

Подол юбки нашей девушки, конечно, остается надорванным, но – на правой стороне юбки: для Пушкина это, как уже отмечалось, – вовсе не дефект, а результат его собственных стараний. Талия же его пассии теперь показательно, прямо поверх платья, затянута корсетом. Едва не лишивший Екатерину жизни шнурок от него, демонстративно завязанный на бантик с правой же – «правильной» – стороны ее талии, обрел, наконец, свое первоначальное «мирное» предназначение. Пушкин, кажется, даже восхищается, гордится жизнестойкостью, способностью своей пассии к восстановлению после такой серьезной встряски. В строчке букв на ее спине он, в молодости сделавший ей свою болезненную и очень эффективную для него самого «прививку» от любых подобного рода неприятностей с Екатериной, крупно заявляет о своих правах: «Я мужъ ея».

Нельзя не заметить также, что правая Бакунина внимательно читает письмо, а на правом ее плече удобно «пристроились» две новомодные тогда ручки с железными перьями. Пара ручек предполагает, понятно, письменный диалог. Пухленький кошелек, на котором покоится перо одной из ручек, а также изображенные рядом с ручками кофемолка с туркой подсказывают, что тема этого диалога – деловая, рабочая. А трудится – «варит кофе» – наша девушка, как известно, по обязанностям фрейлины у императрицы Елизаветы Алексеевны, которую она, как подчиненная, просто обязана была информировать о своей беде. И попросить в связи со своей затянувшейся болезнью отпуск. Кстати, фрейлины имели тогда оплачиваемые казной больничные и отпуска с проездом.

Впрочем, срочно возвращаться в столицу к своим обязанностям Екатерине зимой 1825–1826 года и не требовалось: ее благодетельнице Елизавете Алексеевне в то время было не до прогулок и интересных бесед с самой интеллектуально развитой из своих фрейлин Бакуниной. Императрица была уже очень больна и в гораздо большей мере нуждалась в медицинском уходе и теплом климате, для чего супруг-император еще в сентябре вывез ее к морю – на юг страны, в Таганрог.

Перед отъездом Елизавета отправила в бессрочные отпуска почти всех своих девушек. Поскольку Бакуниной при ней в тот момент не было, ей пришлось заменить ее всю свою сознательную жизнь проведшей при дворе фрейлиной Екатериной Валуевой – истеричной, хоть и беззаветно преданной ей толстухой возрастом на пять лет старше нее самой. В период собственной беспомощности и нешуточных опасений за здоровье и саму жизнь любимой старшей подруги-императрицы злосчастный отказ Уманского от своих брачных намерений оказался для Бакуниной той самой последней, переполнившей чашу ее терпения каплей…

Растущая, кажется, от кончика пера одной из ручек роза – символ императрицы Елизаветы – говорит о том, что добрая сердцем работодательница Екатерины от всей души жалеет ее, соболезнует ей, желает ей благополучия и счастья. Однако на этом рисунке Пушкин изображает еще и легкую обутую в изящную туфельку женскую ножку – символ красавицы. Эта ножка направлена от вместительного правого («правильного») кармана платья Екатерины, застегнутого на пряжку в форме инициала императрицы Елизаветы Алексеевны – большой буквы «Е», к «мягкому месту» пониже спины нашей девушки. Ножка свидетельствует о том, что были в ответном письме все еще красавицы-императрицы Елизаветы Алексеевны и не очень приятные для Бакуниной известия.

ПРАВИЛО № 41: женская ножка в пушкинских сюитах – всегда метонимия красавицы.

Очевидно, по кончине 19 ноября 1825 в Таганроге императора Александра Павловича в связи с изменением собственного статуса вдовствующая императрица была уже не в состоянии содержать прежний штат фрейлин, и почти со всеми своими девушками, отправленными ею в бессрочные отпуска на период своей болезни, расставалась окончательно. Длительно болеющая Екатерина Бакунина тоже подлежала увольнению. Единственное, что Елизавета Алексеевна могла сделать для своей любимицы, это походатайствовать об ее устройстве в свиту своей сменщицы, новой императрицы Александры Федоровны.

Почему Пушкин графически как бы иронизирует над бакунинской отставкой? А потому что думает, что это ему сейчас как никогда на руку. Полагает, что, оставшись без дающего ей известную независимость заработка, Екатерина с гораздо большей охотой примет его предложение руки и сердца, которое он вскоре намерен ей повторить. Письмо от императрицы Елизаветы только подтверждает мою версию о том, что болеет и переживает свое горе Екатерина не рядом с нею в Петербурге или Таганроге, а в Тверских краях – в Торжке и Прямухине.

Здесь, кстати, ее в беде есть кому адекватно понять и поддержать. А нам в связи с этим – осмыслить истоки поведенческого экстремизма нашей девушки, который на поверку оказывается прямо наследственным, фамильным. К моменту несчастья с Екатериной 1825 года в семье Бакуниных еще, конечно же, не забылась драматическая история любви ее дяди Александра Михайловича. В 1810 году вернувшийся из Европы 42-летний высокообразованный хозяин усадьбы Прямухино влюбился в 18-летнюю падчерицу своего соседа и старинного приятеля Павла Марковича Полторацкого Варвару Александровну Муравьеву (1792–1864) и начал мечтать о собственной семье. Стихи Бакунина этих лет – прямо мольбы о любви:

В связи с любовной тоской ему часто приходят на ум мотивы смерти, добровольного ухода из своей омраченной одиночеством жизни:

Ведь мало того, что сама юная Варенька не обращает на такого взрослого кавалера никакого внимания, девушка она еще и не без роду-племени. Мать ее, Варвара Михайловна – урожденная Мордвинова. Отец – бригадир артиллерии Александр Федорович Муравьев. Двоюродными братьями Варвары по отцу были будущие декабристы Александр, Михаил и Николай Николаевичи Муравьевы, а троюродными – Никита Михайлович и Артамон Захарович Муравьевы да Сергей и Матвей Ивановичи Муравьевы-Апостолы.

После смерти отца мать Вари вышла замуж за соседа Полторацкого, чье имение Баховкино находилось в 30 километрах от Прямухина. Были у потенциальной невесты Бакунина Варвары Александровны также и родные братья по матери: Александр Павлович Полторацкий, впоследствии ставший членом декабристских обществ «Союз спасения» и «Союз благоденствия», и Алексей Павлович Полторацкий, в 1820–1823 годах – кишиневский приятель Пушкина, а также сестра Елизавета Павловна, бывшая замужем за П.Н. Безобразовым – у нее, кстати, Бакунины обычно и останавливались во время своих приездов в столицу.

Достоин ли Бакунин руки такой родовитой особы? Отдадут ли эти достаточно богатые и серьезные люди свою столь юную родственницу ему, человеку не очень обеспеченному и с не очень эффектной внешностью? По описанию знакомого, встречавшегося с Александром Михайловичем в Торжке, Бакунин был «близорук, неловок, не слишком опрятен, имел черные волосы и сросшиеся брови, был добр, знающ, умен и… писал стихи».

В общем, не рассчитывая ни на взаимность, ни на вполне достаточную для светского брака обеспеченность, ни на собственную подзабытую ввиду материальных трудностей очень даже весомую родословную, собрался было Александр Михайлович от неразделенного своего чувства застрелиться. Однако упомянутая выше его младшая сестра Татьяна Михайловна оказалась хорошим посредником между поколениями. Будучи замужем за братом отчима предполагаемой невесты, Александром Марковичем Полторацким, не дала произойти беде: сумела как-то вразумить юную Варвару выйти замуж за столь необычного для тверской глубинки человека, как ее ученый брат Александр Михайлович. Помолвка состоялась 3 июня 1810 года, а венчание молодых в прямухинской домовой церкви – 16 октября, накануне дня рождения Александра Михайловича.

И начала-таки разрастаться в этом селении большая и, несмотря на разницу супругов в возрасте аж в 24 года, счастливая семья. Теперь в стихах его хозяина появляются совсем другие мотивы:

Счастливо закончившаяся прямухинская любовная история, доставившая столько треволнений родственникам и близким Александра Михайловича, разворачивалась прямо на глазах 15-летней Екатерины Бакуниной. В отличие от своего еще только готовящегося к поступлению в Лицей десятилетнего брата Александра, она уже все прекрасно понимала и участвовала в общесемейных переживаниях. Со старшей ее всего на три года невесткой она, вероятно, вскоре подружилась на всю жизнь. Во всяком случае, особенно сближать их должны были их таланты и интересы к музыке и живописи.

В 1811 году, который молодожены Бакунины проводили в Твери, Александр Михайлович знакомствовал с трудившимся здесь художником Орестом Кипренским. И тот нарисовал карандашом портреты его умненькой и симпатичненькой 16-летней способной к живописи племянницы Екатерины Бакуниной и жены – тоже художницы и молодой прелестной женщины, которой позировать для портрета пришлось прямо на девятый день после родов.

В.А. Бакунина, художник О.А. Кипренский, 1811

Владимир Сысоев в своей статье о прямухинских Бакуниных приводит воспоминание А.П. Керн о первых днях их супружеской жизни: «Я его (Александра Михайловича) помню, когда он после свадьбы приезжал в Берново, и мы любовались детьми умению его жить и любить свою жену. Она была молодая, веселая, резвая девушка: он – серьезный, степенный человек, и, однако, на них было приятно смотреть. Я помню их сидящими дружно рядом, когда он ее кругом обнимет своими длинными руками, и в выражении ее лица видно было, как она довольна этой любовью и покровительством. Иногда она его положит на полу и прыгает через него, как резвый котенок. Его положение тогда не было ни странно, ни смешно. И тут являлись с любовью покоряющая сила и доброта – идеал доброты! Помню еще раз бальный вечер; они сошлись в нашей общей комнате с маминькой; он лежал на ее кровати, она, в белом воздушном платье, прилегла подле него, и как он, шутя, уверял ее, что кольцо, надетое на его палец, не скинется, врастет в него; она беспокоилась, снимала его, велела подать воды, мыла, а он улыбался и, наконец, успокоил ее, что это была шутка»…

Присутствием в 1826 году в родовом имении Бакуниных Прямухине племянницы хозяина Екатерины вернее всего объясняется то, что поздней осенью, после московского разговора с отменившим Пушкину александровскую опалу новым царем Николаем I, поэт… вновь рвется в свое постылое ссылочное Михайловское! Есть достаточно достоверные сведения о том, что здесь он через своего тригорского приятеля, родственника Бакуниных Алексея Вульфа, предпринимает усилия к тому, чтобы попасть в гости в Прямухино. По его просьбе Алексей Николаевич выражает вроде как обоюдное с поэтом желание поближе познакомиться с известным в ученых и творческих кругах помещиком Александром Михайловичем Бакуниным и его семейством.

Каким маневром подвигнул Вульфа напрашиваться в гости в Прямухино Пушкин? Скорее всего, не открывая ему тайны своей любви к Бакуниной, выдвинул предлогом необходимость для него, как писателя, ознакомиться с реальным бытом прототипов героев давно задуманной им повести из богатого помещичьего быта, которая потом получит название «Барышня-крестьянка». Кто годился ему в герои? Конечно же, владелец имения Берново Старицкого уезда Тверской волости 50-летний дядя самого Алексея Вульфа Иван Иванович Вульф. Хитрящий Пушкин знает, что в его старшую дочь Екатерину Гладкову, сверстницу самого Алексея Николаевича, тот едва ли не с детства влюблен. Почему бы ему не организовать себе случай поволочиться за своей пассией в очередной раз? Может быть, теперь, в своем недавнем замужестве, она взглянет на своего тригорского кузена более благосклонно?

Второй присмотренный нашим прозаиком кандидат в герои его будущей повести – конечно же, самый необычный барин тех мест, владелец имения Прямухино Александр Михайлович Бакунин. Он представляет для Пушкина интерес по рассказам его племянницы Екатерины, которая в этом году гостит у него уже продолжительное время. На что Александр Сергеевич надеялся в действительности? Из души его тогда еще не выветрилась, видимо, эйфория от милостивого царского приема. Прощенного и приободренного императором, его теперь в свете все наперебой принимают и, кажется, даже любят. Может быть, полюбит его, взрослого и нового, и Екатерина? Или на фоне своих личных любовных неудач хотя бы просто сочтет брак с ним, своим первым мужчиной, за достойный способ спасения собственной репутации?

По фразеологии бакунинского ответа похоже на то, что о своем с Пушкиным желании побывать в Прямухине в гостях Вульф писал хозяину этого имения лично. Потому что, поразмыслив над неожиданной просьбой молодых людей, дядя Екатерины Павловны Бакунин «домогательства» именно поэта решительно отклонил. И мотивировал это тем, что знакомство с, по его, вероятно, из поколения в поколение дословно переданному выражению, неотразимым повесой Пушкиным может оказаться опасным для его четырех дочерей. Кстати, именно «неотразимым повесой» Вульф именует Пушкина и в письмах к своим сестрам. Хотел, видимо, как ныне говорится, поэффектнее пропиарить своего приятеля-Пушкина в глазах родственника-Бакунина, но у его «непродвинутого», то есть просто здравомыслящего адресата такая реклама вызвала, выходит, чисто обратную реакцию? Хотя, что еще скорее, это просто такая тактичная бакунинская отговорка.

В семействе с одиннадцатью детьми у Александра Михайловича еще недавно было аж пятеро девочек. Злая дифтерия только-только унесла младшенькую, Софью, которой не исполнилось еще и двух лет. А средненьким, Александре с Татьяной, на тот момент – по 10–11; старшеньким, Варваре с Любовью, – тоже всего-то по 14–15 лет. Опасаться отцу их пока вроде бы и нечего. Весьма сомнительно, чтобы даже в такой глухой тверской провинции девочки-подростки в короткий срок смогли плениться 27-летним мужчиной далеко не самой прекрасной наружности. Даже если отец к этому времени и успел познакомить их с какими-то образцами его гениального поэтического творчества. Уж если и могли в ту пору в кого влюбиться бакунинские дочери, то, пожалуй, в самого ходатайствующего за Пушкина их родственника Алексея Вульфа. Впрочем, что за дело и самому Пушкину до сопливых еще прямухинских девчонок?

Не похоже, чтобы у начитанного и по его поэзии судя не занудного Александра Михайловича Бакунина не было чувства юмора. К тому же в отмеченное многими касавшимися Пушкина ссорами и сплетнями его доссылочное время Бакунин в Петербурге не жил. Откуда тогда у него в дополнение к вульфовской приятельской иронии подтверждающие ее обоснованность сведения о реальной скандальной «донжуанской» славе поэта? Понятно, что от петербурженки любимой племянницы. Ну не хотела гордая Екатерина, чтобы Пушкин увидел ее, в свое время, по сути, отказавшую ему в руке, в жалком поставантюрном состоянии!

Отрешенно-печальное лицо Екатерины с горькими складками у рта и устремленными к небу безучастными, погасшими, выплаканными глазами запечатлел на ее портрете 1826 года ее «штатный» художник Петр Федорович Соколов. Вероятно, Екатерине Павловне пришлось-таки в теплый сезон этого года по своим надобностям побывать в Петербурге – навестить мать, похлопотать перед великой княгиней Александрой и ее готовящимся венчаться на царство супругом Николаем о назначении на придворную должность для продолжения службы.

На честном соколовском портрете исхудавшие, как бы вытянувшиеся от переживаний лицо и шея Екатерины, болезненная краснота вокруг ее глаз и все еще багрововатый от прилива крови оттенок кожи резко контрастируют с пышностью модного берета, украшенного «мишурой» – наивно-розовыми с позолотой по краям лентами и белоснежными кружевами.

На шее нашей девушки – широкий розовый палантин, предназначенный для отвлечения взгляда от тонкой корявой полоски травмированной кожи у подбородка. Наряд не траурный. Платье – зеленое. Значит, идет весна 1826 года. Благодетельница Екатерины императрица Елизавета Алексеевна, ушедшая в мир иной 4 мая, еще жива и находится в Таганроге, куда заехала с императором Александром перед его кончиной, а недавно пережитое горе у позирующей художнику отставной ее фрейлины Бакуниной – глубоко личное, не касающееся ни страны ни двора.

В общем видок у нашей девушки в несчастном для нее 1826 году не ахти. Может, именно от этого не хотела показываться Пушкину? Или все же опасалась, что, как тогда, в мае 1817-го, он если не «уболтает» ее, то совершит еще что-нибудь шокирующее, вследствие чего ей придется сожалеть о своей еще одной минутной слабости, печалиться еще об одном моменте своей оскорбленной гордости? А у нее сейчас и без того бед – полный комплект, с которым финансово несостоятельному Пушкину при всем его желании не справиться.

П.Ф. Соколов, Портрет Е.П. Бакуниной 1826

Екатерина по-прежнему не хочет за Пушкина замуж. Она ждет гарантированного ей императрицей Елизаветой Алексеевной приглашения в свиту ее преемницы. После сентябрьской коронации царя Николая грядет пересмотр дворцового штатного расписания, вследствие чего супруга царя будет иметь возможность получить в наследство от своей предшественницы ценную и для нее фрейлину Екатерину Бакунину. И позовет ее к себе на высокую должность и хороший оклад. Что, надо заметить, к началу 1827 года и последовало.

Отказом Александра Михайловича Бакунина от дома Пушкин очень расстроен. Все старые и новые его знакомые отмечают, что к концу 1826 года его эйфории уже как не бывало. Ее сменили меланхолия и тоска. К нему вернулось ссылочное ощущение безысходности и одиночества – только теперь не в михайловской «пустыне», а в толпе. Мчался в Михайловское, как отписывает князю Вяземскому 9 ноября, со светлыми мыслями: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни, – ей-богу, приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр…» (XIII, 304) А уже в начале декабря досадливо констатирует московскому приятелю Василию Зубкову: «…выехал из моей проклятой деревушки». (XIII, 311)

«Злой рок преследует меня во всем том, чего мне хочется», – жалуется в ноябре ему же из Пскова. (XIII, 289) «Я устал и болен», – констатирует в декабре из Москвы Н.М. Языкову (XIII, 314) И в Петербурге в 1827 году, как вспоминает Анна Керн, «чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском».