Как решил поэт в своем рисунке – так и сделал: уже 27 июля 1827 года отправился из столицы в Михайловское. И под горьким впечатлением от неудачи в сватовстве к Екатерине Бакуниной практически сразу по приезде, 31 июля, приступил к написанию первого из давно задуманных им крупных прозаических произведений – «Арапа Петра Великого», исторического романа в стиле Вальтера Скотта.

Возникла эта задумка у него, похоже, здесь же, в Михайловском, еще года три тому. В последний день октября, уже практически на излете очередного своего творческого сезона он начал было писать стихотворение на вроде как «больную» для него тему собственного почти уникального для жителя России негритянского происхождения:

Почему тогда же охладел к этому замыслу? Наверное, потому что, как умный человек, не мог не усомниться в том, что и, не будь он потомком царского арапа, выбранная им самим для себя «белая лебедушка» Екатерина Бакунина непременно бы его полюбила. Опыт отношений с самыми разными женщинами подсказывал ему, что дело вовсе не в его непривлекательной, как он считал, внешности. Но тогда в чем? На этой загадке, одинаково трудноразрешимой для черных и белых, красивых и страшных, умных и глупых… он и захлопнул свою рабочую «масонскую» тетрадь в черном переплете. И отправился в соседнее Тригорское, где его всегда рад принимать у себя целый выводок «лебедушек». И любая из этих барышень пошла бы за него замуж, лишь намекни. К примеру, сестра его тригорского приятеля Вульфа Анна Николаевна, изображенная неподалеку – в ПД 836, л. 17.

ПД 836, л. 17

ПД 836, л. 17

Но в том-то и дело, что нужна ему не любая, а лишь та, которую он давно любит и перед которой, как сам считает, имеет моральные обязательства. Пусть даже она не разделяет с ним его чувства. «Жениться!» – думал его романный африканец Ибрагим, – «зачем же нет? ужели суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека, потому только, что я родился под <**> градусом? Мне не льзя надеиться быть любимым: детское возражение! разве можно верить любви? разве существует она в женском, легкомысленном сердце?.. От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностию, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверенностию и снисхождением». (VIII, 27)

Кого потерпевший фиаско с Бакуниной Пушкин выводит героем своего романа в 1827 году? Понятное дело, идеального себя – 27-летнего высокого и статного негра-«француза»: проживающего в Париже крестника царя Петра, отправленного в числе других молодых людей «в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному». Но все же вовсе не приобретение профессиональных «сведений» – тема этого так и не оконченного романа. И даже сам царь Петр со всей его преобразовательной деятельностью в нем – лишь фон для изображения личных человеческих чувств и переживаний. В центре внимания автора – любовный роман потомка абиссинского князя Ибрагима с замужней парижанкой графиней Д., а в Петербурге – попытка этого непростого арапа при посредстве самого царя жениться на 16-летней боярышне Ржевской…

Черты реальной девушки Екатерины Бакуниной Пушкин разделил сразу между несколькими женщинами. О Леоноре он рассказывает: «Графиня Д., уже не в первом цвете лет , славилась еще своею красотою… Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключеньи» . (VIII, 4) Когда «взоры» предубежденного в собственной арапской некрасивости его Ибрагима «встречались со взорами графини, недоверчивость его исчезала». Совершенно по-бакунински периода пушкинской царскосельской юности глаза графини Д. «выражали такое милое добродушие, ее обхождение с ним было так просто, так непринужденно, что невозможно было в ней подозревать и тени кокетства или насмешливости». (VIII, 5)

Совсем как когда-то юному лицеисту Александру Пушкину, «любовь не приходила» еще Ибрагиму на ум, – «а уже видеть графиню каждый день было для него необходимо. Он повсюду искал ее встречи, и встреча с нею казалась ему каждый раз неожиданной милостию неба. Графиня, прежде чем он сам, угадала его чувства. Что ни говори, а любовь без надежд и требований трогает сердце женское вернее всех расчетов обольщения». (VIII, 5)

В парижское подобие молодой Бакуниной пушкинский арап «влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлению его страсти, хотела противуставить ей увещания дружбы и советы благоразумия, она сама ослабевала. Неосторожные вознаграждения быстро следовали одно за другим. И наконец, увлеченная силою страсти, ею же внушенной, изнемогая под ее влиянием, она отдалась восхищенному Ибрагиму…» (VIII, 6)

У Пушкина с Бакуниной тоже все готовилось очень долго – чуть ли не два года, а произошло в один миг поздним майским царскосельским вечером. Между первым поцелуем у парковой ограды и визитом через окно в девичью спальню Бакуниной в доме ее матери прошло от силы несколько часов. Возлюбленная Ибрагима повела себя очень похоже на Екатерину и после их интима: «Графиня, привыкшая к уважению света, не могла хладнокровно видеть себя предметом сплетней и насмешек. Она то со слезами жаловалась Ибрагиму, то горько упрекала его, то умоляла за нее не вступаться, чтоб напрасным шумом не погубить ее совершенно». (VIII, 6)

Бакунинские «черные, проницательные глаза» в романе достались «женщине лет 35, прекрасной собою, одетой по последней парижской моде» – супруге царя Петра царице Екатерине. А бакунинские юность, умение одеваться «богато, но со вкусом» и тайное до поры до времени для Пушкина ее чувство к лейб-гвардейскому офицеру Владимиру Волкову – боярышне Наталье Ржевской. Намек на реальный прообраз выросшего в доме Ржевских «сироты, стрелецкого сына» Валериана – жениха Бакуниной Владимира Волкова – звание «проклятого волчонка», которым наделяет своего былого воспитанника отец Натальи, Гаврила Афанасьевич, ввиду неожиданно открывшейся ему любви к этому молодому военному его засватанной теперь самим царем для своего арапа Ибрагима дочери.

О том, что во время написания романа у Пушкина на уме был герой первой бакунинской любовной «авантюры» Владимир Волков, свидетельствует его рисунок у начала третьей главы, в которой царь Петр отправляется к Ржевским сватать Наталью. Как уже приходилось нам видеть, изображенные один над другим профили всегда указывают на то, что верхний – просто мысль, переживание, воспоминание нижнего. А нижний здесь в своей явно преувеличенной негритянской безобразности, как записано в спрятанных в его линиях буквах, – «чортъ арабскiй». То есть сам Пушкин, прозванный острословом князем Петром Вяземским во времена пребывания Александра Сергеевича в бессарабской ссылке наподобие – бесом арабским . Бессарабская ссылка Пушкина – это 1821–1822 годы, когда роман Екатерины Бакуниной с Владимиром Волковым был еще на подъеме.

Хозяин красивого молодого профиля в голове черта-Пушкина, как записано на рисунке в линиях верхнего изображения, – «Владимiръ Волковъ». Мысль об этом своем благообразного вида сопернике приводит Пушкина, имеющего большое «предубеждение» на счет собственной внешности, в полное уныние. Он разделяет мироощущение своего героя Ибрагима: «Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие…. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием». (VIII, 4–5)

ПД 836, л. 22

Возможно, еще в деревенской ссылке посещали Пушкина горькие догадки на счет оставленной им в столице возлюбленной Бакуниной. И он страдал наподобие своего романного арапа: «…иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец – он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слезы готовы были течь по его черному лицу». (VIII, 13–14)

Во время размышлений о судьбе арапа Ибрагима Пушкин уже знает, что бакунинская «авантюра» с Волковым давно закончилась. Что он и фиксирует в рисунке на одной из последних страниц своего романа, заброшенного им на моменте появления в доме Ржевских высокого красивого офицера – того самого «проклятого волчонка» по имени Валериан.

В левой – «неправильной» – части листа 28 об. ПД 836 у него появляется странного вида профиль: лицом – мужской, даже явно волковский, но прической – явно женский. Этот конгломерат, и действительно, – два персонажа в одном: бакунинский жених Волков, соединившийся в измене своей невесте Екатерине с ее двоюродной сестрой Анной Волковой. В линиях этого конгломерата и записано: «Владимiръ Волковъ измѢнилъ Бакунинай съ ея сестрой Анетай Волковай».

ПД 836, л. 28 об.

Но была ли на самом деле эта измена? По левому, так сказать, трансгендерному профилю похоже, что бакунинского изменника вовсе не мучает совесть – взгляд у мужской его половины прямой и открытый, лицо – улыбчиво, губы – «разговорчивы». Иное дело – профиль все того же Волкова, но уже отделившегося от своей партнерши по измене в правой – «правильной» – части листа. Как и подобает человеку совестливому, Волков здесь хмур сдвинутыми к переносице бровями, молчалив сжатыми губами, озлоблен до затаенного желания мстить Бакуниной за ее обидные подозрения коварным двойным подбородком. Возможно, отчасти из-за этого немужского, по мнению Пушкина, желания отомстить унизившей его женщине он изображает Волкова в полуженском профиле: повел, мол, себя по отношению к Бакуниной неблагородно – как злопамятная истеричная баба.

Левый фрагмент ПД 836, л. 28 об.

Правый фрагмент ПД 836, л. 28 об.

Однако вполне может быть, что в случае с Волковым была не права и сама разбрасывающаяся гневными упреками Бакунина, профиль которой с круто сведенными у переносицы бровями и жесткой складкой возле рта изображен Пушкиным в нижней части этого же листа. Ведь, как Пушкин испытал на себе, она совсем не умеет выслушивать своих партнеров. А тем более – не готова прощать. Ни Пушкину, ни Волкову, ни …самой себе.

Нижний фрагмент ПД 836, л. 28 об.

Разве при таком подходе к жизни у этой женщины есть шанс хотя бы когда-нибудь стать счастливой? Такое впечатление, что кто-то иной должен взять в свои надежные руки судьбу не очень молодой уже Екатерины, чтобы принять, наконец, за нее – прямо насильно! – единственно правильное решение. Пушкин точно знает, каким это решение должно быть: его девушку следует убедить, заставить признать, наконец, его, своего первого любовника, своим законным мужем. Но кому по силам заставить неумолимую Бакунину и ее высокомерную мать сделать это? Разве только …царю! Вон как идеальный царь Петр, радеющей за счастье всей своей державы, в пушкинском романе и о каждом из своих подданных хлопочет – по собственной инициативе нисходит до устройства личной жизни даже своего только что вернувшегося из Европы арапа.

Но то – в романе. Нынешнему императору Николаю, конечно, льстит, когда его по решениям и даже характеру, внешнему виду уподобляют его великому предку, а также восхищаются его образцовой семейной попечительностью. Самому Пушкину тоже, конечно, лестно внимание к нему царя – вызволение из ссылки, представление двору как «нового» и «своего», инициатива лично цензурировать его произведения… Да, он и сам себя считает в какой-то мере крестником и воспитанником царя Николая. Но устраивать личное счастье даже и «своего» Пушкина его высокому патрону, конечно же, в голову не придет. Сколько ни намекай ему поэт стихами и романами на желаемость, ожидаемость от него его несчастливыми подданными Пушкиным и Бакуниной широкого жеста – личного вмешательства в их «арапскую» и фрейлинскую судьбы…

«Великий Пушкин, маленькое дитя», – вздохнет когда-то над участью поэта с юных лет лучше всех понимающий друга Антон Дельвиг. Гении, ворочающие в своих произведениях едва ли не стихиями, по жизни порой просты и наивны, как дети – верят в чудеса и сочиняют сказки. Хоть упрямая действительность постоянно ставит их перед фактом того, что собственные проблемы с неизбежностью каждому приходится решать самостоятельно. Читая две первые главы своего начатого романа тригорскому приятелю Алексею Вульфу 25 сентября 1827 года, Пушкин сам, видимо, не очень еще представлял, как пойдет жизнь его арапа дальше. Вульф помнит его слова о том, что «главной завязкой романа» тот планировал сделать вроде как «неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за что была посажена в монастырь».

Так литератор Пушкин «наказывает» свою не желающую его знать возлюбленную Бакунину! А она, естественно, все продолжает жить и надеяться на счастье, даже не подозревая об его «арапских» репрессиях. Впрочем, самому автору в отсутствие определенности, личного стимула его прозаический роман вскоре наскучил. Он отложил его пока вроде как на время и обратился к давно ведущемуся им роману стихотворному – приступил к разработке седьмой главы «Евгения Онегина».

На одном из ее черновых листов, описывающих пребывание Татьяны в зимней Москве, на этой светской ярмарке невест, он в тексте дважды легко наштриховывает в отношении Бакуниной свое новое, принятое вопреки обиде на свою возлюбленную решение: «Я Ѣду къ нимъ въ ЦарскаѢ къ 25 Мая».

ПД 836, л. 29

Решение для него трудное, непредсказуемое, даже явно сомнительное по ожидаемым результатам, а потому и записанное на листе слева. Ну, не хочется Александру Сергеевичу снова видеться и разговаривать с надменной своей «тещей». Она, по его мнению, его не понимает во многом потому, что просто не догадывается о его давних супружеских, как он сам их считает, отношениях с Екатериной. И нельзя ведь ее в этом плане «просветить» без признания этих отношений вслух самой ее дочерью. А она, как видится ему, явно капризничает.

Нет, в этот раз он постарается улучить для разговора со своей любимой момент, когда между ними не будет стоять «теща». Гораздо правильнее будет поговорить с самой Екатериной – окончательно решает он, и свое «Я Ѣду къ ней» – наштриховывает на том же листе, соответственно, справа.

И, даже не доработав в деревне свою золотую творческую осень, уже 12 октября отправляется обратно в северную столицу. Однако зимой 1827–1828 года повода хотя бы просто проехать через Торжок, как сам планировал, у него как-то не нашлось. Попытаться повторно объясниться с Екатериной удалось лишь спустя год после его визита в дом ее матери – следующей весной. Опять – в Царском Селе, куда он устремился, по своему обыкновению, в двадцатых числах мая.

Ненадолго прибывший в Петербург Вяземский 21 мая 1828 года ему и А.А. Оленину пишет: «Да будет известно честным господам, что я завтра еду в Царское Село и предлагаю в четверг вечером, или в пятницу в обеденное время, или в ужинное, составить прощальный пикник, где, как и у кого угодно. Вот предлагаемые или лучше сказать предполагаемые собеседники: Алексей Оленин junior (то есть младший. – Л.С.), Грибоедов, Киселев, Пушкин, К.<нязь> Сергей Голицын, Шиллинг, Мицкевич. Если проект мой будет одобрен честными господами, то приглашаю их приступить к принятию потребных мер в отношениях личных, местных и съестных, а тем паче питейных. Я за ранее даю на все свое согласие. В четверг явлюсь за ответом». (XIV, 19)

Остались на этом письме отметки некоторых адресатов: «Читал junior: <А. А. Оленин>. Читал Пушкин и лапку приложил: <Пушкин>. Скорее всего, именно от этого визита в места лицейской юности остались и пушкинские стихи «Воспоминания в Царском Селе», окончательный текст которых был практически готов тем же летом, но полностью закончен лишь 14 декабря следующего, 1829 года:

В подтверждение факта личной встречи в мае 1828 года с Екатериной Бакуниной Пушкин запечатлел ее профиль в самом низукрайней левой части листа 56 ПД 841, черновиков «Воспоминаний…». Там он изобразил свою девушку в белом берете и буквами в линиях лица подписал ее портрет.

ПД 841, л. 56

Как и большинство мужчин вообще, Пушкин плохо разбирается в деталях кроя женской одежды. В тогдашнем наряде Бакуниной он совершенно не различает границ между свешивающимися на ее плечо складками изысканного шелкового или атласного белого берета и волнами шейного украшения из той же ткани. Для него, в придачу еще и достаточно близорукого, все это сливается во что-то белое – целое, с тянущимся по шее «хвостом».

Е.П. Бакунина, художник П.Ф. Соколов, 1834

Зато живописец Петр Соколов воспроизводит эти модные детали на портрете Екатерины Бакуниной со всевозможной точностью. Потому что художница-Бакунина, по необходимости приучившаяся декорировать свою травмированную шею всевозможными палантинами, пышными оборками и кружевами воротников, делает это так живописно, что давно превратила свою вынужденную маскировку в собственный «фирменный» стиль.

Смущает датировка этого портрета. Может быть, в 1834 году художник по просьбе владелицы выполнил копию с ее удачного портрета, написанного им ранее? Во всяком случае, точно известно, что в 1828 году Екатерина Павловна и Петр Федорович общались – он писал ее очередной портрет. Скорее всего, он тогда написал даже два ее портрета. Похоже, что копия одного из них – в том самом белом берете – чем-то отличалась от оригинала, и потому художник поставил на ней новую дату. Ни за что не поверю, что даже при гораздо более медлительной, в сравнении с нынешними временами, тогдашней моде Екатерина Павловна носила один и тот же белый берет, в котором Пушкин видел ее в 1828 году, аж до 1834 года, в который якобы художником Соколовым писался ее белоберетный портрет! С годами менялись и мода, и мироощущение, и настроение самой Бакуниной…

На интересующем нас сейчас «старом» портрете Екатерины талантливым живописцем удачно уловлен и отражен внутренний мир Бакуниной после 1827 года. Справившись со своими душевными и телесными ранами, она окружает себя стерильной белизной – словно хочет отделиться, отмежеваться ото всей жизненной грязи. Стать Екатерины несуетна, полна достоинства. Лицо – серьезно, неулыбчиво. Взгляд – проницателен и строг. Именно такой Бакунина в то время понимает себя и сама.

На пушкинском рисунке бакунинский профиль в том же самом белом берете вообще грозно свел брови у переносицы и даже открыл рот. Это значит, что Екатерина во время встречи один на один выплеснула, наконец, Пушкину в лицо бурливший в ее душе многие годы праведный гнев. По его впечатлению, подтверждаемому расположением бакунинского профиля в самом низукрайней левой части листа с черновиком «Воспоминания…», у его любимой девушки сложилось о нем низкое, несправедливое, неправильное представление. И, ошарашенный такой бурно-гневной реакцией на свою многолетнюю искреннюю к ней любовь, он сразу не нашелся, как этот чудовищный негатив в ее душе нивелировать, рассеять. Поник, растерялся… Точно так же, как в ту самую знаменательную для них обоих майскую ночь 1817 года здесь же, в Царском Селе. Скорее всего, высокомерная и категоричная Екатерина опять сама не дала ему высказаться: после своих язвительных упреков наотрез отказалась выслушивать его объяснения и признания, оправдания и уверения.

А он хочет, по-прежнему очень хочет перед Екатериной также излить душу. Но это ему не удается и в сентябре того же 1828 года в именинной толпе веселых гостей оленинского Приютина. И он все ждет, подстерегает следующий момент возможной неформальной встречи – вне чопорного Петербурга с его суетой и светскими условностями. В глубокой тверской провинции, исцеляющей, как испытал он на собственном опыте, душевные раны своей намоленной тишиной и по-житейски мудрой простотой человеческих отношений.

В ожидании решительного часа Пушкин не сидит без дела. Приютинская встреча с Бакуниной вдохновила его на «Полтаву», которую он, по его словам, написал «в несколько дней», на самом деле – в течение октября все того же 1828 года. В черновиках этой поэмы в так называемом Втором Альбоме, ПД 838, мы неожиданно натыкаемся на рисунок второго …лебедя. На листе 54 с этим рисунком идет поэмная «ночь мучений» не только для ожидающего своей казни Кочубея, но и гетмана Мазепы, предавшего вместе с Россией и ее царем Петром также и дочь Кочубея Марию. В образе возрастного Мазепы Пушкин мстительно выводит злого обидчика своей Бакуниной князя Уманского.

Он с отвращением по многу раз выписывает «кудрявые седины», «глубокие морщины», «блестящий, впалый взор», «лукавый разговор», «свирепую и развратную» душу прототипа своего персонажа – вздумавшего стать супругом слишком молодой для него Бакуниной «бесстыдного старца».

И с явным сожалением констатирует подсмотренный в реальной жизни парадокс, случившийся с его слишком разборчивой в женихах девушкой:

Эти «первый пух» на щеках и «русые кудри» – конечно же, намек Пушкина на самого себя лицейского периода, когда его и сразила на всю жизнь любовь к Екатерине Бакуниной. Сам он в поэме – его не случайно единственный здесь безымянный герой Казак, продолжающий любить Марию подобно тому, как он любит свою девушку Бакунину даже после всех ее неудачных «авантюр»:

На листе с текстом «ночи мучений» для многих героев «Полтавы» в нелепо растопыренных крыльях и опущенной шее лебедя с утолщением (припухлости в месте травмы от удушения) читаются имя и фамилия пушкинской девушки, а по брюшку птицы – название места, где Екатерина Бакунина после своего безумного поступка лечится: «Въ ПрямухинѢ». В линиях лапок лебедя и мелких волн вокруг них записано пушкинское напоминание: «Я у…ъ ея 25 Мая. Я ея мужъ» . На выписанную крупными буквами последнюю сентенцию и смотрит, кажется, с недоверием нагнувший к волнам голову лебедь.

ПД 838, л. 54

Фрагмент ПД 838, л. 54

Фрагмент ПД 838, л. 54

Все это «происходит» в левой – неправильной! – стороне листа. А в правой – правильной! – Пушкин уже заготовил пистолет: собирается отомстить обидчику Уманскому за свою девушку. В линиях рукоятки этого оружия записано: «За Бакунину». Пистолет на рисунке дулом направлен в сторону лебедя. Пушкин подчеркивает, что его выстрел будет дуэльным – вторым после подлого, предательского «выстрела» князя «в спину» его несостоявшейся невесте Бакуниной (его Казак в пылу сражения кинется на своего соперника в любви к Марии гетмана Мазепу «с саблею в руках»).

ПД 838, л. 12

Фрагменты ПД 838, с. 12

Фрагмент ПД 838, с. 12

Текст у рисунка с лебедем – размышления Мазепы на тему его предательства по отношению к Марии:

На листе 12 во все том же Втором Альбоме ПД 838 в черновиках «Полтавы» при стихах, начинающихся строкой «Была та смутная пора…» есть и рисованный остроносый полулысый (не потому ли в пиктограммах – лисий?) профиль коварного князя Уманского с маленьким страдающим профилем преданной им Бакуниной за его спиной (в его прошлом).

В мелких штриховках на лице князя пришифрован рассказ о том, как он бросил Екатерину, которая после свой попытки суицида выздоравливает теперь «…въ ПрямухинѢ у ея дяди» . Присутствует на этом листе еще один актуальный профиль – упоминаемая Марией-Бакуниной в поэмном ее безумии «волчья голова», которую она сама еще ранее сорвала с плеч другого своего негодного жениха – изгнанного ею из своего сердца изменника Владимира Волкова.

Профили эти возникли здесь по привязке ко времени – «смутной поре», 1825–1826 годам, когда «Россия молодая» после дворянского восстания 14 декабря 1825 года начинала «мужать с гением Петра» – восстанавливаться под властью нового царя Николая I, которого ему в угоду приближенные любили, как уже отмечалось, сравнивать с его предком-реформатором.

Третьего своего связанного с Бакуниной лебедя Пушкин описывает восторженными словами в своей «Сказке о царе Салтане». Облик Царевны Лебеди наш столь блестяще начинающий сказочник не мудрствуя лукаво списал прямо с героини своей недавней поэмы «Полтава» Марии Кочубей. Вспомним:

О героине сказки Лебеди говорится практически то же самое, хоть и в присущем этому эпическому жанру более обобщенном виде:

Премудрость величавой, по-бакунински гордой осанкой и душой сказочной героини проявляется в чудесах, которые она «организует» для царевича Гвидона за то, что он спас ее от чародея-коршуна, чего автор поэмы «Полтава» не смог сделать руками отца Марии Кочубея, проклинающего «заклевателя» своей дочери – «старого коршуна» гетмана Мазепу. Пушкинскому Гвидону в этом просто по-сказочному повезло:

В благодарность за избавление от гибели Царевна Лебедь подарила Гвидону, как известно, город для княжения, белку с золотыми орехами и войско из тридцати трех богатырей во главе с их дядькой Черномором. Как самому Пушкину посвященная Бакуниной его поэзия принесла и всероссийскую славу, и возможность жить собственным творческим трудом. Как, впрочем, и обусловленное силою обстоятельств близкое знакомство с «витязями младыми, великанами удалыми» – будущими декабристами. От общего дела с ними поэта спасло лишь то, что в страну своего отца, царя Салтана, путь его сказочного князя Гвидона пролегал «мимо острова Буяна» – революционной «отчизны» воинского масонского братства этих «равных как на подбор» русских рыцарей.