Мы привыкли уже к бакунинским профилям в рукописях поэта – узнаем их с первого взгляда, не так ли? Но вот в предыдущих главах появились и страсть-конь, и выгнутая жизненными нестроениями судьба-ель… Перипетии отношений Пушкина с его любимой девушкой Бакуниной отражены также в нескольких его сюитах, числящихся в науке пейзажами. На первый взгляд, несколько отвлеченный от нашей темы, но зато яркий пример такого «пейзажа» – не привязанная ни к какому тексту так называемая ЛЕСНАЯ ОПУШКА на листе 100 в ПД 838.

Сюита эта очень сложная: многоперсонажная и многомысленная. Она сама по себе – текст: целиком выписана словами. Кто-то, конечно, видит в ней просто деревья, но мы с вами сначала по их особенностям-«характерам» догадаемся, кто здесь изображен, а потом и просто прочтем в рисунках имена-фамилии прототипов. Как давно уже заметили пушкинисты, вид, состояние деревьев и кустов, травы и коряг на рисунках Пушкина отражают состояние его чувств, восприятие окружающих его по жизни людей. Местонахождение деревьев – лес! – и витающая над сюитой какая-то светлая, добродушная ирония подсказывают, что рисует Пушкин симпатичных ему провинциальных обитателей – своих деревенских друзей.

После Петербурга и Одессы Александр Сергеевич ехал в свое опальное Михайловское с изрядной долей скепсиса и предубеждений в отношении провинциалов, в особенности – женщин. Свои мысли на эту тему он даже вставил было XVII строфой в четвертую главу «Евгения Онегина» – романа, пространство которого в его понимании непременно, как замечает он в письме А.А. Бестужеву тогда же, в конце мая – начале июня 1826 года, от автора «требует болтовни» (XIII, с. 180):

Вылил в строчки свою ссылочную досаду – то есть вволю «поболтал». И в конечном итоге все же вымарал эту несправедливость и пуще того – неблагодарность из белового текста. Ведь в псковской, а потом и тверской деревнях практически все окружение поэта отнеслось к нему с искренними интересом и сочувствием. Те же знакомые дамы и девушки старались как-то скрасить одиночество псковского отшельника – развеять его грусть, разделить его опасения и тревоги.

ПД 838, л. 100

ПД 838, л. 100

Клан Осиповых-Вульфов вообще сделал для опального поэта все, что только было в его силах и возможностях. И в серьезных, уже «неболтливых» стихах и письмах он с вечной благодарностью вспоминает свои поездки к этим своим друзьям в Тригорское и Малинники, Павловское, Берново, Голубово:

В «Лесной опушке» отображено общение поэта с его друзьями в селениях Псковской и Тверской губерний. Невысокая крайняя справа колючая ель, как записано в ее лапах, – сам малодоступный для любви своих деревенских барышень Александр Пушкин. Высокая, из-за своего роста вынужденная сутулиться при общении с поэтом вторая такая же елка – его друг Алексей Вульф.

Фрагмент ПД 838, л. 100

Пожилое сердитое «лицом» дерево лиственной породы на стройных маленьких ножках – деспотически-строгая по отношению к своим дочерям мать Алексея «Прасковья Осипова-Вульфъ» . Своими ветвями-руками она отворачивает голову стоящего подле нее коренастого, «склонного к полноте» лиственного же деревца – «ея дочки Анны Вульфъ» – от ели-Пушкина. И сразу понимаешь: дело идет о находящихся в Тверской губернии осиповских Малинниках 1826 года, куда Прасковья Александровна подальше от Пушкина надолго «сослала» было свою неравнодушную к нему дочь. Анна Николаевна из этих самых Малинников писала тогда поэту о своей матери: «Я в самом деле думаю, как и Анета Керн, что она хочет одна завладеть вами и оставляет меня здесь из ревности». (XIII, 553)

Фрагмент ПД 838, л. 100

Послессылочный Пушкин осенью 1826 года, по правде сказать, и не стремится вслед за Аннушкой в Малинники. Он честно отмечает в кроне посвященного ей деревца состояние их отношений того времени: «Я съ ней не былъ» . Вместе с Алексеем Вульфом он занят разработкой плана посещения тверских краев по другому поводу. В хвойных лапах между нашими друзьями-елями, как и в левой стороне кроны дерева по имени Алексей Вульф, записана одна и та же важная для Пушкина информация: «Я съ Вульфамъ Ѣду въ Прямухино». Это «Въ Прямухино» , как лейтмотив пушкинской жизни с 1826 по 1831 годы, зафиксировано и в как бы «отпечатке пальца» поэта над всей «лесной опушкой».

Парочка деревьев в центре сюиты – чета Гладковых. Пышную крону хорошо просматривающегося «женского» дерева Пушкин подписывает: «Екатерина Гладкова. Моя Минерва. В нея влюбленъ АлексѢй Вульфъ. Я съ ней еще не былъ. Я люблю Екатерину Бакунину». Фигуристая, пригожая лицом, вечно разряженная в пух и прах Екатерина Ивановна замужем не по своей воле за спрятанным в ее тени неприметным человеком Яковом Гладковым, ротмистром расквартированного в Старице Оренбургского уланского полка.

Фрагмент ПД 838, л. 100

И для кого, возбуждая ревность мужа, она трясет своими высоко открывающими красивые стройные ноги пышными юбками? Ведь не реагирует даже на весьма энергичные ухаживания за ней своего двоюродного брата Алексея Вульфа. Хоть тот и пишет о ней в своем дневнике: «…эта женщина подходит ближе всех мною встреченных в жизни той, которую бы я желал иметь женою». Л.А. Черейский, впрочем, рассеивает эту иллюзию – приводит другую фразу о Гладковой все того же Вульфа: «Недостает ей только несколько ума». По этому поводу все тот же автор справочника примечает: «С древнеримской богиней мужества и мудрости Екатерина Ивановна сопоставлена, конечно, иронически». Ловелас-Пушкин тоже был не прочь приволокнуться за Гладковой в 1829 году, да не выгорело. «В Бернове не застал я уже толстож…ю Минерву,  – отписывает он Вульфу. – Она со своим ревнивцем отправилась в Саратов». (XIV, 49)

Фрагмент ПД 838, л. 100

Аккуратно округлое в своей пышности невысокое деревце в левой части сюиты носит имя Евпраксия Вревская, в девичестве Вульф. И сразу становится понятным, что прилепился к ней сзади ее муж-очкарик барон Борис Вревский – внебрачный сын князя А.Б. Куракина, человек образованный и деловой. Окончил полный курс в Благородном пансионе при Санкт-Петербургском университете. В лейб-гвардейском Измайловском полку дослужился до звания поручика. Получив от отца в наследство имение Голубово Островского уезда Псковской губернии, лично занялся его обустройством. В 1831 году женился. Супруга его, на рисунке облепленная молодой порослью, как пишет Пушкин в последние годы своей жизни жене Наталье Николаевне, «толстая как Мефодий, наш псковский архиерей» – брюхата уже далеко не пятым даже ребенком. Пушкин бывал в гостях у Вревских. По преданию, помогал благоустраивать усадьбу – сажал деревья и цветы, копал грядки, нечаянно обронил в приусадебный пруд свою трость…

Фрагмент ПД 838, л. 99 об.

С Евпраксией у Пушкина – особые отношения. «Я у…ъ ея в Малинникахъ» – честно отмечает он в кроне ее дерева интимное событие предзимья 1828 года. И не чувствует, похоже, за него перед своей юной партнершей особой вины, потому что, как он тогда же выяснил, с этой девушкой уже случалось и худшее: «Братъ АлексѢй первымъ ея имѢлъ». Очевидно, что такой штрих дворянского усадебного любовно-семейного быта «развращенный» Пушкин не воспринимает как норму жизни. Поразившее его открытие он фиксирует еще и в сложной, многоярусной сюите, именуемой в науке «ПЕЙЗАЖЕМ С ВЕРСТОВЫМ СТОЛБОМ», на листе 99 об. в ПД 838 – в черновиках имеющей, как мы заметили в предыдущей главе, отношение к Екатерине Бакуниной неоконченной повести «На углу маленькой площади».

Приведенный трехуровневый фрагмент этой сюиты рассказывает о трех годах жизни поэта. «Растущее» сразу в двух уровнях мощное дерево с искривленным стволом своей нижней частью находится практически на одной линии с изображенными слева от него сидящими людьми. Не вдаваясь в не имеющие отношения к нашей теме объяснения, скажу, что по-пушкински это означает отнесенность к событиям его жизни после ноября 1827 года. С этого времени и почти до конца следующего, 1828 года у него были, как свидетельствует он своим кривым деревом, неправильные, искривленные интимные отношения с четырьмя девушками осиповско-вульфовского дома, как прежде с их матерью Прасковьей Александровной, которая старше него на 18 лет (1781–1859) – то есть и ему самому в принципе годится в матери.

Правая часть фрагмента ПД 838, л. 99 об.

Имена тригорских девушек записаны в четырех пышных ветвях на стволе дерева по имени Прасковья Осипова-Вульф с приметным «дуплом» на его «самом сексуальном месте»: Анетка В . (Анна Николаевна Вульф), Александра (Ивановна Осипова), Евпраксия (Николаевна Вульф), Нетти (Анна Ивановна Вульф). На стволе-теле у органа любви материнского дерева записано имя сына Прасковьи Александровны: «АлексѢй». Похоже, мать действительно его любит гораздо больше, чем своих девчонок.

Широко-пышное невысокое деревце на стройном стволике-«ножке» во втором уровне сюиты очертаниями своих ветвей выписывает неприятную, судя по выражению «лица» и особенно – криво оттопыренной «губы» пушкинского материнского дерева, информацию: «…А Евпраксiю АлексѢй Вульфъ имѢлъ». Евпраксия Алексею, напомню, – родная младшая сестра. Дерево лицом как бы односторонне щурится, отворачивается от связанной с любимым сыном Прасковьи Александровны напасти инцеста в ее семействе, предпочитает ее не замечать. Что, кстати, по отзывам взрослых детей помещицы Осиповой-Вульф, было для нее, натуры эгоистической, думавшей только о собственных удобствах, весьма характерно.

Эта кривая губа – верная примета облика тригорской барыни. Анна Керн в письме к автору первой научной биографии Пушкина П.В. Анненкову в 1859 году описывает вдову своего двоюродного дяди так: «…это была далеко не пошлая личность – будьте уверены, и я очень понимаю снисходительность и нежность к ней Пушкина… И так мне рисуется Прасковья Александровна в те времена. Не хорошенькою, – она, кажется, никогда не была хороша, – рост ниже среднего, впрочем, в размерах, и стан выточенный; лицо продолговатое, довольно умное (Алексей на нее похож); нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не опрятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот. Отсюда раздражительность характера».

ПД 835, л. 19

Карикатурный профиль престарелой в восприятии Пушкина Осиповой возникает в затерявшейся в онегинских строфах рукописи стихотворения «Мне жаль великия жены…» (ПД 235, л. 19), в котором в «рифму» с некоторыми чертами поведения Прасковьи Александровны с иронией рассказывается о российской императрице Екатерине Великой:

Профиль на рисунке поэта, пожалуй, не очень-то соответствует описанию Анной Керн облика тетушки. Нос сильно уже возрастной Прасковье Александровне Пушкин рисует карикатурно-курносым, лицо – сильно округлившимся, тело – расплывшимся… В отсутствие явного сходства со «словесным портретом» тетушки от ее племянницы приходится довольствоваться пушкинскими буквальными подсказками. Имя Прасковьи Александровны в его рисунке проще всего прочитать по ее профилю вкруговую – ото лба до уха; фамилию «Осипова-Вульфъ» – в линиях прически у лица.

В сюите «ПЕЙЗАЖ СО СРУБЛЕННЫМ ДЕРЕВОМ» ПД 838, л. 98 об. в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина» «царит» даже дважды изображенная здесь в виде корявого безголового усыхающего дерева (скорее всего – «приЛИПчивой» липы, обрызгивающей все вокруг себя сладким соком своей листвы) сама двоюродная племянница Осиповой-Вульф Анна Петровна Керн.

ПД 838, л. 98 об.

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

Ввиду нагромождения очень мелкого – секретного! – текста на узком пространстве ствола читать это дерево очень трудно, так что начнем, пожалуй, это делать по фрагментам. Линии травы у корней дерева сплетаются в текст: «Въ Тригорскамъ у Прасковьи Осиповай-Вульфъ я у…ъ Анну Кернъ».

Это происшествие имело место в октябре 1825 года, когда после серии неискренне, делано-бурных писем (по сути, тонких издевок над адресаткой) скучающего в своей псковской деревне поэта Анна Петровна ненадолго вернулась в Тригорское из Риги, где семейство Осиповой-Вульф пыталось примирить ее с мужем. Поскольку получаемые Анной во время совместных с Вульфами рижских купаний пушкинские письма рассорили ее с Прасковьей Александровной, приехала наша генеральша в Тригорское во второй при Пушкине раз не одна, а в сопровождении своего постылого мужа, вызвавшегося, в свою очередь, помирить надувшихся друг на друга родственниц.

Образ мужа нашей красавицы в сознании Пушкина возник практически вместе с ее собственным. Ко времени их первой встречи еще даже не 20-летняя Анна была уже пару лет замужем за 54-летним генералом Ермолаем Керном. Он присутствует в шутливой переписке Пушкина лета 1825 года с его полтавско-лубенским приятелем Аркадием Гавриловичем Родзянко, соседом по имению родителей Анны Керн. Поэт с обоими этими тогда любовниками стихотворно балагурит:

В письмах Анне в Ригу он то передает ее мужу «тысячу нежностей», то предлагает ей бросить своего старого генерала и мчаться прямо к нему в Михайловское. В общем, изображает бурную страсть. И у них обоих она в то время действительно была, хоть Анна и всячески обходит в своих воспоминаниях этот момент. Лишь в письме к первому биографу поэта П.В. Анненкову признается, что в свой повторный приезд в Тригорское Пушкина «несколько раз видела»: «Он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему и даже больше нежен, хотя урывками, боясь всех глаз, на него и меня обращенных».

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

Сам же Пушкин пишет Алексею Вульфу в Дерпт 10 октября 1825 года: «Что скажу вам нового? Вы, конечно, уже знаете все, что касается до приезда А.П. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились». (XIII, 237) Думаете, по своей привычке и в этот раз иронизирует? Нет, просто 10 октября они с Ермолаем Федоровичем еще могли быть вполне довольны друг другом. Потому что связанный с его женой Анной скандал только назревал.

Ивану Алексеевичу Новикову в его книге о пушкинском пребывании в Михайловском вольно, конечно, сочинять интимное свидание поэта с Анной в роще на берегу озера, на фоне «доживающего свои северные дни» поджавшего под крыло ногу аиста. В реальности все было гораздо прозаичнее… Как именно – расписано по левой и центральной частям ствола керновского дерева. Карабкающиеся по нему вверх буквы продолжают вышеприведенный начавшийся у корней текст: «Мужъ не е…ъ ея, и я за него у…ъ ея на имянинахъ ея тетушки. Мужъ ея узналъ это, и я вынужденъ былъ 14 уѢзжать къ себѢ».

Вот вам и дата тригорского инцидента: 14 октября, хотя ее несложно было, конечно, вычислить и без пушкинского свидетельства. Ведь хозяйка Тригорского Прасковья Осипова-Вульф родилась 23 сентября, а крещена была в честь преподобной Параскевы Петки Сербской и Болгарской 14 октября. И осмелилась после ссоры с тетушкой показаться в Тригорском Анна Керн, конечно, ввиду собственных интересов – любовного свидания с Пушкиным, но лишь дождавшись этого дня как благовидного предлога, вроде как возможности поздравить Прасковью Александровну с ее 44-ми именинами.

Праздновалась очередная годовщина этого семейного события по осенней поре, конечно же, не на стылой и грязной улице, а в усадебном доме. Видимо, после приличествующего случаю разморившего, усыпившего бдительность возрастного Ермолая Федоровича застолья наша сладкая парочка нашла-таки, как ей показалось, для удовлетворения своей страсти в обширном хозяйском доме подходящий уголок. Но была выслежена многочисленными заинтересованными наблюдателями их отношений и «застукана», что называется, с поличным на месте «преступления».

Взбешенный генерал Керн поспешил увезти свою непутевую женушку от греха подальше. В нижней части ствола дерева записано: «15 онъ увезъ ея» , а в левой сухой ветке – «Наутро мужъ увезъ Анну в Ригу». Вскоре в знак памяти тригорского романтического свидания Анна прислала Пушкину из Риги сочинения романтика Байрона, о которых тот мечтал. А он ответил ей благодарным письмом и отправкой денег за эту дорогостоящую покупку. На этом их даже и эпистолярное общение обрывается. Лишь в письме к обучающемуся в Дерпте и переписывающемуся с Анной ее брату Алексею Вульфу от 7 мая 1826 года Пушкин по ходу жизни интересуется: «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна?» (XIII, 275) Похоже, что об Анне так выражается он как бы не от себя лично. Просто повторяет вошедшие, видимо, в семье Вульфов в поговорку красноречивые «тропы» Прасковьи Александровны в адрес кузины Алексея Анны Керн с той самой прошлогодней октябрьской именинной «разборки» в Тригорском.

Стоит обратить внимание на то, что правая ветка керновского дерева Пушкиным «посвящена» самой Прасковье Александровне Осиповой-Вульф. Линии этой ветки и листвы на ней обычным стилем нашего, по дневниковому выражению Алексея Вульфа, «цинического волокиты» от его имени констатируют: «Я у…ъ Прасковью Осипову-Вульфъ въ ея домѢ». Так что в скандале на собственных именинах хозяйкой Тригорского руководило не только благородное возмущение компрометирующим семью с девушками на выданье поведением распутной племянницы и нахального соседа, но и простая женская ревность к молодой и красивой сопернице.

Впрочем, после отъезда супругов Керн Осипова с Пушкиным быстро помирились. Без него в Тригорском сразу стало пусто и скучно. Загрустили девушки-дочери Прасковьи Александровны. Гуляя в одиночестве по осеннему саду, та досадовала на саму себя: зачем не сдержалась – обратила внимание зятя на поведение с Пушкиным его жены вместо того, чтобы отвлечь его, а заодно и своих девчонок от этой молодой и ветреной «сладкой парочки»? Ну, погостила б Анна и уехала бы вместе с довольным своей миротворческой миссией мужем. А она – давай возмущаться: так вот, мол, для чего на самом деле разлюбезная родственница в Тригорском снова объявилась! И какой бардак в ее благородном доме устроила!.. На ее собственных именинах!.. На глазах у ее собственных дочерей!..

А что в результате? Все равно все разъехались. Не с кем теперь и словом перемолвиться. Постоянно живя в деревне, рассуждала про себя Прасковья Александровна, соседи вынуждены бывать друг к другу особенно снисходительными. Во всяком случае, для них гораздо благоразумнее игнорировать такие мелочи, как любовные интрижки близких. Выкажешь характер – потеряешь гораздо больше: дружбу, душевный комфорт, роскошь интеллектуального общения с людьми своего уровня. А что до Пушкина, то его вообще не заменишь никем.

Что теперь делать? Вздохнула хозяйка Тригорского и сделала то, что этим летом делала часто – собрала букет доцветающих хризантем и распорядилась доставить его по хорошо знакомому ее прислуге адресу: михайловскому барину. Сама по себе его соседка по имению Осипова-Вульф не славилась в округе особенной деликатностью или щедростью. Молодому Пушкину она посылала букеты не столько даже из благоговения перед его поэтическим гением, сколько из простой благодарности за проведенные с ним вместе приятные минуты. Может быть, самые яркие на ее достаточно долгом женском веку.

После вчерашнего скандала Пушкин воспринял осиповский осенний букет как знак прощения, стремления его тригорской подруги к примирению. На следующий день, 16 октября, он появился в ее доме как ни в чем не бывало и записал в ее альбом свои «Стихи на случай в позднюю осень присланных цветов к П. от П.О.»:

В черновиках самого поэта, по которым, начиная с посмертного издания его «Современника», публикуются эти стихи, не зафиксированы ни название, ни дата их написания. Но, как важные для них с Прасковьей Александровной обоих, они, вероятно, были все же записаны в ее альбоме, откуда вместе со стихами и пошли кочевать по альбомам друзей и знакомых.

Следует, впрочем, не выпускать из виду и тот факт, что альбомный вариант этих стихов отличался от опубликованного в «Современнике» с пушкинского автографа. Да, всего на одно слово. Но зато какое: «сладкого свиданья» в оригинале, то есть первоначально, было – «самого свиданья». А это, согласитесь, кардинально меняет смысл всего стихотворения. Получив в дар вариант со «сладким свиданием», хозяйка альбома рассудила, что автор стихов по достоинству оценил ее житейскую мудрость и не сердится на нее за то, что позавчера она своей категоричностью разлучила его с предметом его мужского вожделения – своей непутевой замужней племянницей. Она поняла, что чувство автора стихов к ней самой гораздо глубже, чем полудетское стремление подержать в руках заманчиво яркую игрушку. В наказание за «измену» Прасковья Александровна лишь «отлучила» Пушкина от своего тела. На чем он, похоже, и не настаивал. Может, был тому еще и рад.

Он и хотел, чтобы его адресатке через эти его стихи показалось, что он сожалеет о своем «сладком свиданьи» с Анной Керн, хотя их журнальный вариант явно намекает на его сожаление об отношениях с самой их адресаткой. В общем, в том октябре Пушкин с Осиповой мудро выкрутились из неловкого положения. После осенних букета и стихов у них начали устанавливаться правильные – ровные дружеские отношения, продолжавшиеся до самой смерти поэта.

Все вышеописанные «деревянные» любовные шашни Пушкина изображены, конечно же, в левой – «неправильной» – стороне сюиты на листе 98 об. в ПД 838. А по другую – «правильную» – сторону от пня сбились в группку четыре юные деревца на трех стволиках-ножках, обозначающие девушек, с которыми у Пушкина на момент его романа с Анной Керн отношения еще не сложились, хоть дальние виды и наметились еще в ранние тригорские времена. Имена-фамилии этих девушек записаны в линиях крон молодых деревьев.

Самое близкое к пню деревце – падчерица Прасковьи Александровны по второму мужу Алина – Александра Ивановна Осипова (в замужестве Беклешова) 1808 года рождения. То есть на момент приезда Пушкина в Михайловское ей исполнилось только 16 лет. Считается, что не без оснований ей адресовано стихотворение 1826 года «Признание» («Я вас люблю, – хоть я бешусь…).

Среднее деревце – племянница Прасковьи Александровны Екатерина Васильевна Вельяшева (в замужестве Жандр), которой в 1824 году только 11 лет – отношения с ней Пушкин попытается завязать году в 1829-м.

Самое дальнее деревце рассматриваемого нами сейчас рисунка – также интересующая Пушкина воспитанница Павла и Федора Ивановичей Вульфов в селе Павловском Старицкого уезда Тверской губернии, а после их частая гостья – «поповна» Екатерина Евграфовна Синицына 1810 года рождения, дочь козьмодемьянского священника Евграфа Андреевича Смирнова. Вероятно, именно у ее деревца на рисунке отсутствуют «ножки» – эта девушка по рождению не принадлежит к «питомнику» Осиповых-Вульф. Пушкин и с нее будет пытаться взыскать свои «недоимки» году в 1829-м, когда она уже будет замужем.

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

В центре же перепутавшихся между собой веток – крона третьего деревца родового корня Осиповых-Вульф – старшей дочери Прасковьи Александровны Анны Николаевны Вульф, с которой у ее ровесника Пушкина долго и мучительно будут-таки складываться отношения, не принесшие им обоим ни счастья, ни радости.