Поэту просто необходимо всегда быть влюбленным – у него есть счастливая способность «перекачивать» эту «атомную» природную энергию в красивые рифмованные строчки. Но что делать с любовью непоэтическому сопернику Пушкина? Вот однокашники навещают в лазарете прихворнувшего в последний год учебы, почти перед самыми выпускными экзаменами, Ивана Пущина. Сокурсникам рад, но глаза грустные – не имеет возможности даже издалека видеть предмет своей первой любви Екатерину Бакунину (Наталья Кочубей в это время уже отбыла с родителями в Париж).

Пушкину понятны сердечные страдания друга. Впрочем, они понятны не только ему. В аттестации директора Лицея Е. А. Энгельгардта психологический портрет студента Ивана Пущина еще с 1816 года выглядит следующим образом: «Несчастные обстоятельства произвели на Пущина вредное влияние. Он с некоторого времени старается заинтересовать собою особ другого пола, пишет отчаянные письма и, жалуясь на судьбу, представляет себя лицом трагическим. Одно из таких писем попалось в мои руки, и я по обязанности должен был внушить молодому человеку неуместность такого поступка в его положении. Дружеский совет, казалось, произвел желанное действие, но повторение подобного же случая доказало противное».

Не случайно, как видим на пушкинском рисунке в ПД 841, л. 81 об. у профиля Пущина чуть приоткрыт рот: жалуется. Во время визита к другу-сопернику Ивану в лазарет Пушкин оставляет на деревянной табличке у его кровати свой – конечно же, ироническо-поэтический – «диагноз»:

Иван Иванович Пущин в своих «Воспоминаниях о Пушкине» об этом рассказывает так: «Когда я перед самым выпуском лежал в больнице, он как-то успел написать мелом на дощечке у моей кровати: «Вот здесь лежит больной студент…» и т. д. Я нечаянно увидел эти стихи над моим изголовьем и узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался в этом экспромте». Соперничество друзей за внимание Бакуниной в ту пору было, похоже, в самом разгаре.

Считается, что у Пущина с Пушкиным в лицейские годы не было друг от друга тайн. Это уже в продекабристских кружках Иван Иванович научился конспирироваться так, что и в своих мемуарных записках, составленных после Сибири, в 1857 году, на отношения поэта не только с будущими революционерами, но даже и с женщинами навел туману явно сверх меры. Впрочем, сам он это считал, вероятно, простым джентльменством. Мол, та же их с Пушкиным пассия Екатерина Бакунина еще жива, и эти его мемуары вполне могут попасться на ее прекрасные глаза. Так у них, лицейских друзей, было принято: была, мол, в те годы у друга моего любовь, но на подробности ее – «завеса!»

Иногда с целью утаить имя их общей первой любви, по понятиям Пущина, даже и приврать – не такой уж большой грех. Как у него в воспоминаниях получилось, к примеру, с эпизодом поцелуя, которым Пушкин по ошибке одарил в полутемном дворцовом переходе фрейлину двора Волконскую. Было это, по словам Пущина, в их предпоследний учебный год. Иван Иванович рассказывает: «…У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, разумеется, и нас, l’inévitable Lycée (вездесущий Лицей), как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать; она многих из нас знала, да и кто не знал Лицея, который мозолил глаза всем в саду?

Однажды идем мы, растянувшись по этому коридору маленькими группами. Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская. Что делать ему? Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Он тотчас рассказал мне про это, присоединясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему посоветовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему П. М. Волконскому, а Волконский – государю.

Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? – говорит царь. – Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина…, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашелся и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить кару Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit» («Между нами: старая дева, небось, про себя в восторге от ошибки молодого человека»), – шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту. Пожал ему руку и пошел догонять императрицу, которую из окна увидел в саду».

В чем здесь «первый» и «бесценный» друг поэта привирает? К примеру, в том, что фрейлина императрицы княжна Варвара Михайловна Волконская (1781–1865), родная сестра генерал-адъютанта, начальника Главного штаба светлейшего князя П.М. Волконского, могла быть в те годы даже на взгляд юного лицеиста такой уж дряхлой и страшной. Как «с легкой руки» все того же Пущина интерпретируется у проживавшего во Франции русско-эмигрантского биографа Пушкина Анри Труайя, – «старый, сморщенный, напудренный и принаряженный манекен». А между тем достаточно легко ведь высчитать, что Варваре Волконской на момент этого коридорного происшествия было всего-то 35–36 лет.

Уродство ее тоже весьма сомнительно. Во все века и во всех странах монархи предпочитали окружать себя, по крайней мере, симпатичными, приятными лицами. И российские в этом, естественно, не могли быть исключением. Чтобы не вводить во искушение подрастающих великих князей, идеальной красоты у принимаемых в фрейлины дочерей знатнейших российских семей, конечно же, не взыскивали. Но и состарившихся, потерявших после многолетнего служения вид не вышедших в свое время замуж девушек на люди не выставляли. Они доживали свой век при дворе в комнатах так называемого фрейлинского коридора, но уже не участвовали в прежде обязательных для них свитских мероприятиях.

Камер-фрейлиной княжну Варвару Волконскую Пущин называет как бы с высоты прожитых после Лицея лет. На самом же деле во время учебы первых лицеистов Волконская была простой фрейлиной. В камер-фрейлины она была пожалована лишь в 60-летнем возрасте, когда давно уже служила супруге Николая I императрице Александре Федоровне, которой вместе со своей сослуживицей Екатериной Бакуниной досталась от ее предшественницы Елизаветы Алексеевны, как водилось тогда, «по наследству».

Принимали в такое наследство, понятно, не всех, а лишь тех, к кому привыкли, с кем жалко было расставаться. Варвара Волконская, по всей видимости, оказалась человеком, наделенным редким качеством быть царственной особе и слугой, и другом. Вряд ли она при этом была такой уж чванной и сварливой. Вероятнее всего, княжна, в отличие от каких-то других своих товарок, просто была девушкой строгих нравственных правил, что при дворе, кстати, очень даже приветствовалось.

То, как оконфузившийся Пушкин перед высоконравственной фрейлиной Волконской хотел за свою промашку извиниться, хорошо видно из обращенного к ней его предерзкого французского четверостишья. В своем двухтомнике о Пушкине Анри Труайя цитирует его в переводе советского поэта Валерия Брюсова:

Перевел-то Брюсов складно, но не совсем точно из-за типографской ошибки в тексте, которым пользовался. Там вместо garce (потаскушка) было напечатано graĉe (грация), что позволило поэту очень смелую, в пушкинское время невообразимую ассоциацию с самой Грацией, как за глаза называли хрупкую, изящную красавицу-императрицу Елизавету Алексеевну. Как женщина, супруга императора Александра I молодому Пушкину очень даже нравилась. Хотя, разумеется, он не претендовал ни на какие с нею отношения, на что без должных оснований пытаются намекать некоторые наши пушкинистки. От услуг же легкодоступных женщин никогда не отказывался. Но более точный перевод его французских строк выглядит все же так:

Хотя, может быть, поэтическая интуиция вовсе и не обманывала Брюсова, а Пушкин специально сложил свой текст так, чтобы ассоциация с Грацией подсознательно напрашивалась любому его читателю сама, помимо его воли. В принципе, с кем, кроме самой императрицы, могла «свести» поэта в темном дворцовом коридоре ее фрейлина? Совершенно, кажется, кощунственное даже для пушкинской дерзости предположение! А как насчет того, чтобы «свести» его со своей подругой-фрейлиной или с ее гостьей-племянницей?..

ПД 841, л. 33 об.

Нельзя не заметить, что в своих воспоминаниях Пущин усерднее всего, даже отодвигая дату описываемого им коридорного происшествия на год, привирает о том, что фрейлин у императрицы Елизаветы Алексеевны в то время было только три. Ведь точно известно, что в 1816 году поступила к царице Елизавете в услужение еще и родная тетя Екатерины Бакуниной Софья Саблукова. И скорее всего именно не обязанную все время быть при государыне гостью своей тети Екатерину, готовящуюся присоединиться к свите по ходу движения к кордегардии, где играл оркестр, Пушкин и надеялся в том коридоре подстеречь.

Он точно знал, что Екатерина в это время находилась в Царском Селе и была в гостях во дворце. Именно поэтому приотстал от одноклассников и задержался у комнат, занимаемых, скорее всего, дежурившей в тот день при императрице ее теткой фрейлиной Саблуковой. Но на его беду первой из дверей вышла призванная присмотреть за плохо знакомой с планом огромного дворца гостьей-племянницей Софьи Александровны ее приятельница, свободная в тот день от дежурства фрейлина Варвара Волконская. Екатерина Бакунина явно сделалась невольной свидетельницей пушкинского коридорного конфуза.

Самому Пушкину не требуется публиковать мемуаров, и он честно рассказывает об этом эпизоде своей лицейской юности в сюите на листе 33 об. в ПД 841 – Первой Арзрумской тетради, в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина», которую пишет в Болдине осенью 1830 года.

В верхней правой части этого листа мы видим приштрихованный от глаз до подбородка (зардевшийся, покрасневший?) профиль самого отворачивающегося и от нас лицеиста-Пушкина. Почему отворачивается? Смущен. Стесняется перед товарищами, начальством и особенно – перед Екатериной Бакуниной случившегося с ним курьеза. Линии штриховки на лице, начиная с бледных и полуспрятанных в черноте вроде как бакенбард четырех первых букв, выписывают слово «нахальный».

Почему себя Пушкин изобразил вроде как в очках? Потому что обознался сослепу – из-за собственной близорукости, усугубленной недостаточным коридорным освещением. Что у его профиля возле рта? Конечно же, слюна: демонстрирует отвращение к объекту своего курьеза – плюется, словно чмокнул ненароком лягушку.

В линиях собственных профиля и одежды честно излагает суть пережитого. В огромных перетекающих одна в другую цифрах и буквах у плеча своего форменного лицейского сюртука констатирует: «25 Мая». В линии букв от уха по передней части волос до лба профиля – «оскорбилъ». Буквой на макушке – «я ». От затылка и по задней части воротника – «княжну». И, наконец, четырьмя крупными и остальными мелкими буквами по плечу, рукаву, передней части мундирного сюртука и краю его воротника – «Варвару ВОЛКонскую».

Верхний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

И в центральной части этого же листа скорописью линий куполов и облачка над царскосельской дворцовой церковью признается: «Я ожидалъ Елисавету и ея фрейлину Екатерину Бакунину 25 Мая 1817» .

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

В свою очередь, штриховки на двух соседних с дворцовой церковью зданиях рассказывают об особенностях отношений Пушкина с двумя остальными его первыми любовями. Не стану, пожалуй, здесь утомлять вас подробностями расшифровки. Примите как данность то, что штриховкой на здании с арками записана кульминация отношений поэта с графиней Натальей Кочубей в, вероятнее всего, 1818 году: «Наталья вторая Кагульская устояла. Я ждалъ ея возлѢ памятника героямъ Кагула 29 Марта».

ПРАВИЛО № 27: важная информация в сюитах Пушкина зачастую содержится в линиях зданий, строений, оград, облаков

Однокашник пушкинского брата Левика Николай Маркевич описывает встречу Пушкина в тот самый день со скромницей Наташей в аллее парка близ Кагульского памятника. По его словам, Пушкин «бросился перед нею на колени и начал ее целовать, она кричала, кричала, наконец, вырвалась и побежала к фрейлинским квартирам; на беду встретилась с царем, который, увидя ее расстроенную и туалет в беспорядке, спросил о причине. Она рассказала все. Государь решил Пушкина отправить солдатом в Финляндию. Дело дошло до обеих императриц. Они призвали графиню Наталью Викторовну и приказали ей во что бы то ни стало выпросить Пушкину у Государя помилование. Долго мучилась графиня с царем. Слезы ее наконец победили…»

Но что в это время делает сам опять попавший в конфузную ситуацию Пушкин? А на листе 91 своей Лицейской тетради принимается писать элегию «К Кагульскому памятнику» («Воспоминаньем упоенный…»), над которой ставит французскую дату ее написания – 30 марта 1818 года:

Фраза осталась недописанной. Так и не признался нам поэт, что на самом деле его в тот момент тревожило. Но, зная кое-какие подробности его тогдашнего поведения, допустимо и догадаться: не дает ему покоя то, что он вчера невдалеке от памятника Наташу поджидал и нахально целовал, а теперь опасается за это неминуемой кары. И поскольку благодаря слезным просьбам к царю самой Наташи серьезной расправы за эту дерзость так и не последовало, то не состоялось у провинившегося Пушкина и начатое им стихотворение – на него ему как бы не хватило энергии переживаний.

Хотя воспоминание об этих тогда не вымещенных в стихи переживаниях и осталось в памяти на долгие годы. О нем пытается говорить нам, к примеру, одна из его не вошедших в печатный вариант строф восьмой главы «Евгения Онегина»:

Ситуация для Пушкина тогда как бы «зависла». Родители же Кочубеи тем временем определили свою Наташу комплектной фрейлиной к великой княгине Александре Федоровне и срочно стали приискивать для дочери подходящего жениха. Предполагаемая партия с будущим генерал-губернатором Новороссии М.С. Воронцовым почему-то не срослась, и Кочубеи остановили свой выбор на графе А.Г. Строганове, свадьбу Натальи с которым сыграли в сентябре 1820 года.

Потеряв после кагульского эпизода доступ к своей пассии Кочубей, Пушкин продолжает, однако, стихотворно думать о ней. В поэме «Руслан и Людмила», над которой он и в послелицейские годы работает, есть вставная, как бы слабовато «привязанная» к основной линии сюжета новеллка – об отношениях двух ведьмаков, Финна и Наины. Новеллка непростая – с двойным дном. На «дне» у нее – отношения Пушкина с никак не решающейся принять его в свои члены масонской ложей, а на поверхности – с никак не дающейся ему в руки «чертовкой», «ведьмочкой» – волшебно преобразившейся Наташей Кочубей.

Необычное имя «НАинА» Пушкин производит, как он всегда это делает, от имени своей любимой девушки – «НАташА», вставным слогом «ИН» придавая ему дополнительный смысл: «Наташа-иная», а то даже и – «наивная». Ведь его реальная Наташа Кочубей по юности, недальновидности своей никак не может, не способна еще понять, что в лице «пасущего», преследующего ее своим вниманием недавнего царскосельского студента перед нею – могучий, лучший российский поэт. Даже, быть может, наслышанная от тех же его «адвокатш» умниц-императриц о его зарождающейся поэтической славе, она к нему равнодушна. Его поэмный Финн сокрушается:

Не впечатлила графиню Наталью и человеческая смелость, даже дерзость Пушкина. Весной 1820 года у него что ни день – самые настоящие боевые дуэли. В поэмной новелле он намекает:

Однако и это капризную Наину не убеждает. Неужели Наташа по наивности своей думает, что он так и будет добиваться ее всю жизнь? Что ее красоте и юности суждено продлиться вечно? Финн жалуется Руслану:

На самом деле Пушкин, конечно же, и без Наташи Кочубей в 1818–1819 годах был далеко не один. У него катастрофически развивался странный и короткий, но доставивший ему переживаний на добрую половину его творчества роман с Жозефиной Вельо. Из-за этого романа в 1820 году на него свалилось столько неприятностей и забот, что ему было уже не до завоевывания руки и сердца своей второй первой любви. После 1820 года, когда 19-летняя Наташа, с его точки зрения, скоропостижно выскочила замуж, он досадливо рисует ее непременно Наиной – ведьмочкой, летящей на метле…

Соседнее полукруглое здание на пушкинском рисунке с Царскосельским лицеем штриховками крыши и стен, линиями окон и дверей рассказывает, конечно же, о кульминации отношений поэта с третьей его первой любовью – Лилой: «Жозефину Велио я не е…ъ въ бесѢдкѢ парка изъ-за ея роста». Это для нас – отдельная история, касаться которой мы сейчас тоже не будем.

В самом конце 1819 года Пушкин дорисовывает карандашом и частично прорабатывает пером некоторые карандашные профили в «петле» на листе 50 в ПД 829 и на обороте этого листа набрасывает стихи о состоянии собственной души:

В пропечатавшейся на обратную сторону листа 50 об. графической сюите он подрисовывает карандашом только четыре профиля. В месте пропечатки профиля Софьи Вельо изображает ее покровителя «Императора Александра Павловича» , и в местах пропечаток лиц трех своих юношеских влюбленностей – профили и почти полный анфас Екатерины Бакуниной, Жозефины Вельо и Натальи Кочубей.

Две изображенные рядом последние девушки у него объединены словесным комментарием: «Мои любови» , но при каждой из них есть еще и собственные «приложения». Жозефина у Пушкина, понятно, «Лила» и «Ангелъ» . Наташа – не только «графиня Кагульская» (второе слово из-за чрезвычайной мелкости начертания очень трудно прочитывается в одной из линий узла волос на макушке), а и «Ведьма Наина». Отдельно нарисованная Екатерина Бакунина для него, понятное дело, – «Моя жена». Хоть и, судя по двоящемуся подбородку ее профиля, пока еще сомнительная – не считающая себя таковой. Обегая изображения Жозефины с Натальей, текст стихотворения «И я слыхал…» ложится прямо на профиль Екатерины Бакуниной – стало быть, касается именно ее, относится к ней, как сама не потухшая и к 1827 году направленная на нее пушкинская страсть.

Но при чем здесь, спросите, царь? Еще как при чем! На расцветающую Жозефину, быть может, и взглянул разок-другой с мужским интересом. Растрепанной и «зацелованной» Пушкиным Наташе Кочубей слезы утирал. Виновную в гибели сестры Жозефины собственную фаворитку Софью Вельо-Ребиндер оградил, заслонил от осуждения общества своим авторитетом. А для фрейлины двора Екатерины Бакуниной Александр Павлович – опора и защита прямо по своей высокой должности. Потому и возвышается на рисунке его безглазый (не видящий событий в их истинном свете) профиль за спиной этой пушкинской девушки…

Но какого все-таки года эпизод отношений с Екатериной Бакуниной Пушкин запечатлел в своем «конфузном» признании на «лицейском» онегинском листе? Ведь словом «фрейлина» он как бы констатирует факт уже состоявшегося назначения Екатерины Павловны, тогда как точно известно, что она поступила на придворную службу лишь осенью 1817 года. Конечно, Иван Пущин весной своего последнего лицейского года долго болел и даже лежал в лазарете. Но ведь к началу экзаменов все же выздоровел и, стало быть, свидетелем дворцово-коридорного инцидента со своим другом Пушкиным быть вполне мог. Случись этот коридорный конфуз в 1816 году, на который Иван Иванович намеренно указывает, императору Александру как минимум не пришла бы в голову идея назначать лицеистов в дворцовые караулы. Ведь для отказа царя от ее реализации хорошо знающему своих «скотобратцев», как лицеисты сами себя называли в своих «домашних» периодических изданиях, директору этого учебного заведения Е.А. Энгельгардту пришлось потратить немало аргументов.

ПД 829, л. 50 об.

ПД 829, л. 50 об.

Чувствуется: что-то очень важное на пушкинском листе 33 об. в ПД 841 записано в черноте почти по-летнему пышных крон высоких окололицейских деревьев. Важное, тайное и для рисовальщика очень приятное. Может быть, после того дворцового оркестрового концерта Екатерина Бакунина зашла в Лицей пообщаться с братом и заодно утешить, приободрить попавшего впросак его одноклассника и тезку Александра Пушкина? А тот, пользуясь ее сочувственным вниманием, надолго задержал ее здесь своими увлекательными разговорами. Вышел с нею на темную улицу. Пошел провожать ее до дому. В аллее парка осторожно приобнял…

Эти догадки вполне оправдываются графически в нижнем фрагменте сюиты. По контуру сильно запутанных линий крон деревьев, растущих невдалеке от Лицея, начиная от нарочитой чернильной размазки с левой стороны, довольно хорошо прочитывается строка-признание «Бакунину Екатерину 25 Мая поцаловалъ я… » А по правой вертикали сверху вниз дочитывается и место приятного для нашего рисовальщика происшествия – «…у забора сада ».

Какого сада? Конечно же, Екатерининского парка, который тогдашние жители Царского Села издавна называли садом. Потому что засаженную березами часть ограды соседствующей с Лицеем Знаменской церкви этому учебному заведению под разведение собственного сада отдали только в конце 1818 года.

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

Дата 25 мая – совсем не случайная: как уже отмечалось, – канун дня рождения поэта. К нему он первоначально задумал было, по всей видимости, непременно получить достаточно скромный, но бесценный подарок – поцелуй любимой девушки. Вознамерился поцеловать ее, недотрогу, сам и неожиданно – в темноте дворцового перехода. Но даже и в самых роскошных мечтах вряд ли допускал то, на что отважится к исходу этого дня вслед за добытым через такой курьез поцелуем…

Этот майский вечер молодых людей, похоже, сильно сблизил. Как Екатерине было сразу, резко оттолкнуть от себя вроде как из-за нее «пострадавшего» такого интересно взрослого, приятного в общении парня, остроумного собеседника? Александра Смирнова-Россет свидетельствует, что хорошо знавший Пушкина Василий Андреевич Жуковский, говоря о нем, отмечал: «Когда ему было 18 лет, он думал как тридцатилетний человек; ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это поражало нас с Вяземским, когда он был еще в Лицее».

ПД 829, л. 45

Завтра Пушкину исполняется 18. А сколько он уже к этому времени написал стихов для Екатерины и о ней, в свой 22 год не такой уж юной и с ее собственной точки зрения барышни! И не заметишь ведь, как уподобишься сверхстрогой старой деве княжне Варваре Волконской… Впоследствии под грузом не очень удачного жизненного опыта Екатерина сделается, конечно, рассудительной до прагматизма. Но в своем юном естественном для любого человека стремлении к самоутверждению она еще вполне способна была, по всему видать, и на внушенные сердцем, властью текущей минуты поступки.

Ах да, чуть не забыла про обещанный пушкинский «Поцелуй» с 45-го листа его Лицейской тетради. Самое время прочесть то, что в нем с большой отрадой для себя нашим «хитрым» рисовальщиком записано.

Как бы ни мистифицировал нас Пушкин выставленной на рисунке карандашной датой, в его воспоминании идет все то же знаменательное для него 25 мая 1817 года, в которое, пишет он прямо на лицах своих персонажей, «25 Мая вечеромъ послѢ уроковъ у забора сада Екатерина Бакунина поцаловала меня въ щеку, а я ея въ губы. Вчера она подарила мнѢ книгу».

Понятно, что и вчерашняя книга, и сегодняшний поцелуй – подарки Екатерины однокласснику ее брата по случаю его завтрашнего дня рождения. Ей приятно восхищенное внимание этого умного, прежде своих сверстников повзрослевшего парнишки. И она относится к нему с такой же, как ей кажется, дружбой и симпатией.