1

Барни Ливингстон первым из всего Бруклина увидел Лору Кастельяно голой.

Как-то августовским утром пятилетний Барни бесцельно шатался по двору, когда его вдруг окликнул незнакомый голос:

— Привет!

Он обернулся в сторону соседского участка. Из-за ограды на него смотрела маленькая белокурая девочка примерно его возраста. Он вдруг ощутил укол тоски по прежним соседям. В той семье был мальчик Марри, потрясающе игравший в мини-бейсбол. А у новых соседей, он слышал, вообще нет сына.

Поэтому Барни был крайне удивлен, когда, представившись, Лора предложила ему сыграть в мяч. Он неуверенно пожал плечами и пошел за своим «инвентарем».

Когда через минуту он вернулся, сжимая в руке небольшой резиновый мячик цвета розовой жевательной резинки, девчонка уже стояла посреди их двора.

— Как ты сюда попала? — спросил он.

— А, перелезла через забор, — небрежно отмахнулась та. — Давай-ка начинай, бей повыше!

Естественно, Барни был несколько ошарашен происходящим, и потому бросок у него не получился, зато Лора ловким движением поймала мяч и с силой отбила его. Больше всего Барни поразило то, что Лора, по-видимому, с легкостью перемахнула через забор, который Марри преодолеть без посторонней помощи не мог, а ведь ему было целых семь лет!

Через полчаса разгоряченный игрой Барни пришел к выводу, что Лора прекрасно может заменить ему товарища по играм. Он полез в карман, достал пачку из-под сигарет «Лаки страйк» и протянул соседке.

— Нет, спасибо, — отказалась та. — Папа говорит, у меня на шоколад аллергия.

— Что такое аллергия?

— Точно не знаю, — призналась девочка. — Лучше нам спросить у моего papacito. Он врач.

И тут ее осенило.

— Послушай, давай сыграем в больницу? Я буду доктор, а ты — пациент. Потом поменяемся.

— А как играть?

— Ну, сначала я тебя «обследую», потом — ты меня.

— Да ну, это скучно…

— Для этого надо будет раздеться.

— Правда?

Быть может, это не так уж и скучно!

Приемную устроили под старым дубом в дальнем углу сада Ливингстонов. Лора велела Барни снять полосатую рубашку поло, чтобы она могла его прослушать. «Обследовать». Это было проделано с помощью воображаемого стетоскопа.

— А теперь сними штаны!

— Зачем?

— Давай же, Барни, играй!

Он нехотя выступил из голубых шорт и теперь стоял в одних трусах, чувствуя себя довольно глупо.

— И это снимай! — приказала юная докторша.

Барни воровато оглянулся, дабы убедиться, что за ними не смотрят из дома, после чего снял с себя последний предмет одежды.

Лора внимательно его оглядела, уделив особое внимание маленькой висюльке между ног.

— Это мой краник, — пояснил Барни с некоторой гордостью.

— Больше похоже на пенис, — заявила она тоном специалиста. — Ладно, все в порядке. Можешь одеваться.

Он с готовностью повиновался, после чего Лора спросила:

— А теперь во что будем играть?

— Нечестно! Теперь моя очередь быть доктором!

— Пожалуйста.

Через мгновение она стояла перед ним совершенно раздетая.

— Ой, Лора, а что случилось с твоим… Ну, ты знаешь…

— У меня его нет, — задумчиво ответила девочка.

— Это как это? Почему?

В этот момент раздался требовательный голос:

— Ба-а-арни! Ты где?

Это мама звала его с заднего крыльца. Он поспешно прервал беседу и высунулся из-за дерева.

— Мам, я тут!

— Что ты там делаешь?

— Играю. С одним человеком.

— С кем же?

— С девочкой Лорой. Из того дома.

— А, новые соседи… Спроси, не хочет ли она молока с печеньем.

Из-за дерева показалось невинное личико.

— А какое печенье? — весело уточнила Лора.

— «Ореос» и «Фиг ньютоне», — с улыбкой пояснила миссис Ливингстон. — Ох ты, какая миленькая!

Это был рай их детства под названием Бруклин, наполненный радостными звуками — звоном трамваев, смешанным с позвякиванием колокольчиков на тележках с мороженым. А больше всего — смехом детей, играющих в дворовые разновидности бейсбола и баскетбола — и даже в хоккей на роликовых коньках прямо посреди улицы.

Шел 1942 год, и американцы были вовлечены в войну на три фронта: в Европе — против нацистов, на Тихом океане против полчищ японцев и дома, против Управления регулирования цен. Этот орган президент Рузвельт учредил специально для нормирования гражданского потребления товаров и продуктов первой необходимости, чтобы обеспечить всем лучшим своих солдат.

Так что, пока маршал Монтгомери воевал с Роммелем при Эль-Аламейне, а генерал-майор Джимми Дулитл бомбил Токио, в Бруклине Эстел Ливингстон билась за дополнительные мясные карточки, силясь обеспечить полноценное питание двум своим быстро растущим сыновьям.

Ее муж Харольд был призван на фронт год назад. Преподаватель латыни в старших классах школы, теперь он находился на военной базе в Калифорнии, где изучал японский. Своей семье он мог только сообщить, что служит в разведке. И это было закономерно, как объяснила детям Эстел, ведь в разведку всегда берут самых умных и образованных, а их папа как раз такой и есть.

По необъяснимой причине отец Лоры доктор Луис Кастельяно вообще не был призван.

— Барни, эта Лора — хорошая девочка? — спросила Эстел, запихивая в рот Уоррену, младшему сыну, очередную ложку каши.

— Очень даже. Мяч здорово ловит! Только говорит как-то смешно.

Это оттого, что их семья приехала из Испании, дорогой. Им пришлось оттуда бежать.

— Почему?

— Потому что плохие люди, которые называются фашистами, их невзлюбили. Поэтому наш папа сейчас и в армии. Чтобы победить этих фашистов!

— А у папы есть ружье?

— Не знаю. Но уверена, если оно ему понадобится, президент Рузвельт позаботится, чтобы оно у него было.

— Это хорошо! Тогда папа сможет всем плохим стрельнуть в пенис.

Библиотекарь по профессии, Эстел всей душой была за расширение словарного запаса сына. Но последнее его приобретение ошеломило ее.

— Дорогой, кто это тебе рассказал про пенисы? — как можно небрежнее поинтересовалась она.

— Лора. Ее папа — доктор. Хотя у нее самой его нет.

— Чего, детка?

— У Лоры нет пениса. Я ей сначала не поверил, но она мне показала.

Эстел лишилась дара речи. Она была в состоянии лишь размешивать кашу в тарелке и гадать, что же еще ему удалось узнать.

Со временем Барни и Лора перешли к более содержательным играм. Вроде «ковбоев и индейцев» или «янки и джерри» (то есть «японцев»). Они демократично менялись ролями, и каждый день «плохим» становился тот, кто накануне был «хорошим».

Минул год. Союзные войска осуществляли вторжение в Италию, а на Тихом океане янки отвоевывали назад Соломоновы острова.

Однажды брат Барни Уоррен проснулся посреди ночи с диким ревом. Температура у него была под сорок. Опасаясь самого страшного летнего бича полиомиелита, Эстел мгновенно завернула покрытого испариной ребенка в махровую простыню и понесла к соседям, чтобы показать доктору Кастельяно. Барни, перепуганный и смущенный, плелся сзади.

Луис еще не ложился. Он сидел в своем захламленном кабинете и читал какой-то медицинский журнал. Он ринулся мыть руки, после чего приступил к обследованию ребенка. Его крупные волосатые руки действовали на удивление проворно и аккуратно. Барни с благоговением наблюдал, как доктор смотрит Уоррену горло, затем выслушивает легкие, одновременно стараясь успокоить больного малыша.

— Ничего страшного, — шептал он, — ты для меня просто вдохни и выдохни, хорошо, nino?

Инес Кастельяно тем временем быстро принесла тазик с холодной водой и губку.

Эстел от ужаса онемела, а Барни вцепился в цветастый халат матери. Наконец она набралась смелости и спросила:

— Это… не…

— Calmate [3]Успокойтесь (исп.).
, Эстелла, это не полиомиелит. Видите — у него скарлатинозная сыпь на груди? И на языке сосочки красные и увеличены. Это называется «алый язык». У мальчика скарлатина.

— Но это ведь тоже не шутки…

— Совершенно верно, поэтому нам необходимо раздобыть рецепт на какой-нибудь сульфаниламидный препарат. Скажем, пронтосил.

— А вы разве не…

Луис, стиснув зубы, объяснил:

— Я не имею права выписывать рецепты. У меня нет лицензии на медицинскую практику в этой стране. Как бы то ни было, едем. Барни побудет здесь, а мы тем временем возьмем такси и поедем в клинику.

По дороге в госпиталь Луис держал малыша Уоррена на руках и все время протирал ему шею и лоб влажной губкой. От его уверенных действий Эстел стало легче. Но то, что она от него услышала, не укладывалось у нее в голове.

— Луис, а я ведь думала, вы врач! Вы разве не в клинике работаете?

— Да, в лаборатории. Делаю анализы крови и мочи, — После паузы он добавил: — На родине я был врачом. И, смею думать, неплохим. Когда мы сюда приехали пять лет назад, я как безумный зубрил английский, перечитал все медицинские учебники и сдал экзамены. Но Госуправление все равно отказало мне в лицензии. По-видимому, для них я — опасный чужак. В Испании я принадлежал не к той партии.

— Но вы же сражались с фашистами!

— Да, но я был социалистом. А в Америке это почти синоним неблагонадежности.

— Безобразие!

— Bueno, могло быть и хуже.

— Куда уж хуже!

— Например, Франко мог меня арестовать.

В клинике диагноз Луиса немедленно подтвердился, и Уоррену дали рекомендованное им лекарство. После этого сестры обтерли мальчика с ног до головы смоченными в спирте губками, чтобы сбить температуру. К половине шестого утра ему полегчало настолько, что его можно было везти домой. Луис проводил Эстел с мальчиком до такси.

— А вы разве не едете? — удивилась она.

— Нет. No vale la репа. Мне в семь надо быть в лаборатории. Останусь тут, может, удастся вздремнуть в приемном покое.

— Мам, а как я очутился в своей кровати?

— Солнышко, когда мы вернулись, было уже очень поздно, и ты спал на кушетке у Кастельяно. Мы с Инес отнесли вас с Уорреном домой.

— А с Уорреном все в порядке? — Барни еще не виделся с братом после больницы.

Эстел кивнула:

— Слава богу, у нас рядом есть доктор Кастельяно! Нам повезло с соседями!

На какую-то долю секунды Барни почувствовал зависть. У Лоры отец был не на войне, а дома. Порой он так скучал по отцу, что ощущал прямо-таки физическую боль.

Он ясно помнил тот день, когда отец уходил. Харольд поднял его и так сильно прижал к себе, что мальчик ощутил запах табака. И сейчас при виде закуривающего мужчины на Барни всякий раз накатывала тоска.

Но небольшое утешение у него все же было. В одном из окон на фасаде их дома красовался небольшой треугольный флажок с синей звездой по белому полю. По этому вымпелу всякий прохожий мог определить, что кто-то из членов семьи сейчас сражается за родину. На некоторых домах таких флажков было два, а то и три.

Как-то в декабре, возвращаясь вечером из кондитерской лавки, где братья Ливингстоны купили себе на пять центов «Тутси-ролс», Уоррен заметил на окне дома мистера и миссис Кан нечто необычное — на вымпеле фронтовика красовалась золотая звезда.

— Мам, а почему у них флажок красивее, чем у нас? — спросил он за ужином.

Эстел замялась, но потом тихо сказала:

— Потому что их сын… проявил особую доблесть.

— Думаешь, папе тоже такую дадут?

Чувствуя, что бледнеет, Эстел все же нашла в себе силы небрежно ответить:

— Понимаешь, малыш, этого никто не может знать заранее. Давай-ка ты лучше ешь брокколи.

Уложив детей спать, она вдруг сообразила, что на протяжении всего этого разговора Барни не издал ни звука. Может быть, он догадался, что Артур Кан, единственный сын в семье, пал в бою?

Потом, сидя в одиночестве за кухонным столом и изо всех сил внушая себе, что пьет не суррогат, а настоящий бразильский кофе, Эстел снова и снова припоминала неоднократные уверения Харольда, что ему, как переводчику, не придется подвергать себя опасности. («Радость моя, в переводчиков не стреляют!») Но разве не могло быть так, что из соображений безопасности он просто не называет ей своего настоящего местонахождения? Не было дня, чтобы какая-нибудь бруклинская семья не получала похоронки.

Тут Эстел услышала голос старшего сына. В нем звучали любовь и желание утешить.

— Мам, пожалуйста, не волнуйся! Он вернется.

Он стоял на пороге кухни в пижаме с физиономиями Микки-Мауса и в свои шесть с половиной лет пытался по собственной инициативе утешить мать. Она с улыбкой посмотрела на сына.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — удивилась она.

— В школе все знают про Арти Кана. Я даже видел, как одна училка плакала. Я раньше ничего не говорил, чтобы не пугать Уоррена. Но с папой все будет в порядке, обещаю тебе.

Откуда у тебя такая уверенность?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Но если ты будешь беспокоиться, то станешь еще печальнее.

— Ты прав, Барни.

Она крепко обняла мальчика.

И тут ее утешитель резко переменил тему:

— Мам, а можно мне печеньице съесть?

1944 год был годом выдающимся. Войска союзников освободили Рим и Париж, а Франклин Делано Рузвельт — беспрецедентный случай — был переизбран на беспрецедентный четвертый срок. Спустя некоторое время американские войска освободили Гуам. Харольд Ливингстон позвонил домой аж из Калифорнии, чтобы сообщить, что его перебрасывают за океан. Куда точно, он сказать не мог, пояснил только, что от него ждут помощи в допросах японских военнопленных. Следующую весточку он обещал прислать по так называемой V-почте. Это были плохо читаемые миниатюрные послания, которые фотографировались на микропленку и печатались на вощеной серой бумаге.

Для Луиса Кастельяно этот год стал поворотным. Государственное медицинское управление пересмотрело свое решение и признало испанского иммигранта годным к врачебной практике в Соединенных Штатах Америки.

Несмотря на переполнявшее его чувство удовлетворения, Луис осознавал, что чиновники от медицины в этом решении руководствовались не столько его достоинствами, сколько тем обстоятельством, что практически все дееспособные врачи уже были в армии. Они с Инес быстро переоборудовали спальню первого этажа под кабинет. Луис взял в сберегательном банке «Дайм-Сейвингс» ссуду на приобретение рентгеновского аппарата.

— Papacito, а это для чего? — спросила трехлетняя Исабель, пока все четверо юных зевак с интересом наблюдали за установкой аппаратуры.

— Я знаю! — вызвался Барни. — Это чтобы заглядывать людям внутрь, правда, доктор Кастельяно?

— Ты угадал, мой мальчик, — кивнул тот и погладил Барни по голове. — Но у хорошего врача и без этого есть инструмент, чтобы, как ты говоришь, заглядывать людям внутрь. — Он показал на свой лоб. — Величайшим диагностическим инструментом в человеческом арсенале по-прежнему остается мозг.

Репутация Луиса быстро укреплялась, а вместе с ней ширилась и его практика. Он получил статус клинического специалиста и теперь мог отправлять анализы своих пациентов в ту самую лабораторию, где еще недавно собственноручно мыл пробирки.

Иногда, в качестве особого поощрения, детям разрешалось войти в его святая святых. Барни и Лоре позволялось трогать некоторые инструменты и осматривать в отоскоп уши младших — Уоррена и Исабель, а те, в свою очередь, могли послушать им легкие с помощью стетоскопа.

Соседи так сроднились, что стали почти одной семьей. Особую признательность к соседям питала Эстел Ливингстон. У нее, кроме матери, родственников не было, и если не удавалось пригласить няньку, бабушка вынуждена была приезжать на метро из Куинса и сидеть с внуками, пока Эстел работала в своей библиотеке.

Но Эстел понимала, что мальчикам необходимо мужское влияние, и не удивлялась, что со временем Барни и Уоррен стали прямо-таки боготворить сурового здоровяка доктора. Луис, со своей стороны, как будто тоже находил удовольствие в том, что у него появилось двое «сыновей».

Эстел и Инес по-настоящему сдружились. Каждый вторник они вдвоем выходили на ночное дежурство и обходили безмолвные, погруженные во мрак улицы, проверяя, во всех ли окнах погашен свет. И время от времени взглядывая на небо — не летят ли вражеские бомбардировщики?

Инес в сумерках чувствовала себя свободнее и легче посвящала подругу в свои раздумья.

Как-то раз, когда Эстел, без всякой задней мысли, спросила, не очень ли тяготят Инес бессонные ночи, та, к ее удивлению, ответила:

— Наоборот! Эти ночи напоминают мне о старых добрых временах. Вот только винтовки у меня теперь нет.

— И ты правда воевала?

— Да, amiga, и женщин среди нас имелось немало. Потому что у Франко была не только вся регулярная армия Испании, но и наемники из Марокко, которым он платил за их грязную работу. Для нас единственной возможной тактикой было внезапно напасть и моментально скрыться. Этих мясников было пруд пруди! Могу с гордостью сообщить, что нескольких я уложила своими руками.

Тут она сообразила, что ее подруга потрясена до глубины души.

— Постарайся понять, — продолжила Инес, — ведь эти негодяи даже детей не щадили!

— Гммм… Кажется, понимаю, — неуверенно проговорила Эстел, пытаясь примириться с мыслью, что эта женщина с таким нежным голосом убивала себе подобных.

По иронии судьбы и отец, и мать Инес были твердокаменными сторонниками не просто Франко, но и «Опус Деи» — этой церкви внутри церкви, которая поддерживала диктатуру. Когда их единственная дочь, проникнувшись социалистическим идеализмом, ушла из дома и вступила в республиканское ополчение, они ее прокляли и отреклись от нее.

— У меня не было ни единой родной души — только моя винтовка и правое дело. Так что, можно сказать, та пуля оказалась для меня счастливой.

«Какая пуля?» — мысленно удивилась Эстел. Объяснение не заставило себя ждать.

Во время осады Малаги Инес с несколькими товарищами попала в засаду по дороге на Пуэрта-Реал. Когда к ней вернулось сознание, она увидела перед собой небритое лицо коренастого молодого доктора, представившегося как камарад Луис.

— Он уже тогда был личностью! На нас, конечно, была униформа, но Луис, казалось, все делал для того, чтобы выглядеть как крестьянин. — Она рассмеялась. — Мне казалось, он ни минуты не сидит на месте. Раненых было так много! Как только я смогла вставать, я стала ему помогать. Он мог работать все дни напролет и не терять чувства юмора. По сути дела, это было единственное богатство, с которым мы бежали. И только мы успели перебраться через французскую границу, как ее закрыли.

Когда начался учебный год, Барни и Лора попали в один класс средней школы № 148. Третий класс. Удивительно, но, оказавшись в обществе тридцати незнакомых детей, они сблизились еще больше. Лора вдруг обнаружила в лице Барни очень ценного друга — он уже умел читать.

По сути дела, в свое время Эстел и Харольда Ливингстона свела именно любовь к книгам. С того дня, как их сыну исполнилось три, они по очереди давали Барни уроки чтения. В порядке вознаграждения ему читались вслух главы из «Греческой мифологии» Буллфинча либо что-нибудь из «Детского цветника стихов» Стивенсона. И родительская тактика дала плоды. Барни питал к книгам не меньшую страсть, чем к ванильным вафлям «Набиско».

Поэтому теперь он имел возможность сидеть на крыльце дома и вести Лору по лабиринтам детской классики.

Но со временем Барни потребовал ответных услуг.

Надень рождения — ему исполнялось семь — мама подарила ему комплект для игры в баскетбол, в который входило кольцо с настоящей сеткой, издававшей упоительный свистящий звук, если послать мяч точно в цель. Вечером накануне торжества Луис Кастельяно с риском для жизни прибил щит к соседскому дубу строго на предусмотренную правилами высоту — три метра.

Барни издал восторженный вопль и объявил:

— Лора, будешь меня тренировать. Ты моя должница!

Роль соседки заключалась в том, чтобы изображать защитника другой команды и пытаться под кольцом заблокировать броски Барни. К его удивлению, по кольцу она била с не меньшей меткостью, чем он сам. И хотя он продолжал тянуться вверх, Лора все равно опережала его в росте.

В мае 1945 года Германия капитулировала, а к концу лета сдались и японцы. Наверное, ни одна другая семья так не радовалась этому известию, как Ливингстоны в своем доме на Линкольн-плейс, где Барни, Уоррен и Эстел принялись дружно маршировать по кухне, распевая: «Папа торжественным маршем скоро вернется с войны». Они не видели своего отца уже больше трех лет.

И Харольд Ливингстон вернулся. Но не торжественным маршем. По правде говоря, он переставлял ноги медленно и как-то неуверенно.

Эстел и оба мальчика, затаив дыхание, стояли на перроне, дожидаясь, когда подойдет эшелон, а со всех сторон их толкала и пихала возбужденная толпа. Некоторые фронтовики, не дожидаясь полной остановки поезда, соскакивали на платформу и бегом мчались навстречу своим любимым.

Барни стоял на цыпочках. Но человека, который напомнил бы отца, столь часто являвшегося ему во сне, среди Солдат не было.

И тут мама закричала:

— Вон он! Он там!

Она махала какому-то человеку в дальнем конце перрона, а Барни смотрел в ту сторону, но никого не видел. Точнее сказать, никого, кто был бы похож на Харольда Ливингстона, каким он его помнил.

Он видел заурядного мужчину среднего роста с залысиной на лбу. Какого-то бледного, тощего и усталого.

«Она ошиблась, — мелькнуло у него, — это не папа. Это не может быть папа!»

Эстел перестала сдерживать себя. Она закричала: «Харольд!» — и бросилась в его объятия.

Барни остался на месте, крепко держа за руку Уоррена, и смотрел на мать. Он вдруг подумал, что она впервые в жизни бросила их вот так, одних.

— Это наш папа? — спросил маленький Уоррен.

— Судя по всему, — ответил Барни, еще не вполне придя в себя.

— А ты ведь говорил, что он больше доктора Кастельяно!

Барни чуть не сказал: «Я и сам так думал».

И вот их снова четверо, и Эстел держит мужа за руку.

— Барни, Уоррен, как выросли-то! — с гордостью воскликнул Харольд Ливингстон и обнял старшего сына. Барни узнал знакомый запах сигарет.

Каким-то чудом, несмотря на столпотворение, им удалось найти такси. Шофер был настроен в высшей степени патриотично.

— С возвращением, герой! — поприветствовал он. — Что скажешь? Показали мы им, фрицам? — возбужденно воскликнул таксист.

— Мой муж служил на Тихом океане, — с гордостью поправила его Эстел.

— A-а, не все ли равно — нацисты, япошки? Все они грязные подонки! Скажите мужу: он — молодец!

— А ты кого-нибудь убил? — с надеждой спросил Уоррен.

Харольд ответил с расстановкой:

— Нет, сынок, я только помогал допрашивать пленных. — Голос у него дрогнул.

— Не надо скромничать, приятель! Дай ребятишкам тобой погордиться! Ты наверняка достаточно повоевал, зря, что ли, тебя «Пурпурным сердцем» наградили? Здорово ранили, а, парень?

У Барни с Уорреном округлились глаза, а отец без всякого пафоса ответил:

— Да нет, ничего особенного. Снаряд упал рядом с нашей палаткой. Какое-то время я ходил с контузией, но теперь годен на все сто! Надо было мне снять эти побрякушки. Самое главное, что мы снова вместе!

Но его слова лишь укрепили Эстел в подозрениях, возникших при первом взгляде на мужа еще на вокзале: со здоровьем у него было не все в порядке.

Луис Кастельяно ждал у окна. Как только к дому Ливингстонов подъехало такси, все Кастельяно вывалили на улицу, и Луис сжал соседа в своих медвежьих объятиях.

— Я столько раз говорил с твоей фотографией на камине, что ты мне давно как брат!

Этот вечер навечно запечатлелся в памяти Барни. Он находился в дальней от родительской спальни части коридора, но отчетливо слышал их голоса.

Мама как будто всплакнула и все твердила: «Харольд, ты можешь мне объяснить: что значит „недееспособность на тридцать процентов“?»

В голосе ее звучал то гнев, то отчаяние. Отец вроде бы пытался ее успокоить. «Ничего страшного, родная. Клянусь, причин для беспокойства нет!»

Потом все стихло. Из родительской комнаты не доносилось никаких звуков. Барни в недоумении уставился на дверь.

За завтраком он внимательно изучал физиономии родителей, пытаясь определить, что же, в конце концов, между ними произошло прошлым вечером. И, глядя, как его мать хлопочет вокруг почти чужого человека, он испытывал странные и необъяснимые чувства. Он зашел за Лорой пораньше, чтобы успеть хорошенько поболтать по дороге в школу.

Как только они остались вдвоем, он признался:

— Я боюсь. Что-то с моим отцом не то, а что — понять не могу. Но мне кажется, он нездоров.

— Я знаю.

— Ты знаешь?

— Вчера вечером, когда мы пришли домой, папа отвел маму к себе в кабинет и стал ей что-то объяснять насчет болезни под названием neurosis de guerra.

— А как это по-английски? — в нетерпении спросил Барни.

— Барн, я и по-испански-то этого не понимаю, — призналась девочка.

В четыре часа пополудни, когда Эстел Ливингстон сидела за стойкой выдачи книг в бруклинской публичной библиотеке, она, подняв глаза, вдруг увидела Барни и Лору. Дети усиленно шарили по полкам с медицинской литературой. Она отозвала их в кабинет, чтобы поговорить без посторонних.

— Пожалуйста, не нужно так волноваться! — сказала она, стараясь придать своему голосу бодрую интонацию. — Он не был ранен. У него всего лишь невроз военного времени средней тяжести. Рядом с ним разорвалась мощная бомба, а это сразу не проходит. Но в следующем семестре он уже опять сможет преподавать.

Она перевела дух и спросила:

— Ну что, теперь вам полегчало?

Оба молча кивнули. И быстро удалились.

Осенью, как Эстел и обещала, Харольд Ливингстон вернулся к своим учительским обязанностям в Эразмус-холле. И как прежде, слушатели находили его обаятельным и остроумным. В его устах даже «Записки о Галльской войне» Цезаря были интересны. И всю классическую литературу он, казалось, помнил наизусть.

Вместе с тем он постоянно забывал по дороге домой зайти в магазин, даже если Эстел пихала ему в нагрудный карман список необходимых покупок.

С того самого дня, как у него появился баскетбольный щит, Барни мечтал сыграть на пару с отцом.

— Ты видел щит, который доктор Кастельяно повесил у нас во дворе на дубе? — небрежно спросил он отца однажды в субботу. Это была своего рода прелюдия.

— Видел, — ответил Харольд. — Вполне профессиональный щит.

— Не хочешь покидать мяч со мной и Уорреном?

Харольд вздохнул и мягко произнес:

— Да боюсь, у меня сил не хватит. Вы же станете носиться как угорелые! Но посмотреть посмотрю.

Барни и Уоррен мигом переобулись в кроссовки, после чего, перебрасываясь мячом, устремились на «поле».

Торопясь продемонстрировать отцу свою ловкость, Барни встал метрах в пяти от кольца и сделал бросок. К его великому смущению, мяч пролетел далеко от цели.

— Это я пока разогреваюсь, пап!

Прислонясь к задней двери, Харольд Ливингстон кивнул, сделал глубокую затяжку и улыбнулся.

Не успели Барни с Уорреном забить по нескольку удачных мячей («Хороший прорыв, а, пап?»), как из-за забора донесся сердитый голос:

— Эй, ребята, что у вас там происходит? Что это вы без меня играете?

Черт! Лора. Каждой бочке затычка!

— Не злись, — извинился Барни — Сегодня у нас мужская игра.

— Кого ты хочешь обмануть? — огрызнулась она. (К этому моменту она уже перемахнула через ограду.) — Как будто я хуже тебя толкаюсь!

В разговор вмешался Харольд:

— Барни, повежливее! Если Лора хочет, пусть тоже играет.

Однако он несколько запоздал со своим заступничеством, ибо Лора уже перехватила мяч у Барни, уверенно обвела Уоррена и приготовилась поразить кольцо. После того как трое игроков поочередно сделали по нескольку бросков, Лора крикнула:

— Мистер Ливингстон, а вы почему с нами не играете? Можно было бы сыграть двое на двое.

— Очень любезно с твоей стороны, Лора. Но я что-то подустал. Я лучше пойду прилягу.

По лицу Барни пробежала тень разочарования.

Лора взглянула на приятеля и сразу поняла, что он сейчас чувствует.

Тот медленно повернулся к ней, и их глаза встретились. С того момента оба знали, что могут читать мысли друг друга.

Зато всякий раз, когда семья Ливингстон устраивала званый ужин, Барни радовался способности Луиса приводить отца в оживленное — даже болтливое — состояние. Доктор обладал аппетитами Фальстафа — будь то в отношении еды или вина, а более всего — знаний. Его неиссякаемые вопросы будили в Харольде педагогический запал, и тот развлекал приятеля анекдотами из истории античной Испании, а больше всего — откровениями об испанском происхождении некоторых великих авторов Римской империи, таких как трагик Сенека, уроженец Кордовы.

— Инес, ты слышала? Великий Сенека был из наших! — После этого Луис поворачивался к своему просветителю и мелодраматично взывал: — Харольд, вот если бы ты еще и Шекспира назвал испанцем!

Лора с восторгом слушала объяснения мистера Ливингстона насчет того, почему у нее в отличие от большинства латинских chiquitas светло-русые волосы: у ее семьи, несомненно, имеются кельтские предки, переселившиеся на Иберийский полуостров в незапамятные времена.

Как-то раз, когда мужчины удалились в кабинет Луиса, а женщины — в кухню, Лора призналась Барни:

— Господи, я обожаю твоего отца! Сколько он всего знает!

Тот кивнул, а про себя подумал: «Да, только жаль, что со мной он говорит так редко!»

По субботам после обеда родители Барни непременно усаживались возле приемника, дожидаясь, пока Милтон Кросс своим бархатным голосом объявит, кто из великих солистов Метрополитен-опера будет сегодня петь. А Луис и Инес, как правило, отправлялись на прогулку с малышкой Исабель.

Тем самым Лора, Барни и Уоррен оказывались предоставлены самим себе и могли пойти на детский сеанс в кинотеатр «Савой» (вход — двадцать пять центов, да еще пять центов на попкорн).

То были времена, когда кино воспринималось не просто как развлечение, а как источник морали, наставник жизни. Именно под влиянием кинематографа Барни и Лора решили, что нет более благородной профессии, чем медицина, хотя не менее вдохновляющий пример имелся у них перед глазами и в повседневной жизни. Луис Кастельяно, разумеется, уступал киногерою в представительности, но во многих отношениях был идеалом как для собственной дочери, так и для Барни (который нередко мечтал о том, чтобы сосед был одновременно и его отцом).

Луис был польщен, узнав о профессии, избранной Барни. Что же касается дочери, то он воспринял ее выбор как блажь, к которой отнесся с молчаливой снисходительностью. Он не сомневался, что она перерастет свою донкихотскую мечту, выйдет замуж и нарожает кучу niños.

Но Луис ошибался.

Лора окончательно утвердилась в своем решении после того, как не стало Исабель.

 

2

Это было внезапно, как вспышка летней молнии. И горе поразило их, подобно следующему за вспышкой раскату грома.

В тот год полиомиелит свирепствовал как никогда. Казалось, не осталось улицы, по которой не пронесся бы ангел смерти. Большинство бруклинских семей И из тех, кто мог себе это позволить, — отправили детей в какую-нибудь безопасную сельскую местность типа Спринг-Вэлли.

На август Эстел с Харольдом сняли домик на побережье в Джерси, а Луис считал, что должен быть там, где он больше всего нужен, и Инес не хотела бросать его одного в битве с грозным недугом. Ливингстоны предложили взять девочек с собой, и Луис с благодарностью ответил, что они с Инес это серьезно обдумают.

По-видимому, он был настолько поглощен тяжелыми случаями полиомиелита, что не сумел распознать симптомы болезни у собственной дочери. Ну как он мог не заметить, что у нее высокая температура? И учащенное дыхание? А быть может, это произошло из-за того, что девочка ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие. И только обнаружив ее однажды утром без сознания, Луис с ужасом понял, в чем дело.

Это был респираторный полиомиелит, при котором вирус безжалостно поражает верхний отдел спинного мозга. Исабель не могла дышать даже при помощи аппарата искусственного дыхания. К вечеру она умерла.

Луис корил себя так, что чудом не сошел с ума Он же врач, черт побери! Врач! Он же мог спасти свою девочку!

Лора отказывалась идти спать. Она боялась, что стоит ей закрыть глаза, и она уже никогда не проснется. Барни всю ночь молча просидел с ней в духоте объятой скорбью гостиной, а Лоре казалось, она физически ощущает, как горит и ноет у нее душа.

В какой-то момент Барни прошептал:

— Лора, ты ни в чем не виновата.

Она будто не слышала и продолжала смотреть в пустоту.

— Замолчи, Барни! — наконец огрызнулась она. — Ты сам не соображаешь, что говоришь!

Но при этом почувствовала благодарность и облегчение оттого, что он выразил словами мучившее ее чувство вины: ведь она жива, в то время как сестренка умерла.

Единственным человеком, кто нашел в себе силы взяться за похоронные хлопоты, оказалась Эстел. Она рассудила, что Кастельяно захотят организовать церемонию по католическому обряду, и связалась с отцом Хеннесси из церкви Сент Грегори. Но стоило ей объявить об этом, как Луис взревел:

— Никаких попов! Никаких попов — ведь они мне все равно не скажут, почему Господь забрал к себе мою девочку!

Эстел покорно позвонила отцу Хеннесси и сообщила, что его услуги не понадобятся.

После этого на сцену выступил Харольд, попытавшийся убедить Кастельяно, что какие-то слова над гробом должны быть произнесены. Невозможно просто похоронить дочку, ничего не сказав. Инес смотрела на мужа, поскольку, по ее убеждению, этот вопрос решать должен был он. Он наклонил голову и пробурчал:

— Ладно, Харольд, ты у нас ученый, ты и говори. Только я запрещаю тебе упоминать имя Господа.

Под безжалостным августовским солнцем обе семьи следили, как опускают в землю гробик Исабель. Барни подался вперед и взял Лору за руку. Она стиснула его ладонь так, будто это могло остановить ее слезы. Перед их маленьким кружком, сомкнувшимся вокруг могилы, Харольд Ливингстон прочел несколько строк из стихотворения Бена Джонсона, написанного на смерть прекрасной испанской инфанты.

Он поднял глаза от текста и спросил:

— Кто-нибудь хочет еще что-то сказать?

Откуда-то из глубины бездны, образовавшейся в душе Луиса Кастельяно, раздались едва различимые слова:

— Adios, niña.

По дороге домой все окна в машине держали открытыми, словно в надежде, что поток воздуха сможет облегчить придавившую их невыносимую тяжесть. Инес все повторяла тихим, жалобным голосом:

— Что мне теперь делать?

Не зная, что сказать, Эстел неожиданно для самой себя произнесла:

— Из Куинса приехала моя мать. Она готовит на всех ужин.

Остаток пути прошел в молчании.

Проезжая по мосту Триборо, Луис Кастельяно вдруг спросил своего друга:

— Харольд, как ты относишься к виски?

— Ну… в общем-то, положительно. Само собой.

— У меня есть пара бутылок, один больной подарил на Рождество. На войне иногда приходилось использовать его для анестезии. Я был бы тебе признателен, если б Ты составил мне сегодня компанию, амиго.

Лора опять была дома, но никак не могла заставить себя пойти спать. И не могла выдавить из себя ни слова, хотя преданный Барни все время сидел рядом. Ее мать и Эстел находились наверху в комнате Исабель. Что они там делают, Лора не знала. Снимают постельное белье? Складывают вещи? А может, просто держат в руках кукол ее умершей сестренки, словно те хранят частицу ее маленькой души?

Время от времени до Лоры доносились всхлипы матери, напоминающие стоны раненого животного. Но их заглушали раскаты хриплого мужского смеха. Харольд с Луисом сидели в кабинете и мало-помалу напивались. Луис громогласно исполнял добрые старые песни — наподобие «Francisco Franco nos quiere gobemar» — и требовал, чтобы Харольд подпевал.

Барни невольно поеживался от испуга. Никогда прежде ему не приходилось видеть и слышать Луиса в таком состоянии, не говоря уже о собственном отце.

— Они, кажется, собрались прикончить обе бутылки, а, Лора?

— Мне все равно… — Она помолчала. — Единственное, о чем я сейчас могу думать, это о тех случаях, когда я с ней плохо обходилась. В прошлое воскресенье я назвала ее безмозглой соплячкой. Кажется, совсем недавно!

Барни нагнулся и шепотом сказал:

— Ты же не знала… И не могла знать!

И тут она разрыдалась.

— Я должна понести наказание! Это я должна умереть!

Барни молча поднялся, подошел к Лоре и ласково положил ей руку на плечо.

До конца этого жаркого, душного лета Лора, Барни и Уоррен без конца играли в баскетбол и только по субботам, отправляясь в «Савой», где были установлены кондиционеры, отдыхали от жары. Барни не мог припомнить, чтобы Лора хоть раз произнесла вслух имя сестры. Она сделала это только в первый учебный день, когда они втроем шагали в свою 148-ю школу.

— В этом году Исабель должна была пойти в первый класс, — заметила она будничным тоном.

— Да, — согласился Барни.

И Уоррен эхом повторил:

— Да.

Смерть ребенка всегда лишена завершенности. Ибо малыш продолжает жить в воспоминаниях своих родителей. И боль утраты с каждым годом лишь возрастает — по мере того как каждый день рождения вызывает новые мучительные мысли: «На будущей неделе мы отметили бы ей десять лет… Она бы порадовалась билетам в театр…»

Так было и с Исабель. Она отсутствовала физически, а страдание, причиняемое этим, присутствовало в доме Кастельяно постоянно.

Лора с нарастающей тревогой наблюдала, как ее родители все больше отдаляются друг от друга, оставляя ее при этом в вакууме. Каждый из них на свой лад искал утешения в молитве: Инес — во имя вечной жизни, Луис — чтобы забыться.

Свой путь назад к вере Инес начала с чтения и перечитывания святого Иоанна Крестителя, основателя ордена босых кармелитов шестнадцатого века и автора нескольких мистических сочинений, вышедших в семнадцатом веке на испанском языке. Этому поэту-мистику удалось выразить словами то, что, казалось, передать нельзя: «Vivo sin vivir en mi» («Живу без того, чтобы жить»); «Миего porque по шиего» («Умираю, потому что никак не умру»).

Та, что в юности отвергла церковь за поддержку фашистского режима Франко, теперь искала приюта у алтаря всепрощения. Ибо только церковь могла объяснить ей, почему умерла ее дочь. Местный священник более чем убедительно подтвердил опасения Инес, что гибель малышки ниспослана ей как наказание за все ее грехи.

В каком-то смысле Луис тоже искал Бога. Но лишь затем, чтобы обрушить на Него свой отцовский гнев. «Как Ты посмел забрать мою девочку?» — мысленно вопрошал он. А когда в ходе его ночных возлияний исчезали последние сдерживающие центры в мозгу, он начинал говорить со Всевышним вслух, в дикой ярости грозя Ему стиснутым кулаком.

Будучи врачом, он всегда действовал и принимал решения в одиночку, держась при этом с неизменной уверенностью, необходимой при общении с больными. Теперь же у него появилось ощущение, что он потерпел крушение и жизнь больше не имеет смысла. И боль подобного одиночества можно было смягчить лишь ежевечерней дозой анальгетика, то есть спиртного.

Даже когда по субботам Луис и Инес отправлялись на прогулку в парк, они хранили задумчивое молчание, объединенные в своей разъединенности. В такие часы Лора с радостью присоединялась к Барни для литературных чтений — это было новшество, недавно заведенное Эстел.

Раз в месяц Эстел выбирала какую-нибудь книгу для совместного чтения и обсуждения. Этим занятиям отводились дневные часы по субботам. Почетное место в них занимала «Илиада» наряду с «Последним из могикан» и поэтами вроде Уолта Уитмена — между прочим, их земляка-бруклинца!

Харольд тоже присутствовал, но сидел молча и слушал, лишь иногда одобрительно кивая, если Барни или Лора высказывали какое-нибудь особенно тонкое наблюдение. Уоррен был еще слишком мал, и потому ему разрешалось в это время гулять и играть в баскетбол. Но скоро, охваченный завистью, он потребовал, чтобы и его допустили на эти «семинары».

Жизнь в 148-й школе протекала без каких-либо потрясений. Барни и Лора большую часть уроков готовили вместе, поэтому неудивительно, что год они закончили почти с одинаковыми оценками. Однако чем они никак не могли похвастать, так это поведением. Однажды доведенная до белого каления учительница, мисс Эйнхорн, была даже вынуждена написать записку родителям с жалобой на хулиганство на переменах и болтовню на уроках. В другой раз Лора получила нагоняй за то, что стреляла в одноклассников шариками из жеваной бумаги.

Барни был в классе заводилой. Казалось, он прирожденный лидер. Лора страшно ревновала из-за того, что на переменках ее не принимали в баскетбольную команду без протекции Барни. Нравы того времени требовали, чтобы девчонки играли только с девчонками. Более того, ее не жаловали и большинство девочек, поскольку она была тощей, нескладной и чересчур длинной. По правде говоря, к неудовольствию Барни (и своему собственному), она была самой высокой в классе. Она раньше Барни преодолела пятифутовый барьер, затем махнула еще на дюйм, и казалось, конца этому не будет.

Все произошло словно по волшебству. Словно незадолго до Лориного двенадцатилетия добрая фея стала каждую ночь прилетать к ней в комнату, чтобы опрыскать девочку какими-то чудодейственными снадобьями. Грудь у Лоры начала расти. В этом не было никакого сомнения. И в жизни все снова встало на свои места.

Луис замечал изменения, происходящие с дочерью, и только молча улыбался. Инес тоже видела их и с трудом сдерживала слезы.

Заметил их и Барни Ливингстон и небрежно бросил:

— Эй, Кастельяно, да у тебя сиськи выросли!

Барни также взрослел, доказательством чего служил пушок на лице, который он именовал не иначе как «борода».

Эстел сочла, что настало время Харольду проинформировать старшего сына о «правде жизни».

При воспоминании об ознакомительной лекции, прочитанной ему собственным отцом тридцать лет назад, Харольд испытывал смешанное чувство гордости и страха. Она была посвящена исключительно птичкам и пчелкам, но не содержала ни слова о роде человеческом. Но уж он-то теперь сделает все как следует.

Итак, через несколько дней, дождавшись возвращения Барни из школы, отец призвал его к себе в кабинет.

— Сынок, мне надо поговорить с тобой на одну важную тему, — начал он.

Харольд тщательно продумал предстоящий разговор. Начать он намеревался ни много ни мало с Ноева ковчега, с тем чтобы завершить свою достойную Цицерона речь проблемой взаимоотношения полов. Но при всем его педагогическом опыте он оказался не в состоянии говорить на эту тему достаточно долго и исчерпал красноречие, не дойдя даже до размножения млекопитающих.

В отчаянии он извлек небольшую книжку под названием «Как ты появился на свет» и протянул ее Барни. В тот же вечер книжка была продемонстрирована Лоре через забор.

— Господи, какая чушь! — воскликнула та, быстро пролистав брошюру. — Он что, не мог тебе прямо рассказать, откуда берутся дети? Тем более что ты это уже давно знаешь!

— Но есть масса вещей, которых я еще не знаю…

— Например?

Барни замялся. Это был один из тех редких случаев, когда он чувствовал, что их с Лорой разделяет принадлежность к разному полу.

Они взрослели.

 

3

Неполную среднюю школу они окончили в июне 1950 года. В этом году янки снова выиграли первенство по баскетболу, Северная Корея вторглась на территорию Южной, а антигистамины получили широкое распространение в качестве средства от обычной простуды (по крайней мере, так говорили все, кроме врачей).

В этом году Лора превратилась в красавицу.

Буквально в мгновение ока исчезла ее угловатость — будто какой-то таинственный скульптор придал округлость ее плечам. Ее высокие скулы стали вырисовываться более отчетливо. Мальчишеская поход ка вдруг обрела гибкую, изящную чувственность. При этом, округлившись во всех нужных местах, она осталась по-прежнему стройной. Даже Харольд Ливингстон, который редко отрывал глаза от своих книг, как-то заметил за ужином:

— Лора стала такая… Как статуэтка, вот какая, — нашел он нужное слово.

— А как тебе я? — с оттенком негодования вскинулся Барни.

— Не понял тебя, сын…

— Ты что, не заметил, что я теперь выше Лоры?

Отец с минуту раздумывал.

— Да, кажется, действительно выше.

Своими неогеоргианскими стенами из красного кирпича и башенкой средняя школа Мидвуд повторяла архитектуру корпусов Бруклинского колледжа, к территории которого она непосредственно примыкала.

На стене величественного мраморного вестибюля красовался девиз школы: «Вступи под эти своды, чтобы расти духовно и физически. Расстанься с ними, чтобы лучше служить Господу, своей стране и ближним».

— Ого! Звучит вдохновляюще, правда, Барн? — сказала Лора, когда они в благоговении уставились на высеченные в камне слова.

— Ага. Особенно я рассчитываю вырасти физически — чтобы пройти отбор в баскетбольную команду.

Среди девушек Лора выделялась как ростом, так и яркой внешностью. Очень скоро и новенькие, и выпускники, любящие покрасоваться спортсмены и члены школьного совета стали по делу и без дела мерить школьную лестницу, стараясь попасться на глаза Лоре и попытаться назначить ей свидание.

Это кружило ей голову. На нее вдруг обратили внимание мужчины. Точнее — парни. И их настойчивые знаки внимания помогли ей забыть, как горько она прежде сожалела, что родилась девочкой. (Когда-то она даже пожаловалось Барни: «Мало того что я уродина, но еще и такая длинная, что это всем бросается в глаза».)

Если в первые дни в новой школе Барни с Лорой обедали вместе, садясь в буфете за какой-нибудь уединенный столик, то теперь вокруг нее вилось столько старшеклассников, что Барни и не пытался к ней пробиться. («Кастельяно, я боюсь, меня твои поклонники растопчут».)

Сам Барни не слишком преуспел на личном фронте. Новенькие девочки, казалось, вовсе не жаждали встречаться с мальчиками-новичками. Как бывает в спорте, ему надо было с годик подождать. И он удовольствовался смиренными мечтаниями о Куки Клейн, предводительнице медвузовских болельщиц.

Барни проявлял недюжинное упорство. Несколько раз в неделю он поднимался в пять утра и садился за зубрежку, освобождая послеобеденные часы на баскетбол. Поскольку сезон еще не начался, игроки университетских команд частенько выходили погонять мяч на школьной площадке, и он хотел собственными глазами взглянуть на своих будущих соперников.

После того как остальные игроки расходились по домам, в сгущающихся сумерках, при свете фонарей, Барни подолгу отрабатывал прямой бросок, крюк и штрафной.

Только накидавшись вдоволь, он садился в троллейбус на Ностренд-авеню и по дороге домой устало читал учебники.

Естественно, программа его занятий включала стандартный набор обязательных предметов: математику, гражданское право, английский, естествознание. Но в качестве одного из факультативов он выбрал латынь, рассчитывая таким образом доставить удовольствие отцу.

Этот предмет он просто обожал и получал особую радость, выискивая латинские корни в родном языке. Вокабуляр его активизировался, стиль прозы стал элегантным (от латинских слов vocabulum, actio, stylus, ргоsa, elegans).

К восторгу Барни, весь язык вдруг обрел осязаемость, не говоря уже о том, насколько обогатился его собственный словарь. Теперь при каждом удобном случае он демонстрировал это богатство. На простой вопрос учительницы английского, достаточно ли он серьезно готовился к промежуточной контрольной, Барни отвечал примерно так: «Препарирование материалов для аудиторного опуса шло активно».

Но если Харольду Ливингстону и льстил выбор сына, то он никак этого не показывал, даже если Барни специально задавал ему какой-нибудь особенно мудреный вопрос по латинской грамматике.

Сын пошел к матери.

^ Мам, ну что такое? Папа что, не рад, что я учу латынь?

— Конечно рад! И гордится тобой.

«Так. Выходит, ей отец сказал. Тогда почему же он мне ни словом не обмолвился?» — подумал Барни.

В один прекрасный день он прибежал домой после контрольной по латыни и прямиком взлетел наверх, в кабинет отца.

— Пап, смотри! — он, запыхавшись, протянул отцу тетрадь.

Харольд сделал длинную затяжку, после чего стал смотреть работу сына.

— А, ну да, — рассеянно пробормотал он, — я в этом году со своими тоже Вергилия читаю.

После чего опять замолчал.

Барни взволнованно дожидался похвалы и не удержался от реплики:

— Если хочешь знать, у меня лучшая оценка в классе!

Отец кивнул и наконец повернулся к сыну.

— А знаешь, в каком-то смысле мне от этого делается грустно…

У Барни вдруг пересохло во рту.

— Если честно, я жалею, что в моем классе нет такого ученика, как ты.

Этот день, этот час, эти слова Барни запомнил на всю жизнь.

Оказывается, отец все же одобряет его!

Лора приняла важное — и неожиданное — решение. Она небрежно упомянула о нем, когда они с Барни, как обычно, ехали домой в троллейбусе.

— Я буду баллотироваться в президенты.

— Ты с ума сошла, Кастельяно? Президентом Соединенных Штатов ни одна девчонка не может стать.

Она насупилась.

— Барн, я говорю о совете класса.

— И это тоже безумие. Ты что, забыла? Во всем Мидвуде нас только двое из сто сорок восьмой школы. Кто тебя станет поддерживать на выборах?

— Ты.

— Да, но это только один голос. Ты же не рассчитываешь, что я забью урну фальшивыми бюллетенями?

— Но ты мог бы помочь мне написать предвыборную речь. На классном часе каждому кандидату дадут по две минуты на выступление.

— И ты уже знаешь своих соперников?

— Нет, но думаю, девочек среди них нет. Послушай, что у тебя в воскресенье? Не поможешь мне? Ну пожалуйста!

— Так уж и быть. — Он вздохнул. — Помогу тебе сделать из себя дуру.

Какое-то время они ехали молча, уткнувшись в учебники. Потом Барни сказал:

— Я и не знал, что ты такая честолюбивая.

— Да, Барни, — призналась Лора, понизив голос. — Я жутко честолюбивая!

В результате все выходные были потрачены на то, чтобы сочинить двухминутную речь, способную перевернуть мир. Сначала масса времени была убита на изобретение экстравагантных предвыборных обещаний (наподобие бесплатных пикников на Кони-Айленде). В результате Барни пришел к заключению, что политическое искусство любого уровня состоит главным образом в том, чтобы представить лживые обещания как самые достоверные. Иными словами, в умении убедительно врать.

И он посоветовал Лоре построить свою речь на таком макиавеллиевском понятии, как «честность».

На классном собрании Лора держалась просто и естественно, что являло резкий контраст с соперниками, насмешившими аудиторию нелепой жестикуляцией и напыщенностью.

Ее речь разительно отличалась от других выступлений и своим содержанием. Она откровенно призналась, что Мидвуд ей так же внове, как была вся Америка каких-то несколько лет назад. И что она благодарна своим одноклассникам за теплый прием не меньше, чем стране, приютившей ее семью. И единственный способ для нее отблагодарить Америку за гостеприимство — это труд на благо общества. Если ее изберут председателем классного совета, она не обещает своим слушателям никаких чудес, никаких воздушных замков, ни того, что в каждом гараже появится спортивная тачка (смех в зале). Единственное, что она может твердо обещать, это честность.

Аплодисменты нельзя было назвать бурными. Не потому, что на одноклассников ее речь не произвела впечатления, а, наоборот, потому, что ее безыскусная манера, ее не вызывающая сомнения честность и — кто станет это отрицать? — привлекательная внешность совершенно заворожили их.

Фактически к моменту окончания собрания и исполнения гимна школы ее избрание было уже делом решенным. Недоставало только ковровой дорожки до самого дома!

— Кастельяно, молодец! Ты справилась. Полный отпад! Бьюсь об заклад, ты еще и председателем всего школьного совета станешь!

— Нет, Барни, — с чувством возразила она. — Это твоя заслуга. Ты ведь мне практически всю речь написал!

— Да будет тебе, я только добавил какой-то чуши. Все дело в том, как ты ее преподнесла! Вот это был настоящий нокаут!

— Хорошо, хорошо. Будем считать, что это наша общая победа.

В то лето Кастельяно и Ливингстоны сняли небольшой домик в Непонсете на Лонг-Айленде, на расстоянии одного квартала от берега моря. Луис приезжал дышать морским воздухом на выходные. Каждое лето он неизменно вел отчаянную битву с полиомиелитом.

И конечно, разговоры о грозящей эпидемии и вид детишек, беззаботно резвящихся на берегу, вызывали у Инес воспоминания о ее малышке Исабель, хотя, по правде говоря, эти воспоминания ее никогда и не покидали.

Она проводила дни, вперив неподвижный взор в океанскую даль, в то время как Харольд и Эстел с головой уходили в книги — Эстел читала Джейн Остин, а Харольд перечитывал «Римскую революцию» Сайма.

Тем временем соблазнительная в своей невинности Лора в компании сверстниц целыми днями плавала и ныряла. И на каждой вышке спасатель мечтал о том, чтобы она позвала на помощь именно его.

Разумеется, ей уже назначали и свидания. Бронзовые от загара ухажеры, раскатывающие в родительских «студебеккерах» и «десото», наперебой зазывали Лору в открытый кинозал или на шашлыки под звездами на пустынном берегу. А также в уединенные места посмотреть на подлодки или еще что-нибудь в этом духе — главное, подальше от людей.

Однажды знойным августовским вечером Шелдон Хэррис положил ладонь Лоре на грудь. Она сказала: Не надо.

Но это было лукавство. Когда же он попытался скользнуть рукой под блузку, она еще раз попросила этого не делать. И на этот раз не лукавила.

У Барни на подобные фривольности времени не было. Каждое утро, поспешно проглотив завтрак, он шагал по еще пустому пляжу с кроссовками в руках в сторону парка Рийс, где практически круглосуточно играли в баскетбол.

Время быстротечно. Всего через шестьдесят один день ему предстоит отбор в студенческую команду Мидвуда. И ничего нельзя пускать на самотек. Он даже советовался с доктором Кастельяно насчет специальной диеты для ускоренного роста. («Для начала постарайся регулярно обедать», — сказал Луис.) Питание по особой программе Барни дополнял регулярными занятиями на турнике. Он висел на перекладине, пока мог вытерпеть, в надежде, что это поможет ему вытянуться. 31 августа 1952 года Барни встал спиной к побеленной стене крыльца, вытянулся что было сил и попросил Харольда и Луиса независимо друг от друга измерить его рост.

Результаты впечатляли: одно измерение показало шесть футов и четверть дюйма, другое — шесть и три восьмых. Он громко завопил от радости. А рядом стояли Лора (незадолго до этого убедившаяся, что ее рост наконец остановился на отметке пять и десять) и Уоррен (пять и четыре) и аплодировали.

— Получилось, ребята, получилось! — восклицал Барни и скакал по крыльцу, как заяц с обожженными лапками.

— Не совсем, — ехидно улыбнулась Лора. — Теперь осталось попасть мячом в кольцо.

Итак, в год, когда президент Трумэн освободил генерала Макартура от командования Дальневосточными силами, а гарвардский профессор Роберт Вудворт синтезировал холестерол и кортизон, Лора Кастельяно заняла пост председателя совета класса. А Барни Ливингстон готовился к долгожданному моменту истины. Точнее, к трем минутам, ведь именно сто восемьдесят секунд требовалось баскетбольному тренеру Дату Нордлингеру для того, чтобы отличить живого тигра от дохлого пса, — так это именовалось на спортивном жаргоне.

Волнение соискателей, казалось, пропитало воздух в зале. Их разбили на группы по пять человек, которым предстояло в течение трех минут играть между собой («одетые» против «голых») под пристальным взором тренера. У каждого из десяти кандидатов в команду было равное количество времени для демонстрации своих способностей.

Прошло две минуты после свистка, а Барни еще почти не касался мяча. Казалось, вот-вот рухнут все его мечты.

И тут вдруг один из соперников сделал неудачный бросок по их кольцу. Барни и более рослый игрок из второй команды одновременно подпрыгнули в подборе. Но Барни сумел оттеснить противника и перехватить мяч.

Он повел мяч к кольцу, а несколько «одетых» отчаянно пытались отобрать его. Но Барни уже был под кольцом противника. Он хотел пробить, но здравый смысл подсказывал, что лучше передать мяч товарищу по команде, занимающему более выгодное положение. Тот бросил, промахнулся — и тут прозвучал свисток.

Тренер построил десятерых игроков в ряд. Все они чувствовали себя так, словно их сейчас поведут на расстрел. Нордлингер переводил взгляд с одного конца шеренги на другой и обратно.

— Хорошо. Выйдите вперед те, кого я назову. Ты, — он ткнул в высокого, нескладного, прыщавого игрока «одетых». — Большое спасибо, остальные могут быть свободны.

У Барни упало сердце.

— Кроме тебя… Эй, кудрявый, ты что, оглох?

Барни, в отчаянии изучавший половицы, поднял глаза. Нордлингер показывал на него.

— Да, сэр? — едва слышно прохрипел Барни.

— Ты неплохо обращался с мячом, парень. Как тебя зовут?

— Барни, сэр. Барни Ливингстон.

— Отлично, Ливингстон, ты и Сэнди подойдите сюда и присядьте на скамейку.

Барни в изумлении застыл, а тренер уже выкрикивал:

— Следующие две команды! Пошевеливаемся!

— Идем, — сказал долговязый напарник.

— Послушай, а твое имя тренер уже знал… — недоуменно заметил Барни.

— Ага. — Долговязый самодовольно усмехнулся. — Когда у тебя рост шесть и шесть, тебя все тренеры в округе будут знать по имени.

В половине шестого с Барни, Сэнди Ливитта (таково, как выяснилось, было полное имя долговязого) и еще одного худосочного юнца, Хью Жаскорта, были сняты мерки для пошива формы. Официально тренировки начинались уже в следующий понедельник, но атласные форменные куртки — предмет жгучей зависти сверстников — должны были сшить только через три недели. Оставалось надеяться, что в школьной газете «Аргус» информация о пополнении команды будет опубликована раньше и общественный статус Барни повысится.

Он помчался поделиться своей радостью с Лорой.

 

4

К концу второго периода матча «Мидвуд» — «Нью-Утрехт» судья нажал кнопку. Звонок, огласивший весь зал, вошел в историю школы. Ибо за ним последовало объявление: «Замена в „Мидвуде“. Номер десять, Ливингстон».

С трибун раздались небрежные хлопки. И один восторженный боевой клич:

— Покажи им, Ливингстон!

До конца игры оставалось четыре минуты, и парни из «Нью-Утрехта» уже расслабились. Барни удалось перехватить пас и начать стремительный прорыв к кольцу соперника. Достигнув штрафной площадки, он сделал передачу капитану команды Джею Аксельроду, и тот аккуратно забил из-под корзины.

После этого, всего за сорок секунд до финального свистка, один из соперников атаковал Барни с нарушением правил, за что был назначен штрафной. Барни встал у штрафной линии и набрал побольше воздуха. Он столько раз мысленно стоял на этом рубеже, когда летом тренировался в парке Рийс! И вот теперь все происходило на самом деле. Он аккуратно прицелился… и попал. Это был его первый мяч за команду «Мидвуд»!

Лора сложила ладони трубочкой и прокричала:

— Еще разок, Барни!

После матча стоявший в соседней душевой кабинке Джей Аксельрод поздравил Барни с удачным дебютом и добавил:

— Эта Лора Кастельяно, похоже, твой первый фанат. Ты с ней встречаешься или как?

— Нет-нет, — пробулькал Барни, чуть не захлебнувшись струей воды. — Почему ты спрашиваешь?

— Я бы не прочь сводить ее куда-нибудь.

— И что тебя останавливает? — спросил Барни.

— Не знаю, — с неожиданным смущением ответил капитан мидвудской баскетбольной команды. — Ну, то есть… Она такая хорошенькая, к тому же…

— Хочешь, познакомлю? — вызвался Барни.

— Правда? Послушай, Ливингстон, я был бы тебе очень признателен.

— Заметано, Джей. Считай, что она тебя уже ждет у выхода. Можешь прямо сегодня назначить ей свидание.

— Нет-нет, Барн, не сегодня.

— Почему нет?

— Сначала мне надо сходить в парикмахерскую.

* * *

По дороге домой Барни сообщил Лоре об ожидающей ее чести. Она засмеялась.

— А что смешного?

— После игры ко мне подошла Сюзи Фишман и попросила познакомить с тобой.

— Сюзи Фишман? — У Барни округлились глаза. — Она же, можно сказать, самая симпатичная девчонка в школе! С чего бы ей вздумалось знакомиться со мной? Я же только один мяч забил!

— Она считает, что ты классный парень.

— Да? Правда? Поразительные вещи творит спортивная форма, как тебе кажется?

— A-а, — улыбнулась она. — И ты считаешь, это твое единственное достоинство?

Став обладателем блестящей баскетбольной куртки, Барни с воодушевлением принялся завоевывать сердца девушек из мидвудской группы поддержки. Игроки обедали все вместе, наперебой хвастаясь своими любовными победами. Если бы в утверждениях, звучащих вперемежку с сандвичами с тунцом и кружками молока, была хотя бы доля правды, можно было бы подумать, что во Флэтбуше — а возможно, и во всем Бруклине — не осталось ни одной девственницы старше шестнадцати лет.

С того дня, как Барни их познакомил, Лора регулярно встречалась с Джеем Аксельродом. Они были такой красивой парой, что Барни в шутку окрестил их «мистер и миссис Мидвуд».

В ту зиму Лора предприняла смелый политический шаг. Она не стала баллотироваться на пост главы совета класса, а выставила свою кандидатуру на место казначея всей школы, то есть третий по счету чин в школьной иерархии.

— Кастельяно, ты правда сумасшедшая. Как только школа узнает, что в казначеи лезет кто-то из молодняка, ты станешь посмешищем для всего Мидвуда.

Лора улыбнулась:

— Отлично! Пусть себе смеются. Значит, они будут обо мне говорить, а это прямой путь к популярности.

— Господи! — вскричал Барни с неподдельным восхищением. — Ты, я вижу, всерьез за это взялась, а?

— Послушай, Барн, отец всегда говорит: «Si quieres ser dichoso, no este’s nunca ocioso».

— И что это значит?

— Это значит: «Жизнь вообще штука серьезная».

Во время напряженного тренировочного матча за неделю до решающей игры против заклятого врага «Мидвуда», команды школы «Мэдисон», Джей Аксельрод упал и сильно потянул лодыжку. Врач пообещал, что он сможет надеть кроссовки не раньше чем через десять дней. На другой день, когда Барни утирал пот после тренировки, к нему подошел Дат Нордлингер и небрежно бросил:

— Ливингстон, завтра ты в стартовом составе.

В стартовом! Невероятно! Об этом он мог только мечтать.

Он не мог дождаться, когда придет домой.

— Пап, ты обязательно должен пойти! — взмолился он за ужином. — Ведь это пятница, и на следующий день у тебя выходной. А для меня это, возможно, самая большая честь в жизни!

— Ну, в этом я не уверен, — снисходительно улыбнулся Харольд. — Но твое волнение мне понятно.

— Так ты придешь, а, пап? — снова спросил Барни.

— Конечно, — ответил Харольд. — Я сто лет не был на баскетболе.

В пятницу Барни сидел на уроках в полной прострации. Он считал минуты, отделявшие его от назначенного на семь вечера матча.

После уроков он направился в пустой спортзал и с полчаса побросал штрафные, после чего зашел в закусочную «У Джорджа» и за девяносто пять центов подкрепился сэндвичем с мясом и вишневой колой.

К шести часам, когда в раздевалку стали подтягиваться другие игроки, он уже в полном облачении сидел на скамье, сложив руки на коленях и тщетно пытаясь убедить себя, что ни капельки не волнуется.

— Эй, Ливингстон! — услышал он гнусавый голос. — У меня хорошие новости. Нога у Аксельрода намного лучше, так что тебе сегодня не придется играть в стартовой пятерке.

Барни дернулся так, словно его ударило током. На лице дефективного переростка Сэнди Ливитта сияла идиотская улыбка.

— Ага, Ливингстон, попался?

— Пошел ты, Ливитт! — нервно огрызнулся Барни.

Первыми на паркет вышли игроки «Мэдисона» под ободряющие крики болельщиков, которые преодолели две мили из своего квартала, чтобы посмотреть на эту «битву гигантов Бедфорд-авеню». В следующий миг Джей Аксельрод (в форме, но на костылях) вывел своих орлов в зал под вопли команды поддержки, от которых задрожали потолочные балки, и под неистовый стук сердца у Барни в груди.

Команды не мешкая приступили к разминке. Перехватывая отскок и ведя мяч к кольцу в расчете исполнить отработанный бросок, Барни украдкой взглянул на заполненную до отказа трибуну. Отца пока не было.

Разминка продолжалась. Вот-вот должна была начаться игра. Барни снова незаметно оглядел зрительские ряды. Слава богу, Лора уже там, а с ней и Уоррен. Но отец… Где родители?

Прозвучал свисток. Команды вернулись на свои скамейки. На площадке остались только стартовые составы. Все стягивали с себя верхние куртки. Барни от волнения чуть не запутался в застежке.

Первые пятерки заняли стартовые позиции на площадке, и диктор начал объявлять их имена.

— …и номер десять — Ливингстон.

Барни еще раз бросил взгляд на трибуну — только Лора и Уоррен! Родителей по-прежнему не было.

— Дамы и господа, прошу встать. Исполняется государственный гимн.

Барни, как и полагается, приложил руку к отчаянно колотящемуся сердцу.

Пронзительный свисток арбитра вывел его из оцепенения. Барни бросился наперерез защитнику «Мэдисона», самоуверенно полагавшему, что сможет его обвести. В какую-то долю секунды он сделал рывок, перехватил мяч и устремился к кольцу соперника со скоростью ракеты.

Под щитом он оказался раньше всех. «Вдохни поглубже, Ливингстон, — приказал он себе, — расслабься и аккуратно кидай». Он сделал маленькую паузу и — гол!

От восторга у него на мгновение закружилась голова.

Когда «Мидвуд» вышел вперед на шесть очков, тренер «Мэдисона» взял перерыв. Обе команды сгрудились вокруг своих наставников, и Барни опять оглядел трибуны. По-прежнему только Лора и Уоррен!

Может, они попали в аварию? Нет, отец же не водит. А кроме того, Уоррен-то здесь.

Во время перерыва игроки удалились в раздевалку и утоляли жажду, посасывая дольки апельсина. Барни, в мокрой насквозь форме, опустился на пол, спиной к шкафчику. Через сорок минут игра завершилась победой «Мидвуда» с преимуществом в шесть очков, причем на счету Барни было тринадцать. Он не пошел с остальными в раздевалку, а медленно приблизился к Лоре и Уоррену.

Лора заговорила первой:

— Его папа не отпустил.

— Что?

— Сразу после ужина отец почувствовал непонятную боль в груди, — пояснил Уоррен, — и доктор Кастельяно пришел его посмотреть.

— И что оказалось?

— Папа думает, может, он что-то съел не то, — поспешно вставила Лора. — Но он заставил его лечь, чтобы подстраховаться. — Она попыталась переменить тему. — Барн, ты был на высоте! Спорим, твою фотографию напечатают в «Аргусе»?

А Уоррен добавил:

— Век буду помнить все приемчики, которые ты им сегодня показал!

— Да, спасибо, — рассеянно ответил Барни и направился в сторону душевых.

На другое утро, несмотря на протесты Харольда Ливингстона, Луис отвез его в клинику графства Кинг на электрокардиограмму. Тот согласился только при условии, что Эстел останется дома. («Дорогая, ты и так уже разволновалась на пустом месте!»)

Потом, нервно дымя сигаретой, Харольд слышал, как Луис обсуждает результаты обследования с кардиологом, рассуждая о каких-то Р- и Q-зубцах.

Наконец Луис подошел и помог Харольду дойти до машины.

— Ну, — спросил Харольд, стараясь скрыть свое беспокойство, — несварение? Неудивительно после стольких лет в армии!

— Харольд, тесты выявили у тебя сердечную аритмию. Это означает…

— Я знаю греческий, Луис. Что-то вроде нарушения ритма. Это серьезно?

— И да и нет. Это может оказаться единичным физиологическим отклонением, и тогда это не страшно. А может быть и признаком какого-то патологического процесса.

— Иными словами, ты и сам не знаешь…

— Хорошо, Харольд. Я действительно не знаю. Но поскольку ты тоже не знаешь, я рекомендую тебе внимательнее относиться к своему здоровью и регулярно проходить обследование. А начать можешь с постепенного отказа от курения.

— Оно меня успокаивает.

— Это тебе так кажется, мой друг. Никотин — по-настоящему опасный алкалоид и стимулятор. Могу тебя заверить: хуже не будет, если ты станешь курить меньше.

Машина подъехала к Линкольн-плейс. Харольд спросил:

— Что ты собираешься сказать Эстел?

— Тебе не кажется, что лучше сказать ей все как есть?

— Но ты же говоришь, что сам до конца не уверен.

— Но хотя бы это я могу ей сказать?

— Не стесняйся, Луис, — отшутился Харольд, — смелей трезвонь на весь Бруклин о бессилии медицины!

Однако когда Луис подъехал к дому, Харольд повернулся к нему и твердо объявил:

— Но нет никаких оснований пугать детей.

— Согласен, Харольд. Не стоит их дополнительно нагружать, им хватает того, что они растут. Но я бы хотел, чтобы ты отнесся к этому серьезно. И не забудь, что я тебе говорил!

Барни постарался напустить на себя беспечный вид.

По дороге в школу в понедельник утром он оторвал голову от учебника химии и как можно небрежнее спросил (эту интонацию он долго отрабатывал):

— И как у тебя с Джеем Аксельродом? Собираешься дойти до конца?

— Не твое дело! — огрызнулась Лора.

— Значит, да.

— Ничего подобного! Это значит только, что это тебя не касается. А кстати, почему ты спрашиваешь?

— Ну… — неуверенно начал он, — кое-кто из ребят в команде говорит…

— В вашей баскетбольной команде? Да эти сексуально озабоченные болваны, кроме статуй в Бруклинском музее, ни одной голой женщины не видели!

— Во-во, — рассмеялся Барни. — Иногда они делают из мухи слона, правда?

— И не только они, Ливингстон. Я слышала, ты тоже болтаешь на всю школу, что трахался с тремя девчонками из группы поддержки. Это правда?

— Чистейшая правда, Кастельяно.

— То есть ты с ними трахался?

— Нет, я этим хвастался. Каюсь.

* * *

На самом деле Барни уверенно продвигался по пути к полному сексуальному удовлетворению. Уже на втором свидании Мэнди Шерман разрешила ему прощальный поцелуй. А на третьем, когда они обнимались в последнем ряду кинотеатра «Савой», позволила ему запустить руку себе под свитер.

«Господи, — подумал Барни, волнуясь и труся одновременно, — оно вот-вот случится. В следующий раз надо быть во всеоружии».

Но как? Не мог же он запросто явиться в аптеку к мистеру Ловенстайну на Ностренд-авеню и попросить пачку презервативов. Тот наверняка расскажет родителям, а хуже всего — поднимет его на смех. Нет, надо сделать это как-то потоньше. И на чужой территории.

И вот в субботу, когда они с Уорреном отправились в центр Бруклина в кино, он всю дорогу искал глазами какую-нибудь большую аптеку. Такую, где можно затеряться.

Уоррен с изумлением наблюдал, как брат без всякой видимой причины прохаживается взад-вперед по Фултон-стрит. Но обсуждать действия своего кумира было не в его правилах.

Уже перед самыми стеклянными дверьми аптеки Барни вдруг остановился:

— О черт!

— Что случилось, Барн?

— Какой же я идиот! Я же в форменной куртке!

— Не понимаю. И что с того?

— А вот что, — нервно ответил Барни и ткнул в левую сторону груди, где на белом атласе синими нитками была вышита фамилия. — Этого не скроешь! Все сразу будут знать, кто я и откуда. Может, лучше, если это сделаешь ты?

— Что, Барни? Что «сделаешь»?

Барни отвел брата в сторонку и тихонько сказал:

— Послушай, Уоррен, я хочу, чтоб ты оказал мне небольшую услугу. Кое-что очень-очень важное.

И он дал брату исчерпывающие указания, что и где тот должен искать на витрине, если оно вообще выложено, и как спросить. Он протянул Уоррену пятидолларовую бумажку, влажную от его потной ладони.

— Но, Барни, — взмолился Уоррен, — мне же всего двенадцать. Они мне не продадут такую вещь!

— Послушай, это центр! Здесь каждый день бывают тысячи приезжих. Они, скорее всего, решат, что ты лилипут. А теперь иди и сделай, о чем я тебя прошу!

Младший брат робко вошел в аптеку, а Барни стал нервно вышагивать по тротуару, моля Бога, чтобы никто из родительских друзей, имеющих привычку отовариваться по субботам в расположенном неподалеку универмаге, не застукал его на месте преступления. Вот будет скандал! Спустя несколько минут появился Уоррен с небольшим пакетом.

— Куда ты пропал? — раздраженно набросился на него Барни.

— Послушай, Барн, они мне стали задавать всякие вопросы типа «со смазкой или без смазки» и так далее. Я не знал, как мне быть.

— И что в конце концов ты сделал?

— Поскольку я не знал, какие нужны, то взял две пачки разных.

— Молодец! — облегченно вздохнул Барни и положил руку брату на плечо. — Горжусь тобой, старик!

Этим летом Ливингстоны и Кастельяно опять сняли домик на море. Но со взрослыми поехал только Уоррен.

Луис пристроил дочь помощницей медсестры в клинике, чтобы та сполна вкусила суровую реальность медицинской профессии.

Всю неделю она ездила с отцом в клинику на Линкольн-плейс, а вечером в пятницу они вливались в плотный поток плавящихся под солнцем автомобилей, рвущихся из душного города навстречу освежающему морскому ветру.

Едва приехав, Лора обычно тут же натягивала купальник и кидалась в воду, стараясь смыть с себя всю боль и страдания, с которыми сталкивалась в течение прошедшей недели.

Барни же работал вожатым в лагере Дата Нордлингера в Адирондакских горах. Именно этот бизнес обеспечивал Дагу толстый слой масла на кусок хлеба, добываемый тренерским трудом.

Кроме того, лагерь, называвшийся «Гайавата», давал Дагу уникальную возможность держать вместе своих лучших игроков. Платили им жалких семьдесят пять долларов за лето. Плюс чаевые, которые они могли получить от сердобольных родителей находящихся в лагере детей. («Если кто-нибудь из вашего отряда скажет родителям, как ему здесь хорошо, папаша мигом выложит сотенную бумажку».)

Под опекой Барни находились восемь девятилетних мальчишек, из них семеро — вполне нормальные ребята, в меру задиристые и живые, а восьмой — до болезненности замкнутый паренек по имени Марвин Амстердам, которого товарищи безжалостно шпыняли из-за того, что временами он мочил постель.

Марвин был в семье единственным ребенком, а когда его родители разводились, он, на свою беду, случайно подслушал их спор из-за того, что ни один из них не хотел брать к себе сына. Его отправили в интернат, и только на пасхальные и рождественские каникулы он навещал то мать, то отца. А едва заканчивался учебный год, как его снова куда-нибудь отсылали, на сей раз — в лагерь «Гайавата», где он горячо мечтал стать невидимкой, чтобы его не могли видеть другие ребята.

Дело усугублялось тем, что он был совершенно безнадежен в спорте. В лагере в любую команду он попадал в самую последнюю очередь, а в школе его вообще не брали играть.

Как-то вечером за кружкой пива в административном корпусе лагеря Барни заговорил о Марвине с Джеем Аксельродом.

— Неужели мы ничем не можем ему помочь? — размышлял Барни.

— Послушай, старик, — ответил Джей, — я тут старший вожатый, а не главврач. Я бы посоветовал тебе, Барн, не слишком вникать в проблемы этого парня. Он обречен до конца своих дней быть посмешищем для окружающих.

Под аккомпанемент сверчков и мерцание ночных бабочек Барни шел к себе, думая о том, что Джей, скорее всего, прав и Марвину требуется помощь специалиста. «А хорошо бы все-таки хоть немного ему помочь».

«Ясно, — продолжал размышлять он, — что баскетболист из парнишки не выйдет. Этому не научишься за каких-то полтора месяца. А что, если попробовать теннис? По крайней мере, он будет чувствовать себя менее одиноким».

С тех пор по вечерам, в часы, обозначенные как «время для свободных занятий» (а для игроков «Мидвуда» — часы неофициальных тренировок), Барни стал обучать Марвина Амстердама управляться с ракеткой и мячом.

Мальчик, поначалу удивившись, а потом преисполнившись благодарности, изо всех сил старался оправдать доверие своего нового кумира. Через пару недель он уже довольно сносно держался на площадке. А к концу лета Марвин Амстердам был способен даже переиграть кое-кого из товарищей по отряду.

Барни писал Лоре: «Тренер ужасно злится, что я отнимаю время от собственных тренировок, чтобы позаниматься с этим мальчишкой. Но мне кажется, что, возвращая Марвину уверенность в себе, я получаю больше удовлетворения, чем когда бы то ни было».

Однако недовольство проявлял не только тренер. В родительский день другие дети рассказали приехавшим к ним родным, что у их вожатого есть любимчики. В результате чаевые Барни составили всего сорок долларов.

А когда Барни побеседовал с родителями Марвина, неожиданно навестившими его вдвоем, и высказал дипломатичное предположение, что их сына надо проконсультировать у специалиста, они впервые за много лет пришли к единому мнению: со стороны Барни слишком большая наглость указывать им, как воспитывать собственного ребенка.

Короче, лето выдалось не самым удачным для Барни. Скрашивало его только то, что у него оставалось достаточно времени на «Толкование сновидений» Фрейда. Как он сам написал Лоре, чтение этой книги вызвало у него ощущение, будто «открываешь дверь, скрытую за рисунком Дали, и входишь в новый мир: мир Подсознательного».

Еще одной маленькой радостью были письма, которые он раз в неделю получал от Лоры. Правда, эта радость слегка омрачалась тем, что с той же почтой всякий раз приходило и письмо для Джея Аксельрода.

Поэтому Барни с облегчением вздохнул, когда миновал последний день работы лагеря и автобус доставил их на Центральный автовокзал в Нью-Йорке. Большинство его подопечных тут же бросились в объятия встречающих их родителей.

И только Марвина Амстердама ждала очередная воспитательница, к которой тот вовсе не спешил. Мальчик отчаянно выискивал темы для обсуждения с Барни, лишь бы оттянуть мучительный момент разлуки. Барни был терпелив.

— Ну, старик, не потеряй мой адрес. Обещаю, на все твои письма я отвечу.

Они пожали друг другу руки, но мальчик никак не хотел уходить.

Наконец потерявшая терпение воспитательница утащила подопечного. А Барни с грустью смотрел, как его друга увозит лимузин с шофером.

Барни охотно расстался с лагерем «Гайавата», но, добравшись до дому, почувствовал разочарование, увидев на соседском крыльце Лору вдвоем с Джеем Аксельродом.

— У вас, кажется, все серьезно, — заметил он на другой день, когда Джей уехал на так называемые недельные «сборы первокурсников» Корнельского университета.

— Да, похоже. Он даже подарил мне значок.

Она смущенно показала значок студенческого братства, который до этого сжимала в руке.

— Ого! Поздравляю! Это почти что помолвка. Так вы что же, влюблены друг в друга, а?

Лора только пожала плечами и тихо ответила:

— Наверное.

 

5

К концу сентября Лора получила от Джея Аксельрода письмо. Он писал, что пребывание так далеко, в глуши северной части штата Нью-Йорк, сделало его последователем Торо. По зрелом размышлении он пришел к выводу, что придание их отношениям в какой-то степени официального характера было непорядочно по отношению к Лоре. Она еще очень молода, а значит, прежде чем она сделает свой окончательный выбор, у нее еще будет множество романов. В постскриптуме стоял вопрос: не могла бы она вернуть ему значок?

— Все это чушь собачья, — усмехнулся Барни. — Просто духа не хватило честно объявить, что хочет расстаться с тобой.

Лора кивнула.

— Струсил признаться, что решил пойти на попятную. — Она немного посидела молча, потом стукнула кулаком по стопке учебников. — Черт! Я-то думала, он такой цельный! Такой волевой!

— По-моему, в том, что касается девчонок, большинство ребят ведут себя как эгоисты и подонки, — сказал Барни, рассчитывая ее утешить.

— А ты, Барни?

— Может быть, и я. У меня просто пока не было шанса проявить себя с этой стороны.

В этом сезоне Барни выбрали капитаном баскетбольной команды на следующий год, а Лора выдвинула свою кандидатуру на пост председателя ученического совета всей школы — еще ни одна девчонка не поднималась так высоко. И выиграла выборы, причем на сей раз поддержка Барни была только моральной.

К удивлению Барни, тренер снова пригласил его поехать в лагерь «Гайавата», более того, в качестве старшего вожатого. Потом он узнал, что этой чести автоматически удостаивается капитан команды. (Ему даже удалось пристроить Уоррена на место помощника вожатого за двадцать пять баксов за лето.)

Приехав в лагерь и разместившись в административном корпусе, Барни просмотрел список детей и со смешанным чувством облегчения и разочарования не обнаружил там имени Марвина Амстердама. Что же, он никогда больше не увидится с этим парнем? А вдруг это все же произойдет, скажем, на Уимблдоне или Белльвью?

Так или иначе, этим летом он не станет испытывать терпение Нордлингера. Рекомендация тренера будет играть решающую роль для его поступления в колледж.

С истовостью монаха Барни ежедневно проводил по полтора часа в день на тренировках вместе с Ливиттом, Крейгом Руссо и двумя новыми игроками, отрабатывая новую «кружевную» концепцию атаки, придуманную Нордлингером.

Как-то поздним вечером, в середине августа, раздался телефонный звонок. Звонила Лора. Из клиники.

— Барни, у твоего отца был удар.

Он похолодел.

— И что? Плохо дело?

— Что-то определенное смогут сказать только утром, но врачи почти не сомневаются, что он выкарабкается. Мама там с твоей матерью — ее не удалось увести оттуда. Ей кажется, что, если она ляжет спать, непременно случится что-то ужасное.

— Я сейчас же беру Уоррена, и мы едем.

— Ради бога, Барни, — предостерегла Лора, — езжай осторожно!

Он разбудил брата и сбегал за машиной Сэнди Ливитта. Через два часа сорок пять минут они въехали на парковку для сотрудников. Оба бегом взлетели в кардиологическое отделение, где их ждала заплаканная Эстел. Луис заверил ребят, что жизнь их отца вне опасности.

— Сейчас он крепко спит. Думаю, вам следует увезти маму домой, ей нужно отдохнуть.

— А что произошло? — спросил Барни.

— У него был инсульт, — объяснил Луис. — То есть кровоизлияние в мозг в результате закупорки церебральной артерии. Пока еще рано говорить обо всех последствиях.

— А какие варианты? — взволнованно спросил Барни.

Луис старался говорить по возможности уверенно и при этом без утайки.

— От незначительных двигательных нарушений до полного паралича, включая нарушение речи. Но ты должен понимать, что есть ситуации, когда врач просто не в состоянии давать какие бы то ни было прогнозы. А теперь я настаиваю на том, чтобы ты отвез всех домой.

— Иными словами, вы остаетесь? — уточнил Барни.

Луис кивнул:

— Вы его родные, а я — его лечащий врач.

Через неделю состояние Харольда улучшилось настолько, что он уже мог принимать посетителей и говорить тихим голосом, хотя и невнятно. К сентябрю, однако, стало ясно: он останется инвалидом. И никогда больше не сможет работать.

Эстел отправилась в Управление образования и начала долгую бюрократическую процедуру оформления мужу пенсии. Тут-то она и познала всю жестокость пенсионных законов. Харольд проработал в общей сложности тринадцать лет, а полагавшейся ему пенсии едва хватило бы на оплату отопления в зимний сезон. Пособие по ранению позволит выплачивать кредит за дом, но…

В тот вечер она обрисовала безрадостную картину Барни и Уоррену.

Закончив свой печальный отчет, она с тоской посмотрела на старшего сына. Барни все понял и, не дожидаясь вопроса, взял ответственность на себя.

— Мам, не волнуйся, я пойду работать. Старшеклассники освобождаются в час, так что, я думаю, подыщу себе что-нибудь на вторую половину дня плюс выходные.

Взгляд Эстел был полон благодарности.

И тут Уоррена осенило.

— А как же твой баскетбол? У тебя же каждый вечер тренировка!

— Знаю, Уоррен, знаю! — взорвался Барни. — Неужели непонятно, что мне придется уйти из команды?

Барни невидящими глазами смотрел на содержимое своего полуоткрытого шкафчика в раздевалке. Кроссовки, шорты, тренировочные штаны — все атрибуты спортивной жизни, столько лет его радовавшей! Он не мог заставить себя собрать шмотки и сдать тренеру.

Неожиданно до его слуха донесся шум, и в раздевалку ввалились его недавние товарищи по команде. Для всех это был неловкий момент. Наконец Крейг Руссо нарушил молчание:

— Ливингстон, как твой отец?

— Неплохо, Крейг. Спасибо.

Теперь настал черед Сэнди Ливитта:

— Нам правда будет тебя не хватать.

— Ага. А мне — вас.

Тут Сэнди, со своей обычной бестактностью, добавил:

— Гмм… Слышал? Теперь я — капитан!

* * *

Барни удивился, увидев на улице дожидающуюся его Лору.

— Я подумала, может, тебе не захочется одному тащиться домой…

— A-а… — После паузы он добавил: — Спасибо тебе, Кастельяно.

Недостатка в работе на неполную ставку не было. Точнее, не было недостатка в неквалифицированной работе за гроши.

Барни выбрал деятельность, сулившую хотя бы подобие разнообразия, — он нанялся в аптеку Ловенстайна на Ностренд-авеню (всего в нескольких кварталах от дома) продавцом газировки и разносчиком лекарств. Каждый день, отсидев последний урок, он мчался на работу (оплата у него была почасовая), облачался в белую куртку и нелепый белый картуз и шел торговать. Молочные коктейли, содовую и — в жаркую погоду — банановое мороженое у него покупали люди, которых он с детства знал как своих соседей.

Всякий раз, погружаясь в сладкие фантазии о метких бросках, он усилием воли возвращал себя к реальности и устало брел дальше по промозглым бруклинским улицам, доставляя заказанные лекарства.

Он утешал себя тем, что пытался рассматривать эту работу как начало профессионального обучения. В конце концов, не зря же старик Ловенстайн разрешает ему смотреть, как смешивает всевозможные снадобья.

— Помни одно, Барни, — с улыбкой говаривал фармацевт, — если в медицинском будешь специализироваться на фармакологии, отличный диплом тебе обеспечен.

Аптека работала до половины восьмого, и Барни, как правило, оказывался дома в начале девятого. У мамы к его приходу всегда был наготове ужин, и, пока Уоррен наверху готовил уроки, она непременно сидела с Барни на кухне. Таким способом она выказывала ему свою благодарность за принесенную им жертву.

Все ее разговоры сводились при этом к сплошной цепи воспоминаний, что Барни принимал с сочувствием и грустью.

— Он всегда был таким энергичным! — с тоской замечала она.

— Да, мне говорили.

— Мы с ним всегда танцевали дольше всех. Я обычно падала с ног, но, когда мы приезжали домой, он еще мог идти в кабинет и до утра читать какого-нибудь римского автора, представляешь? Неудивительно, что его так любили в школе.

Барни клал ладонь на мамину руку.

— Мам, не мучь себя. Какая разница — с палкой он ходит или без? Разговаривать с ним мы все равно можем!

Она кивала:

— Ты прав. Нам еще надо радоваться. — Потом с любовью шептала: — Ты хороший мальчик, Барни.

Изо дня в день она повторяла свой трагический монолог почти дословно.

После этого для Барни наступал самый тяжелый момент. Он шел навестить отца.

Харольд большую часть времени проводил в постели за чтением. Сперва утренняя газета, затем что-нибудь научное, а к вечеру, после дневного сна, — «Уорлд телеграм». После ужина он обычно чувствовал такую усталость, что делать уже ничего не мог, а только сидел в кровати и принимал посетителей.

Чувствуя за собой вину за неспособность делать что-нибудь полезное, он обычно брал инициативу в разговоре на себя и пускался в рассуждения о последних событиях или о книге, которую в данный момент читал. И все равно в его голосе всегда слышалась едва заметная виноватая интонация.

Барни чувствовал это и старался отвлечь отца, рассказывая ему о собственных увлечениях и интересах. Как-то раз он коснулся и психоанализа.

— Послушай, пап, — спросил он, — ты читал Фрейда?

— Да, читал кое-что.

Ответ удивил Барни. Он не думал, что отец знаком с такими «новомодными» теориями.

— Когда я лежал в армейском госпитале, — продолжал Харольд, — там был один психиатр, который из сочувствия к нам часто навещал нас и заставлял снова и снова рассказывать о том, как именно мы были ранены. Наверное, раз по десять. И ты знаешь, помогло! Правда помогло.

— Каким же образом, пап? — как зачарованный, спросил Барни.

— Ты, должно быть, помнишь, как Фрейд объясняет процесс сновидения…

— Я знаю. Он говорит, что сон — это высвобождение подсознательного…

— Вот именно. Скажем так, тот доктор способствовал излечению моей психики путем «озвучивания сновидений». До того я каждую ночь переживал заново ту бомбежку, а бесконечные рассказы о ней в конце концов прекратили эти кошмары.

Тут Харольду пришла в голову одна мысль.

— А кстати, по какому предмету ты это проходишь? Барни смущенно признался, что читает книжки по психологии в свободное время. Оба знали, что такового у него нет, и он приготовился выслушать упреки в небрежении школьными занятиями. Но отец опять его удивил.

— Что ж, сын, оценки твои это никак не улучшит, но я всегда считал, что истинная цель образования — это стимулирование мыслительного процесса. Скажи-ка мне, а Юнга ты читал?

Барни помотал головой.

— Ну, я думаю, тебе стоит познакомиться с его теорией сновидений и «коллективного бессознательного». Тогда мы, пожалуй, могли бы с тобой и это обсудить.

— Конечно, пап. Обязательно. Я попрошу маму принести мне из библиотеки.

— В этом нет необходимости, — возразил Харольд. — У меня эта книжка есть — в кабинете, на той же полке, где и Артемидор.

С того дня вечерние разговоры с отцом стали для Барни лучшей частью суток.

Обычно Барни удавалось усесться за уроки только после десяти. К полуночи он уже был настолько измочален, что без сил валился на кровать. Его показатели в учебе, как и следовало ожидать, начали снижаться.

В выходные возможности наверстать упущенное тоже не было. По субботам он был обязан являться к Ловенстайну уже к восьми утра и работал полный день.

Оставались только воскресные дни. Но у Барни появился некий фатализм по отношению к своему будущему: «баскетбольная» стипендия ему больше не светила, а с его нынешними оценками в школе навряд ли можно рассчитывать на поступление в Колумбийский университет.

Тогда какая разница? Почему не использовать единственный свободный день для того, чтобы пойти на площадку и сыграть несколько десятков партий, чтобы выпустить пар? Он играл упоенно и подолгу, пока остальные игроки, один за другим, от усталости не расходились по домам.

Как он и ожидал, оценки за первое полугодие у него оказались ниже прошлогодних. Однако средний балл пока еще держался выше девяноста, что само по себе оставляло какие-то шансы на Колумбию. Особенно если успешно написать приближающиеся вступительные тесты.

Главная задача этих общенациональных испытаний состояла в определении способности кандидатов ориентироваться в мире цифр и слов. Теоретически это было как анализ крови — нечто такое, чему нельзя научиться.

Но на практике все рождественские каникулы выпускники посвящали интенсивным занятиям с репетиторами, дабы улучшить эти свои способности. Если семья мечтала о карьере для своего отпрыска, она наскребала двести долларов, которые обычно требовались для того, чтобы дети казались умнее, чем они есть.

Инес Кастельяно считала это своего рода очковтирательством, противоречащим ее понятию чести. Но Луис был реалистом и уговорил жену. Зачем ставить собственную дочь в заведомо проигрышное положение? Он даже великодушно предложил оплатить репетиторов для Барни, но принять это предложение тому не позволила гордость.

В Рождество у Барни был рабочий день (за двойную оплату), поскольку все аптеки в округе по очереди выполняли роль дежурной и на сей раз выпал черед Ловенстайна. Барни было очень одиноко — главным образом потому, что в последнее время он практически не виделся с Лорой. Она то была у репетитора, то где-нибудь развлекалась.

Она объявилась за неделю до экзаменов и предложила открыть Барни кое-какие уловки, которым научилась у своих репетиторов. Такую помощь он с благодарностью принял, и несколько вечеров подряд они занимались вместе.

Результат тестов оказался неожиданно хорошим. Лора получила 690 баллов по языку и 660 — по математике. Этот великолепный результат был превзойден Барни — у того оказалось 720 и 735 соответственно.

— Черт возьми, Барн, — прокомментировала Лора, — да с такими баллами тебя любой университет в стране с руками оторвет!

— Да уж, — криво усмехнулся он. — Только если бы я в этом году мог играть в баскетбол, мне хватило бы и двадцати очков за игру.

Установился мороз, и Барни стал приходить домой похожим на сосульку. В иные дни ему не удавалось урвать больше четырех часов для сна. Но это было его последнее полугодие, финишная прямая. Пройдет месяц с небольшим, и они получат ответы из университетов. Все будет позади, можно будет радоваться.

Или плакать.

Как-то субботним вечером Барни просидел в аптеке почти до полуночи, помогая мистеру Ловенстайну проводить инвентаризацию. Он доплелся до дому по серой слякоти и, с трудом переставляя ноги, поднялся на крыльцо с одной-единственной мыслью — поскорее лечь спать, но при этом не видеть во сне пачки аспирина, антигистаминных и слабительных препаратов.

Но в тот момент, когда он стягивал с себя куртку, желудок напомнил о том, что получил на ужин один только сэндвич. Барни потащился на кухню. Он удивился, обнаружив там свет. И совсем изумился, увидев Лору.

— Эй, какого черта ты тут делаешь посреди ночи? Да еще в субботу?

— Барни, мне надо с тобой поговорить. Это очень серьезно.

— Отец? — ахнул он — Что-то опять с папой?

— Нет-нет. — Она помолчала, а потом едва слышно добавила: — Со мной, Барн. У меня беда. Я понимаю, ты сейчас устал…

— Ничего-ничего, это неважно. Ты садись, я сейчас перехвачу бутерброд, и мы поговорим.

— Нет, только не здесь. Давай пройдемся?

— В такой час?

— Ну, только вокруг квартала, а свой бутерброд ты сжуешь по дороге.

Он впервые внимательно посмотрел ей в лицо. В глазах девушки было отчаяние.

— Ладно, Кастельяно, пошли.

Барни прихватил горсть шоколадного печенья, набросил на плечи забрызганную грязью куртку, и они вдвоем вышли на улицу.

Первые сто метров они преодолели в полной тишине. Наконец Барни не выдержал:

— Может, скажешь все-таки, что случилось?

— Я… Я залетела, — пролепетала Лора. — У меня задержка. Уже две недели.

— Хочешь сказать, ты беременна?

Она только кивнула.

— Господи, как же это случилось?

— Я не знаю, Барн. Мне так стыдно… Правда! И еще я ужасно боюсь.

Его вдруг охватила страшная обида, словно его предал лучший друг.

— А что же ты не пошла к тому сукину сыну, который это сделал? — выпалил он.

Произнести слово «отец» он не смог.

Она покачала головой:

— Потому что он кретин. Ты единственный человек, кому я могу об этом сказать.

— Стало быть, я должен чувствовать себя польщенным? — Он устало вздохнул, но вдруг понял, каково сейчас на душе у Лоры, и постарался совладать с собственными чувствами. — Ладно, — медленно, с расстановкой сказал он, — могу я все же поинтересоваться, кто этот человек?

— Это… Это Сэнди Ливитт.

Тут уж Барни не сумел сдержаться.

— Почему он, черт тебя побери! Получше никого не нашла?

— Ну пожалуйста, Барни, взмолилась она, — наорать на меня и родители могут! — Из ее глаз полились слезы. — Пожалуйста, Барни, — всхлипывала она, — помоги мне!

В безмолвной темноте зимней ночи он остановился и шепотом сказал:

— Успокойся, Лора. Давай вернемся в тепло и все обговорим. Мама уже давно спит, и нас никто не услышит.

Вернувшись в дом, они принялись суммировать то немногое, что знали о подпольной медицинской практике (а они ничего о ней не знали), и попытались выработать какой-то план действий.

Барни было столь же тяжело слушать, как Лоре говорить. В его душе отчаянно боролись гнев и сочувствие.

Лора знала двух девушек из их школы, которые попадали в подобное положение. Каждая решила проблему по-своему.

Одна заплатила пятьдесят баксов какому-то подозрительному типу в задрипанной двухкомнатной квартире на шестом этаже многоквартирного дома в районе Редхук. Все вышло хуже некуда, и ей еще повезло, что осталась жива. «Лекарь», по ее словам, был настолько грязен, что у него было черно под ногтями.

Вторая девушка рассказала обо всем родителям, и те, хотя и пришли в ужас, устроили ей аборт в прекрасных клинических условиях. Но для этого ей пришлось ехать в Пуэрто-Рико во время летних каникул, когда ее отсутствие мало кто заметил.

— Барни, что же нам-то делать? — спросила Лора и тут же пристыженно поправилась: — Прости, не нам, конечно, а мне. Это моя проблема.

— Ты не права, Кастельяно. Успокойся. Мы найдем подходящее решение. Во-первых, скажи: ты абсолютно уверена, что беременна?

— Барни! Уже две недели задержка! Обычно у меня организм работает как часы.

— Ладно, тогда нам надо найти настоящего врача, и поближе, чем в Пуэрто-Рико. Лучше всего было бы спросить твоего отца — ну, сказать, что это для кого-то другого…

— Нет, Барни, он меня раскусит в момент. Я скорей умру, чем ему признаюсь.

Лора отвернулась. Все ее тело содрогалось от сдавленных рыданий. Барни встал, обошел вокруг стола и обнял ее за плечи.

— Лора, я же сказал, что обо всем позабочусь.

А сам подумал: «Хотелось бы мне знать как».

Весь воскресный день Лорина проблема не выходила у него из головы, вытеснив все остальные заботы. К вечеру ему удалось убедить себя в том, что на следующий день он непременно найдет в школе кого-нибудь, кто подскажет выход.

Утром в понедельник они ехали в школу в полном молчании. Барни поразило, что внешне все было как обычно. Девушка, сидящая сбоку от него, была той же самой Лорой, которую он знал столько лет. Только теперь в ее теле рос еще один человечек.

Они распрощались у входа, и Барни начал свои поиски. Каждую перемену он, как охотник, высматривающий добычу, вышагивал по коридорам, напряженно вглядываясь в каждое встречное лицо. В обеденный перерыв он провел разведку в столовой, и с тем же результатом. К часу дня он не продвинулся ни на йоту.

Барни пришел в аптеку и сел за сортировку заказов, уже приготовленных к доставке. Мистер Ловенстайн, как всегда, подошел к нему и прочел будущему доктору краткую лекцию о достоинствах разных препаратов. Барни вежливо слушал, затем сгреб все в небольшой полотняный мешок и шагнул в пронизывающую стужу, где он зато мог остаться наедине со своими мыслями.

И только на обратном пути его осенило. А что, если обратиться к мистеру Ловенстайну? Ведь он знает не меньше любого врача, а общается изо дня в день с десятками медиков! Почему бы его не спросить?

«Потому, — тут же ответил он себе, — что, если он разозлится, а он наверняка разозлится, я потеряю место».

Снимая галоши, он все же взглянул на своего работодателя. Лицо у него доброе, что правда, то правда. И хотя аптекари не приносили клятву Гиппократа, Барни знал, что старик не сплетник. Когда к нему в руки попадал рецепт на лекарство, компрометирующее больного (например, когда кто-то из его клиентов подцепил гонорею), он оставлял Барни присмотреть за аптекой и лично доставлял лекарства, ни словом не упоминая о том, куда направляется.

До закрытия оставалось меньше пятнадцати минут, и мистер Ловенстайн уже запирал шкафчики с опасными лекарствами. И тут к нему подошел Барни с просьбой переговорить.

— Конечно, Барни, что там у тебя? Если хочешь попросить прибавки — можешь не волноваться, я и так собирался поднять тебе зарплату со следующего месяца.

— Нет-нет, — поспешно возразил паренек. — Я совсем о другом.

— Так что у тебя за проблема?

— Понимаете… — Он помялся, но тут же быстро выпалил; — У меня знакомая девушка попала в беду.

Старик внимательно посмотрел на Барни и пробурчал:

— Правильно ли я понимаю, что в ее «беде» повинен ты?

Барни кивнул.

— Это ужасно, — сказал аптекарь, но беззлобно. — Как ты думаешь, зачем мы тогда продаем контрацептивы? Молодые люди, если хотят заниматься подобными вещами, по крайней мере, обязаны принимать надлежащие меры предосторожности. По правде сказать, Барни, ты меня крайне удивил.

— Да, сэр.

Наступила пауза. Казалось, оба размышляли, чья теперь очередь говорить.

Наконец Барни собрался с духом и произнес:

— Мистер Ловенстайн, а есть какой-нибудь выход из положения? Поверьте, мне ужасно стыдно к вам обращаться, но она в таком отчаянии… То есть — мы оба. Я не хочу, чтобы она отправилась к какому-нибудь сомнительному мяснику и рисковала жизнью. — Он почувствовал себя крайне неловко и забормотал: — Наверное, мне не нужно было с вами об этом говорить…

Аптекарь вздохнул:

— Барни, чего уж точно не нужно было делать, так это ставить девушку в такое положение. Но раз вы по какой-то причине не можете пожениться — а в вашем возрасте это вполне объяснимо, — то следует избрать другой путь. Заметь, я отнюдь не уверен, что это правильное решение. Я не Бог. Но чем смогу, помогу.

Барни испытал колоссальное облегчение. Ему даже захотелось обнять старика.

— Запри двери и приходи в кабинет, — скомандовал тот.

Барни поспешил исполнить приказание и вошел в комнатку, служившую аптекарю конторой. Тот писал на каталожной карточке номер телефона.

— Не спрашивай, откуда у меня этот номер, — предостерег старик. — Но насколько я слышал, этот человек работает крайне аккуратно. Он даже выписывает послеоперационные антибиотики — чтобы подстраховаться.

Барни взглянул на карточку.

— Доктор Н. Олбриттон, Пенсильвания?

Хозяин пожал плечами:

— Это все, что я могу для тебя сделать, мой мальчик. Говорят, он принимает по выходным, так что это несколько упрощает дело. Больше от меня ничего не жди. Итак?

— Простите, сэр?

— Ты что, собираешься звонить по такому вопросу из дома? Садись и действуй.

Мистер Ловенстайн тактично удалился, а Барни в легком шоке позвонил в междугороднюю и продиктовал телефонистке номер в Честере, штат Пенсильвания.

Через несколько секунд в трубке раздался спокойный голос доктора. Теперь наступило самое трудное.

Барни постарался выложить суть дела как можно быстрее и в то же время напустить туману, чтобы не выдать имени Лоры. Но врача эти детали, судя по всему, совершенно не интересовали.

— Я, кажется, понимаю, в чем ваша проблема. Вам было бы удобно приехать ко мне в клинику утром в субботу? Это недалеко от Филадельфии.

— Конечно, конечно. Мы приедем, когда вы назначите.

— Ну, тогда, скажем, в одиннадцать. Устроит?

— Да, сэр, разумеется. Большое спасибо.

Но разговор на этом не закончился.

— Мистер Смит, полагаю, вы в курсе моих тарифов?

— Нет, но мы приедем с деньгами, не беспокойтесь. Кстати, сколько именно это стоит?

— Четыреста долларов. И разумеется, наличными.

Барни онемел.

Наконец в трубке раздался вежливый голос:

— Мистер Смит, это для вас ничего не меняет?

— Нет-нет, все в порядке, — охрипшим голосом ответил Барни.

Как только мистер Ловенстайн вернулся в офис, оба оделись и вышли через черный ход.

Барни переполняло чувство благодарности. Он повернулся к старику и взволнованно сказал:

— Мистер Ловенстайн, как мне вас благодарить?

Старик остановился и внимательно посмотрел на своего посыльного.

— Ты отблагодаришь меня тем, что никогда и никому не обмолвишься ни словом. Никому, запомни!

* * *

— Господи, Барни, откуда же я возьму четыреста долларов? У меня на счету и полтинника не наберется! Мы снова там, с чего начали. И мы ничего не можем сделать! — Она опять расплакалась.

Он ответил без тени колебания:

— Слушай меня, Кастельяно, в субботу мы едем к врачу, и все будет в порядке.

— А как же четыреста долларов?

Барни улыбнулся:

— Не волнуйся. У меня на счету почти вся эта сумма.

Она в изумлении уставилась на него.

— Но ты же за эти деньги пахал как проклятый! Ты ведь копил на колледж!

— Неважно. Это мои деньги, и я волен делать с ними что хочу. Так что давай не будем тратить время на дискуссии, а лучше придумаем, что нам наврать родителям, когда мы исчезнем в субботу на полдня.

Лору охватило чувство, которое она не могла описать. Наконец она негромко проговорила:

— Барн, я знаю, это звучит глупо, но я бы сделала для тебя то же самое.

— Я знаю, — серьезно ответил он.

На следующий день после школы Барни зашел прямиком в сберегательный банк «Дайм-Сейвингс» и снял со своего счета 387 долларов 56 центов, а Лора, сняв со своего 46 долларов 1 цент, отправилась брать билеты на автобус — по 6,75 с человека туда и обратно.

Барни распланировал поездку не менее тщательно, чем Ганнибал — переход через Альпы. Один автобус отходил в семь утра и прибывал в Филадельфию около девяти часов. Значит, у них будет еще два часа, чтобы спокойно добраться до клиники Олбриттона.

Мистер Ловенстайн дал Барни отгул, а родителям они сказали, что пойдут добывать входные билеты на «Антония и Клеопатру» с Лоуренсом Оливье и Вивьен Ли. Поскольку выходить из дому придется ни свет ни заря, то они позавтракают в закусочной «Недюсс» на Таймс-сквер. А после театра зайдут в «Линдиз» или «Джек Демпсиз» и перехватят по сэндвичу или сырному пирогу, так что дома объявятся не рано.

Было уже за полночь, а Барни все ворочался в постели, тщетно пытаясь заснуть. Вдруг он услышал звук, похожий на стук камешка об оконное стекло. Он выглянул на задний двор и узнал Лорин силуэт. Через минуту он был внизу.

— Барни, у меня началось! Месячные начались!

— Нет, не может быть… Значит, ложная тревога?

Она принялась смеяться и плакать одновременно.

— Да, Ливингстон, да! Ложная тревога. Разве не здорово? — Она обвила его шею руками, они обнялись.

— Кастельяно, ты себе представить не можешь, как я за тебя рад! — прошептал он.

— Послушай, Барни, — с жаром ответила она, — я никогда этого не забуду. Ты лучший парень на свете!

 

6

Как и предполагалось, Лору приняли в Редклифф. На полную стипендию. Она с восторгом ожидала учебы в колледже, ведь это давало ей идеальную стартовую площадку для штурма главной цитадели — медицинского факультета Гарварда.

Барни повезло существенно меньше. В Колумбию его приняли, но без стипендии. Точнее, университет обеспечивал ему бесплатное обучение, и только.

— Значит, ты опять сможешь играть в баскетбол? — спросила Лора.

— Да, если у них тренировки между полуночью и четырьмя утра, — с горечью ответил он.

Преисполненный решимости сполна вкусить прелестей студенческой жизни, Барни нашел себе работу с таким расчетом, чтобы зарплаты хватало на помощь семье в прежнем объеме и на оплату общежития.

Первого июля он приступил к обязанностям помощника швейцара в «Версале» — так назывался фешенебельный многоквартирный дом в одном из самых модных районов Нью-Йорка. Работы было много, но он неплохо зарабатывал и к первому сентября уже сумел оплатить общежитие за целый семестр.

Неожиданно настал момент расставаниях Лорой. Все лето он гнал от себя мысль об этом. Даже тогда, когда за неделю до ее отъезда он увидел из окна, как двое грузчиков «Рейлвей экспресс» загружают в фургон ее чемодан.

Вечером накануне ее отъезда они сидели вдвоем на заднем крыльце и смотрели на баскетбольный щит, к которому не подходили уже давным-давно.

— Страшно тебе, Кастельяно?

— Точнее сказать, я в каком-то ступоре. Мне все кажется, что меня приняли по ошибке и я провалюсь на всех экзаменах.

— Да, — поддакнул он, — это мне знакомо.

Они опять замолчали. Потом Лора вдруг шепотом чертыхнулась.

— Что такое? — удивился он.

— Черт! Жаль, что тебя не будет в Бостоне.

— Да уж… Я бы не прочь поиграть за «Бостон селтикс», но надо быть реалистами.

— А мне это не нравится — быть реалисткой.

— Тогда как же ты собираешься стать врачом?

— Не знаю, — честно призналась она. — Я правда не знаю.

Научный руководитель Лоры Джудит Болдуин, бойкая адъюнкт-профессорша биологии, не выказала никакого энтузиазма по поводу намерения своей новой студентки пробиваться в медицинский. Тем более в Гарвард. Сама она, призналась мисс Болдуин, двенадцать лет назад получила от ворот поворот.

— Конечно, не следует переводить это в личностную плоскость — в то время такова была официальная политика университета. На медицинский факультет Гарварда женщин стали брать только начиная с тысяча девятьсот сорок пятого года.

— И даже в войну не брали? — Лора была поражена.

Джудит покачала головой:

— По-видимому, женщины не считались достойными столь престижного заведения. Да и сегодня принимают не более пяти-шести девушек в год, причем считают это величайшей уступкой со своей стороны. Еще в тысяча восемьсот восемьдесят первом году несколько бостонских женщин предложили Гарварду что-то порядка миллиона долларов, чтобы университет согласился готовить ежегодно по нескольку женщин-врачей. Можно себе представить, какая это в то время была сумма! И что бы ты думала? Гарвард ответил «нет».

Нельзя сказать, чтобы все это укрепило Лору в ее намерении.

Джудит поведала еще кое-что:

— Любопытно, но одна женщина в то время на факультете все же училась. Тебе что-нибудь говорит имя Фанни Фармер?

— Это та, что написала кулинарную книгу?

Джудит кивнула:

— Хочешь — верь, хочешь — нет, но в те времена кулинария на медицинском была в числе обязательных дисциплин.

— Для чего же?

— Точно не скажу, — ответила Джудит — Но поскольку жениться студентам не разрешалось, то, по-видимому, профессора сочли, что им следует научиться себе готовить.

— Похоже на монастырский устав, — заметила Лора. — Но я все равно хочу попытать счастья, профессор Болдуин. Вы мне поможете?

— Только в том случае, Лора, если ты внутренне готова к провалу. Уж поверь мне, можно сойти с ума, когда видишь, как парень, который сидел рядом с тобой на биологии или химии и которого ты фактически натаскала, чтобы он с грехом пополам смог заработать положительную оценку, становится студентом-медиком, а ты со своим высшим баллом оказываешься недостойной. Если мои слова звучат горько, то они вполне отражают то, что у меня на душе.

— Хотите меня отговорить? — спросила Лора.

— А это возможно? — поинтересовалась Джудит.

— Нет, — твердо заявила девушка.

— Отлично! — Профессорша улыбнулась. — Тогда давай разрабатывать план кампании.

Вернувшись в общежитие, Лора обнаружила ворох записок от незнакомых парней. А кроме того, письмо от Барни.

Привет, Кастельяно!

Барни.

Это первый текст, который я печатаю на машинке, подаренной мне твоими предками по случаю окончания школы.

Я только что вселился в Джон Джей-холл. Келью мою просторной не назовешь. По сравнению с ней телефонная будка тянет на Центральный вокзал. Зато я уже познакомился с несколькими классными ребятами и множеством подготовишек с медицинского.

Забавно, но никто из этих подготовишек мне классным не показался. Такое ощущение, что они все подвержены болезни, которую можно назвать синдромом царя Мидаса. На досуге читают — ты не поверишь — «Экономику медицины».

Колумбия произвела на меня большое впечатление, и, хотя мне требуется обязательный набор наук, я решил специализироваться в английском. Не мог же я упустить случай слушать лекции таких тяжеловесов, как Жак Барзен и Лайонел Триллинг! Последний читает здесь курс под названием «Фрейд и кризис культуры». Представляешь, это считается курсом по литературе!

Все было бы прекрасно, если бы не заставляли слушать органическую химию, но я хочу отделаться от этой гадости поскорее, чтобы не висела надо мной дамокловым мечом.

На прошлой неделе я ради хохмы пошел на баскетбольные пробы для первокурсников. Поскольку я заранее знал, что играть мне не светит, даже если каким-то чудом окажусь в команде, то я был спокоен как слон.

Зал был битком набит спортсменами, но мало-помалу зерна были отделены от плевел (чувствуешь, как я оседлал сельскохозяйственные метафоры?), а меня все еще не отсеяли. Когда остались последние две пятерки, я совсем озверел и стал пробовать неимоверно дальние броски — и даже левый крюк, — и все, как по волшебству, ложились в корзину. В конце концов я оказался пред светлым ликом тренера первокурсников, невероятного пижона из богатеньких по имени Кен Кэссиди.

И вот после его полной энтузиазма речи я подхожу и говорю, что по финансовым соображениям не смогу принять его любезное приглашение.

То, что он произнес в ответ, отчасти поколебало его образ идеального джентльмена. Как это я, эдакий сукин сын, мог тратить его драгоценное время, если я заведомо знал, что не смогу играть? И т. д., и т. п. Должен тебе сказать, что некоторые из употребленных им эпитетов я даже на бруклинских спортплощадках не слышал.

Ладно, побежал. Опущу письмо по дороге на работу.

Надеюсь, ты себя хорошо ведешь?

С любовью

На Рождество у них накопилось столько новостей, что они проговорили до четырех часов утра. Из того, с каким энтузиазмом Барни рассказывал об интеллектуальных гигантах, чьи лекции он имеет возможность слушать, Лора заключила, что Колумбийский университет дает лучшее образование, чем Гарвард.

Но одно роднило эти заведения: среди тех, кто готовился продолжать учебу на медицинском, были в подавляющем большинстве мужчины, да к тому же беспринципные, преисполненные духа соперничества зубрилы, которые, не задумываясь, испортят твою лабораторную по химии, стоит тебе отлучиться по естественной надобности.

На следующий день был еще один долгий ночной разговор. На сей раз тема была животрепещущей для обоих — родители.

Харольд Ливингстон нашел способ избавиться от ощущения собственной никчемности. Ему пришла в голову мысль использовать приобретенные на фронте навыки для перевода классических произведений восточной литературы, начиная с «Повести о Гэндзи», самого известного японского средневекового романа.

Барни гордился мужеством отца и попытался заверить Уоррена, что для Харольда это не просто способ борьбы с болезнью. Он подошел к этому вопросу по-деловому и, перерыв университетскую книжную лавку, пришел к выводу, что работа Харольда может восполнить существенный пробел в издании художественной литературы.

— Ему это придаст новых жизненных сил.

Что касается Лоры, то ей встреча с семьей радости не принесла. Едва войдя в родительский дом, она ощутила, что семейная жизнь Кастельяно трещит по швам. Каждый старался сделать Лору своей союзницей, словно ища в этом оправдание избранному им пути. А пути их теперь совсем разошлись.

Инес, которая стала так часто бывать в церкви и исповедоваться в грехах, что едва ли успевала нагрешить в промежутках, уговаривала Лору пойти с ней к исповеди.

— Извини, мама, — ответила дочь, — но мне не в чем исповедоваться.

— Дитя мое, мы все от рождения грешники.

На мгновение Лора забыла, что первым ослушанием человека был Адамов грех. Ей вспомнилось другое позорное пятно, павшее на человека после изгнания из рая: Каинова печать. Это было ближе к тому, что она видела дома. Разве я сторож сестре моей? Она знала, что ответ — по крайней мере, в представлении ее матери — будет утвердительным.

Общество отца тоже тяготило ее. Однажды, вернувшись домой поздно вечером, она услышала, как отец зовет ее пьяным голосом из кабинета: «…Venga, Laurita, vengacharlar con tu papa..» «Иди сюда, поговори с отцом!»

Она нехотя повиновалась.

Луис сидел в рубашке с короткими рукавами, обеими руками облокотясь на стол, на котором красовалась наполовину опустошенная бутылка.

— Выпей со мной, Лаурита, — предложил он, едва ворочая языком.

— Нет, папа, спасибо, — ответила она, стараясь сохранять спокойствие. — И тебе, по-моему, тоже уже хватит.

— Нет, дочь моя, — ответил отец. — Боль еще не ушла.

— Что? Я не поняла.

— Я должен пить до тех пор, пока не перестану чувствовать боль бытия.

— Перестань, папа, не надо подводить философскую базу! Ты просто пьяный старик.

— Не такой уж я и старик, Лаурита, — возразил Луис, ухватившись за последнее определение. — В том-то вся и трагедия. Твоя мать отреклась от мира, от дьявола и от всего плотского. Она не подпускает меня…

— Мне так необходимо это выслушивать? — перебила Лора, чувствуя нарастающее смущение.

— Нет-нет, конечно! Я просто подумал, может, если ты увидишь, как тяжела моя жизнь, тебе будет легче понять, почему я пью.

Она не знала, что ответить.

Но отец продолжал:

— Хоть бутылка от меня не отворачивается. Когда мне холодно, она меня согревает. Когда страшно, утешает.

Этот разговор показался Лоре невыносимым.

Она встала.

— Я иду спать. Мне завтра заниматься.

Уже в дверях она снова услышала голос отца:

— Лаурита, я тебя умоляю! Ведь я — твой отец…

Она не обернулась. Она была смущена и оскорблена. И потерянна.

Эстел, разумеется, заметила, что никто из семейства Кастельяно практически не притронулся к угощению, любовно приготовленному ею по случаю Рождества. Инес сидела как каменное изваяние, Луис пил вино, а Лора то и дело смотрела на часы, считая не то что дни, а часы и минуты до благословенного возвращения в Бостон.

Нелегкая обязанность по поддержанию беседы легла на хрупкие плечи Харольда Ливингстона.

Он с улыбкой повернулся к Лоре.

— Барни говорит, вы оба в этом семестре заработали по высшему баллу за органическую химию. Не забрасывайте это дело — и двери в медицинский для вас открыты.

— Для Барни — может быть, — согласилась Лора. — Но моя научная руководительница говорит, что в медицинских кругах женщины не приветствуются. Только для того, чтобы попасть на собеседование, нужно совершить нечто из ряда вон выходящее: стать лучшей в своей группе, заручиться рекомендательным письмом от Господа Бога или, на худой конец, апостола Луки.

Краем глаза она видела, как задело Инес ее богохульство.

— Ну, Лора, ты преувеличиваешь! — сказал Харольд Ливингстон.

— Ну хорошо, — не унималась та. — Кто-нибудь может мне назвать трех известных женщин-врачей за всю историю?

— Флоренс Найтингейл, — немедленно выпалил Уоррен.

— Болван! Она была медсестрой, — оборвал Барни.

— Ну… — медленно начал Харольд, принимая вызов, — в одиннадцатом веке была, например, такая Тротула, профессор медицины в университете Салерно. Она даже написала известный труд по акушерству.

— Ого, мистер Ливингстон! Неплохое начало, — улыбнулась Лора. — Осталось еще две.

— Ну, еще можно назвать мадам Кюри, — сделал новую попытку Харольд.

— Прошу прощения, мистер Ливингстон, но она была всего лишь химиком. Причем и ей пришлось пробиваться. Ну что, сдаетесь?

— Сдаюсь, Лора, — уступил Харольд. — Но поскольку ты специализируешься в истории естествознания, ты должна сама знать ответ на свой вопрос.

Например, недавно «Нью-Йорк таймс» написала о докторе Дороти Ходжкин, которая открыла витамин В12 как средство от пернициозной анемии. Еще могу назвать Хелен Тауссиг — тоже, между прочим, училась в Редклиффе, но на медицинский в Гарвард ее не взяли. Она провела первую в мире успешную операцию ребенку с врожденным пороком сердца. Пожалуй, еще несколько имен я могла бы назвать, но их все равно не наберется и на футбольную команду.

Вдруг подал голос Луис:

— Лаурита, ты это изменишь! Ты станешь великим врачом.

В обычных обстоятельствах Лора была бы благодарна отцу за поддержку.

Но сейчас Луис был в стельку пьян.

Летом Барни наконец добился первого настоящего успеха на любовном поприще. Этим он был обязан далекой от излишнего романтизма, энергичной мисс Рошель Перски, которая, со всей страстью обнимая Барни на диване в родительской гостиной, нежно прошептала:

— Так ты собираешься это сделать или нет?

Он собирался.

И они это сделали.

Естественно, его так и распирало от гордости. В письме к Лоре он туманно намекнул на это, хотя, конечно, в детали вдаваться не стал. Это не был литературный прием: он облек новость в форму намеков не столько из благородства, сколько из желания еще более подчеркнуть свое новое качество. (Он подписал письмо: «Далеко не невинный Барни».)

С Лорой Барни увиделся только в августе, когда она скрепя сердце навестила родителей в доме в Непонсете, — обе семьи к тому времени сговорились о его совместной покупке.

Уоррен, который перешел в выпускной класс Мидвудской школы, работал помощником официанта в Гринвуд-мэноре, знаменитом горном курорте в Кэтскилле. В письме родителям он передавал Барни, что самые большие чаевые в его заведении платят официантам из числа студентов-медиков. Что касается его будущей специальности — юриспруденции, — то она еле-еле вытягивала его в этом негласном состязании на второе место.

После ужина Лора с Барни отправились полюбоваться морским закатом.

— Как твои? — поинтересовался он.

— У меня не будет времени в этом разобраться, — ответила она. — В понедельник утром у меня поезд на Бостон.

— Но ведь до начала занятий еще полтора месяца!

— Да, но меня пригласил приятель погостить у его родителей на Кейп-Код.

— Что-то серьезное или ты просто выезжаешь на природу? — спросил он.

Она пожала плечами.

Барни не уловил, темнит она или действительно не знает, что сказать.

— Ну а что за парень-то?

— Его зовут Палмер Тэлбот.

— Похоже на название спортивного автомобиля, — заметил Барни. — Хороший парень?

— Слушай, Ливингстон, неужели я стала бы встречаться с каким-нибудь козлом?

Он посмотрел на Лору с хитрой улыбкой и ответил:

— Не исключено. О твоих прошлых проделках нам известно.

— Может, это будет другой случай.

— Конечно, тем более что и имя у него такое звучное.

На обратном пути Лора повнимательней вгляделась в Барни и впервые заметила в его лице следы усталости.

— Барн, эта ночная работа сведет тебя в могилу. Может, найдешь себе что-нибудь полегче?

— Нет, Кастельяно, мне эта работа нравится. У меня там куча времени для занятий. А кроме того, я продвигаюсь по службе! В будущем году я уже буду называться старшим швейцаром.

— И все равно ты себя гробишь! — не унималась она.

— Послушай, ты пока еще не врач.

— Да, но если так дальше пойдет, то, когда я поступлю на медицинский, в анатомичке мне придется препарировать тебя.

В 1955 году американцы дважды в восторге вываливали на улицы. В первый раз — в связи с беспрецедентным в истории Бруклина случаем — «Доджерс» в кои-то веки побили «Нью-Йорк янкис» и выиграли чемпионат!

А затем вся страна всколыхнулась от обнародованных 12 апреля результатов широкомасштабных испытаний разработанной доктором Джонасом Солком вакцины от полиомиелита. Вывод был однозначен: вакцина эффективна. Полиомиелит побежден!

Больше в мире не будет трагедий, подобных той, что унесла жизнь маленькой Исабель Кастельяно. Да благословит Господь доктора Солка!

Но как жаль, что свое открытие он не сделал раньше.

 

7

Наступили первые сентябрьские выходные, совпавшие в этом году с Днем труда.

В воскресенье утром Уоррен усердно переваривал спортивную страницу «Таймс» и пончик с джемом, в то время как отец бесцельно листал «Книжное обозрение». Сегодня Харольд выглядел бледнее и слабее обычного. И курил уже третью за это утро сигарету.

— Дорогой, еще кофе? — заботливо спросила Эстел.

— Нет, спасибо. Что-то мне душновато. Пойду-ка я лучше в сад, глотну свежего воздуха.

— Вот и чудесно. Я с тобой! — откликнулась жена.

Харольд вцепился в трость и с усилием поднялся.

Он упорно не позволял себе помогать.

Уоррен перешел уже к «Событиям недели», когда из сада донесся панический вопль матери: «Помогите! Помогите! Кто-нибудь, скорее сюда!»

Через секунду Уоррен был во дворе. Отец лежал на земле.

— Мам, что случилось?

— Мы стояли и разговаривали, — всхлипнула Эстел. — И вдруг папа упал. Мне кажется, он без сознания. Не знаю… Я не знаю…

Уоррен опустился на колени и внимательно посмотрел на отца. Глаза у того были закрыты, а лицо — пепельно-серое. Уоррен схватил отца за плечо и закричал, словно хотел его разбудить: «Папа! Папа!» Ответа не было. Он поднес ладонь к отцовскому носу, но не понял, дышит тот или нет. Кажется, да. Но уверенности у него не было. Тогда он приник ухом к груди Харольда.

— Мам, порядок! Я слышу, у него сердце бьется. Только как-то слишком часто. Я позову доктора Кастельяно!

Эстел кивнула, от страха не в силах говорить. Уоррен помчался к соседям, а мать опустилась на землю рядом с мужем и положила его голову себе на колени.

Машины Луиса перед домом не оказалось. Уоррен взлетел по ступенькам и позвонил в звонок, одновременно колотя в дверь другой рукой. Открыла Инес.

— Папе плохо! У него обморок или что-то в этом духе. А где доктор Кастельяно?

— Ох, Пресвятая Дева Мария, он только что уехал по вызовам. Когда вернется, не знаю. Послушай-ка, тут неподалеку, на Парк-плейс, живет доктор Фриман.

Она показала влево.

— Спасибо. Какой номер дома?

Она покачала головой:

— Не знаю. Но это единственный многоэтажный дом в квартале. Снаружи — медная табличка с его фамилией. Быстро тащи его сюда! А я побегу к Эстел. Может, ей помощь нужна.

Меньше чем через две минуты запыхавшийся Уоррен стоял перед подъездом дома 135 по Парк-плейс и жал кнопку звонка рядом с надписью «Оскар Фриман, доктор медицины». Вскоре в домофоне раздался мужской голос:

— Говорит доктор Фриман. Чем могу быть полезен?

— Доктор, у меня с отцом плохо. Он в обмороке. Понимаете, он лежит на земле в саду. Вы можете побыстрее прийти?

— Он без сознания, говоришь?

— Да-да! — От волнения Уоррен почти кричал — Пожалуйста, поторопитесь!

Наступило непродолжительное молчание.

Потом безликий голос равнодушно произнес:

— Извини меня, сынок, но лучше вам вызвать «скорую». Я не могу в такие дела вмешиваться. По причинам профессионального свойства.

Отбой.

Уоррен окаменел. Он был в растерянности, даже в смятении. Он представить себе не мог, что врач откажется идти к больному. «Господи, — подумал он, — что же мне теперь делать?»

Уоррен побежал домой, подгоняемый страхом.

В саду за время его отсутствия практически ничто не изменилось. Только Инес принесла одеяло и укрыла Харольда, которого теперь била дрожь.

— Где же врач? — спросила Эстел.

— Отказался, — сердито ответил Уоррен — Вы в клинику позвонили?

— Да, — ответила Инес, — обещали приехать как можно быстрее.

«Скорая помощь» прибыла через двадцать семь минут.

Харольда Ливингстона отвезли в клинику графства Кинг, где была констатирована его смерть.

Звонок Уоррена застал Барни при исполнении служебных обязанностей. Он, как был в ливрее, выскочил на улицу и схватил такси.

— Ого, что-то новенькое! — усмехнулся таксист — Швейцар сам себе такси ловит!

— Давайте-ка лучше без шуточек! — огрызнулся Барни. — Везите меня поскорее в клинику графства Кинг. Так быстро, как только сможете!

Коридор был тускло освещен и пропах хлоркой. В дальнем конце Барни увидел Инес, которая пыталась успокоить рыдающую мать. Луис грохотал:

— Mierdal Что за глупость! Чушь собачья! Надо было его силком тащить!

Подойдя, Барни увидел, что испанец ругает его брата, который явно был в состоянии шока.

— Доктор Кастельяно, я вам клянусь! — слабо отбивался Уоррен. — Я сказал ему, что это вопрос жизни и смерти…

При виде старшего сына Эстел поднялась и воскликнула:

— Барни, Барни! — и кинулась ему на грудь.

Казалось, все вокруг замерло. Барни обнял исполненную горя мать.

Несколькими минутами позже Эстел сказала:

— Я хочу его еще раз увидеть. Пойдешь со мной, Барни?

Сын кивнул.

Он обернулся на брата и сразу почувствовал его состояние.

— Уоррен, побудь здесь, с Кастельяно. Мы сейчас вернемся.

Позже, когда они с Луисом вдвоем шагали к парковке, Барни наконец смог задать свой вопрос:

— Доктор Кастельяно, что вас так рассердило?

Тот, перемежая свой рассказ ругательствами, поведал ему о событиях того утра.

Барни оторопел.

— Неужели врач мог спокойно бросить моего отца умирать и не сдвинуться с места?

Луис ответил сквозь зубы:

— Подонок испугался судебного иска.

— Не понимаю, какого иска?

— Мальчик мой, в этой великой стране многие врачи в такой ситуации откажутся прийти на помощь. Потому что если пациент умрет, то родственники могут подать на них в суд за врачебную ошибку.

— Разве оказать больному помощь не первейшая обязанность врача?

— В моральном смысле — да, — ответил Луис с тихой яростью. — Но не в правовом. Ни в одном законе не сказано, что врач обязан безоговорочно явиться по вызову.

— А вы думаете, это бы что-нибудь изменило? — спросил Барни.

Луис пожал плечами.

— Мы этого уже никогда не узнаем. Причиной смерти твоего отца стал инфаркт миокарда. В случае фибрилляции желудочков время зачастую оказывается решающим фактором. Фриман мог ввести ему лигнокаин и хотя бы начать реанимационные мероприятия.

Барни взорвался:

— Я его убью! Пойду и убью своими руками!

Луис крепко ухватил его за плечо.

— Calma, calmate, hijo. Это ничего не изменит. Ты должен смириться с мыслью, что он умер. Ради матери тебе надо сохранять спокойствие. Помни, ты теперь в семье старший.

Домой они попали около полуночи. Незадолго до этого приехала из Бостона Лора.

— Я… я там приготовила кофе и кое-какие бутерброды, — неуверенно произнесла она. — На случай если вы проголодались…

Ливингстоны были убиты горем, но Лора заметила, что Барни страдает не только от утраты.

Луис и Инес увели Эстел наверх, чтобы дать ей успокоительное и уложить в постель. Уоррен взял с кухни бутерброд и яблоко и удалился к себе, он хотел побыть наедине со своим горем.

Барни и Лора остались на кухне вдвоем.

— Послушай, Барн, не молчи! — негромко сказала она. — Я знаю, тебе сейчас очень больно, а если выговоришься, сразу станет легче.

Он только ниже нагнул голову.

Она подошла к нему, опустилась на корточки и тронула его за рукав.

— Барн, скажи что-нибудь!

Наконец он дал выход обуревавшим его эмоциям:

— Поверить не могу! Врач спокойно дал ему умереть!

— Барни, сейчас это не важно.

— Тогда что важно, черт побери?

Она погладила его по щеке, и он вцепился в ее руку, как утопающий хватается за соломинку.

И дал волю слезам.

Последующие дни Эстел Ливингстон была безутешна. Барни все время находился дома, отлучаясь лишь на лекции или на работу.

Похороны, на которых ожидались только самые близкие, оказались довольно-таки многочисленными — пришло не менее десятка учителей из Эразмус-холла, с любовью вспоминавших покойного, и даже кое-кто из его старых учеников, узнавших о кончине Харольда из «Бруклин игл».

Как-то вечером, недели через две после похорон, Эстел усадила сыновей за стол, чтобы поговорить о будущем.

— У нас все будет в порядке, — объявила она. — Харольд на этот счет был очень педантичен. Дом — наша полная и безусловная собственность. В завещании он оставил вам свою библиотеку на двоих. Других подробностей там нет. Он знал, что вы решите этот вопрос по справедливости.

— Представить себе не могу, что заберу какие-то его книги! — пробурчал Барни.

Уоррен кивнул:

— Я тоже. Пусть все останется как есть. Ну… вы понимаете…

Эстел понимала. Им нужно время — всем троим.

— Он о нас позаботился, — продолжала она. — По страховке из Учительской федерации нам выплатят пятнадцать тысяч долларов, а по государственному страховому полису — еще десять. Это значит, что финансовые затруднения нам не грозят.

Братья кивнули.

— Я много думала о том, как распорядиться этими деньгами, — продолжала мать. — Барни, я хочу, чтобы ты перестал работать до изнеможения. Отныне ты занимаешься только учебой. Все твои расходы я беру на себя, так что ты сможешь больше ни на что не отвлекаться.

Барни хотел было возразить, но Эстел прервала его.

— Пожалуйста, — с нажимом произнесла она, а затем сказала то, что, по ее мнению, должно было положить конец спору: — Этого хотел твой отец. Не думай, что мы с ним никогда не говорили об этом.

Барни замер, на мгновение представив себе, насколько мучительны для матери были подобные разговоры с тяжелобольным отцом.

— Я кладу такую же сумму на твой счет в банке, — повернулась она к Уоррену. — Так что ты сможешь учиться там, где тебе больше понравится.

— Но, мам! — негромко запротестовал Уоррен. — Что тогда останется тебе?

— У меня все будет прекрасно. Как только вы получите дипломы, я смогу продать дом…

Оба сына, не сговариваясь, разом вскричали:

— Нет!

— Дети, будьте реалистами, неужели хоть один из вас мечтает о частной практике в Бруклине? К тому же тетя Сил уже сколько лет шлет нам буклеты из Флориды, и, сказать по правде, с тех пор как она уговорила перебраться туда бабушку, я тоже частенько думаю о том, что было бы чудесно избавиться от зимних галош и зонтов.

— Я понимаю, как много значит для вас этот дом, — продолжала она. — Здесь каждый уголок для вас полон воспоминаний. Но, пожалуйста, поверьте мне, мы сумеем сохранить эти воспоминания, даже если его продадим! Их у нас никто не отнимет.

— Наверное, мама, ты права, — сдаваясь, вздохнул Барни.

Больше сказать было нечего.

Поначалу Барни никак не мог в полной мере осознать, что может делать в каникулы все, что заблагорассудится.

На следующее лето, когда Эстел поехала в Майами присмотреть подходящее жилье, братья Ливингстон отправились в автобусную поездку по стране — с посещением Большого каньона, Йеллоустонского национального парка, калифорнийских мамонтовых лесов. Кульминацией тура были три дня в Голливуде.

И впервые они получили возможность по-взрослому и близко узнать друг друга. Они делились своими мечтами, говорили о тех «идеальных девушках», с которыми хотели бы соединить свою жизнь.

— Это будет довольно грустно, — вполголоса сказал Уоррен.

— Ты о чем, Уор?

— О том, что на наших свадьбах не будет папы. Знаешь, я никак не могу свыкнуться с этой мыслью.

— Я тоже.

Прежде они были братьями. Теперь стали еще и друзьями.

— Какого лешего ты тут делаешь?

Веселый Кен Кэссиди, недавно получивший пост тренера баскетбольной команды Колумбийского университета, с изумлением воззрился на давно позабытого парня, стоящего сейчас в толпе новичков — кандидатов в команду.

— Я здесь на тех же основаниях, что и все остальные, мистер Кэссиди, сэр, — подчеркнуто официально ответил Барни.

— Вали отсюда, не отнимай у меня время!

— Сэр, мы с вами в Америке. Разве здесь не гарантируются всем равные права?

— Ладно, — вздохнул тот, — воспользуйся своим конституционным правом. Выйди вперед и кинь мяч в кольцо, после чего я выкину отсюда тебя.

В первой четверти Барни был единственным, кто забил мяч. А под щитом он так активно работал локтями, что со стороны был похож на осьминога.

К концу замешательство, в которое он поверг новобранцев, вызвало улыбку на лице невозмутимого тренера.

«А, какого черта! — подумал Кэссиди. — Возьму этого шута пятнадцатым. По крайней мере, на тренировках покажет остальным, что такое агрессивная игра».

Почувствовав себя свободным человеком, Барни теперь звонил Лоре не реже раза в неделю, как правило вечером. Она с нетерпением ждала февраля, когда в американском Кембридже должен был состояться матч команд Колумбийского и Гарвардского университетов.

— Кастельяно, — предупредил он, — твои малахольные гарвардские мальчики за всю жизнь такого злобного зверя не видали.

Всю дорогу, пока остальные игроки мирно спали в автобусе, Барни не сомкнул глаз, внутренне настраивая себя на неистовый бой.

В Гарвардском университетском клубе гостей с утра пораньше покормили специальным, плотным завтраком. До игры надо было убить еще четыре часа. Но у Барни были на этот счет свои планы. Бодрым шагом он добрался до станции метро «Гарвард-сквер», доехал до Парк-стрит, откуда на трамвае преодолел последние два квартала до Гарвардской школы медицины.

За пятнадцать минут до назначенного времени он уже стоял возле обшитого деревом кабинета доктора Стентона Веллеса, председателя приемной комиссии.

Гарвардская школа медицины имела репутацию заведения, куда попадают не просто самые сильные, но и самые бесстрашные. Поэтому в оставшееся до собеседования время Барни перебирал в уме все возможные варианты ответа на неизбежный вопрос: «Почему вы решили стать врачом, мистер Ливингстон?»

— Потому что хочу утешать и лечить страждущих.

Нет, это слишком избито.

Тогда, может, так…

— Потому что ваши несравненные условия для научной работы позволят мне открыть новые лекарства, преодолеть новые рубежи. Как было с Джонасом Солком, сумевшим предотвратить будущие трагедии, подобные той, что случилась с маленькой Исабель.

Слишком высокомерно.

А может, иначе?

— Потому что это гарантированное продвижение вверх по социальной лестнице.

Это верно, но кто же в том признается?

Или даже так:

— Потому что хочу много зарабатывать.

(Могут принять за прямолинейность, а могут и прогнать как идиота.)

Нет, лучше так:

— Потому что для меня с детства был примером доктор Луис Кастельяно, и я всегда хотел быть таким неравнодушным человеком, как он.

И наконец:

— Потому что один бессердечный врач стал причиной смерти моего отца, и теперь я хочу утереть нос всем таким негодяям.

Два последних варианта, по крайней мере, абсолютно искренни. Но довольно ли этого, чтобы произвести благоприятное впечатление?

Его размышления прервал мужской голос:

— Мистер Ливингстон?

Барни поднял глаза. Перед ним стоял высокий, поджарый, интересный человек в костюме-тройке, в котором без труда можно было опознать творение «Брукс бразерс», размер 44. Барни вскочил на ноги.

— Так точно, сэр, — по-военному ответил он, чуть не отдав честь.

— Я — доктор Веллее. Спасибо, что взяли на себя труд приехать к нам. Пройдем в кабинет?

Барни вошел в кабинет, стены которого украшали бесчисленные дипломы и грамоты всевозможных обществ и ассоциаций (национальных, международных, королевских, и т. д., и т. п.). Не говоря уже о письмах, под которыми, казалось, стояли подписи всех президентов США, начиная с Джорджа Вашингтона.

Председатель приемной комиссии устроился за огромным столом красного дерева, а Барни сел в традиционное гарвардское кресло с прямой деревянной спинкой.

Наступило молчание, показавшееся ему вечностью. Барни слегка подался вперед, опершись руками на колени, как будто принял стойку для броска.

Наконец Веллее открыл рот и изрек:

— Как вы оцениваете свои шансы сегодня вечером?

Барни опешил. Что это за уловку решил применить этот тип? Как прикажете отвечать на такой вопрос? Вежливо сказать, что постарается продемонстрировать на площадке все, на что способен? Ответить, что надеется сбить спесь с гарвардских соколиков? Или сказать, что неэтично говорить о баскетболе, когда в мире столько болезней и страданий? Нет-нет, все не то.

— По-моему, шансы у нас есть, сэр, — вежливо сказал он.

Следующий вопрос оказался не менее неожиданным:

— Хотите, заключим пари?

Тут Барни окончательно растерялся. Он сказал:

— Пожалуй, нет. Представляете, как это будет выглядеть, если я проиграю и стану совать вам в руку десять баксов? Еще подумают, я вам взятку даю.

Веллее рассмеялся:

— А почему вы увлеклись баскетболом?

К этому моменту Барни утвердился в мысли, что его не рассматривают как серьезного кандидата на поступление.

— Потому что в Бруклине нет полей для поло, сэр.

Тот слегка улыбнулся:

— Гм… Никогда об этом не задумывался. — После этого он поднялся, протянул руку и сердечно произнес: — Рад был познакомиться, мистер Ливингстон.

— Но, сэр, вы так и не спросите меня, зачем я иду в медицинский.

— Мне показалось, вы достаточно красноречиво изложили это в своем заявлении. Меня оно глубоко тронуло. Уверен, вы будете рады услышать, что группа ученых из Гарвардской школы медицины продвигает в Законодательном собрании штата закон «Доброго самаритянина». Если его примут, врачи больше не будут бояться идти на помощь больному, потерявшему сознание, как было с вашим отцом. Жаль, что сегодня мне не удастся побывать на игре: нам предстоит званый обед с какими-то токийскими пожарными. Но в любом случае, мы с вами достаточно часто будем видеться в будущем году.

Не обращая внимания на покрывавший тротуары лед, Барни, как маленький, вприпрыжку несся к трамвайной остановке.

Публики в крытом спортзале университета собралось не так много. Команда Колумбии не считалась опасным соперником. Когда гости вышли на площадку, раздались жиденькие аплодисменты. И только у одного человека на трибунах хватило энтузиазма, чтобы ободряюще прокричать:

— Ливингстон, задай им жару!

Барни улыбнулся и, продолжая одной рукой вести мяч, помахал другой в сторону трибуны.

«Верная добрая Лора, мой фан-клуб в единственном лице». Но горячих болельщиков на самом деле было двое — парень рядом с ней тоже громко хлопал. «Ясно. Этот широкоплечий тип в твидовом пиджаке и есть тот „рыцарь без страха и упрека“ с нелепым именем Палмер Тэлбот. Вид у него, черт возьми, еще более холеный, чем у нашего тренера Кена Кэссиди!»

Прошло примерно три минуты от начала игры, и Барни вышел на замену. Лора опять закричала с трибуны. Он решил продемонстрировать ей все, чему научился за последнее время, но переусердствовал. Еще до конца первой четверти Барни удалили с площадки за фолы. Кэссиди был в ярости:

— Ливингстон, ты что, озверел? Куда девалась твоя комбинационная игра?

— Должно быть, оставил в Нью-Йорке. Не сердитесь.

До конца игры Барни просидел на скамейке. От стыда он не поднимал глаз от пола, боясь встретиться взглядом с Лорой.

После матча, который Гарвард без труда выиграл, Лора ринулась в зал, чтобы обнять Барни. И познакомить его с Палмером.

— Рад наконец с тобой лично познакомиться, — сказал гарвардский красавчик (к тому же выше Барни ростом!). — Лора всегда с такой теплотой о тебе рассказывает.

— A-а, — протянул в ответ Барни, стараясь не выдать своего внутреннего смятения. — В неудачный день вы меня в игре увидели!

— Да будет тебе! — утешала Лора. — Судьи тоже хороши! Я думаю, они все куплены.

— Кастельяно, я тебя умоляю, — ответил Барни, — не надо меня утешать. Я сам бессовестно хамил.

— Послушайте, может, поужинаем сегодня втроем? — встрял в разговор Палмер.

«Черт, — подумал Барни, — я-то хотел побыть с Лорой наедине, рассказать ей о своем собеседовании…»

— Да-да, конечно.

Они отправились в заведение под названием «Генрих Четвертый». Это было элегантное небольшое бистро на третьем этаже деревянного дома в узком переулке по соседству с Бойлстон-стрит.

— Мы подумали, что после игры ты устанешь, и поэтому выбрали место поближе, — объяснял Палмер, выходя на улицу. — Кроме того, там за приемлемую цену предлагают приличную еду.

Барни чувствовал себя неловко и не мог решить, говорит ли этот парень свысока или это ему мерещится из-за разницы в росте.

Они устроились за столиком и завели ничего не значащий разговор, но точек соприкосновения так и не нашли.

Как выяснилось, Палмер год назад окончил Гарвард. Получив диплом с отличием по истории искусств, подчеркнула Лора, в то время как сам Палмер об этом умолчал. Кроме того, обнаружилось, что он еще и занимался греблей на восьмерке. Сейчас он учился на первом курсе школы бизнеса.

Палмер как будто проявил искренний интерес к теме, которую Барни избрал для своего диплома, — «Образ врача в английской литературе».

— Надеюсь, ты процитируешь прекрасные строки Мэтью Арнольда о его желании избавиться от докторов, «напыщенных и гордых», способных лишь «назвать болезнь, но не изгнать ее»? Кажется, я ничего не переврал?

«Нет, Палмер, — подумал Барни, — не просто не переврал, а воспроизвел слово в слово».

Надо признаться, Палмер Тэлбот произвел на него сильное впечатление. Пожалуй, он ему даже понравился.

— А кстати, Барн, — спохватилась Лора, — как прошло твое собеседование?

— Нормально.

— Нормально — и все?

Барни распирало от желания все ей рассказать в мельчайших подробностях, но только не при посторонних. Поэтому он лишь пожал плечами и сообщил:

— Будем считать, что оно прошло более гладко, чем мне виделось в ночных кошмарах. Так что ты можешь не дергаться.

— Ничего не могу с собой поделать, Барн. У меня жуткий мандраж. Понимаешь, они же в год берут всего пять или шесть девушек!

— Зато в России большинство врачей — женщины, — встрял Палмер.

— Предлагаешь ехать в Московский университет? — фыркнула Лора.

— Ну уж нет! — возразил Палмер. — Я и из Бостона-то тебя отпускать не хочу!

В половине двенадцатого они вернулись к спортзалу, где вся команда Колумбии уже сидела в автобусе, готовая к неблизкой дороге в Нью-Йорк.

— Уверен, что не хочешь остаться? — дружелюбно спросил Палмер. — Я тебя охотно устрою в общагу.

— Нет-нет, спасибо. У меня куча зубрежки.

* * *

Оценки у Лоры были высокие, а характеристики — самые положительные, так что она почти не сомневалась, что к собеседованию ее допустят. Но ей потребуется не два положительных заключения, как парням, а три. С этой дискриминацией она ничего не могла поделать.

Первым, кто проводил с ней собеседование, был Джеймс Шей, доктор медицины, известный специалист по внутренним болезням. Из огромного окна его кабинета в корпусе Бикон-холла видны были парусники на реке Чарльз.

— Вы очень красивая девушка, мисс Кастельяно, — заметил он, глядя на нее поверх очков.

— Благодарю, — ответила она. (Что еще она могла сказать? «Вы тоже ничего себе, доктор»?)

— Такой девушке, как вы, надо выйти замуж и завести кучу прелестных детишек, как считаете?

— Прошу прощения, сэр, я не считаю медицину и материнство взаимоисключающими вещами.

— А зря, моя дорогая. Поверьте мне, это так! Женщина не может делать полновесную и действительно успешную карьеру на медицинском поприще, не нанося невосполнимого ущерба своей семье. А ведь вы этого не хотели бы, не так ли?

Лора так и не поняла, говорит ли он всерьез или просто ее испытывает.

— Я поняла вас, сэр…

— Отлично, отлично.

— И поэтому я никогда не выйду замуж, а всю свою жизнь посвящу медицине.

Доктор Шей взглянул поверх очков.

— Вы, конечно, шутите, мисс Кастельяно?

Это был решающий момент. Но ей для ответа понадобилась ничтожная доля секунды.

— Я полагала, что шутите вы, доктор Шей.

Он не нашелся что ответить. С минуту доктор сидел молча, перебирая какие-то бумаги, потом, выдавив улыбку, поднялся и сказал:

— Спасибо, что пришли, мисс Кастельяно.

Она вышла из кабинета, уверенная, что этот раунд остался за ней, но одновременно опасаясь, что один голос в свою поддержку она потеряла.

Следующее собеседование проводила Луиза Хоффман, биохимик тридцати с чем-то лет, настроенная, казалось, не столько спрашивать, сколько утверждать.

— Буду предельно откровенна, Лора, — начала она. — Я тоже в бытность свою в колледже мечтала поступить в медицинский. И меня приняли в Гарвардскую школу медицины, так что мы тоже не лыком шиты. Но существование женщины-врача в условиях клиники — это сплошное унижение. Некоторые врачи-мужчины отказывают вам в самом праве там находиться. Послушайте, у вас светлая голова. Почему вы не хотите заняться исследовательской работой? Там к вам, по крайней мере, будут относиться немного лучше, чем к половой тряпке!

— А я хочу это изменить. Хотя бы попытаться, — возразила Лора. — Если мы так и будем продолжать шарахаться от клинической медицины из-за этих трудностей, то мы и останемся половыми тряпками.

Доктор Хоффман улыбнулась:

— Вы смелая девушка, Лора. Думаю, из вас получится замечательный доктор. Если, конечно, — она сделала театральную паузу, — вы одолеете медицинский факультет.

Два раунда позади, остался еще один. Лора знала, что заключительное собеседование — психологическая оценка — будет иметь решающее значение.

Доктор Пол Гарднер принимал пациентов в безвкусной кирпичной пристройке у себя дома на Честнат-хилл.

Лора явилась точно в назначенное время, без двадцати семь, а через десять минут доктор Гарднер пригласил ее к себе в кабинет. При виде кушетки у нее мелькнула мысль, не придется ли ей на нее ложиться. Но доктор Гарднер жестом пригласил ее сесть.

— Итак?

— Прошу прощения, доктор?

— Итак, вы хотите стать врачом, мисс Кастельяно.

— Да, сэр.

— На то есть какая-то особая причина?

Ну, этот, по крайней мере, приступил прямо к делу.

— Для начала, у меня отец — врач.

— Ага, так вас одолевает чувство соперничества по отношению к отцу?

— Нет, вовсе нет. Я его люблю. И восхищаюсь им.

— Тогда вы, наверное, идете в медицинский, чтобы заслужить его расположение?

— Не поняла вас, доктор.

— Насколько я понимаю, ваша мать не является врачом. Следовательно, получив медицинскую специальность, вы потесните ее в роли главной женщины в семье, не так ли?

— О, пожалуйста! — застонала Лора. — Что еще за… странные мысли!

— Не стесняйтесь, Лора, говорите прямо — «чушь». Здесь вы можете смело говорить все, что у вас на уме.

— В самом деле?

— Да, несомненно.

— Тогда, доктор, должна вам сказать, что, на мой взгляд, чушь — это ваши расспросы.

Гарднеру эта реплика явно пришлась по душе.

— Продолжайте, продолжайте!

Лоре больше не нужно было соблюдать приличия.

— Послушайте, доктор, если бы вы дали себе труд прочесть мое заявление, то узнали бы, что моя сестренка умерла от полиомиелита, когда мне было девять лет. Так что, раз уж вы решили докопаться до глубинных мотивов в моем подсознании, как насчет комплекса вины? Разве непонятно, что единственный способ для меня оправдать свое существование — это попытаться сделать так, чтобы у других детей не умирали братишки и сестренки?

Она слегка понизила голос и дерзко спросила:

— Ну, что скажете?

Гарднер посмотрел ей прямо в глаза (впервые за все собеседование) и ответил:

— Я нахожу это вполне резонным, мисс Кастельяно. И надеюсь, вы изберете своей специальностью психиатрию.

Это был удивительный год. Ибо в 1957 году русские запустили в космос искусственный спутник. И к восторгу Луиса Кастельяно, Кастро и Че Гевара (врач-герой!) начали революцию на Кубе со своей базы в горах Сьерра-Маэстра.

А 15 апреля в два соседних дома на Линкольн-плейс в Бруклине пришли телеграммы из Гарварда, сообщавшие, что Лора и Барни приняты на медицинский факультет.

Детство осталось позади.