Из дневника Эндрю Элиота

14 июня 1958 года

Сегодня Тед и Сара поженились. Меня они пригласили в шаферы — возможно, на том основании, что в течение длительного времени я считался их лендлордом. («Будь сейчас Средние века, ты бы имел право первой ночи», — шутила Сара.)

Мероприятие прошло довольно просто, без излишеств — по целому ряду сложных причин. Начать с того, что Сара принадлежит к епископальной церкви, а Тед, естественно, к греческой православной. И дело, заметьте, не в том, что Ламбросы выдвигали какие-то особые требования в отношении таинства обряда. Просто Дейзи Харрисон решила, что будет лучше, если церемония пройдет на более или менее нейтральной территории — в церкви Эпплтон, которая находится позади Мемориальной церкви, под эгидой прославленного Джорджа Лаймона Баттрика, университетского священника.

Таким образом, я думаю, Дейзи намеревалась решить сразу несколько проблем, сохраняя при этом возможность хотя и в малой степени, но все-таки блеснуть.

Естественно, ей всегда хотелось выдать свою дочь замуж в церкви Христа в Гринвиче — чрезвычайно грандиозном святилище, построенном во славу Господа при значительном вспомоществовании нескольких местных поклонников мамоны.

Но провести свадебный обряд с особым размахом и помпой помешали два обстоятельства. Во-первых, Дейзи не горела особым желанием демонстрировать своих будущих родственников перед le tout Гринвичем. Во-вторых, Сара сразу заявила, что выйдет там замуж только через свой труп (что могло несколько омрачить радость вышеозначенного события).

Поэтому все происходило в хорошо знакомой церквушке в лоне Гарварда, с его неповторимой атмосферой, под изумительное пение университетского хора и, что, наверное, самое главное, в присутствии очень небольшого количества гостей, в основном студентов.

В памяти благодарных потомков сегодняшних новобрачных должно остаться то, что я не забыл про кольцо. По сути, я отвечал за него головой в течение целых двадцати четырех часов, пока оно находилось в моем распоряжении, поскольку кольцо является фамильной драгоценностью Ламбросов, которую они привезли с исторической родины.

Стоя рядом с молодыми, я имел возможность наблюдать как за участниками церемонии, так и за присутствующими на ней зрителями и, соответственно, замечать многое из того, что обычно скрыто от посторонних глаз. Больше всех плакала миссис Ламброс, но это не стало ни для кого сюрпризом. А из всей семьи Сары лишь у одного человека глаза были на мокром месте. У Фила Харрисона.

Думаю, мне не стоило ожидать, что мать Сары окажется сентиментальной. Она и не оказалась. На деле она вела себя так, будто родные Теда были всего лишь бедными родственниками, которых пришлось пригласить сюда просто в силу вынужденных обстоятельств. Я услышал, как она бросила замечание миссис Ламброс: «Надеюсь, вы понимаете, что посредством этой женитьбы ваш сын стал членом одной из старейших семей Америки».

Дафна перевела эти слова для матери, а затем передала миссис Харрисон ее ответ: «Мама говорит, что для своего возраста вы очень хорошо сохранились».

Может, что-то и потерялось в процессе перевода, но не любовь — это точно.

Для банкета Дейзи сняла роскошный номер в отеле «Риц». В дополнение к экуменическому характеру данного события из игристых вин она выбрала «Дом Периньон» — словно в знак уважения к католическому монаху, который некогда изобрел шампанское. Во всяком случае, благословенные пузырьки божественного напитка искрились во всех бокалах, а вскоре уже заиграли и во всех головах.

Полагаю, некоторые вещи изрядно удивили в тот вечер миссис Харрисон. Во-первых, все члены семейства Ламбросов пришли нарядные, в одежде от известных западных производителей (большей частью от «Брукс бразерс» при содействии Джо Кизера). По словам Сары, ее мать ожидала, что они заявятся в головных платках, или в чем там еще ходят греческие крестьяне.

Во-вторых, непристойнее всех во время данного мероприятия вели себя ее старшие сыновья, и этот факт отрицать невозможно. Случилось так, что Фиппи и Эв довольно опрометчиво решили бросить вызов могучим бухальщикам из «Элиот-хауса». И в чем? В том самом виде спорта, в котором мы давно стали профессионалами.

К своему огорчению (и с последовавшей наутро сильнейшей мигренью, это точно), они обнаружили, что шампанского всей Франции, а тем более Бостона, не хватит для того, чтобы поставить на колени такого стойкого выпивоху, как Ньюол. И что даже Джейсон Гилберт, который постоянно следит за своей спортивной формой, превращается в настоящего бражника, когда речь идет о шампанском.

Как бы там ни было, понимая, что в мои обязанности шафера не входит напиваться — хоть на свадьбе и представляется редкая возможность залить в себя неограниченное количество алкогольных напитков, — я оставался трезвым (относительно), чтобы исполнить свой долг до самого конца.

Благодаря этому я смог непринужденно поболтать с самим главой семьи Харрисонов, который, как оказалось, по счастливому стечению обстоятельств отмечал двадцатипятилетие окончания Гарварда в тот же день, когда мы получали дипломы. Он рассказал, что события того дня взволновали его до глубины души.

Я лично даже представить не могу, где я буду через двадцать пять лет. У меня до сих пор нет четкого представления о том, чем же я буду заниматься в своей жизни.

Куда молодые отправятся во время медового месяца, не знал никто. Кроме меня, конечно. Ибо, несмотря на их протесты, я настоял на том, чтобы молодожены поехали в пустующий летний дом нашей семьи в Мэне. Как приятно сознавать, что это место будет использовано для такой важной цели!

Было бы неверно предположить, что только я посылал голевые передачи Ламбросам. На самом деле, когда букет невесты был пойман ее кузиной Кит из Чикаго, Сара подозвала меня к себе и велела о ней позаботиться.

Намек я понял и с радостью развлекал ее сестру ближайшие несколько дней. И ночей.

На свадьбах такое случается.

 

*****

Дэнни Росси и представить себе не мог, что бронхиальная астма, которой он страдал в детстве, в конечном счете сослужит добрую службу в его профессиональной карьере музыканта.

И в то время как большинству его однокурсников по Гарварду, не имевших отсрочки, пришлось ходить строем и козырять в знак приветствия всем старшим по чину во исполнение своего воинского долга, Дэнни был признан негодным к прохождению военной службы. А потому он теперь был свободен, как птица, и мог путешествовать повсюду, чтобы самому принимать знаки внимания публики во всем мире, где его приветствовали как восходящую звезду.

На первый взгляд могло показаться, что Харок устроил своему юному протеже ангажементы по случайному выбору (кто-то даже сказал бы, без разбору), просто с теми оркестрами, с которыми у него сложились определенные отношения. Однако у опытного организатора концертов был собственный, хорошо продуманный генеральный план.

Он хотел показать Дэнни, что такое требовательные дирижеры и искушенные слушатели. Приучить его к суровым, критически настроенным профессионалам. Короче говоря, отшлифовать исполнительское мастерство молодого музыканта и одновременно закалить его душу.

Но опытный импресарио и предположить не мог, что Дэнни окажется виртуозом еще и в общении с журналистами. Все отклики о нем в прессе были одинаково доброжелательны.

В Лондоне он покорил публику, исполнив Брамса в сопровождении Королевского филармонического оркестра под управлением Бихэма, после чего улетел в Амстердам, чтобы сыграть Моцарта с Хайтинком и его оркестром Концертгебау.

Следующим был Париж с сольным концертом в зале «Плезир» (Бах, Шопен, Куперен и Дебюсси, чтобы порадовать местную публику). По мнению газеты «Ле Фигаро», Дэнни Росси — это «un nouveau Liszt en miniature»; «Ле Монд» высказалась в подобном же духе, но в иных выражениях: «Pas seulement un grant pour son âge mais un grant de son âge».

Вечером следующего дня после заключительного выступления Дэнни в Берлине господин фон Караян устроил в «Кемпински» ужин за полночь совместно с генеральным директором «Дойче граммофон рекордс». Наутро у Дэнни на руках был контракт на выпуск пяти альбомов.

— Ну, — произнес молодой пианист, восседая с гордым видом в кабинете Харока, увешанном фотографиями импресарио со знаменитостями, пока тот просматривал его папку с собранными рецензиями. — Что вы об этом думаете?

Умудренный опытом старец посмотрел на него и улыбнулся.

— Я думаю, мой мальчик, ты только что покорил Нью-Хейвен.

— Прошу прощения?

— Разве тебе незнакомо это театральное выражение? Если кто-нибудь из продюсеров хочет устроить представление в Нью-Йорке, он всегда для начала опробует его в небольшом городке вроде Нью-Хейвена.

— Неужели вы считаете, что Лондон, Амстердам и Париж всего лишь небольшие городки для пробы сил?

— Да, считаю, — сказал Харок, не моргнув глазом. — По сравнению с Нью-Йорком любой другой город на земле — это Нью-Хейвен. Вот когда ты покоришь его, это и будет означать, что у тебя все получилось.

— И когда, по-вашему, я буду готов к своему «звездному часу»?

— С удовольствием скажу тебе, чтобы ты знал точно, — ответил организатор концертов, как бы невзначай протягивая руку к документу, который лежал на краю его старинного письменного стола. — Пятнадцатого февраля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, с Ленни и его Филармоническим оркестром. Он предлагает, чтобы ты сыграл один из концертов Бетховена.

— Но ведь этого ждать еще больше года. Чем мне прикажете заниматься все это время, кроме того, чтобы грызть ногти от страха?

— Дэнни, — сказал импресарио по-отечески, — кто я тебе, по-твоему, — устроитель концертов или нянька? Ты поездишь с гастролями и завоюешь еще несколько Нью-Хейвенов.

Рекламная кампания, предшествовавшая концерту, возымела такой успех, что публика, заполнившая Карнеги-холл в день первого выступления Дэнни в Нью-Йорке, уже готова была обожать его, а вовсе не оценивать.

Во время продолжительной овации, которую устроил зал по окончании концерта, Бернстайн вытащил Дэнни на свой подиум и поднял его руку вверх, словно он боксер, победивший на ринге. Но Дэнни и в самом деле стал новым чемпионом мира. Он одержал победу там, где она ценнее всего.

Банкет проходил в роскошном пентхаусе, принадлежавшем одному из попечителей Филармонического оркестра. И несмотря на то, что Дэнни теперь и сам, бесспорно, был крупной звездой, он даже в самых смелых фантазиях (при всем своем самомнении) не представлял себе, что окажется в окружении светил такой величины.

Сюда пришли знаменитые актеры, у которых еще пару лет назад он бы сам робко стал просить автограф. Присутствовали другие всемирно известные музыканты, а также важные политические деятели. Фотомоделей было не меньше, чем официанток в форме, разносивших черную икру.

И что самое невероятное, все эти люди собрались здесь потому, что захотели познакомиться именно с ним.

И он совсем не удивился, когда его попросили что-нибудь сыграть. В центр гостиной выкатили «Стейнвей», подняли крышку рояля.

Дэнни еще раньше предвидел, что в этот поздний час, после концерта, который потребовал от него полной самоотдачи, ему уже не удастся сыграть что-либо из серьезных классических произведений на должном уровне. А потому он приготовил небольшую jeu d'esprit.

Прежде чем сесть к инструменту, он произнес краткую речь.

— Дамы и господа, — начал он, — я бы мог до бесконечности благодарить всех, кто помогал мне в моей жизни. Поэтому простите, если я назову только двоих. Во-первых, это мистер Харок, который верил в мою звезду и поддерживал меня все это время…

— Прошу прощения, мой дорогой мальчик, — пошутил импресарио, — это ты меня поддерживал все это время.

— И если Ленни не возражает, ему я бы выразил свою признательность, сидя за роялем.

Дэнни начал играть фортиссимо первые аккорды вступления фортепьянного концерта, который он исполнял сегодня вечером. А потом сразу же перешел к джазовому попурри на тему мелодий из «Вестсайдской истории» Леонарда Бернстайна.

Публика пришла в восторг и не отпускала Дэнни от инструмента.

— А что теперь играть? — спросил Дэнни простодушно. — У меня иссякли мелодии.

Бернстайн улыбнулся и предложил:

— Может, вы и с другими поступите точно так же, как только что обошлись со мной?

Дэнни кивнул, снова сел за инструмент и почти полчаса выдавал импровизации на музыку из «Моей прекрасной леди» в джазовой обработке, а также на темы известных песен Коула Портера, Роджерса и Харта и еще Ирвина Берлина. В конце концов он взмолился, чтобы его отпустили.

Чуть позже тем же вечером к нему подскочил какой-то проворный тип, похожий на чиновника, и, размахивая перед ним визитной карточкой, стал нашептывать ему на ухо, что неплохо бы записать на пластинку все те импровизации, которые он исполнил сегодня.

Как только этот человек отстал от него, к Дэнни приблизилась весьма элегантная брюнетка и заговорила приятным голосом:

— Мистер Росси, я получила огромное удовольствие от вашего выступления. Надеюсь, нам с Джеком удастся как-нибудь заманить вас к себе, чтобы вы пришли и поиграли в Белом доме.

Борясь с усталостью и будучи немного навеселе, Дэнни сначала просто вежливо кивнул и сказал:

— Это очень мило. Большое спасибо.

И только когда эта особа грациозно повернулась и удалилась прочь, до него вдруг дошло, что он разговаривал с супругой самого президента Соединенных Штатов Америки.

 

Из дневника Эндрю Элиота

10 марта 1959 года

После окончания университета я надеялся найти себя — в метафорическом смысле, а не буквально — в море.

И вот я здесь, рассекаю воды Атлантического океана на корабле Военно-морских сил Соединенных Штатов. Вообще-то зная о том, что почти все мои предки безупречно служили на флоте, я вначале решил не ходить туда, чтобы не спотыкаться на каждом шагу, идя по их стопам.

Но когда мне неожиданно пришло уведомление из армии о трехмесячной подготовке, я запаниковал и понял: мне совсем не хочется ближайшие два года своей жизни месить ботинками какое-нибудь болото. И потому записался во флот. Я подумал: что плохого может случиться на корабле? Там хотя бы не надо лазать по горам.

Однако я выяснил, что ошибался. Жизнь моряка может быть невыносимой. Кстати, мой бывший сосед по общаге, старина Ньюол, ныне расквартирован в Сан-Франциско — там новоиспеченный лейтенант ожидает отправки на какой-нибудь корабль с большим количеством парней на борту, которым он сможет орать свои приказы, пока они будут плавать по тропикам. Я же подумал, что пора по-настоящему вкусить того, что называется «жизнью без привилегий». Вот почему я нахожусь здесь как простой хороший парень, военнослужащий рядового состава.

В общем, после учебки меня определили на «Санта-Клэр», плавучую базу эсминца, в качестве рядового матроса. Наша задача — сопровождать военный корабль «Гамильтон», то есть быть ему чем-то вроде океанской няньки. С самого начала в мои обязанности вошли две вещи. Первое — содержать «Санта-Клэр» в полном порядке. Иными словами, без конца драить палубу. И второе — исполнять функции футбольного мяча для нашего боцмана, который почему-то невзлюбил меня с первого взгляда. Из-за чего — совершенно непонятно. Я ведь и словом не обмолвился, что окончил Гарвард или что вообще учился в университете. (Кто-то потом сказал, что он посчитал меня «вызывающе вежливым», — как хочешь, так и понимай.)

Однако этого парня буквально преследовало единственное желание — вывести меня из равновесия. И если я не находился при исполнении одного из многочисленных заданий, которые давались сверх нормы, или не нес дежурство, стоя на вахте, он обычно грубо врывался к нам в каюту и всякий раз отнимал у меня книгу, что бы я ни читал в тот момент, обзывая ее «фуфлом».

Как-то раз я подумал, что надо бы его как-нибудь проучить.

Однажды за ужином в кают-компании я вскользь упомянул, что хочу пораньше вернуться к себе и почитать, после чего поспешил в свою каюту и расположился там с… Библией. И конечно — кто бы сомневался? — через пару минут он влетел туда и, даже не посмотрев, что за книгу я читаю, вырвал ее у меня из рук со словами: «Матрос, кончай засерать себе мозги!»

Тут-то я ему и сообщил в присутствии еще двух парней, что все это время я обогащал свою душу Священным Писанием.

Единственное, что он смог сказать, это «О!», после чего вернул книгу на мою койку и вышел прочь.

Эту битву я выиграл, будьте уверены. Но войну, к сожалению, проиграл.

После того случая этот малый стал ездить на мне вообще круглыми сутками. В какой-то момент я пришел в такое отчаяние, что уже хотел было свалить в самоволку. Но, увы, мы тогда находились в тысяче миль от ближайшего берега. Все же некоторые преимущества у армейской службы на суше имеются — как ни крути.

Если это и есть настоящая жизнь, то я уже сыт ею по горло. И если после службы на флоте я еще останусь в живых, то ноги моей на палубе больше не будет.

Как-то раз, убедившись, что мой «приятель» находится в другой части корабля, я отправился повидаться с помощником капитана, чтобы просить о переводе на другое место службы. Я не стал говорить об истинной причине такой просьбы, просто сказал, что, на мой взгляд, у меня есть другие таланты, которые могли бы лучше послужить военно-морскому флоту.

«Какие?» — спросил он.

«В самом деле, какие?» — подумал я про себя.

И ляпнул первое, что пришло в голову, а именно будто у меня сильная тяга к писательству. И похоже, это произвело на него впечатление. Поэтому, к огромной досаде боцмана, которому так и не удалось заставить меня выпрыгнуть в море, я был переведен в нашу информационную службу.

Здесь я являюсь чем-то вроде редактора и журналиста и пишу для различных ведомственных газет военно-морского флота, а также отсылаю наиболее интересные статьи в Вашингтон для более широкого распространения.

Оказалось, это вполне симпатичная работа. Если не считать того случая, когда одно мое сообщение для телеграфного агентства было подвергнуто цензуре со стороны капитана. Я-то решил, будто это хорошая история. В ней было все — волнение, переживание, удивление и прочее, включая даже забавные моменты. Но начальству почему-то так не показалось.

На прошлой неделе, когда темной ночью мы входили в Средиземное море, стоял густой туман. (Драматическое начало, не правда ли?) И в этом мраке, полном опасностей, мы столкнулись с другим кораблем. Никто не пострадал, руки-ноги у всех остались целы, хотя в ближайшем порту захода все-таки пришлось провести кое-какие ремонтные работы.

Самое очаровательное во всей этой истории было то, что мы, оказывается, столкнулись с собственным эсминцем. Я подумал, что этот рассказ будет представлять некоторый интерес для читателей.

Но капитан был другого мнения. Он стал яростно доказывать, что с американскими кораблями такого никогда не случается.

Полагая, что задача любого журналиста — это говорить людям правду, я напомнил ему, что с нами только что именно такое и случилось.

После чего он совершенно взбеленился и обрушил на меня весь свой запас разнообразных синонимов, означающих недостаток или полное отсутствие интеллекта. Основная мысль, которую он хотел донести, заключалась в следующем: возможно, в Военно-морском флоте Соединенных Штатов и случаются отдельные ошибки, но не хрен сообщать об этом в прессу.

На гражданку я выйду через один год, три месяца и одиннадцать дней. Если повезет, то с честью.

В любом случае до этого еще ой как далеко.

 

*****

Сара окончила курсы лучше всех в группе.

Вообще-то пока она получала свое предыдущее образование, никому бы и в голову не пришло, что она превзойдет всех своих подруг, выпускниц Рэдклиффа, в мастерстве стенографии и машинописи. И тем не менее в конце первого лета она уже могла, восхищая всех, писать под диктовку 110 слов в минуту и, удивляя всех, печатать 75.

— Не думаю, что вам нужно еще проходить какие-то дополнительные курсы, чтобы повысить ваши шансы на рынке труда, Сара, — сделала свое заключение миссис Холмс, руководитель летних курсов. — С вашей скорописью и уровнем образования вы уже более чем готовы к должности исполнительного секретаря в любом месте. Советую вам начать отслеживать объявления о найме.

Вдохновленные этой похвалой, Сара и Тед приступили к просмотру различных газет. Оказалось, в Кембридже так много вакансий, что наверняка можно подобрать работу неподалеку от их квартиры на Харон-авеню и ходить туда пешком.

Первые же два собеседования завершились тем, что ей предложили работу в обоих местах, и в результате пришлось хорошенько подумать, что же выбрать. Должность секретаря при финансовом директоре Гарвардского трастового фонда оплачивалась щедро, семьдесят восемь долларов в неделю, тогда как в издательстве «Юниверсити-пресс» была вакансия, где за большее количество часов предлагали всего пятьдесят пять. Тем не менее уже было ясно, какое из двух мест окажется предпочтительней как для мужа, так и для жены.

Прежде всего, издательство находилось ближе к дому (в самую метель можно юркнуть туда, и хоть бы что). Во-вторых, там обещали возможное продвижение по службе. («С вашим знанием языков, вы довольно скоро станете редактировать тексты», — поспешила заверить ее руководитель отдела кадров, миссис Нортон, заметив первую реакцию Сары на предложение по зарплате.)

Однако наиболее привлекательный аспект, как они оба считали, заключался в том, что благодаря такой работе они бы владели информацией обо всем происходящем в мире классической филологии. Они бы первыми узнавали, кто над какой книгой работает и будет ли этот труд печататься или нет. Подобные закрытые сведения могли бы оказаться бесценными в дальнейшем, когда вопрос о поиске работы встанет уже перед Тедом.

Он не ожидал, что учеба в аспирантуре окажется таким суровым испытанием. Для того чтобы заработать степень доктора филологии, нужно было пройти несколько ужасно трудных курсов: по лингвистике, сравнительной грамматике, метрике, стилистике греческого и латинского языков, и так далее, и тому подобное. К счастью, судьба наградила его спутницей жизни, с которой он мог обсуждать всю эту эзотерику каждый вечер за ужином.

Уже летом они стали жить вместе. Тед еще раньше заявлял, что ужин он будет готовить только сам. Но поскольку он считал, что повар не должен входить на кухню, пока не сделает все задания по классическим предметам, Саре не оставалось ничего другого, как ждать почти до десяти вечера, когда ее муж приступит к приготовлению их deipno (ужина).

Перед ней возникла деликатная проблема, которую нужно было решить дипломатическим путем. Ведь какая нормальная женщина будет возражать, если вкуснейшую еду с отборнейшим вином, под музыку и при свечах ей подаст профессиональный официант, который сядет затем рядом и скажет, что любит ее, а после ужина разделит с ней постель?

Но как посмеет женщина сказать такому мужу, что наутро после волшебных вечеров и изумительных ночей ей приходится клевать носом за своей пишущей машинкой? Сара сделала вывод: единственный способ выйти из затруднительного положения — это научиться кулинарным секретам Ламбросов у его мамы. В таком случае она сможет начинать готовить ужин, пока Тед все еще будет биться над индоевропейской этимологией.

Таласса Ламброс была польщена тем, что ее невестка проявляет такой интерес к греческой кухне, и сделала все возможное, чтобы ускорить процесс кулинарного образования. Сюда входило использование подробных записей, которые Сара усердно изучала.

К январю она уже настолько была уверена в своих силах, что смело присвоила себе должность кухарки. И как нельзя кстати. Ведь Теду в конце весеннего семестра предстояло выдержать целую кучу экзаменов по иностранным языкам.

Необходимость изучать немецкий язык просто убивала. Вот дьявол, ну почему так много важных научных трудов по классической филологии написано на этом, до абсурда трудном, языке? И опять-таки Сара, которая три года изучала немецкий в школе, смогла помочь ему понять и усвоить структуру этого языка. Разобрав вместе с ним несколько предложений, она показала, как можно интуитивно постичь основной смысл любого отрывка из классического текста.

После одной из таких мини-консультаций он посмотрел на нее с неподдельной любовью и сказал:

— Сара, что бы я делал без тебя?

— Ну, может, соблазнял бы сейчас какую-нибудь симпатичную аспирантку.

— Не говори таких вещей даже в шутку, — прошептал Тед и погладил жену по голове.

Благодаря помощи и поддержке Сары Тед успешно перескочил через все экзаменационные барьеры и приступил к написанию работы по Софоклу. В качестве поощрения его назначили ассистентом преподавателя на курсе по гуманитарным наукам, который ведет профессор Финли.

Он все ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

— Дорогой, что с тобой? — спросила Сара, нежно трогая его за плечо.

— Ничего не могу с собой поделать, милая. Чертовски боюсь завтрашнего дня.

— Ну, брось, — успокаивающе сказала она. — Я тебя понимаю — это ведь первые студенты в твоей жизни, которых ты будешь учить. Знаешь, было бы странно, если бы ты не нервничал.

— А я и не нервничаю, — ответил он, — я просто цепенею от ужаса.

Он сел на краю кровати.

— Но, дорогой, — уговаривала его она, — это же всего лишь обсуждение одной из лекций «Гум-два». Дети будут бояться не меньше твоего. Разве ты не помнишь, как проходили групповые занятия на первом курсе?

— Да, наверное. Я был тогда напуганным юнцом с кучей комплексов. Но говорят, нынешние студенты, будь они неладны, с каждым годом становятся все умнее и умнее. И еще меня не оставляет в покое странная мысль, будто один всемирно известный профессор собирается нечаянно нагрянуть ко мне завтра без предупреждения.

Сара взглянула на будильник. Часы показывали около пяти утра, и уже не было никакого смысла уговаривать Теда ложиться спать.

— Знаешь, а давай я сделаю нам кофе и послушаю, о чем ты собираешься говорить? Это будет чем-то вроде генеральной репетиции.

— Ладно, — вздохнул он с облегчением, освобожденный из тюрьмы своей постели.

Она быстро приготовила две большие кружки кофе, и они сели за стол на кухне.

В семь тридцать она начала смеяться.

— В чем дело, черт меня подери? Что я сказал не так? — забеспокоился Тед.

— Ты сумасшедший грек! Ты сейчас целых два часа без умолку рассказывал о Гомере, и рассказывал блестяще. А теперь, когда тебе надо будет убить всего каких-то пятьдесят минут, ты по-прежнему считаешь, будто еще не готов должным образом выступить перед своими первыми студентами?

— Слушай, — улыбнулся он, — а ведь ты хороший психолог.

— Не совсем. Просто так получилось, что я знаю своего мужа лучше, чем он знает себя сам.

Дата, время и место первого занятия Теда в аудитории неизгладимо запечатлелись в его памяти навсегда. В пятницу, 28 сентября 1959 года, в 10 часов 1 минуту он вошел в один из классов в учебном корпусе Олстон-Бэрр. Достал из рюкзака нелепую гору книг с закладками, где были аккуратно отмечены места, которые он сможет зачитать вслух, если у него вдруг не хватит своих слов. В 10 часов 5 минут он написал на доске собственное имя и часы для консультаций, а затем обернулся, чтобы увидеть своих студентов.

Их было четырнадцать человек. Десять мальчиков и четыре девочки, с раскрытыми блокнотами «на пружинках», с карандашами в руках — готовые записать каждое сказанное им слово. «Господи, — неожиданно подумал он, — они собираются писать то, что я им скажу! А вдруг я допущу какую-нибудь немыслимую неточность и кто-нибудь из них потом покажет это Финли? Или того хуже, вдруг один из студентов — умник, учившийся в подготовительной школе, что бывает раз в сто лет, — поймает меня прямо на месте? Ладно, Ламброс, пора приступать».

Он раскрыл желтую тетрадь с тщательно подчеркнутыми записями, набрал в грудь воздуха и поднял глаза. Сердце стучало так громко, что всем, наверное, было слышно.

— Э-э, на тот случай, если кто-то вдруг решил, что попал на занятие по физике, позвольте для начала сообщить, что это семинар по «Гум-два» и я буду его вести. Пока я буду записывать ваши имена, можете запоминать, как меня зовут. Все написано на доске. Как ни странно, по-гречески это слово означает «блестящий», но насколько оно мне подходит, это уже вам решать, ребята, недели этак через две-три.

По рядам прокатился смешок. Похоже, он им приглянулся. Ему тоже все это начинало нравиться.

— Данный предмет рассматривает не что иное, как истоки всей европейской культуры, а две поэмы, приписываемые Гомеру, являются первыми шедеврами европейской литературы. Мы убедимся с вами на последующих занятиях, что «Илиада» стала первой трагедией, а «Одиссея» — первой комедией…

Начиная с этого момента ему больше ни разу не пришлось заглядывать в свои записи. Он просто стал произносить хвалебные речи о величии Гомера, рассказывать о стиле его языка, объяснять, что такое устная традиция и каковы были представления древних греков о героизме.

Он и не заметил, как время занятия подошло к концу.

— Ну вот, — сказал он с улыбкой, — я, кажется, немного увлекся. Пожалуй, я здесь остановлюсь и спрошу, нет ли у кого вопросов.

В заднем ряду взметнулась чья-то рука.

— А вы читали Гомера на греческом языке, мистер Ламброс? — спросила юная клиффи в очках.

— Да, — ответил Тед не без гордости.

— А может, вы прочитаете нам немного вслух на языке оригинала, просто чтобы мы послушали, как это звучит?

Тед улыбнулся.

— Я постараюсь.

Несмотря на то что перед ним на столе лежали оксфордские тексты, он обнаружил, что страстно читает вслух начало «Илиады» по памяти, делая особое ударение на словах, которые студенты могли понять и так, — например, «heroon», что означает «герой» в строке четвертой. Он дошел до крещендо в строке седьмой, выделив «dios Achilleus» — «богоподобный Ахиллес». И замолчал.

К его крайнему изумлению, крошечная аудитория зааплодировала. Прозвенел звонок. Тед внезапно почувствовал огромное облегчение, восторг и усталость. Он понятия не имел, как все прошло, пока не услышал обрывки разговоров студентов, выходящих из класса.

— Господи, как нам повезло, — сказал кто-то из них.

— Да, парень просто динамит, — сказал другой.

Последнее, что долетело до ушей Теда — или ему показалось? — женский голосок высказал мнение, что он даже лучше, чем Финли.

Но конечно же, это было плодом его воспаленного воображения. Ведь Джон Г. Финли-младший был одним из величайших преподавателей в истории Гарварда.

 

*****

В первые месяцы своих путешествий по гранту Шелдона Джейсон Гилберт старался сочетать искусство и спорт. Он участвовал во всех европейских турнирах, в каких только мог, но и в музеях проводил почти столько же времени, сколько на теннисных кортах.

Несмотря на то что по условиям фанта ему запрещалось официально получать образование, зимой он занимался исследованиями на тему «Сравнительное изучение международного горнолыжного спорта», уделяя особое внимание склонам Австрии, Франции и Швейцарии.

Когда его увлечение этим видом спорта стало таять, он отправился в Париж — город, насквозь пронизанный чувственностью, где на каждом шагу вас поджидают достопримечательности. Французского языка он не знал совсем, но зато свободно владел интернациональным языком обаяния, и ему не надо было далеко ходить, чтобы найти себе женщину в качестве гида.

Всего за несколько часов он заручился поддержкой одной студентки, изучавшей искусство, по имени Мартина Пеллетье, и, пока она восторгалась живописной техникой Моне в «Игре ладонью», он восхищался ее стройными ножками. Когда они вместе прогуливались по бульварам, Джейсон, не уставая удивляться образу жизни парижан, останавливался перед многочисленными афишами, которыми были обклеены все уличные стенды, и читал, какие культурные события города в них рекламируются. Одно объявление произвело на него особое впечатление:

Salle Pleyel.

Pour la premiиre fois en France

la jeune sensation americaine

DANIEL

ROSSI

pianiste [48]

— Ну дела, — с гордостью сказал он Мартине, — я ведь знаком с этим парнем. Может, сходим на концерт и послушаем его?

— С огромным удовольствием.

Вот так, благодаря гармонической каденции судьбы, Джейсон Гилберт присутствовал в зале в качестве слушателя, когда Дэнни Росси с триумфом выступал в Париже.

За кулисами Джейсону и Мартине пришлось проталкиваться сквозь толпу репортеров и восторженных поклонников, чтобы приблизиться к Дэнни и привлечь к себе его внимание. Герой вечера обрадовался, увидев однокурсника, и бойко поприветствовал симпатичную подругу Джейсона на весьма изысканном французском языке, которым он, похоже, владел свободно.

Джейсон предложил пойти поужинать всем вместе, но Дэнни был приглашен на частную вечеринку, на которую он, к сожалению, не имел возможности пригласить и их.

Позже тем же вечером, когда они ели все тот же густой луковый суп в «Les Halles», Мартина сказала Джейсону:

— Я думала, этот Дэнни Росси — твой друг.

— А почему ты решила иначе?

— Потому что он просил меня отправиться с ним сегодня вечером в «Castels» — без тебя.

— Ну надо же, нахальный коротышка, возомнил себя подарком для женщин.

— Нет, Джейсон, — улыбнулась она, — это про тебя можно так сказать. А он — подарок для музыки.

К концу апреля 1959 года Джейсон утолил свой интерес к памятным местам и событиям прошлого и горел желанием вернуться на теннисные корты. Он зарегистрировался для участия во всех международных турнирах, в какие только сумел пролезть, полагая, что это будет своего рода прощальным турне.

И все же даже эта часть путешествия оказалась для него познавательной. Он стал понимать, как ему далеко до лучших теннисистов мира. Ни разу у него не получилось пробиться в полуфинал, а если удавалось выиграть хотя бы один сет против сеяного игрока, то он уже был счастлив и считал это маленькой победой.

В середине июля на международном теннисном турнире в Гштааде ему выпала сомнительная честь в первом же матче встретиться с австралийцем Родом Лейвером. Он уступил неукротимому левше все сеты подряд, но разгром свой принял элегантно.

— Род, — произнес он, когда они пожимали друг другу руки после игры, — это огромная честь для меня — быть разбитым тобой.

— Спасибо, друг. Хорошо сказал.

Джейсон еле брел с корта, покачивая головой и недоумевая, почему он сегодня не поспевал за мячом — то ли бегал слишком медленно, то ли мячик слишком быстро летал. Молодая высокая девушка с каштановым хвостиком на голове подошла к нему, чтобы дружески посочувствовать.

— Не очень везет сегодня, да?

Она говорила по-английски с незнакомым, очаровательным акцентом.

— Но только до этой минуты, — ответил он. — Вы играете на турнире?

— Да, выступаю в одиночном женском разряде завтра днем. И как раз хотела вас спросить, может, вы захотите сыграть вместе со мной в смешанной парной игре в пятницу.

— Зачем? Вы же видели, как я плохо играю.

— Я тоже не так чтобы очень хорошо, — откровенно призналась она.

— Значит, нас наверняка побьют.

— Зато будет весело. Разве это не в счет?

— Я с детства привык считать, что главное — это победа, — признался Джейсон с беспечной искренностью. — Но теперь готов пересмотреть свои взгляды. Так что почему бы и нет? Было бы приятно проиграть в вашей компании. А кстати, как вас зовут?

— Фанни ван дер Пост, — ответила она, протягивая ему руку. — Играю за университет из Голландии.

— А я — Джейсон Гилберт, который, как вы сами убедились, годится лишь для того, чтобы подавать мячи Роду Лейверу. Может, обсудим нашу тактику и стратегию на матч сегодня за ужином?

— Да, — согласилась она. — Я остановилась в «Бу-отеле» в Саанене.

— Какое совпадение, — отметил Джейсон. — Я тоже.

— Знаю. Я видела вас в пабе вчера ночью.

Тем же вечером, на «фольксвагене-битл», взятом напрокат Джейсоном, они подъехали к небольшой гостинице в Клостерли, насчитывавшей более трехсот лет.

— Бог ты мой, — сказал Джейсон, когда они сели за столик, — это место старше Америки.

— Джейсон, — улыбнулась Фанни, — почти все в этом мире старше Америки. Разве ты не замечал?

— Ну да, — признался он, — вся эта поездка для моего эго стала чем-то вроде парового катка. У меня такое чувство, будто я только вчера родился и мне самое место в колыбельке.

— Знаешь, Джейсон, — сказала она, подмигнув, — если ты действительно хочешь узнать, как выглядит настоящая непритязательность, приезжай в Голландию. Когда-то давным-давно мы были мировой сверхдержавой — даже Центральным парком владели. А теперь можем гордиться лишь тем, что подарили миру Рембрандта.

— А что, все голландцы так пренебрежительно говорят о себе?

— Да. Это наш хитрый способ скрывать свое высокомерие.

Они проболтали несколько часов — почти до самого утра. И прежде чем пожелать друг другу спокойной ночи, он уже знал: эта девушка — особенная.

Фанни родилась на маленькой ферме недалеко от Гронингена в самом начале Второй мировой, пережила ужасный голод, разоривший ее страну в годы войны. Но несмотря на тяжелое детство, она обладала великолепным чувством юмора и жизнерадостностью, и это ему очень нравилось.

Конечно, у Фанни были свои цели в жизни, но ей совсем не хотелось ради них надрываться. Она училась на медицинском факультете в Лейдене только для того, чтобы стать хорошим врачом, в теннис играла ровно настолько, чтобы выглядеть достойно на корте.

Исходя из всего услышанного за время их единственной беседы, Джейсон в первый же вечер пришел к выводу, что таких гармоничных людей он в своей жизни еще не встречал. Его новая знакомая совсем не походила ни на высоколобую интеллектуалку из Рэдклиффа, воюющую за звание и должность профессора, ни на глупенькую пустышку из Лонг-Айленда, чья единственная цель в жизни — обручальное кольцо.

В Фанни он обнаружил талант, каким не обладала ни одна из его подружек в Америке. Эта девушка умела просто радоваться тому, что она такая, какая есть.

На другой день, наблюдая с трибуны за ее игрой, он пришел в еще большее восхищение. Мало того что она поздно легла спать накануне матча, но ведь они еще выпили с ней некоторое количество вина. Наверняка эта юная жительница Флориды, с которой она состязается сегодня, отправилась вчера в постель, когда не было еще и девяти, выпив на ночь стакан теплого молока.

Несмотря на это, Фанни играла достаточно хорошо, и ее сопернице ради победы пришлось потрудиться как следует. Она подавала сильно и точно, почти всегда с первого же удара, и только во втором сете начала ошибаться при подаче, когда выносливая американская школьница начала брать над ней верх. В итоге Фанни уступила со счетом 5:7, 6:3, 6:1. Джейсон встретил ее у выхода с корта, держа наготове полотенце и стакан апельсинового сока.

— Вот спасибо, — сказала Фанни, тяжело дыша, — но я бы предпочла добрый стаканчик холодного пива. Смелая девочка, просто чертенок в юбке, как она тебе?

— Да, — ответил Джейсон, — готов поспорить, папаша отшлепал бы ее в случае проигрыша. Господи, он так орал — тебя это не раздражало?

— Нет, я ничего не слышу во время игры. Но все равно я собой довольна.

Они направились в сторону раздевалки.

— Знаешь, — сказал Джейсон, — ты бы стала великой теннисисткой, если бы трудилась над собой.

— Не говори глупостей, теннис — всего лишь игра. Если бы я трудилась, это бы стало работой. А сейчас скажи, где бы ты хотел поужинать сегодня?

— Не знаю. У тебя есть предложения?

— Может, отправимся в «Ружемон» и попробуем фондю? Мой черед тебя приглашать.

Тем вечером они быстренько обсудили свою тактику во время парной игры. Поскольку Фанни была ниже ростом (хоть и ненамного), ей выпало играть у сетки.

— Я на тебя рассчитываю — будешь брать все мячи, чтобы они не залетали ко мне на заднюю линию, — пошутил Джейсон.

— Даже не надейся. Похоже, каким-то участком своих американских мозгов, настроенных на успех, ты и в самом деле вообразил, будто у нас есть шанс выиграть завтра.

— Ладно, — согласился Джейсон, — признаюсь, я думал об этом. А вдруг эти двое тюфяков, с которыми мы встречаемся завтра, окажутся хуже нас?

— Хуже нас никого на этом турнире быть не может.

— Господи, ну что из тебя за партнерша! Ты подрываешь мою уверенность.

— Ничто не способно подорвать твою уверенность, Джейсон.

И она многозначительно улыбнулась.

Они почти выиграли.

Никто из игроков в испанской паре не обладал мощным ударом, и первый сет Джейсон с Фанни взяли с легкостью. Но затем их соперники стали гораздо точнее посылать длинные обводящие мячи мимо Фанни под заднюю линию, заставляя Джейсона бегать из угла в угол до изнеможения.

После затяжной битвы он взмок от пота и едва дышал под жарким солнцем и в разреженном воздухе Швейцарии.

Не имея сил даже на то, чтобы пойти переодеться, он просто рухнул на скамью, отдавшись во власть своей усталости. Фанни подошла к нему, неся два бумажных стаканчика с минеральной водой, и присела рядом.

— Слава богу, мы проиграли, — сказала она, вытирая ему лицо полотенцем. — Не представляю, как бы мы пережили еще один такой же длинный день. Но вот что я скажу тебе, Джейсон. По-моему, для первого раза мы сыграли с тобой не так уж и плохо. В следующем году мы смогли бы проиграть с гораздо меньшим счетом.

— Да, но в следующем году не получится. У меня другие обязательства.

— Обязательства? — переспросила она, не понимая. — Ты что, с кем-то помолвлен?

— Ну да, — ответил он, растягивая момент неопределенности. — Мою невесту зовут Военно-морская пехота Соединенных Штатов. Я обязан предоставить в ее распоряжение свое тело на два года, начиная с сентября.

— Какое расточительство для такого красивого тела!

Она улыбнулась.

— И когда ты возвращаешься в Штаты?

— У меня в запасе еще недельки три, — ответил он. И затем посмотрел ей прямо в глаза. — Я бы хотел провести их с тобой, и я имею в виду не теннис.

— Думаю, это можно устроить, — сказала она.

— У меня есть «фольксваген», — произнес он. — Куда бы тебе хотелось поехать?

— Я всегда хотела увидеть Венецию.

— Почему? — спросил Джейсон.

— Потому что там тоже есть каналы — как в Амстердаме.

— Лучшей причины и не придумать, — ответил он.

Сначала они не спеша проехались по горным дорогам Швейцарии. Затем спустились в Италию, где провели несколько дней на озере Комо. И все это время они постоянно разговаривали.

Вскоре у Джейсона появилось ощущение, будто он давно и близко знаком со всеми ее друзьями и мог бы даже перечислить их по именам. А Фанни открыла для себя, что ее новый друг гораздо более интересный человек, чем просто светловолосый красавчик-теннисист, которого она рассматривала с восхищением, когда впервые заметила его в многолюдном вестибюле гостиницы.

— А какой ты американец? — спросила она его, когда они расположились на берегу озера для пикника.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать, если ты не индеец, твои предки должны были откуда-то приехать в Америку. Гилберт — это английская фамилия?

— Нет, придуманная. Когда мои бабушка с дедушкой прибыли на остров Эллис, они носили фамилию Грюнвальд.

— Они немцы?

— Нет, русские. Русские евреи на самом деле.

— А, значит, ты еврей, — сказала она с несомненным интересом.

— Да, но лишь отчасти.

— Как можно быть лишь отчасти евреем? Это как если бы кто-то был отчасти беременным, разве не так?

— Видишь ли, Америка — свободная страна. И мой отец решил, что поскольку религия для него ничего не значит, то он может — как это ему представлялось — присоединиться к основному большинству.

— Но ведь это невозможно. Еврей не может быть никем, кроме еврея.

— Почему? Вот ты — протестантка, но разве ты не сможешь стать католичкой, если тебе этого захочется?

Она посмотрела на него с недоверием.

— Джейсон, ты вроде бы умный человек, а приводишь такие наивные доводы. Неужели ты думаешь, будто Гитлер пощадил бы тебя и твоих родных из-за того, что вы отказались от своей веры?

Он начал сердиться. На что она намекает?

— Почему все вспоминают Гитлера, когда стараются убедить меня в том, что я — еврей? — спросил он.

— Боже мой, Джейсон, — ответила она, — как ты не понимаешь, что Атлантический океан защитил тебя и твое детство? Я ведь росла при фашизме. И видела, как забирали наших соседей. А мои родители даже укрывали одну еврейскую девочку всю войну.

— Неужели?

Она кивнула.

— Еву Гудсмит. Мы с ней росли как сестры. Ее родители владели фабрикой по производству фарфоровых изделий и были — как они сами считали — столпами голландского общества. Но это не произвело никакого впечатления на солдат, которые их увели.

— А что с ними случилось? — тихо спросил Джейсон.

— То же, что и с миллионами евреев по всей Европе. После войны Ева искала родителей, все время искала. Она ходила по всем бюро и агентствам, какие только были на тот момент, но — никаких следов. Нашли только ее дальнего родственника, который оказался в Палестине. Окончив школу, она уехала туда жить. Мы до сих пор поддерживаем связь. По сути, я езжу к ней почти каждое лето, посещаю ее кибуц в Галилее.

После этого разговора и еще нескольких других на ту же тему, которые они вели все то время, пока были вместе, в голове у Джейсона выкристаллизовалось твердое желание изучить историческое наследие своего народа. По иронии судьбы, этим решением он был обязан не кому-то из евреев, а голландской девушке, христианке, которую любил с каждым днем все больше и больше.

Вначале он хотел отвезти ее на машине до самого Амстердама и оттуда уже лететь в Америку. Но они оба так влюбились в Венецию, что тянули с отъездом до последнего, пока Джейсону не пришла пора явиться на службу.

Их прощание в аэропорту расстроило его. Они много раз целовались и обнимались, и Джейсон пылко клялся, что будет писать ей хотя бы раз в неделю.

— Пожалуйста, Джейсон, тебе совсем не обязательно говорить такие слова. Все было очень мило, и я всегда буду вспоминать о тебе с любовью. Но было бы глупо думать, что целых два года мы будем сидеть и ждать друг друга, как привязанные.

— Говори за себя, Фанни, — возразил он. — Если бы ты испытывала ко мне те же сильные чувства, какие я испытываю к тебе…

— Джейсон, лучше тебя я не встречала мужчин. И никто мне еще не был так близок. Давай просто посмотрим, что будет, — мы ведь не хотим обманывать себя.

— Ты читала «Одиссею», Фанни?

— Да, конечно. Супруги двадцать лет прожили в разлуке.

— Ну и что значат каких-то двадцать четыре месяца по сравнению с этим?

— «Одиссея» — это всего лишь сказка, любовь моя.

— Ну ладно, моя циничная голландская девочка, — ответил Джейсон, изображая из себя Джона Уэйна, дабы произвести на нее впечатление, — просто пообещай мне, что будешь отвечать на все мои письма, и мы увидим, что произойдет.

— Обещаю.

Они обнялись в последний раз. И он пошел к месту регистрации рейса. Оглянувшись уже в дверях самолета, он посмотрел в сторону пропускного пункта аэропорта и увидел ее, стоящую там.

Даже с этого расстояния было видно, как по ее лицу катятся слезы.

 

*****

Проснувшись в незнакомом, хотя и роскошном номере отеля, Дэнни Росси немного растерялся. Вообще-то благодаря плотному концертному графику он привык менять гостиничные номера с той же регулярностью, как и пижамы. Но при этом он всегда точно знал, где находится. В какой стране. В каком городе. С каким оркестром. В какой гостинице.

Постепенно приходя в себя, он наткнулся взглядом на статуэтки, отливавшие золотом: они стояли на комоде с зеркалом по другую сторону кровати, и их было ровно пять штук. Только тогда к нему стала возвращаться память.

Вчера состоялась ежегодная церемония вручения премий «Грэмми», которыми отмечают лучшие достижения в области звукозаписывающей индустрии. Все проходило в виде праздничного представления в великолепном зале отеля «Сенчури плаза» в Лос-Анджелесе. Прилетев сюда на самолете, он только и успел, что снять номер в «Беверли-Уилшире», переодеться в смокинг, после чего поспешил вниз к лимузину, где его уже поджидали два прилипалы-пиарщика, готовые сопровождать новоявленную звезду на церемонию. Что ни говори, но при распределении всех этих премий способности человека флиртовать с журналистами учитываются в не меньшей степени, чем умение играть на инструменте. А Дэнни с блеском освоил и то и другое.

И если кто-то еще мог не согласиться с тем, что запись всех фортепьянных концертов Бетховена в его интерпретации названа лучшей пластинкой за предыдущие двенадцать месяцев, то в рекламной кампании ему действительно не было равных — в этом сходились все.

Но больше всего вчера наделало шуму то, что он получил вторую статуэтку «Грэмми» — за лучший джазовый сольный альбом. Вот чем обернулась милая музыкальная шутка, родившаяся в тот памятный вечер после дебютного выступления с Нью-Йоркским филармоническим оркестром, когда он играл для своих гостей импровизации на темы известных мелодий.

Джентльмен, предложивший ему идею с записью этой музыки, действительно связался с ним на другой день. Оказалось, это был Эдвард Кайзер, президент фирмы «Коламбия рекордс», абсолютно уверенный в существовании обширной аудитории любителей подобного смешения стилей, которые будут поглощать музыкальные безделушки Дэнни как сахарную вату.

Вначале пластинки «Росси на Бродвее» расходились медленно, но стабильно — благодаря постепенно растущей известности Дэнни. Однако после появления в шоу Эда Салли-вана молодой пианист превзошел по популярности астронавта Джона Гленна. Продажи поднялись с трех тысяч до семидесяти пяти тысяч экземпляров за неделю.

К тому же выход телевизионной программы Салливана очень удачно совпал по времени. Дело в том, что передача появилась в эфире именно в тот день, когда избирательные бюллетени «Грэмми» еще только рассылались по почте тем, кто должен был голосовать. До сих пор люди сведущие сказали бы, что безоговорочным победителем станет Каунт Бейси. Но после того как Эд своим монотонным голосом представил зрителям Дэнни, превознося его до небес («новая величайшая звезда Америки, гениальный музыкант»), дело приняло совершенно другой оборот.

Вот так и случилось, что Дэнни вписал новую страницу в историю музыки, став в один и тот же день победителем «Грэмми» сразу в двух номинациях — в классике и джазе. В самом деле, сказал же о нем сам Каунт Бейси (если верить слухам), что он «везучий маленький засранец».

Как знать, на сколько еще экземпляров в неделю вырастут продажи его пластинки после таких слов!

Дэнни все продолжал складывать воедино мозаику из разрозненных фрагментов своей памяти, но по-прежнему не мог объяснить присутствие здесь всех этих золотых статуэток, блестящих в предрассветных лучах солнца.

Откуда взялись остальные, черт подери?

Но разумеется, все встанет на свои места, как только раскроется тайна его пребывания в этом незнакомом гостиничном номере.

Он услышал шум воды в ванной комнате. Кто-то совершал утреннее омовение. Он явно разделил эту комнату — и, судя по всему, постель — с кем-то еще. Но почему обычно острая, как бритва, память его так подводит?

И в эту самую минуту чей-то хрустальный женский голос пропел:

— Доброе утро, милый.

И тут из дверей ванной комнаты, как на сцену, выплыла безупречно причесанная и почти не одетая победительница трех наград «Грэмми» Клара Аткинс.

— Привет, Клара, — восторженно произнес Дэнни. — Прошлым вечером ты пользовалась успехом.

— Ты тоже был не так уж плох, малыш, — проворковала она, заползая к нему под одеяло.

— Как я понимаю, ты говоришь не только о «Грэмми»? — спросил Дэнни с улыбкой.

— О боже, — засмеялась Клара своим грудным голосом, — в постели эти маленькие статуэтки ни на что не годятся. Полагаю, мы оба заслуживаем особой награды, согласен?

— Рад, что ты так считаешь, — откровенно признался Дэнни. — Жаль только, я почти ничего не помню о том, как провел время с величайшей вокалисткой Америки. Мы что-то пили вчера?

— О, немного шампанского внизу. А потом, когда поднялись сюда, я вскрыла парочку «амиков».

— «Амиков»?

— Да, милый. Амилнитрит. Ну, знаешь, такие маленькие пилюли с бодрящим запахом. Только не говори мне, будто это у тебя в первый раз!

— Так и есть, — сознался Дэнни. — А почему я не помню, понравилось мне или нет?

— Потому что улетел выше всякой ракеты. Мне пришлось пичкать тебя депрессантами, иначе бы ты плясал на потолке. А позавтракать не желаешь?

— Да, теперь, когда ты сказала, — ответил Дэнни. — Как насчет яичницы из пяти или шести яиц с беконом и тостами?

Клара Аткинс улыбнулась.

— Картина ясна, — сказала она и заказала завтрак для «квинтета».

— Квинтета? — переспросил Дэнни после того, как она повесила трубку.

— Да, детка, вон для тех маленьких приятелей.

И она указала на пять фигурок «Грэмми», которые сияли, выстроившись в ряд.

* * *

Стюардесса предложила ему шампанское.

— Нет, благодарю вас, — вежливо отказался Дэнни.

— Но, мистер Росси, вам следует отметить ваши победы, — приветливо сказала бортпроводница.

Очень симпатичная.

— Что ж, позовите меня, если передумаете. И мои поздравления.

Она еще несколько неловких секунд потопталась на месте в надежде, что Дэнни попросит номер ее телефона, а потом нехотя отошла от него — обслуживать других звезд, летевших в этот день в салоне первого класса из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк.

Но Дэнни погрузился в свои мысли. Он прочесывал мозги, чтобы восстановить в памяти все происшедшее с того момента, как он вошел в гостиничный номер Клары Аткинс.

Мало-помалу он стал вспоминать. Во-первых, то нервное возбуждение, когда он оказался в обществе бесспорной королевы вечера. Затем страшное волнение, когда они занимались сексом. И наконец, ощущение от пилюль, которые она ему показала.

Да, он вспомнил, что тогда на него напало дикое веселье. Даже сейчас, когда он просто подумал об этом, сердце забилось чаще. От этих пилюль он и в самом деле почувствовал себя… решительным, что ли. А потом, чтобы утихомирить Дэнни, она дала какую-то наркоту, которая затуманила ему мозги, и он отключился.

И он забыл у нее спросить, что это было.

 

Из дневника Эндрю Элиота

20 декабря 1960 года

Завтра я женюсь. Похоже, будет интересно.

Ньюол застрял на Гавайях вместе с военно-морским флотом и приехать не сможет. Зато будут остальные мои приятели, включая Теда и Сару Ламброс и даже нашего сумасшедшего Джорджа Келлера.

Я попросил Джейсона Гилберта стать моим шафером, поскольку всегда восхищался им. Он согласился, но сказал, что форму морпеха не наденет, хотя это добавило бы блеска всему событию.

После венчания в церкви состоится свадебное торжество с шампанским в клубе «Бикон-хилл», по завершении которого мы полетим на Барбадос в свадебное путешествие, а затем вернемся в Нью-Йорк, где я начну свою стажировку в банке: буду иметь дело со всеми этими понижениями и повышениями процентных ставок, а также прочими инвестициями.

Уверен, все пройдет замечательно — особенно если мне самому удастся понять, как это вышло, что все случилось так скоропалительно.

В каком-то смысле я мог бы сказать, что на меня надавили родители. Хотя такое в нашей семье не практикуется. Отец обычно просто предлагает мне что-то сделать.

Когда прошлым летом я демобилизовался из флота, что бы присоединиться к своим родственникам в Мэне, он между делом заметил, что, на его взгляд, мне пора жениться.

И я покорно ответил, что, наверное, пора. Вот, собственно, и все содержание разговора. Правда, он еще поделился житейским опытом: «Все надо делать вовремя, а не ждать, когда уже будет поздно».

Честно говоря, обнаружив, что больше не надо драить палубу или подшивать флотские отчеты, я даже как-то растерялся и не знал, что делать дальше. К тому же ввиду длительного пребывания в море у меня еще больше обострилось желание тесного общения с женщинами. И полагаю, женитьба даст такое общение — теснее не бывает.

Еще до недавних пор я сохранял романтическое представление о том, что, когда люди женятся, это как-то связано с любовью. Но разумеется, поскольку я все это время был один — сначала в Гарварде, а потом среди просторов океана, — мне так до конца и не удалось понять, в чем же суть настоящей любви.

Собственно говоря, любовь — это одна из немногих тем, которая вызывает у моего отца такие сильные чувства, что выразить их он способен лишь одним словом из пяти букв. Мы как-то рыбачили с ним на озере несколько дней спустя, и я рассказал отцу, что свадьба Теда и Сары растрогала меня до глубины души. Именно такой должна быть идеальная любящая пара.

Папа посмотрел на меня, подняв бровь, и сказал: «Эндрю, разве ты не знаешь, что любовь — это… вздор?»

Не стану притворяться, будто я не слышал крепких выражений на флоте, но чтобы из уст моего отца — никогда. После он стал терпеливо объяснять мне, мол, во времена его детства самые лучшие браки заключались не на небесах, а за обеденным столом в клубе. Жаль, что подобная практика впоследствии вышла из моды.

Например, у его однокурсника Лаймана Пирса, президента «Бостон метрополитен», есть «совершенно потрясающая дочь», с которой, будь сейчас старые добрые времена, он бы организовал для меня великолепную помолвку.

Я заявил, что отнюдь не прочь встречаться с потрясающими женщинами и с удовольствием позвонил бы этой даме, просто по-дружески — без всяких обязательств.

На это мой отец ответил, мол, я не пожалею. И снова стал удить рыбу.

Вообще-то я не питал особых надежд, когда набирал телефонный номер Фейт Пирс в Фонде охраны природы, где она устроилась работать волонтером на полный рабочий день. Думал, вдруг это какая-нибудь вялая, избалованная, высокомерная «браминка». Так вот, может, какие-то из этих качеств ей и присущи, но сказать, что она вялая, уж никак нельзя. А больше всего при встрече с ней меня поразило то, какая она красивая.

По-моему, таких красивых девушек я в жизни еще не видел. Думаю, она могла бы на равных соперничать с Мэрилин Монро за самые высокие гонорары (разве что денег у нее и без того навалом).

Скажу больше: она мне просто понравилась. Существ, подобных ей — по-настоящему живых и непосредственных, — среди так называемых аристократок почти не встретишь. Все, чем бы она ни занималась, было для нее «забавным». Будь то перекидывание футбольного мяча на берегу реки Чарльз, ужин с изысканными блюдами в ресторане «Мэтр Жак» или секс до свадьбы. Кроме того, всю ее предшествующую жизнь можно было бы описать тем же самым словом.

Ее мамаша с папашей не очень-то ладили между собой. Однако когда родители развелись и отправили дочь в пансион в возрасте шести лет, оказалось, что это тоже «забавно». Как и то, что она окончила школу в Швейцарии, где научилась говорить с бесподобным французским акцентом — и даже запомнила несколько слов на этом языке.

Катание на лыжах или на лошадях, занятие парусным спортом или сексом (впрочем, о нем я уже упоминал, как мне кажется) — все это тоже подходило под эту категорию.

А еще она потрясающий садовод.

Наш роман с ухаживаниями был стремительным, как ураган, а насчет того, каким словом она бы его определила, я даже не сомневаюсь. В любом случае, у нас оказалось так много общих знакомых, что я боялся только одного: как бы не выяснилось, что мы с ней ближайшие родственники, и тогда вступление в брак стало бы невозможным во избежание кровосмешения.

Хочу подчеркнуть: я женюсь на Фейт не потому, что наши с ней отцы и матери тащатся от всей этой затеи.

Зная о глубоких убеждениях отца, я никогда не сознаюсь, что в душе я все еще романтик. И женюсь я на Фейт Пирс потому, что она сказала мне то, чего я никогда ни от кого за всю свою жизнь еще не слышал.

Как раз перед тем, как я сделал ей предложение, она прошептала: «Мне кажется, я люблю тебя, Эндрю».

 

*****

Как-то утром, ранней весной 1962 года, Дэнни Росси проснулся в одиночестве. Не просто один в постели, а еще и с чувством пустоты, пронзившей насквозь всю его жизнь.

«Как же так? — спрашивал он себя. — Вот я здесь, в своей новой двухуровневой квартире с видом на Центральный парк. Через минуту сюда, в эту дверь, войдет дворецкий, неся на серебряном подносе мой завтрак. Он также принесет мне утреннюю почту, обязательно включающую в себя приглашения по меньшей мере на дюжину торжественных приемов во всех частях света. А я вдруг чувствую себя несчастным.

Несчастным? Какая нелепая мысль. Меня же обожают критики. Кажется, если бы я даже чихнул во время какого-нибудь концерта, они бы тут же написали, что это новая интерпретация данного произведения в моем восхитительном исполнении. А пока я иду от дома до офиса Харока, то шагу невозможно ступить, чтобы кто-нибудь не окликнул меня по-дружески или не попросил автограф.

Несчастным? Да во всем мире нет такого оркестра, которому бы до смерти не хотелось заполучить меня в качестве солиста! А теперь мне еще и комиссионные за симфонические произведения стали поступать. Похоже, я востребован всеми за мой талант, как и за мои личные качества, — что уж говорить о бесчисленных красавицах, которые просто жаждут еще и моего тела.

Так почему же сейчас, когда платиновый свет зимнего солнца радостно льется сквозь окно моей сказочной квартиры, я чувствую себя даже хуже, чем в детстве, когда сидел запертым в отцовском подвале, в том паршивом тесном помещении для музыкальных занятий?»

Между прочим, нельзя сказать, чтобы у Дэнни впервые появились такие мысли. Но в последнее время они стали приходить все чаще.

Хуже всего, что на этот день у него ничего не запланировано. Ни концертов, ни репетиций, даже записи к стилисту по прическам не значилось.

Хотя, конечно, он сам настоял на этом. Ведь ему так хотелось посвятить весь день сочинению оркестровой сюиты, которую ему заказал симфонический оркестр Сент-Луиса. А теперь мысль о том, что ему предстоит остаться наедине с кипой чистых листов нотной бумаги, угнетала его до невозможности.

Чем же вызвана такая меланхолия?

Позавтракав, он натянул джинсы и трикотажную фуфайку с портретом Бетховена (подарок одной из любящих поклонниц) и поднялся в студию на верхнем этаже. Там на инструменте лежало его неоконченное сочинение, которое он допоздна писал накануне. А в кресле с откидывающейся спинкой, стоявшем около рояля, валялся журнал, который он листал ночью, чтобы отвлечься — в ожидании, когда начнет действовать таблетка снотворного.

Может, из-за того, что ему просто не хотелось сразу приступать к работе, но он неспешно подошел к креслу и снова взял в руки журнал. Это был «Бюллетень выпускников Гарварда», который он оставил вчера раскрытым на странице с разделом для заметок и объявлений.

Интересно, почему только скучные придурки пишут здесь о своих «достижениях»? И с какой стати они решили, что кому-то будет очень интересно узнать, кто из них на ком женился или кто у кого родился?

И все-таки, хоть это и было ему безразлично, он опять уселся в кресло и стал перечитывать списки с именами новых супружеских пар и молодых родителей — накануне это занятие вогнало его в сон.

И вот, сидя один в роскошной студии своего пентхауса, он сделал себе невольное признание:

«Не такое уж это скучное чтиво, честное слово. Похоже на отчет о тех радостях жизни, которых мне так не хватает. Конечно, аплодисменты публики приятно кружат голову, кто же спорит. Но сколько они длятся? Пять — десять минут, самое большое. А когда они заканчиваются, я прихожу домой, где никого нет, кроме обслуживающего персонала. Разумеется, приятно привести с собой какую-нибудь красивую женщину. Но после всех этих физических упражнений мы никогда не разговариваем. Я хочу сказать, от этого мне иногда становится еще более одиноко.

Думаю, мне нужна жена.

Уверен, мне нужна жена. Но настоящая, с кем бы я мог разделить свою жизнь — и делиться мыслями. А главное — если это возможно, — чтобы эта женщина любила меня самого, а не тот рекламный образ, растиражированный пропагандистской машиной пиар-менеджеров, которым я сам же и плачу деньги.

Если подумать, кто в моей жизни когда-либо любил меня просто за то, что я — это я?

Только… Мария».

Господи, какой же он был дурак — упустить ту единственную девушку, с кем его связывали по-настоящему близкие отношения. И было бы из-за чего: видите ли, Мария повела себя не так, как другие женщины, и не стала приносить свое тело в жертву его эгоизму.

Сколько лет прошло с тех пор, когда он видел ее в последний раз? Два года? Или три? К этому времени она уже окончила учебу в Рэдклиффе, быть может, вышла замуж за какого-нибудь славного парня-католика и уже растит детей. Конечно, разве такая фантастическая девушка будет сидеть и дожидаться, когда ей позвонит некий Дэнни Росси. Нет, она для этого слишком благоразумна.

Теперь он точно знал, что его так тяготит. А еще то, что нельзя ничего изменить.

Или все-таки можно?

Марии сейчас примерно двадцать три или двадцать четыре — не больше. Не все женщины в этом возрасте замужем. Может, она учится в аспирантуре. А может даже, чем черт не шутит, стала монахиней.

Забавно, но он так и не забыл номер ее телефона в Кливленде. Как подспудное напоминание о том, что он никогда не терял надежды.

Он глубоко вздохнул и стал вращать диск.

Трубку взяла ее мать.

— Могу ли я поговорить с Марией Пасторе, будьте так любезны? — попросил он, нервничая.

— О, она здесь больше не живет…

Сердце у Дэнни упало. Это то, чего он так боялся: слишком поздно.

— … Но я могу дать телефон ее квартиры. Можно спросить, кто звонит?

— Э-это, э-э, Дэниел Росси.

— Боже, — отозвалась она. — То-то я слышу: голос знакомый. Мы все это время следили за твоими успехами, и с огромным восхищением.

— Спасибо. А… как у Марии дела — хорошо?

— Да. Она обучает искусству танца в школе для девочек и очень довольна. Она сейчас там.

— А вы можете назвать мне адрес школы? — нетерпеливо спросил Дэнни.

— Конечно, — ответила миссис Пасторе, — но я с удовольствием передам ей, если ты хотел что-то сказать.

— Нет, пожалуйста. Вообще-то я буду вам очень признателен, если вы не станете говорить, что я звонил. Мне бы хотелось как-то… ее удивить.

— Раз-два-три, плие. А теперь четвертая позиция, девочки. Втянуть животики, спинки ровно, пожалуйста.

Мария вела урок балета в Шервудской школе для девочек, в группе занимались одиннадцать или двенадцать десятилетних танцовщиц. Она была так увлечена, что едва ли заметила, как за ее спиной открылась дверь в студию. И все же что-то заставило ее посмотреть в зеркало и увидеть в нем отражение знакомой фигуры.

Она изумилась. Невероятно. Но прежде чем обернуться, ей хватило присутствия духа, чтобы сказать своим подопечным:

— Повторяйте эти движения, девочки. Лора, а ты отсчитывай ритм.

И только потом она повернулась кругом, чтобы поздороваться со своим гостем.

— Привет, Дэнни.

— Привет, Мария.

Им обоим было явно не по себе.

— Э-э, ты приехал в наш город с концертом? Должно быть, я пропустила эту новость в газетах.

— Нет, Мария, я прилетел сюда специально, чтобы увидеться с тобой.

Эти слова растопили ледяную стену между ними.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга безмолвно, пока за их спинами десятилетняя Лора отсчитывала темп для маленьких балерин.

— Ты слышишь меня, Мария? — тихо спросил Дэнни.

— Да. Просто не знаю, что и думать. Я хочу сказать, почему сейчас, когда прошло столько времени?..

Так и не ответив, Дэнни поспешил задать свой вопрос, более актуальный для него — тот, из-за которого в течение всего полета в Кливленд у него буквально плавились мозги.

— Удалось ли какому-нибудь счастливчику увлечь тебя, Мария?

— Вообще-то я вроде бы встречаюсь с одним архитектором…

— У вас это серьезно?

— Он хочет на мне жениться.

— Скажи, а ты все еще думаешь обо мне, хоть изредка?

Она помолчала, а затем ответила:

— Да.

— Знаешь, я тоже. Я постоянно думал о тебе.

— Когда же ты находил на это время, Дэнни? — спросила она с легкой иронией. — Твои любовные похождения так широко освещаются в прессе, что прочесть о них можно, стоя в очереди в кассу супермаркета, и даже газету покупать не обязательно.

— Это кто-то другой, а не я. Настоящий Дэнни Росси все так же влюблен в тебя. Все, что ему нужно, — это жена по имени Мария и много-много детишек. Может, с полдюжины симпатичных маленьких балерин, как вон те девчушки.

Она посмотрела на него, недоумевая.

— Но почему я?

— Мария, потребуется куча времени, чтобы все объяснить.

— А ты попробуй уложиться в двадцать пять слов.

Дэнни понимал: если не убедить ее сейчас, другого случая у него уже не будет.

— Мария, — сказал он со всей серьезностью, — я знаю, когда ты видела меня в последний раз, я был опьянен аплодисментами. Не буду лгать тебе и говорить, будто они мне больше не нравятся. Но я понял: этого недостаточно. Может, график моих концертов и насыщен, но сама жизнь моя невероятно пуста. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Ты так и не ответил на мой вопрос. Почему я?

— Как бы тебе это объяснить… Видишь ли, с тех пор, как я стал известным в мире, все, с кем бы я ни знакомился, говорят, будто любят меня. Но я не верю ни единому их слову. Единственный человек, с кем я сблизился по-настоящему и кому могу доверять, — это ты. Думаю, ты понимаешь, почему мне приходится изображать из себя маленького нахала: в глубине души я совсем не уверен, что кому-то до меня есть дело.

Он замолчал и взглянул на нее.

— Вообще-то это чуть больше, чем двадцать пять слов, — тихим голосом произнесла она.

— Ты мне веришь хотя бы немного?

Ответ был едва слышен, ибо ее душили слезы.

— Я тебе верю.

 

*****

Хотя Джейсон не говорил об этом ни единой душе, но учиться здесь ему нравилось даже больше, чем в Гарварде. В программе пятимесячных курсов в школе начальной подготовки офицеров морской пехоты в Квонтико были предусмотрены занятия по таким неакадемическим предметам, как командование подразделением, методы военного обучения, чтение карт, тактика пехоты, виды вооружения, а еще история и традиции корпуса. В дополнение к этому оказание первой медицинской помощи, сбор разведданных, операции вертикального развертывания, десантные операции с применением бронетанковой техники и самые его любимые предметы — физподготовка и развитие здоровья.

Пока остальные университетские выпускники, точнее, подавляющее их большинство либо недовольно брюзжали, изнемогая от усталости, либо не могли дождаться, когда же все закончится, Джейсон с каждым упражнением становился все бодрее — подтягивался ли он на турнике, отжимался ли на руках или приседал. А еще он с удовольствием бегал на любые дистанции. Ему действительно нравилось преодолевать полосу препятствий, а изредка выпадавшие свободные минуты он тратил на то, чтобы усовершенствовать технику ее прохождения. Винтовка стала ему привычней теннисной ракетки.

И хотя в университете Джейсон был далеко не выдающимся студентом, эти курсы он вознамерился окончить под номером один.

Во время заключительной недели все писали экзаменационную работу по теории военного дела, а также сдавали практический тест по ориентировке на местности и методам военного обучения. Джейсон набрал хорошие баллы по этим предметам, но все же рассчитывал, что золотую медаль ему принесут спортивные дисциплины.

В меткости стрельбы из винтовки и пистолета он добился чрезвычайно высоких результатов, но все же несколько сельских ребят, с детства привыкших к огнестрельному оружию, отстрелялись лучше его. Однако в тесте по физической подготовке он опередил всех. И это стало для него некоторым утешением, поскольку в общем зачете по итогам обучения он оказался на пятом месте.

Второй лейтенант морской пехоты США Джейсон Гилберт, воспользовавшись первым отпуском, написал большое письмо Фанни, в котором объяснил причину столь длительного молчания. Она ответила коротко, но сердечно:

Я очень удивилась, получив от тебя весточку. Может, «Одиссея» все же не такая уж и сказка.

Теперь моя очередь просить тебя потерпеть, так как мне надо готовиться к квалификационному экзамену. Потом уже, когда я буду работать в клинике, у меня будет много времени писать тебе.

С любовью,

Ф.

P. S. Я говорила, что соскучилась?

В Рождество он намеренно надел парадную форму (черный китель с золотыми пуговицами по самое горло, белоснежную фуражку), чтобы произвести впечатление на маму и папу.

К сожалению, эффектно костюмированное прибытие было омрачено безрадостным событием.

Когда Джейсон торжественно вошел в дом, то обнаружил всех — отца, мать и сестру — за обеденным столом. Джулия сидела, подавшись корпусом вперед, закрыв руками лицо. Из соседней комнаты доносился плач младенца, малышки Саманты.

Щеголеватый морской офицер был по меньшей мере разочарован, когда отец, вместо того чтобы встретить его как подобает, скользнул по нему взглядом и сказал:

— Привет, сынок, ты как раз вовремя.

Джейсон поцеловался с матерью и, усаживаясь за стол, спросил:

— А что здесь происходит?

— У Чарльза и Джулии небольшие неприятности, — ответила мать.

— Неприятности? — неожиданно взорвался отец. — Этот сукин сын оставил ее! Вот так, просто встал и ушел. Бросить жену и годовалого ребенка — разве взрослые люди так поступают?

— Ну, я никогда не считал Чарли таким уж взрослым, — заметил Джейсон. — А что за причина, он объяснил?

— Сказал, будто ему не нравится быть женатым, — запричитала Джулия. — Сказал, он вообще никогда не хотел жениться.

— Я мог бы сразу сказать об этом, и это избавило бы тебя от многих печалей, — отметил Джейсон. — Вы оба были слишком молоды.

— Прекрати, Джейсон! Не строй из себя Папу Римского, — рассердился отец.

— Ладно, виноват, — мягко произнес он. И добавил: — Послушай, Джулия, мне действительно очень жаль, что ты связалась с этим безмозглым преппи.

Слова сочувствия, высказанные братом, были встречены новой порцией слез и рыданий.

— Да, похоже, веселенькое Рождество нас ждет, — высказал свое мнение Джейсон.

Он встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате взад и вперед.

Именно в эту минуту в зал вошла домоправительница Дженни и, увидев молодого Гилберта, воскликнула:

— Вот это да, мистер Джейсон, ну и шикарный же у вас вид!

Праздничный ужин проходил в довольно-таки угрюмой обстановке. К этому времени Гилберт-старший стал приходить в себя после такого удара судьбы, когда рухнули отцовские надежды на благополучие в личной жизни дочери, и он переключил свое внимание на традиционный предмет своей гордости.

— Ты хочешь сказать, что тебе и в самом деле нравилось проходить начальную подготовку, Джейсон? — с восхищением спросил он.

— Боюсь, в каком-то смысле я даже немного перестарался. Мой командир части хочет, чтобы я остался и отвечал за одну из программ по физподготовке.

— А что в этом плохого?

— Ну, вообще-то перспектива провести следующие полтора года в Квонтико не приводит меня в дикий восторг. Но зато есть вероятность, что мне позволят поучаствовать в некоторых теннисных турнирах. В любом случае, такая служба гораздо лучше, чем у Эндрю, который, как я слышал, драит палубы на эсминце.

— Мне никогда не понять, почему он не пошел в офицеры, — заметил мистер Гилберт.

— Зато я его понимаю. Элиоты всегда были большими «шишками» на флоте — адмиралами и прочим начальством. Наверное, он почувствовал, что от него будут многого ждать. Вот почему, когда речь заходит о карьере, у меня по сравнению с ним есть некоторое преимущество.

— Это как? — поинтересовался отец, который в настоящее время являлся президентом одной из двух крупнейших электронных корпораций в мире.

— В отличие от Эндрю, болтающегося, как листик на тонкой ветке огромного семейного древа, нашу семью всего лишь одно поколение отделяет от тех, кто вышел из гетто.

— По-моему, некрасиво так говорить, — сделал замечание отец.

Если Джейсону Гилберту-старшему не изменяла память, никогда еще слово «гетто» не произносилось в их доме. Услышав такое, он почувствовал неловкость, особенно это слово показалось неуместным за рождественским ужином.

Он перевел разговор на более веселую тему:

— А как твоя голландская девушка, часто пишет?

— Не так часто, как хотелось бы, — ответил Джейсон. — Вообще-то пап, я бы после ужина позвонил ей — с твоего разрешения.

— Конечно, пожалуйста, — с облегчением произнес Джейсон Гилберт-старший, вновь устремляясь мыслями в будущее — прочь от недостаточно далекого прошлого.

Джейсон уволился из корпуса морской пехоты в начале августа 1961 года, поэтому он успевал добраться до Кембриджа и поступить в Гарвардскую школу права.

В начале своего срока он служил инструктором в школе начальной подготовки, а потом, в первую очередь из-за его бравого вида в военной форме, ему поручили заниматься вербовкой кандидатов в офицеры. В его обязанности входило ездить по университетским кампусам и убеждать студентов последовать его примеру и приобщиться к воинской славе, поступив в класс подготовки командиров взвода или, если не получится, хотя бы просто на службу в морскую пехоту.

В уме Джейсон сравнивал эти поездки для вербовки будущих морпехов с состязаниями по ловле рыбы. И как всегда, настроенный только на победу, он стремился вернуться домой с самым большим уловом. А когда командир сообщил, что он с честью справился и с этим испытанием, ему, хоть это и не стало неожиданностью, было приятно.

И все же, оставив военную службу, он почувствовал облегчение, и теперь его переполняло желание скорее взяться за юриспруденцию.

А еще ему не терпелось встретиться с Фанни. Их переписка длилась, не затухая, все двадцать четыре месяца, которые они не виделись.

Однако морская пехота Соединенных Штатов так и не предоставила ему нескольких лишних недель к отпуску, чтобы он смог поехать к женщине, на которой решил жениться. Похоже, это испытание разлукой продлится еще целый год — теперь уже учебы.

Опять письма. Снова телефонные звонки. Но сил терпеть — все меньше и меньше.

Существует старинная поговорка о том, как протекает учеба в Гарвардской школе права: в течение первого года там пугают вас до смерти. Во время второго — заставляют работать до смерти. А на третий год — надоедают вам до смерти.

То, что Джейсон, в отличие от большинства сокурсников, имел за плечами два года военной службы, изрядно помогало ему в тех случаях, когда приходилось сталкиваться один на один с этими ужасными профессорами из Школы права. Ведь по сравнению с любым сержантом-инструктором по строевой подготовке они выглядели людьми совершенно безобидными. Поэтому если Джейсон вдруг оказывался не в состоянии дать вразумительный ответ на занятиях, скажем, по составлению контрактов, то презрительная усмешка преподавателя казалась сущим благом: это же вам не сто отжиманий в полной амуниции.

Он также пользовался тем обстоятельством, что несколько человек из его выпуска 1958 года, имевшие отсрочку от военной службы, теперь учились на последнем курсе Школы и более чем охотно помогали своему славному сокурснику.

— Тебе надо бы вести дела в суде присяжных, — советовал ему Гарри Маквиг. — Ты же у нас красавчик — и рта не успеешь открыть, как все тетки в жюри уже твои. А мужиков они сами обработают. В выигрыше будешь всегда.

— Нет уж, — возражал Сеймур Хершер, — ему лучше специализироваться на бракоразводных делах. Все женщины так и будут валить к нему толпами, в надежде заполучить Джейсона в свою собственность.

Но Джейсон уже составил собственный план действий. Он годами обсуждал его со своим папой.

Во-первых, если ему удастся продержаться среди всех этих лучших умов в Школе права и не вылететь раньше времени, он постарается найти какую-нибудь должность клерка. Затем несколько лет общей практики в одной из престижных фирм в Нью-Йорке или в Вашингтоне. А все вместе это послужит трамплином для конечной цели — политической карьеры.

— Джейсон, — пошутил как-то Гилберт-старший, — я так уверен в твоем будущем успехе, что мне уже сейчас не терпится начать строительство дома в Вашингтоне.

Но юношеские грезы о будущей карьере теперь затмевались новой светлой мечтой — она придавала Джейсону силы, чтобы выдержать несколько суровых экзаменов по юридической практике в январе и пережить напряженную весну, когда заключительные экзамены по предметам становились все ближе и ближе.

Его грела мысль, что впереди — долгожданная встреча с любимой голландской девушкой, с той, которая улыбается ему с фотографии на письменном столе, и ей совершенно неважно, сдаст он эти экзамены или завалит.

Нельзя сказать, будто эти два с половиной года, пока они с Фанни не виделись, он вел монашеский образ жизни. Но, общаясь иногда с другими девушками, он всякий раз вспоминал о том, как хорошо ему было с ней.

И хотя в своих письмах она об этом не обмолвилась ни разу, он чувствовал, что она тоже считает дни до того момента, когда они наконец смогут быть вместе.

Вот почему Джейсон с радостью встретил наступление экзаменационной сессии. И если его сокурсники по мере сдачи тестов становились все мрачнее и озабоченнее, он с жадностью заполнял каждую синюю экзаменационную тетрадь, словно это очередная страница в паспорте, с которым он пройдет сквозь ворота Школы права и попадет прямиком в объятия своей любимой.

Во время долгого перелета в Амстердам Джейсон очень нервничал — он не знал, как все пройдет. Они ведь так давно не виделись. А вдруг он просто приукрасил их расчудесные отношения — от отчаянной скуки во время военной службы? И не обернется ли их встреча в аэропорту Схипхол сплошным разочарованием?

Увидев ее стоящей у выхода через таможню, он понял, что не обернется. Когда они поцеловались, он ощутил все то же волнение.

Первые несколько дней они провели на ферме ее родителей, где он в полной мере ощутил все тепло и душевную атмосферу, царящую в семье ван дер Пост. Все съехались сюда, чтобы познакомиться с американским другом Фанни: и ее родной брат, который учился в Гааге, и родная сестра, которая замужем, не говоря уже о двоюродных братьях и сестрах, а также нескольких тетушках.

Вечером накануне отъезда Джейсон стоял перед камином в центральной комнате жилого дома на ферме и разглядывал фотографии на каминной полке.

— Удивительно, — заметил он, — меньше чем за неделю я познакомился со всеми этими людьми.

Но затем он остановился перед снимком с изображением темноволосой девушки.

— Кроме нее.

— Это Ева, — сказала миссис ван дер Пост. — Полагаю, Фанни рассказывала о ней.

— Да, — ответил Джейсон.

— Она чудесная девушка, — добавил отец Фанни. — Всегда немного печальная, но это и понятно.

Фанни повела Джейсона в дом Анны Франк на улице Принзенграхт, 263, который находился в тени Вестеркерка. Ей хотелось, чтобы ее американский друг получил наглядное представление о том, что пережили его единоверцы во время Второй мировой войны.

Он молча разглядывал узкое помещение, где юная жительница Голландии и члены ее семьи больше года прятались от оккупационных войск, прежде чем их потащили на смерть.

— Она сохранила человеческое достоинство до самого конца, — заметила Фанни. — Обязательно почитай ее дневник. Несмотря ни на что, она верила, что на самом деле люди в душе в основном очень хорошие. И вот такого человека — маленькую невинную девочку — отправили в газовую камеру лишь за то, что она была еврейкой.

Нельзя сказать, будто он ничего не слышал об этой истории. Дневник Анны Франк лег в основу спектакля, который с успехом шел на Бродвее, и родители, насколько ему известно, ходили его смотреть.

Теперь, оглядываясь назад, он недоумевал, почему они ничего, хотя бы даже вскользь, не рассказали о спектакле ни ему, ни сестре. Неужели они и правда думали, будто все это не имеет к ним никакого отношения?

А потом эти двое отправились в Венецию, чтобы продолжить свои любовные похождения в том самом месте, где они прервались три года тому назад.

— Фанни, как ты думаешь, мы с тобой первая пара, занимавшаяся любовью в гондоле?

— Нет, мой дорогой, с этим мы лет на тысячу опоздали.

— Ладно, зато мы первые, кто занимался этим с такой любовью.

Удовольствие от общения, всплеск чувств — все было таким же, как прежде. Фанни обладала уникальным даром — рядом с ней Джейсон начинал подмечать, как много смешного и удивительного в окружающем мире. Но теперь в их отношениях появилось еще кое-что.

Джейсон знал многих женщин, иногда увлекался ими и даже влюблялся до безумия. Но к Фанни он питал совсем другие чувства. Никогда раньше ему не хотелось отдавать кому-то всего себя. Но не столько свою чувственность, сколько нежность. Он испытывал потребность укрывать ее, заботиться о ней.

А она, сильная и независимая женщина-врач, могла позволить себе снова стать ребенком и наслаждаться теплым чувством защищенности.

Но когда любовная инициатива исходила от нее, он понимал, что может быть уязвимым. И впервые испытал, что женская любовь способна воспламеняться не только из-за его силы.

Так каждый из них нашел в другом и родителя, и ребенка, и возлюбленного, и товарища. Это была полная гармония — слишком чудесная, чтобы исчезнуть без следа.

Каникулы оказались очень короткими, и опять им предстояло расставание.

— Я прилечу сразу же, как только сдам последний экзамен в июне, — пообещал он.

— А мне что делать до тех пор? — спросила она с несчастным видом.

— Брось, это ж совсем недолго. Наша прошлая разлука длилась почти три года.

— Да, — с тоской ответила она. — Но тогда я и не подозревала, как сильно люблю тебя.

Джейсон пристально посмотрел на нее.

— Фанни, я должен признаться тебе кое в чем.

— В чем же? — спросила она, немного нервничая.

— Вчера, когда я днем один ушел в город, у меня была на то причина.

Он сунул руку в карман и извлек небольшую коробочку, обитую бархатом.

— Если оно подойдет на любой из пальцев на твоих руках, думаю, нам следует пожениться.

— Джейсон, — улыбнулась она, — не забудь, у меня есть еще пальцы на ногах. Это значит, что мы обязательно поженимся.

Будущие жених и невеста обнялись.

 

*****

Эндрю встретил Джорджа Келлера на автобусном вокзале «Трэйлуэйз» в Бангоре. Пока они ехали на машине в «Тюленью гавань», где Элиоты расположились на отдых, заодно обсудили ближайшие планы.

— Ты какой-то бледный, Джордж. Неужели все лето просидел взаперти?

— Эндрю, я же учусь в аспирантуре, а не работаю спасателем на водах. И должен закончить свою диссертацию ближайшей весной.

— Что за срочность?

— Я хочу получить свою степень в июне.

— А потом что будешь делать?

— Пока не знаю.

— Тогда к чему такая спешка?

— Ты все равно не поймешь. Но я обязан следовать своему графику. В любом случае, я признателен тебе за то, что ты выманил меня к себе на выходные.

— Выходные? Я-то думал, ты останешься здесь на неделю.

— Нет-нет-нет. Я должен вернуться к своей работе.

— Ну ладно, — сдался Эндрю. — Но если в эти два дня я увижу, что ты что-то пишешь, пусть даже это будет почтовая открытка, я вырублю тебя на месте.

— Вынужден подчиниться.

Стипендиат улыбнулся.

— Однако, старина, как твоя женитьба?

— О, скажу я тебе, Келлер, это весьма забавно. Тебе следует попробовать.

— Всему свое время, Эндрю. Но сначала я должен…

— Только не говори, — перебил его однокурсник. — Я запрещаю тебе даже упоминать о своей диссертации в эти выходные. И, э-э, если у тебя получится говорить на общие темы, это было бы хорошо для Фейт. Видишь ли, она, конечно, славная малышка, но академические науки не ее любимый конек.

Очаровательная миссис Эндрю Элиот махнула им с края пристани, когда они туда подходили. Даже занятый своими мыслями, Джордж Келлер не мог не заметить, как она хороша в своем бикини. И как приятно пахнет (он почувствовал это, когда она обняла его по-дружески).

Затем Фейт повела обоих мужчин на террасу, где их поджидал огромный кувшин с мартини.

— С тех пор как мы познакомились на свадьбе, я с нетерпением ждала возможности поговорить с тобой серьезно, — проворковала Фейт, вручая Джорджу бокал. — Эндрю говорит, у тебя блестящий ум.

— Эндрю мне льстит.

— Я знаю. — Она хихикнула. — Мне он тоже льстит. Но мне это нравится.

Тогда Джордж вручил ей сверток, обернутый в подарочную бумагу.

— Ну что ты, зачем это! — воскликнула она, вскрывая пакет. И с несколько деланной веселостью добавила: — О, это книга. Смотри, Эндрю, Джордж подарил мне книгу.

— Как здорово, — заметил ее муж и, повернувшись к их гостю, произнес: — Фейт очень любит книги. Что это за книга, дорогая?

— Выглядит прелестно, — ответила она и показала ему обложку.

Это была «Необходимость выбора», автор — Генри Киссинджер.

— О чем она, Джордж? — спросила Фейт.

— Об отставании США от СССР по ракетам. Это, бесспорно, самая значительная работа по этой теме на сегодняшний день.

— Ее автор — один из профессоров Джорджа, — объяснил Эндрю.

— Исключительно великий человек, — тут же подхватил Джордж. — Он руководитель моей научной работы и с самого моего прибытия в Америку стал для меня in loco parentis.

— То есть будто помешанный? — поинтересовалась Фейт.

Этот вывод, как показалось Джорджу, не вполне соответствовал изложенным ранее посылкам. И он добавил:

— Вот здесь, в предисловии, он пишет обо мне. Можно, я прочитаю вам, что он написал?

— О, чудесно, — с преувеличенной радостью произнесла Фейт, передавая ему фолиант. — Среди моих знакомых еще не было никого, о ком бы писали в книжках.

Джордж быстро отыскал нужное место и зачитал вслух:

— «Невозможно в достаточной мере выразить всю мою признательность ученику и другу Джорджу Келлеру за его советы и рекомендации, основанные на глубоком понимании сути вопроса».

— Черт возьми, — вырвалось у Эндрю, — он и вправду называет тебя своим другом. Потрясающе!

— Да. И он не только назначил меня вести группу на семинарских занятиях по курсу «Управление в государственной сфере», но даже договорился, что мою статью напечатают в «Форин афферс».

— Ах, Джордж, — расцвела Фейт. — Это звучит так безнравственно!

Джордж был очарован ее восхитительным чувством юмора.

— Элиот, — с улыбкой произнес он, — да ты просто счастливчик.

— Ну, Фейт, — обратился Эндрю к жене, вернувшись после того, как отвез Келлера на машине к автобусу, — что ты думаешь о старине Джордже? Сумасшедший гений, да?

— Он очень привлекательный, — задумчиво ответила она. — Но что-то меня в нем беспокоит. Не могу точно сказать, что именно. Может, то, как он разговаривает. Ты заметил, у него совершенно нет иностранного акцента?

— Конечно. Меня это в нем просто восхищает.

— Эндрю, не будь таким наивным. Если у иностранца нет иностранного акцента, это значит, он что-то скрывает. Я думаю, твой бывший сосед по общежитию, возможно, просто шпион.

— Шпион? Ну и на кого ему, к черту, шпионить?

— Не знаю. На врагов. Может, даже на Демократическую партию.

 

*****

Из раздела «События» журнала «Тайм» от 12 января 1963 года:

«ПОЖЕНИЛИСЬ:

Дэниел Росси, 27 лет, молодой пианист-виртуоз, и Мария Пасторе, 25 лет, его возлюбленная с университетской поры; оба впервые; в Кливленде, штат Огайо.

После медового месяца в Европе (во время которого Росси выступит с несколькими давно запланированными концертами) молодая супружеская пара планирует поселиться в Филадельфии, где Росси только что назначили вторым дирижером симфонического оркестра этого города».

 

*****

Единственное, о чем попросила Мария перед свадьбой у Дэнни, это чтобы он обещал ей решительно сократить безумное количество гастролей — тогда они смогли бы осесть в каком-нибудь месте, пустить корни и наладить домашний быт.

Впрочем, сначала ему не очень-то хотелось отказывать себе в удовольствии принимать восторги на разных языках мира, но предложение из Филадельфии, неожиданно поступившее к нему как по волшебству, стало чудесным решением проблемы.

Они купили большой дом в стиле поздней английской готики в Брин-Море, на участке земли площадью в полтора акра. Здесь оказалось достаточно места, чтобы переделать весь верхний этаж и устроить там студию для Дэнни. А еще подготовить светлый просторный зал для Марии, который, по настоянию Дэнни, оборудовали балетным станком; правда, ей бы хотелось, чтобы это помещение превратилось в детскую комнату, и чем скорее, тем лучше.

Свадьба проходила в отеле «Шератон» в самом центре Кливленда, где Джин Пасторе устроил роскошный банкет.

Во время торжества Дэнни был почему-то подавлен, хоть и старался не подавать виду. Все мысли его были об одном: хотя он и заработал себе репутацию донжуана международного масштаба, но вдруг в самый решающий момент его жизни ему не удастся это подтвердить.

Как и ожидалось, приглашенные на свадьбу гости заставили Дэнни сесть за рояль. И ему показалось, что это выступление лишь подтвердило его худшие предположения. Дело в том, что, пока все наслаждались полным воспроизведением содержания пластинки «Росси на Бродвее», сам он, наверное, был единственным из присутствующих, кто заметил, что исполнение этих произведений дается ему не так хорошо, как обычно.

Возможно, из-за шампанского. Он весь вечер потягивал его понемногу, чтобы успокоить нервы, хотя догадывался, что ничего хорошего из этого не выйдет. У него было железное правило — ничего крепче кока-колы перед концертом не пить. Если нервы особенно шалили, он мог принять таблетку милтауна или фенобарбитала. Но сейчас уже слишком поздно.

И вот теперь, немного захмелев, он все гадал, не навредил ли сам себе. Ведь ему вскоре предстоит войти в спальню к самой сексуально привлекательной девушке из всех, кого он когда-либо знал — и которая ждала этой минуты всю свою жизнь.

В номере для новобрачных было две ванных комнаты — для него и для нее. Когда Дэнни чистил зубы (долго и тщательно), он смотрелся в зеркало и видел там лицо испуганного подростка.

Получится ли у него? «Ну конечно, — сказал он себе. — Брось, стоит ли из-за этого так волноваться. К тому же она ведь девственница. Даже если ты будешь не на высоте, как она это поймет?»

Дэнни снова посмотрелся в зеркало. И по выражению своего лица понял, что не сможет сейчас просто так войти в спальню и предстать перед Марией.

Ему нужна помощь.

Он расстегнул молнию бокового отделения своего несессера для туалетных принадлежностей и выставил полдюжины пузырьков с таблетками на полку над раковиной. Они расположились в определенной последовательности, в зависимости от силы воздействия, как он часто шутил про себя: от largo e pianissimo (транквилизаторы) до allegro e presto (стимуляторы, помогавшие снять усталость после длительных перелетов).

«Благодарю тебя, Господи, за медицинскую науку», — подумал он, протягивая руку к бутылочке с надписью «Метамфетамин». Вытряхнул таблетку на вспотевшую левую ладонь, завернул крышку пузырька и снова спрятал всю свою фармакопею в потаенное место.

Из спальни донесся игривый голос:

— Дэнни, ты еще там или меня бросили в мою брачную ночь?

— Я сейчас приду к тебе, дорогая, — ответил он, стараясь не выдавать голосом своей нервозности.

Он разломил таблетку в ладони, лелея надежду, что это ускорит ее эффективность, и проглотил, запив стаканом воды.

Почти сразу же настроение у него улучшилось. И хотя сердце заколотилось быстрее, но теперь в нем не было страха. Он надел халат и медленно пошел к спальне.

Мария ждала его, лицо ее сияло улыбкой.

— О, Дэнни, — сказала она с любовью, — я знаю, мы будем с тобой очень счастливы.

— Я тоже это знаю, дорогая, — ответил он и скользнул к ней под одеяло.

Дэнни Росси и раньше в своих выступлениях — будь то музыкальных или иных — добивался исключительной выразительности и безупречности. Эта ночь не стала исключением. Правда, на этот раз выступление было очень, очень недолгим.

 

*****

Фанни и Джейсона теперь влекло друг к другу с такой силой, что они уже не могли довольствоваться письмами. Чувства переполняли обоих, им хотелось слышать голос любимого человека. Они стали перезваниваться. Вначале это был еженедельный ритуал, но вскоре он превратился практически в ежедневный. Счета за переговоры приходили астрономические.

— Было бы гораздо дешевле, если бы один из нас прилетел жить к другому, — замечал он.

— Согласна, Джейсон. Но ты не сможешь сдать свои экзамены здесь, а я не смогу сдать свои там. И если ты потерпишь еще пару месяцев, мы будем вместе — до тех пор, пока я тебе не надоем.

— Ты мне никогда не надоешь.

— Все так говорят, — шутила она. — Иногда так хочется, чтобы мы с тобой просто жили вместе, и не надо было бы тратиться на все эти церемонии.

— Фанни, ты же собираешься жить в Бостоне. Это все еще пуританский город. Кроме того, я хочу связать тебя пожизненным контрактом, чтобы ты не сбежала от меня в случае чего.

— Ну ты даешь, — отвечала она.

Свадьбу наметили на июль, венчание должно было состояться в церкви в Гронингене, куда ходили все члены ее семьи. Поскольку Фанни еще раньше планировала в очередной раз навестить свою названую сестру Еву этим летом, было решено, что она отправится туда поздней весной — как только сдаст квалификационные экзамены.

15 мая она позвонила Джейсону, чтобы сказать:

— Прощай на три недели.

У Евы в кибуце, который находится в Галилее, условия жизни довольно-таки спартанские, и поддерживать связь будет почти невозможно.

— Думаю, у них там три телефона на всю округу, — отметила Фанни. — Поэтому вряд ли они оценят нашу с тобой бесконечную болтовню. Как думаешь, получится у тебя вытерпеть двадцать один день, чтобы не разговаривать со мной?

— Нет, — сказал Джейсон.

— Ну тогда подумай, может, приедешь ко мне в Израиль сразу, как сдашь последний экзамен. Пора наконец-то увидеть землю своих предков, между прочим.

— Может, так и сделаю, если будет совсем уже невтерпеж, — ответил он. — Эй, чуть не забыл спросить, как прошел твой устный экзамен?

— Хорошо, — скромно сообщила она.

— Значит, ты теперь дипломированный врач. Поздравляю! А почему ты не рада?

— Потому что, — с чувством произнесла она, — я скоро стану еще более важной персоной — твоей женой.

Эти слова пылали огнем в памяти Джейсона Гилберта. Ведь это было последнее, что он услышал от Фанни ван дер Пост.

Десять дней спустя, в шесть часов утра, его разбудил телефонный звонок. Это был ее брат Антон.

— Джейсон, — произнес он, его голос дрожал, — у меня ужасная новость о Фанни.

— Несчастный случай?

— Ее убили.

Джейсон сел в кровати, сердце его бешено заколотилось.

— Как? Что произошло?

— Я не знаю всех подробностей, — запинаясь, выдавил из себя Антон. — Сейчас позвонила Ева и сказала, что было террористическое нападение. Их кибуц находится совсем недалеко от границы. Вероятно, арабы перешли ее ночью и забросали их жилища ручными гранатами. Часть из них попала в детскую спальню. Фанни в это время осматривала больную девочку и…

Он замолчал и разрыдался.

Вначале Джейсон оцепенел.

— Не может быть, — шепотом сказал он себе. — Этого просто не может быть… Неужели это происходит на самом деле?

За двадцать шесть безоблачных лет своей жизни он никогда не сталкивался ни с чем, что даже отдаленно походило бы на трагедию. И вот теперь он сражен пулей в самое сердце.

— Ева говорит, она была очень смелой, Джейсон. Она закрыла своим телом гранату, чтобы защитить детей.

Джейсон не знал, что сказать. Или думать. Или делать. Он чувствовал, что слезы вот-вот хлынут из глаз. И гнев разорвет его изнутри. А пока он просто застыл от шока. Потом спохватился — надо же что-то сказать ее брату.

— Антон, — тихо произнес он, — у меня нет слов, чтобы выразить свое соболезнование. Мне очень жаль.

— И ты прими наше соболезнование, Джейсон, — ответил он. — Вы с Фанни так сильно любили друг друга.

А затем он прибавил еле слышным голосом:

— Мы подумали, может, тебе захочется приехать на похороны.

Похороны. О боже! Эта мысль отозвалась тупой болью. Еще одна суровая реальность, заставляющая понять, что Фанни и в самом деле мертва. Он никогда больше не услышит ее голоса. Никогда не увидит ее живой.

Но ему ведь задали вопрос. Хочет ли он присутствовать на церемонии, во время которой тело его возлюбленной опустят в землю и закопают?

— Да, Антон. Да, конечно, — ответил он слабым, еле слышным голосом. — Когда панихида?

— Вообще-то предполагалось, что сразу, как только мы все доберемся туда. Но конечно, если ты приедешь, мы тебя подождем.

— Я не понял, — сказал Джейсон. — Разве похороны не в Голландии?

— Нет, — сказал Антон. — Наша семья решила иначе. Ты же знаешь, мы люди религиозные и питаем сильные чувства ко всему, что связано со Священным Писанием и Святой землей. И раз уж Фанни умерла… там, мы подумали, надо похоронить ее на протестантском кладбище в Иерусалиме.

— О!

— Может, тебе слишком далеко ехать? — мягко произнес Антон.

— Не говори глупостей, — тихо ответил Джейсон. — Я обзвоню все авиакомпании, как только они откроются, и вылечу первым же самолетом. Я обязательно позвоню вам и сообщу, когда прибывает мой рейс.

С тех пор как они познакомились с Фанни, он всегда держал свой паспорт под рукой, на тот случай, если разлука вдруг станет совсем нестерпимой. Чтобы он смог только собрать чемодан, узнать, когда рейс, и ехать.

В то утро у него был экзамен, на который ушло несколько недель подготовки, а поскольку рейс в Израиль отправлялся из аэропорта Айдлуайлд вечером, то он бы успел его сдать.

Но теперь это не имело никакого значения. Ему было совершенно на все наплевать.

Он пошел в туристическое агентство, которое находилось на площади, взял билет и, коротая остаток дня, бесцельно бродил по Кембриджу. Ярко светило солнце, и беззаботные студенты весело смеялись, направляясь к реке на пикник.

Этот смех вызывал у него тихую ярость. Как могут они улыбаться и гулять по улицам, будто ничего не произошло, словно жизнь со вчерашнего дня ничуть не изменилась? Как смеет это проклятое солнце так ярко светить? Весь мир вокруг должен застыть на месте и рыдать!

В четыре он вылетел из Бостона, в нью-йоркском Айдлуайлде у него была пересадка, и он прошел пешком через зал туда, где проходила регистрация на рейс авиакомпании «Эль-Аль». Родители встретили его там.

Его мать плакала.

— Джейсон, это так ужасно…

— Мы можем чем-нибудь помочь? — спросил отец.

— Не думаю, — ответил Джейсон растерянно.

К ним подошел невысокий молодой человек с черными вьющимися волосами, в рубашке с короткими рукавами, с рацией в руке, и произнес с легким акцентом:

— Вы все трое пассажиры?

— Нет, — ответил Джейсон, — только я.

— В таком случае остальным, боюсь, придется отойти, — вежливо сказал он. — Здесь разрешено находиться только пассажирам. В целях безопасности.

Это огорчило старшего Гилберта.

— Посмотри на этот терминал, — пожаловался он, неохотно отходя оттуда. — Повсюду полицейские, и по крайней мере человек десять типов вроде того парня. Наверное, это самая опасная авиакомпания в мире.

Не успел Джейсон ответить, как сотрудник службы безопасности обернулся к его отцу и сказал, обращаясь непосредственно к нему:

— Простите, но я считаю, что наша авиакомпания самая безопасная в мире, ибо мы предпринимаем все возможные меры предосторожности.

— А вы всегда подслушиваете чужие разговоры? — повышенным тоном спросил отец Джейсона.

— Только когда я на службе, сэр. Это часть моей работы.

Возмущенный мистер Гилберт повернулся к сыну и произнес:

— Обещай мне, что обратно полетишь американскими авиалиниями.

— Папа, пожалуйста, оставьте меня одного.

— Да, сын, — сказал негромко отец. — Конечно.

Они обняли Джейсона и быстро ушли.

Джейсон вздыхал, наблюдая за тем, как две женщины, сотрудницы службы безопасности, осторожно вынимают и кладут на стол содержимое его небольшой дорожной сумки — три рубашки, несколько комплектов нижнего белья, два галстука и туалетный набор — и тщательно все изучают. Одна из них даже проверила тюбики с зубной пастой и кремом для бритья.

Наконец они сложили все обратно — гораздо более аккуратно, чем это делал он сам.

— А теперь я могу идти? — спросил он, стараясь не проявлять своего нетерпения.

— Да, сэр, — ответила молодая женщина, — вот сюда, в эту кабинку. Для личного досмотра.

Полет был долгим, а в самолете находилось много народу. Дети гонялись друг за другом по проходам. Бородатые мужчины, в основном пожилые и несколько молодых, расхаживали по салону туда и обратно — несомненно, каждый из них размышлял над каким-то жизненно важным местом в Талмуде или над очередным отрывком из Пророков.

Непонятно почему, но Джейсон тоже встал с места и стал ходить вместе с ними. Удивительно, до чего разные лица встречались у пассажиров. Помимо стереотипных старцев, словно сошедших со страниц Ветхого Завета, здесь были также загорелые и мускулистые парни. Он догадался, что многие из этих молодых людей спортивного вида, в рубашках с короткими рукавами, — охранники. Попадались в салоне и чернокожие лица, как у обыкновенных негров, которых он немало видел на своем веку. (Потом он узнал, что это йеменцы.) Но больше всего он поразился, узнав в некоторых людях самого себя. Здесь и там сидели светловолосые и голубоглазые пассажиры и бойко переговаривались между собой на иврите.

Они все выглядели по-разному. И в то же время все они были евреями. И он был одним из них.

Через четырнадцать часов, когда пилот объявил о том, что самолет начинает посадку в аэропорту Тель-Авива, Джейсон вдруг явственно услышал, как кто-то заплакал рядом с ним. На деле же рыдания людей доносились из самых разных уголков салона самолета. А когда, сойдя с трапа, все пошли по бетонированному полю сквозь строй вооруженных до зубов солдат, он увидел, как какой-то старик опустился на колени и поцеловал землю.

Джейсон обратил внимание: по прибытии в эту жаркую и душную местность все пассажиры испытывали такие сильные эмоции, что выражали их только двумя крайними способами. Слезами или смехом. Сам он был слишком потрясен, чтобы чувствовать что-то еще.

Таможенник, ставивший печать в паспорте, улыбнулся ему и сказал:

— Добро пожаловать домой.

Не задумываясь, Джейсон ответил:

— Я всего лишь турист, сэр.

— Да, — сказал служащий, — но вы же еврей. И приехали домой.

Поскольку он не сдавал вещи в багаж, то сразу прошел на выход к раздвижным дверям. Створки раскрылись, и он попал в самую гущу возбужденной толпы, где люди радостно кричали на непонятных языках, встречая своих прибывающих родственников.

Он привстал на цыпочки и заметил Антона ван дер Поста, ожидавшего в сторонке, а рядом с ним — полного, лысеющего человека средних лет. Он поспешил прямо к ним.

Обмен банальностями — вот и все, что они могли себе позволить, чтобы не давать воли слезам.

— Как долетел?

— Нормально. Антон, как родители?

— Ничего, терпимо. Да, этот джентльмен — Йосси Рон, руководитель кибуца.

Джейсон и мужчина в возрасте обменялись рукопожатиями.

— Шалом, мистер Гилберт, — сказал он. — Не знаю, как мне выразить свое соболезнование…

Ему тоже не хватало слов. Они молча забрались в старенький грузовик кибуца и тронулись с места.

* * *

Примерно час спустя они въехали на крутой склок по дороге, свернувшей вправо. Вдали показался Иерусалим — его розовато-белые стены переливались в лучах предрассветного солнца.

И тогда Антон впервые за все время их путешествия заговорил:

— Мы подумали, ей бы хотелось быть похороненной с твоим кольцом, Джейсон. Как по-твоему?

Он кивнул. Его вдруг с головой накрыло горе, мысли утыкались в ужасающую правду: вот зачем он оказался на так называемой Святой земле.

Церемония проходила скромно. Фанни хоронили в тени высоких деревьев на протестантском кладбище в иерусалимском предместье Емек Рефаим. Из кибуца прибыла группа в несколько человек — они выехали еще ночью и теперь собрались у могилы. Среди этих загорелых людей в летней одежде с короткими рукавами Джейсон, одетый в черный костюм с галстуком, чувствовал себя немного стесненно. Впереди, рядом с родителями, стоял Антон, обнимавший мать, а невысокая темноволосая израильская девушка вцепилась в руку мистера ван дер Поста. Было ясно, что это и есть Ева Гудсмит.

Лица родственников из Голландии исказила невыносимая боль. Жители кибуца, не скрывая слез, оплакивали потерю подруги.

Конечно, все эти люди любили ее. Но никто из них и представить себе не мог, кем была Фанни для Джейсона Гилберта. Когда гроб с ее телом опустили в могилу, душа его разорвалась на части — одна так и осталась лежать в земле рядом с ней.

Горе его было таким глубоким, что слезы не шли.

Когда панихида окончилась и участники церемонии стали расходиться, Джейсон и Ева невольно потянулись друг к другу. В представлении они не нуждались.

— Фанни часто рассказывала о тебе, — сказала она осипшим голосом. — Если кто-то и заслуживал счастливой жизни, так это она. Это я должна была погибнуть при том взрыве.

— А я чувствую, что это должен был быть я, — тихо пробормотал он.

Они продолжали идти рядом и, пройдя через ворота кладбища, повернули направо. Когда они вышли на дорогу, ведущую в Вифлеем, он сказал:

— Я бы хотел увидеть, где все произошло.

— Ты имеешь в виду кибуц?

Он кивнул.

— Поехали с нами на автобусе сегодня вечером.

— Нет, — ответил он, — хочу побыть с ее родными до их отъезда завтра утром. Я лучше возьму машину напрокат и сам приеду в Галилею.

— Надо будет сказать Йосси, чтобы он договорился насчет тебя. На сколько ты хочешь приехать?

Джейсон Гилберт посмотрел на видневшиеся вдали крыши домов древнего города и ответил:

— Я не знаю.

В пять утра следующего дня Джейсон отвез троих людей, с которыми он так и не породнился, в аэропорт.

Обе стороны обещали созваниваться, но все понимали, что отныне вряд ли им придется часто общаться — если вообще придется. Ведь человека, который связывал их жизни, не стало.

Разложив карту на свободном сиденье рядом с собой, Джейсон отправился на север. Сначала вдоль побережья Средиземного моря, которое синело по левую руку от него. Затем после Цезареи на восток, через Назарет по Галилее до самого морского берега, где две тысячи лет тому назад Иисус ходил по воде. Потом он снова повернул на север, оставив справа реку Иордан, и проехал через город Кирьят-Шмона.

К полудню он добрался до ворот Веред-Ха-Галила, въехал внутрь и припарковал машину.

Если бы не буйная растительность на территории и цветочные клумбы, он бы решил, что очутился в расположении небольшой военной базы. Место окружала колючая проволока. И только обратив взгляд в сторону реки Иордан, он испытал чувство покоя.

Кибуц выглядел пустынным. Джейсон посмотрел на часы и понял почему. Время обеда. Столовая, скорее всего, находилась в единственном крупном сооружении, которое возвышалось на краю поселка среди одноэтажных домиков.

Внутри здания стоял гул от оживленных разговоров. Он обвел взглядом сидящих за столами людей и почти сразу увидел Еву, одетую как все — в футболку и шорты.

— Привет, Джейсон, — ласково сказала она. — Ты голодный?

Только сейчас он вспомнил, что не ел ничего с тех пор, как выпил чашку кофе в Иерусалиме шесть часов назад. Еду здесь подавали простую: местные овощи, сыр и лебен — что-то вроде йогурта.

Ева познакомила его со всеми кибуцниками, сидевшими поблизости, — все они тепло приветствовали его, выражая сочувствие.

— Я бы хотел увидеть, где это произошло, — сказал Джейсон.

— Сейчас у детей тихий час, — сказала Руфь, одна из воспитательниц. — Можете подождать до четырех?

— Наверное, да.

После обеда Ева повела его мимо выстроившихся в ряд одинаковых деревянных домиков к шрифу, где он будет жить.

— Будешь спать на койке Дова Леви, — заметила она.

— А где он будет спать?

— Дов сейчас проходит милуим — службу в армии запаса. Его не будет еще три недели.

— Ну, я не думаю, что задержусь здесь так надолго. Ева посмотрела на него снизу вверх и спросила:

— Торопишься вернуться к делам?

— Нет, — признался он, — не совсем.

Джейсон сбросил туфли, улегся на скрипучую металлическую кровать и стал размышлять над событиями последних семидесяти двух часов.

Еще неделю назад он разгуливал в компании друзей по кампусу Гарвардской школы права, голова его была забита мыслями о предстоящей свадьбе, экзаменах, будущей политической карьере. И вот теперь он здесь — на так называемой земле предков, в полном одиночестве, абсолютно утративший смысл жизни.

В конце концов он забылся беспокойным сном. Очнулся он только тогда, когда кто-то легонько тронул его за плечо. Это был Йосси, а с ним — широкоплечий мужчина лет под сорок, которого ему представили как Арийю, начальника охраны кибуца.

Джейсон быстро вскочил, тряхнул головой, отгоняя сон, и пошел вместе с ними туда, где живут дети.

— Мне кажется это странным, — сказал он, когда они приблизились к общей спальне. — Почему у вас все дети спят в одном месте? Разве с родителями им не было бы безопасней?

— Это один из принципов жизни в кибуце, — объяснил Йосси. — Дети с малых лет воспитываются вместе, чтобы их объединяло чувство товарищества. Вообще-то они не испытывают недостатка в любви. С родителями видятся каждый день.

В вытянутом прямоугольном помещении кровати стояли в два ряда, а стены украшали детские рисунки. Никаких видимых следов разрушения не наблюдалось. Очевидно, все уже успели отремонтировать.

— Значит, это здесь? — тихо спросил Джейсон.

— Да, — подтвердил Арийя скорбным голосом и затянулся дешевой сигаретой. — У одной из малышек был тонзиллит, и Фанни как раз осматривала ее…

— А разве у вас нет охраны? Вы же так близко от границы.

— Все жители кибуца дежурят по очереди раз в месяц — обходят земли по периметру границ. Но территория столь обширна, что диверсанты при наличии терпения — а этим парням его не занимать, вот уж точно, — вполне могут дождаться, когда патруль пройдет мимо, срезать проволоку, сделать свое грязное дело и сбежать.

— Вы хотите сказать, что никого из них не поймали?

— Да, — устало произнес Арийя. — Взрывы вызвали такую неразбериху — они ведь еще запустили сигнальные ракеты недалеко от водонапорной башни. Кроме Фанни пострадали еще трое детей. Они намного нас опередили, и к тому времени, когда я организовал поисковую группу, успели снова перейти границу.

— А почему вы не продолжили преследование?

— Это дело военных. А нам надо просто быть начеку, чтобы в следующий раз такое не повторилось.

— То есть вы думаете, они вернутся?

— Или сами они, или их братья. Эти люди все время будут пытаться выдавить нас отсюда, пока мы не убедим их, что эта земля — наш дом.

Джейсон попросил, чтобы его оставили одного. Двое мужчин согласно кивнули.

Он представил себе, как террористы врываются в дверь, затянутую сеткой, и бросают гранаты в спящих детей. Рука сама потянулась к бедру, где он когда-то носил пистолет. Ярость закипела у него внутри. Злость на самого себя.

«Я должен был находиться здесь, чтобы защитить их, — подумал он. — Чтобы защитить ее. Если бы я сделал это, она осталась бы живой».

* * *

Что-то держало Джейсона в Веред-Ха-Галиле. Скорее всего, объяснял он сам себе, только тяжелый физический труд способен отвлекать от всепоглощающих скорбных мыслей. А вечерние беседы с кибуцниками облегчали измученную душу.

Через неделю после приезда ему удалось позвонить в Соединенные Штаты — с телефона, который находился в главном зале. Связь была плохой, и ему пришлось кричать. Отец сообщил, что разговаривал с деканом Школы права и рассказал ему о сложившейся ситуации. Джейсону разрешат сдать экзамен, на который он не явился, но во время следующей сессии.

— Когда ты вернешься домой, Джейсон?

— Я еще не решил, папа. Я еще ничего не решил.

Этот кибуц появился в стране одним из первых. Его создали мечтатели евреи, покинувшие Европу перед всеми катаклизмами, с верой, что у них, как и у всех других народов, должна быть своя, родная земля. Они и в самом деле верили, будто Палестина всегда была их родиной. Вдохновленные этой идеей, они возглавили то, что со временем, как они надеялись, должно было стать массовым возвращением.

— Если эти здания покажутся тебе примитивными, — заметил как-то вечером после ужина Йосси, — то представь себе, каково было тем, кто первым пришел сюда. Они круглый год жили в палатках, буквально на себе пахали землю.

— Наверное, условия были невыносимые, — сказал Джейсон.

— Тяжелые — да, но невыносимыми их нельзя назвать. Они наслаждались каждым мгновением, даже если шел холодный дождь. Ибо все здесь — и дождь, и земля, которую он поливал, — было для них родным. Вторая мировая война пополнила наши ряды. Вначале стали прибывать те, кто сбежал от грядущих массовых убийств. А после — те, кто выжил в концлагерях. Некоторые из них до сих пор находятся здесь, Трудятся на полях полный рабочий день, рядом с молодежью вроде тебя.

Джейсон уже обратил внимание на то, что у некоторых людей на предплечье вытатуированы синие номера, которые они даже не пытаются прятать.

Оказывается, двоюродный брат Евы, Ян Гудсмит, спасся от газовой камеры и добрался до Палестины на одном из многочисленных нелегальных кораблей. Но был пойман англичанами и интернирован как иностранец.

— Можешь представить — все, кому не лень, внушали ему, будто он не принадлежит своей стране, — засмеялся Йосси. — Как бы там ни было, Гудсмита отправили в другой лагерь. Заметь, не такой ужасный, как в Германии, конечно. Англичане его не обижали. Но колючая проволока там была точно такая же. Он и оттуда сбежал — как раз вовремя, чтобы поучаствовать в войне за независимость. Там я с ним и познакомился. Мы делили с ним одно ружье.

— Что вы делали? — переспросил Джейсон.

— Послушай меня, мой американский друг. У нас было по одному ружью на двоих. И уж ты мне поверь, пуль у нас тоже было не слишком много, и поэтому второй из нас должен был постоянно вести точный подсчет выстрелов. В общем, когда все закончилось, я привел Яна к себе домой.

— Вот тогда я и нашла его, — присоединилась к разговору Ева. — Поскольку теперь у него появился постоянный адрес, он послал свои данные в организацию «ХИАС», которая в то время занималась тем, что искала и соединяла выживших членов семей. А их представительство в Голландии уже связалось с нами.

— Наверное, трудно было покидать страну, в которой ты выросла, — предположил Джейсон. — Надо было учиться незнакомому языку, да и вообще привыкать ко всему заново.

— Да, — согласилась Ева, — это было непростое решение. Я ведь так любила ван дер Постов. Но вот что любопытно: это они убедили меня поехать.

— Неужели ты совсем не соскучилась по дому? — спросил Джейсон, тотчас пожалев о том, что задал этот вопрос.

— Я действительно скучаю по Амстердаму, — призналась Ева. — Это один из самых красивых городов в мире. Я приезжала туда несколько раз — повидаться с Фанни. Но Ян, пока был жив, успел убедить меня, что есть лишь одно место на земле, где еврей может чувствовать себя дома.

— Как патриот Америки, — заметил Джейсон, — не могу с этим согласиться.

— Взгляни лучше правде в глаза, — вклинился в разговор Йосси. — Скажи мне, Джейсон, сколько лет евреи живут в Америке?

— Насколько я помню, в начальной школе мы проходили, что губернатор Питер Стайвесант позволил небольшой колонии евреев поселиться в Новом Амстердаме в середине семнадцатого века.

— Не надо спешить с выводами, мой мальчик, — сказал Йосси. — В Германии евреи жили дольше раза в два. И были так успешны…

— И так интегрировались в общество… — вставила Ева.

— … пока один сумасшедший маляр не решил, что евреи являются заразой для арийцев и их надо истребить. И вдруг тот факт, что Гейне и Эйнштейн были евреями, как и большинство музыкантов в оркестрах, которые играют Мендельсона, уже не стал иметь никакого значения. Нас должны были уничтожить. И почти уничтожили.

Джейсон сидел некоторое время молча, пытаясь убедить Себя, что все услышанное — пропаганда, которой промывают мозги всем, кто приезжает в Израиль.

Кроме того, Джейсону с детства внушали: существует еще один путь для евреев спастись от погромов и преследований, сопровождавших этот народ на протяжении всей его длительной и многострадальной истории. Это путь его отца. Ассимиляция.

Тем не менее после того, как он пробыл здесь целую неделю, днем собирая апельсины, а ночами напролет ведя бесконечные споры, ему все еще не хотелось уезжать. И в самом деле, лишь после того, как ему напомнили, мол, Дов Леви должен вскоре вернуться после прохождения службы и захочет занять свое место, Джейсон вдруг понял: надо что-то решать.

— Послушай, — обратился к нему Йосси, — я не уговариваю тебя провести здесь остаток своей жизни. Но если захочешь остаться на лето, я могу определить тебя в бунгало, где ты будешь жить вместе с шестью или семью другими волонтерами. Ну, что скажешь?

— Думаю, это будет отлично.

Он сел и написал письмо родителям:

Дорогие мама и папа!

Простите меня за молчание, затянувшееся со времени нашего последнего телефонного разговора, но вся моя жизнь внезапно развалилась на куски.

В следующем месяце должна была состояться моя свадьба. Боль от потери любимой еще так сильна, что смягчить ее можно, только находясь поблизости от места, где она умерла.

Кроме того, мне нужно время, чтобы подумать о том, что делать дальше со своей жизнью. Смерть Фанни меня очень изменила. Теперь мне, похоже, гораздо меньше хочется того, о чем я некогда мечтал: прославиться и добиться большого успеха, неважно в чем.

Меня очень привлекают отношения, существующие в кибуце. Уверен, некоторые молодые люди хотят стать врачами или учеными. Но когда они закончат свою учебу, многие из них обязательно вернутся сюда и используют полученные знания на благо всей общины.

Любопытно, но среди людей, с которыми я здесь познакомился, нет ни одного, кто хотел бы стать знаменитым. Они хотят жить в тишине и покое, наслаждаться простыми радостями. Такими, как упорный труд. И дети. И дружба.

Как бы мне хотелось, чтобы в душе моей воцарился мирно это не так. И не только чувство скорби владеет мной. Что-то первобытное внутри меня до сих пор взывает о мщении. Я знаю, это неправильно, но изгнать из себя это чувство пока не получается.

Поэтому я решил остаться здесь на все лето и поработать волонтером — бок о бок с другими кибуцниками.

Поскольку у меня есть навыки обращения с огнестрельным оружием, я буду также регулярно нести службу по охране территории. И если кому-нибудь из террористов взбредет безумная идея еще раз напасть на это место, то он горько об этом пожалеет.

В любом случае, спасибо, что позволили мне самому решать, что делать.

Ваш любящий сын,

Джейсон.

 

*****

Из июньского номера «Бюллетеня выпускников Гарварда» за 1963 год:

«Теодор Ламброс успешно окончил аспирантуру по классической филологии и получил степень доктора философии. Его переработанная диссертация выйдет в издательстве «Гарвард юниверсити-пресс» под названием «Tlemosyne: Героические герои в трагедиях Софокла». Осенью Ламброс приступает к работе на отделении классической филологии в качестве преподавателя».

 

Из дневника Эндрю Элиота

25 июня 1963 года

Я позвонил Ламбросу, чтобы поздравить его с исполнением мечты: он вошел в преподавательский состав Гарварда. Мало того, его книгу приняли к публикации. Парень просто реактивный.

Он, скромничая, стал говорить, мол, преподавательская работа — не такое уж большое дело, а вот дадут ему должность или нет — это самое интересное. Ну и нетерпелив же наш приятель. Уверен, он обязательно достигнет всего, что хочет. Только чрезмерно волноваться по этому поводу ему не стоит.

Потом Сара взяла у него трубку и стала поздравлять уже меня.

Я возразил, сказав, мол, честь и хвала целиком и полностью принадлежат Фейт. Моя заслуга заключалась лишь в том, что как-то вечером я вовремя пришел с работы, чтобы запустить весь механизм в действие. Она же носила маленького Энди целых девять месяцев.

Сара с особым интересом расспрашивала про подгузники, кормление грудным молоком и обо всем, что связано с материнством. Из этого я сделал вывод, что они с Тедом тоже решили завести ребенка. И правильно. Он уже достиг определенного статуса в жизни, когда есть чем гордиться. И теперь пора подумать о детях.

Когда Фейт забеременела, мы решили раскошелиться и купили большой дом в районе Стэмфорда. Оттуда мне очень удобно добираться до работы. Поскольку теперь я занимаюсь первичным размещением акций на фондовом рынке (или, как это еще называют, «гарантированным размещением ценных бумаг»), то время в пути чаще всего провожу с пользой для дела, «компостируя мозги» кому-нибудь из своих приятелей по школе или университету. Они теперь работают в других учреждениях на Уолл-стрит, и я хочу, чтобы они поучаствовали в финансировании одного из наших новых проектов.

За последние годы я многому научился в сфере банковского дела. Есть, конечно, кое-какие технические тонкости, но главное зависит от того, насколько хорошо ты проведешь время за обедом со знакомыми преппи в клубах на Уоллстрит.

Мне это совсем не трудно, поэтому меня еще не выгнали с работы. Между прочим, на днях один из вице-президентов банка даже сказал мне, что я хорошо работаю, и велел «наращивать потенциал».

Не знаю, каким образом я могу еще улучшить свою работу — разве что ходить обедать в клубы по два раза в день.

Быть женатым мне нравится. Это не только приятно, но и весьма эффективно с точки зрения экономии времени и душевных сил. У нас на работе все холостяки озабочены только тем, где и с кем у них произойдет очередное свидание. А я точно знаю: стоит мне сойти с поезда в конце тяжелого рабочего дня, в течение которого я трудился в поте лица, стараясь обаять всех и каждого, потом проехать до дома на собственной машине еще одиннадцать минут — и вот меня встречает сногсшибательная блондинка с бокалом мартини в руке, самого сухого во всем штате Коннектикут. Ну скажите, это ли не блаженство?

Естественно, мы с друзьями по-прежнему посещаем все футбольные матчи Гарварда, следуя установленному ритуалу — начинаем с небольшого пикника перед игрой и заканчиваем вечеринкой с коктейлями после игры. Иногда я даже остаюсь в Нью-Йорке после работы и смотрю в Гарвард-клубе отснятый на пленку матч, который наши играли в предыдущую субботу. Мы сидим с ребятами и обсуждаем, что не так.

Фейт не возражает. В этом смысле она у меня молодец.

На самом деле я мечтаю о том, что когда-нибудь отведу своего сынишку на футбол. И он будет играть в команде Гарварда выпуска 1984 года.

Уверен, то, что я стал отцом — самое интересное из всего случившегося со мной за всю мою жизнь.

Конечно, мне пока особенно нечего делать с сыном. Вообще-то у нас такая великолепная няня-англичанка, что Фейт тоже особенно нечего делать. Но я и правда с нетерпением жду того времени, когда смогу разговаривать с Энди, учить его, как надо плавать и играть в мяч, и чтобы он — хотя бы чуть-чуть — смотрел на меня с уважением.

И я постараюсь сделать так, чтобы на него не давили все эти «традиции Элиотов».

Я с ним уже разговариваю. Иногда, когда поблизости нет няни, я тайком пробираюсь к нему в детскую и говорю всякие глупости, вроде: «Эй, дружище, может, слиняем в «Кронин», пивка попьем?»

Он обычно улыбается — может, и в самом деле понимает больше, чем мне кажется.

В общем и целом жизнь моя, похоже, протекает вполне забавно.

И в будущем все станет еще лучше.

 

*****

В первое воскресенье июля в Веред-Ха-Галил прибыли волонтеры, желающие пожить в кибуце, и Джейсон перебрался в небольшое бунгало, предназначенное специально для них. Это были молодые люди из Скандинавии, Франции, Великобритании, а также из США и Канады. Почти все приехавшие были младше Джейсона. И как ни странно, многие из них оказались христианами.

Подъем у них был в пять утра, и до восьми все безропотно трудились на грядках. Затем, после завтрака, когда постоянные члены кибуца возвращались в поле, волонтеры шли в аудиторию, где их обучали элементарным языковым навыкам. Джейсон хоть и чувствовал себя рядом с ними стариком, но тоже ходил на занятия.

А вечерами, когда все веселились от души, он обычно возился в гараже — чинил и приводил в порядок автотранспортные средства, принадлежащие кибуцу. Так некогда приятное увлечение превратилось в необходимое занятие. Оно отвлекало от мыслей.

Поскольку жители этого кибуца не были набожными иудеями, то по субботам они вместе с волонтерами набивались в свой старенький автобус и отправлялись в бесчисленные экскурсии по ухабистым проселочным дорогам.

Ева, как преподаватель английского языка, отвечала за содержательную часть этих поездок. Конечной целью одной из них была горная крепость Масада, возвышающаяся над Мертвым морем. Здесь в первом веке нашей эры немногочисленный отряд евреев-зелотов удерживал двухлетнюю осаду римских легионов. Когда осажденные поняли, что силы на исходе и враг вот-вот их одолеет, они предпочли покончить с собой, лишь бы не становиться рабами.

Ева сделала краткое вступление, в то время как археологи — в том числе сотни волонтеров, приехавших на лето, — продолжали вести раскопки.

— Эти руины, дошедшие со времен древнего Израиля, — начала она, — стали для нас вдохновляющим символом. Символом нашей решимости никогда не сдаваться ни одному угнетателю.

Джейсон посмотрел из-за крепостных стен на равнину, простиравшуюся внизу, и представил себе, каково это было для горстки зелотов видеть перед собой огромную, неумолимо надвигающуюся армию из вооруженных до зубов солдат. Черт возьми, это ж сколько отваги нужно было иметь, подумал он.

Но ведь отступать-то им было некуда.

* * *

И если после Масады все вернулись в приподнятом настроении, то следующая поездка произвела тяжелое впечатление.

Они посетили Яд ва-Шем, мемориал в Иерусалиме, посвященный памяти шести миллионов евреев, уничтоженных в нацистских концлагерях в годы Второй мировой войны.

На полу в затемненном помещении были установлены дощечки с названиями огромного количества концентрационных лагерей, в которых уничтожались жертвы холокоста. Масштабы человеческой трагедии оказались настолько чудовищными, что осмыслить ее было почти невозможно.

Язычок пламени Вечного огня, зажженного в память о несчастных мучениках, казался прискорбно небольшим. И в то же время неугасимым и ярким.

На обратном пути Ева нарушила серьезное молчание, царившее в автобусе, и вернулась к этой теме.

— По сравнению с великим множеством погибших, нас мало — но мы здесь, чтобы хранить этот огонь, — сказала она. — И вряд ли кто-то способен понять значение этой страны для нас, пока не увидит то, что мы увидели сегодня.

Галилейское море переливалось в лучах заходящего солнца по мере того, как автобусное путешествие близилось к своему завершению. Почти час все ехали молча. Затем один из американских волонтеров, Джонатан, заговорил:

— Знаешь, Ева, мне не дает покоя одна мысль. Всякий раз, когда по возвращении домой я разговариваю о холокосте со своими друзьями неевреями, они задают мне один и тот же вопрос: почему люди так покорно шли в газовые камеры? Почему они не сопротивлялись?

Среди пассажиров автобуса возникло небольшое движение: все обернулись к Еве, чтобы услышать ее ответ.

— Были и такие, кто сопротивлялся, Джонатан. Как, например, смелые повстанцы в варшавском гетто — они дали настоящий бой нацистам и стояли до самого конца. Правда, таких храбрецов было мало. И этому есть объяснение. Когда мир узнал — и, поверь мне, узнали все, включая вашего президента Рузвельта, — что Гитлер намерен уничтожить всех евреев Европы, другие страны не спешили распахивать перед ними двери и предлагать им убежище. Напротив, я могла бы рассказать тебе немало ужасных историй, как разворачивали в море грузовые суда с беженцами на борту и отправляли назад, в Германию. И когда евреи поняли, что во всем мире для них нет места, многие отчаялись. У них не было желания бороться, ибо они не знали, ради чего стоит это делать.

На мгновение повисла тишина. А потом одна юная датчанка подняла руку и спросила:

— Как вы считаете, возможно ли, чтобы такое повторилось снова?

— Нет, — ответила Ева. — Никогда. И уверенность в этом мне придает то, что вы сейчас видите за окнами автобуса. Наконец-то у евреев есть собственная страна.

— Ну и речь ты сегодня толкнула, — заметил Джейсон, обращаясь к Еве, когда они пошли прогуляться после ужина.

Стоял поздний летний вечер, воздух был напоен терпким ароматом цветов.

— Ты понял, о чем я хотела сказать? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Вообще-то ты меня огорчила.

— Чем же? — поинтересовалась она.

— Своим намеком, что евреев нигде не станут принимать, только здесь. Это совсем не то, чему меня учили.

— Извини, — ответила она, — но мои родные считались голландцами, как твои — американцами. Однако, едва началась война, мы на удивление быстро стали евреями и чужаками.

— Мой отец считает иначе.

Она взглянула на него и сказала тихо, но страстно:

— Значит, твой отец ничего не знает об истории своего народа.

И тут же добавила:

— Прости, наверное, это было невежливо с моей стороны.

— Да нет, все нормально, — искренне ответил он. — Но я с детства верил, будто Америка — особое место. Это страна, где все по-настоящему равны — как сказано в нашей Конституции.

— Ты и сейчас в это веришь?

— Да, — сказал он, на время позабыв о небольших неудачах, случавшихся с ним из-за его происхождения.

— Можно, я спрошу кое о чем?

— Разумеется.

— Ты сможешь когда-нибудь быть избран президентом Соединенных Штатов?

Он помедлил с ответом, а потом коротко ответил:

— Нет.

Она улыбнулась.

— Видишь, в чем разница: а президентом Израиля тебя могут избрать.

К середине августа Джейсон научился немного изъясняться на иврите. А еще у него накопилась целая пачка писем от родителей, в которых настойчиво повторялся один и тот же вопрос: когда же он намерен вернуться домой? Ответить на эти письма он так и не собрался, ибо до сих пор не сумел разобраться с собственными чувствами.

Действительно, есть ли у него желание вернуться в Школу права? Хочет ли он покинуть Израиль?

В конце концов он принял решение. Дождался глубокой ночи, когда больше вероятности связаться без особых помех со Штатами, и позвонил родителям.

— Знаете, — начал он бодрым голосом, стараясь говорить убедительно, — думаю, мне стоит отложить на некоторое время возвращение в университет.

— Сынок, — взмолился отец, — ты же никогда меня не подводил. Может, возьмешь себя в руки и сделаешь над собой усилие? Ведь у тебя впереди такое блестящее будущее.

— Послушай, папа, — терпеливо объяснял он, — я ведь уже взрослый. И хочу сам решать за себя.

— Джейсон, это несправедливо. Я же давал тебе все самое лучшее.

— Папа, ты действительно давал мне самое лучшее. Но я не уверен, что ты давал мне все.

Когда он повесил трубку и вышел из кабинета канцелярии, то увидел Еву, сидящую за одним из длинных столов в пустой столовой. Он подошел к ней и сел рядом.

— Хочешь лимонаду? — спросила она.

— Я бы лучше выпил пива.

Она сходила за бутылкой для него на кухню и снова села.

— Итак, кто победил?

— Мнения разделились, — ответил Джейсон. — Будем считать, обе стороны проиграли.

— Ты остаешься?

— По крайней мере, на ближайший год. К тому же я смог бы как следует освоить язык, правильно? Может, я бы даже стал израильским Джорджем Келлером.

— Не поняла. Кто такой Джордж Келлер?

— Один сумасшедший венгр и мой однокурсник по Гарварду.

— Судя по тому, что ты мне рассказывал до сих пор, все твои однокурсники — сумасшедшие.

— Так и есть, — улыбнулся он в ответ. — И доказательство тому — перед тобой, иначе почему бы я, первый маршал своего выпуска, потенциальный сенатор Соединенных Штатов, стал заниматься сбором апельсинов на севере небольшой ближневосточной страны.

— Наоборот, — сказала Ева весело, — это доказывает, что ты как раз очень даже нормальный.

Впервые в жизни Джейсон Гилберт превратился в настоящего зубрилу.

С помощью Евы он нашел самые интенсивные во всей стране курсы по ивриту. Оказалось, в университете Тель-Авива обучают приезжих специалистов высокого уровня, которым необходимо быстро овладевать языком.

Четыре академических часа с утра, затем, после перерыва на обед — еще четыре часа занятий в аудитории. После этого он обычно бегал на университетском стадионе, а потом шел к себе в комнату на Бейт-Бродетски, где занимался до тех пор, пока глаза не начинали слипаться. Единственный перерыв он устраивал для себя с девяти до половины десятого, когда смотрел по телевизору программу новостей «Мабат».

По прошествии полутора месяцев добровольных мучений он с радостью обнаружил, что понимает практически все, что говорится в новостях о событиях в мире.

 

*****

Сару Ламброс разбудили непонятные звуки, которые доносились из соседней комнаты. Щуря сонные глаза, она взглянула на прикроватные часы. Почти шесть утра.

— Тед, что ты там делаешь, скажи на милость?

— Одеваюсь, дорогая. Прости, я тебя разбудил.

— Ты знаешь, который час?

— Да, мне надо спешить.

— Но куда ты собрался в такую рань?

— На площадь. Хочу успеть к газетному киоску, пока не встал никто из студентов.

— Ради бога, зачем тебе это?

Тед вошел в спальню. Небритый, в замызганной армейской куртке и в шерстяной шапочке, он выглядел весьма неряшливо.

— Ты хочешь идти в таком виде? Да ты похож на бездомного бродягу.

— Отлично, Сара. Это как раз то, что надо. Чрезвычайно важно, чтобы никто меня не узнал, когда я буду покупать «Тайный путеводитель».

Сара села в постели, рассмеявшись.

— Неужели? Да брось ты, Тед. Ты же знаешь — все на факультете его читают.

— Знаю, знаю. Но ты когда-нибудь видела, чтобы кто-то из преподавателей на людях брал его в руки?

— Нет. И вряд ли мне когда-нибудь удастся вычислить, какими путями к ним попадает этот журнал. У меня есть сильное подозрение, что все твои коллеги посылают покупать его своих жен. И я с удовольствием поассистирую тебе в обеденный перерыв.

— О нет, я не могу ждать столько времени. Я должен узнать свой приговор. Пойду прямо сейчас.

Он торопливо чмокнул ее в щеку и вышел вон. Он весь взмок от пота, пока быстрым шагом дошел до Гарвардской площади. Ведь на улице стоял сентябрь, первый день нового учебного семестра, а он был одет так, будто сейчас середина зимы.

Краем глаза он заметил высокую стопку журналов, блестевших черными обложками. Наверное, их только что доставили. Сначала он быстро огляделся по сторонам, желая убедиться, что горизонт чист. Затем, как бы между прочим, взял с прилавка номер «Нью-Йорк таймс» и одновременно украдкой прихватил экземпляр «Тайного путеводителя по учебным курсам», приложение к «Гарвард Кримзон», который тут же сунул между страницами газеты. Отдав продавцу приготовленную заранее мелочь, он повернулся и был таков.

Поняв, что ему не утерпеть до дома, он поспешно обогнул киоск и забрался в телефонную будку. Достал журнал и стал дрожащими пальцами нервно листать его в поисках нужной страницы, где давалась оценка классическим дисциплинам.

Сначала он нашел комментарии к своему курсу греческого. Неплохо для начала: «Доктор Ламброс — великолепный проводник, который уверенно ведет вас сквозь все лабиринты этого сложного языка. Он делает так, что любое, казалось бы, даже самое скучное задание доставляет совершенную радость».

Затем про свои занятия по латыни: «Студентам, решившим взять этот курс, настоятельно рекомендуется выбрать группу, которую ведет доктор Ламброс. Возможно, это самый веселый и энергичный преподаватель на отделении».

Он захлопнул журнал, снова засунул его между страницами «Таймс» и возликовал про себя. Уже к вечеру все в Гарварде — также тайком — прочтут эти отзывы студентов. У него, оказывается, все в полном порядке. И если кто-то и сомневался насчет его выдвижения на постоянную должность старшего преподавателя весной, то теперь все сомнения просто обязаны развеяться. И значит, все те часы, которые он тратил на подготовку к занятиям, не пропали даром.

Вот бы скорее показать Саре все это!

Он вышел из телефонной будки и припустил в сторону дома. Вдруг его окликнул чей-то знакомый голос.

— Теодор!

Он запнулся и, повертев головой, увидел, что это был Джон Финли, который — вот невезение — скорее всего, совершал свою утреннюю прогулку.

— О, здравствуйте, профессор Финли. Я… видите ли, я бегал трусцой у реки, чтобы быть в форме к новому семестру.

— Прекрасно, прекрасно, — ответил великий человек. — Не смею вам мешать.

— Благодарю вас, сэр, — выпалил Тед и повернулся, чтобы убежать.

— Ах да, Тед, — крикнул Финли ему вслед, — поздравляю вас с чудесными отзывами!

 

Из дневника Эндрю Элиота

23 ноября 1963 года

Кажется, после вчерашних событий мне уже никогда не быть таким, как прежде. В газетах произошедшее в Далласе называют «греческой трагедией», но для меня это «американская трагедия». В самом деле, я принял все так близко к сердцу, словно умер кто-то из моих родных.

Думаю, все люди — богатые и бедные, черные и белые, но особенно те из нас, кто считал его своим, ибо он был молод и окончил Гарвард, — были потрясены убийством Джека Кеннеди.

Мы готовились к грядущему матчу между Гарвардом и Йелем, втайне надеясь, что президент все же появится на стадионе в последнюю минуту, прилетев на военном вертолете, и вдруг нам сообщают: он мертв.

Я преклонялся перед этим человеком, словно перед отважным рыцарем, и не только я один. Он обладал некоей силой, которая меняла атмосферу целой страны. Мы гордились им. При нем нас переполняла жажда действий. И надежда. Казалось, открылась новая, славная глава в нашей истории.

Но больше всего меня потрясло, что его убили без видимой причины. А ведь во время войны этот парень плыл на корабле, в который попала торпеда, и он не только выжил сам, но и спас одного из своих матросов. Если бы он погиб, защищая какие-то свои принципы, это, по крайней мере, имело бы хоть какой-то смысл.

Думаю, начиная с сегодняшнего дня все представители моего поколения пересмотрят свои взгляды на жизнь. Сомневаюсь, чтобы у них не поменялись представления о том, что такое успех.

Ведь если посмотреть: Кеннеди взял все призы, достиг всех возможных высот и благ. А его все равно похоронят, хотя он и половины своей жизни не прожил.

 

*****

Дэнни Росси находился в Тэнглвуде, когда узнал о том, что Мария родила дочь.

Он, конечно же, планировал быть рядом с ней во время этого события и сбежал всего-то на двадцать четыре часа, чтобы дирижировать единственным концертом. Но малышка Сильвия (они заранее выбрали ребенку имя) решила появиться на свет чуть раньше срока.

Когда Дэнни с охапкой цветов вошел в больничную палату, мистер и миссис Пасторе уже находились там, рядом с Марией.

Он по очереди обнял родителей жены, расцеловал зардевшуюся мать, шепнув ей на ушко несколько нежных слов, и поспешил в отделение для новорожденных, чтобы посмотреть сквозь большое оконное стекло на свою новорожденную дочь.

Сначала он не сразу увидел ее. Следуя неосознанному рефлексу, взгляд его заскользил по кроваткам с голубыми одеяльцами. В конце концов заботливая медсестра взяла на руки Сильвию и поднесла ее к окну. Теперь стало видно, что малышка похожа и на Марию, и на него тоже.

— Чем не произведение искусства, получше любой симфонии, не так ли, мистер Росси?

Это был их врач-акушер, который случайно проходил мимо по своим делам.

— О да, — сразу же согласился Дэнни, пожимая руку врачу. — Спасибо вам за все. Мария говорит, вы были великолепны.

— Ну что вы, что вы. Не переживайте: вы скоро привыкнете.

— К чему?

— К тому, что у вас дочь. Большинство мужчин втайне хотят мальчиков — по крайней мере, первенца. Но я уверен, Сильвия доставит вам столько радости, что вы будете счастливы.

Дэнни задумался о словах доктора, и у него стало легче на душе. Пока он летел в самолете, то никак не мог избавиться от привкуса разочарования из-за того, что Мария не родила ему сына. Он так хотел иметь наследника, чтобы тот продолжил заложенную им музыкальную традицию. Ведь, что ни говори, среди пианистов мирового уровня женщин так мало. И руководить музыкантами, размахивая дирижерской палочкой, тоже не очень-то женское дело. Ну не становиться же ей прима-балериной!

Три недели спустя Сильвию крестили, и в доме семейства Росси на фуршет с шампанским собралось сотни две гостей. В филадельфийских газетах напечатали большие фотографии всем известного ассистента дирижера оркестра со своей очаровательной женой и новорожденной дочерью. Дэнни выглядел веселым. То, что он стал отцом, казалось, придавало ему новый статус.

И все же кое-что он никак не мог взять в толк. Мария не хотела брать няню. Самое большее, на что она согласилась, — это пригласить медсестру на первые несколько недель. Потом она сама хотела растить Сильвию.

— Дэнни, за последние девять месяцев я прочла все книжки о том, как нужно заботиться о детях. И не желаю, чтобы какая-нибудь ворчунья в вытертом переднике сообщала мне, что я никудышная мать.

— Но ты же устанешь до невозможности.

— Нет, если ты будешь мне немного помогать.

— Конечно буду, — улыбнулся он, — но у меня совершенно адское расписание концертов.

— Ты ведешь себя так, будто ты раб своей судьбы. Я хочу сказать, совсем не обязательно выступать везде, куда тебя приглашают, согласись!

Как сделать так, чтобы она поняла?

— Мария, дорогая, тебе ведь известно избитое выражение, что музыка — международный язык? А теперь это еще и международный бизнес. Мне необходимо постоянно ездить по миру, чтобы поддерживать свои контакты.

Мария посмотрела на него. Лицо у нее вспыхнуло.

— Дэнни, я думала, женитьба тебя изменит. Но этого не случилось, и я надеялась, что, став отцом, ты будешь думать по-другому. Почему же, черт возьми, ты никак не повзрослеешь?

— О чем ты говоришь?

— Зачем ты все время порхаешь по свету, словно шмель с цветка на цветок? Неужели тебе все еще мало похвал? Если тебе недостаточно меня, то здесь хватает местных женщин, которые тебя боготворят.

Дэнни не счел необходимым оправдываться в том, что ведет образ жизни артиста.

— Мария, я считаю, весь этот взрыв эмоций — результат послеродовой депрессии.

А затем, поняв, что обидел жену, Дэнни подошел к ней и опустился на колени.

— Знаешь, это я гадость сказал. Пожалуйста, прости. Я очень люблю тебя, Мария. Ты мне веришь?

Она кивнула:

— Мне просто не хочется тебя ни с кем делить.

Не прошло и пяти месяцев, как Мария снова забеременела. И на следующий год родила вторую дочь.

На этот раз, когда у нее начались схватки, Дэнни находился в Нью-Йорке и успел приехать в больницу прежде, чем ребенок появился на свет.

 

*****

К январю 1964 года Джейсон завершил свое шестимесячное обучение на языковых курсах ульпан. Все это время он неустанно тренировал свои навыки, используя английский только раз в неделю для написания писем родителям, и в итоге обнаружил, что довольно свободно владеет ивритом.

Старшие Гилберты в письмах настойчиво звали его приехать домой на Рождество. Джейсон отказывался, объясняя, что на этих курсах нет никаких перерывов, кроме еврейских праздников в сентябре. Теперь он снова не воспользовался возможностью съездить в Штаты хотя бы на короткий срок, сказав, что собирается устроиться на «очень важную работу».

В первый же свой приезд после лета в кибуц он говорил об этом с Евой и Йосси — кстати, на иврите.

— Я собираюсь поступить на военную службу, — объявил он им.

— Хорошо! — обрадовался секретарь кибуца. — Там нужны такие опытные люди, как ты.

Ева промолчала.

Йосси обратил внимание на мрачное выражение ее лица и спросил:

— А в чем дело? Ты недовольна его решением?

— Я рада, что он остается, — ответила она. — Но у меня такое чувство, будто он делает это по какой-то неправильной причине.

— И по какой же именно? — поинтересовался Джейсон.

— Из-за личной вендетты — чтобы отомстить за смерть Фанни.

Йосси бросился его защищать:

— А мне все равно, по какой причине. К тому же разве в Священном Писании не сказано: «око за око»?

— Не надо все упрощать, ты же сам знаешь, — возразила Ева. — Это метафора, и не стоит понимать ее буквально.

— Зато арабы понимают ее буквально, — выдвинул свой довод Йосси.

— Эй, давайте прекращать полемику. Я получу от вас благословение на это дело или нет? — спросил Джейсон.

— От меня — нет, — твердо заявила Ева.

— Ну а я дам тебе свое, — парировал Йосси, — а также всего кибуца.

— Но я же не член кибуца, — ответил на это Джейсон.

— Ты станешь им после общего собрания на этой неделе, — обещал секретарь кибуца. — Если, конечно, захочешь.

— Да. Я очень хочу вступить в кибуц и стать одним из вас.

Невзирая на зимнюю погоду, следующие несколько недель Джейсон добровольно изнурял себя тренировками, готовясь к поступлению в армию: вставал на заре, чтобы сделать пробежку под ледяным дождем и потаскать гири в скромном спортзале кибуца, а потом снова бегал, уже перед обедом.

Он подолгу беседовал с Евой, пытаясь убедить девушку в искренности своего решения. А еще приставал к ней с просьбами просветить его в вопросах истории страны. Иногда, вечерами, их беседы как-то незаметно касались личных тем.

Он спрашивал ее о детстве. О том, как ей жилось с родными Фанни в годы войны. Как она сумела оправиться после трагедии холокоста, когда узнала о жестоком убийстве родных.

Ева рассказала о том, как ее потрясло известие о судьбе родителей. Впрочем, сейчас она понимает, по сравнению с большинством людей ей еще повезло. Ведь во время войны она нашла спасение в любящей семье ван дер Пост. А создание государства Израиль означает, что ее будущим детям никогда не придется испытать то, что пережила она.

Когда она заговорила о детях, Джейсон нерешительно поинтересовался, почему она не замужем. Вначале она сказала, что у нее, как у многих других, выживших после холокоста, умерли все чувства. Но Джейсон понял — она что-то скрывает. И однажды вечером Ева рассказала ему всю правду.

Когда она была в армии, то познакомилась с молодым офицером по имени Мордехай. Они стали очень близки. Он погиб за месяц до окончания срока службы. И не от вражеской пули, а во время учебных занятий с боевыми снарядами.

— Я собираюсь вернуться живым и здоровым, — уверенно заявил Джейсон, желая успокоить ее невысказанный страх.

— Конечно вернешься, — сказала Ева, совершенно не убежденная. — На складе обмундирования еще никого не убивали.

— А с чего ты решила, будто я иду в службу снабжения?

— Я же говорила тебе, — ответила она. — Я служила в армии. Новобранцев в основном набирают из восемнадцатилетних мальчишек. Парней твоего возраста считают уже стариками. И если не заставят проверять сумки в кинотеатрах, считай, тебе повезло.

— А я прошел службу в Военно-морских силах США, — сказал он с улыбкой. — По результатам подготовки занял пятое место во всем батальоне. Может, поспорим?

— Ты проиграешь, — улыбнулась она, — ведь тебе предстоит иметь дело с самым лучшим в Израиле — с его армией. И познакомиться с тем, хуже чего нет во всей стране, — с армейской бюрократией.

В один из февральских дней Джейсон Гилберт сошел с автобуса, который привез его в Келет в окрестностях Тель-Авива, где находился центр по отбору рекрутов. Большой лагерь занимал обширную территорию, здесь стояли бараки, покрытые рифленкой, тут и там торчали эвкалипты в окружении брезентовых палаток.

Еще до приезда сюда, в призывном пункте по месту жительства, он завербовался для несения зимней службы и прошел несколько предварительных тестов для проверки умственных и физических способностей.

А теперь он стоял в очереди вместе с еще одним членом кибуца, восемнадцатилетним Тувием Бен-Ами, который не скрывал своего волнения. Но не из-за службы в армии, а потому что впервые оказался так далеко от дома.

— Успокойся, Туви, — сказал Джейсон, указывая на молодых людей, стоящих в длинной очереди и ожидающих, когда их вызовут. — Похоже, в этом детском саду ты найдешь себе много новых друзей.

Когда призывников распределили по небольшим группам, юный кибуцник буквально вцепился в ремень Джейсона, дабы удостовериться, что их не разъединят.

Потом вновь прибывших отправили в санчасть, где всех безжалостно обрили наголо. Для некоторых городских донжуанов эта процедура оказалась травмой на всю жизнь. Смешно было смотреть, как юноши едва сдерживают слезы, пока сыпались на пол их шевелюры «а-ля Элвис».

Когда очередь дошла до Джейсона, он без лишних слов уселся на стул и спокойно позволил армейской «газонокосилке» срезать собственные кудри.

Затем настала пора выдачи личных знаков, или, как их называли солдаты, «собачьих жетонов». Офицер, раздававший жетоны, посоветовал Джейсону изменить имя на другое, более библейское и более патриотичное.

— В эллинские времена, когда евреи всеми силами стремились быть утонченными греками, каждый Яков менял свое имя и становился Ясоном. Подумай об этом, солдат.

После того как все оделись в форму цвета хаки, приставленный к ним капрал повел их к брезентовым палаткам, где им предстояло прожить трое суток.

Тувия шепнул Джейсону:

— Сразу видно, кто из ребят кибуцники, а кто — городские неженки. Гляди, как они пялятся на свои спальные мешки. Наверное, ожидали, что им дадут пуховые перины.

Пообедав, они вдвоем пошли прогуляться по лагерю, чтобы взглянуть на бараки, где проходит запись рекрутов и где их будут отбирать в части специального назначения. Над одной из хибар гордо красовалась надпись: «Храбрецов приглашаем в десантники».

— Вот где я буду завтра на рассвете, — сказал Джейсон.

— Ты и еще тысяча других, — откликнулся Тувия, — включая меня. Каждому не терпится заслужить красный берет. И хоть это глупо звучит, но у меня шансов побольше.

— Неужели? Сколько баллов ты набрал месяц назад, на экзамене по физической подготовке?

— Девяносто один, — с гордостью ответил Тувия.

— А я — девяносто семь, — парировал Джейсон. — Это максимальное количество баллов. А когда я поинтересовался насчет остальных трех баллов, они сказали, что Супермен не еврей.

— Слушай, — улыбнулся Тувия, — даже если бы Супермен и был евреем, его бы не взяли в израильские десантные войска. Он для этого слишком стар.

Наутро около семи часов у дверей бараков, где набирали в части спецназа, уже выстроились длинные очереди призывников.

В ожидании вызова Джейсон делал упражнения на растяжку. Наконец его пригласили внутрь, где сидел офицер, отвечающий за набор в десантную часть, — темноволосый мужчина лет тридцати пяти.

Первые же его слова были не слишком ободряющими.

— Вали отсюда, янки. Я, конечно, высоко ценю твою инициативу, но тебе тут не место.

— Мне всего лишь двадцать семь лет, и за плечами у меня два года военной службы.

— Двадцать семь лет означает, что десять из них для меня уже потеряны. Зови следующего кандидата.

Джейсон сложил а груди руки.

— При всем моем уважении, я не уйду отсюда, пока не пройду тест на выносливость.

Офицер поднялся с места и уперся руками в стол.

— Послушай, да ты копыта откинешь, как только узнаешь, какие у нас нагрузки. А теперь мне самому тебя вышвырнуть отсюда?

— Боюсь, что да, сэр.

— Отлично, — сказал тот и быстро схватил Джейсона за ворот.

Бывший морпех машинально разбил хватку встречным движением сжатых рук, а затем начал придавливать офицера к столу.

— Пожалуйста, сэр, — чрезвычайно вежливо произнес Джейсон. — Я очень прошу вас пересмотреть свое решение.

— Так и быть, — выдохнул офицер, — валяй, пробуй. После ухода Джейсона военком сидел некоторое время, потирая синяки на запястьях, и думал, вызвать ему военную полицию или нет.

«Нет, — решил он. — Этот самонадеянный кретин еще поползает в песках».

— Следующий! — грозно заорал он.

Джейсон неспешно шел к месту, где проходили испытания, когда услышал позади чьи-то шаги. Он обернулся и увидел Тувия.

— Ну, — улыбнулся Джейсон, — вижу, у тебя тоже получилось. Как он обошелся с тобой — грубо?

— Вовсе нет. Только взглянул на бумаги, увидел, что мы с тобой из одного кибуца, и сразу подписал. А что за шум я слышал до этого?

— Да так, просто два еврея пытались преодолеть некоторые разногласия.

И Джейсон скромно улыбнулся.

Бежать надо было всего два километра, но все время вверх в гору. Кандидаты должны были бежать в группах по четыре человека — и тащить телефонный столб.

Тувия ухитрился попасть в одну четверку с Джейсоном. Однако когда они взбирались по последнему склону, один из четверых не выдержал и рухнул на колени. Остальные трое мужчин резко остановились на месте, с трудом удерживая на весу огромный столб.

— Давай, — подбадривал Джейсон, — ты можешь. Осталось всего каких-то четыреста метров.

— Не могу, — прохрипел новобранец.

— Придется, — рявкнул на него Джейсон. — Из-за тебя мы все тут застряли. А ну-ка, встал на ноги, живо!

Этот тон, больше походивший на командирский, поразил юношу настолько, что тот сразу же поднялся.

Они все же выполнили задание, сбросили свою тяжеленную ношу на землю, и бревно буквально потонуло в грязи.

Джейсон и Тувия, которым досталось больше двух других, тяжело дышали, растирая руки.

К ним подошел один из офицеров призывного пункта.

— Неплохо, — сказал он.

А затем указал на парнишку, который падал.

— А тебе лучше вернуться в пехоту, сынок. Остальные могут остаться для дальнейших испытаний.

Он посмотрел на Джейсона.

— Ладно, дедуля, — усмехнулся он, — ты готов снова бежать?

— Прямо сейчас? — спросил Джейсон недоверчиво. — Ну конечно, как пожелаешь. То же самое упражнение?

— Да, то же самое упражнение. То же самое бревно. Но в этот раз на бревне буду я.

В конце второго часа из всего огромного числа людей осталась небольшая, но отборная группа, подобная войску Гидеона.

— Ладно, — рявкнул офицер. — Если вы решили, будто сегодня было трудно, то советую перейти в другую часть. По сравнению с тем, что вас ждет завтра, это детские игрушки. Поэтому подумайте хорошенько. Убережетесь от нервного срыва. Разойтись!

Джейсон с Тувией, пошатываясь, побрели к своей палатке и повалились на матрацы.

— Ты был сегодня самым отчаянным, — сказал Тувия. — Я видел, как офицеры на тебя смотрели. Улыбались во весь рот. Ты был великолепен, и мне захотелось поделиться с тобой самым ценным, что у меня есть.

Джейсон почувствовал, как ему что-то положили в руку. Посмотрел. Это оказалась половинка плитки швейцарского шоколада.

Спустя двадцать четыре часа кандидатов в десантную часть погрузили в автобус, который повез их на базу в Тель-Ноффе. Когда автобус тронулся с места, какой-то человек пошел по проходу и остановился перед Джейсоном. Им оказался офицер, занимавшийся отбором десантников.

— Привет, дедуля, — сказал он. — Вижу, ты все еще среди нас. Удивил. Но предупреждаю: в следующие полгода ты будешь бегать не переставая.

— Как скажете, сэр, — ответил Джейсон.

— И не называй меня «сэр». Мое имя — Цви.

Единственное, что осталось у Джейсона в памяти за следующие шесть месяцев, это бег. Он бегал постоянно, даже во сне.

Получив первую же увольнительную на сутки, он поймал попутку и приехал в Веред-Ха-Галил. Он был счастлив увидеть Еву, которая сразу же поняла: в первую очередь ему необходимо выспаться.

Когда он наконец-то проснулся, она сообщила ему кое-какие новости.

— Твой отец звонил сюда несколько раз. Я все-таки сказала ему, где ты находишься, и, судя по голосу, он очень огорчился. И взял с меня слово, как только я увижу тебя — заставлю позвонить домой.

Джейсон поднялся, пошел к общему телефону и позвонил за счет отца.

— Послушай меня, сынок, — стал отчитывать его Гилберт-старший. — Я был очень терпелив с тобой, но с этой армейской службой ты зашел уж слишком далеко. Я хочу, чтобы ты немедленно вернулся домой. Это приказ.

— Отец, я выполняю приказы только своего командира. А решать, где чей дом, — это личное дело каждого.

— А как же твоя карьера? Как же все то, чему ты учился в Гарварде?

— Отец, Гарвард научил меня одному — самому определять собственную систему ценностей. Я чувствую, что я здесь нужен. Чувствую себя полезным. Мне тут хорошо. Чего же еще ждать от этой жизни?

— Джейсон, дай слово, что покажешься психиатру.

— Слушай, папа. Я пойду к психиатру, если ты приедешь в Израиль. Тогда мы сядем с тобой и решим, кто из нас двоих ненормальный.

— Хорошо, Джейсон, не хочу больше с тобой спорить. Просто обещай звонить, когда только сможешь.

— Конечно, папа. Я обещаю. Поцелуй от меня маму.

— Мы скучаем по тебе, сынок. Очень скучаем.

— Я тоже, папа, — ласково ответил он.

Джейсон оказался среди тех пятидесяти процентов кандидатов, кто прошел суровые испытания и получил нашивки с крыльями и красные береты.

Сразу же он приступил к занятиям на более сложных курсах подготовки бойцов спецназа, где совершенствовал технику вертолетных атак и изучал топографию местности, каждый ее дюйм. И не по картам. В течение следующих шести месяцев он прошел пешком по всей Святой земле, изучил здесь каждую тропинку. Ему стало нравиться спать под открытым небом.

После курсов он неделю провел в кибуце — все это время подолгу гулял с Евой и писал длинное письмо родителям. Затем он поступил в офицерскую школу недалеко от Петак-Тиквы. Там он узнал, что в Израиле означает «командовать подчиненными» — этот принцип можно выразить тремя словами: «Делай как я». Все боевые задания возглавляют сами офицеры.

Ева и Йосси приехали на церемонию по случаю окончания школы и любовались тем, как Джейсон марширует перед начальником штаба, отдавая честь. Рядом с командующим стоял Цви, офицер, который осуществлял набор. И когда Джейсон проходил мимо, тот что-то зашептал на ухо генералу.

— Полагаю, это прозвище ко мне уже прочно прицепилось, — сказал Джейсон позднее, присоединяясь к друзьям. — Теперь все зовут меня «саба» — «дедуля».

Пока они ехали в кибуц на машине, Йосси спросил у Джейсона, как он намеревается провести те десять свободных дней, которые остались до начала активной службы.

— Хочу вернуться в те места, где мне знаком каждый камень, — не зря же я исходил все вдоль и поперек, — ответил он. — Только на этот раз я бы проехался на машине и… с гидом-проводником.

— Для этого лучше всего подходит Священное Писание, — предложил Йосси.

— Я знаю, — сказал Джейсон.

А потом смущенно добавил:

— Но я надеялся, что моим экскурсоводом станет Ева.

За следующие несколько дней они покрыли расстояние в четыре тысячи лет истории. От копей царя Соломона от самого юга Негева до севера, через голые пустыни в Беер-шебу, родные места Авраама, Исаака и Иакова.

Когда они выехали из Содома, где жители вместо постыдного распутства, описанного в Книге Бытия, теперь активно занимаются удобрением полей, Джейсон сострил:

— Не оглядывайся назад, Ева. Помни, что случилось с женой Лота.

— Я никогда не оглядываюсь назад, — ответила она, едва заметно улыбаясь.

Оттуда путь лежал на север, в оазис Эйн-Геди, самую низкую точку на земле, где они поплавали, вернее, полежали на поверхности соленой воды Мертвого моря.

И наконец их ждал Иерусалим — город, завоеванный царем Давидом за десять столетий до рождения Христа, который по-прежнему является духовной столицей мира.

Сами камни здесь, казалось, источали святость — даже Джейсон это почувствовал. Правда, им не удалось посетить руины священного Храма Соломона, поскольку тот находился в иорданской части разделенного города.

— Мы обязательно посмотрим его потом, — сказала Ева, — когда наступит мир.

— Неужели мы проживем так долго? — спросил Джейсон.

— Я лично намерена жить долго, — ответила Ева и добавила: — А если я не доживу, то уж мои дети точно доживут.

В течение всего путешествия Джейсон и Ева ночевали рядом, почти бок о бок. Сначала под открытым небом в пустыне Негев, теперь в дешевой гостинице. Однако касались они друг друга лишь в тех случаях, когда нужно было помочь вскарабкаться на какой-нибудь камень или памятник.

За эти дни и ночи, проведенные в тесном духовном единении, они привязались друг к другу. Но это были дружеские чувства, которые так и оставались платоническими.

В конце первого дня их пребывания в Иерусалиме Джейсон сказал Еве, что хочет сходить в Молодежный христианский клуб на Кинг-Джордж-стрит и поиграть там немного в теннис. Она сообщила, что пойдет прогуляться и увидится с ним вечером за ужином.

Она не придала значения тому, что Джейсон не захвастал с собой теннисной ракетки. Все мысли ее были о том, как ей хочется навестить кое-кого.

Солнце клонилось к закату, удлиняя тени на земле, когда она прошла через главные ворота кладбища в иерусалимском предместье Емек Рефаим и медленно направилась к тому месту, где похоронена подруга ее детства. Не дойдя метров сто до могилы, она резко остановилась.

Там уже стоял Джейсон — неподвижно, с опущенной головой. Даже с такого расстояния ей было видно, что он плачет.

Она повернулась и тихо ушла прочь, понимая, что боль ее утраты не сравнится с горем Джейсона.

 

*****

Из раздела для заметок и объявлений в октябрьском номере «Бюллетеня выпускников Гарварда», год 1965-й:

«Выпуск 1958 года

Родился: у Теодора Ламброса и Сары Харрисон Ламброс (Рэдклифф-1958) — сын, Теодор-младший, 6 сентября 1965 года. Ламбросу с недавних пор присвоено звание старшего преподавателя классического отделения Гарварда».

 

Из дневника Эндрю Элиота

12 октября 1965 года

Ну не насмешка ли это судьбы? В то время как Тед и Сара, моя идеальная пара, с рождением сына достигают новых высот супружеского благоденствия, я становлюсь статистом.

К огромной радости и прибылям адвокатского сословия, мы с Фейт разводимся.

И вовсе не потому, что мы стали раздражать друг друга, скорее это происходит из-за полного и глубокого безразличия. Кажется, она никогда по-настоящему и не считала, что быть замужем за мной — это «забавно». Наши адвокаты ссылаются на существующие между нами «непримиримые разногласия», но только из-за того, что стенания Фейт о «жуткой скукотище» в загородном доме не являются достаточным основанием для развода.

Вообще-то мне не совсем понятно, как можно говорить, будто ей здесь скучно. Она тут столько романов закрутила, что едва успевала с одного свидания на другое.

Когда я только начал подозревать жену в изменах, больше всего меня тревожила одна мысль: что подумают мои друзья? И напрасно. Она гуляла напропалую почти с каждым из них.

В каком-то смысле мне жаль, что все это вылезло наружу. Честно говоря, я не ощущал, будто все так уж плохо, ведь мы достаточно приятно проводили выходные. И она выглядела вполне довольной. Но к несчастью, один из моих приятелей как-то за обедом в клубе посчитал своим долгом, как гарвардец гарвардцу, сообщить мне во всех подробностях, почему я стал посмешищем для всего юга штата Коннектикут.

В тот день, возвращаясь домой в поезде, который мчался как никогда быстро, я пытался придумать способ начать разговор с Фейт обо всем услышанном. Но когда она встретила меня на пороге, у меня не хватило духу ее допрашивать.

«Вот черт, а вдруг это все неправда?» — вертелось у меня в голове. Поэтому я, как было у нас заведено, сначала выпил, затем поужинал, а потом отправился спать. Но глаз я в ту ночь не сомкнул, сердце у меня рвалось из груди, и я не знал, как мне быть.

В конце концов я понял, что стоит за этой моей гамлетовской нерешительностью. Не то чтобы меня и в самом деле грызли сомнения по поводу ее неверности. Теперь, оглядываясь назад, я вспомнил, как она заигрывала то с одним, то с другим парнем в клубе, когда мы ходили туда по выходным на танцы.

Меня потрясло до глубины души то обстоятельство, что я, оказывается, теряю своих детей.

Ты можешь сколько угодно предъявлять доказательства неразборчивости в связях своей жены, но суд все равно передаст ей право опекунства. И невыносимо думать о том, что, придя вечером с работы, я не услышу больше, как малыш Энди кричит: «Папа дома!», будто я царь вселенной. Или не застану того мгновения, когда Лиззи скажет свои первые слова.

Мои дети не только придали смысл моей жизни, но я вдруг обнаружил: ведь быть отцом у меня здорово получается.

Я так отчаянно думал обо всем этом, что около четырех утра мне в голову пришла дикая мысль — схватить в охапку обоих малышей и увезти их куда-нибудь подальше отсюда. Но конечно же, это бы ничего не решило.

Наутро я позвонил на работу и сообщил, что заболел (это было почти правдой), чтобы выяснить отношения с Фейт. Она не стала ничего отрицать. На самом деле, как мне кажется, она даже хотела, чтобы я все узнал. А когда я спросил ее, хочет ли она развестись, то услышал в ответ короткое, но уверенное «да».

Я поинтересовался у нее, когда именно она обнаружила, что разлюбила меня. Она ответила, что вообще-то никогда особенно и не любила меня, а сначала просто думала, будто влюблена.

И теперь, когда выяснилось, как она ошиблась, по ее мнению, нам лучше расстаться. Я сказал ей, мол, было крайне безответственно с ее стороны иметь двоих детей от парня, которого она не любит по-настоящему.

В ответ она вскинулась. «Вот за это я и не выношу тебя, Эндрю. Ты такой сентиментальный зануда».

Она спросила, не угодно ли мне собрать свои вещички и съехать прямо сейчас, поскольку у нее сегодня много дел. Я резко возразил: очень даже не угодно, я останусь и дождусь, когда Энди вернется из детского сада, чтобы поговорить с ним. Она заявила, что я могу поступать, как сочту нужным, но чтобы к ужину духу моего в доме не было.

Рассеянно кидая рубашки и галстуки в чемодан, я все время задавался вопросом: как, черт побери, объяснить четырехлетнему мальчику, почему его папа уезжает из дома. Знаю, обманывать детей нехорошо. Но сказать: «Твоя мама меня не любит» — значит нанести урон его душе.

К тому времени, когда няня привела его домой, я уже придумал сказку о том, что мне нужно жить в Нью-Йорке, поближе к работе. И ему не надо ни о чем беспокоиться. Я буду вырываться из города на каждый уик-энд, чтобы повидаться с ним и с Лиззи. И я уверен, мы сможем, как и прежде, вместе проводить лето в штате Мэн. Или хотя бы часть лета.

Я наблюдал за выражением детского личика, пока излагал свою байку. И видел: ребенок обо всем догадался. Сердце у меня сжалось. Уже в свои четыре года мой сын испытал разочарование оттого, что его отец не смог быть честным с ним до конца.

«Можно, я поеду с тобой, папа?» — упрашивал он меня.

В груди нестерпимо ныло — так мне хотелось выкрасть его. Но я сказал сыну, что он будет скучать по школе. И по друзьям. Кроме того, он должен быть хорошим мальчиком и позаботиться о своей маленькой сестренке.

Он обещал и, думаю, чтобы не делать мне больно, не заплакал, когда я понес вещи в машину, в которой собирался ехать в Нью-Йорк. Просто остановился в дверях и спокойно помахал ручкой.

Дети умнее, чем о них думают взрослые. Значит, они все понимают, а потому страдают.

 

*****

Когда стали известны имена лауреатов Пулитцеровской премии 1967 года, в информационном центре Гарвардского университета обрадовались как никогда. И было из-за чего: в один и тот же год этой награды удостоились сразу два гарвардца. Это уже само по себе большое событие, но чтобы оба выпускника Гарварда, ставшие лауреатами, были однокурсниками — это редчайший случай, если вообще не первый за всю историю существования премии.

Эту приятную новость им сообщили по телефону. Лауреатом премии в области поэзии в этом году стал Стюарт Кингсли, окончивший Гарвард в 1958 году, а за музыкальные достижения награду получил уже знаменитый Дэнни Росси, все того же урожайного года выпуска.

Вообще-то когда эти два однокурсника учились в университете, они не были знакомы друг с другом. Годы учебы в Гарварде Стюарт Кингсли тихо и почти незаметно провел в «Адамс-хаусе». Иногда его великолепные стихи печатались в «Адвокате», а в «Кримзоне» время от времени появлялись на них хвалебные отзывы.

По сути, вплоть до того самого утра, когда ему позвонили из Пулитцеровского комитета, Стюарт так и продолжал пребывать в относительной безвестности. Он вместе со своей женой Ниной (Брин-Мор, выпуск 1961 года) и двумя детьми проживал в старой, немного запущенной квартире с высокими потолками на Риверсайд-драйв, недалеко от Колумбии, где он преподавал писательское мастерство.

Не меньше, чем известие о премии, Стю взволновала мысль о том, что на церемонии награждения он наконец-то познакомится со своим знаменитым однокурсником.

— Ты только представь себе, Нина, — радовался он, — меня, может, даже сфотографируют рядом с Дэнни Росси.

Но затем Стю, к своему огорчению, узнал, что церемонии награждения Пулитцеровской премией не существует. Телефонный звонок и фото в «Нью-Йорк таймс» — вот и вся церемония.

— Ну и черт с ними, — сказала Нина, чтобы утешить расстроенного супруга. — Я закачу для тебя такой банкет, каких ты в жизни не видал. Шампанское «Тэйлорс Нью-Йорк стейт» будет литься рекой, как простая сельтерская вода.

Он обнял жену.

— Спасибо, я б не отказался. Кажется, в мою честь еще никогда не устраивали банкетов.

— Послушай, милый, если тебе так хочется познакомиться с Дэнни Росси, я с удовольствием приглашу и его.

— Да уж, — сардонически усмехнулся Стю. — Не сомневаюсь, он обязательно придет.

Нина схватила его за плечи.

— А теперь послушай, что я скажу тебе, дружочек. Я не смотрела балет «Савонарола», за который Росси получил премию, но уверена, хореография Джорджа Баланчина не пошла ему во вред. В любом случае, это должен быть действительно очень хороший балет, чтобы его можно было поставить на одну доску с твоим сборником «Избранное». И по-моему, если уж на то пошло, это ты окажешь ему честь своим приглашением.

— Да какое это имеет значение, Нина! В Нью-Йорке внешние данные ценятся выше таланта. А Дэнни такой харизматичный…

— Бог с тобой, Стю, это же рекламные агентства его так расписали. Честно говоря, единственное, в чем превзошел тебя Росси, так это несколько локонов рыжих до неприличия волос.

— Ну да, — улыбнулся Стю, — а также наличием нескольких миллионов баксов. Говорю же тебе — этот парень настоящая звезда.

Нина посмотрела на него с любовью и пониманием.

— Знаешь, за что я так люблю тебя, Стю? Ты — единственный из известных мне гениев, не подверженный мании величия.

— Спасибо, милая, — ответил он, собирая со стола бумаги и засовывая их в портфель. — Но тебе, пожалуй, стоит закругляться и перестать меня хвалить, иначе я опоздаю на семинар, который начинается в четыре часа. Увидимся около семи. Мы сможем устроить вечеринку на двоих.

* * *

Когда он вернулся, дома его ожидал сюрприз.

— Неужели, Нина? Ты это серьезно?

— Да, мой дражайший. Ты действительно обедаешь завтра со своим харизматичным однокашником — в час дня в «Русской чайной». И между прочим, ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, как ему не терпится встретиться с тобой.

— Как тебе удалось с ним связаться?

— На меня снизошло вдохновение, и я решилась. Оставила сообщение на автоответчике в офисе Харока, и он перезвонил мне примерно через десять минут.

— Нина, ты потрясающая женщина. Это же грандиозное событие.

— Да, Стюарт, — ласково произнесла она. — Для него.

«Русская чайная» на 57-й улице Манхэттена, буквально в двух шагах от концертного зала «Карнеги-холл», — это известное на весь мир место, куда стремится попасть все музыкальное и литературное сообщество Нью-Йорка. До сегодняшнего дня Стюарт Кингсли был лишь наслышан об этом заведении, но сам здесь прежде никогда не бывал. Теперь он, взволнованный, стоял в дверях и искал глазами Дэнни Росси среди сидящих за столиками людей.

Вот он кивнул одному из них, приняв его за своего старинного приятеля. Лысеющий очкарик скользнул по нему взглядом и, не узнав, отвернулся. Только тогда Стюарт сообразил, что по ошибке поздоровался с Вуди Алленом.

При виде Рудольфа Нуриева, разглагольствованиям которого с обожанием внимал целый стол поклонников-балетоманов, он уже не стал совершать подобной оплошности. Просто с улыбкой отметил про себя, что здесь сплошь одни знаменитости и он какое-то время побудет рядом с этими живыми легендами.

Наконец он увидел своего однокурсника. Когда они встретились взглядами, Дэнни помахал ему рукой, жестом приглашая в угловую кабинку, где весь стол был завален кипами нотной бумаги.

— Не любишь терять ни секунды, как я погляжу, — весело заметил Стюарт, когда они обменивались рукопожатиями.

— Ты прав, не люблю. И вообще, у меня дурная привычка принимать на себя чрезмерные обязательства. Не будешь же в канун Рождества предлагать сюиту «Четвертое июля», как считаешь?

После того как Дэнни заказал блины на двоих, они принялись вспоминать студенческие годы, расспрашивать друг друга о том или ином сокурснике и выяснили, что у них довольно много общих знакомых из их выпуска, которые занимаются творчеством.

— И часто ты вырываешься из Филадельфии? — поинтересовался Стюарт.

— Увы, по меньшей мере раз в неделю. Поэтому я даже вынужден снимать квартиру в районе «Карнеги-холла».

— Наверное, тяжеловато приходится твоей жене, — предположил Стюарт, который и дня не мог прожить вдали от своей любимой Нины.

— Да, — ответил Дэнни, — но Мария очень занята с детьми.

Он поспешил сменить тему разговора.

— Знаешь, я так радовался твоей премии — не меньше, чем своей. Я всегда восхищался твоим творчеством.

— Неужто ты читал мои стихи?

— Стюарт, — улыбнулся в ответ Дэнни, — ты регулярно печатаешься в «Ньюйоркере». А это мой любимый журнал, который я всегда беру с собой в дорогу. Будь уверен, ни одно твое стихотворение не прошло мимо меня.

— Сказать жене — она ведь не поверит, — пробормотал себе под нос Стюарт. А затем добавил погромче: — А что ты пишешь сейчас, Дэнни? Помимо тех листов с нотами, которые у нас вместо скатерти сегодня.

— В том-то все и дело, Стюарт. Меня уже со всех сторон обложили — все ждут, когда я что-нибудь сочиню. Вот почему я считаю, что наша с тобой встреча — это судьба. Ты когда-нибудь думал написать тексты для мюзикла?

— Хочешь правду? — Стюарт решил признаться. — Я не только втайне мечтал об этом, но последние пару лет мысли мои крутятся вокруг весьма занятной темы. Хоть и основано все на одной заумной книжке.

— Подумаешь, — с симпатией откликнулся Дэнни. — Мне, например, было бы скучно сочинять очередную «Хелло, Долли!». И какой шедевр мировой литературы вертится у тебя в мозгу?

— Ты не поверишь, но это — «Улисс» Джеймса Джойса.

— Ух ты, сногсшибательная идея. Но ты и правда считаешь, будто это возможно?

— Послушай, — ответил Стю, в котором взыграл творческий энтузиазм, — я настолько ушел с головой в эту чертову книжку, что мог бы выложить все либретто на стол прямо сейчас, будь у тебя время. Но думаю, тебе ужасно некогда.

Дэнни встал со своего места и, не дожидаясь, когда Стю закончит извиняться, мимоходом произнес:

— Закажи нам еще по чашке кофе, а я пока схожу и передвину очередную встречу.

Следующие несколько часов Дэнни завороженно слушал, как его однокурсник безудержно сыплет идеями. Конечно, втиснуть всю эпопею Джойса в двухчасовой спектакль было никак нельзя. Но можно взять за основу эпизод «Ночной город», в котором главный герой, Леопольд Блум, бродит по разного рода странным местам города.

Здесь кроется безграничное количество возможностей для создания музыкальных тем. И потребуется внести всего-то одно важное изменение. Как выразился Стюарт, «сделать единственную уступку меркантилизму».

Нужно лишь перенести место действия из джойсовского Дублина в Нью-Йорк. У Стюарта уже есть замечательные идеи для подходящих сцен и песен. Но время было уже позднее, и им пришлось перенести общение на следующую встречу.

— Думается, мы с тобой уже слегка забеременели, Стюарт, — заметил Дэнни. — Если завтра ты не занят, я с удовольствием задержусь в Нью-Йорке, чтобы мы продолжили обсуждение.

— У меня завтра нет лекций. В какое время ты бы хотел встретиться? — с готовностью откликнулся Стюарт.

— Если ты зайдешь ко мне утром часов этак в восемь, то я угощу тебя огромным количеством отвратительного, но зато крепкого «Нескафе».

— Буду иметь в виду, — сказал Стю, поднимаясь с места.

Он взглянул на часы.

— Бог ты мой, уже почти пять. Нина наверняка решит, будто я попал под автобус. Надо срочно позвонить ей и успокоить, что я в порядке.

— Неужели мы так припозднились? — спросил Дэнни. — Надо срочно бежать, не то меня ждут разборки с сердитыми гостями, которые ждут под дверью.

Во время второй встречи оба художника пришли в исступленное состояние.

Они работали весь день, не переставая беседовать даже в процессе поглощения сэндвичей, которые Дэнни заказал в ресторанчике «Карнеги-дели».

После восьми часов совместной творческой лихорадки они не только обсудили в общих чертах оба действия спектакля, но уже наметили, в каких местах прозвучат песни (по крайней мере, шесть из них) и куда вставить танцевальные эпизоды.

Более того, они оба уже предвкушали, что когда в финале при расставании Блума с юным Стивеном Дедалом опустится занавес, то во всем зале не найдется ни одного не прослезившегося зрителя. А вне театра — ни одной награды, которая бы им не досталась.

Дэнни выразил надежду, что если они будут проводить вместе много времени и сосредоточенно работать, то общими усилиями смогут все очень быстро завершить. Он предложил снять на лето дома рядом, по соседству, на острове Мартас-Винъярд. Тогда они смогли бы перевезти туда семьи и — если удастся завлечь в свои силки кого-то из продюсеров — подготовить спектакль, чтобы после Нового года можно было уже приступать к репетициям.

Смущало лишь одно обстоятельство. И Стюарт робко на него намекнул:

— Видишь ли, Дэн, дом на Винъярде вряд ли будет мне по карману.

— Не переживай. С тем материалом, который у нас уже есть, я уверен, мы найдем продюсера, который с удовольствием заплатит нам приличный аванс. У тебя есть кто-нибудь из агентов?

— У поэтов не бывает агентов, Дэнни. Мне еще повезло, что у меня есть жена, которая не боится разговаривать по телефону.

— Тогда, может, я поспрашиваю у людей и выясню, кто лучше всех работает на Бродвее. Ты не против?

— Конечно же нет.

— Отлично. А теперь мне надо делать ноги. Как говорил Сумасшедший Шляпник: «Ах, боже мой. Я опаздываю. Что скажет герцогиня?»

«Вообще-то это был Белый Кролик», — подумал Стюарт Кингсли. Но перечить старшему партнеру не посмел.

Вечером следующего дня, когда Стюарт и Нина добросовестно прослушивали долгоиграющую пластинку с записью музыки Дэнни к балету «Савонарола», раздался телефонный звонок. Это звонил композитор собственной персоной.

— Слушай, Стюарт, — сказал он, слегка запыхавшись, — я спешу, чтобы успеть на самолет, поэтому буду краток. Ты слышал о Харви Мэдисоне?

— Нет. А кто это?

— Знающие люди говорят, что он лучший театральный агент в Нью-Йорке. Один парень в офисе Харока сказал, будто этот Харви просто зверь.

— А разве это хорошо?

— Хорошо? Это потрясающе. Лучше всего, если переговоры за тебя ведет какой-нибудь совершенно бездушный поганец. А рядом с нашим красавчиком Мэдисоном гунн Аттила покажется святым Франциском Ассизским. Ну, что скажешь?

— Вообще-то, — признался поэт, — я всегда питал нежные чувства к святому Франциску. Впрочем, тебе виднее: ты же у нас разбираешься в подобных делах.

— Отлично, — сказал Дэнни, заканчивая разговор. — Я звоню Харви прямо сейчас, чтобы он уже начал бить в барабаны. Увидимся, Стю.

Лето на Мартас-Винъярд всегда восхитительно. Но если вы являетесь автором спектакля, который будет ставиться на Бродвее, то это место превращается для вас в «остров блаженных».

Стюарт и Нина то и дело участвовали в различных пикниках с барбекю и печеными морскими моллюсками, где присутствовало множество звезд и знаменитостей, а также посещали великолепные званые вечера.

Разумеется, если бы Стюарт был просто поэтом, получившим Пулитцеровскую премию, он мог и не заслужить чести быть включенным в список преуспевающих людей. Но он, ко всему прочему, проживал в одном из самых роскошных домов райского сада под названием Винъярд, а это верный признак того, что в финансовых делах, как и в поэзии, у него полный порядок.

Вообще-то за такое везение он должен был благодарить Харви Мэдисона. Поскольку именно их новый агент устроил для них судьбоносную встречу с Эдгаром Уолдорфом — общепризнанным королем среди бродвейских продюсеров. Это знакомство состоялось там, где только и могут происходить события такого уровня, — за обедом в ресторане клуба «21».

Стюарт, Харви и Дэнни уже сидели за столом, прождав двадцать минут, когда в зал величественной походкой вошел грузный господин, разодетый в пух и прах, — это и был продюсер. Еще не сев за стол, он посмотрел на композитора и автора текстов и многозначительно произнес:

— Как мне все нравится. Стюарт немного смутился.

— О, мистер Уолдорф, мы же еще ничего не рассказали. То есть…

Поток его любезностей был остановлен на полуслове Харви Мэдисоном, который крепко сдавил ему руку под столом и произнес:

— Эдгар хочет сказать, ему очень нравится сама концепция.

— Нет, больше всего мне нравится авторский состав. Когда Харви позвонил мне и сказал об этом, я у себя в офисе просто весь затрепетал. Идея о том, чтобы два пулитцеровских лауреата написали для Бродвея, просто потрясающая. А кстати, вы уже думали над названием?

Эдгар дипломатично обратился к обоим, хотя на деле вопрос предназначался Дэнни, который, как известно, играл в этом дуэте первую скрипку.

— Видите ли, — ответил композитор, — как вы знаете, в основе нашего мюзикла лежит «Улисс» Джойса, просто мы перенесли действие в Нью-Йорк…

— Как мне нравится. Как мне нравится, — аккомпанементом бормотал Эдгар.

— Так вот, роман же, в свою очередь, был основан на «Одиссее» Гомера, — продолжал Дэнни. — А поскольку в центре повествования нашего произведения — путешествие главного героя по этому городу, мы решили, что назовем спектакль «Манхэттенская Одиссея».

Эдгар задумался на мгновение и, прежде чем ответить, сунул креветку в рот.

— Это хорошо, это хорошо. Только один вопрос: не слишком ли это хорошо?

— А разве бывает слишком хорошо? — простодушно поинтересовался Стюарт.

— Все, конечно, относительно, — ответил Эдгар, умело уходя от вопроса. — В конце концов, не все же бродвейские зрители учились в Гарварде. Не думаю, что мне удастся заполнить зал достаточным количеством публики, которая понимает значение слова «Одиссея».

— Помилуйте, мистер Уолдорф, — возразил Дэнни, — в английском языке это уже общий термин.

В эту минуту Харви Мэдисон почувствовал: настал благоприятный момент для того, чтобы изменить направление разговора.

— Знаете, ребята, у Эдгара есть роскошная идея для названия. Вы только послушайте.

Продюсер дождался, когда взгляды присутствующих, как лучи прожекторов, сойдутся на его лице. И произнес:

— «Rejoice!»

— Что? — переспросил Дэнни Росси.

— Разве не понятно? Автора романа зовут Джеймс Джойс. Мы вспоминаем его наследие. Вот почему «re-Joyce». Конечно, с восклицательным знаком после него. Так-то. Потрясающе, да?

Дэнни и Стюарт недоуменно посмотрели друг на друга.

— Я думаю, это блестяще, — поддакнул Харви Мэдисон, привыкший не задумываясь хвалить все, что скажет потенциальный источник доходов. — Как вы думаете, ребята?

— С таким же успехом его можно было бы назвать «Хелло, Молли!» — язвительно заметил Дэнни Росси.

— Мне нравится «Манхэттенская Одиссея», — тихо произнес Стюарт.

— Но вы же слышали, что сказал Эдгар Уолдорф… — перебил его Харви Мэдисон.

— И мне нравится «Манхэттенская Одиссея», — повторил вслед за Стюартом Дэнни.

И тогда, как ни странно, все услышали похвалу от человека, от которого никто не ожидал ее услышать.

— Я думаю, «Манхэттенская Одиссея» — совершенно потрясающее название для спектакля. И для меня, Эдгара Уолдорфа, большая честь его представлять.

Затем продюсер начал выяснять у авторов, каков график их работы, чтобы он смог спланировать репетиции, договориться о гастролях и заказать залы. Услышав, что молодые люди готовы завершить спектакль уже этим летом, если будут жить в уединении на Мартас-Винъярд, он великодушно предложил Стюарту воспользоваться его нескромным жилищем, находящимся на том же острове.

— О, мистер Уолдорф, я не могу.

— Прошу вас, мистер Кингсли, я настаиваю. К тому же это позволит мне не платить налог за дом все это время.

А затем, даже не заглядывая в текст пьесы и не услышав ни единой ноты, он перешел прямо к существу всего дела.

— Кто у нас выступит в главных ролях?

— Думаю, Зеро Мостел будет великолепен в роли Блума, — предложил Дэнни.

— Не великолепным, — откликнулся Уолдорф. — Потрясающим. Его агент — тот еще громила, но я поработаю с этим монстром вечером. Вот черт, похоже, этот Зеро теперь поднимется на этой роли!

Вдруг он осекся, прервав поток своих восторгов.

— Однако…

— Однако что? — с тревогой спросил Харви Мэдисон.

— Зеро хорош для местной публики. Но нам нужны еще имена, которые заставят людей съезжаться отовсюду. Кто-нибудь с более броской внешностью. А есть там какая-нибудь женская роль?

— Разве вы не читали роман, мистер Уолдорф? — спросил Стюарт Кингсли.

— Да, разумеется. Вернее, одна студентка в моем офисе рассказала мне в общих чертах.

— В таком случае вы, наверное, помните, что жена Блума, Молли, занимает очень важное место в романе, — сказал Дэнни Росси, едва сдерживая свое раздражение.

— Конечно, конечно, это важная роль, — живо согласился продюсер. — А если взять Теору Гамильтон?

— Невероятно! — воскликнул Харви. — Эдгар, это гениальная идея. Но вы уверены, что она согласится выступать вместе с Зеро?

— Предоставьте это дело мне, — гордо произнес продюсер, щелкая пальцами. — Первая леди американского музыкального театра — должница Эдгара Уолдорфа, и не единожды, вот я и напомню ей о старых долгах.

— Разве это не здорово, ребята? — пуская пузыри от восторга, обратился к авторам Харви. — Мостел и Гамильтон. Или даже лучше — Гамильтон и Мостел. В любом случае, очереди за билетами выстроятся отсюда до самого Хобокена, штат Нью-Джерси.

— Если честно, — робко признался Стюарт, — мне кажется, я не видел ее на сцене.

— Ты бы запомнил, если б увидел, — заметил Дэнни. — У нее бюст как парочка гудьировских дирижаблей. К несчастью, талант у нее не так обширен, как ее молочные железы.

Эдгар Уолдорф повернулся к Дэнни Росси и бесхитростно спросил:

— Могу ли я из этих слов сделать вывод, что вы не почитаете вокальный дар мисс Теоры Гамильтон?

— Вряд ли это возможно, — спокойно ответил Дэнни. — Поскольку он у нее напрочь отсутствует. Послушайте, мистер Уолдорф. Мы со Стюартом хотим написать хороший спектакль, высококлассный спектакль, который будет иметь коммерческий успех. Но если вам не хватает веры в нашу способность привлечь внимание публики без того, чтобы показывать ей, извините за выражение, большие сиськи, в таком случае нам, наверное, лучше поискать другого продюсера.

Харви Мэдисон нерешительно кашлянул.

Но Эдгар Уолдорф плавно сменил тактику, словно переключил коробку передач у «роллс-ройса».

— Прошу вас, мистер Росси, давайте на сегодня забудем об исполнительнице главной женской роли и сосредоточимся на том, что действительно имеет значение для нашего предприятия, — на ваших двух гениальных талантах.

И затем он воздел руки, благословляя.

— Вперед, мальчики. Отправляйтесь на Мартас-Винъярд создавать свою изящную вещицу, которая ослепит весь Бродвей и того английского подонка из «Нью-Йорк таймс». Пишите свой шедевр. А мы с мистером Мэдисоном будем решать все земные проблемы.

Выходя из-за стола, Эдгар согнулся чуть ли не в поклоне, и сказал:

— Ну, мальчики, для меня это большая честь.

После чего он повернулся и вышел — под звуки невидимых фанфар.

Вскоре вслед за ним ушел и Харви Мэдисон, давая возможность двум авторам насладиться своим успехом.

— Слушай, — сказал Стю, — я должен позвонить Нине. Сможешь подождать, а потом мы пойдем прогуляемся?

— Извини, — ответил Дэнни. — У меня важное выступление через двадцать минут.

— Не знал, что у тебя сегодня концерт.

Дэнни заулыбался.

— Исключительно камерная музыка, Стю. Видел обложку «Вог» за этот месяц?

— Я такие журналы не читаю, — ответил он, все еще не настроившись на одну волну с партнером.

— Посмотри в ближайшем от себя киоске, друг мой. Эта девушка — почетная гостья в моей студии сегодня.

— А, — сказал Стюарт Кингсли.

 

*****

Если не считать случайных вечеринок с коктейлем, молодые преподаватели отделения классической филологии Гарварда и их старшие коллеги почти никогда не общаются друг с другом. И дело так обстоит не только и не столько из-за разницы в возрасте, сколько из-за почти кальвинистического отличия между теми, у кого есть бессрочный контракт, и теми, у кого его нет.

Поэтому старший преподаватель Тед Ламброс был весьма удивлен, когда Седрик Уитмен пригласил его пообедать в преподавательском клубе, хотя он и разделял мнение Сары об этом человеке как о самом человечном из всех людей, что когда-либо встречались на их пути.

После того как у них приняли заказ, доцент Уитмен, кашлянув, произнес:

— Тед, мне позвонил Билл Фостер, новый декан из Университета Беркли. Он сказал, у них на факультете все в восторге от твоей книги, и спросил, не заинтересует ли тебя открывающаяся у них штатная вакансия преподавателя греческой литературы?

Тед не знал, что ему ответить. Ведь он не совсем понимал, что именно скрывается за этим вопросом. Может, это намек на то, что бессрочный контракт в Гарварде ему не светит?

— Мм, полагаю, я должен быть весьма польщен.

— Еще бы, — заверил его Уитмен. — В Беркли один из лучших профессорско-преподавательских составов в мире. Там работают выдающиеся ученые. А если подходить прагматически, зарплаты у них очень даже щедрые. Я отважился сказать Биллу, чтобы он написал тебе лично. По крайней мере, это будет означать, что они рады пригласить тебя в Калифорнию читать свои лекции.

Тед чувствовал себя как Ахиллес, пронзенный смертельной обидой на Агамемнона. Но он призвал все свое мужество и задал вопрос:

— Седрик, неужели в Гарварде нашли особый способ сообщить мне, что со мной не собираются продлевать контракт? Прошу вас, будьте откровенны, я все пойму.

— Тед, — сказал Уитман, не мешкая. — Я не могу говорить за все отделение. Ты же знаешь, мы с Джоном безмерно восхищаемся тобой. И естественно, мы бы очень хотели, чтобы ты здесь остался. Но в конечном счете все будет решать голосование, и одному богу известно, как поведут себя историки, археологи и вообще люди, которые мало знакомы с твоими трудами. А если у тебя на руках будет официальное приглашение из Беркли, то это, возможно, усилит собственнические чувства у тех, кто еще не определился.

— Значит, вы считаете, мне следует туда отправляться?

— Послушай совет умудренного жизнью старца. — Его наставник улыбнулся. — Ни один преподаватель не откажется прокатиться куда-либо бесплатно, если это мало-мальски интересно. А уж в Калифорнию — это res ipsa loquitur.

Сара обрадовалась, увидев мужа.

— Какой приятный сюрприз, — сказала она, сбегая к нему навстречу по каменным ступеням университетского издательства.

Он небрежно поцеловал ее, но сдерживать свои страхи у него уже не было сил.

— У меня с Седриком за обедом был довольно неприятный разговор.

— С тобой не продлевают контракт?

— В том-то вся и загвоздка, — удрученно ответил он. — Он вообще избегал говорить о Гарварде. Сказал только, что Беркли желает взять меня на работу и подписать контракт.

— В Беркли великолепное классическое отделение, — заметила она.

Сердце у Теда остановилось. Это совсем не то, что он надеялся услышать.

— Значит, ты считаешь, меня сокращают, да? — скорбно произнес он. А когда она не ответила, добавил: — А я-то думал, что смогу рассчитывать на контракт здесь.

— Черт возьми, я тоже, — честно призналась она. — Но ты же знаешь, как работает вся их система. Они почти никому не дают расти на месте. Предпочитают отправлять своих преподавателей в разные вузы и следить за тем, какая у них там складывается репутация. И если кто-то добивается успехов, то их опять перетаскивают к себе.

— Но это же в Калифорнии, — пожаловался Тед.

— Подумаешь! Неужели нам не выжить, находясь в каких-то трех тысячах миль от Гарварда?

Через два дня позвонил Билл Фостер и официально предложил Теду прочесть у них лекцию. Они договорились, что встретятся ближе к началу пасхальных каникул.

— Обычно мы так не поступаем, — добавил он, — но нам бы хотелось, чтобы ваша супруга тоже приехала с вами. Людям из издательства Калифорнийского университета просто не терпится с ней познакомиться.

— О, это замечательно, — сказал Тед.

А про себя подумал: «Им обо мне все известно. Меня покупают, как бейсбольного игрока. Оценивают, насколько хорошо у меня поставлен удар и умею ли я играть в поле, и даже, возможно, определяют, присущ ли мне командный дух».

Эти мысли усилили ощущение того, что он каким-то образом в чем-то провалился.

В последнее воскресенье марта Тед и Сара, оставив сына заботам обожающих малыша бабушки и дедушки, поднялись на борт самолета, чтобы лететь дневным рейсом в Сан-Франциско.

— Разве не чудесно? — проворковала Сара радостно, когда они пристегивали привязные ремни. — Это наше первое бесплатное путешествие, и все благодаря твоим мозгам.

Через три часа Тед посмотрел на часы. Они едва ли пересекли половину континента.

— Это же просто в голове не укладывается, — сказал он. — Я хочу сказать, где же это чертово место? Уж очень оно далеко от цивилизации.

— Тед, — ласково пожурила она, — не переживай. Может, ты еще сделаешь для себя какое-нибудь замечательное открытие об окружающем мире.

— Какое, например?

— Например, что интеллект за пределами штата Массачусетс тоже имеет право на существование.

Когда они сошли с трапа самолета в Сан-Франциско, их встречали двое преподавателей: один из них среднего возраста, другой — коллега помоложе, он держал в руках опознавательный знак: книгу Ламброса о Софокле. При виде подобного проявления уважения у Теда, который мрачно молчал последние несколько часов полета, сразу же поднялось настроение.

Билл Фостер тепло приветствовал вновь прибывших и представил им Иоахима Майера, специалиста по папирусам, который недавно перевелся из немецкого Гейдельберга в Калифорнию. Они оба были чрезвычайно любезны и настояли на том, чтобы отнести их чемоданы из зоны выдачи багажа к машине.

Несмотря на то что вечер еще не наступил, на главной улице Беркли царило оживление.

— Что-то у вас тут много хиппи, как я погляжу, — отметил Тед неодобрительно.

— А я слышу красивую музыку, — сказала Сара.

Билл Фостер среагировал на замечание Теда.

— Их вид вводит вас в заблуждение, Тед, эти студенты могут разгуливать в джинсах вместо твидовых костюмов, но среди них есть просто блестящие молодые люди. Они сводят нас с ума своими пытливыми вопросами. Наступают на пятки, не давая интеллектуально расслабиться. Мы посетим какие-нибудь занятия, если вам интересно.

— Да, — ответил Тед, — очень интересно.

— Я бы тоже с удовольствием послушала, — присоединилась к разговору Сара.

— Ах да, — искренне обрадовался Майер. — Знаю, вы ярая поклонница эллинистической поэзии, Сара.

Как раз в это время они доехали до конца улицы, и Билл Фостер сказал:

— Мы с Майером оставим вас у нового преподавательского корпуса. И если вы не слишком устали, советую прогуляться по Телеграф-авеню и выпить пива в каком-нибудь заведении, вроде «Ларри Блейкса». Чтобы проникнуться ночной атмосферой этого города.

— Прекрасные люди, как тебе кажется? — спросила Сара, когда они разбирали вещи у себя в номере некоторое время спустя. — По-моему, такие открытые и дружелюбные. Майер так прост в общении, по его виду никогда не догадаться, что он в тридцать один год стал профессором. И вообще для немца он выглядит совсем не по-тевтонски. Может, его прокалифорнили.

— Будет тебе, — сказал Тед, — они за нами просто ухаживают. Ты обратила внимание — им даже известна тема твоей дипломной работы.

— Обратила, и мне это было приятно, — ответила Сара. — А тебе разве не нравится, когда тебя соблазняют?

— Ну, меня еще не соблазнили, — сурово отрезал Тед.

— Ну, тогда отбрось предубеждения и давай прошвырнемся по Телеграф-авеню.

Сначала казалось, будто ничто вокруг не радует его глаз. Ни оживленные улицы, ни книжные магазины, ни колоритные менестрели со своими гитарами. Но уже через квартал Сара заметила: все же один аспект этого пространства, заполненного жизнью, привлек внимание мужа.

— Ага, — улыбнулась она, — наконец-то ты выделил кое-что из окружающего пейзажа.

— О чем это ты?

— Мы прошли мимо шестерых девиц, у которых под платьем не было лифчиков, и ты с удовольствием пялился на них во все глаза, доктор Ламброс. И не говори мне, что я ошибаюсь: я наблюдала за выражением твоего лица.

— Ты ошибаешься, — сказал Тед, поджав губы. — Их было семь, не меньше.

И заулыбался.

Из-за трехчасовой разницы во времени они проснулись очень рано и думали, что первыми придут в столовую преподавательского корпуса. Но они просчитались.

Кто-то уже сидел за столиком в углу, одной рукой черпая ложкой кашу, а в другой руке держа оксфордское издание «Классических текстов».

— Ты видишь то же, что и я? — прошептала Сара. — Во всей столовой никого нет, кроме нас и профессора Оксфордской королевской кафедры по древнегреческому языку и литературе.

— Боже мой, ты права. Это Камерон Уайли. Что это он здесь делает, черт возьми?

— То же, что и мы, — улыбнулась Сара. — Ест свой завтрак. Кроме того, разве он не читает в этом году курс Сатеровских лекций?

— А ведь и правда. Что-то по Гомеру и Эсхилу. Думаешь, у нас получится его послушать?

— Может, ты подойдешь к нему, представишься и сам его обо всем спросишь?

— Нет, не могу, — воспротивился Тед, внезапно оробев. — Я хочу сказать, он же такой великий человек.

— Будет тебе, мой непокорный грек. Куда подевалась твоя обычная смелость? Или ты хочешь, чтобы я первая подошла к нему и представила тебя?

— Нет, нет, нет, я сам. Просто я не знаю, как начать, — ответил Тед, нехотя вставая с места.

— Для начала скажи «здравствуйте». Это приветствие освящено веками.

— Да, — коротко бросил Тед, его чувство юмора полностью притупилось из-за внезапно возникшей неуверенности в собственном статусе.

Он с волнением прислушивался к звукам собственных шагов, эхом разносившимся по пустой столовой.

— Прошу прощения, профессор Уайли, надеюсь, не помешал, просто я хотел сказать вам, как восхищаюсь тем, что вы делаете. Я считаю, ваша статья об «Орестее» в прошлогоднем «Журнале эллинистических исследований» — это лучшее из того, что когда-либо было написано об Эсхиле.

— Благодарю вас, — произнес англичанин с нескрываемым удовольствием. — Не желаете присоединиться?

— Вообще-то мы с женой думали пригласить вас за свой столик. Она сидит вон там.

— Ах да, я сразу обратил на нее внимание, как только вы вошли. Спасибо, я буду рад.

Он встал со своего места, прихватив тарелку с кашей и оксфордский текст, и пошел вслед за Тедом к их столику.

— Профессор Уайли, это моя супруга Сара. Ой, я забыл сказать, я — Теодор Ламброс.

— Приветствую вас, — сказал англичанин, пожимая руку Саре, и сел за стол.

Затем повернулся к Теду:

— Слушайте, а вы ведь писали о Софокле, признавайтесь!

— Вообще-то да, — ответил Тед, испытав нечто вроде головокружения оттого, что его узнали. — Я приехал сюда, чтобы прочитать лекцию.

— Книжка у вас получилась превосходной, — продолжил Уайли. — Столько пыли стряхнула с трудов по Софоклу. Я уже включил ее в список обязательной литературы для сдачи экзамена на степень бакалавра. Честно говоря, я так обрадовался, увидев, что человек, написавший книгу о Софокле, носит вашу фамилию — очень подходящую для такого дела.

Тед не понял, какая тут взаимосвязь, но не захотел демонстрировать свое тугодумие перед столь благородным ученым. Сара мгновенно бросилась ему на выручку, жертвуя собой на алтаре простодушия.

— Боюсь, я не совсем понимаю, о чем идет речь, сэр, — уважительно произнесла она.

Профессор был счастлив пуститься в разъяснения.

— Ну, как известно вашему супругу, у Софокла был учитель музыки и танцев — некий парень по имени Лампрос.

— Какое совпадение! — воскликнула Сара, искренне очарованная этой любопытной деталью. А потом задала вопрос, который просто сжигал Теда, и она это знала: — А вы не могли бы подсказать, из каких источников это известно?

— О, их целая россыпь, просто как из рога изобилия, — ответил прославленный профессор. — У Афинея в «Пире мудрецов» есть упоминания в его жизнеописаниях, есть они и в других отрывках и произведениях. Должно быть, хороший человек был этот Лампрос. Аристоксен ставит его рядом с Пиндаром. Конечно, есть еще фрагмент из Фриникуса, который не стоит рассматривать всерьез, настолько он нелеп. А вы тоже занимаетесь эллинистикой, миссис Ламброс?

— Не профессионально, — застенчиво произнесла Сара.

— Моя супруга немного скромничает. Она с отличием окончила классическое отделение Гарвардского университета.

— Это замечательно.

Затем он обратился с вопросом к Теду:

— О чем вы будете рассказывать?

— Хочу озвучить несколько случайно пришедших мне в голову мыслей о влиянии Еврипида на одаренного ученика Лампроса.

— Очень хочется послушать. Когда вы выступаете? Долю секунды Тед пребывал в замешательстве. Ему не слишком хотелось, чтобы этот великий ученый выслушивал его незрелые теории и тем более их критиковал.

Сара же, напротив, не испытывала никаких сомнений.

— Завтра в пять, в здании Дуайнел-холла, — сказала она. Англичанин достал авторучку и небольшой оксфордский ежедневник, чтобы записать услышанную информацию. В это самое время появился Билл Фостер.

— Прекрасно, я вижу, два наших ученых гостя уже познакомились друг с другом, — весело произнес он.

— Три, — поправил его англичанин, подняв предостерегающим жестом указательный палец. — Эти Ламбросы оба lamproi.

После чего пожилой мэтр поднялся, взял книгу (которая оказалась изданием Фукидида под его собственной редакцией) и неспешной походкой направился в библиотеку.

* * *

Пока Билл Фостер во время ознакомительной прогулки рассказывал об университете, Тед был вынужден признаться самому себе, что здесь очень красиво. И все же ему показалось, будто башня кампанилы и архитектура зданий конца девятнадцатого века, выдержанные в испанском стиле, не очень-то вязались с его представлением о том, как должен выглядеть университет. Такое важное дело, как получение высшего образования, у Теда всегда ассоциировалось с архитектурным стилем георгианской эпохи — например, с величественными башнями «Лоуэлла» или «Элиот-хауса».

Библиотека, бесспорно, производила сильное впечатление (а также предмет ее гордости — автобусная служба, известная в народе под названием «Гутенбергский экспресс», которая на регулярной основе доставляет желающих в библиотеку Стэндфордского университета). И все эти тихие внушительные сооружения составляли живой контраст с пестрым бурлением студенческой жизни, сосредоточенной — как на Афинской агоре в античные времена — на шумном пятачке на площади Спраул-плаза, между зданиями университета и студенческого профсоюза.

После посещения увлекательного занятия по латыни вся троица с трудом втиснулась в крошечный ресторанчик здорового питания, где можно было поесть как следует.

Но одна мысль никак не давала покоя Теду.

— А что он за парень, этот Камерон Уайли? — поинтересовался он у Билла, стараясь не выказывать своей озабоченности.

— Это и зверь, и пушистый котенок в одном лице. Со студентами бывает просто душкой. Что касается преподавателей, им он спуску не дает. На прошлой неделе, например, когда Ганс-Питер Земсен прочитал свою лекцию, Уайли своими вопросами просто стер его в порошок.

— О боже, — пробормотал Тед.

* * *

Следующие несколько часов он провел в полуобморочном состоянии от страха. Сара заставила его прочесть перед ней всю лекцию от начала до конца. После чего она сказала ему со всей искренностью:

— Ты готов, мой чемпион, совершенно готов.

— Как Даниил, когда отправился в пещеру ко львам.

— Перечитай Библию, милый. Если помнишь, они его не съели.

Перед тем как переступить порог лекционного зала, Тед решил покориться судьбе и принять свой жребий.

В обширной аудитории вразброс сидело человек сто. Все они показались ему безликими, за исключением троих: Камерона Уайли и… двух колли. Колли?

— Ты настроился? — шепотом спросил Билл Фостер.

— Думаю, да. Но, Билл, эти… четвероногие гости? Это…

— О, для Беркли это обычное дело. — Фостер улыбнулся. — Не беспокойся. На самом деле это мои самые внимательные студенты.

После чего он поднялся на трибуну и предоставил слово сегодняшнему лектору, гостю университета.

Раздались вежливые аплодисменты.

Оставшись наедине с аудиторией, Тед начал рисовать картину, поражающую воображение.

— Представьте себе, что Софокл — в свои сорок лет уже признанный драматург, победивший к этому времени в театральном состязании самого великого Эсхила, — сидит в театре Диониса и смотрит первое произведение неизвестного молодого автора по имени Еврипид…

Отныне вся публика была в его руках. Ведь эти слова перенесли всех присутствующих в прошлое — в Афины пятого столетия до нашей эры. У слушателей создавалось впечатление, будто им сейчас рассказывают о ныне живущих драматургах. И в самом деле, Тед Ламброс говорил об авторах греческих трагедий как о своих современниках.

+Завершая свое выступление, он взглянул на часы, висевшие на дальней стене. Его лекция длилась ровно сорок девять минут. Он идеально уложился. Хлопали все, и явно от души. И даже обе шотландские овчарки, похоже, одобрительно смотрели на него.

Билл Фостер подошел к нему, чтобы пожать руку, и шепнул:

— Просто блестяще, Тед. Найдешь в себе силы ответить на один-два вопроса?

Тед оказался в ловушке: ясное дело — если он откажется, это будет выглядеть как малодушие и как проявление научной несостоятельности.

И словно в кошмаре, ставшем явью, первым поднял руку Камерон Уайли. «Ладно, — подумал Тед, — вряд ли он задаст вопрос труднее, чем я задавал себе всю ночь напролет».

Англичанин встал с места.

— Профессор Ламброс, ваши наблюдения, безусловно, располагают к размышлениям. Но мне интересно, находите ли вы сколь-нибудь значительное влияние Еврипида в «Антигоне»?

Кровь снова заструилась по венам Теда. По сути дела, Уайли метнул не копье, а лавровый венок.

— Разумеется, хронологически это возможно. Но я не разделяю взглядов на «Антигону», сложившихся в ученых кругах девятнадцатого века благодаря исследованиям Джебба, который идеализировал их отношения.

— Совершенно верно, совершенно верно, — согласился Уайли. — Эти попытки истолковывать все с романтической точки зрения — глупость и вздор, которые совершенно не находят подтверждения в текстах.

Пока Уайли садился на место, одобрительно улыбаясь, Тед кивнул, давая слово кудрявой девушке из последнего ряда, которая отчаянно тянула руку.

Она поднялась и заговорила с пафосом:

— Я думаю, всем тут не очень-то понятно, что происходит. Например, какое отношение имеют эти ребята, о которых вы столько рассказывали, ко дню сегодняшнему? Вы же ни разу не произнесли слово «политика». Например, какова была позиция древних греков относительно свободы слова?

По залу пронесся недовольный ропот. Тед услышал, как кто-то из студентов произнес: «О черт!»

Билл Фостер подал знак, что можно не отвечать на этот вопрос, если он не желает. Но Тед, воодушевленный похвалой старшего коллеги, решил все же не оставлять вопрос студентки без ответа.

— Начнем с того, — приступил он к объяснению, — что, поскольку каждая греческая драма выносилась на суд перед всем населением полиса, она по сути своей и становилась политическим событием. А темы на злобу дня были так важны, что даже авторы комедий ни о чем другом и не говорили. И никаких запретных тем для Аристофана и его братии не существовало, есть даже такое греческое понятие, как parrhesia — право смело высказываться. В некотором смысле театр является неизменным подтверждением существования демократии в Древней Греции, становлению которой он непосредственно способствовал.

Девушка, задавшая вопрос, была поражена. Во-первых, тем, что Тед воспринял ее всерьез — а ведь она хотела просто заварить небольшую интеллектуальную бучу, а во-вторых, качеством его ответа.

— Ну, профессор, вы даете, — буркнула она и села.

Билл Фостер встал, сияя от удовольствия.

— На этой волнующей ноте, — объявил он, — я бы хотел поблагодарить профессора Ламброса за изумительную беседу, которая оказалась и логичной, и филологической.

Тед чувствовал себя триумфатором.

* * *

Прием в их честь проводился в доме Фостеров, в районе Беркли-хиллс. Казалось, здесь присутствовало все научное сообщество с берегов залива, не говоря уже об одном выдающемся профессоре из Оксфорда.

Настроение царило праздничное, и все разговоры были только о Теде.

— Я слышала, ваша лекция взволновала всех даже больше, чем наши недавние студенческие беспорядки, — пошутила Салли Фостер. — Я так сожалею, что пропустила ее, но мне пришлось. Кто-то ведь должен был остаться дома и приготовить все эти вкусности. А Билл заверил, что мои пирожки «тако» позволят соблазнить вас, чтобы вы остались в Беркли.

— Меня они уже соблазнили, — сказала Сара Лампрос, счастливо улыбаясь.

Почувствовав, что своей случайной репликой она поставила Теда в несколько неловкое положение, Салли быстро добавила:

— Конечно, мне не надо бы говорить такие вещи, правда? Вечно я попадаю впросак, стоит только рот открыть. Как бы там ни было, Тед, мне строго-настрого велено следить за тем, чтобы вас все время окружали различные литературные светила.

Здесь и в самом деле находились такие яркие интеллектуалы Сан-Франциско, что от высокого напряжения потрескивало в воздухе. Тед заметил, что Сара оживленно беседует с одним типом, который удивительно похож на поэта-битника Аллена Гинзберга. Присмотревшись, он увидел, что это и есть Гинзберг.

Теду пришлось в свое время ознакомиться с творчеством автора «Вопля», с его радикальными завываниями в стихах, которые вызывали так много литературных споров в студенческие годы. Когда он подходил к беседующей паре, то услышал, как Гинзберг описывает некие личные трагические переживания.

— Смотрел я сквозь окно на небо, и внезапно мне показалось, будто я заглянул в бездну вселенной. Небо вдруг как-то очень постарело. И вокруг меня то самое древнее место, о котором еще Блейк говорил, — «блаженная золотистая страна», куда так стремился попасть его подсолнух. И я вдруг понял, что само мироздание — это она и есть! Сара, ты врубаешься, о чем я?

— Привет, милая, — улыбнулся Тед, — надеюсь, не помешал.

— Вовсе нет, — ответила она и представила своего мужа бородатому барду.

— Кстати, я слышал, что вы, ребята, можете перебраться на Западное побережье, — сказал Гинзберг. — Надеюсь, вы так и поступите — здесь прана ощущается особенно сильно.

И в эту минуту их разговор прервал Билл Фостер.

— Прости, что вмешиваюсь, Аллен, но декан Ротшмидт отчаянно желает сказать Теду несколько слов перед уходом.

— Это клёво. А я с радостью продолжу очаровывать супругу чувака Теда.

Декан классического отделения пожелал выразить свое восхищение лекцией Теда и попросил его заглянуть к нему в кабинет завтра утром в десять часов.

Когда Тед шел обратно к Саре, его остановил Камерон Уайли.

— Должен отметить, профессор Ламброс, ваша лекция была превосходна. С нетерпением буду ждать ее публикации. И очень надеюсь, что когда-нибудь мы будем иметь удовольствие слушать ваши выступления в Оксфорде.

— Это была бы для меня огромная честь, — ответил Тед.

— Что ж, когда вам дадут очередной творческий отпуск, я с радостью организую ваш приезд в Англию. В любом случае, надеюсь, мы с вами не потеряемся.

Внезапно Теда словно озарило — в нем проснулось честолюбие.

Пару дней назад Камерон Уайли высоко оценил его книгу о Софокле. Сегодня вечером он восхищается лекцией, которую только что прослушал. А вдруг какое-нибудь письмо от королевского профессора из Оксфорда, содержащее те же самые выражения, поможет склонить гарвардскую чашу весов в пользу Теда?

Как бы там ни было, терять ему нечего, так почему бы не воспользоваться этим весьма благоприятным моментом?

— Профессор Уайли, я… все думал, могу ли я попросить вас об одном одолжении…

— Разумеется, — дружелюбно произнес мэтр.

— Я… у меня в следующем году заканчивается срок контракта с Гарвардским университетом, и я надеюсь, что вам захочется написать что-нибудь в мою поддержку…

— Я уже сочинил о вас хвалебный отзыв для публики в Беркли. Могу то же самое сообщить и в Гарвард. Не буду спрашивать, почему вы предпочитаете продлить контракт с холодными кембриджскими зимами. Во всяком случае, мне уже пора отправляться в постель, а посему я вынужден откланяться. Пожалуйста, передайте Саре от меня спокойной ночи. Она сейчас мило беседует с довольно-таки косматым типом, а мне бы не хотелось набраться от него блох.

Он развернулся и пошел прочь.

Тед расцвел в ликующей улыбке. В груди его жарким пламенем разгорался огонь надежды.

— Тед, ты был неотразим. Я так гордилась тобой — как никогда прежде. Ты всех сразил наповал.

Пока они шли к своему номеру в преподавательском корпусе, Теду не терпелось сообщить ей добрую весть.

— Даже старина Камерон Уайли, похоже, был впечатлен, — заметил он как бы невзначай.

— Знаю. Я подслушала, как он разговаривал с двумя или тремя людьми.

Он закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.

— Слушайте, миссис Ламброс, а если я скажу, что нам, быть может, не придется покидать Кембридж?

— Не поняла, — ответила Сара, немного сбитая с толку.

— Знаешь, — страстно воскликнул Тед, — Уайли собирается написать в Гарвард, замолвить за меня слово. Как думаешь, письмо от него поможет мне продлить контракт и оказаться среди небожителей?

Сара мешкала с ответом. У нее было такое прекрасное настроение этим вечером, ей так все понравилось в Беркли, что эта «добрая» весть обернулась почти разочарованием. Двойным разочарованием, если точнее. Ибо сердцем она понимала, что в Гарварде решение уже принято и ничто не способно его изменить.

— Тед, — сказала она, с трудом подбирая слова, — не знаю, как мне сказать, чтобы не задеть твоих чувств. Но в письме Уайли будет просто сказано, что ты замечательный ученый и замечательный преподаватель, только и всего.

— Господи, а разве этого мало? По-твоему, я еще должен пробегать милю за четыре минуты, так, что ли?

Сара вздохнула.

— Послушай, зачем им письмо из Оксфорда, в котором говорится то, о чем им и так известно. Признайся себе: они не просто оценивают тебя как ученого. Они голосуют за то, чтобы принять тебя в члены своего клуба на ближайшие тридцать пять лет или же не принять.

— Ты допускаешь мысль, будто они не хотят меня принимать?

— Ой, да хотят они тебя принять, конечно. Вопрос только, как сильно они этого хотят.

— Вот черт, — непроизвольно вырвалось у Теда. Эйфория внезапно рассеялась, обнажив бездну отчаяния.

Сара обвила его руками.

— Тед, если это хоть как-то поможет тебе разрешить экзистенциальную дилемму, я хочу, чтобы ты знал: у тебя есть бессрочный контракт со мной.

Они поцеловались.

* * *

— Тед, — обратился к нему наутро декан Ротшмидт, — у нас в Беркли освободилось место преподавателя древнегреческой литературы, и все единодушно решили, что вы нам очень подходите. И мы готовы для начала предложить вам десять тысяч долларов в год.

Интересно, знает ли Ротшмидт, что предлагает на три тысячи больше, чем он сейчас получает в Гарварде? Впрочем, конечно же, знает. И этой разницы хватит, чтобы купить наконец приличную новую машину.

— И разумеется, мы бы оплатили все расходы, связанные с вашим переездом с Восточного побережья, — быстро добавил Билл Фостер.

— Я… весьма польщен, — ответил Тед.

Но это было еще не все. Ротшмидт продолжил обольщать его своими речами:

— Не уверен, вспомнит ли Сара — столько народу было вчера у Билла, — но седовласый джентльмен, с которым она недолго разговаривала, был Джед Роупер, глава издательства Калифорнийского университета. Он готов предложить ей должность младшего редактора — зарплату нужно будет обсудить.

— Господи, как она будет рада, — отметил Тед.

А потом добавил, по мере сил стараясь говорить будничным голосом:

— Полагаю, вы пришлете мне официальное предложение в письменном виде.

— Естественно, — ответил декан, — но это всего лишь бюрократическая формальность. Смею вас заверить, решение уже принято.

На этот раз Тед сам пригласил Уитмена на обед в преподавательский клуб.

— Седрик, если в Гарварде еще сохранилось горячее желание оставить меня на следующий срок, то мне кажется, у меня появился еще один защитник.

Наставник Теда, казалось, очень обрадовался, выслушав его.

— Я считаю, это значительно укрепит твои позиции. Я попрошу председателя комиссии напомнить Уайли по телефону о письме, чтобы мы смогли поднять вопрос о продлении твоего контракта на ближайшем собрании факультета.

«Моего контракта, — подумал Тед. — Неужели он говорит о моем контракте?»

Официальное голосование проходило двадцать четыре дня спустя. На рассмотрение факультета были представлены журнальные публикации Теда (четыре статьи и пять обзоров), его монография о Софокле (и отзывы на книгу, в которых ее называют не иначе как солидной и монументальной работой), а также различные рекомендательные письма — некоторые от специалистов в этой области, чьих имен Тед никогда не узнает. Но одно из них — определенно от королевского профессора из Оксфорда.

Тед и Сара, волнуясь, ожидали результатов у себя в квартире на Харон-авеню. Нервы у них напряглись до предела. Им было известно, что собрание началось в четыре часа, и вот часы уже показывали пять тридцать, а никаких вестей еще не поступало.

— Как думаешь? — спросил жену Тед. — Это добрый знак или дурной?

— В последний раз говорю тебе, Ламброс, — твердо заявила Сара, — я не знаю, что там на самом деле происходит. Но как твоя жена и специалист по классической филологии и тебя горячо заверяю, что ты действительно заслуживаешь (Бессрочного контракта в Гарварде.

— Если боги будут ко мне справедливы, — тут же добавил он.

— Правильно.

Она согласно кивнула.

— Но не забывай: в академических кругах нет богов — только профессора. Ушлые, испорченные, капризные представители рода человеческого.

Раздался телефонный звонок.

Тед схватил трубку.

Это был Уитмен. В голосе его не было никаких эмоций.

— Седрик, пожалуйста, положите конец моим мучениям. Как прошло голосование?

— Не буду вдаваться в подробности, Тед, но могу сказать, все было очень, очень близко. Мне жаль, но ты не прошел.

Тед Ламброс сразу утратил свои тщательно отшлифованные гарвардские манеры, которые он вырабатывал в течение нескольких лет, и громко вслух повторил слова, произнесенные десятью годами раньше, когда университет отказался выплачивать ему стипендию в полном размере:

— Вот дерьмо.

Сара тут же оказалась рядом с мужем, обхватила его руками, утешая.

Он решил не вешать трубку, пока не задаст свой последний, жгучий вопрос.

— Седрик, — сказал он спокойным, насколько это было возможно, голосом, — можно узнать хотя бы, под каким предлогом… то есть… на каком основании, в общем… почему меня не пропустили?

— Трудно сказать точно, но звучали речи типа «надо дождаться второй большой книги».

— А, — ответил Тед, с горечью подумав о том, что среди этих ребят из постоянного штата найдется один или двое таких, у кого еще и первая-то книга не написана.

Но больше он ничего не сказал.

— Тед, — продолжил Уитмен сочувственным голосом, — мы с Энн хотим, чтобы вы пришли к нам сегодня на ужин. Это ведь не конец света. И вообще еще не конец, правда. Так вы придете?

— На ужин сегодня? — повторил Тед растерянно.

Сара энергично закивала головой.

— Мм, спасибо, Седрик. В какое время нам лучше прийти?

Стоял теплый весенний вечер, и Сара настояла, чтобы они прошлись до дома Уитменов пешком, благо идти было не так далеко — около мили. Она знала — Теду понадобится некоторое время, чтобы восстановить душевное равновесие.

— Тед, — сказала Сара, пока он уныло брел, волоча ноги, — я знаю, у тебя в голове теснится по меньшей мере с десяток нецензурных слов, и, чтобы не свихнуться, тебе надо выругаться как следует прямо здесь и сейчас, пока мы на улице. Бог свидетель, мне тоже хочется заорать. Тебя же просто поимели.

— Нет. Меня роскошно поимели. Я хочу сказать, кучка озлобленных недоумков растерзала мою карьеру в клочья, словно шакалы. Так бы и вышиб ногами все их проклятые двери из красного дерева, так бы и выбил из каждого все дерьмо.

Сара улыбнулась.

— Надеюсь, жен трогать не будешь.

— Нет, конечно, — резко выпалил он.

А потом, осознав, что возмущается как подросток, он начал смеяться. Они прошли еще квартал, хихикая, как вдруг смех Теда превратился в рыдания. Он зарылся головой в плечо Сары, а она стала гладить его, успокаивая.

— Господи, Сара, — плакал он, — как это глупо. Но мне так хотелось. Ужасно хотелось.

— Я знаю, — ласково шептала она. — Я знаю.

 

*****

Для Стюарта и Нины это лето стало лучшим за всю их совместную жизнь.

Каждое утро он садился на свой велосипед и крутил педали в сторону дома Росси, часто встречая на своем пути Марию с двумя дочками в автомобиле-универсал — они направлялись к обширным владениям Эдгара Уолдорфа, чтобы позагорать на пляже вместе с Ниной и их сыновьями.

Стю обычно возвращался не поздно, уставший и одновременно возбужденный, хватал Нину за руку и тащил ее к морю, где они долго гуляли по берегу.

— Ну и как великий композитор-классик справляется с написанием мелодий для спектакля? — спросила она его во время одной из таких прогулок.

— О, наш парень фантастически многогранный талант: левой рукой он может писать рондо, и тут же правой — рэгтайм. Но он — не пособник.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, он не снижает интеллектуальную планку для своих слушателей. Некоторые его мелодии… довольно сложные.

— А я думала, секрет успеха на Бродвее — это простота и доступность, — заметила Нина.

— Не волнуйся, милая, он же не пишет «Воццека».

— Это так интересно. Тем более, я же знаю, твои тексты просто замечательные. Но мне бы очень хотелось услышать, что с ними сделал Дэнни. Мария говорит, он даже ей еще ничего не показывал.

— Ну, полагаю, у каждого художника свои особенности и причуды, — сказал Стюарт и, подцепив прибитый к берегу кусок дерева, оттолкнул его, чтобы он опять поплыл по воде.

— И у каждого брака тоже, — добавила Нина. — Думаешь, они счастливы?

— Знаешь, милая, — предостерегающе произнес он, — я с ним работаю как поэт, а не как психиатр. Знаю только одно: он хороший партнер по работе.

В начале сентября, на выходные по случаю Дня труда, к ним прилетел Эдгар Уолдорф с Харви Мэдсоном — послушать, что получилось у молодых гениев после целого лета изнуряющих трудов.

Как всегда очень щедрый, Эдгар привез с собой гору подарков для сыновей Кингсли, дочерей Росси, а также для жен авторов. Что касается «мальчиков», то они для него тоже кое-что приготовили.

После сытного обеда в итальянском ресторане все его участники, включая обоих приехавших гостей и самих творцов со своими женами, собрались в гостиной, чтобы первыми услышать музыку к «Манхэттенской Одиссее».

Пока Дэнни сидел за роялем, Стюарт комментировал, вставляя тут и там фрагменты диалогов, чтобы показать, как ловко у него получилось сделать произведение Джойса жизнеспособным в условиях театра. А потом он показывал сами песни. Все тексты, как на подбор, были остроумными. Музыка — энергичной, с зажигательными ритмами.

После искрометного октета, исполняемого в борделе Беллы Коэн, где у Блума были галлюцинации, избранная публика всем своим небольшим составом разразилась бурными аплодисментами. Дэнни тут же с гордостью заметил:

— Кстати, на Бродвее найдется не много шоу с песнями в пятидольном метре.

— В пятидольном чего? — спросил Эдгар Уолдорф.

— Это такой замысловатый размер, пять четвертей. Ну, это не важно, поскольку вам нравится то, что вы слышите.

— Нравится? — воскликнул Эдгар. — Не то слово. Я просто без ума. А что, если «пять» символизирует количество лет, в течение которых спектакль не будет сходить со сцены?

— А зачем ограничиваться числом пять? Почему бы не шесть и не семь? — не удержался, чтобы не вклиниться, Харви Мэдисон, привыкший всему набивать цену.

Оба автора вместе спели финальный дуэт Блума и Стивена, заменившего главному герою сына. Завершив исполнение, они посмотрели на своих родных и близких, чтобы услышать вердикт.

Вначале повисла благоговейная тишина.

— Ну что, Нина? — нетерпеливо спросил Стюарт свою жену. — Ты бы купила билет на такое представление?

— Думаю, я бы ходила на него каждый день, — ответила она, ликуя оттого, что ее муж так мастерски справился со своей работой.

— А моя жена это одобряет? — спросил Дэнни.

— Вообще-то я не профессиональный критик, — робко начала Мария, — но искренне полагаю, что ничего лучшего для мюзикла я еще не слышала — по крайней мере из того, что уже написано.

Эдгар Уолдорф поднялся со своего места и громко объявил:

— Леди и джентльмены… и гении, я только что имел честь услышать первое исполнение того, что, безусловно, станет самым потрясающим мюзиклом, от которого весь Бродвей просто сойдет с ума.

Затем он повернулся к авторам.

— Меня интересует единственный вопрос: ребята, а что вы будете делать с теми десятью миллионами баксов, которые он вам принесет?

— С девятью, — тут же поправил Харви Мэдисон, даже в шутке оставаясь профессионалом.

Теперь настала очередь мужчин гулять по пляжу.

Эдгару нужно было завершить дело с финансированием проекта. Он надеялся, что магнитофонная запись, которую он повезет в Нью-Йорк, ему в этом поможет. Но им все еще нужно было обсудить вопрос о режиссере-постановщике и актерах.

Дэнни так восхищался работой Джерома Робинса в «Вестсайдской истории», что ему очень хотелось, чтобы этот режиссер ставил весь спектакль, включая хореографию. Стюарт восторженно соглашался. Однако Эдгар, одержимый мыслью о британском происхождении критика из «Таймс», настаивал на кандидатуре сэра Джона Чалкотта, чью недавнюю постановку в «Олд Вике» так хорошо приняли.

— В конце концов, — приводил свои доводы продюсер, — мы ведь имеем дело с одним из величайших классиков английской литературы. Почему бы не отдать его в руки того, кто привык заниматься бессмертными.

— «Бессмертные» может еще означать «мертвые», — заметил Дэнни Росси.

— Прошу тебя, Дэнни, — резко ответил Эдгар, — у меня нюх на такие вещи. Я считаю, имя сэра Джона придаст еще больше значимости представлению.

Еще с четверть мили выкручивая им руки, он добился своего.

Теперь речь зашла о выборе артистов на роли. Начали они с полного единодушия. Не только все они приняли на ура кандидатуру Зеро Мостеля, но, как оказалось, и сам звездный исполнитель уже дал свое согласие на участие в постановке — и только потому, что она основана на этом знаменитом романе.

Выбрать актрису на главную женскую роль оказалось гораздо сложнее. У Дэнни была на этот счет, как он полагал, гениальная идея. Он писал партию Молли — эта героиня в романе Джойса является профессиональной певицей — для актрисы, имеющей настоящие вокальные данные. А потому предложил имя певицы, обладающей, по его мнению, лучшим голосом на данный момент: Джоан Сазерленд.

— Оперная певица в бродвейском мюзикле? — Эдгар Уолдорф поморщился. — Кроме того, она ни за что не согласится.

— Во-первых, — сказал Дэнни, — я познакомился с ней, когда дирижировал «Лючией» в «Ла Скала». Она восхитительная женщина. И уверен — у нее хватит смелости попробовать себя в новом качестве.

— Послушай, — увещевал его вечный увещеватель Эдгар Уолдорф, — я ни в коей мере не подвергаю сомнениям таланты мисс Сазерленд, но опера и Бродвей не сочетаются, поверь мне.

— А как насчет Эцио Пинца в мюзикле «Юг Тихого океана»? — спросил Стюарт.

— Чистая случайность, просто повезло, — сказал Уолдорф. — Кроме того, успехом тот спектакль обязан Мэри Мартин. И вообще, мы не можем позволить себе Сазерленд. Не в том смысле, что не по карману, а просто нам нужна артистка, которая привыкла отрабатывать по восемь спектаклей в неделю. Артистка проверенная, которая всем нравится, — она бы притягивала всех, волновала и восхищала…

— И имела бы большие сиськи, так, что ли? — весело спросил Дэнни.

— Это бы тоже не повредило, — сказал продюсер, не кривя душой.

Дэнни Росси остановился как вкопанный, упер руки в бока и застыл подобно небольшому колоссу посреди песков Мартас-Винъярд.

— Знаете, Эдгар, я лучше умру, чем позволю Теоре Гамильтон выступать в моем спектакле. У меня свои принципы.

— Ко мне это тоже относится, — добавил Стюарт.

— Полегче, ребята, полегче. Никто здесь не собирается заставлять вас изменять своим принципам, — вступил в переговоры Харви Мэдисон. — В американских театрах работают тысячи талантливых девушек, и я уверен, мы обязательно встретим такую, кто будет соответствовать всем нашим требованиям. А теперь, может, повернем обратно? Нас уже полчаса ждут к коктейлю.

* * *

Когда четверо мужчин вернулись к дому, Мария Росси, разжигавшая вместе с Ниной Кингсли костер из древесного угля, подняла голову и спросила:

— Ну что, господа, вы уладили все свои проблемы?

— Абсолютно все, — сказал Харви Мэдисон. — Взгляды наших великих умов совпали.

И тогда, в сумерках, опустившихся на безлюдный берег, Эдгар Уолдорф провозгласил:

— Я имею огромное удовольствие сообщить всем, что репетиции «Манхэттенской Одиссеи» в постановке сэра Джона Чалкотта начнутся двадцать шестого декабря. А первое представление, которое позволит обкатать спектакль перед Бродвеем, состоится в здании Шубертовского театра в Бостоне, седьмого февраля. Ко времени премьеры в Нью-Йорке двадцать четвертого марта все билеты будут распроданы на год вперед. Поскольку наш мюзикл не только гениально написан, но на афишах также будут блистать убойные имена мистера Зеро Мостела и…

Он помолчал для большего эффекта.

— И мисс Теоры Гамильтон.

Обе женщины с тревогой взглянули на своих мужей, на лицах которых читалось странное смирение.

Во время барбекю дружеское общение продолжилось. Затем все быстро перебрались с пляжа в дом и молча расселись перед телевизором. И с восхищением стали следить за тем, как виртуозно Сэнди Куфакс переправлял свои мячи, так что никому из игроков команды «Великанов Сан-Франциско» не удавалось нанести ни одного удара.

— Как он смог тебя уговорить? — спросила Мария, когда они ехали к себе домой на машине.

— Я и сам не понял, — признался Дэнни. — Я хочу сказать, он все время играл словами — у меня до сих пор голова идет кругом. Я чувствовал себя, как генерал Кастер в окружении индейцев. Только отобью одну из атак Эдгара, как он опять налетает со спины с очередным томагавком.

— Но, Дэнни, — не унималась Мария, — вы же художники. Безусловно, последнее слово должно было остаться за вами.

— Я и оставлял за собой последнее слово. — Он язвительно улыбнулся. — Да только у Эдгара нашлось еще несколько тысяч аргументов после того, как я сказал свое последнее слово. Вдруг выяснилось, что участия Зеро в спектакле еще недостаточно, чтобы все раскупали билеты. Оказывается, он переигрывает. И надоел публике после «Скрипача». И таких аргументов полным-полно. По словам Эдгара, единственное, что может нас спасти, — это присутствие бездарной грудастой Теоры Гамильтон. Слушай, я, наверное, урежу ее роль, чтобы она не смущала нас своим видом.

— Но разве ты не мог согласиться на какую-нибудь другую артистку?

Дэнни потупил взгляд и признался:

— Похоже, инвесторы Эдгара встретили Джеймса Джойса в штыки. И очень нелегко найти другую актрису, чей муж готов выложить полмиллиона баксов за роль для своей жены.

— Ах вот оно в чем дело, — сказала Мария со смешанным чувством удивления и разочарования. — Что ж, не зря говорят, что бродвейские пьесы рождаются из компромиссов, как Венера — из пены морской.

— Да уж, — произнес Дэнни, теперь уже не в силах скрывать свое огорчение, — но это мой последний компромисс. Самый последний.

 

*****

В считанные часы после того, как Теду Ламбросу отказали в продлении контракта в Гарвардском университете, на него обрушился шквал звонков из всех наиболее важных университетских центров Соединенных Штатов Америки. Некоторые коллеги звонили, чтобы просто посочувствовать и выразить свое соболезнование. Кто-то спрашивал, неужели это правда, подразумевая, что если даже Теда Ламброса прокатили, то чего же остальным ожидать от Гарварда. Но наверное, самые неожиданные звонки были от тех, кто делал вид, будто знает, в чем секрет того рокового голосования.

Когда Тед и Сара вернулись к себе от Уитменов, настроение у него уже было другим: угнетенное состояние сменилось чем-то вроде посмертной эйфории. Им овладело парадоксальное ощущение «парения» над разочарованием.

Уолт Хьюлет из Техасского университета позвонил, чтобы донести до него неофициальную информацию:

— Тедди, я знаю, кто тебя зарубил: это ваши ребята, «гробологи».

Так Уолт называл археологов, которые, как он считал, только и делают, что копаются в гробах, оставшихся от древних цивилизаций.

— С чего ты это взял, Уолт?

— Послушай, эти парни испытывают патологическую ненависть ко всему, что написано в книгах. Они доверяют только порнографическим каракулям, нацарапанным на римских писсуарах. Значит, ты собираешься ехать в Беркли, да?

Теда словно оглушили. Он и не подозревал, что в мире классической филологии все всё знают.

— Не уверен, — уклончиво ответил он.

Благодаря сегодняшнему опыту он многое узнал о законах, царящих в академических джунглях.

— Знаешь, Уолтер, дружище, я очень тронут, что ты позвонил. Но сейчас время уже за полночь, а то, что контракт не продлили, не означает, будто я могу не идти завтра читать лекцию в девять утра.

Он повесил трубку и посмотрел на Сару, на которую к этому времени тоже напал смех.

— Это похоже на фарс, Тед. Надо снять трубку с телефона и идти спать.

В эту минуту снова раздался телефонный звонок.

Это был Билл Фостер из Беркли.

Уставший и полупьяный, Тед не очень-то был расположен разговаривать среди ночи. Но Билл не стал его утруждать, поскольку взял весь разговор на себя.

— Послушай, Тед, знаю, у вас там уже поздно, поэтому буду краток. Мы действительно хотим, чтобы ты у нас работал, и с нетерпением ждем письма с твоим согласием, чтобы включить тебя в список преподавателей для нашего рекламного справочника.

— Спасибо, Билл, — ответил Тед, стараясь изо всех сил, чтобы голос его звучал трезво и искренне.

И то и другое далось ему с трудом.

Завтра Теду предстояло пережить самый мучительный день в своей жизни. И не только потому, что он страдал от похмелья. Ему надо было каким-то образом собраться с духом и войти в здание Бойлстон-холла. Дойти до деканата классического отделения. Пожелать доброго утра секретарше, словно ничего не произошло.

И что того хуже — надо было встречаться лицом к лицу со своими старшими коллегами и обмениваться любезностями, подавляя свое любопытство и дикую злость, распиравшие его изнутри.

Когда он оказался на территории Гарвардского двора и проходил мимо памятника Джону Гарварду, то испугался, вдруг он сейчас встретит Джона Финли и его кумир будет ругать своего ученика за то, что он стал «неудачником».

Но Тед понимал, что ему необходимо вытерпеть все, чтобы вернуться в нормальное состояние. И он не мог сидеть и дуться, как Ахиллес в своем шатре. Конечно нет, тем более что отныне он перестал быть великим героем — по крайней мере, в глазах всего Гарварда. Его забаллотировали. Отказались принять в клуб.

С девяти до десяти утра он, двигаясь как во сне, провел занятие по греческому языку для начинающих. Затем отправился в деканат за почтой, умышленно стараясь сохранить охватившее его состояние оцепенения.

Ему повезло — в деканате никого из коллег не оказалось, и все, что от него потребовалось, это обменяться ничего не значащими приветствиями с секретаршей. Тед пришел в восхищение от ее способностей не выдавать своей осведомленности — а ведь она действительно все знала о вчерашнем событии. Он мысленно пошутил, мол, это качество роднит факультетских секретарш с сотрудниками похоронных бюро. И тем и другим нужно обладать способностью сохранять приветливое выражение лица, находясь в самом эпицентре несчастья.

Однако, идя на лекцию, которая начиналась в одиннадцать, он почувствовал, как в нем снова взыграл адреналин. «Какого черта, — подумал он. — Я не собираюсь запарывать лекцию перед своими студентами только потому, что какие-то мерзавцы дали мне пинка под зад».

К счастью, тема лекции, «Трагедия Еврипида «Ипполит»», позволяла углубиться в эту проблематику. Он будет говорить о несправедливости богов.

Тед занял место за трибуной и прочел самую волнующую лекцию в своей жизни.

Студенты ему аплодировали — редкий случай в середине семестра.

«В гробу я видал всех гробологов, — думал он. — Разве эти придурки умеют, как я, увлечь своими лекциями всю аудиторию? Нет уж, черт побери, может, карьеру мою и помяли, как бумажный стаканчик, но меня самого им раздавить не удастся».

Маленький сын встретил его у порога. «Вот, — подумал Тед, — по крайней мере, единственный парень, который по-прежнему считает, что я — замечательный».

Он поцеловал Сару и, пока она готовила ужин, отправился выполнять ежедневный ритуал по укладыванию сына в постель. Кульминацией всего действа было исполнение Тедом, правда немного фальшиво, греческой колыбельной песни «Nani to moro mou, nani».

Лишь потом он присел за стол на кухне рядом с Сарой и стал постепенно снимать с себя мысленные доспехи, которые носил весь день.

— Что ты чувствуешь — ужасное отчаяние или отчаянный ужас? — ласково спросила она.

— Ну, я пережил свой первый день в качестве «пустого места», не пытаясь кого-нибудь поколотить или броситься в реку Чарльз.

— Вот и хорошо, — сказала она, улыбаясь.

Зазвонил телефон.

— Прости, Тед, я забыла снять трубку перед тем, как мы сели за стол. Давай я скажу, что ты не можешь подойти, кто бы это ни был.

Но Сара не стала сразу вешать трубку.

— Это Робби Уолтон, — сообщила она мужу. — Думаю, тебе стоит поговорить с ним. Он действительно очень за тебя переживает.

Тед кивнул и подошел к телефону. Когда Роб, первый студент, написавший под его руководством дипломную работу, окончил Гарвард и стал преподавать в университете Кентербери, он поклялся своему учителю в вечной благодарности.

— Как Гарвард мог так поступить с вами? — гневно возмущался Роб.

— Изменение траектории полета мяча, как в крикете. Хотя это послужит уроком всем нам.

— Как бы то ни было, готов спорить, у вас наверняка тысяча других предложений. По крайней мере, вы этого заслуживаете.

— Есть у меня парочка, — ответил Тед неопределенно. — А как идут дела в Кентербери, Роб?

— Неплохо. Есть несколько просто блестящих студентов, и места здесь невероятно красивые. Впрочем, кафедра классического отделения довольно скромная. Я хочу сказать, таких, как Тед Ламброс, там нет.

— Может, это потому, что не приглашаете, — ответил Тед полушутя.

— Вы хотите сказать, вы действительно могли бы согласиться приехать сюда?

— Честно говоря, в нынешней ситуации я и сам еще не знаю, чего хочу. Может, и махну куда глаза глядят — надоело жить по плану.

Робби неожиданно разволновался.

— Ой, послушайте, если вы серьезно насчет Кентербери, я утром первым делом сообщу о вас декану. Господи, да он просто рехнется от радости!

— Хорошо, — как бы между прочим произнес Тед, — будет интересно посмотреть, что произойдет, если ты расскажешь ему об этом. Спасибо, Роб.

— И какой коварный план зреет сейчас в твоей голове? — спросила Сара, когда он вернулся за стол.

— Милая, этот небольшой маневр называется «оставить за собой право выбора».

— Я бы назвала это жульничеством.

— Сара, неужели так ты ничему и не научилась? Жульничество — единственный способ играть в академические игры.

Робби позвонил через два дня. Он торжествовал.

— Я так и знал, — взахлеб рассказывал он. — Я дал вашу книгу Тони Тэтчеру — он декан факультета гуманитарных наук, — и она привела его в полный восторг. Он поручил мне договориться с вами о дате, чтобы вы прочитали у нас лекцию. Может быть, в среду, четырнадцатого?

— Отлично, — ответил Тед, стараясь не выдавать своего удовлетворения, — это мне подходит.

* * *

За следующие несколько дней Тед внимательно изучил всю доступную информацию о Кентерберийском университете. Основанный в 1772 году, он являлся одним из старейших учебных заведений Америки. И в отличие от Гарварда и Йеля, которые получили свои названия от обычных простолюдинов, этот университет имел благородное происхождение. Он был основан по приказу Фредерика Корнваллиса, архиепископа Кентерберийского при короле Георге III, в целях подготовки священников для службы в новых колониях.

Но у Сары слово «Кентербери» всегда ассоциировалось лишь с футбольной командой из дикой местности в окрестностях Вермонта. Хоть ей и говорили, что кампус там очень симпатичный, она ни разу не слышала, чтобы кто-то хвалил кафедру классического отделения этого университета.

Если бы она осмелилась говорить со всей прямотой и откровенностью, то призналась бы, что на самом деле Беркли ей нравится даже больше, чем Гарвард. Но мысль о том, чтобы поехать в Кентербери, похоже, поднимает настроение Теда. В конце концов, здесь он будет бесспорным королем всей горы. Единственное, что беспокоило Сару — и о чем она, конечно, не говорила вслух, — это то, что на этой горе им придется жить.

После неспешной поездки на автомобиле они сняли номер в небольшой, но вполне приличной сельской гостинице «Виндзор армс» и сразу же прошли на открытую веранду — полюбоваться сказочной страной, раскинувшейся перед ними. Прямо напротив гостиницы, среди буйной зелени маленького городка, находилось здание библиотеки Хиллиер — его белоснежная башня в георгианском стиле горделиво устремилась в безоблачное небо.

— Господи, Сара, взгляни, какое впечатляющее зрелище — почти «Элиот-хаус», не правда ли?

— Не совсем, — ответила она, — но красиво.

Тут как раз приехал Робби и бросился приветствовать их, не скрывая своей бурной радости. На нем был оранжевый пиджак, белоснежная строгая рубашка и шелковый галстук.

— Меня официально назначили вашим гидом, — сказал он. — У нас еще есть время до вашей лекции, поэтому мы успеем здесь все осмотреть и выпить по чашке чая.

Роб оказался страстным приверженцем кентерберийского образа жизни.

— Чувствуете, какой здесь воздух, — восхищался он. — Таким чистым ваши легкие еще не дышали. Здесь нет никаких городских выхлопов.

— Как и самого города, — прозаично добавила Сара.

Позже, когда они подходили к главному корпусу Кентербери, Робби вдруг стал мяться.

— Тед, понимаете… надеюсь, вы не откажетесь выступать, если народу будет не так много.

— Все нормально. Я буду счастлив выступить даже только перед тобой и Сарой.

— Может, так и будет, — пробормотал он в полном смятении. — Своим студентам я сообщил о вашем выступлении, но объявления на стендах вывесили не так давно.

— Не так давно — это когда? — поинтересовался Тед.

— Мм, боюсь, только сегодня утром, — ответил Робби, когда они оказались у центрального входа в здание.

Сарой начали овладевать мрачные мысли. В огромной аудитории сидели человек двадцать, не больше. Теду с трудом удалось скрыть свое разочарование.

— Не волнуйтесь, — прошептал Роб, — декан и проректор находятся здесь, а это самое главное.

— А как же другие преподаватели кафедры?

— Да, конечно, — быстро сказал Роб, — вон, двое из них тоже пришли.

И Тед, и Сара — оба знали, что это означает. Некоторые из преподавателей, которым не нужны никакие объявления, чтобы быть в курсе событий, решили просто проигнорировать его лекцию.

Несмотря на то что бывший студент Теда произносил самые теплые и выразительные слова в адрес своего учителя, представляя его аудитории, Сара невольно спрашивала себя, почему кафедра не сочла возможным выбрать кого-то из старших коллег, чтобы произнести вступительное слово. Ведь Тед является автором монографии, которой дали высокую оценку в авторитетном «Американском филологическом журнале», где ее назвали самой значительной работой по Софоклу последнего десятилетия.

Не обращая внимания на пустоту в аудитории, Тед спокойно и уверенно прочитал свою лекцию.

Когда он закончил, немногочисленные счастливчики хлопали ему изо всех сил.

Какой-то изысканно одетый мужчина с седыми висками первым протянул ему руку.

— Я Тони Тэтчер, декан факультета гуманитарных наук, — представился он, — и я получил огромное удовольствие, слушая ваше выступление. Может быть, мы вместе позавтракаем с вами завтра, скажем, в восемь утра?

— Хорошо, — ответил Тед.

А потом он повернулся, чтобы ответить на вопросы нескольких студентов, после чего Робби познакомил его с моложавым на вид преподавателем, носившим очки в роговой оправе и усы, как у Кларка Гейбла.

— Тед, это наш латинист и председатель совета Генри Данстер. Он ведет вас ужинать.

— Здравствуйте, профессор Ламброс, — произнес Данстер низким баритоном, прозвучавшим так, будто внутри у него находилась эхо-камера. — Полагаю, нас с вами ждет хорошая порция сухого мартини.

— Благодарю, — сказал Тед, немного задетый тем, что этот председатель никак, хотя бы формально, не похвалил его лекцию. — Со мной еще Роб и Сара.

— Нет, Роб не идет с нами, — пророкотал Данстер. — Я предполагаю, ужин в тесном кругу позволит вам познакомиться с коллегами из числа наших старших преподавателей. Кстати, Кен Бантинг разрывался между вашей лекцией и своими делами и не смог прийти послушать. Но я знаю, он обязательно захочет с вами поболтать.

Когда он повел почетных гостей из аудитории, Сара почувствовала, как ей жалко Робби.

Они вошли в зал ресторана «Виндзор армс», освещенный свечами, где за угловым столиком их ожидали остальные преподаватели кафедры классического отделения местного университета.

— Вот видите, профессор Ламброс, — проворчал Данстер, — вы все отделение сюда вытащили.

Когда они подошли к столу, три других профессора встали со своих мест. Данстер начал представлять их друг другу.

— Профессор и миссис Ламброс, это Грэхэм Фоули, наш археолог…

Лысый и круглый человек молча приблизился к ним и по очереди пожал обоим руки.

— А это Дигби Хендриксон, наш историк.

Бойкий коротышка выдавил первую улыбку за весь вечер.

— Всем привет, зовите меня просто Дигби. А можно, я буду звать вас Тед и Джейн?

— Если вам так нравится, — дипломатично улыбнулся в ответ Тед, — но мою жену на самом деле зовут Сара.

— А это, — промолвил Данстер в заключение, указывая на высокого преппи средних лет, с прямыми светло-желтыми волосами, зачесанными на лоб, — и есть наш пропавший эллинист, Кен Бантинг.

— Простите, я не смог прийти на вашу лекцию, Ламброс, — извинился он. — Но разумеется, я обязательно постараюсь ее прочитать в опубликованном виде, вы же будете печататься?

— Вряд ли, — сказала Сара, быстро оценившая ситуацию. — Это всего лишь пара идей, которые Тед объединил вместе. Над ними еще нужно много работать.

Вначале Тед был неприятно поражен тем, что жена так низко оценила его научные достижения. Но раздражение быстро переросло в чувство признательности, когда он увидел, как живо откликнулся на ее замечание кентерберийский эллинист.

— В самом деле, — сказал Бантинг. — Вся эта погоня за публикациями — в Гарварде это сплошь и рядом, не правда ли?

— Мм, полагаю, да.

— Может, теперь закажем что-нибудь? — спросил председатель Данстер. — Как я понимаю, все желают мартини?

Его коллеги единодушно высказались «за», впрочем, археолог просто молча кивнул в знак согласия.

К половине восьмого вечера ничего, кроме коктейля в большом количестве и скудного разговора, им так и не предложили. Сара, стараясь сохранять трезвость, мазала маслом хлебные палочки, окунала крекеры в мягкий сыр и закусывала всем этим сама и подсовывала Теду, а еще время от времени бросала недвусмысленные намеки вроде: «Я слышала, лосось здесь очень хорош. А что бы вы порекомендовали нам поесть, профессор Данстер?»

Мозг Теда лихорадочно работал, пытаясь определить, в ком из присутствующих он сможет найти себе поддержку. Готовясь к этому визиту, Тед Ламброс прочел все статьи, опубликованные преподавателями кафедры классического отделения Кентерберийского университета. Это у него заняло не так уж много времени. И он решил обратиться к специалисту по эллинистике, касаясь темы его самой значительной публикации «Символика в использовании названий кораблей у Гомера».

— Профессор Бантинг, меня заинтриговала та часть вашей статьи в сборнике Американской ассоциации филологов, где вы рассматриваете окончание второй главы в «Илиаде». Ваша теория относительно общего количества афинян в…

В этом месте его оборвал бархатный голос председателя Данстера, делавший долгожданное объявление:

— А вот и мадемуазель, она сейчас запишет, что мы выбрали на ужин.

Сара Ламброс в душе воспела хвалу Господу.

Неожиданно молчавший все это время археолог встал из-за стола и совершенно ошарашил Теда и Сару тем, что все же промолвил несколько слов.

— Мне скоро ложиться спать, — объявил он. — Спокойной ночи. Спасибо за эту вольную пирушку.

И затем, тут же вернувшись в прежнее состояние безмолвия, слегка поклонился почетным гостям и удалился.

— Он врет, — фыркнул Данстер. — Просто идет домой, чтобы смотреть ящик. Можете себе представить, — спросил он у Сары Ламброс, — чтобы мужчина смотрел телевизор?

— Многие люди смотрят, — уклончиво ответила она.

— А у вашего мужа есть пристрастие к светящемуся экрану?

— О, у нас нет телевизора, — вежливо произнесла она.

Пусть он думает, что из-за бедности или снобизма — как ему больше нравится.

В течение последующих двух часов никто так ни разу и не вспомнил никого из древнегреческих или древнеримских авторов. Тед отчаянно старался осмыслить этот факт. Но он помнил слова Сары: «Это клуб, и они будут решать, принимать тебя в свои члены или нет».

— Вы играете в теннис, Ламброс? — поинтересовался Бантинг.

— Да, немного, — солгал Тед. — Вообще-то пытаюсь улучшить свою игру.

А про себя подумал: если только его возьмут на эту работу, придется просить одного из братьев Сары преподать ему несколько уроков.

— Старина Бантинг приносит славу всему нашему отделению, — проверещал историк Дигби. — В пятьдесят шестом году он занял второе место в соревнованиях Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей. Вообще-то у него сегодня был важный матч — против нового штатного преподавателя с кафедры управления.

Сказав это, он повернулся к своему коллеге и спросил его:

— Так ты разбил его, Кен?

Профессор Бантинг скромно кивнул.

— Шесть — четыре, пять — семь, шесть — три, шесть — один. Мы так долго играли, что я чуть не опоздал к ужину.

— Вот это да! — громко воскликнул Дигби. — Надо за это дело выпить.

Но пока все поднимали бокалы за Кеннета Бантинга, чествуя его небольшой теннисный триумф, у Сары в голове вертелось: «Ну что за напыщенный индюк! Неужели нельзя было перенести свой матч, чтобы прийти послушать лекцию моего мужа?»

Уже потом, когда они остались вдвоем, Тед позволил себе сказать вслух то, о чем они оба думали весь вечер:

— Господи, ну что за придурки.

— Знаешь, Тед, — ответила ему Сара, у которой немного кружилась голова после всего, что было сегодня, — в Гарварде тоже есть свои придурки. Но эти — просто кучка мелких придурков.

* * *

Она проснулась на рассвете и увидела, что муж ее смотрит в окно.

— Что с тобой, милый? — заботливо спросила Сара. — Ты злишься на них?

— Нет, — тихо ответил он, не отрывая взгляда от растительности за окном, — как раз наоборот.

— Хочешь сказать, тебе понравилось, как они обошлись с тобой вчера?

— Нет, мне место понравилось. Оно такое удивительное. Думаю, мы могли бы здесь жить очень счастливо.

— А с кем ты собираешься здесь вести беседы? — печально спросила она. — С деревьями? Журчащий ручей скажет тебе больше теплых слов, чем тот аутист-археолог!

Он опустил голову.

— Студенты мне вчера задавали очень хорошие вопросы.

Она не отреагировала.

— Библиотека просто отличная… Она все равно молчала.

— Здесь есть некоторые действительно хорошие кафедры. Французского языка, например. И тот парень-физик, он еще над атомной бомбой работал…

— Послушай, Тед, — мягко остановила его она, — тебе совсем не обязательно заниматься передо мной софистикой. В этом месте действительно ощущается дыхание истории. А еще я знаю — внутренне ты никак не можешь смириться с тем, что на плечах твоих больше не красуются эполеты Лиги плюща. Мне этого не понять, но принять придется.

— Это хорошее место, Сара.

— Да уж, всего-то три часа езды на машине от Гарварда…

— Два с половиной, — тихо поправил он.

Столовая была похожа на апельсиновую рощу. За каждым столиком сидели пары среднего возраста и пожилые, в одежде которых присутствовал один цвет. На джентльменах были оранжевые пиджаки, а их дамы имели при себе оранжевые кентерберийские шарфики.

— Это что, какая-то встреча выпускников? — спросил Тед у Тони Тэтчера, присаживаясь к столику, за которым завтракал декан.

— Нет, — ответил Тэтчер, — здесь так круглый год. Пожилые выпускники не просто выбираются сюда на футбольные матчи, они еще постоянно совершают «сентиментальные путешествия».

— Могу понять их чувства, — заметил Тед.

— Я рад, — ответил декан, — ибо желал бы видеть вас здесь, в Кентербери.

— Судя по тому, что вы говорите от первого лица, у вас на отделении не существует единогласия?

— Думаю, они даже за повышение собственной зарплаты не стали бы голосовать единогласно. Откровенно говоря, нам прежде всего нужна объединяющая сила — крепкий ученый, который обеими ногами стоит на земле. Я хочу, чтобы Кентербери стал номером один среди небольших университетов страны. Даже лучше, чем Дартмут или Амхерст. А этого нам не добиться без привлечения сюда людей вашего калибра. Поэтому проректор предоставил мне право предложить вам должность старшего преподавателя на предконтрактной основе.

— Как это — на предконтрактной основе?

— Это означает, что через год вы получите постоянную работу. Как вам это нравится?

— Сказать по правде, мысль о том, что меня берут с испытательным сроком, несколько удручает.

— Ну, это же простая формальность, — заверил его декан обнадеживающим тоном. — Кроме того, люди, от которых здесь все зависит, знают, что мы от вас получим.

— Тед, раз ты так решил, я на все согласна. Я привыкну, честное слово.

Пока они ехали на машине домой, Сара снова и снова повторяла разные слова, выражающие единственную мысль: она его жена, что бы ни случилось. В последний раз сказав, что в Беркли лучше, а в Кентербери хуже, она заверила его, что все же постарается полюбить вкус нетронутой природы.

— Сара, — ответил Тед, убеждая не столько ее, сколько самого себя, — когда-нибудь мы вернемся победителями. Я намерен воспользоваться тишиной и покоем этого места и написать здесь книгу о Еврипиде, которая будет так чертовски хороша, что весь Гарвард на коленях приползет ко мне, умоляя вернуться. Вспомни, как римляне пресмыкались перед Кориоланом, прежде изгнав его.

— Ну да, — резко возразила она. — Только парень этот окончил дни с кинжалом в спине.

— Сдаюсь. — Тед улыбнулся. — И зачем я женился на такой умной женщине?

— Наверное, хотел, чтобы дети у тебя были умные, — улыбнулась она в ответ.

А про себя подумала: «Если бы ты и правда уважал мои умственные способности, то внял бы моему совету».

 

*****

Джейсон принял два ответственных решения, которые должны были повлиять на всю его оставшуюся жизнь. Он пришел к пониманию того, что всеми поступками, совершенными им в течение предыдущих двух с половиной лет, он принимал на себя обязательство защищать страну своих предков. А это значит, что он останется здесь навсегда и пустит корни.

Но все же одиночество тяжким грузом давило ему на плечи. Когда он наблюдал за тем, как играют детишки молодых кибуцников, ему страстно хотелось самому стать отцом. Но он не был уверен, что сможет целиком отдать кому-то свое сердце. Оно еще пылало гневом. И скорбью.

Всякий раз, когда он приезжал на побывку, они с Евой сидели вдвоем в огромном пустом помещении столовой и, бывало, разговаривали почти до самого утра. Именно в эти часы Джейсон чувствовал себя нормальным человеком.

Однажды поздним вечером он сделал ей признание:

— Не представляю, что со мной станет, если ты выйдешь за кого-нибудь замуж. Кто тогда будет сидеть со мной и слушать, как я скулю на весь мир?

— Я тоже все время об этом думаю, — застенчиво произнесла она. — С тех пор как ты здесь, у меня, если можно так выразиться, появилась жилетка, в которую я могу поплакать.

— Но ты же никогда не плачешь.

— Это просто такое выражение.

— Конечно. Все равно что сказать: «Ты тот, кто подставил мне плечо». Это просто метафора.

— Да. Мы с тобой оба… метафоры.

Их взгляды встретились.

— Мне действительно хочется подставить тебе свое плечо, — сказал он.

— А я действительно хотела бы плакаться в твою жилетку.

Они обвили друг друга руками.

— Ева, ты мне очень дорога. Мне хочется сказать, что я люблю тебя. Но если честно, я пока не знаю, способен ли я еще любить.

— Я чувствую то же самое, Джейсон. Но мы можем попробовать.

И они поцеловались.

Церемония бракосочетания состоялась в Веред-Ха-Галиле в самом начале месячного отпуска, который предоставили Джейсону после зачисления его на сверхсрочную службу. Все члены кибуца были рады тому, что молодая пара предпочла остаться здесь же, хотя Джейсон постоянно будет задействован на армейской службе — для выполнения различных, большей частью секретных, заданий в самых разных точках страны.

Джейсону кибуц заменил семью. К этому времени он почти полностью отдалился от родителей. Ева попросила, чтобы он пригласил их на свадьбу. Но Джейсон отказался. Вместо этого он сел накануне в их новом жилище — двухкомнатной секции с дополнительными удобствами в виде небольшого холодильника, электроплитки и черно-белого телевизора — и написал родителям письмо.

Дорогие мама и папа!

Завтра я женюсь. На Еве Гудсмит, той девушке, которую родные Фанни прятали во время холокоста. Именно ей я обязан своим пониманием того, что значит для меня Израиль.

В обычных обстоятельствах я бы обязательно вас пригласил. Но я знаю, вы совсем не одобряете все, что происходит сейчас в моей жизни, и клятвы, произнесенные завтра, освятят лишь то, что, по-вашему, считается бунтом.

Первые двадцать четыре года своей жизни я следовал вашему плану, не придавая особого значения тем небольшим компромиссам, на которые мне попутно приходилось идти, поскольку вы и сами, уверен, едва придавали значение своим. Я знаю, вы хотели как лучше. Вы хотели, чтобы ваши дети не страдали от позора быть евреями.

Но я-то как раз хочу, чтобы мои дети были евреями.

Здесь быть евреем — это честь, а не недостаток. Мои дети, возможно, будут расти среди опасности, но они никогда не будут стыдиться самих себя.

Я всегда буду благодарен вам за все, что вы дали мне, пока я взрослел. Теперь, когда я стал взрослым, очень прошу вас: даже если вы не согласны с моими убеждениями, отнеситесь с уважением к моему праву жить в соответствии с ними.

Ваш любящий сын,

Джейсон.

Их медовый месяц, оплаченный кибуцем, прошел в Эйлате, самой южной точке Израиля, примыкающей к пустыне Негев. Этот порт на берегу Красного моря основал еще царь Соломон, чтобы на кораблях вывозить медную руду из своих копей. И в этом городе он принимал царицу Савскую.

Джейсон учил Еву плавать с аквалангом. И утренние часы они проводили под водой, среди разноцветных кораллов.

По вечерам они гуляли рука об руку, проходя мимо захудалых (но дорогостоящих) шашлычных и мишурных (и еще более дорогостоящих) дискотек.

Но они оба были счастливы.

— Наверное, так выглядит французская Ривьера, — сказала однажды вечером Ева, когда они прогуливались по берегу.

— Более или менее, — отозвался Джейсон, не желая разрушать иллюзии своей новобрачной. — С одной лишь разницей: если отсюда плыть некоторое время, то можно оказаться в Саудовской Аравии.

— Да, — согласилась она, — арабы совсем близко, так ведь?

— Они, должно быть, думают о нас то же самое. Но возможно, когда-нибудь их дети и наши будут вместе играть.

— Надеюсь, — мягко сказала Ева. — Я надеюсь, что у нас будут дети, много детей.

Их союз оказался хорошим и прочным. Ибо у них не было никаких иллюзий. Они заботились об одном и том же. Об одних и тех же людях. Друг о друге. Их любовь была освящена слезами пережитого горя. И в то же время общая утрата усиливала эту привязанность.

В течение всего следующего года из орудий, установленных на Голанских высотах, арабы вели постоянный обстрел поселений на севере Израиля. Увеличилось количество случаев, когда лазутчики-террористы проникали через границу с территорий Иордании и Ливана и нападали на невоенные объекты, убивая мирных жителей. Женщин, собравшихся на рынке пятничным утром. Детей на школьных спортплощадках.

Возмущенное население Израиля требовало от властей действий, а не только заявлений. Если нельзя воспрепятствовать проникновению федаинов, может, нужно что-то делать, чтобы останавливать их прежде, чем они придут сюда. Отборным подразделениям десантников дали приказ о начале актов возмездия.

Джейсон Гилберт участвовал в операции, которую они долго отрабатывали, прежде чем нанести удар по ту сторону границы.

Ночь накануне они спали под открытым небом в нескольких сотнях метров от иорданской границы. Едва забрезжил рассвет, они вскочили в свои транспортеры и помчались в сторону деревни Самуа на вершине холма, где, согласно донесениям разведки, находилась база боевиков Эль-Фатах. Примерно за четыреста метров до деревни все вышли из машин и продолжили путь наверх пешими, с оружием в руках.

В небе появилась израильская авиация. Самолеты летели дальше Самуа, чтобы бомбить иорданские регулярные части и отвлечь их от операции.

Когда до деревни осталось меньше сотни метров, Джейсон бросился бежать и подал сигнал своим людям начать стрельбу, чтобы внести сумятицу. Пока они преодолевали крутой склон, в окнах показались ружья и оттуда открыли ответный огонь.

Солдата справа ранило в грудь, и он упал навзничь. На мгновение Джейсон застыл на месте, глядя на то, как расплывается кровавое пятно на рубашке у парня, которого он звал просто Ави.

Впервые на его глазах ранили в бою человека. Он все стоял и смотрел. И только когда санитарный врач, бросившийся к ним, махнул ему рукой, Джейсон отвернулся и снова побежал вверх по холму, вне себя от гнева.

Ворвавшись в деревню, он сорвал с пояса гранату, выдернул чеку и швырнул ее в сторону дома. Граната разорвалась на крыше.

К тому времени, как десантники вошли в Самуа, террористы убежали, оставив в деревне нескольких стариков, не понимавших, что происходит. Израильтяне быстро обыскали все дома и повели перепуганных жителей вниз по склону.

В небо запустили ракету — сигнал о том, что в Самуа никого из людей не осталось. С молниеносной быстротой Джейсон вместе со специалистами-подрывниками начали закладывать в дома взрывчатку. Спустя десять минут израильская группа спецназа снова собралась в трехстах метрах от деревни. Один из саперов взорвал первый снаряд. Довольно скоро все каменные дома поочередно взлетели на воздух.

Спустя семнадцать минут все они уже пересекли границу, вернувшись обратно. Джейсон ехал в одном вездеходе с Йорамом Захави, их командиром.

— Ладно, — сказал Йорам, — операция «Самуа» в целом выполнена успешно.

Джейсон повернулся к нему и с горечью заметил:

— Попробуйте сказать это родителям Ави.

Офицер кивнул, покачал головой и тихо ответил Джейсону:

— Послушай, саба, война — это тебе не футбольный матч. Здесь невозможно выигрывать всухую.

Они провели еще несколько операций, таких, как в Самуа, но израильтянам все же не удавалось сдерживать проникновения террористов, которые захлестнули страну.

Фактически, начиная с января 1967 года, нападения боевиков стали еще более вызывающими и беспощадными. Обстрелы с Голанских высот кибуцных поселений в Верхней Галилее почти не прекращались.

На южном фронте по каирскому радио звучал голос египетского лидера Насера, который вопил: «Сто миллионов арабов доживут до того дня, когда империалистический Израиль исчезнет с карты мира — он будет скинут в море!»

В конце мая 1967 года капитан Джейсон Гилберт находился дома с Евой, отмечая рождение своего первенца — сына назвали Джошуа в честь дедушки по матери, — когда по радио объявили о всеобщей мобилизации. Все резервные подразделения подлежали призыву.

В течение целых суток «Голос Израиля» передавал бесконечный поток сообщений, казавшихся полной бессмыслицей, как то: «Шоколадное мороженое должно пойти на именинный пирог», «Жирафы любят арбузы», «Микки-Маус не умеет плавать». Это были шифровки, сообщавшие резервистам, куда им надлежит явиться со своим оружием.

На Синайском полуострове, у южных границ Израиля, Насер сосредоточил стотысячную армию, оснащенную советским вооружением, включая тысячу танков.

Война была неизбежна. Вопрос заключался лишь в том, выдержит ли ее Израиль.

Еще с окончания военных действий в 1956 году Египет и Израиль символически разделялись небольшими подразделениями сил особого назначения Организации Объединенных Наций, разбросанными вдоль границы. Насер приказал, чтобы эти подразделения были убраны с его пути. Когда ооновцы ушли, ничто уже не разделяло эти две страны, кроме песка.

Король Иордании передал собственную армию под командование Египта, сюда также прибыл дополнительный воинский контингент из других арабских стран.

Израилю теперь противостояли войска численностью в четверть миллиона человек, две тысячи танков и семьсот самолетов. Стране угрожали с трех сторон. С четвертой стороны она граничила с морем. Именно туда арабы намеревались скинуть израильтян.

При таком раскладе сил, явно не в их пользу, когда все страны мира, призывая стороны к сдержанности, так ничего и не сделали, чтобы принудить их к миру, израильтяне действовали на свой страх и риск.

Взвод Джейсона Гилберта из 54-го батальона парашютно-десантных войск был мобилизован за неделю и расположился лагерем в оливковой роще под Тель-Шахаром.

По приказу командира батальона бойцы без конца тренировались с носилками, отрабатывая срочную эвакуацию раненых. Подобные упражнения вряд ли можно было назвать ободряющими. Как и то, что многие из его людей, имея при себе транзисторные приемники, были в курсе, что ситуация ухудшается. Британское и американское посольства рекомендовали своим служащим покинуть Израиль.

Каждый вечер с наступлением темноты Джейсон старался поднять моральный дух своих солдат. Но время шло, и по мере того, как нарастало напряжение, это у него получалось все хуже. К тому же он и сам мало понимал, что происходит.

Наконец вечером 4 июня он получил официальное сообщение: «Приготовиться к отправке личного состава завтра утром в шесть ноль-ноль». Куда — не сообщалось.

Когда он передал приказ своему взводу, солдаты заметно воодушевились. По крайней мере, они хоть что-то будут делать, вместо того чтобы просто сидеть и ждать, когда их начнут бомбить.

— Постарайтесь как следует выспаться, парни, — сказал Джейсон. — Завтра утром нам придется поработать.

Когда взвод распустили и все отправились укладываться в спальные мешки, к Джейсону подошел молодой резервист в шлеме и, доставая из нагрудного кармана небольшую книгу в голубом кожаном переплете, вежливо спросил:

— Саба, ничего, если я помолюсь, вместо того чтобы спать?

— Хорошо, Барух, — сказал Джейсон. — Может, Бог услышит тебя сегодня ночью. Но какие молитвы ты будешь произносить в ночь перед… перед боем?

— Псалмы подходят для всех случаев жизни, саба. Знаете: «Из глубины взываю к Тебе, Господи. Да уповает Израиль на Господа, ибо у Господа милость и многое у Него избавление…»

— Да, — печально улыбнулся Джейсон, — но не забудь просить об избавлении в трех направлениях.

Молодой солдат молча кивнул и отошел подальше в спокойное место, где он не будет мешать своим спящим товарищам. И начал очень тихо читать псалмы. Снова и снова.

Джейсон завернулся в спальный мешок и стал думать о жене и сыне — увидит ли он их еще когда-нибудь?

На рассвете в понедельник, 5 июня, приехали автобусы. Это были те же скрипучие развалюхи, на которых иные из этих людей ездили в Тель-Авиве на работу. Сегодня они повезут их на юг, на Синай. К воздушной базе в пустыне Негев, где их ожидает целая флотилия вертолетов «сикорски».

Выйдя из автобусов, солдаты нервно поглядывали на небо, кожей чувствуя нависшую угрозу. Теперь, когда они находились в непосредственной близости от границы, все опасались атаки со стороны египетских воздушных сил.

Джейсон как раз собирал своих людей и делил их на группы по восемь человек в каждый вертолет, когда один из старших офицеров подозвал его к себе на минуту. Назад он вернулся бегом, лицо его сияло.

— Парни, мне сообщили очень интересную новость, — поделился он радостью. — Оказывается, сегодня, в семь сорок пять утра, наши самолеты нанесли упреждающий удар по аэродромам противника. Отныне такого понятия, как египетские воздушные силы, не существует. Небо принадлежит Израилю. А мы теперь должны взять землю.

Не успели все громко обрадоваться, как кто-то из молодых солдат поднял руку. Это был Барух. Указывая всем на маленький молитвенник, он ликующе воскликнул:

— Вот видите, саба, Бог услышал!

В то утро агностиков в израильской армии не было.

— Хорошо, — сказал Джейсон, — вот наша задача. Мы выдвигаемся. Танки, пехота, все. Двигаемся через канал прямо к пирамидам. Но сначала нужно выполнить одно небольшое дельце. Египтяне со своей артиллерией прочно держат позицию в Ум-Катефе — оттуда открывается выход в Синай. Танкам туда не пробиться, и наше дело — расчистить им путь. Так вот, вертолетов на всех не хватит, поэтому я беру с собой добровольцев.

Все руки взметнулись вверх. И даже когда он отобрал нужное количество людей, несколько человек попытались дополнительно втиснуться в вертолеты.

Едва стемнело, они начали высаживаться в песках к северу от опорного пункта египтян. Вертолеты сновали туда-сюда, доставляя по воздуху десантников, словно деловых людей по шоссе в час пик. Последние несколько машин садились уже под плотным огнем из крепости.

По предварительной договоренности десантники разделились на атакующие силы и группу прикрытия. Джейсон вел своих солдат к египетским орудиям, стреляя на ходу из винтовок, автоматов «узи» и из базук.

Вдруг один из их собственных снарядов попал в машину сопровождения с боеприпасами. Она взорвалась, неся потери обеим сторонам. В свете пылающего столпа Джейсон насчитал пять неподвижных тел и человек десять раненых товарищей. Он приказал своим подчиненным прекратить движение и ждать, когда поднесут носилки. И вот они уже на деле стали выполнять те упражнения, которые столько раз отрабатывали на тренировках.

Затем он снова взял в руки винтовку и вернулся к своему жестокому занятию — убивать. Ради того, чтобы настал мир.

К концу первого дня войны угрозы полного уничтожения для Израиля уже не существовало. Как оказалось, воздушные силы Иордании и Сирии постигла та же участь, что и египетские ВВС. Южная часть израильских войск беспрепятственно двигалась в сторону Суэцкого канала.

Хотя Израиль сражался на трех фронтах, у него не было трех армий. Его войскам приходилось вести боевые действия как на юге, так и на севере. Таким образом, лишь только бойцы пятьдесят четвертого десантного батальона, неся потери, расчистили путь для захвата Синая, они тут же направились на север, где битва за Голанские высоты была в самом разгаре.

И пока они передвигались с места на место, ожесточенные рукопашные бои шли за решающую награду — Иерусалим.

Когда они в среду утром достигли Голанских высот, их встретили новостью о том, что десантные войска отбили у арабов Старый город. И находятся теперь у самого священного места поклонения иудеев — у Храмовой стены.

Тем временем батальон Джейсона занял сирийскую позицию к востоку от Дар-Башии. Огромные орудия, которые в течение стольких лет обстреливали израильские кибуцы на севере страны, наконец-то смолкли.

Через шесть дней после начала война окончилась. Израиль стал совсем другим. На юге страны пустыня Синайского полуострова теперь служила буферной зоной. Вся территория западнее реки Иордан находилась под контролем израильских войск, что обеспечивало защиту границы, А на севере израильтяне заняли Голанские высоты и уже сами угрожали Сирии.

Это была победа по всем статьям, кроме одной. Она не принесла мира.

Первого сентября в столице Судана, Хартуме, прошла конференция глав арабских государств, где было принято три резолюции: нет — переговорам, нет — признанию Израиля, нет — миру с Израилем.

Джейсон Гилберт, качая сына на руках, заметил жене:

— Они могли бы сюда же приписать еще: «Нет покоя Израилю».

Так и получилось: ошеломленные разгромом арабы вынашивали планы ведения против своего врага военных действий иного рода. Развязать кампанию террора и диверсий. Именно с этой целью была создана Организация Освобождения Палестины, которая провозгласила борьбу за национальное освобождение палестинцев — народа, который никогда не был единой нацией.

Казалось, никакие меры не способны были сдерживать проникновение палестинских боевиков на территорию Израиля. Они незаметно переплывали через реку Иордан, прятались в пещерах, делали свое черное дело и либо возвращались к себе тем же путем, либо двигались на север и исчезали в районе ливанской границы. Вначале израильские солдаты пытались предпринимать ответные вылазки, которые доказали свою достаточную эффективность в довоенный период. Теперь же подобные действия оказывались совершенно бесполезными.

Израильтяне отрезали реку Иордан, отгородившись минными полями. Даже рыхлили граблями тропинки, чтобы патруль во время утренних дозоров мог засечь следы ночных нарушителей границы. Но число нападавших не уменьшалось, напротив — оно постоянно множилось, подобно головам Гидры из греческой мифологии, когда на месте каждой срубленной вырастали две новые.

Чтобы справиться с этой трудной задачей, был создан элитный отряд по борьбе с терроризмом, известный под названием «Сайерет Маткаль», или разведгруппа Генерального штаба, куда набирали лучших бойцов из всех воинских подразделений.

Джейсон был полон решимости поступить в этот отряд. Он поехал в главное управление, готовый вновь выслушивать слова о том, что он «слишком стар», и, как пять лет назад, доказывать обратное.

Но когда он увидел офицера, проводившего собеседование, то понял, что ничего такого ему делать не придется. Ибо перед ним сидел не кто иной, как тот самый Цви Дорон, которого он так убедительно уговаривал в той хибаре, где осуществлялся набор в десантную часть. На этот раз двое мужчин хорошенько посмеялись, после чего Цви высказал вслух лишь одно замечание по поводу желания Джейсона вступить в отряд:

— Послушай, саба, я знаю, физически ты подходишь для этой работы. Но теперь, когда ты стал мужем и отцом, сама эта работа не очень-то подходит для счастливого брака. Во-первых, ты будешь часто отсутствовать дома. Во-вторых, тебе нельзя будет разговаривать с женой ни об одной из наших операций. Поверь мне, я немало насмотрелся на то, как разваливались семьи у ребят из парашютной разведки.

— Знаете, — ответил Джейсон, — я нахожусь в Израиле не для того, чтобы собирать апельсины. Я остался здесь заниматься делом. И до тех пор, пока я могу приносить пользу, я готов идти на любой риск, если это необходимо. Ну, так вы меня берете?

— Только в том случае, если ты даешь слово обсудить это решение с женой.

— Договорились.

Ева слишком хорошо понимала его, поэтому даже и спорить не стала. Она знала, что вышла замуж за человека, у которого в душе горит огонь. И в каком-то смысле именно этот огонь согревал их союз. Она не стала перечить мужу. Лишь вырвала из него пустое обещание, что он не будет зря рисковать.

В конце концов, он ведь семейный человек, у которого есть жена и сын. И через четыре месяца должен родиться второй ребенок.

 

*****

Джордж Келлер вполне мог бы работать в Музее современного искусства. Каждое утро на протяжении последних четырех лет, а если точнее — с первого понедельника сентября 1963 года, когда отмечался День труда, он направлялся в здание «Рокфеллер Плаза», 30, в нью-йоркском Сити, где, пройдя через различные процедуры по обеспечению безопасности, садился в лифт и в итоге оказывался на пятьдесят шестом этаже. Здесь он обычно входил в широкую дверь, на которой висела простая табличка с надписью «Комната 5600».

По пути к своему роскошному офису он шагал по коридорам, стены которых были увешаны бесчисленными картинами Ренуара, Пикассо, Сезанна и Ван Гога. Не говоря уже о том, что повсюду стояли скульптуры, не менее бесценные, чем живописные холсты. А все потому, что он находился в сердце одной из самых лучших в мире частных коллекций произведений изобразительного искусства.

Именно на этой почти заоблачной высоте у губернатора Нельсона Рокфеллера и его братьев был собственный оперативный центр, где изучались и прорабатывались различные направления деятельности, представляющие для них интерес, как то: попечительство, благотворительность, политика и всевозможные сочетания этих трех составляющих.

По рекомендации Генри Киссинджера Джорджа взяли в штат — писать для губернатора докладные записки о международном положении. Генри так охарактеризовал эту работу: «Ты будешь закладывать фундамент для международной политики будущего президентства Рокфеллера».

Если у Джорджа и были сомнения по поводу ухода из Гарварда, то они улетучились, когда он узнал, что меньше чем через год после окончания учебы его оклад не уступает тому, что зарабатывает штатный профессор университета.

У него не было недостатка в интересных предложениях. Из года в год он участвовал в организации летнего Гарвардского международного семинара, и с каждым разом круг его обязанностей все возрастал — по мере того, как росло к нему доверие Киссинджера. Ко времени получения ученой степени доктора философии он уже на равных участвовал в издании сборника «Confluence» («Слияние»), в котором публиковались самые важные материалы семинара.

Генри рьяно поддерживал своего протеже и всегда имел Джорджа в виду, строя собственные планы на дальнейшее продвижение. И делал он это не из-за слепой любви. Джордж, несомненно, был ему полезен — как своими блестящими познаниями, так и врожденными дипломатическими способностями. Это был если не союз равных по уровню людей, то, по крайней мере, их настоящее сотрудничество.

Естественно, в Гарварде очень хотели, чтобы Джордж продолжал работать в университете. Декан факультета даже звонил Киссинджеру, чтобы поговорить с ним и проконсультироваться, как можно уговорить молодого ученого остаться на должности преподавателя. Тот в разговоре заявил, что переубедить Джорджа будет очень трудно, поскольку он человек упрямый.

— Думаю, цель его устремлений находится в Вашингтоне, а не в Кембридже, — предположил Генри. — Но я постараюсь сделать что смогу.

Киссинджер не стал чрезмерно усердствовать, уговаривая Джорджа остаться в Гарварде. Ему ведь и самому нужны солдаты, чтобы комплектовать передовой отряд для собственной карьеры. Следовательно, устроив Джорджа к своим давнишним покровителям, Рокфеллерам, он заполучил его себе в союзники, чтобы рассчитывать на него в «реальном мире».

В июне 1963 года Джордж Келлер не только получил ученую степень, но и — что, вероятно, еще важнее — присягнул на верность Конституции Соединенных Штатов. Таким образом, он официально стал гордым и патриотичным американцем.

Получив гражданство, он приобрел нечто вроде запоздалого свидетельства о рождении. К этому времени он не только обезопасил свое будущее, но и фактически похоронил свое прошлое.

Все было так, словно он никогда не был венгром. И у него никогда не было ни матери с отцом. Ни сестры. Ни невесты Аники. Лишь однажды за все это время ему приснился кошмар о том, как он заблудился в слепящей снежной буре и никак не мог найти дорогу домой. Он даже сознательно избегал читать венгерскую прессу, если в этом не было крайней необходимости. Он был похож на Афину из греческой мифологии, вышедшую из головы Зевса в полный рост и во всеоружии. Только в случае с Джорджем его создателем был Генри Киссинджер.

Таким образом, Джордж Келлер начал свою карьеру в Нью-Йорке — для кого-то самом замечательном городе мира. Но он считал этот город всего лишь предместьем Вашингтона.

При выборе для себя нового гардероба он руководствовался главным принципом, основанным на его личной теории: если костюм сшит портным, то он лучше уже по определению. Узнав, кто был портным у недавнего президента Кеннеди, он заказал у него несколько костюмов — и все разного цвета.

Между прочим, он при каждом удобном случае склонял на свою сторону знакомых и друзей, убеждая их шить на заказ. Он, бывало, даже ворчал на Эндрю, с которым встречался иногда за обедом или во время игры в сквош в нью-йоркском Гарвард-клубе:

— Элиот, ты удивляешь меня до глубины души. Почему ты до сих пор покупаешь костюмы, а не заказываешь у портного? В конце концов, ты же многообещающий банкир.

— Я всего лишь стажер, — дружелюбно возражал его однокурсник. — Кроме того, нас, уроженцев Новой Англии, с детства приучали к бережливости.

Эндрю никогда не рассказывал, что двумя годами раньше, по достижении им двадцати пяти лет, он получил право пользования несколькими миллионами долларов своего трастового фонда. Впрочем, Джордж, со свойственным ему тактом, ни о чем и не спрашивал.

Работа у Рокфеллеров давала и другие преимущества. К примеру, доступ к билетам на концерты и в театр, которые обычно не купить ни за какие деньги. Не говоря уже о тех привлекательных и миловидных девушках, которые, как и он, тоже работали в «Комнате 5600».

Джордж пользовался всеми этими возможностями с огромным энтузиазмом. Он получал удовольствие, посещая блистательные премьеры оперных или балетных спектаклей, а также присутствуя на важнейших событиях театральной жизни города. Когда Фонтейн и Нуриев танцевали балет «Лебединое озеро», впервые поставленный молодым русским танцовщиком в Америке, у него был пригласительный билет. А в тот вечер, когда Дэнни Росси играл с Нью-Йоркским филармоническим оркестром Второй фортепианный концерт Бартока, Джордж сидел в ложе семьи Рокфеллеров рядом с очаровательной красавицей Салли Бэйтс, помощницей губернатора по городским делам.

Когда Дэнни вышел на сцену, Джордж не удержался и шепнул Салли:

— Надо же, все такие родные мне люди. Барток — венгр. А Росси — гарвардец. Мы с ним учились на одном курсе.

— Ты знаком с ним лично? — изумленно спросила она.

— Мы оба жили в «Элиот-хаусе», — уклончиво ответил Джордж.

— О, как интересно. А может, мы после концерта сходим к нему за кулисы и ты нас познакомишь?

— Мм, по-моему, не стоит, — как можно более учтиво сказал он, идя на попятный. — Я хочу сказать, Дэнни после выступлений всегда как выжатый лимон. Давай как-нибудь в другой раз.

Обычно спокойная атмосфера комнаты 5600 накалилась до предела в те дни 1964 года, когда Нельсон Рокфеллер заявил о своем участии в выборах кандидата на пост президента от Республиканской партии. Киссинджер так часто появлялся в Нью-Йорке, что Джордж недоумевал — когда же он успевает вести занятия в университете.

Номинально считалось, что Генри входит в избирательный штаб Рокфеллера в качестве советника по международной политике. Однако составление докладной записки с предложениями по этим вопросам он поручил Джорджу, тогда как сам уединялся с Роки в кабинете, где они обсуждали стратегию избирательной кампании.

Джордж в составе делегации сопровождения прибыл на Республиканский съезд в Сан-Франциско. И даже после того, как их патрон проиграл Барри Голдуотеру право выставить свою кандидатуру на президентских выборах, он остался помогать Киссинджеру в написании параграфов, касающихся международной политики для предвыборной платформы Республиканской партии.

В ночь подведения итогов выборов в президенты Джордж и Генри стояли в уголке, наблюдая вместе с притихшим залом в отеле за тем, как увеличивается разрыв между их кандидатом и Линдоном Джонсоном, обеспечившим себе сокрушительную победу.

— Что ж, Генри, полагаю, для нас игра окончена.

— Вовсе нет, Джордж, вовсе нет.

— О чем это вы? Они же переплюнули нас почти в два раза.

— Не нас, — откликнулся Киссинджер, — А только сенатора Голдуотера. И не забудь, демократам тоже понадобятся советы специалистов.

Про себя Джордж подумал, что его старый наставник всего лишь хорохорится и говорит так для виду. И Киссинджеру снова придется вернуться в учебные классы, а ему — в «Комнату 5600».

И все же три года спустя, в то время как Линдон Джонсон беспомощно увязал в смертоносных болотах Вьетнама, в офис министра обороны Роберта Макнамары пришел один круглолицый очкарик и представился профессором из Гарварда. Этот ученый человек сказал, что через определенные французские контакты он имеет возможность пересылать секретные сообщения северовьетнамскому лидеру Хо Ши Мину.

В Пентагоне были поражены. И к удивлению многих — но только, разумеется, не профессора, — там согласились сделать Генри Киссинджера секретным посланником.

Безусловно, по незначительным обмолвкам, которые Киссинджер иногда допускал в разговорах с ним, Джордж в конечном счете догадался, в какие игры играет этот мастер-стратег.

Как-то раз они непринужденно болтали о еде, и Генри вдруг сказал:

— Самые великолепные coquilles я ел в «Пруньер» позавчера.

— Это где? — поинтересовался Джордж.

— Ах, в Париже, — довольно небрежно ответил Генри. — Я был там недолго, чтобы… передать письмо.

Джордж внимательно анализировал все услышанное, отделяя крупицы правды. Очевидно, Киссинджер в настоящее время участвовал в каких-то секретных переговорах от имени американского правительства.

Но он все еще не мог понять, почему администрации президента от Демократической партии нужно было использовать относительно безвестного профессора, который к тому же работал против них во время предшествующей предвыборной кампании? У них что, нет собственных контактов? Почему Генри?

Когда наконец всем стало известно о той роли, которую сыграл Киссинджер, Джордж отважился поинтересоваться, почему он тогда решил, будто кто-то воспримет всерьез его дерзкое предложение.

— Что ж, — ответил Генри, — я мог бы отмахнуться от тебя какой-нибудь цитатой из фундаментального труда Клаузевица «О войне». Но если тебе хочется знать неприкрытую правду, вот она: я просто подумал, что стоит попробовать. Существовало только два возможных варианта ответа, поэтому шансов у меня было пятьдесят на пятьдесят.

— О, — только и смог с благоговением произнести Джордж Келлер.

И подумал: «Это гениальный человек».

Изощренные принципы «реальной политики», которые исповедовал наставник Джорджа, абсолютно не вязались с наивной сентиментальностью его первого соседа по общежитию в Гарварде. Много раз, когда им доводилось обедать вместе, Эндрю просил Джорджа поставить диагноз эпидемии, настигшей государство. В начале июня 1968 года он был в совершенном смятении.

— Джордж, что происходит в нашей стране? Я хочу сказать, неужели эта война высушила нам всем мозги? Почему мы убиваем друг друга? Двух месяцев не прошло с того дня, как застрелили Мартина Лютера Кинга, и вот теперь Бобби Кеннеди! Ты можешь хоть как-то объяснить это безумие?

Джордж ответил со спокойной беспристрастностью ученого:

— Я думаю, все это указывает на то, что в ноябре победят республиканцы.

Однако действий Киссинджера во время секретных поездок в Париж было явно недостаточно. Конфликт во Вьетнаме все усугублялся. Одной из жертв этой войны стал сам Линдон Джонсон. Измученный нападками протестующих, он предпочел не идти на второй срок. Пусть бомбы сбрасывает какой-нибудь другой лидер — более закаленный и менее отчаявшийся.

В известном смысле Джонсон просто вручил пост президента Ричарду Никсону. Этот хитрый политик не нуждался в советах блестящих стратегов вроде Киссинджера и его молодого помощника Келлера. Простой здравый смысл ему подсказал: одного лишь обещания покончить с войной будет вполне достаточно, чтобы въехать в кабинет президента Белого дома.

Так и получилось.

А Джордж съехал из Рокфеллеровского центра. Горькие мысли о том, что теперь он не сможет каждое утро любоваться картинами Ренуара и Ван Гога, немного скрашивал тот факт, что его новое рабочее место хоть и было тесным и душным, но зато находилось в правильном месте.

А именно — в подвале Белого дома, в пятидесяти метрах от помощника президента по вопросам национальной безопасности Генри Киссинджера.

 

*****

Никогда бродвейские мюзиклы не звучат лучше, чем в первый день репетиций. Это тот случай, когда авторы сами читают артистам пьесу и поют все тексты в свежем и первозданном виде.

Когда Стю и Дэнни окончили свое совместное выступление, вся труппа с воодушевлением захлопала. Сэр Джон Чалкотт, режиссер спектакля, поднялся с места, чтобы произнести несколько слов, знаменующих начало творческого процесса:

— Думаю, все мы понимаем, какую замечательную сценическую вещь мы только что услышали. И наш профессиональный долг воплотить авторский замысел в жизнь. В ближайшие шесть недель все усилия коллектива будут направлены только на это.

Все вежливо похлопали.

Затем встал с места Зеро Мостел.

— Это вам не обычная бродвейская дешевка. Я и правда считаю, Джеймс Джойс оценил бы то, что сделали Стю и Дэнни. И знаете, парни, для вас мы кишки наизнанку вывернем, лишь бы все получилось.

Еще немного похлопали.

Сэр Джон повернулся к ведущей актрисе и спросил:

— Мисс Гамильтон, не желаете сказать что-нибудь?

Она пожелала.

Изображая то, что казалось ей безукоризненным английским произношением, и демонстрируя тем самым свое уважение к режиссеру, она изрекла:

— Может ли кто-нибудь — мистер Кингсли или прославленный мистер Росси — мне объяснить, почему это мистер Мостел поет в финале?

Это было совсем не то, что ожидал от нее услышать сэр Джон. Но артисты, похоже, вовсе не были удивлены. Они просто повернулись, чтобы послушать объяснение авторов.

Дэнни встал из-за рояля и сделал несколько шагов к столу, за которым собралась вся труппа.

— Послушайте, мисс Гамильтон, такова наша концепция. Нам со Стю хотелось выделить у Джойса тему, когда Стивен ищет своего пропавшего отца, а Блум — своего умершего сына. В нашем понимании этих двух персонажей по-настоящему влечет друг к другу, и это очень трогательно.

— Но вы же знаете, мистер Росси, сам роман оканчивается монологом Молли. Зачем же уродовать классическое произведение только ради того, чтобы, как я понимаю, удовлетворить самомнение мистера Мостела?

Не успел Дэнни ответить, как ведущий артист вкратце прокомментировал это замечание:

— Вот дерьмо.

Теора Гамильтон повернулась к своему звездному коллеге и с еще более аристократическим произношением сурово отрезала:

— Мистер Мостел, такая грубость не к лицу профессионалу, если вы хотите им быть.

На что Зеро просто ответил:

— Вот дерьмо.

Сэр Джон Чалкотт снова поднялся с места.

— Мисс Гамильтон, дамы и господа, уверен, среди нас нет никого, кто был бы незнаком с шедевром Джойса. Именно по этой самой причине мы с вами можем оценить, насколько искусно наши авторы уловили дух романа. У вас ведь тоже есть музыкальная версия монолога, когда вы в предпоследней сцене поете «Розы, и огонь, и закат». Я считаю, это небольшое изменение, когда дуэт с участием Зеро звучит в конце, оправданно именно с точки зрения сценической трактовки романа. Зовите это художественной вольностью, которая заслуживает оправдания.

— А я считаю, это я должна петь заключительную фразу перед тем, как опустят занавес, — настаивала она. — В конце концов, на кого слетится посмотреть публика, если не на Теору Гамильтон?

Зеро Мостел тут же откликнулся:

— На Зеро Мостела.

Первая леди американского музыкального театра опять повернулась к своему коллеге и сказала с отнюдь не английским произношением:

— Вот дерьмо.

Так начались репетиции.

Через шесть недель, перед тем как ехать в Бостон, они сделали прогон спектакля в Нью-Йорке. После чего Эдгар Уолдорф объявил, что все приглашенные эксперты в один голос весьма похвально отозвались о проекте. Некоторые из них даже признались, что были растроганы до слез очаровательным дуэтом, прозвучавшим в финале.

Дэнни и Стюарт тепло обнялись.

— Подумать только, — восторгался поэт, — мы начнем наш триумфальный поход под сенью Гарвардского двора. Разве это не придаст ему дополнительного блеска?

— Да уж, конечно, придаст.

— Слушай, — предложил Стюарт, — может, вы с Марией захотите поехать на поезде вместе со мной и Ниной? Мы бы хорошо провели время.

— Спасибо, но Мария собирается остаться в Филли. Она всегда так нервничает из-за таких вещей. А я через неделю еду домой дирижировать двумя концертами и обязательно прилечу в воскресенье вечером. Вот тогда мы и сможем встретиться с тобой и выпить в моем номере отеля «Риц».

— Отлично. Но послушай, Дэнни. Я знаю, я говорил тебе уже об этом, но, как сказал Гамлет, хочу, чтобы это врезалось в твою память. Я всегда буду благодарен тебе, что ты выбрал меня для сотрудничества…

— Стю, ты же безмерно талантлив…

— Я тебя умоляю, Дэнни, ты же мог взять любого поэта, их ведь множество, но ты дал этот шанс простому парню вроде меня, без опыта в таких делах. Ты не думай — я никогда не забуду о твоем великодушии.

— Ладно, Стюарт, теперь моя очередь сказать. Вся эта штука для меня была сплошная радость. Теперь мы с тобой не просто партнеры. Мы почти братья.

Существует неизменное правило в театре: мюзиклы никогда не пишут. Их переписывают.

— Вот для чего существуют испытательные полигоны вроде Нью-Хейвена и Бостона, — объяснял Эдгар Дэниелу и Стюарту. — Бостонцы не уступают ньюйоркцам в искушенности, но зато они более терпимы. И они оценят тот факт, что мы приехали именно к ним — доводить спектакль до ума. А от критиков можно будет даже получить парочку ценных советов.

— А если все будет идеально? — лукаво спросил Стюарт.

— Значит, мы просто сделаем все еще идеальнее. Даже «Мою прекрасную леди» шлифовали до блеска, пока возили по гастролям. И знаете, мальчики: наш спектакль в тысячу раз лучше.

12 февраля 1968 года состоялась премьера «Манхэттенской Одиссеи» в Бостоне. Первые отзывы в прессе были не столь восторженными, как предрекал Эдгар Уолдорф. По сути, они были не очень хорошими. А если точнее, они были просто уничтожающими.

Единственный «полезный» совет они обнаружили в газете «Бостон глоб», где предлагалось «этой полной катастрофе как можно скорее свернуть свои шатры и уползти в ночь». Критик нашел тексты спектакля претенциозными, а музыку — несоответствующей. Другие газеты высказывались еще более пренебрежительно.

Дэнни был потрясен. Таких злобных рецензий на него не выходило с тех самых пор, когда в гарвардском «Кримзоне» устроили разнос «Аркадии».

Услышав об этих разгромных статьях, Мария захотела прилететь и поддержать Дэнни.

— Нет, — сказал он ей по телефону, — интуиция мне подсказывает, что мы будем работать день и ночь. Тебе лучше держаться подальше от линии огня.

— Дэнни, — ободряюще произнесла она, — такое случалось и раньше со многими спектаклями, когда они шли в других городах. У вас достаточно времени, чтобы понять, что не так.

— Да уж. К тому же я подозреваю, что бостонские критики в каком-то смысле снобы. Надо подождать — посмотрим, что скажет «Вэрайети». Это единственное мнение, которому я доверяю.

Как известно, «Вэрайети» — уважаемое издание в мире шоу-бизнеса, оно выражает неприкрытую правду в своей манере, которую ни с чем не спутаешь. И, судя по заголовку «Нет причин для радости», это был абсолютный разгром.

Дэнни быстро пробежал глазами статью, пропуская неодобрительные комментарии о текстах Стюарта, о постановке сэра Джона, о героических усилиях ведущих артистов преодолеть слабый материал, и наткнулся на абзац, где говорилось непосредственно о его работе:

«Что касается выбора музыкальных тем, Росси, очевидно, находится не в своей стихии. Он будто пишет шум, а не мелодии. Его материал явно не поддается пению. У него, похоже, аллергия на мелодичную музыку, что, наверное, очень модно в его эстетских кругах, но вряд ли это обстоятельство подвигнет среднего зрителя давиться у билетных касс.

Одним словом, над «Манхэттенской Одиссеей» предстоит еще хорошенько поработать, прежде чем показывать ее на главной сцене».

Сидя в тиши своих апартаментов, в роскошной обстановке отеля «Риц», Дэнни то и дело перечитывал эту рецензию, не веря собственным глазам.

Почему все критики так злобно настроены? Ведь эта музыка — лучшее из всего, что он написал. Он был в этом уверен. По крайней мере, до настоящего времени.

В дверь постучали. Он мельком взглянул на часы. Двадцать минут пополуночи. Сразу вспомнились слова его нью-йоркских друзей, что, когда спектакль прокатывается по городам и весям, тут уж не до отдыха. Это как в родильном отделении больницы: неважно, день на дворе стоит или ночь.

На сей раз его ночным посетителем был Эдгар Уолдорф, и вид у продюсера был уже не такой восторженный.

— Я не разбудил тебя, Дэн?

— Нет, я как раз собирался выпрыгнуть в окно.

— Значит, ты видел «Вэрайети»?

— Да уж.

Эдгар плюхнулся в кресло и изобразил тяжкий вздох.

— Знаешь, Дэн, у нас неприятности.

— Эдгар, мне известно, что у нас проблемы. Но на то и существуют пробные спектакли, разве не так?

— Стюарта нужно заменить, — тут же ответил он. — То есть он, конечно, очень большой талант, огромный талант. Но слишком неопытен. И он никогда не работал в условиях, когда к тебе пристают с ножом к горлу, как сейчас.

Дэнни не знал, что сказать. Его друга и университетского однокашника — прекрасного и умнейшего писателя — собираются уволить без долгих рассуждений.

Он молча подумал немного, а потом тихо сказал:

— Он очень чувствительный парень, это его убьет…

— Нет, — ответил продюсер. — Он уже большой мальчик. И обязательно напишет что-нибудь — в другой раз. А когда мы спасем представление, он получит авторский гонорар, чтобы жить потом припеваючи. Но сейчас нам нужна скорая помощь в лице доктора — того, кто пишет хорошо, смешно и, главное, быстро.

— Ну и кто же у вас на уме? — спросил Дэнни, с ужасом думая о том, что придется переделывать изысканные диалоги Стюарта.

— Моя жена собирается звонить в Нью-Йорк, чтобы узнать, кто нам подойдет.

— Но Стюарт остается автором текстов песен…

— Кто его знает, может, и здесь нам надо будет поработать, — отметил Эдгар дрогнувшим от неловкости голосом. И тут же добавил: — Стю возвращается в Нью-Йорк. Я не хочу, чтобы он писал тексты для песен.

— Проклятье, Эдгар, еще не хватало, чтобы я сообщал ему об этом! Тебе не кажется, что это бесчеловечно?

— Это не я бесчеловечный, Дэн, а наш бизнес. На Бродвее все очень строго: либо пан, либо пропал, либо один вечер провала, либо десять лет успеха! Это же война, будь она неладна, между артистами и газетой «Нью-Йорк таймс»!

— Ладно, ладно, я все понял, — согласился Дэнни. — Но кто же будет работать со мной над текстами?

Эдгар сделал неестественно глубокий вздох, словно весь огромный гостиничный номер превратился в кислородную палатку. Он заерзал, схватился за сердце и самым медоточивым, бархатным баритоном произнес:

— Дэниел, о музыке нам тоже надо поговорить.

— А с ней что не так?

— Она великолепная, потрясающая, необыкновенная. Ну, может быть, чересчур необыкновенная.

— В каком смысле?

— Видишь ли, не все люди смогут оценить такое высокое качество. Ты же читал отзывы.

«О нет, — подумал Дэнни Росси, — только не это. Неужели он и меня собирается уволить!»

— Нам нужно несколько песен, — объяснял Эдгар. — Ну, ты понимаешь — мелодий.

— Я читал «Вэрайети», Эдгар. Я обязательно упрощу весь материал. И напишу запоминающиеся мелодии.

Его охватил страх, и в голосе непроизвольно зазвучали просительные и даже умоляющие интонации.

— Дэнни, ты классический композитор. Как знать, может, ты вообще Моцарт наших дней!

Он ухватился за этот малоубедительный комплимент, чтобы воспользоваться им как оружием — ради собственного спасения.

— В том-то и дело, Эдгар. Моцарт мог писать в любом жанре — от заупокойной мессы до вариаций на тему детской песенки.

— Да, — ответил продюсер. — Но его уже нет в живых. И послушай меня, детка: тебе нужна помощь.

Наступила пугающая тишина. И что же этот невежда собирается предложить?

— Пойми, в этом нет ничего личного, Дэн. Все ради нашего представления. Мы сделаем так, чтобы спасти шоу. Слышал когда-нибудь о Леоне Ташкеняне?

И действительно, к своему неописуемому несчастью, Дэнни о нем слышал. Его друзьям из числа серьезных музыкантов Ташкенян был известен как «Трэшкенян». Дешевый поденщик, жалкий штамповщик безвкусных музыкальных поделок!

— Он пишет дерьмо, Эдгар, чистейшее, неподдельное дерьмо!

— А мне начхать, как ты это называешь, — резко возразил Эдгар. — У Леона это есть, и оно нам нужно. Понял? Неужели мы такие важные, что нос воротим? Любое поле нуждается в удобрении, так и нашему спектаклю нужно некоторое количество дерьма!

Дэниела Росси просто распирало от злости и унижения.

— Эдгар, я знаю свои права, они закреплены контрактом, составленным в гильдии драматургов. Ты не можешь без моего согласия привлекать дополнительно к работе никого из композиторов. А я в данном случае не даю своего согласия.

— Ладно, мистер Росси, — спокойно произнес Уолдорф, — я тоже знаю свои права. Это позорный спектакль. Твоя музыка дрянь и туфта. Людям она противна. И если ты отказываешься от помощи мистера Леона Ташкеняна, то выбор у тебя простой. Помрешь в своем Бостоне, и тебя похоронят в твоем любимом Гарвардском дворе. Ибо, как только ты скажешь: «никакого Леона», я тут же иду прямо в театр и вывешиваю объявление об отмене спектакля.

И он устремился прочь в театральном гневе, зная, что Дэнни уже побежден.

На самом деле Эдгар пошел прямо к телефону на первом этаже, чтобы позвонить оттуда Леону Ташкеняну, который уже с раннего утра работал в одном из гостиничных номеров отеля «Статлер».

Дэнни выпил успокоительное, которое, похоже, не помогало. Затем он стал думать, кому бы позвонить, чтобы его хоть как-то утешили. И вспомнил о своем агенте, Харви Мэдисоне, который уже давно ждал звонка. Тот сразу же заверил своего знаменитого клиента, что в результате долгих препирательств с Эдгаром Уолдорфом, состоявшихся чуть раньше тем же вечером, он защитил принципы Дэнни по всем пунктам. Имя Леона Ташкеняна вообще нигде не будет упоминаться.

— Послушай, Дэн, — философствовал Харви, — так происходит сплошь и рядом. Любой бродвейский спектакль сшивается из нескольких затасканных лоскутов, взятых у нескольких разных людей. И если крупно повезет, то критики решат, что это чистый шелк, а не использованная туалетная бумага.

Дэнни весь кипел от подобного предательства.

— Харв, да у тебя принципов ни на йоту, — орал он.

— Очнись, Дэнни. В театральном мире принципы — это то, о чем субботним вечером все забывают. Хватит изображать из себя паиньку, и скажи еще спасибо Ташкеняну, что он согласился писать за тебя. Знаешь, мы с тобой еще потолкуем, малыш. Как только новая пьеса будет готова, я обязательно прилечу в Бинтаун, и мы сядем с тобой, закажем хорошей еды и спокойно поговорим по душам. Расслабься.

Швырнув трубку, Дэнни подумал, а не напиться ли ему? Но затем вдруг осознал, что из-за всех своих душевных расстройств он совсем забыл о верном Стюарте Кингсли, ныне так жестоко изгнанном.

Он набрал Нью-Йорк. Нина сказала, что ее муж не может подойти к телефону.

— Дэнни, ты безжалостный, бессердечный негодяй, — зашипела она. — Неужели ты готов продать всех и вся? Он ведь считал тебя своим другом. Бог свидетель: он бы тебя защитил…

— Нина…

— Надеюсь, это шоу сольют в канализацию, и тебя вместе с ним. Там вам и место!

— Пожалуйста, Нина, позволь мне поговорить со Стюартом. Прошу тебя.

Она немного помолчала. А потом произнесла, еле сдерживая бешенство:

— Он в Хартфорде, Дэнни.

— Какого черта он делает в…

Но, еще не закончив фразу, он все понял.

— Ты хочешь сказать, он в клинике?

— Да.

— Что случилось?

— Он получил удар в спину ножом от своего друга.

— Я хотел спросить, что он натворил?

— Запил горсть таблеток бутылкой виски. К счастью, я пришла домой раньше времени.

— Слава богу! Нина, я…

— Это ты себя должен утешать, Дэниел. Врачи говорят, его состояние абсолютно…

— Стабильное, — подхватил Дэнни с искренним облегчением.

— Они считают, он продолжит попытки свести счеты с жизнью, и, возможно, в следующий раз ему это удастся.

* * *

К счастью, Дэнни пришлось уехать из Бостона на несколько дней. Сначала он дирижировал оркестром, выступая с двумя концертами в Лос-Анджелесе, затем сел в «Ред-Ай» прямо до Нью-Йорка. Он прибыл туда в шесть утра, немного вздремнул в гримерной, после чего проглотил для бодрости парочку «аллегро виваче» и пошел репетировать в течение трех часов.

Вечером он исполнил сложный фортепианный концерт Шёнберга и сорвал такую бурю аплодисментов, что ему пришлось играть на бис.

Выбор Дэнни — полный контраст по музыке — показал, что бостонские события никак не выходят у него из головы. Он сыграл моцартовские вариации до мажор на французскую песню «Ah, vous dirai-je, maman» (KV 265).

В Бостон он вернулся в половине первого ночи. Когда он входил в свои апартаменты в отеле «Риц», телефон уже звонил.

— Да? — сказал он, устало вздыхая.

— С возвращением, Дэнни. Ты не занят?

Это был Эдгар.

— Слушай, я устал, как собака. Может, утром поговорим?

— Нет, у нас в одиннадцать назначена репетиция, и мне нужно еще размножить партии.

— Какие партии?

— Новый материал Леона. Мы можем к тебе подняться?

О нет, неужели ему еще придется знакомиться со своим заклятым врагом?

— Эдгар, тебе ведь не нужно мое ободрение. Я уже капитулировал. Мне и так понятно, что там все плохо, зачем же еще слушать…

— Ну, Леон хоть покажет тебе, что он написал, может, ты поменяешь свое мнение. И даже предложишь парочку идей.

Дэниел Росси был уже тертый калач. И теперь прекрасно знал, как будут развиваться события. Он пока не стал использовать свое право вето на музыку Леона Ташкеняна, и за ним еще сохранилась одна привилегия, хоть она и может кому-то показаться пустым жестом.

По договору, он мог снять свое имя и выйти из проекта. Какого черта, неужели это ничего не значит? Разве его имя не придает шику всему проекту? Разве его репутация серьезного музыканта не вызывает уважения среди определенной части критиков? Эдгару все же придется побегать перед ним на задних лапках.

— Ладно. Но только недолго.

— Это будет «Минутный вальс», — выпалил Эдгар и тут же повесил трубку.

Дэнни едва успел проглотить таблетку «аллегро», когда послышался стук в дверь. Ужасно нервничая, он открыл дверь. Странная парочка стояла перед ним. Элегантно одетый, круглый как арбуз Эдгар Уолдорф и рядом с ним — моложавый смуглый мужчина с набриолиненными волосами. Этот тип был весь в черном вельвете, если не считать белой рубашки, расстегнутой чуть ли не донизу, и в глаза сразу бросался золотой медальон, который уютно расположился на широкой волосатой груди.

— Привет.

Леон Ташкенян улыбнулся, протягивая руку.

— «Боллинже», — сказал Эдгар, протягивая большую бутыль с шампанским.

Дэнни ничего не сказал. Нельзя напрасно тратить боеприпасы при осаде. Когда двое вошли в номер, за ними тут же возник официант с подносом, на котором стояли три охлажденных бокала. Взяв в руки бутылку, он открыл ее и стал разливать содержимое по бокалам.

— Вы играли сегодня великолепно, — отметил Ташкенян.

— Спасибо, — буркнул Дэнни с ухмылкой, приняв эти слова за обычный для людей шоу-бизнеса треп. — А вы что, были сегодня в Нью-Йорке?

— Нет. Но концерт передавали по телевизору, в прямом эфире.

— Неужели?

— Давайте выпьем, — вмешался Эдгар, вручая по бокалу шампанского каждому из композиторов. Затем он поднял свой бокал и с чувством произнес тост: — За наш спектакль.

Леон поднял бокал, но пить не стал. Дэнни слегка пригубил и сел.

— Ладно, показывайте, что вы сделали, — сказал он Ташкеняну, протягивая руку к кипе бумаг, которую он принес.

— Пусть он сыграет, — потребовал Эдгар.

— Я знаком с нотной грамотой, — огрызнулся Дэнни.

— А никто в тебе и не сомневался, Дэниел, ты же, как-никак, Гарвард окончил, — отметил Эдгар. — Но к сожалению, у меня с образованием туго. Кроме того, мне нравится, как Леон играет. Давай, Лео, выкладывай свой материал.

И, оглянувшись на Дэнни, произнес:

— Это потрясающе! По-тря-са-ю-ще!

Бум-бам, бум-бум-бам! Леон замолотил по клавишам, как сумасшедший дровосек, вознамерившийся разломать «Стейнвей».

Дэнни поднял вверх руки.

— Хорош. Я уже наслушался, с меня хватит.

— Погоди, погоди, — запротестовал Эдгар, — он только-только разошелся.

Дэнни со вздохом уступил и потянулся за бутылкой, чтобы снова наполнить свой бокал.

Постепенно сквозь весь этот грохот стали различаться какие-то ясные созвучия. Тоника, параллельный минор, секунда, доминантсептаккорд. Неужели он и в самом деле ожидал услышать что-то еще, кроме самой банальной и затасканной последовательности аккордов во всей популярной музыке?

В жизни Дэнни бывали такие минуты, когда он мечтал стать Бетховеном. Теперь же он страстно захотел быть просто глухим. Ведь помимо прочих многочисленных «достоинств» Леон Ташкенян обладал голосом ободранной гиены.

Время от времени Дэнни разбирал какие-то слова из текстов песен. Если звучало слово «луна», то предполагаемая рифма «струна» не заставляла себя долго ждать. Как и слово «летать» сразу же шло за рифмой «мечтать». И наконец, на самом краю вокального оргазма, Леон провизжал слово «вновь» в сопровождении ми-мажорного септаккорда.

Конец был так близок — и так предсказуем! — что Дэнни с трудом сдержался, чтобы не застонать от неизбежного и сводящего скулы заключительного словечка «любовь».

На этой ноте Эдгар пустился в пляс по всей комнате. Он кинулся к Ташкеняну, чмокнул его в щеку и воскликнул:

— Ему понравилось, Дэнни понравилось!

Обливаясь потом и тяжело дыша, Леон посмотрел на человека с широким кругом интересов в современной музыке.

— Что вы думаете, мистер Росси? — спросил он, волнуясь, как новичок.

— Леон, отныне слово «хрень» получило свое новое измерение.

— Он шутит, он шутит, — нервно засмеялся Эдгар.

— Нет, не шутит, — сказал молодой человек у инструмента, тихо, но уже не так робко.

Повернувшись к Дэнни, он поинтересовался:

— А нельзя ли услышать что-нибудь более определенное из критики?

— Определенно, Леон, я возражаю против использования гармонического штампа «первая ступень, шестая, четвертая, пятая, первая».

— Это вы ее считаете штампом, мистер Росси, — возразил Леон. — А Ричард Роджерс прекрасно использовал эту гармоническую последовательность в «Голубой луне».

— Но вы же не Ричард Роджерс, а это бессмысленное чередование нот — не музыка.

Ташкенян хоть и был молод, но хорошо знал себе цену, особенно сейчас. А после такого шквала нападок он утратил к маэстро всякую почтительность.

— Послушайте, Росси, мне делать больше нечего, чем сидеть здесь и выслушивать оскорбления от чванливого и зазнавшегося пентюха вроде вас. Я и сам прекрасно знаю, что мои гармонии узнаваемые. Но в этом-то и есть суть игры. Эти штампы заставляют публику думать, будто они уже где-то слышали все это. Мелодии уже сидят у них в головах еще до того, как прозвучали. И это значит, что люди будут напевать их в антракте. А это в музыкальном театре и есть успех. Вы же ничего не имеете против успеха, или как?

В эту минуту Эдгару Уолдорфу пришлось заступиться за Дэнни, ведь он все же был звездой и ему еще предстоит светиться в его шоу, хотя и не греть.

— Мистер Росси — один из величайших композиторов нашего времени, — сказал он.

Но Ташкенян зашел уже слишком далеко, чтобы отступать.

— Чего-чего? — усмехнулся он и повернулся к Дэнни: — Да и в классике вы совсем не так хороши, как принято считать. Знайте же: мы в Джульярде разбирали последнюю часть вашего балета «Савонарола» в духе псевдо-Стравинского — как пример неуклюжей оркестровки. Вы всего-навсего прохиндей из Лиги плюща.

Леон остановился так же внезапно, как и начал, охваченный ужасом из-за того, что позволил себе сказать такое.

Дэнни не мог говорить, ибо некоторые дробинки правды из всей безудержной и беспорядочной пальбы словами, открытой по нему Леоном, достигли цели.

Они так и стояли оба, свирепо глядя друг на друга, со страхом выжидая, кто из них предпримет следующий шаг.

Как ни странно, первым стал Леон Ташкенян. Он заплакал. Полез в карман за носовым платком, вытер лицо и затем тихо произнес:

— Извините, мистер Росси. Я наговорил много лишнего.

Дэнни не знал, что на это сказать.

— Хватит дуться, — упрашивал Эдгар, — он же сказал, что извиняется.

— Я совсем не то хотел сказать, честное слово, — добавил Ташкенян кротко.

Дэнни решил, что единственный способ сохранить лицо — проявить великодушие.

— Ладно, Леон, забудьте, нам надо думать о спектакле.

Эдгар Уолдорф воспарил подобно фениксу со своего дивана отчаяния.

— Господи, как я люблю вас обоих. Какие же вы прекрасные люди.

Каким-то чудом оба прекрасных человека уклонились от его страстных объятий. Затем он взял у Леона листы с главными партиями и вручил их Дэнни.

— Вот, вышибай у них слезу с присущей тебе классической виртуозностью.

— Что?

— Ты будешь играть эти мелодии перед труппой завтра утром.

Что за новое унижение? Неужели ему придется «вышибать слезу» музыкальным навозом Леона, пока этот дешевый писака будет смотреть со стороны и злорадствовать?

— Почему я должен это играть?

— Потому что все будут думать, будто это сочинил ты, Дэн.

— И никто не знает о Леоне?

Эдгар многозначительно покачал головой.

— И никогда не узнает.

Дэнни утратил дар речи. Он обернулся к юноше, у которого глаза еще были красными от слез, и спросил:

— Вы и правда не хотите никакого признания?

Леон смущенно улыбнулся.

— Это часть бизнеса, мистер Росси. Я уверен, вы бы так же поступили на моем месте.

— Они напевают! Слышишь меня, Дэнни? Они действительно напевают!

Эдгар Уолдорф звонил из кабинета директора театра «Шуберт». Это было во время первого антракта в спектакле, когда он впервые пошел в свежей редакции, где исполнялись новые номера, написанные Леоном. Они даже добавили репризу «Всех звезд на небе не хватает», которую Теора Гамильтон теперь пела перед самым занавесом в финале (сэр Джон Чалкотт, грозивший отказаться от постановки, если не произведут эту замену, в данный момент летел обратно в Лондон).

Дэнни так и не пошел в театр — не смог заставить себя пойти туда из страха… непонятно чего. Убедиться, что новые песни провалились? Или, еще того хуже — услышать, какой они имеют успех?

— И вот еще что, Дэнни, — продолжал восторгаться Эдгар, — я чую удачу. Это сногсшибательная вещь! Доверься Эдгару Уолдорфу — все призы будут наши!

Около полуночи он услышал, как кто-то легонько и очень нежно постучался к нему в номер.

Это оказалась знаменитая — а ранее холодная и недоступная — исполнительница главной роли. Мисс Теора Гамильтон принесла с собой бутылку газировки, известной в среде шоу-бизнеса как шампанское.

— Мистер Росси, — проворковала она, — я пришла поднять тост за ваш гений. Новая баллада, которую вы написали для меня, — это просто классика. Я видела: когда опускался занавес, в глазах людей стояли слезы.

Дэнни никогда не придавал особого значения мнению этой женщины, но всегда проявлял некоторый интерес к ее выдающейся груди. И он с удовольствием увидел, что она не забыла захватить с собой эту часть тела.

— Ну так мне можно войти или нам придется пить в коридоре?

— Мадам, — сказал Дэнни с учтивым поклоном, — je vous en prie.

И вот легендарная Теора вплыла к нему в номер. Вначале шампанское, затем ее грудь, а потом и сердце, страстно трепетавшее где-то там под ней, — все в эту ночь принадлежало ему.

Да, музыка чарует людей. Даже если ее написал Леон Ташкенян.

Когда настал день премьерного показа спектакля в Нью-Йорке, Дэнни поручил своему шоферу привезти Марию из Филадельфии прямо в театр. Она отправилась в зал смотреть представление, тогда как Дэнни с Эдгаром, нервничая, остались бродить по пустому фойе. Каждый раз, когда из зала доносился смех или аплодисменты, они обменивались взглядами и невнятными репликами вроде: «Думаешь, им нравится?»

Уже в машине, по пути на вечеринку в честь премьеры, Дэнни с тревогой спросил Марию, что она думает.

— Ну, если честно, оригинальная версия пришлась мне больше по вкусу. Но публике, похоже, все понравилось, и полагаю, это главное.

— Нет, в расчет берется лишь то, что скажут критики.

— Я смотрела везде, — сказала она, — но не увидела Стюарта с Ниной.

— Они оба слишком нервничали, — пришлось выдумывать на ходу Дэнни. — Вообще-то они и на прием вряд ли придут. Наверное, сядут дома у телевизора и будут ждать, что там скажут.

К половине одиннадцатого ночи почти все важнейшие рецензии уже были собраны. Отзывы в телевизионных программах были единодушны в своей благосклонности. Все выражали восхищение грамотным либретто, написанным Стюартом Кингсли (жена Эдгара, которая включилась в работу после того, как Нейл Саймон отклонил предложение переделать текст, любезно согласилась с тем, чтобы ее имя нигде не упоминалось). А еще все отметили «выразительную и мелодичную музыку Дэнни Росси» (Си-би-эс тиви). И теперь уже вполне можно было предположить, что «Таймс» выступит с подобным же бредом.

Так и случилось. По сути, Эдгар взошел на эстраду и оттуда чуть ли не со слезами на глазах зачитал слова, которые сделают их всех богатыми и знаменитыми — и на всю оставшуюся жизнь.

— Это же «валентинка»! — истерически кричал он, размахивая каким-то желтым листком над головой. — Самая настоящая «валентинка»! Только послушайте, название-то какое: «Мелодия вновь царит на Бродвее».

Многочисленные артисты, инвесторы, а также сливки общества принялись поздравлять друг друга. Эдгар поднял вверх руку, требуя тишины. Наконец все успокоились и приготовились слушать дальше. Раздавался только звон бокалов, изредка перемежаемый восторженными охами и ахами женщин и благодарным шепотом виновников торжества.

Тем временем Эдгар все зачитывал строки из священного документа:

— «Сегодня на Бродвее Дэниел Росси безусловно подтвердил, что он истинный мастер любых музыкальных форм. В огромном диапазоне творческих возможностей композитора лучше всего убедиться, если сравнить его сложную, мощную и почти атональную музыку к балету «Савонарола» с нежными и бессовестно простыми мелодиями из «Манхэттенской Одиссеи». Такие жемчужины, как «Этот вечер, как и все другие вечера» и особенно «Всех звезд на небе не хватает», обязательно станут популярными темами, исполняемыми повсеместно. Поэт Стюарт Кингсли тоже доказал, что у него есть волшебный дар, необходимый для работы в театре…»

Сразу же после заключительного салюта, завершавшего дифирамбы критика («Надеюсь, спектакль будет идти вечно»), оркестр заиграл «Всех звезд на небе не хватает». И все присутствующие — старые и молодые, пьяные и трезвые — начали подпевать. За исключением Дэнни Росси.

И пока гости пели куплет за куплетом, Мария наклонилась к мужу и шепнула ему на ухо:

— А действительно очень милая песня, Дэнни.

Он поцеловал ее в щеку. Но не в знак согласия с тем, что она наивно посчитала за комплимент, а потому что на них смотрели фотографы.

Через год, в марте, на церемонии вручения театральной премии «Тони» лучшим мюзиклом года был назван спектакль «Манхэттенская Одиссея». Как и ожидалось, Дэнни Росси победил в номинации «Лучшая музыка к спектаклю». Получая от имени Стюарта Кингсли награду за лучшее либретто, Эдгар Уолдорф произнес небольшую и трогательную речь о преподавательских обязательствах Стюарта, которые не позволили автору присутствовать на церемонии.

В результате сумасшедших переговоров кинокомпания «Эм-джи-эм» заполучила права на экранизацию мюзикла за рекордную сумму почти в семь миллионов долларов.

А некоторое время спустя фотография Дэнни Росси появилась на обложке журнала «Тайм».

Еще долго Дэнни испытывал чувство стыда от унизительной тайны, связанной с созданием «Манхэттенской Одиссеи». И хотя об этой тайне знали только два человека на всем белом свете, он жил с внутренним ощущением провала.

И тем не менее душа имеет замечательное свойство восстанавливаться. Годы все шли, а число различных записей на пластинках приближалось к двум сотням, и постепенно Дэнни сам поверил в то, что он и правда сочинил «Всех звезд на небе не хватает».

Да какого черта — если б ему дали тогда эту возможность, он вполне мог бы сочинить.

 

Из дневника Эндрю Элиота

15 мая 1968 года

Живя так, как я сейчас живу — практически не вылезая из нью-йоркского Гарвард-клуба — я стал, наверное, первым из парней вне Кембриджа, кому на глаза попался «Бюллетень к десятилетию», в котором расписаны успехи выпускников нашего курса за те десять лет, которые прошли после окончания университета.

И я обратил внимание на одну вещь: чем скромнее успехи ребят, тем больше они про себя пишут — в отличие от своих блестящих однокурсников.

Так, например, один чудак абзац за абзацем нудно описывает во всех скучных подробностях свою ничем не примечательную службу в армии, то, как он выбирал жену, сколько весили его дети при рождении и тому подобное. А еще как сложно и напряженно протекает жизнь его папочки в бизнесе по изготовлению и продаже обуви («Нам пришлось перевести производство из Новой Англии в Пуэрто-Рико, а сейчас мы изучаем возможность его перемещения на Дальний Восток»).

Единственная тема, о которой он совсем не распространяется, это его развод. Вот здесь-то я ему и посочувствовал. Как бы там ни было, невооруженным глазом видно, что густой пеленой своего многословия он пытается приукрасить жизнь, полную тихого отчаяния. И завершает он свое повествование философским наблюдением: «Если обувь по ноге — ее следует носить».

Иными словами, ему потребовалось целых четыре страницы, чтобы сообщить всем нам, что он с успехом движется к тому, чтобы стать полным неудачником.

Зато Дэнни Росси просто указывает даты собственной свадьбы и рождения дочерей, перечисляет написанные произведения и полученные награды. И все. И даже никаких глубоких и содержательных выводов в конце, вроде «Мне очень повезло» или «А все потому, что я ел манную кашу» и тому подобное.

И при этом кто не видел портретов Росси во всех газетах и не читал в прессе по крайней мере с десяток хвалебных статей, где его превозносят до небес?

Держу пари — многие из тех парней, кто считал его мозгляком, теперь хвастаются перед своими женами и детьми, что были его приятелями, пока учились в университете. Признаться, я тоже немного преувеличиваю степень близости наших с ним дружеских отношений.

Статья о Теде Ламбросе также оказалась краткой и по существу. Он и Сара с удовольствием провели эти десять лет в стенах Гарварда. Тед с удовлетворением отмечает, что его книга по Софоклу получила весьма благоприятные отзывы и что он вместе со своей семьей предвкушает интересные перемены, связанные с переездом и началом преподавательской деятельности в Кентербери.

Ни Джейсон Гилберт, ни Джордж Келлер не прислали информацию о себе — оба по вполне понятным мне причинам. Джейсон, с которым я поддерживаю переписку, пережил много горя за это время.

А Джордж остался все тем же старым параноиком, подозрительным психом. И даже когда мы обедаем вместе, он ни разу не снизошел до того, чтобы хоть немного рассказать о себе.

В отличие от большинства сокурсников, я в своей краткой истории жизни, как мне кажется, постарался быть честным.

Два года моей службы в ВМФ уместились в одном предложении, и я не стал их никак приукрашивать. Затем я просто указал, что после семи лет работы в «Даунс — Уиншип», я был избран вице-президентом.

Потом я признался, что самой великой радостью для меня было видеть, как растут мои дети. А самым большим разочарованием стало то, что мой брак развалился.

Не думаю, что кто-то вообще захочет обо мне читать, но многих секретов я и не стал выдавать.

Я ни словом не обмолвился о том, что мои успехи в банковском деле не такие уж и выдающиеся. Своим выдвижением я обязан тому обстоятельству, что мы с парочкой приятелей помогли удержаться на плаву компании «Кинтекс», которая впоследствии выросла в крупнейшего в мире производителя противозачаточных таблеток. И акции ее взлетели вверх со скоростью бешеной ракеты. (Чистая удача — или же это подсознательный способ раскаяния за то, что я позволил себе иметь детей от такой никудышной матери?)

И я не стал рассказывать о том, как мне безумно одиноко, несмотря на то, что на Первой авеню, как грибы после дождя, тысячами открываются специальные бары знакомств, где так называемые везунчики вроде меня должны знакомиться с довольно приличными женщинами.

Каждые выходные я занят тем, что пытаюсь встречаться со своими детьми (Энди уже исполнилось семь лет, а Лиззи — четыре) и быть им хоть в чем-то полезным. Фейт, похоже, теперь предпочитает сексу выпивку — это уже видно по ее лицу. Вероятно, трезвеет она лишь в те минуты, когда рассказывает малышам, какой у них отец негодяй. И у меня есть всего два часа в неделю, по субботам, за которые я должен успеть опровергнуть эту клевету.

Кажется, единственным моим утешением остается Гарвард. И хоть я купил себе модное жилье в новой многоэтажке на 61-й Ист-стрит, но большую часть времени провожу в Гарвард-клубе — играю в сквош и общаюсь с ребятами. Я помогаю приемной комиссии вербовать лучших молодых людей для «времен, что ждут впереди». И даже подумываю о том, чтобы участвовать в Совете выпускников — это дало бы мне отличный повод поехать в Гарвард и снова пройтись по Гарвардскому двору.

Короче говоря, я ничем не счастливее словоохотливого торговца обувью. Зато, как мне кажется, я немного лучше это скрываю.

 

*****

Тед Ламброс готовился к новой жизни в Кентербери с присущим ему энтузиазмом. Все лето 1968 года он занимался тем, что упаковывал свои книги и записи, дополнял и совершенствовал старые лекции и — самое главное — брал уроки тенниса на кортах «Солджерз-филд».

Когда они въезжали в полуразвалившийся домик на Норт-Виндзор-стрит, который сдал им в аренду университет, Сара предостерегла его:

— Имей в виду, милый, если ты и в самом деле выиграешь у Бантинга, он в жизни не станет за тебя голосовать.

— Но-но, — шутливо ответил он, — ты же разговариваешь с великим тактиком. Я просто буду для него хорошим спарринг-партнером, или как это у них там называется, — только и всего.

Но их волновало не только то, как проголосует за него теннисист. На отделении помимо него работали еще три старших классициста — у которых были не менее влиятельные жены.

Естественно, им еще предстояло поужинать с каждой из супружеских пар по отдельности. Генри Данстер первым проявил инициативу и пригласил их к себе. Нынешняя миссис Д. была у Генри уже третьей по счету, и все указывало на то, что он, быть может, на ней не остановится. Как и следовало ожидать, Данстер оказывал недвусмысленные знаки внимания Саре. Что ей ни в коей мере не льстило.

— Не хочу сказать, будто он был вульгарен, — пожаловалась она Теду в машине, когда они ехали домой, — но зато был смехотворно осторожен. Уж если флиртуешь с женщиной, то и веди себя как мужчина. Господи, что за червяк!

Тед наклонился к Саре и взял ее за руку.

— Один долой, — шепнул он, — осталось троих навестить.

Следующим барьером в этом стипль-чезе на пути к постоянной должности оказался ужин с Хендриксонами — историком Дигби и его очаровательной женой Амелией. Это был действительно брак по любви, они даже думали совершенно одинаково. Оба супруга любили ходить в походы, лазать по горам, и обоих объединяла жгучая паранойя по поводу того, что все преподаватели классического отделения так и норовят украсть у Дигби лекторские часы.

— По-моему, это ужасно, — заметила Сара, — но в каком-то смысле их зависть можно понять. Ведь история — это, в конце концов, фундамент классической филологии.

Дигби с ней согласился и даже немного углубился в эту тему.

— Не только фундамент, Сара, это вообще всё. Литература — дело приятное, но что в ней проку, когда там всё одни слова. А вот история — это факты.

— Ладно, сдаюсь, — сказал, поступаясь самолюбием, специалист по литературе Тед Ламброс, оставив свое мнение при себе.

Сара уже приступила к действиям на женском фронте. В сущности ее «дружба» с женой Кена Бантинга достигла такого расцвета, что они встречались раз в неделю в «Охотничьем домике» — поболтать за обедом.

Дотти сама назначила себя верховным судьей в обществе и строго зачислила каждую из жен преподавателей Кентербери в одну из двух категорий: «настоящий шик» или «никакого шика». Сара Ламброс из семейства нью-йоркского банкира Харрисона являлась настоящей представительницей сливок общества, а вовсе не дешевым суррогатом. А поскольку Дотти, по ее собственным словам, была аристократкой из Сиэтла, то она рассматривала Сару в качестве единомышленницы.

Вот только мужья у них были совсем не похожие.

— Скажи мне, — вкрадчивым голосом произнесла Дотти, — каково быть замужем за этим, ну ты знаешь — за латиносом?

Стараясь изо всех сил сохранять строгое выражение лица, Сара терпеливо объясняла, что греки хотя и темноволосые и для кого-то, возможно, немного смуглые, но они совсем не то же самое, что латиносы. И все же, поняв скрытый в вопросе намек, она ответила, что, на ее взгляд, все мужчины в основном одинаковые.

— Ты хочешь сказать, у тебя их было много? — спросила Дотти Бантинг, возбужденная и заинтригованная.

— Нет, — спокойно ответила Сара, — я просто хочу сказать, ну, ты знаешь, у них у всех одно и то же устройство.

Дотти Бантинг заметно покраснела.

Сара тут же сменила тему разговора и стала расспрашивать Дотти, кого из детских дантистов в округе она считает «настоящим шиком».

Одно было очевидно: если бы у миссис Бантинг было право голоса, Сара безусловно получила бы от нее поддержку. Оставалось только убедиться, что она имеет хоть какое-то влияние на мужа. А это возможно определить лишь в том случае, если две супружеские пары встретятся за ужином. И снова, по заведенному здесь обычаю, Бантинги пригласили вновь прибывших к себе домой.

Разговор, как и предполагалось, зашел о теннисе. Бантинг шутливо попенял Теду за то, что он все время увиливает от многочисленных приглашений «прийти и немного постучать». Тед весело ответил, что проржавел насквозь, занимаясь переездом и подготовкой к лекциям, и вряд ли теперь сможет, пусть даже символически, противостоять Бантингу.

— О, а я уверена, он просто скромничает, Сара, — с жаром вмешалась в разговор Дотти Бантинг. — Готова поспорить — он даже играл за университет.

— Нет-нет, что вы, — запротестовал Тед, — куда мне до наших звезд. Теннис — один из немногих видов спорта, где гарвардцы действительно хорошо выступают.

— Да, — согласился Кен, — именно парень из Гарварда выиграл у меня в финале пятьдесят шестого года в соревнованиях Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей.

Сам того не желая, Тед разбередил самую больную рану в спортивных воспоминаниях Бантинга. И Кен начал вербально истекать кровью.

— Я ведь должен был выиграть. Но этот Джейсон Гилберт — такой хитрющий, как все ньюйоркцы. У него в запасе были такие коварные удары.

— Никогда не знала, что ньюйоркцы какие-то особенно «хитрющие», — сказала Сара. — Я ведь тоже из Манхэттена.

— Конечно, Сара, — извиняющимся тоном быстро произнес Бантинг. — Но Гилберт — наверное, раньше он носил другую фамилию — именно такой, ну, вы понимаете, настоящий еврей.

Наступило неловкое молчание. Сара откинулась на спинку стула, чтобы ее муж сказал что-то в защиту своего однокурсника по Гарварду. Но Тед явно затруднялся с выбором слов, и она снова заговорила:

— Джейсон принадлежит к выпуску тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, как Тед и я.

— О, — сказала Дотти Бантинг. — Вы его знали?

— Не очень хорошо, — ответила Сара, — но он встречался с некоторыми девушками из моего общежития. Он был очень хорош собой.

— О! — сказала Дотти, желая услышать подробности.

— Слушайте, — оборвал ее Кен, — а что случилось со стариной Джейсоном? Его имя совсем пропало со страниц журнала «Мир тенниса».

— Я слышал, он уехал жить в Израиль, — ответил Тед.

— В самом деле? — Бантинг ухмыльнулся. — Должно быть, он там очень счастлив.

Тед посмотрел на Сару умоляющим взглядом, чтобы она подсказала ему нужные слова. Но на этот раз она тоже растерялась. И не нашла ничего лучше, как сменить тему.

— Этот десерт просто изумительный. Ты обязательно должна дать мне рецепт.

Напоследок им достался самый крепкий орешек из всех — археолог Фоули с каменным лицом и его такая же непробиваемая супруга. Сара несчетное количество раз пыталась условиться с ними о встрече. Но у них постоянно были какие-то предварительные договоренности. Вконец отчаявшись, Сара сказала:

— Пожалуйста, назовите любой день, когда вы свободны. Нам все равно.

— Очень жаль, дорогая, — бодрым голосом ответила миссис Фоули, — в этот день мы тоже заняты.

Сара аккуратно повесила трубку и обернулась к Теду.

— Ну и черт с ними, у нас есть три из четырех. Этого должно хватить.

Если отбросить мысли о коллегах, то жизнь в Кентербери нравилась Теду все больше и больше. Он радовался тому, что Сара постепенно приспособилась к сельскому окружению, а также оценила богатство классического отдела в библиотеке Хиллиер. Она читала все свежие журналы от корки до корки и за обедом обычно вкратце сообщала ему о том, что происходит нового в науке о Древнем мире.

Студенты были от него в восторге, и он отвечал им тем же. Его лекции по древнегреческой драме собирали столько народу, что остальным преподавателям отделения и не снилось, и это, разумеется, не могло не льстить его самолюбию.

Восторженные отзывы о его преподавательском мастерстве вскоре дошли до деканата. И Тони Тэтчер решил, что настал благоприятный момент, чтобы узнать мнение всех членов отделения и ввести Теда в штат. Он добился положительного ответа от эллиниста, латиниста и историка. А археолог даже кивнул в знак согласия.

Все должно было пройти без единого сучка, если бы не тот случай с юным Крисом Джастроу.

Возможно, при определенных обстоятельствах это было бы трогательное зрелище — мускулистый Адонис в оранжевом свитере без воротника, украшенном буквой «К», спящий на солнце подобно могучему льву.

Но к несчастью, все происходило посреди урока латинского языка, который вел Тед. И это зрелище его нисколько не тронуло, а совсем наоборот.

— Проснитесь, Джастроу! — прикрикнул он.

Кристофер Джастроу медленно поднял красивую голову и посмотрел на Теда сквозь приспущенные веки.

— Да, сэр, профессор, — пробормотал он с преувеличенным почтением.

И убрал ноги со стола.

— Мне жаль нарушать вашу сиесту. Однако не могли бы вы оказать всем нам любезность и проспрягать глагол voco в настоящем совершенном времени?

— Voco?

— Да, voco, — повторил Тед. — Возможно, вы помните, что это глагол первого спряжения. И мне бы хотелось послушать, как вы его спрягаете в настоящем совершенном времени.

Последовала небольшая пауза.

— Боюсь, я не понял сегодняшнего задания, сэр.

— Ваши слова означают, что вы пропустили прошлое занятие и даже не соблаговолили узнать у кого-либо, что задано.

— Ну…

— Мистер Джастроу, я желаю видеть вас у себя в кабинете сегодня после обеда с четырех до пяти.

— Боюсь, я не смогу, сэр, — вежливо ответил он. — У меня тренировка.

— Слушайте, — строго пригрозил Тед, — мне все равно, что там у вас, хоть встреча с самим президентом Соединенных Штатов. Вы придете с четырех до пяти сегодня или… я за себя не ручаюсь.

И хотя до конца урока оставалось около десяти минут, он не смог продолжать занятие.

— Урок окончен, можете идти, — произнес он, кипя от злости.

Пока студенты медленно тянулись друг за другом к выходу, второкурсник Том Херман остановился около стола преподавателя и сочувственно заговорил:

— Простите, профессор Ламброс, вы не обидитесь, если я скажу вам кое-что?

— Том, — ответил Тед, — ничто сказанное тобой не сможет обидеть меня больше, чем отношение Джастроу к предмету.

— В этом-то все и дело, сэр, — застенчиво произнес Херман. — Может, вы не знаете, кто он.

— Я читаю университетскую газету, — ответил Тед. — И знаю, что Джастроу наш основной полузащитник. Но я все равно намерен выгнать его взашей, если он не начнет работать.

— Сэр, при всем уважении к вам, вы не можете так поступить. Я хочу сказать, без него мы не сможем стать чемпионами Лиги плюща.

Храбро сказав это, он повернулся и быстро покинул аудиторию.

В тот день Тед просидел у себя в кабинете с четырех до половины шестого. За это время к нему заглянуло множество народу — кто-то из студентов просил объяснить непонятный материал, а кто-то просто хотел с ним пообщаться.

Но Криса Джастроу среди них не оказалось.

Тед повязал свой (гарвардский) шарф, накинул пальто и пошел по коридору. Он заметил, что кафедра классического отделения все еще открыта, а секретарша Лиона сидит за пишущей машинкой. Он просунул голову в дверь.

— Привет, Ли, у вас найдется время напечатать для меня короткую записку?

— Конечно.

Она улыбнулась, затем быстро извлекла чистый лист бумаги из толстой пачки и, вставив его в машинку, сказала:

— Диктуйте.

— «Энтони Тэтчеру, декану факультета гуманитарных наук: Кристофер Джастроу, выпуск тысяча девятьсот шестьдесят девятого, в настоящее время не успевает по курсу латинского языка. Беспечность его отношения к предмету граничит с самонадеянностью. И если не произойдет какого-то непредвиденного чуда, то нет никакой вероятности, что он останется учиться в следующем полугодии. Искренне ваш, и так далее».

Тед продиктовал все это на одном дыхании, держась за голову. Подняв глаза, он заметил смущение Лионы.

— Да, я знаю, кто он. Но это стандарты Лиги плюща, и мы должны им соответствовать.

И пока она надписывала конверт, он добавил, словно освобождая ее от ответственности:

— Я сам положу письмо декану под дверь.

На другой день у него не было никаких занятий, и он сполна насладился богатыми возможностями библиотеки в Кентербери для своих дальнейших изысканий.

Он провел в читальном зале без малого восемь часов, успев за это время полностью проштудировать том Еврипида, изданный Фондом Хардта, и вышел оттуда с тяжелой зеленой гарвардской сумкой, набитой ценными европейскими научными журналами, которые они с Сарой проглотят за ближайшие выходные дни.

Что-то заставило его поднять глаза на главное здание университета Кентербери, возвышавшееся на холме. В окнах деканата свет не горел. Он чертыхнулся про себя, вспомнив о том, что ему еще нужно забрать почту.

Среди привычной корреспонденции он обнаружил написанное от руки письмо с кафедры физкультуры.

Дорогой Тед!

Я был бы признателен, если б вы заглянули ко мне в ближайшее время. Обычно я нахожусь у себя в кабинете примерно до 19. 30.

Ваш друг,

Чет Бигелоу

(главный тренер по футболу).

Он так и знал. Взглянув на часы, он убедился, что у него еще есть время, чтобы сегодня же вечером поставить этого самонадеянного мерзавца на место. И решительно зашагал в сторону спортивного зала.

Черты лица у Чета Бигелоу были грубыми и резкими — казалось, именно с него лепили всю ту шеренгу трофейных статуэток, которые выстроились на письменном столе, разделяя двух мужчин.

— Ну, профессор, — начал он, — как я понял, у нашего мальчика Джастроу трудности по вашему предмету. Наверное, вы не понимаете, какие нагрузки испытывают наши ребята во время футбольного сезона.

— Если честно, мистер Бигелоу, это не моя забота. На самом деле меня больше всего удивляет тот факт, что Джастроу взял латынь в качестве основного предмета.

— Послушайте, профессор, вы ведь не хуже моего знаете университетские правила. Парню ведь нужно иметь в дипломе иностранный язык, чтобы выпуститься. Так?

— Но почему латынь? Зачем вашему драгоценному полузащитнику вообще понадобилось брать древний язык, который гораздо труднее любого современного языка?

— Не такой он и трудный, если у вас правильный преподаватель, — пояснил Бигелоу.

— Что?

— За эти годы у нас сложились великолепные отношения с большинством из ваших ребят-классицистов, — пустился в воспоминания Чет. — Например, Генри Данстер — просто потрясающий. И конечно, мы ему тоже кое в чем помогали.

— Тренер Бигелоу, боюсь, вы меня не поняли.

— Ладно, Тедди, зайду с другой стороны. Если у вас вдруг появилось много студентов, желающих изучать латынь, то вам приходится нанимать больше преподавателей. Я прав?

— Мне не нравятся ваши намеки, — с недовольством произнес Тед.

— А на что я, по-вашему, намекаю, профессор?

— Разумеется, я всего лишь какой-то болван из Гарварда. Но из ваших слов я все же понял: раз футбольная команда увеличивает нам набор, присылая пустоголовых тупиц, то мы, в знак благодарности, должны смотреть сквозь пальцы на то, что они бездельничают.

Повисла тяжелая тишина. Тренер молча уставился на Теда. А затем улыбнулся.

— Вы прекрасно знаете правила игры, профессор. И я предлагаю вам идти к себе и играть по правилам. Ведь, насколько мне известно, вы еще не получили постоянную должность при нашем университете. Поэтому и для вас, и для нас очень важно, чтобы этот сезон сложился удачно.

Тед выпрямился во весь рост.

— Хотите войну, тренер, — прошептал он, — вы ее получите. Завтра — экзамен за половину семестра. И если Джастроу его завалит, то вылетит отсюда к чертовой матери.

— Это вы так считаете, Тедди. И не забудьте, вы имеете дело с человеком, который за шесть сезонов еще никому не проиграл.

* * *

На следующее утро Джастроу вовсе не явился сдавать экзамен. Как только все закончилось, Тед Ламброс тут же помчался в Барнс-холл и попросился на прием к декану гуманитарного факультета.

— Тони, прошу меня извинить, что врываюсь подобным образом.

— Все в порядке, — ответил декан. — На самом деле, можно сказать, ваш приход был кое-кем предсказан.

— Тренером Бигелоу?

Декан кивнул.

— Да, Чет чересчур уж опекает своих ребят. Как бы там ни было, присядьте и расскажите обо всем по порядку.

Тэтчер внимательно слушал обвинительные речи Теда. Лицо его постепенно хмурилось. Помолчав немного, он сказал:

— Послушайте, Тед, мне не кажется, что завалить Джастроу на экзамене — это самый разумный способ справиться с ситуацией.

— Вы видите какой-то другой выход?

Декан развернул свое кресло на девяносто градусов и стал смотреть на парк Виндзор-грин за окном.

— Ладно, — задумчиво произнес он, — как ярко выразился Джон Мильтон: «Но может быть, не меньше служит тот высокой воле, кто стоит и ждет».

Затем он снова повернулся к Теду и посмотрел на него.

— Мильтон был слепым, когда писал это. Но я-то нет.

Декан Тэтчер задумался над таким ответом, после чего мило улыбнулся.

— Тед, хочу сказать вам кое-что, но это между нами. Вы же знаете, как высоко я вас ценю. И я верю, вас ждет исключительно многообещающая карьера на академическом поприще.

— А какое это имеет отношение к моему профессиональному будущему?

— Самое непосредственное.

— Может, объясните мне, если не затруднит?

— Послушайте, — ответил декан, не теряя терпения, — вы явно не понимаете. Если Джастроу не сможет играть, то моя голова слетит вместе с вашей.

— Но почему? Вы-то постоянный профессор. У вас бессрочный контракт.

— У меня к тому же трое детей и ипотечный кредит. Мне могут навечно заморозить зарплату. Вы должны понять, что выпускники Кентербери — очень мощное объединение. И они питают весьма сильные чувства к своему университету.

— И к его футбольной команде, — язвительно добавил Тед.

— Да, черт побери, и к футбольной команде! — с раздражением выпалил декан. — Как вы не поймете: всякий раз, когда мы побеждаем у Йеля или Дартмута, наши выпускники воспринимают эту победу как знак того, что и во всем остальном мы тоже лучшие. И как только мы опять займем первое место в лиге, чеки посыплются на университет, как манна небесная. Чемпионский сезон может принести нам миллионы долларов — в буквальном смысле этого слова. И я не собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как самодовольный выскочка вроде вас путает нам все планы. Я хочу сказать, не очень-то вы благодарны университету, что вас сюда взяли.

— Почему я должен быть благодарен, черт возьми? — вспылил Тед. — У меня публикаций больше, чем у всех ваших преподавателей, вместе взятых.

Декан покачал головой.

— Удивляюсь я вам. Вы до сих пор так и не поняли, какие качества необходимы человеку, чтобы преуспеть в академическом мире.

— Я хороший преподаватель, а еще я написал очень серьезную монографию. И считаю, что этого достаточно.

Тони Тэтчер ухмыльнулся.

— Но ведь для Гарварда этого оказалось недостаточно, не так ли? Ведь там почему-то не захотели делать профессора из уроженца Кембриджа. И если честно, кое-кто из наших ребят тоже этого не хочет.

Тед когда-то участвовал в уличных драках. Помнил ощущение, когда тебя пинают ногами, избивают кулаками, ставят синяки и шишки. Но сейчас он почувствовал, как его разодрали изнутри буквально на мелкие клочки. Он уже успел убедиться, что в Кентербери, в этой глухой провинции, судят людей с точки зрения социального происхождения, но ни разу в своей жизни он и помыслить не мог, чтобы в Гарварде кому-либо отказывали по какой-то иной причине, не имеющей отношения к академическим показателям.

Однако теперь он уже не был уверен ни в чем. И не знал, уйти ему или остаться. Он так и продолжал сидеть на стуле, застыв в ожидании и страшась того, что еще ему скажет Тэтчер.

Наконец декан заговорил с ним очень мягко, по-отечески:

— Тед, давай-ка я скажу тебе, что будет дальше. Ты постараешься для Криса Джастроу. А он, в свою очередь, постарается для нападающих на поле своими великолепными передачами, чтобы те с легкостью заносили мяч за линию — к огромной радости наших щедрых выпускников. Мы-то с тобой, конечно, понимаем, что наш мальчик ничего не смыслит в латыни. Но нам с тобой также известно, что в сложившихся обстоятельствах это не столь уж и важно. Самое главное для нас — не раскачивать лодку. В этом случае всем нам обеспечено светлое будущее — включая тебя.

Он поднялся с места и протянул руку для дружеского рукопожатия на прощание.

— Извините, — произнес Тед, оставаясь неподвижным, — но вы меня так и не убедили.

— Профессор Ламброс, — подчеркнуто вежливо произнес декан, — прошу вас задуматься кое о чем. Если мы в конце учебного года откажемся продлевать с вами контракт, то вам, скорее всего, нигде больше не удастся найти работу преподавателя…

— Пустые слова.

— Нет, так и есть. Ибо, невзирая на все ваши публикации, декан любого учебного заведения, после того как вы подадите туда заявление, захочет получить от нас справку, характеризующую вас. Ну, например, чтобы выяснить, можете ли вы работать в коллективе.

Он выдержал паузу, а затем прибавил почти шепотом:

— Мне стоит продолжать?

— Нет, — ответил Тед, едва слыша собственный голос.

Сара была вне себя.

— Как они могут так поступать с тобой! Это жестоко, это грубо… и совершенно неэтично.

— Ты права. Но это к тому же вполне возможно, и это пугает.

Он сидел на их полуразвалившемся диване в совершенном бессилии. Сара никогда не видела его таким убитым.

Она присела рядом и обняла его.

— Тед, Кентербери еще не конец света. Найдется немало других школ, куда тебя возьмут с руками и ногами, даже если эти ребята скажут, что ты полное дерьмо.

Он опустил голову и сидел так некоторое время.

Наконец он заговорил:

— А вдруг они не блефуют? Предположим, у Тони Тэтчера и в самом деле хватит влияния, чтобы занести меня в черный список. Что тогда?

Сара Ламброс задумалась на мгновение, тщательно взвешивая каждое слово, которое она собралась сказать.

— Тед, я люблю тебя потому, что ты храбрый, добрый и честный. И всегда буду рядом с тобой, что бы ни случилось. Разве этого мало?

Он поднял голову и посмотрел на нее.

— Не буду врать тебе, Сара. Впервые в жизни я так испугался.

И прежде чем кто-либо из них успел сказать еще хоть слово, в комнату весело вбежал их маленький сынишка.

— Папочка, папочка! — обрадовался он и бросился в отцовские объятия. — Джимми Эмерсон опять хотел меня побить.

— Опять? — смущенно переспросил Том, продолжая обнимать сына.

— Да, — сказал малыш, — но в этот раз я сделал, как ты мне сказал. Я тоже стукнул его, прямо в живот. И он заревел.

Тед улыбнулся и подумал про себя: «Хоть один боец в семье нашелся».

За ужином они почти не разговаривали. Сара думала, что после всех этих эмоциональных потрясений мужу необходима передышка. И удивилась, когда он встал из-за стола и надел куртку.

— Куда ты собрался? — спросила она.

— Хочу прогуляться до Кентербери-холла. Там так хорошо, когда никого нет. Хочу сегодня выставить оценки за экзамен — чтобы выкинуть все из головы.

— Хорошая идея, — ответила она, чувствуя, что он на что-то решился. — А я посижу и законспектирую пару глав из «Wege zu Euripides».

Он поцеловал ее в лоб.

— Сара, ты — десятая муза.

— Спасибо, дружище, но я вполне счастлива быть просто миссис Ламброс. А теперь иди, делай свои уроки и возвращайся в мои любящие объятия.

Он сидел в своем крошечном кабинете и смотрел в окно на Виндзор-грин. Выпал первый снег, запорошив все вокруг, он нежно переливался при лунном свете. Воздух даже звенел от неподвижности, порой откуда-то издалека доносился смех — где-то гуляли студенты.

Часы пробили десять, напоминая о том, что пора заканчивать работу. Он вернулся к стопке синих тетрадей на своем письменном столе и начал переписывать результаты экзамена в ведомость для деканата. Они были вполне приличные. Несколько «пятерок», две «тройки», остальные все же ближе к «четверкам». В общем и целом их учителю есть чем гордиться.

Конечно, здесь не оказалось экзаменационной тетради одного футболиста. Но это уже совсем другая история.

Ему хватило двух минут, чтобы внести в ведомость оценки. И лишь одна строка напротив фамилии Кристофера Джастроу, выпуск 1969 года, осталась пустой — чистой, белой, нетронутой, как свежий снег за окном.

Что поставить ему: «двойку», «неуд.» или «н/б» (то есть не явился на экзамен)? Любая из этих записей означает конец футбольной карьеры маленького паршивца.

Он все сидел, упершись взглядом в лист бумаги, и ничего не писал.

Вначале он не имел ни малейшего представления о том, что собирается делать. Но постепенно ему открылось, что он покинул дом и направился в свою пустую и холодную каморку, называемую кабинетом, по совершенно определенной причине. Чтобы побыть отдельно от Сары. Подальше от сигнального огня ее совести.

Сара не способна понять, что за страх им владеет сейчас. Она выросла в благополучной семье состоятельных родителей, занимающих высокое положение в обществе. А он все еще чувствует себя иммигрантом, которому жизненно необходимо закрепиться в своей новой стране. Может, ее далеким предкам когда-то и приходилось идти на компромиссы. Но все это осталось в далеком прошлом и никак не влияет на незыблемость фундамента ее нынешней респектабельности.

От него же требуется такая малость. Пройдет время, и он сам будет негодовать, что пошел на поводу своей сомнительной бравады. Ведь это не древние Афины. А он и вовсе не Сократ. Так чего ради ему пить смертельный яд из-за какого-то заурядного футболиста? Каким высоким принципам послужит то, что он завалит Джастроу?

«Нет, — сказал он себе. — Наше будущее сейчас под угрозой. И я сделаю это из самосохранения».

Он взял ручку и напротив фамилии Джастроу поспешно вписал «уд.».

А по пути домой он занес ведомости в Барнс-холл.

Войдя в дом, он услышал, как Сара в спальне разговаривает с кем-то по телефону. В такой час?

Он подошел к открытой двери. Она была так поглощена разговором, что не заметила его.

— Я просто не знаю, что еще можно сделать, — жалобно говорила она. — Это такой удар для Теда, а я ничем не могу ему помочь…

Она замолчала, слушая в трубке ответ. Он по-прежнему никак не выдавал своего присутствия.

— Ты и вправду сделаешь это? — с готовностью произнесла она. — Думаю, это действительно поможет.

С кем она разговаривает? И с кем она делится их самыми сокровенными секретами?

— Я дома, Сара, — сказал он спокойно.

Она посмотрела на него, улыбнулась и тут же окончила телефонный разговор:

— О, хозяин дома вернулся. Спасибо за все. Я утром позвоню.

Она быстро повесила трубку и поспешила к нему, чтобы поцеловать.

— Как ты, дорогой? Может, перекусишь что-нибудь?

— От пива бы не отказался, — ответил Тед немногословно.

Когда они пошли на кухню, он спросил ее негромко, но с явным неодобрением:

— С кем это из соседей ты делилась нашими небольшими нравственными проблемами?

— О, Тед, как хорошо, что я могу сразу тебе все сказать. У меня только что был долгий разговор с папой.

Она открыла холодильник, достала две бутылки пива и одну вручила мужу.

— Зачем ему знать об этом? — спросил Тед.

— Я просто подумала, что он сможет помочь, и он действительно может. Он знаком с Уитни Вандербильтом — очень влиятельным выпускником Кентербери, круче не бывает. Папа уверен, он сможет убедить его вмешаться в это дело и выручить нас. Это же здорово, правда?

Тед почувствовал, как его захлестывает гнев.

— Значит, ты побежала к папочке с нашей проблемой. С моей проблемой, если точнее. По-моему, это, мягко выражаясь, похоже на измену.

Она была потрясена.

— Измену? Бога ради, Тед, да на тебе лица не было, когда ты выходил из дому. Я же должна была как-то помочь тебе — хоть придушить Тони Тэтчера голыми руками. Не понимаю, почему тебя не радует тот факт, что мой отец имеет возможность нам помочь…

Голос ее постепенно стих, когда она начала понимать, насколько Тед взбешен.

— Сара, тебе не следовало так поступать, не посоветовавшись со мной. Я хочу знать, кто в нашей семье мужчина — я или нет?

— Какое это имеет отношение к вопросам пола? Или ты хочешь утонуть, к чертям, лишь бы сохранить свое мужское самолюбие?

Тед взорвался.

— Черт бы тебя побрал, Сара!

И с такой силой швырнул пивной бутылкой о кухонный стол, что она разлетелась вдребезги.

Никто из них еще не успел ничего сказать, как из детской комнаты, где спал маленький Тед, послышался плач и крик «Мама!».

Они еще некоторое время постояли так, глядя друг на друга. Наконец Сара прошептала:

— Наверное, мне лучше пойти к нему.

Минут двадцать Сара пыталась успокоить напуганного шестилетнего сына и убаюкать его, чтобы он уснул. Вернувшись на кухню, она обнаружила, что Тед убрал разбитое стекло и все вытер. Она вошла в гостиную. Он сидел перед камином со стаканом виски в руке. Услышав, что она вошла, он не повернул головы.

— Хочешь, поговорим? — спросила она невозмутимо.

Все еще сидя к ней спиной, он коротко бросил:

— Я поставил Джастроу «тройку».

Ей давно следовало догадаться. И она понимала, что сейчас ей нужно сдержать или, по крайней мере, отложить на время свой гнев.

— Тед, — ласково начала она, — конечно, это ты должен был принимать решение. Мне всего лишь хотелось, чтобы ты больше доверял мне и позволил разделить с собой неприятные ощущения из-за того, что пришлось уступить.

Он сидел как статуя, неподвижно и безмолвно.

— Слушай, я же сказала, что буду с тобой. И если для тебя остаться в Кентербери так много значит — заплатим эту цену. И вообще будем счастливы с тобой везде — до тех пор, пока мы вместе.

— Ты считаешь, я струсил, ведь так? — тихо произнес он.

— Нет, Тед, — ответила она. — Я тоже была напугана не меньше тебя. И мне не следовало требовать от тебя подвигов, как от героев Софокла. Жизнь полна компромиссов и уступок, и то, что ты сделал, — такая мелочь по сравнению с тем, что творится вокруг.

Он по-прежнему не поворачивался к ней. Она подошла к нему сзади и нежно прижала ладони к его затылку. От этого прикосновения ему вдруг стало гораздо легче.

— Сара, — зашептал он, — я сидел там весь вечер и думал, как быть. И потом что-то подсказало мне: бодаться с этой системой так же бессмысленно, как злиться на ветер, — я же не король Лир. Это значило бы поставить под угрозу все, ради чего мы с тобой работали, все, что хотели сделать…

— Все позади, Тед, — тихо сказала она, — просто забудь, и все.

— Ты же знаешь, я не смогу забыть. И не забуду. — Он помолчал и затем добавил: — И ты тоже.

В душе она знала, что он прав.

 

*****

Совет национальной безопасности существовал, хотя бы номинально, с 1947 года. Но именно с 1969 года, после того как Ричард Никсон назначил Генри А. Киссинджера руководить этим консультационным органом, Совет начал вмешиваться в вопросы, находившиеся в компетенции Министерства иностранных дел, и постепенно прибирать полномочия государственного департамента к своим рукам.

Все это по большей части приписывали блестящему уму и изобретательности Киссинджера. Но он, помимо прочего, умело пользовался своими возможностями, говоря геополитическим языком, «действовать на опережение» при получении доступа к президенту.

Штаб-квартира госсекретаря находилась в величественном здании на углу Двадцать первой улицы и Вирджиния-авеню, тогда как глава СНБ трудился в каморке без окон и дверей, но зато внутри самого Белого дома. Таким образом, хотя Уильям Роджерс и имел в своем распоряжении пост министра и видимость кабинета с целым штатом сотрудников, у Генри Киссинджера было всего одно преимущество — благожелательное к нему отношение самого президента.

Для работы в аппарате Совета национальной безопасности Генри привлек нескольких преданных ему людей — своих бывших студентов со времен Гарварда, многих из которых он довольно долго готовил для этих целей. Наиболее одаренным из всех был, безусловно, Джордж Келлер. И как ни парадоксально, именно ему пришлось труднее всего при получении в органах безопасности доступа к этой работе.

Ни одного из персонажей Кафки не допрашивали с таким пристрастием и непреклонностью, как Джорджа в ФБР. Конечно, вопросы задавались в очень вежливой форме. Но, как постоянно подчеркивали сами сотрудники Федерального бюро, когда проверяешь кого-то для работы на высшем уровне, от подобной скрупулезности зависит судьба страны.

Вначале он утомился заполнять в письменной форме длинную анкету, в которой нужно было указать свое настоящее имя, все прежние имена и все адреса, по которым он когда-либо жил с момента своего рождения. А также указать все источники доходов, которые он когда-либо получал. Более того, в анкете требовалось назвать как можно большее число граждан Америки, которые могли бы подтвердить его лояльность стране. Джордж вписал имена Киссинджера, профессора Финли и Эндрю Элиота. Позднее он узнал, что каждого из этих людей агенты ФБР посетили лично.

Но во время устного собеседования, когда два сотрудника спецслужб без конца повторяли одни и те же вопросы, он начал сердиться.

— Джентльмены, говорю вам, наверное, уже в десятый раз: я не помню точно, жил ли я в том месте или где-то еще, когда мне было всего два года. Надеюсь, вы примете это во внимание.

— Разумеется, сэр, — произнес старший из фэбээровцев невыразительным голосом. — Но я надеюсь, что и вы принимаете во внимание то, что оказались в весьма щекотливой ситуации. Когда у кандидата на такую должность кое-где остались родственники, то существует вероятность шантажа с той стороны, которую мы не вправе игнорировать. А у вас там остались… кто, доктор Келлер? Отец и…

— И сестра, — в тысячный раз повторил Джордж. — И как я уже говорил вам, джентльмены, я не видел их с октября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.

— Но все же вы знаете о том, что ваш отец занимает высокий пост в правительстве Народной Венгрии? Да или нет?

— Я знаю только то, о чем пишут в газетах, — ответил Джордж. — И это, джентльмены, часть моих обязанностей в качестве эксперта по Восточной Европе. Да, действительно, Иштвана Колошди… — у него язык не повернулся сказать «моего отца», — повысили для проформы, если можно так выразиться. Но должности, которые он занимал, совершенно незначительные.

— И все же, как бы там ни было, его сделали заместителем помощника секретаря партии, — возразил старший из сотрудников.

Джордж не сдержал иронического смеха.

— Вас бы тоже им сделали, сэр. В Венгрии подобные звания раздают как конфеты.

— Значит, вы говорите, будто ваш отец не такая уж важная птица. Это так, доктор Келлер?

— Именно так. Его вполне можно назвать благополучным неудачником.

Некоторые вопросы не стали для него неожиданностью.

— Что вы думаете о коммунизме?

Отвечая на этот вопрос, Джордж не преминул разразиться красноречивой тирадой против различных марксистских режимов в Восточной Европе. Он почувствовал, что эта речь произвела сильное впечатление на тех, кто его допрашивал.

И все же после целого дня собеседования один вопрос застиг его врасплох.

— Вы любите своего отца, доктор Келлер?

Джордж внезапно весь напрягся. По необъяснимой причине он не нашелся что сказать.

— Вы любите своего отца? — повторил агент ФБР.

Джордж попытался нащупать подходящий ответ:

— Он поддерживает политическую систему, основанную на подавлении личности, а я посвятил свою жизнь борьбе с этой системой. И не могу испытывать к такому человеку ничего, кроме ненависти.

Фэбээровцы нетерпеливо заерзали на стульях. Затем старший офицер заметил:

— Доктор Келлер, мы задали вам личный вопрос, а вы предложили нам политический ответ. Я понимаю, уже поздно и мы с вами уже долго здесь сидим. И все же, если не возражаете, сэр, мне бы хотелось, чтобы вы еще раз обдумали этот вопрос. Вы любите своего отца?

Почему же он мучается и не может ответить просто «нет»?

— Знаете, — обратился он к ним доверительным тоном, — можно, я скажу кое-что не для протокола?

— Пожалуйста, сэр, не стесняйтесь.

— Правда заключается в том, что я ненавижу этого человека. Он с самого моего рождения относился ко мне как к собаке. И я испытываю отвращение к существу по имени Иштван Колошди. А теперь, если это нужно для протокола, — пишите. Я не питаю никаких теплых чувств к отцу. Этого достаточно для вас, джентльмены?

— Да, доктор Келлер. Думаю, на этом мы закруглимся. Спасибо за ваше терпение.

После их ухода Джордж внезапно впал в угнетенное состояние духа. Но не потому, что беспокоился о получении допуска к государственным секретам. Киссинджер заранее предупредил его, что в ФБР очень строго проверяют тех, кто родился за границей.

Нет, это волновало его в последнюю очередь. Он-то считал, будто у него давно уже не осталось никаких чувств к отцу. Но ведь никто же не заставлял его из-под палки официально заявлять: «Клянусь, я не люблю своего отца».

Неужели это правда?

Вдруг в памяти всплыло давно забытое воспоминание из детства — возникшее непонятно откуда, оно обожгло его.

«Почему ты плачешь, папа? Это из-за мамы?»

«Да, парень. Любить кого-то ужасно. Это так больно».

«Но, папа, я люблю тебя».

«Значит, ты маленький глупец. Уйди, оставь меня в покое».

Основная часть сотрудников аппарата Совета национальной безопасности была размещена в светлых и просторных залах в колониальном стиле, которые располагались на третьем этаже здания Исполнительного управления президента — исторического сооружения внутри территории, занимаемой Белым домом. («Мы словно опять в кампусе», — заметил Джордж одному из своих помощников.)

В небольших кабинетах по обеим сторонам коридора СНБ сидели умные молодые люди, специализирующиеся по вопросам международных отношений и обороны в различных регионах мира. Они долгими часами упорно трудились на благо своей страны и для собственного продвижения по служебной лестнице.

Но Джорджа с самого начала отделили от всех. Ему дали отдельный офис — хотя и небольшой — прямо в подвале Белого дома, откуда босс мог вытащить его для совещаний в любое время дня. И даже ночи.

А еще он пребывал буквально в нескольких шагах от тех двух помещений, где решаются судьбы страны, — Овального кабинета и Ситуационной комнаты, поэтому иногда его душную каморку можно было рассматривать в качестве «сауны для мировых кризисов».

Несмотря на то что нынешняя его зарплата в двадцать пять тысяч долларов немного уступала той, которую он получал в Нью-Йорке, он все же имел возможность снимать небольшую квартиру в Таун-сквер-тауэрс. Отсюда дорога до Белого дома занимала всего несколько минут на автомобиле, особенно в семь утра, когда он обычно приезжал на работу.

Увы, влияние Киссинджера не распространялось на тех, от кого зависело решение о предоставлении парковочного места. Поэтому Джорджу, как рядовому сотруднику, приходилось оставлять свою машину на стоянке для госслужащих неподалеку от мемориала Джорджа Вашингтона, после чего он шел на север, пересекал проспект Конституции и оказывался у ворот Белого дома.

По сути дела, в течение долгого и заполненного делами рабочего дня он редко имел возможность видеться с другими сотрудниками Совета национальной безопасности, которые трудились в здании Исполнительного управления президента, через дорогу. Генри проявлял огромную требовательность к своей команде. Он испытывал такую ненасытную страсть к информации любого рода, что его работникам редко удавалось отлучиться от своего письменного стола, даже для того, чтобы просто спуститься в кафе и пообедать.

Никто не задерживался на работе позже, чем сам Киссинджер. А Джордж старался никогда не уходить из своего офиса, пока Генри не заглянет к нему в кабинет по пути домой и не пожелает спокойной ночи.

Сам Джордж никуда не ходил и ни с кем не общался. По сути, все те, кто сидел в здании ИУП, работали до полного изнеможения, у них едва хватало сил доехать на машине до собственного дома. В свои двадцать с небольшим лет большинство из этих юных дарований были уже настоящими трудоголиками.

Одно из заданий Джорджа заключалось в том, чтобы помогать Киссинджеру вербовать умные свежие лица — которые очень скоро становились бледными и уставшими — для работы в аппарате Совета национальной безопасности.

Как-то ранней весной он провел собеседование с молодой выпускницей Джорджтаунского университета на должность в отделе Латинской Америки. Она была великолепно подготовлена: имела отличные оценки по испанскому и португальскому языкам, а также несколько писем от официальных представителей Республиканской партии, напоминавших ребятам из Белого дома, что отец девушки является влиятельным адвокатом в Вашингтоне.

Джордж тем не менее настроился на то, чтобы устроить ей суровую проверку. Он был слишком предан Киссинджеру, чтобы позволить партийным политикам вмешиваться в их работу, которую он считал чрезвычайно важным делом. И если эта девица окажется взбалмошной любительницей вечеринок, они просто спровадят ее в офис к какому-нибудь сенатору.

То обстоятельство, что Кэтрин Фицджеральд оказалась очаровательной блондинкой, лишь подкрепило его предварительное суждение, что им пытаются навязать пустоголовую дебютантку из высшего света. Однако эта девушка совершенно озадачила его и поставила в тупик. И не только своими дипломами об образовании и совершенно очевидным интеллектом, но и тем, что у нее к тому же имелся опыт работы. Она провела два года в Латинской Америке с Корпусом мира и, еще будучи студенткой, каждое лето в течение трех лет работала в одном из банков Сан-Пауло, чтобы совершенствоваться в португальском языке.

Джордж дал Кэтрин Фицджеральд положительную оценку, и девушку приняли на работу в аппарат Совета национальной безопасности.

После этого он иногда сталкивался с ней в коридорах, когда по поручению Генри проверял работу сотрудников, сидящих в управлении. Но кроме этих случаев он о ней и не вспоминал. Все его мысли были заняты тем, чтобы помогать Киссинджеру — складывать части головоломки под названием «мировая политика».

Так и продолжалось до тех пор, пока однажды в поздний час, холодным зимним вечером, он не вышел из западного крыла Белого дома и не направился к воротам. Бросив взгляд в сторону здания управления, чтобы проверить, в чьих кабинетах еще горит свет, он вдруг увидел, как из дверей центрального входа появляется знакомая девушка.

— Мисс Фицджеральд, — шутливо произнес он, — вы уже домой собрались, так рано?

— О, здравствуйте, мистер Келлер. — Она устало вздохнула. — Вы знаете, на самом деле это даже не шутка. Я впервые за все время покидаю кабинет до полуночи.

— Обязательно расскажу об этом боссу, — обещал Джордж.

— Не стоит. Я не гонюсь за продвижением, — ответила она. — У меня единственное желание: чтобы он взял еще одного, а лучше двух помощников для моего отдела. А то некоторые люди здесь считают, будто вся Южная Америка размещается в пригородах Мехико.

Джордж улыбнулся.

— Где припаркована ваша машина, у Мемориала?

Они кивнула.

— Моя там же. Я провожу вас. Мы сможем защитить друг друга от грабителей.

Когда они переходили через проспект Конституции, Джордж взглянул на Кэти и ему в голову пришла удивительная мысль.

Вот перед ним девушка. И выглядит неплохо. Нет, в самом деле, очень даже симпатичная. А он за все время в Вашингтоне еще ни разу ни с кем не разговаривал просто так, по-дружески. Джордж всегда так много и упорно работал, что его чистая совесть не стала возражать, когда он предложил девушке зайти куда-нибудь и выпить.

— Чудесно, — ответила она, — но только кофе.

Тогда Джордж стал перечислять заведения в фешенебельном районе Джорджтауна, о которых он был так много наслышан.

— О нет, — весело ответила она, — мне совсем не хочется лицезреть золотую молодежь Вашингтона. Может, просто поедем ко мне домой и там выпьем кофе?

— Ладно, — согласился Джордж. — Поезжайте впереди, а я следом.

Она жила одна на Саут-роял-стрит, в красивой трехкомнатной квартире в небольшом доме без лифта.

Пока она возилась с кофеваркой-эспрессо, Джордж изучал постеры на стенах. В основном это были цветные фотографии — на память о путешествиях по Латинской Америке. За исключением одного объекта, который возбудил его любопытство.

— Скажите, Кэти, — обратился он к ней, указывая на большой бело-голубой плакат, который гордо красовался над диваном, — это у вас что-то вроде шутки?

— А, вы о моем противоатомном произведении искусства? — радостно откликнулась она. — Нет, я действительно довольно активно участвовала в антивоенном движении, когда была студенткой. Даже в парочке крупных маршей принимала участие.

— Тогда я не понимаю…

— Что? Как я получила работу в Совете? Или почему я захотела там работать?

— Полагаю, и то и другое.

— Ну, — сказала Кэтрин, присаживаясь рядом с ним и передавая ему чашку, — для начала, это свободная страна, и мне не стыдно признаться, что я считаю наше присутствие во Вьетнаме ошибкой. А с другой стороны, я совершенно не поддерживаю идею насильственного свержения правительства, иначе меня бы не допустили к работе с секретными документами. Следовательно, вы можете назвать меня идеалисткой, которая ради перемен готова работать внутри системы.

— Очень благородно, — отметил Джордж. — И много еще таких, как вы, в коридорах Совета?

— Один или двое. — Кэтрин улыбнулась. — Ноя, конечно же, не стану разоблачать этих людей перед «тенью Киссинджера».

Она внезапно замолчала, смутившись.

— Значит, так меня называют — «тенью Киссинджера»?

— Видите ли, вы же двое почти неразлучны. Думаю, все дело в том, что те из нас, кто работает в другом здании, просто немного завидуют. А вообще кто-то мне сказал, что вы самый молодой из всех парней, у кого есть свой кабинет в Белом доме.

— А что еще обо мне говорят? — стал вытягивать из нее Джордж.

— Не надо меня подставлять. Может, поговорим о чем-нибудь другом?

— Да, но только если вы позволите мне самому догадаться, что обо мне думают остальные сотрудники аппарата. Моя интуиция подсказывает, они считают меня самодовольным, заносчивым и жестоким.

Он посмотрел на нее, ожидая ответа.

— Без комментариев, — попросила она.

— Вам и не придется, ибо это правда. Все вышеперечисленное мне присуще.

— Я вам не верю, — улыбнулась Кэти. — Думаю, где-то внутри вас, под этой напускной напыщенностью, бьется доброе сердце Санта-Клауса.

— Спасибо, что так резко поменяли свои взгляды на мой счет, — сказал Джордж.

— Вообще-то мне кажется, наш босс тоже такой же, как вы. Генри только для виду любит пошуметь. Вот почему вы оба так ладите между собой. Наверное, все дело в вашем европейском происхождении.

— А что вам известно о моем происхождении?

— То же, что и всем, полагаю. Я хочу сказать, мы ведь все давали присягу о неразглашении государственных секретов, так о чем же еще нам сплетничать, как не о частной жизни наших коллег?

— Но у меня нет частной жизни, — резко возразил Джордж.

— Вот и плохо. Вы вполне могли бы сделать какую-нибудь девушку очень счастливой.

— Сомневаюсь. В плане романтики я, наверное, самый безнадежный человек во всем Вашингтоне.

— Но зато вы, вероятно, самый умный. Я читала ваши статьи в «Форин афферс», и, хотя некоторые из ваших заключений меня не убедили, статьи ваши на удивление дальновидные.

— Я польщен.

Он легко коснулся ее плеча и задал свой вопрос:

— А у вас есть кто-то, кто делает вас счастливой?

— Сейчас — нет.

— А можно мне подать заявление о занятии этой должности?

— Можно. — Она улыбнулась. — Но в этом случае мне придется провести с вами собеседование.

— Как насчет ужина в пятницу вечером?

Она кивнула.

— Прекрасно. Постараюсь к девяти освободиться. Устраивает?

— Великолепно, — сказал Джордж. — Рановато немного, но все равно я буду с нетерпением ждать.

 

*****

— Kala Christouyina!

— Счастливого Рождества!

Семейству Ламброс было что отмечать в декабре 1968 года, когда они собрались все вместе за праздничным столом в родительском доме в Кембридже.

За неделю до этого Тед был официально извещен, что он получает штатную должность с первого июля следующего года. Невероятно, но это решение было принято единогласно.

Более того, преподавательские достижения Теда были настолько очевидны, что количество желающих посещать его занятия в зимнем семестре не поддавалось учету. Если дело пойдет так и дальше, ректорат сможет выделить дополнительные средства, чтобы их отделение расширялось.

Маленький Тед, похоже, окончательно привык к новой школе и даже начал делать успехи в детской команде по хоккею. В довершение всего Сара уговорила Эвелин Унгар, директора издательства Гарвардского университета, взять ее на работу внештатным редактором в отдел классической филологии, используя для пересылки рукописей почту.

Размеры пожертвований бывших студентов университета достигли новых высот, в немалой степени благодаря великолепным достижениям непобедимой футбольной команды Кентербери. В финальном матче сезона ребята разгромили Дартмут, своих извечных соперников, со счетом 33:0. Криса Джастроу, названного лучшим полузащитником Лиги, скорее всего, возьмут в профессиональный спорт. А Тони Тэтчера назначили ректором университета. Теперь у Теда были друзья и в самых высоких кругах.

В тиши ночной дар неземной спустился к нам с высот.

Людским сердцам Господь всегда дары дает.

Вернувшись в Виндзор, Тед и Сара стали присматривать для себя жилище. И брать уроки лыжного спорта. Вездесущая белизна придавала всему кампусу атмосферу волшебства.

После нескольких недель поисков они нашли старый, но крепкий дом на Баррингтон-роуд, из окон которого открывался великолепный вид на горы. Дом нуждался в косметическом ремонте, но, по замыслу Теда, подобный вид деятельности мог дать некоторый выход неуемной творческой энергии его супруги.

Хотя она никогда не жаловалась, но скользить и скатываться вниз по ледяным дорожкам зимней сказки — это не совсем то, что Сара Ламброс считала для себя summa felicitas. Она уже подумывала о поступлении в магистратуру, внимательно читала учебный план Гарварда, чтобы выбрать предметы, которые она могла бы втиснуть в те сорок восемь часов в неделю, когда она будет находиться в Кембридже.

Тед не стал ее отговаривать. Но не стал и скрывать своей озабоченности по поводу того, что отсутствие матери, хотя бы даже на такой короткий период, может отрицательно сказаться на маленьком Тедди.

Вскоре Сара с головой увлеклась наведением блеска в доме.

И совершенно естественно, пока супруги устраивали свое гнездышко, обживали его, зимуя среди снегов, им захотелось расти и умножаться. («Тедди был бы рад маленькой сестренке, как ты считаешь?») Но тем не менее каждый месяц приносил им лишь разочарование.

— Проклятье, — обычно восклицала Сара. — Тед, мне так жаль.

— Да брось, ты, — обычно говорил он в ответ. — Может, мы просто с расчетами что-то напутали. Не переживай. И наберись терпения, дорогая.

— Так и сделаю, — бывало, отвечала она, слабо улыбаясь. — Только обещай, что и ты будешь терпелив со мной.

Он заключал ее в свои объятия.

— Знаешь, ради ребенка, похожего на Тедди, я с радостью подожду еще хоть десять лет.

Его слова утешали, но с каждым наступившим лунным циклом ей казалось, будто произносятся они с все меньшей долей уверенности.

После того как Тед написал Камерону Уайли, сообщив ему, что он получил постоянную должность, ответное письмо королевского профессора содержало еще более настоятельное приглашение посетить Оксфорд.

И хотя его избрали достаточно недавно, Тед набрался смелости, чтобы просить университет о творческом отпуске. В заявлении он привел следующие доводы: перерыв в преподавательской деятельности позволит ему завершить исследование творчества Еврипида. А это, тонко намекал он, принесет еще большую славу всему университету. Решение, которое вынесла административная комиссия после рассмотрения его ходатайства, оказалось совершенно неожиданным.

— Ламброс, — сказал проректор, когда Теда пригласили ответить на вопросы при закрытых дверях, — мы готовы удовлетворить ваше немного преждевременное ходатайство, если вы, в свою очередь, согласитесь на кое-какие условия.

— Конечно, пожалуйста, — сказал Тед, пребывая в уверенности, что при наличии бессрочного контракта его не выгонят с работы, даже если он не сдержит своего обещания.

— Если мы отпустим вас в Оксфорд, — сказал старейший член комиссии, — то хотели бы рассчитывать, что по возвращении вы возьмете на себя обязанности заведующего кафедрой классической филологии — по крайней мере, на пять лет.

Тед с трудом верил своим ушам. Неужели они и правда просят, чтобы он сделал одолжение и возглавил классическую кафедру? Быстро же на него посыпались академические знаки отличия, того и гляди — орден какой-нибудь повесят на грудь.

И все же теперь он знал достаточно, чтобы не проявлять чрезмерной радости.

— Ладно, я даю согласие на три года, — ответил он с улыбкой. — А потом сможем опять поторговаться.

— Вот и договорились, профессор Ламброс, — сказал проректор. — Уверен, в вашем лице университет приобрел восходящую звезду.

 

Из дневника Эндрю Элиота

16 октября 1969 года

Вчера состоялся День моратория. По всей стране проводились акции протеста против войны во Вьетнаме.

Никто не удивился, что демонстрации проходили в Вашингтоне, Нью-Йорке или Беркли. Но каково же было изумление стойких борцов за мир, когда люди стали собираться в таких местах, как Питсбург, Миннеаполис и Денвер, где подобные вещи всегда казались чем-то маловероятным.

Но больше всего страну потрясло, что антивоенный марш состоялся не где-нибудь, а на Уолл-стрит.

Почти целую неделю перед этим я работал как черт: изо всех сил вдохновлял народ из финансовых кругов набраться мужества и присоединиться к нашему походу за мир, который должен был начаться в полдень. Все это время я обзванивал всевозможных руководящих работников, убеждая их в том, что война — это неправильно не только с моральной точки зрения, но и с экономической. (Последний аргумент был очень полезным.) Кто-то ругался и швырял трубку, но многих все-таки удалось привлечь на свою сторону.

Но даже в самых смелых мечтах я и представить себе не мог, что мы соберем такую массу народу — не меньше десяти тысяч человек. Если верить чьим-то словам, приведенным в сегодняшней «Таймс», это крупнейшая демонстрация, проходившая когда-либо на этой улице.

День выдался ясный, солнечный, и пока мы шагали вместе, почти все с черными повязками на рукавах, какой-то самолет с дымовым следом вычертил в воздухе над нашими головами слова «За мир». Наше путешествие окончилось в старой церкви Троицы, которая вскоре наполнилась до отказа. Там человек сто руководителей, управляющих различными компаниями, один за другим поднимались на каменную кафедру церкви и по очереди зачитывали списки ребят, убитых в Юго-Восточной Азии.

Среди тех, кто читал списки погибших, было несколько бывших членов кабинета министров и на удивление много представителей крупных инвестиционных банков. Эти парни, по-моему, самые храбрые. Ибо компании, акциями которых они торгуют, непосредственно втянуты в эту войну.

По какой-то непонятной причине — может, это связано с моей фамилией — меня попросили стать одним из тех, кто читает списки. От подобной чести у меня екнуло сердце.

* * *

Ну а сегодня, как водится, день подведения итогов. Прочитав в утренней газете, что митинг на Уолл-стрит собрал больше людей, чем в Центральном парке, я получил огромное удовольствие — наверное, из-за присущего мне издавна духа состязательности. Надеюсь, джинсово-гитарная публика узнает об этом и поймет, что у нас, серо-фланелевых парней, тоже есть совесть.

Затем я добрался до офиса — тут-то и закипели страсти. Большинство партнеров «Даунс — Уиншип» были отнюдь не в восторге от моей кипучей деятельности. Еще накануне мне говорили — хотя некоторые были не столь многословны, — что я непатриотичный подонок и изменник, предающий не только свою страну, но и их тоже. Я воспринимал эту брань как можно вежливее, полагая, что через пару дней все устаканится.

Но я совсем не ожидал телефонного звонка, который раздался ровно в девять тридцать. Громкий вопль: «Ты, безголовый идиот!» — чуть не оторвал мне ухо. Это был папа.

В течение минут двадцати он безостановочно кричал, делая паузы только для того, чтобы перевести дыхание. О том, какой я дурак. Неужели я не понимаю, какие разрушительные последствия могут вызвать безобразия вроде вчерашнего марша? И разве я настолько безграмотен, что не читал собственных бумаг, где ясно говорится: в портфель моего трастового фонда входят семнадцать тысяч акций компании «Оксико», большая часть прибылей которой зависит от оборонных контрактов?

Я так и не смог ответить ни на один из заданных вопросов, ибо отец вообще не давал мне вставить ни слова. Но в конце он все же задал вопрос, который был отнюдь не риторическим.

Не думаю ли я, что опозорил имя Элиотов?

Обычно подобным вопросом он растирал меня в пыль, но в этот раз у меня был на него ответ.

Предал ли преподобный Эндрю Элиот короля Георга в 1776 году? Или он поступал так, как ему велела совесть?

Эти слова заставили папу замолчать. Он явно не знал, что на это сказать. И где-то минуту спустя я напомнил ему:

— В этом и была суть той революции, папа.

А потом я вежливо попрощался и повесил трубку.

Впервые в своей жизни я выстоял под напором его критики и оставил за собой последнее слово.

 

*****

Случай с Эндрю был далеко не единичным. Конфликт во Вьетнаме вызвал раскол в американском обществе на всех уровнях. Это было противостояние «ястребов» и «голубей», богатых и бедных, родителей и их собственных детей.

Из-за всей этой ситуации отношения между Джорджем Келлером и Кэтрин Фицджеральд стали натянутыми до невозможности.

15 октября 1969 года она посмела взять выходной, чтобы участвовать в марше протеста в Вашингтоне. А когда они встретились с Джорджем вечером, Кэти «забыла» снять с рукава своего пальто черную повязку.

— Не желает ли мадам сдать верхнюю одежду в гардероб? — предложил метрдотель, подойдя к их столику в «Сан-Суси».

— Да, — сразу же среагировал Джордж.

— Нет, благодарю, — вежливо отказалась она. — Мне все еще немного холодно.

И она продолжала сидеть, набросив на плечи пальто со злополучной повязкой на рукаве, которая бросалась всем в глаза.

— Кэти, — нервничая, произнес Джордж. — Ты понимаешь, что делаешь?

— Да, — ответила она. — А ты? Послушай, если хочешь встречаться со мной, то и принципы мои принимай тоже. Это все идет в комплекте.

— Но люди же смотрят, — зашипел он. — Солидные люди.

— Не будь параноиком, Джордж. Где ты их видишь? Этот ресторанчик имеет такое же отношение к властным структурам, как и калитка Белого дома.

Он в смятении покачал головой.

— Неужели хотя бы за ужином у нас не может наступить перемирие?

— Разумеется, я не поддерживаю агрессивных действий. — Она улыбнулась. — Так и быть, уступлю в кои-то веки и избавлю тебя от страданий.

С этими словами она взялась за рукав своего пальто и стала медленно отвязывать черную ленточку.

Даже те, кто сначала и не заметил эту деталь на ее рукаве, теперь увидели ее. Особенно когда Кэти с невинной улыбочкой вручила ее через весь стол Джорджу.

— Вот, мистер Келлер, используйте по своему усмотрению.

Теперь, сделав то, что считала нужным, она тут же переменила разговор, затронув тему, интересовавшую обоих. Собирается Генри Киссинджер жениться на Нэнси Магиннес или нет?

— И как я тебя терплю? — спросил он полушутя, когда они ехали в машине домой.

— Перефразируя слова одного из твоих героев, сенатора Голдуотера, «сердцем ты понимаешь, что я права».

— Но ведь всем хорошо известно: у меня нет сердца, — ответил он на это.

— Не согласна. Просто ты прячешь его от всех, но оно есть. И поэтому я терплю тебя.

Кэтрин Фицджеральд была не единственной сотрудницей среди младшего и старшего персонала Совета национальной безопасности, кто стремился убедить правительство сменить курс, который они считали губительным для страны.

Естественно, будучи «тенью Киссинджера», Джордж не только придерживался противоположных взглядов, но был активно вовлечен в процесс эскалации военных действий. Никсон все еще жаждал победы, а люди из его ближайшего окружения решили организовать ему эту победу. Без всяких усилий. И без бомб.

— Неужели ты не можешь убедить Генри, что это недальновидно? — спросила Кэти у Джорджа однажды вечером.

— Неужели ты не можешь забыть об этой войне, даже когда мы с тобой в постели? — резко ответил он.

— Нет, не могу. Пожалуйста, Джордж, я же знаю, он уважает твое мнение.

— А я не могу заставить его прекратить все это.

— Ты мог бы попытаться, — тихим голосом произнесла она. И тут же добавила: — Все будет еще хуже, да?

— Я не знаю.

— Знаешь. Просто ты мне не доверяешь. А почему? Я же не какая-нибудь тайная шпионка. Неужели нельзя быть со мной откровенным?

— Кэти, клянусь: я знаю столько же, сколько и ты.

— А если что-нибудь узнаешь, расскажешь мне?

— А как ты думаешь? — спросил он, снова целуя ее.

20 апреля 1970 года президент Никсон объявил, что следующей весной американские войска численностью 150 000 человек будут выведены из Южного Вьетнама. «Голуби» воспрянули духом.

Два дня спустя Никсон назначил ряд встреч с Киссинджером и несколькими надежными помощниками, чтобы обсудить возможность расширения войны путем втягивания в нее нейтральной Камбоджи — для уничтожения базы снабжения противника.

Джордж был горд тем, что оказался среди тех, кто в полной мере заслужил доверие Киссинджера, и что его привлекли к участию в заседаниях, где обсуждались стратегические планы. А когда он обнаружил, что на этих встречах не присутствует сам министр обороны, то его чувство гордости еще больше усилилось.

Никсон был сердит.

— Проклятые северные вьетнамцы резвятся себе в Камбодже. Мы должны смело двинуться туда и показать им, а также русским, что не намерены уступать.

— Не все в государственном департаменте согласятся с вами, господин президент, — осмелился заметить Джордж со всей почтительностью.

— Ну и болваны, — буркнул Никсон.

В воскресенье, 26 апреля 1970 года президент принял решение направить тридцать две тысячи американских солдат в Камбоджу, чтобы, как он выразился, «вышвырнуть врага оттуда». Планы согласовывались с военным командованием в Юго-Восточной Азии, без ведома нескольких ключевых министров кабинета.

Ближе к вечеру того же дня сотрудники аппарата Совета национальной безопасности встретились, чтобы провести дискуссию, в которой предлагалось взвесить все за и против возможного вторжения в Камбоджу. И только несколько человек знали, что решение по этому вопросу уже принято. Наступление должно начаться через сорок восемь часов.

Киссинджер представил перед своими сотрудниками «объективные» аргументы в пользу вторжения.

— Нам предстоит сделать суровый выбор, — мрачно начал он. — Либо мы позволим северным вьетнамцам захватить Камбоджу, либо вводим войска и останавливаем их. Успешное нападение может стать шагом к заключению достойного договора о мире. Будут вопросы или замечания?

Большинство выступавших испытывали большие опасения по поводу возможного расширения военных действий.

Кэтрин Фицджеральд тоже отважилась поднять руку, невзирая на то что являлась самой юной участницей дискуссии.

— При всем уважении к вам, я считаю, если правительство одобрит вторжение войск, это вызовет взрыв возмущения среди студенческой молодежи по всей Америке.

Киссинджер невозмутимо ответил ей:

— Принимая важные решения, мы не должны идти на поводу у кучки подростков, привыкших потакать своим желаниям и не имеющих понятия о политической обстановке в мире.

Кэтрин не смогла удержаться, чтобы не отреагировать:

— А не слишком ли это резко, доктор Киссинджер?

— Возможно, я немного переусердствовал, обобщая. Прошу прощения, мисс Фицджеральд.

Дискуссия разгоралась все жарче, и казалось, ей не будет конца.

— А мне понравилось, как ты одернула Генри за те слова, которые он сказал в адрес студентов, — сказал Джордж, когда они распивали на двоих бутылку белого вина в ее квартире вечером. — Но мне кажется, если бы ты не была такой хорошенькой, это не сошло бы тебе с рук.

Она отмахнулась от комплимента и заметила:

— А ты определенно был тихим сегодня.

— Вряд ли я мог сказать что-то новое, — уклончиво ответил он. — К тому же все и так знают, на чьей я стороне.

— Да. Рядом с Киссинджером. Вопрос только в том, на чьей он стороне?

— Я не знаю, — солгал Джордж.

Хотя президент страны тянул с официальным сообщением до вечера 30 апреля, Совет национальной безопасности был проинформирован о вторжении Соединенных Штатов в Камбоджу 28 апреля.

Это вызвало возмущение среди тех членов Совета, кто понимал: вся эта дискуссия в воскресенье была не чем иным, как унизительным фарсом. Несколько ведущих специалистов ворвались в кабинет Генри и заявили о немедленной отставке.

Но среди молодых сотрудников аппарата недовольство приняло значительные масштабы — многие из них даже уволились в знак протеста, жертвуя, тем самым, заманчивой перспективой сделать карьеру в государственных органах.

Кэтрин Фицджеральд уволилась одной из первых. Передав кому-то из секретарш Киссинджера свое заявление, составленное в весьма резких выражениях, она решительным шагом направилась к кабинету Джорджа Келлера, находившемуся в этом же коридоре.

— Ты негодяй! — взорвалась она прежде, чем он закрыл дверь. — Ты безжалостный, бессердечный негодяй! Тебе плевать на всех и вся! Ты и твой кукловод — вы играете человеческими жизнями…

— Кэти, прошу тебя, успокойся…

— Нет, дай мне сказать, Джордж. Сегодня я покидаю Белый дом и убираюсь из твоей жизни.

— Кэти, будь благоразумной. Я ведь не отвечаю…

— Но ты же знал! Знал и ничего не сказал, ибо ты мне не доверяешь.

— И правильно сделал, судя по твоей истерической реакции, — резко ответил Джордж.

— Не истерической, черт тебя дери! Человеческой! При всех твоих огромных познаниях в английском языке, Джордж, ты вообще-то хоть раз задумывался о значении именно этого слова?

Прежде чем он успел ответить, она исчезла.

Он просидел неподвижно за своим письменным столом несколько минут, обдумывая случившееся.

«Полагаю, это было неизбежно, — рассуждал он. — Так или иначе, это должно было произойти — нельзя же до бесконечности вести сражения на личном фронте. Может, Генри и прав. Женщины нужны лишь для забавы».

Шесть дней спустя, после того как четверо студентов из Государственного университета в Кенте были убиты во время демонстрации протеста, в дверях квартиры Джорджа Келлера появился шофер-таксист, державший в руке потертый чемодан. Внутри Джордж обнаружил стопку рубашек, несколько галстуков и другую одежду, которую он оставил дома у Кэти. Сверху лежал листок бумаги, на который она аккуратно приклеила фотографии четырех погибших студентов, вырезанные из газеты.

Подпись была короткой и понятной: «Это ваши дети, доктор Келлер».

 

*****

Если Алиса обнаружила свою Страну чудес, войдя в зеркало, то Тед Ламброс впервые увидел свою, глядя сквозь грязные окна вагона, когда пассажирский поезд Британской железной дороги, замедляя ход, подъезжал к вокзалу Оксфорда.

В тот же самый прохладный осенний день Камерон Уайли устроил для трио Ламбросов пешую экскурсию по территории университета, который начал функционировать как учебный центр еще в те времена, когда до открытия Колумбом Америки оставалось больше трехсот лет. Некоторые старейшие колледжи, такие как Мертон и Сент-Эдмондс, с 1260-х годов до настоящего времени дошли почти в неизменном виде. Средневековые здания сохранились в Эксетере, Ориэле и «новом» Нью-колледже.

Модлин, жемчужина Оксфорда, был основан относительно недавно, всего лишь в пятнадцатом веке, его изысканные парки окаймляли берега реки Червел. Здесь даже водились олени, поэтому маленькому Теду казалось, будто он очутился в волшебной сказке.

И наконец, Крайст-Черч, над которым возвышался огромный восьмигранник башни «Биг-Том», возведенный по проекту архитектора Кристофера Рена (ее подобие украшает «Данстер-хаус» в Гарварде). Это и был колледж, где работал Уайли и где он договорился о том, чтобы Тед мог временно с полным правом пользоваться преподавательской комнатой отдыха.

— Ну, что скажешь, малыш? — спросил Тед сына, когда они стояли посреди Великого Четырехугольника, окруженного со всех сторон зданиями колледжа Крайст-Черч.

— Здесь все такое старое, папа.

— Зато к новым мыслям эта атмосфера располагает лучше всего, — отметила Сара.

— Совершенно верно, — согласился королевский профессор.

Затем они сели в его тесный «морис» и проехали к небольшому дому с террасами в районе Аддисон-кресчент, который должен был стать их жилищем на этот год.

При виде внутреннего убранства с потертой мебелью в выцветших зеленовато-коричневых тонах Сара только и сумела сказать:

— О, профессор Уайли, как здесь своеобразно.

— Это все благодаря стараниям моей супруги, — любезно отметил он. — Хизер нашла это место. Вы себе не представляете, какие безобразные бывают квартиры здесь, в Оксфорде. Кстати, она оставила в холодильнике кое-какие продукты, самые основные, — просто чтобы вы смогли продержаться до ее прихода завтра утром. А теперь я должен удалиться — меня ждет еще целая кипа гранок для корректуры.

Сара сварила на ужин яйца и сосиски, спела колыбельную юному Теду, а затем спустилась в гостиную.

— Здесь чертовски холодно, — отметила она.

— Все три электрические спирали горят, — сказал Тед, указывая на камин, который озарял все оранжевым светом.

— Он похож на испорченный тостер. — Сара нахмурилась. — И греет почти так же.

— Да будет тебе, милая, — стал уговаривать ее Тед. — Где же твоя страсть к неизведанному?

— Я замерзла, — ответила Сара, открывая бутылку хереса, которую предусмотрительно оставила для них миссис Уайли. — Неужели Хизер трудно было найти нам жилье, где есть центральное отопление?

— Знаешь, — рассудительно сказал Тед, — согласен, это не Букингемский дворец, но зато отсюда пять минут до школы Тедди и до города рукой подать.

А потом он заметил:

— Слушай, а зачем ты надела шапку и перчатки? Собралась куда-то идти?

— Да. В постель. Я же не белая медведица.

На следующее утро Тед встретился с Уайли у входа в Бодлианскую библиотеку, и профессор познакомил его со старшим библиотекарем, который предложил Теду зачитать вслух старинную «Клятву читателя».

— «Сим обязуюсь не выносить из Библиотеки, а также не пачкать, не рвать и не повреждать любым иным способом книги, документы, любые иные предметы, принадлежащие Ей либо хранящиеся в Ней; не приносить в Библиотеку и не разжигать внутри открытый огонь или пламя…»

Безусловно, ни одна книга не может быть взята из этого священного хранилища. Даже самому Оливеру Кромвелю, когда он правил страной, не разрешалось брать с собой книги из библиотеки.

Поэтому для постоянной работы Тед пользовался книгами из собрания музея Эшмолин. Каждое утро он шел мимо внушительных греческих скульптур, направляясь в душное помещение, где хранились классические труды о классической литературе и где иногда можно было встретить людей, их написавших.

Как-то вечером, в первую же неделю своего пребывания в колледже, он купил себе шарф на Брод-стрит с гербом Крайст-Черч. Ему хотелось показать, что он — оксфордец, более того, что он — преподаватель Оксфорда.

Несколько раз в неделю он обедал в колледже с Камероном — теперь они уже были с ним на ты. Здесь он познакомился не только с теми из коллег, кто, как и он, занимался классической филологией, но также и с выдающимися учеными, работавшими в других областях науки.

Вскоре специалистам по классической филологии из других колледжей Оксфордского университета стало ясно, что этому молодому американцу Уайли как-то особенно благоволит. А потому в тот вечер, когда Тед должен был выступать с лекцией в Филологическом обществе, все пришедшие туда были настроены довольно воинственно.

Это была блестящая лекция. Лучшая из всех, которые он когда-либо читал. И Уайли, вскочив со своего места, возвестил:

— Полагаю, наше общество только что имело удовольствие прослушать выдающееся выступление. И если профессор Ламброс не слишком устал, возможно, он ответит на один или два вопроса.

В воздух взметнулись четыре руки, в каждой — по невидимому ножу.

Вопросы «на засыпку» задавались исключительно с целью понять, что Тед представляет собой как ученый. Но подобно Горацию на мосту через Тибр, он проявил стойкость, сдерживая натиск и обезглавливая всех Тарквиниев одного за другим. И при этом победная улыбка не сходила с его лица.

Горячие аплодисменты лишь в малой степени отразили его успех. Почти все преподаватели, пришедшие на лекцию, терпеливо ожидали своей очереди, чтобы пожать ему руку и пригласить пообедать именно с ними.

Спустя несколько часов Тед и Сара, опьяненные его победой, шли пешком, взявшись за руки, в сторону дома.

— Onoma tou Theou, — превозносила она его, с нежностью подражая матери мужа. — Ты был бесподобен. Жаль, что ребята из Гарварда не слышали тебя сегодня.

— Не волнуйся, — ответил Тед, вновь преисполненный уверенности, — они очень скоро об этом услышат.

В январе, к началу зимнего триместра, Тед Ламброс уже вполне освоился в университете Оксфорда. Его популярность выросла до такой степени, что глава «Юниверсити-пресс» каждый раз в столовой стремился занять место рядом с Тедом за профессорским столом, чтобы уговаривать его печатать следующую книгу в своем издательстве.

Профессор Уайли, который готовил новое оксфордское издание Еврипида под собственной редакцией, задумал проводить специальный семинар для студентов и аспирантов по трагедии «Алкестида» и попросил Теда о сотрудничестве.

Теперь, оглядываясь назад, понимаешь, какой парадокс заключался в выборе пьесы. Ведь всем известно, что героиня Еврипида, благородно пожертвовавшая собой ради спасения супруга, тем самым сохранила их брак навечно. Тогда как этот семинар стал предвестием конца отношений между Тедом и Сарой.

Возможно, это было неминуемо. Большой успех Теда в Оксфорде безумно вскружил ему голову, а интеллектуальные победы возбуждали его мужское естество.

Объектом его страсти — или, как он неосознанно считал, наградой за все достижения — стала девятнадцатилетняя студентка с темно-рыжими волосами по имени Фелисити Хендон.

На семинаре ему сразу же бросились в глаза две вещи. Во-первых, девушка великолепно владела греческим языком, даже по исключительно высоким меркам Оксфорда. А во-вторых, она обладала стройным телом, соблазнительные формы которого угадывались даже под свободно ниспадающим и очень коротким студенческим платьем. Тед с трудом отвел взгляд от ее ножек.

Фелисити приехала в Оксфорд с определенной целью: тесно сойтись с кем-то из благородных умов прославленного университета. Правду говоря, записываясь на этот семинар, она первоначально намеревалась соблазнить самого королевского профессора.

Но соблазнила Теда. Этому преподавателю, в ее представлении, было достаточно лет, чтобы считаться зрелым мужчиной, и в то же время он еще не утратил того, что она называла остатками юношеского задора.

А Тед тем временем полагал, будто это он соблазняет девушку.

Все началось со скромной вечеринки, на которую Фелисити и Джейн, ее соседка по комнате, пригласили к себе участников семинара — девятерых студентов и двоих преподавателей. И как это было принято в Оксфорде, подразумевалось, что приглашение исключает присутствие жен.

Сара уже начала привыкать к такой несправедливости, хотя ей это никогда не нравилось. Она знала, что Тед с удовольствием посещает все эти мероприятия за «высоким столом» в разных колледжах университета. Особенно когда устраиваются официальные приемы. И если раньше его безумно раздражало, что приходилось надевать бабочку, чтобы идти куда-то и сидеть там за столом, то теперь он весь просто трепетал от восторга: ведь ему предстояло пойти на ужин, устраиваемый в университете, и находиться в окружении одетых в смокинги коллег — профессоров и членов совета.

И Саре действительно было приятно, что Тед хорошо проводит время. К тому же она знала, что он отплатит ей тем же в следующем году, когда они вернутся в Кентербери и она начнет работать над докторской диссертацией в Гарварде.

* * *

Хотя обе девушки учились в женском колледже Святой Хильды, но жили они не в кампусе, а в небольшой квартире, которую снимали на Грешам-роуд. Тем февральским вечером празднество у них в доме началось с дешевого белого вина, затем все перешли на еще более дешевое красное вино, чтобы как-то украсить отвратительный стол, который, по мнению хозяек, был накрыт более чем изысканно.

Камерон первым покинул вечеринку. О его пресловутых отношениях с Хизер знал весь Оксфорд. Эти двое были по-старомодному верны друг другу. И он всегда стремился уйти домой как можно раньше — насколько это позволяли приличия. Студенты тоже постепенно разошлись, все по своим делам: учить уроки, встречаться с друзьями, мыть кастрюли или просто спать.

Примерно после десяти откуда-то материализовался некий субъект в шлеме мотоциклиста. Тед было встревожился, но тут же успокоился, с облегчением узнав, что это Ник, приятель соседки, третьекурсник с медицинского факультета в Тринити. Джейн спешно нацепила шлем, и они с шумом умчались в Перч — выпить по стаканчику, прежде чем вместе отправиться в анатомические классы.

Тед и Фелисити остались вдвоем.

Он смотрел на нее и гадал, чувствует ли она, как ему хочется ее молодого тела.

— Я помогу убрать со стола, — любезно предложил он.

— Спасибо.

На мгновение он испугался, пребывая в нерешительности. Тед вдруг осознал, что вот уже почти десять лет не дотрагивался ни до одной женщины, кроме жены.

Как же делаются такие вещи?

Когда Фелисити складывала грязную посуду в раковину, он приблизился к ней сзади и нежно обнял за талию. Она отняла его руки и передвинула их выше, чтобы он сжал ее грудь. Затем без лишних слов повернулась к нему, и они слились в жарком поцелуе.

* * *

Домой Тед вернулся за полночь. Когда он юркнул в постель, Сара зашевелилась и пробормотала:

— Как все прошло, милый?

— Неплохо, — тихо ответил он.

Она снова уснула.

А он долго не засыпал — все размышлял о значении того, что произошло сегодня ночью.

На следующий день за завтраком — а потом и в другие дни, когда они точно так же сидели за столом, — Тед задавался вопросом: заметно или нет. Может ли Сара, которая так хорошо знает своего мужа, прочитать что-либо на его лице, расшифровать тайные знаки вины?

Он счел, что положение обязывает его демонстрировать свою влюбленность в жену. Старался проявлять больше страсти, когда они были в постели. Но постепенно ему надоело изображать супружескую любовь, будто бы в нагрузку.

Безусловно, Сара достойна уважения. Как верная жена. Мать его сына. И настоящий друг. Но она его не возбуждает! И не только сейчас, когда она немного располнела. Сколько он ее помнит, она никогда не отличалась чувственной сексуальностью.

Наверное, именно поэтому его так тянуло к Фелисити. Эта девушка пробудила в нем дремавшие силы, которых, как он думал, у него уже не осталось. Она была такой динамичной. И не только в плане физическом, но и в интеллектуальном.

Но было еще кое-что, хотя Тед сначала не придавал этому значения. Более всего в этой связи его возбуждало то, что она была… запретным плодом.

Через некоторое время он убедил себя в том, что Сара ни о чем не догадывается. И все же одно только ее присутствие доставляло неудобства. Свидания с Фелисити приходилось назначать на дневное время или непоздний вечер. И только изредка они могли бывать вместе ночью.

Он иногда сочинял, что у них очередной банкет в колледже. А Сара, преданная, доверчивая (вот зануда), даже ни разу его не проверила. Это простодушное бездействие жены стало вызывать у него раздражение.

Фелисити все время уговаривала его провести с ней выходные. Но какой предлог он смог бы найти? По субботам и воскресеньям вся жизнь в Оксфорде автоматически замирает.

И вот однажды судьба послала ему знак, который, словно желтый сигнал маяка, показывал: можно двигаться вперед, но осторожно.

Филипп Харрисон, выпуска 1933 года, занимавший в это время высокий руководящий пост в международной банковской комиссии США, приехал в Лондон с десятидневным визитом по линии правительства. Как всегда, не скупясь, он снял в отеле «Клариджиз» просторный номер, по соседству со своим, чтобы его дочь, зять и любимый внук смогли немного отдохнуть от однообразия учебной жизни.

Как только отец объявил о своем приезде, Сара принялась изучать репертуары театров и концертных залов, печатавшиеся на страницах газеты «Таймс». А ее супруг искал правдоподобную причину освободиться от семьи, чтобы приятно провести выходные, объезжая на машине романтические деревушки графства Глостершир.

Тогда он и Фелисити смогли бы каждый вечер проводить вместе, останавливаясь в одном из постоялых дворов, затерянных среди Котсуолдских холмов, где все дышит историей. И творить собственную историю, чтобы было что вспомнить.

Сара Ламброс была безмерно счастлива пожить в «Клариджиз». Не потому, что ей так уж нравились красивые отели: она просто соскучилась по центральному отоплению.

И по теплу отцовской любви.

Филипп Харрисон не удержался и заметил, что дочь выглядит бледной, словно огонь внутри нее едва теплился. И в самом деле, казалось, будто ее сигнальная лампочка вот-вот погаснет. Сара свалила все на холодную оксфордскую погоду. Но чем тогда объяснить, что Тед весь так и светится?

Она сказала отцу, что ему нравится много работать. Рассказала о триумфе, который ее муж произвел в Филологическом обществе, а также об успехах маленького Теда в местной начальной школе. А теперь он еще научился играть в английский футбол.

— Значит, ты настоящий маленький спортсмен? — спросил дед, нежно улыбаясь.

— И латынь у него неплохо идет, — с гордостью прибавила Сара. — Англичане рано начинают учить детей.

— Полагаю, в области культуры они до сих пор более продвинутые, чем мы, — поделился своим наблюдением отец. — Во всяком случае, их театральная жизнь — точно. Мне даже пришлось задействовать свои связи в посольстве, лишь бы заполучить четыре билета на «Отелло» с Лоренсом Оливье.

— Ой, папочка, мне так хотелось его посмотреть. Когда мы идем?

— В субботу, на дневной спектакль, — это все, что я сумел достать.

— Ох, какая жалость, — озабоченно произнес Тед. — В субботу мне, наверное, будет трудно выбраться. Вы знаете, я вчерне почти закончил свою книгу по творчеству Еврипида…

— Да, Сара мне сказала. Поздравляю.

— Так вот, вчера мне позвонил Камерон Уайли. Он хочет, чтобы мы с ним поработали над рукописью все выходные. Я даже не успел еще сказать об этом Саре.

— Ну, папочка, — захныкал маленький Тед, — мне нравится здесь, в Лондоне.

— Хорошо, ты побудешь здесь с мамой и дедушкой, — успокоил он сына.

Затем повернулся к мистеру Харрисону.

— Простите, мне действительно очень жаль, но это такая редкая возможность, я не могу ее упустить. Ты согласна, дорогая?

И хотя это ее глубоко задевало, Сара была вынуждена стать невольной соучастницей.

— Я думаю, Тед прав, — поддержала она мужа. — Как долго тебя не будет?

— Не волнуйся, я обязательно вернусь в Лондон к ужину в воскресенье.

В странноприимном доме «Джордж-инн» небольшого городка Уинчком в окрестностях Котсуолд семьсот лет назад останавливались пилигримы, совершавшие паломничество к могиле святого Кенелма.

В эти выходные здесь принимали парочку родом из двадцатого века, которые путешествовали, движимые исключительно земными заботами.

— Ну, что скажешь? — спросила Фелисити, открыв небольшую бутылку и разливая водку в гостиничные стаканы.

— Средневековый вариант мотеля, — ответил он.

Тед чувствовал неловкость, это бесспорно. Уинчком находился сравнительно недалеко от Оксфорда, в нескольких минутах езды на машине, и кто-то из знакомых вполне мог их здесь увидеть. Но что еще важнее, уколы совести, которые и раньше давали о себе знать, теперь переросли в полновесные угрызения.

Ему не удавалось заглушить свой внутренний голос, который твердил без конца: Ламброс, то, чем ты занимаешься, называется прелюбодеянием. А это грех. У тебя есть жена и ребенок. И как же священная клятва, которую ты давал?

Да, давал, но это было так давно. И в другой стране. И кроме того, та девица с тех пор сильно изменилась. И, черт побери, времена нынче тоже совсем другие.

— Тед, ты где?

Голос Фелисити вернул его на грешную землю. И он только сейчас почувствовал, как руки девушки скользят по его телу, исследуя самые интимные места.

— Что тебя беспокоит, тяжкие раздумья или холодные ноги? — кокетливо поинтересовалась она.

— Ни то ни другое, — ответил он, желая убедить если не себя, то ее.

— Тогда, может, скинешь одежду и предъявишь мне доказательство своей готовности? — предложила она.

Расстегнулись застежки-молнии. Она стояла перед ним, соблазняя, — Афродита в средневековом жилище.

А когда она увлекла его в постель, он уже ни о чем больше не мог думать.

Они выехали в воскресенье после обеда и добрались до Оксфорда уже затемно. Он попросил девушку высадить его у Фолли-бридж, чтобы в сумерках без опаски пробраться к себе домой, и сделал это совсем неслучайно.

В течение всего уик-энда, полного плотских безумств, Тед так и не смог побороть в себе демонов сожаления. И хотя мысленно он ссылался на то, что наступило время новой морали, его совесть корнями была прочно связана с 1950-ми. И он прекрасно понимал: ему придется дорого заплатить за это мимолетное приключение.

Но он и не подозревал, что это случится так скоро.

Едва открыв свою дверь на Аддисон-кресчент, он обнаружил, что его дожидается воплощенная фурия.

— Ты покинул дом незапертым, — сказал Камерон Уайли, оставаясь наполовину в тени.

— Да, — растерялся Тед. — Мм, прости, я заставил тебя ждать, но я не знал, что ты придешь…

— Я тоже не знал, — ответил королевский профессор недовольным голосом. — Я пытался дозвониться до тебя, затем пришел, чтобы оставить записку. Но увидел, что дверь открыта, и предположил, что ты вот-вот появишься. И я стал ждать.

Внезапно наступила тишина. А затем Уайли взорвался, негодуя:

— Какой же ты болван! Тупой, чертов болван!

— Простите, профессор, я вас не понимаю, — промямлил Тед, инстинктивно опускаясь до положения ученика.

— Мне нет дела до твоих моральных качеств, Ламброс. Я просто полагался на твое благоразумие. Я знаю, в Оксфорде адюльтер популярен не меньше, чем в любой точке земного шара. Но если даже кто-то и берется играть в эти игры, то только не со своими студентками. Эта девчонка почти вдвое моложе тебя!

Эта ханжеская головомойка начала злить Теда. Он собрался с духом, чтобы спокойно перейти в наступление.

— Вы пришли сюда затем, чтобы сказать мне это?

— Нет, — ответил Уайли, — это было только вступление. Мне звонила Сара, хотела с тобой поговорить.

Вот черт, подумал он. Так и знал. Надо было ей позвонить.

— Она очень извинялась, не хотела беспокоить, — продолжал Уайли. — Но дело не терпело отлагательства.

Тед внезапно забеспокоился.

— Что-нибудь случилось с ее отцом?

— Нет, — ответил Камерон. — С твоим сыном. Ему стало очень плохо. Они срочно отвезли его в больницу. Когда Сара звонила по телефону, она не знала, что делать.

Тед весь похолодел.

— Он… жив?

В ожидании ответа он смотрел на Уайли умоляющим взглядом.

— Он поправится. Самое худшее случилось без тебя. К счастью, рядом с Сарой оказался ее отец.

— Где он? Где мой сын?

— В детской больнице в Пэддингтон-Грин.

Тед хотел было рвануться из комнаты, но что-то заставило его застыть на месте.

— А Саре известно, где я был?

— Нет, — ответил профессор. — Я не счел возможным сказать ей. — Помолчал и добавил: — Ты сам ей все расскажешь.

Было воскресенье, и поезд на Лондон полз, как благочестивая улитка. И всю дорогу Тед думал об одном: а вдруг он умрет, пока я туда доберусь.

Он, вспоминавший об Иисусе Христе лишь раз в году на Пасху, теперь обратился к Нему со словами. Он просил о спасении малыша Теда. Прошу Тебя, Господи, я заплачу за все. Возьми у меня все, что угодно, но только пусть он живет.

Недобрые мысли продолжали мучить его, когда он вбежал через центральный вход больницы. Тускло освещенное здание показалось Теду голым, зловеще пустым.

Он нашел Сару и ее отца на втором этаже, рядом с отделением Льюиса Кэрролла.

— Как он? — бросился Тед к Саре.

— Все в порядке, — ответила она. — Разве Уайли не рассказал тебе все?

— Нет.

Сара начала перечислять все события с головокружительной быстротой, словно ей хотелось выложить все поскорей и освободиться.

— Он проснулся прошлой ночью с сильным жаром, лихорадкой…

— Температура под сорок, — вставил отец, снова переживая эти страшные минуты. — Слава богу, когда мы привезли его сюда, дежурный врач сразу определил, что у него. Она поставила…

— Она? — перебил его Тед, испытав атавистическое чувство предубеждения.

Он тут же извинился.

— Простите, я вас прервал. Пожалуйста, скажите, что у него.

— Вирусная пневмония, — сообщил Филипп Харрисон. — Успокойся, Тед. Самое страшное уже позади.

«Проклятье, — мысленно ругал он себя. — И меня не было рядом».

В эту минуту в конце коридора показалась врач, доктор Рама Чаттерджи.

— Вот она идет, — сказала Сара. — Может, нам разрешат увидеть Тедди.

Уверенности Теда в компетентности женщины-терапевта не прибавилось, когда он обнаружил, что она индуска.

— Мальчик спокойно спит, — с улыбкой сказала врач, подойдя к ним, и обратилась к вновь прибывшему: — Вы, должно быть, профессор Ламброс. Он спрашивал о вас.

— Я хочу видеть его немедленно, — потребовал Тед. — А потом я хотел бы встретиться с главой вашего отделения.

— Вы можете сделать и то и другое одновременно, — сказала доктор Чаттерджи доброжелательно. — Я — главный педиатр больницы.

В последующие дни Сара почти не отходила от сына. Она даже спала рядом с ним на раскладушке, которую ей предоставила больница.

Тед тоже проводил все светлое время суток в больнице. Он и Сара сидели у кровати сына и по очереди занимали его беседами. Но друг с другом почти не разговаривали.

Сара не проявляла никаких эмоций. Тед решил, что так она пытается скрыть свою тревогу о больном ребенке. Он убедил самого себя, будто, озабоченная состоянием здоровья сына, она уже забыла, что не могла связаться с мужем в прошлое воскресенье.

Когда заканчивались часы посещений, Тед со своим тестем обычно вместе ужинали и затем гуляли по периметру Гайд-парка.

Темы, представляющие интерес для обоих, довольно быстро иссякли. Поэтому однажды Тед весь вечер говорил один, посвятив свой монолог тому, как получил в Гарварде удар ножом в спину, — этот случай в его собственном воображении приобрел мифические размеры, сопоставимые с убийством Юлия Цезаря.

Мистер Харрисон демонстрировал свой интерес к пылкой речи Теда, время от времени покашливая и поддакивая.

Вернувшись в «Клариджиз», обличитель Гарварда пожелал собеседнику спокойной ночи и заторопился к себе в номер.

Рано утром в пятницу огромный «даймлер» приехал за мистером Филиппом Харрисоном.

Ему предстоял длинный день. Они с Тедом должны были забрать Сару и внука из Пэддингтон-Грин и отвезти их в лечебницу Джона Рэдклиффа в Оксфорде. А затем ему нужно было ехать в аэропорт Хитроу, чтобы успеть на рейс в Женеву.

Ведь он, в конце концов, имел задание от правительственных органов Соединенных Штатов и больше не мог откладывать исполнение своих обязанностей.

Доктор Вивиан Стоун ожидала их в Рэдклиффе и проследила за тем, чтобы юного пациента как можно скорее уложили в удобную постель.

Глядя на измученное лицо Сары, педиатр заметила:

— Рама Чаттереджи рассказала мне, что вы всю неделю находились возле маленького Теда. Предлагаю вам отправиться домой и как следует выспаться, миссис Ламброс. Нам бы не хотелось иметь на руках двух больных вместо одного.

Когда они вернулись в Аддисон-кресчент, Теда вдруг осенило: ведь с тех пор, как все началось, они с Сарой еще не разговаривали наедине. Он решил, что она продолжает молчать из-за усталости от всего пережитого, но ему все же хотелось как-то восстановить их прерванное общение.

— Слава богу, он поправляется, — произнес он, выбрав наименее спорное высказывание для начала разговора.

Сара не ответила. Она повернулась к нему спиной и принялась разбирать вещи.

— Представляю, как тебе было страшно. А если бы ты оказалась совсем одна? Счастье, что папа был в Лондоне.

Она резко обернулась к нему, лицо ее пылало от ярости.

— Он тебе не папа, черт возьми! — выкрикнула она. — Я сыта тобой по горло и терпела тебя столько времени лишь потому, что отец был здесь. Сейчас я ухожу в больницу. А когда вернусь, хочу, чтобы духу твоего здесь не было. И не только тебя самого, но и твоих вещей, и твоих научных книжек. Только смотри не прихвати моих книг.

— Сара, что все это значит?

— Послушай, — с горечью ответила она, — я была рядом с тобой целых двенадцать лет. Заботилась о тебе. Делала за тебя половину научной работы. Защищала тебя, не давая рассыпаться в прах твоей хрупкой уверенности в собственных силах. Я слушала тебя, сочувствовала. Я практически превратилась для тебя в носовой платок, куда ты мог поплакать…

— Сара…

— Нет, Ламброс, дай мне закончить. Я терпела все это и ничего не имела против. Даже не возражала быть нашему сыну и мамой, и папой в одном лице — до тех пор, пока думала, будто я для тебя что-то значу. Но потом ты выбрал Оксфорд — самый большой город на земле, — чтобы нанести мне оскорбление, равное пощечине. Господи, все вокруг знают о том, что ты трахаешься с этой маленькой потаскушкой! Мало того, что ты унизил меня перед всеми, так тебе еще надо было повыпендриваться перед моим отцом!

Тед никогда не слышал, чтобы она говорила с такой злостью.

— Сара, прошу тебя, не надо раздувать все до немыслимых размеров. Если не считать этого… опрометчивого поступка, я всегда был верен тебе. Я хочу сказать, эта девица ничего для меня не значит. Послушай, я был не прав. Я совершил ошибку. Это могло случиться с кем угодно.

— Тед, возможно, я и простила бы этот твой, как ты выражаешься, «опрометчивый поступок», если бы наш брак был по-настоящему крепким. Но ты не любишь меня больше. И хватит притворяться. Мы уже давно не живем как настоящие супруги.

— Ты хочешь развестись?

— Да. И чем раньше, тем лучше.

— А как же малыш? Мы не можем с ним так поступить. Это нечестно.

— Слушай, Тед, он уже не такой и маленький. И чувствуют, что происходит между нами. Поэтому не говори мне всю эту чушь про то, будто надо жить вместе ради детей.

— Сара, — внушительно произнес он, — я не позволю тебе так поступать.

— Ты не позволишь?

Сара посмотрела на него, едва сдерживая негодование.

— Что ты себе вообразил — я тебе не какая-нибудь домашняя собачка и не ручная обезьянка. Поэтому, выражаюсь благопристойной непонятностью научного языка, apage te, tuas res habeto!

Она знала, что ее уничтожающая речь достигла цели. Завершающим ударом стали слова, приведенные из римской формулировки о разводе, которые, как было хорошо известно им обоим, должен говорить мужчина женщине.

Тед позвонил в дверь на Грешам-стрит около пяти. Фелисити была ему рада, но удивилась при виде чемоданов, которые он принес с собой.

— Похоже, ты собрался покинуть Оксфорд. Это так?

— Нет, — смущенно ответил Тед. — Сара выставила меня из дома. Сможешь приютить меня на ночь?

— Да, — ухмыльнулась она, — думаю, у нас найдется местечко для тебя и твоих книжек.

Но едва он оказался в доме, она тут же дала ему понять, что время его проживания здесь весьма ограничено.

— Знаешь, Тед, я очень рада поддержать тебя в трудную минуту. Но надеюсь, ты же не собираешься жить здесь долго?

— Ты смогла бы ты потерпеть мое присутствие, скажем, пару недель? — спросил он, изобразив на лице самую обворожительную из своих улыбок.

— О нет, Тед, — ответила она, — два-три дня, не больше.

— Слабоватое утешение. А как же твоя соседка Дженни и ее мотоциклист, они же…

— Да, но это совсем другое дело, — объяснила Фелисити.

— Почему же?

— Потому что я терпеть не могу неприятностей.

Наутро в больнице они старались не говорить ничего такого, что могло бы огорчить их выздоравливающего сына.

Но когда они покинули палату в обеденное время, Сара холодно предложила:

— Давай пройдем туда, где мы сможем поговорить наедине.

Преодолевая отчаяние, он все еще надеялся, что они смогут помириться. Но это заблуждение довольно скоро развеялось.

Оказывается, Сара просто хотела вкратце изложить суть всего, что касалось их развода. И лишь его эмоциональная опустошенность — к которой добавилась усталость после бессонной ночи, проведенной на диване Фелисити, — не позволила ему высказывать возражения: она скорее выговаривала ему, вместо того чтобы с ним разговаривать. Ничего не обсуждала, ни о чем не договаривалась. Она просто диктовала свои условия.

Саре алименты не нужны. Но он должен будет выплачивать деньги на содержание ребенка. И то в пределах разумного, поскольку пока не надо оплачивать его учебу. Она хочет, чтобы Тед ходил в ту же государственную школу, как и в прошлом году.

— Неужели ты собираешься остаться в Оксфорде?

— Да, — холодно произнесла она. — В любом случае, теперь тебя это не касается.

— Прости, Сара, но я не позволю тебе делать так, чтобы мой сын жил через океан от меня. Кроме того, чем ты собираешься здесь заниматься, черт подери?

— А чем большинство людей занимаются в Оксфорде, если они не работают на автомобильных заводах? — язвительно заметила она. — Может, это покажется тебе возмутительным, но я собираюсь начать писать докторскую. Я все-таки с отличием закончила Рэдклифф в стародавние времена, если помнишь. А ты сможешь навещать маленького Теда на Рождество и во время летних каникул.

— А ты вообще-то имеешь представление, сколько стоит трансатлантический перелет, Сара?

— Расслабься. Я буду проводить Рождество с родителями в Коннектикуте. И прежде чем мы наговорим друг фугу колкостей, давай сразу же уясним одну вещь. Я не хочу, чтобы из-за всего этого ребенок рос психологически ущербным. И обещаю, я никогда не скажу ничего дурного про тебя. Даю слово чести. И я позабочусь о том, чтобы ты проводил с ним достаточное количество времени.

— А если я попытаюсь решить все через суд? — спросил он, блефуя, словно это покер.

— Даже не пытайся, — ответила она с непроницаемым видом. — Адвокаты отца сделают из тебя фарш для начинки баклажанов.

Тед Ламброс пил всю дорогу, пока летел через Атлантику. Его пьянство имело интеллектуальное оправдание. Оно заключалось в знаменитой строчке из Вергилия: «Varium et mutabile semper femina». Или же, в вольном переводе: «Все женщины — непредсказуемые стервы».

 

Из дневника Эндрю Элиота

6 августа 1970 года

Сегодня мне позвонил Тед и сообщил невероятную новость, что они с Сарой разбегаются.

Господи, у института брака нет никакого будущего, если даже эти двое не смогли ужиться вместе. Тед не стал вдаваться в подробности по телефону, но, полагаю, я обязательно услышу детальный отчет обо всем, что произошло, когда он приедет ко мне в следующие выходные. (Я был просто вынужден пригласить беднягу к себе. Судя по голосу, ему очень одиноко.)

Тед даже не представляет, какие муки его ждут впереди. Развод — это всегда очень плохо. И хотя говорят, будто хуже всего бывает детям, но лично я считаю, что именно отцы страдают больше всего.

Как, например, в моем случае: хотя я имею право видеться с детьми по выходным, в этом нет никакого толку, поскольку они оба сейчас живут в пансионе, и только летом я могу по-настоящему проводить время с сыном и дочкой, когда у них каникулы.

И я открыл для себя одну истину: быть родителем — это вам не работа на полставки. Я бы сравнил это с полетом акробата на трапеции. Стоит только выпустить перекладину из рук, как ты падаешь вниз, и вернуться наверх уже нет никакой возможности.

Все зимние месяцы я обдумываю планы на лето, чтобы каждый день у Энди с Лиззи проходил интересно. Я составляю маршруты наших экскурсий — как, например, поездки по Канаде — и связываюсь с родителями других детей, которых мы приглашаем с собой за компанию. Но в лучшем случае я становлюсь для них на это время кем-то вроде главного советчика, носящего исключительно почетный титул — «папа».

В своем юном возрасте Энди уже говорит о том, что его поколению противно наше военное присутствие во Вьетнаме. И по какой-то причине он, похоже, винит в этом меня. Словно это я лично сбрасывал напалм на ни в чем не повинное гражданское население.

«Все ребята в школе говорят, эта война нужна Уоллстрит», — вещает он, будто я и есть весь Уолл-стрит, а не рядовой банковский служащий.

Я пытаюсь втолковать ему, что я на его стороне. И я помогал в организации важного антивоенного марша. Но он лишь отвечает: «Это все фигня собачья».

Когда я прошу его не употреблять таких слов, он огрызается и говорит, что я тоже их употребляю, а значит, я — лицемер и ханжа, как и все мое поколение (значит, я теперь — целое поколение!)

Мне кажется, в глубине души он скучает по мне и поэтому изображает из себя крутого парня и делает вид, будто отец ему не очень-то и нужен.

Я изо всех сил стараюсь пробиться к нему сквозь броню враждебности, но одного летнего месяца в Мэне для этого явно недостаточно. Он не верит в то, что я его люблю.

С Лиззи мне тоже непросто. Она часто хандрит, исчезает из дома, чтобы погулять одной, и не позволяет мне идти с ней. Иногда я пытаюсь ее разговорить, но и это ей не нравится. Хотя, по крайней мере, доводы ее носят личный характер, а не политический, как у Энди.

«Если бы ты действительно любил нас, вы бы с мамой не разошлись. Ненавижу наш пансион. Он похож на дом для сироток, хотя и разодетых в модные шмотки. Во всем нашем классе, наверное, только у пяти девочек есть оба родителя».

После нескольких подобных разговоров я стал отчаянно добиваться от Фейт, чтобы она позволила мне оформить опекунство над Лиззи — у дочери было бы подобие дома, и она могла бы ходить в обычную школу.

Но Фейт не была бы Фейт, если бы уступила. Не понимаю, почему она так враждебно ко мне относится. Ведь она собирается выйти замуж за одного богатея из Сан-Франциско (желаю бедолаге удачи).

В своем стремлении вернуть себе детей я даже думал, не жениться ли мне опять. Но так и не встретил ту, ради которой можно было бы со спокойной душой отважиться на это дело во второй раз.

Тед сказал мне по телефону, мол, хотя ему и больно, но все к лучшему. Он даже не догадывается, как сильно он ошибается.

И дело не в том, что он потерял жену. И не в том, что потерял сына — а это так и будет, я вас уверяю.

Он потерял то единственное, что придает смысл всем другим вещам, которые мы делаем в жизни.

 

*****

Это было в конце января 1973 года. Джордж Келлер стоял на ступенях, ведущих к зданию Правового центра в Джорджтауне.

Часы пробили двенадцать, и из дверей здания толпой повалили студенты. Среди них была и Кэтрин Фицджеральд, к которой он робко приблизился.

— Кэти…

— Прощай, Джордж, — ответила она и отвернулась от него.

— Подожди, пожалуйста. Давай поговорим, хотя бы несколько минут.

— Я не настроена вступать в переговоры с противной стороной — даже на шестьдесят секунд, доктор Келлер.

Она пошла быстрым шагом.

Он припустил за ней, стараясь не отставать.

— Прошу тебя, Кэти, — настаивал он. — Если даже Америка и Северный Вьетнам смогли заключить мир, то почему мы с тобой не можем?

Она резко обернулась к нему.

— Джордж, теперь, после подписания договора о прекращении огня, вы с Генри — международные герои. Зачем же возиться с единственным человеком в мире, который по-прежнему считает тебя ничтожеством?

— Именно затем, что ты — единственный человек, которым я дорожу.

— Ты и в самом деле думаешь, будто я поверю в эту чушь?

— Я надеялся, что ты, по крайней мере, выслушаешь меня. Я хочу сказать, ты же практически дипломированный юрист. Даже преступникам дается право сказать слово в свою защиту. Может, все-таки выпьешь со мной кофе?

Она вздохнула.

— Ладно, но только одну чашку.

— Как ты узнал, что я здесь? — спросила она. — Прослушиваешь мой телефон?

Он с ужасом покачал головой.

— Зачем ты так, Кэти. Я спросил у кое-кого из твоих давних друзей по Совету национальной безопасности.

— Если это и в самом деле мои друзья, они должны были сказать, что я не желаю тебя видеть.

Подобно своему дипломатическому наставнику, Джордж был неутомимым переговорщиком. Он решил сменить тактику.

— Послушай меня, Кэти. Знаю, я был бесчувственным. А также нечестным. Но я извлек хороший урок, честное слово. Все эти месяцы одиночества я казнил себя за то, что не доверял тебе.

— Если быть честным до конца, ты даже себе не слишком доверяешь. Вот в чем твоя беда, Джордж.

Впервые он не услышал враждебности в ее голосе.

— А ты не веришь, что человек за три года может измениться?

— Чтобы поверить, надо убедиться, — ответила она.

— Может, ты позволишь мне хотя бы попытаться доказать тебе это? — умолял он.

Она быстро допила кофе и встала.

— Знаешь, мне надо готовиться к очень трудным экзаменам. И если ты действительно настроен серьезно, позвони мне в начале следующего месяца, и тогда я смогу встретиться с тобой, не думая о деликтах и контрактах.

— Что ж, логично, — ответил он. — Могу я хотя бы проводить тебя до библиотеки?

— Думаю, лучше не надо. Вы с Генри все еще являетесь персонами нон грата в университете.

Они снова стали видеться. Сначала раз в неделю — оба сдерживали свои чувства. Но постепенно Кэти пришлось признаться самой себе, что Джордж искренне пытается исправить все, что было не так в их прежних отношениях.

Впервые за время их знакомства он открыто рассказывал о своем детстве. О том, что означало для него покинуть страну, которую он любил. О том, как приехал в чужое незнакомое место, где у него нет ни родных, ни друзей и не с кем перекинуться хотя бы парой слов на родном языке. О том, как он отчаянно стремился ко всему приспособиться. Впрочем, он не стал разглашать всю информацию. Лишь вскользь упомянул, что у него были «натянутые отношения» с отцом, а об Анике он вообще ничего не сказал.

Ей было трудно понять, откуда у него такая подозрительность к людям, прямо на уровне инстинкта, и он рассказал о собственных переживаниях в самый первый день своего пребывания в Америке. Тогда он был совершенно сбит с толку и все время чего-то боялся. До сих пор ему порой мерещится, будто кругом одни шпионы, и это его угнетает.

Короче говоря, он рассказал ей правду — ну, пожалуй, не всю. И эта искренность, хотя и не полная, давала Кэти право позволить себе еще раз полюбить его.

— Кто твой лучший друг, Джордж? — спросила она как-то раз, когда они прогуливались воскресным днем.

— Не знаю, — небрежно ответил он. — Мне кажется, у меня его никогда не было.

— Даже в детстве?

— Нет, я всегда был волком-одиночкой. Просто жить в стае — не для меня.

Она помолчала немного, а затем мягко произнесла:

— Знаешь, как-то не укладывается в голове. Мы с тобой уже столько времени любовники, а друзьями до сих пор так и не стали. Во всяком случае, ты меня другом не считаешь.

— Конечно считаю, — запротестовал он.

— Паршивый из тебя свидетель, доктор Келлер. Ты только что изменил свои показания при перекрестном допросе. На первый вопрос ты ответил, что у тебя нет лучшего друга.

— А кто же я для тебя? — добродушно спросил он. — Подопытная морская свинка, на которой ты оттачиваешь приемы, предназначенные для зала суда?

— Нет, Джордж, ты — мой друг. И я хочу быть другом для тебя.

— Кэти, ты самая удивительная девушка на свете. И мне никогда не понять, почему ты привязалась к такому айсбергу, как я.

— Начать с того, что у тебя совершенно электризующий ум. К тому же ты весьма привлекательный мужчина. Но самое главное, ты пробудил в моей душе нечто такое, что мне очень захотелось сделать тебя счастливым.

Он остановился и обнял ее.

— Кэти, — с нежностью произнес он, — я люблю тебя.

— Нет, — шепнула она. — Пока еще нет. Но полюбишь обязательно.

В июне того же года Кэти окончила юридический факультет, сдала экзамен в адвокатуру штата Мэриленд и, соответственно, в течение шести месяцев имела возможность практиковаться в Вашингтоне, округ Колумбия. Несмотря на то что ей делали очень выгодные и интересные предложения в самых разных областях, начиная от работы в правительственных органах до частного бизнеса (в 1973 году женщины-специалисты были очень востребованы), она предпочла вступить в движение по защите интересов прав потребителей и стать, как говорили в народе, «рейдером Нейдера».

— И что вдруг на тебя нашло: пойти работать в такую нелепую организацию? — спросил ее Джордж, которого, судя по интонации, такое решение и забавляло, и удивляло. — Ты же с легкостью могла устроиться в офисе министра юстиции.

— Знаешь, Джордж, — объясняла она, — хоть я родилась и выросла в Вашингтоне, но по-прежнему остаюсь оптимисткой. И все же теперь мне хватает мозгов понять, что я не могу влиять на процессы в мировом масштабе. Мое донкихотство закончилось в тот самый день, когда я ушла из Совета национальной безопасности. А с людьми Ральфа мы можем делать какие-то осязаемые добрые дела, и иногда я имею возможность видеть лица людей, которым помогаю.

— Это поразительно, — произнес он с любовью и восхищением. — Ты самая большая идеалистка из всех, кого я встречал.

— А ты самый большой прагматик.

— Вот поэтому мы с тобой так подходим друг другу. Как та парочка из стишка про Джека Спрэта.

— Да, но только мы с тобой не муж и жена.

— Молчу, молчу, — улыбнулся он.

— А что тут говорить, — уверенно сказала она. — Однажды утром ты проснешься и поймешь, каким ценным приобретением я стала бы для твоей дальнейшей карьеры, и захочешь сделать мне предложение.

— Ты думаешь, именно так я обосновываю все свои решения?

— Да. И это, возможно, станет единственной причиной, по которой ты не сделаешь этого предложения.

— Что именно?

— То обстоятельство, что я действительно знаю, что тобой движет.

 

*****

Дэнни Росси был окружен ореолом собственного успеха. Он был богат и знаменит. Жизнь одаривала музыканта почестями и похвалами, его «берлога» ломилась от наград, а постель — от красивых женщин. У него было все, о чем мог мечтать любой человек.

Кроме супружеского союза.

Однажды вечером, ранней весной 1973 года, когда личный шофер встретил его в аэропорту, Дэнни велел ему ехать как можно скорее в Брин-Мор. Он ворвался в дом, чтобы сообщить о своей последней удаче: ему предложили руководить Филармоническим оркестром Лос-Анджелеса. Между прочим, они так сильно хотят его заполучить, что даже согласны, чтобы он сохранил за собой работу и в Филадельфии. Он станет трансконтинентальным дирижером.

— Вот здорово, папочка! — закричала Сильвия. — Значит, мы переедем в Калифорнию?

— Что ж, наверное, хорошо будет убраться подальше от снега и льдов. Но вообще-то это наша мама решает.

Он посмотрел на Марию. Она сидела с каменным лицом. И ничего не сказала.

* * *

— Дорогая, что случилось? — спросил он за ужином, когда дети ушли из-за стола.

— Дэнни, — медленно произнесла она, — нам нужно поговорить.

— Ты имеешь в виду, о Калифорнии?

— Нет. О «мисс Рони».

— О ком?

— Прошу тебя, Дэнни, не изображай из себя святую наивность. Ее колонка выходит в газете даже такого провинциального городишки, как Филадельфия.

— Так, ну и какую же гнусную сплетню она разносит сейчас?

— О, ничего скандального, — язвительно ответила Мария. — Всего лишь пикантную новость о том, как знаменитый композитор и пианист мило шепчется о чем-то с Рэкел Уэлч в ресторане Малибу.

— Неужели ты и правда веришь всей этой чуши?

— Вот только я не совсем уверена, кто написал эту статью — ее рекламный агент или твой.

— Минуточку…

— Нет, маэстро, — резко возразила она. — На этот раз ты меня послушай. Все эти годы я старалась не обращать внимания на твои похождения, ибо считала, будто в этом есть и моя вина. Я думала, тебе приходится ходить на сторону, потому что я неопытная и не могу тебя удовлетворить. Но зачем же это делать на глазах у всех? Ты ведь уже всему миру доказал, какой ты зрелый мужчина, — почему же ты самому себе это никак не докажешь?

Она замолчала. Дэнни спокойно спросил ее:

— Что вдруг на тебя нашло?

— Не вдруг. Просто показался конец моей очень длинной веревки.

— Мария, мы ведь с тобой это уже проходили. Я же никогда и не претендовал на звание бойскаута. Но по-прежнему считаю себя хорошим семьянином. Я же забочусь о тебе и о детях, разве не так?

— Материально — да, но и только. Твои дочери изголодались по твоему вниманию, а ты этого просто не замечаешь, как я посмотрю. И я с ужасом жду того момента, когда они впервые натолкнутся на твое имя в газетной колонке со сплетнями.

Дэнни завтра предстояло дирижировать двумя концертами, поэтому он попытался ее успокоить.

— Дорогая, ты же знаешь, есть только один человек на свете, кого я люблю, ведь так?

— Конечно, знаю, — подхватила она. — Это ты. — А затем устало добавила: — Я больше так не могу.

Наступила еще одна пауза.

— Ты хочешь развестись?

Она снова разозлилась.

— Этого хотела бы любая нормальная женщина на моем месте, не так ли? Но мы же католики — по крайней мере, я остаюсь католичкой. И потом, это погубит девочек.

— И куда же это нас приведет?

— В раздельные спальни, — ответила она.

Он в изумлении уставился на нее.

— Ты шутишь! Не хочешь же ты сказать, что наша сексуальная жизнь кончилась?

— Во всяком случае, друг с другом.

Этот намек вывел Дэнни из равновесия.

— Значит, ты намереваешься заводить интрижки?

— А ты можешь привести хоть один довод, почему мне нельзя этого делать?

Он чуть не сказал: «Ты жена и мать». Но ведь он муж и отец. И все равно он был в ярости.

— Мария, ты не можешь поступать так со мной! Не можешь!

— Дэнни, могу я или не могу — не тебе судить. И что я буду делать или не делать, тебя это не касается.

 

*****

К началу весны 1972 года Джейсон Гилберт принял участие в таком количестве операций в составе «Сайерет Маткаль», что Цви настоял на том, чтобы он взял длительный отпуск и «вспомнил, что такое — нормальная жизнь».

Он вернулся в кибуц и наконец-то смог поближе узнать своих сыновей: Джошуа, которому уже исполнилось пять лет, и трехлетнего Бена.

Он открыл для себя, что наслаждается каждой минутой семейной жизни, даже когда просто возится в гараже.

— Что ты делаешь с этим грузовиком, папа? Он разве поломанный?

Джейсон поднял взгляд из-под капюшона, чтобы поприветствовать своего первенца.

— Не такой уж и поломанный, Джош. Просто я его немного «оживляю» — так в Америке говорят.

Маленький мальчик рассмеялся.

— Как смешно! Разве машину оживляют?

— Нет, хабиби. Это просто так говорят, когда делают, чтобы она быстрее ездила. Хочешь, научу?

— Да, очень.

Джейсон приподнял мальчика и стал держать его над открытым капотом машины.

— Вот, видишь? Это называется карбюратор. Он смешивает воздух и бензин…

В течение следующих трех дней Джейсон любовно знакомил старшего сына с секретами автомобильной техники. Еве он, шутя, говорил:

— Он станет самым юным «хот-роддером» в Галилее.

А поскольку в детстве его обучением занималась целая куча специалистов, Джейсону особенно нравилось, что он сам учил всему своих сыновей.

Назначив Джоша «помощником профессора», он показывал младшему сыну, как надо плавать в бассейне общины.

— Продолжай болтать ножками, Бен, у тебя здорово получается. Очень скоро ты станешь настоящей рыбкой.

— Я не рыбка, папа, я — мальчик.

Ева сидела неподалеку в тени деревьев, довольно улыбаясь, и молилась о том, чтобы это идиллическое лето никогда не заканчивалось.

Иногда она готовила простой обед на двоих в бунгало. И они могли попробовать вино, которое Йосси выменял на апельсины в соседнем мошаве. Замужество и материнство очень сильно изменили Еву. Никогда еще в своей жизни она не была такой спокойной. Она улыбалась. И даже осмеливалась быть счастливой.

В середине июля в Веред-Ха-Галил приезжал скрипач Исаак Стерн и выступал с концертом в помещении столовой. Кроме того, для библиотеки кибуца он оставил несколько своих последних альбомов.

Когда Ева принесла один из них, чтобы послушать на своем проигрывателе, Джейсон обратил внимание, что концерт для скрипки Мендельсона был записан в сопровождении Филадельфийского симфонического оркестра под управлением Дэниела Росси. На него внезапно нахлынули воспоминания о былых временах, когда он учился в университете.

Ева подошла к нему и взяла его за руку.

— Скучаешь по дому, любовь моя?

— Да, время от времени, — сознался он. — По разным глупостям вроде «Уорлд сириз», «Суперкубка» и даже по матчам между Гарвардом и Йелем. Когда-нибудь я поведу тебя на одну из этих игр, Ева, чтобы ты посмотрела. Хорошее дело — они бьются насмерть, а никто не погибает.

— А когда же мы поедем? Для меня собрать вещи — пятнадцать минут.

— Когда наступит мир, — ответил он. — Тогда я возьму всех, и мы вчетвером отправимся, чтобы увидеть Гарвард…

— И Диснейленд, надеюсь.

— Естественно. Мы посетим все самые известные культурные заведения.

И он повторил свое условие:

— Когда наступит мир.

— Думаю, мы к тому времени станем слишком старыми, чтобы путешествовать, Джейсон.

— Ты пессимистка, дорогая.

— Нет, я реалистка. И потому мне хочется, чтобы ты назвал хотя бы приблизительную дату.

— Ладно, ладно. Я — первый маршал всего выпуска. И должен буду присутствовать на встрече выпускников по случаю двадцатипятилетия окончания университета.

— И когда это будет?

— О, всего-то через одиннадцать лет.

— Хорошо.

Она улыбнулась. Отсутствие иронии в ее ответе его удивило.

— Хочешь сказать, что готова ждать так долго?

— Да. Удачное время. Джош к тому времени еще только через год пойдет в армию.

— Ты уже рассчитала все наперед?

Она кивнула.

— Каждая израильская мать начинает это подсчитывать с того самого дня, когда у нее рождается сын. Бену осталось четырнадцать лет.

Они оба помолчали немного, пытаясь переварить ужасающий смысл того, что им уже сейчас точно известно, когда их малолетним детям придется идти на войну.

Джейсон встал и нежно обхватил ее руками.

— Дорогая, когда я опять уйду в «Сайерет», пожалуйста, помни об этом разговоре. Мне бы хотелось, чтобы наши мальчики могли играть с теннисными ракетками, а не с ружьями.

— А мне бы хотелось, чтобы и муж мой тоже мог играть в теннис.

Поскольку Цви не называл ему никаких сроков, Джейсон планировал отдыхать от активной службы в течение полугода. Однако этот безмятежный период продлился меньше трех месяцев.

Утром 5 октября 1972 года восемь палестинских террористов из организации «Черный сентябрь» ворвались в резиденцию израильской делегации в Олимпийской деревне Мюнхена, расстреляли на месте двоих спортсменов, а еще девятерых взяли в заложники.

Услышав по радио это краткое сообщение, Джейсон сразу же отправился в расположение части спецназа. Он знал, это тот самый случай, когда потребуется опыт бойцов «Сайерета».

Немедленно была сформирована группа, готовая сразу же вылететь в Мюнхен. Моше Даян обратился с просьбой разрешить израильским спецназовцам участвовать в освобождении своих соотечественников, однако германские власти от помощи отказались. Bereitschaftspolizei может — и должна — справиться с этим кризисом самостоятельно.

Когда пришло сообщение о том, что попытка немецких полицейских захватить террористов штурмом провалилась и все израильские заложники погибли, бойцы «Сайерета» восприняли это известие очень болезненно, их переполняло отчаяние и злость.

И только предельное самообладание Цви позволило ему говорить спокойно.

— Мы обязательно выясним, кто из террористов это спланировал. Мы найдем их всех до одного и отомстим.

На это Джейсон ответил просто:

— Я возвращаюсь на работу.

* * *

Довольно скоро разведывательная служба установила личности тех, кто стоял за мюнхенской бойней. Идеологом и основным организатором этой акции был Абу Юсуф — один из руководителей «Фатх», возглавлявший службу разведки, ближайший соратник Ясира Арафата. Разведслужба даже определила местоположение его квартиры в Бейруте, откуда он осуществлял руководство операцией.

Цви и другие руководители подразделений приступили к разработке и осуществлению плана по его ликвидации. Также спецслужбы намеревались воспользоваться краткосрочным пребыванием своих бойцов в столице Ливана для того, чтобы свести счеты с еще несколькими террористами, безнаказанно убивавшими израильских граждан.

Вечером 10 апреля Джейсон в составе группы из нескольких десятков человек сел на борт патрульного катера, который быстро доставил их в нужное место на побережье Средиземного моря, где он встал на якорь недалеко от Бейрута. Все участники операции были одеты как обычные туристы, каких можно встретить повсюду на вечерних улицах ближневосточной Ривьеры.

Они залезли в надувные шлюпки и бесшумно поплыли к берегу, где у небольшого домика с темными окнами их уже ждали автомобили, взятые напрокат службой разведки. Затем все разъехались по своим пунктам назначения. Джейсон повел машину в сторону Рю-Халед-Бен-Аль-Валид. Припарковался рядом с домом, который он узнал по фотографии: там жил Абу Юсуф.

Все пятеро вышли из машины и вошли в здание. Квартира находилась на третьем этаже, охраняемая двумя вооруженными людьми, которых Джейсон и Ури, еще один боец, планировали обезвредить до того, как те поднимут шум.

Но их действиям не хватило быстроты. Одному из охранников все же удалось произвести выстрел, прежде чем он упал замертво. К тому времени, как бойцы спецназа ворвались в нужную квартиру, главарь террористов успел забаррикадироваться в ванной комнате.

Шквалом автоматных очередей Джейсон и его товарищи разнесли дверь в щепки. Шагнув внутрь, они обнаружили, что их пули убили Абу Юсуфа… и смертельно ранили его жену.

Джейсон едва успел окинуть все взглядом, как Ури крикнул:

— Едут полицейские машины.

— Понял, — ответил он, быстро обшаривая письменный стол убитого террориста и хватая подряд все документы. — Сваливаем отсюда.

Пока они бежали вниз по лестнице, какая-то старушка высунула голову из дверей своей квартиры. От неожиданности кто-то из спецназовцев открыл огонь, и женщина упала на пол.

Оказавшись на улице, они швырнули несколько ручных гранат, чтобы отвлечь внимание прибывающих жандармов, запрыгнули в свою машину и помчались в сторону моря.

Остальные уже поджидали их на берегу. Увидев Джейсона и его людей, они замахали руками, подбежали к воде и забрались в резиновые лодки. Джейсон со своей группой тут же последовали их примеру, и они яростно заработали веслами, уплывая в открытое море.

Несколько часов спустя они уже опять находились в штабе «Сайерет», в самом сердце Израиля.

Командиры подразделений докладывали о выполнении заданий. Один отряд взорвал часть штабов террористов, убив в ходе перестрелки тех, кто оборонялся. Вторая группа напала на другие здания ООП, включая мастерские, где изготавливались бомбы.

Но Цви больше всего интересовало то, как справился со своим заданием Джейсон.

— Ну что, саба, — с тревогой спросил он, — как у тебя дела? Джейсон рапортовал, взвешивая каждое слово:

— Мы уничтожили парня, который спланировал мюнхенскую бойню.

— Поздравляю…

— Но мы также убили нескольких невинных людей. После этого он замолчал.

— Саба, мы на войне. Когда воздушные силы бомбят военную цель, даже при точном попадании среди гражданского населения неизбежно будут жертвы.

— Да, но бомбардировщики находятся среди облаков, на высоте нескольких тысяч метров. И им не обязательно видеть лица убитых людей.

Цви обнял его за плечи и твердо произнес:

— Послушай меня. Ты — солдат, защищающий свою страну. Эти люди убивали израильтян и планировали убивать их дальше. Ты, возможно, спас сотни жизней. Может, тысячи. Ты должен гордиться собой.

Джейсон только покачал головой, вышел из здания, сел в свою машину и поехал на север, к кибуцу.

Когда он доехал до места, было раннее утро и дети уже пошли в школу. Его сыновья, совсем еще малыши, увидели отца и бросились его обнимать.

Крепко прижимая их к себе и целуя, он думал: «Вы двое — единственное оправдание тому, что мне все еще приходится убивать людей. Может, когда вы подрастете, этот мир наконец образумится».

Через две недели Цви позвонил Джейсону и пригласил к себе в офис. Он довольно улыбался:

— У меня есть одно дело, которое тебе точно понравится.

— Сомневаюсь, — усмехнулся Джейсон.

— Нет, в самом деле. Это задание рассчитано на выпускника Гарварда, который в тебе все еще сидит. Наше правительство озабочено тем, что ухудшается имидж Израиля, особенно среди молодежи — так называемых «новых левых». Нам понадобятся несколько человек, обладающих даром красноречия, чтобы проехать по кампусам и поговорить с представителями еврейских общин — поддержать их морально.

— Вообще-то я совсем не оратор, — ответил Джейсон.

— Но зато у тебя сохранился приятный американский акцент. Это должно помочь. А еще я помню, когда мы только познакомились, в тебе было море обаяния.

— Именно, что «было».

— В любом случае, бери с собой Еву, и поезжайте на неделю в Иерусалим, пока в МИДе оформят твои документы. Считай, что это отпуск, саба. Может, небольшой отдых, да еще с женой, поможет тебе вернуть давно утраченное обаяние.

Гуляя по улочкам Иерусалима, Ева вспомнила, что, когда Джейсон впервые приехал в Израиль, они имели возможность побывать только в одной части этого города.

— Вот о чем ты сможешь упомянуть в своих беседах, — предложила она. — Когда Иордания владела Старым городом, они не только не пускали евреев к святым местам, но наши синагоги использовались под конюшни. Весь мир должен отдать нам должное: мы обеспечиваем здесь свободу вероисповедания для всех верующих.

— Ева, мировое сообщество не считает это нашей заслугой, как и все остальное.

— А я все равно горжусь этим, — стояла она на своем.

— Хорошо. — Он улыбнулся. — Тогда, может, ты поедешь в Америку и будешь выступать вместо меня.

Джейсон прилетел в Нью-Йорк в конце мая. Впервые за последние почти десять лет он ступил на американскую землю. И ему было хорошо. По крайней мере, сейчас. Он вернулся в страну, где родился, в то место, по которому безумно скучал иногда. Но здесь еще и дом его родителей — на расстоянии звонка всего за десять центов.

Все несколько дней перед отъездом они с Евой мучительно думали о том, как ему вести себя с родителями и что делать, но так и не пришли к единому мнению. Она считала, что он должен поехать на Лонг-Айленд и увидеться с ними. Ведь только так, лицом к лицу, можно сразу все решить. Они посмотрят ему в глаза и все поймут. И все изменится.

Но ей легко говорить, а ему это сделать гораздо труднее. Он знает, что причинил родителям боль. И не важно, прав он был тогда или нет, все равно чувство вины не давало ему покоя.

И все же один разговор с Евой не выходил у него из головы.

— Пока ты не помиришься с родителями, так и будешь мучиться в душе. Все равно тебе придется сделать этот шаг, в противном случае ты никогда не повзрослеешь.

— Но мне уже почти сорок, — возразил он.

— Тем более пора уже опериться и стать взрослым.

Джейсон полдня просидел в своем гостиничном номере, но так и не решился снять телефонную трубку. Вместо этого он надел недавно купленный светлый костюм и вышел прогуляться. Он внушал себе, будто идет легким шагом по 5-й авеню только для того, чтобы поглазеть на витрины магазинов, в которых выставлена вся та роскошь, которая не по карману ни одному израильтянину. Однако, дойдя до 44-й улицы, он понял, почему его с такой силой тянуло сюда: здесь был Гарвард-клуб.

Джейсон годами не платил членских взносов, но его все же пропустили внутрь, когда он наплел, будто встречается с Эндрю Элиотом наверху в спортивном зале.

Он поднялся на лифте на пятый этаж и проверил по записи в журнале, кто сегодня вечером играет в сквош на корте. Так и есть, напротив строчки «семнадцать ноль-ноль» стоит фамилия «Э. Элиот, выпуск 1958 г.».

Он взглянул на свои часы — осталось ждать всего двадцать минут.

* * *

Эндрю не мог поверить своим глазам. Он пришел в восторг.

— Господи, Гилберт! Ты совсем не изменился. Я хочу сказать, мы тут все и полысели, и раздобрели, а ты выглядишь как чертов первокурсник. В чем твой секрет?

— А ты попробуй послужи на действительной военной службе десять лет, Элиот.

— Нет уж, благодарю покорно. Лучше останусь толстым — целее буду. Хочешь поиграть немного в сквош? Можешь взять мой корт и моего соперника в придачу — правда, он всего лишь биржевой маклер с излишним весом.

— Спасибо. Я бы с удовольствием — если достанешь мне какую-нибудь форму.

— Какие проблемы, старик, — весело ответил Эндрю. — А потом, может, поужинаем вместе?

— А разве дома тебя не ждет жена? — поинтересовался Джейсон.

— Нет, не ждет. Но не будем об этом.

 

Из дневника Эндрю Элиота

2 июня 1973 года

Как здорово было увидеться с Джейсоном Гилбертом после стольких лет разлуки! Но в то же время эта встреча меня смутила.

С одной стороны, внешне наш парень почти не изменился. Он по-прежнему выглядит двадцатилетним спортсменом — рядом с ним я острее, чем обычно, почувствовал, что совсем превратился в старый тюфяк.

И все же он стал совершенно другим человеком. Пытаюсь подобрать для него подходящее определение, но единственное прилагательное, которое приходит на ум, это «печальный». И хотя он явно счастлив в браке и обожает своих детей, но у него, похоже, пропал вкус к жизни, который был присущ ему в прежние времена. Конечно, он улыбался все время, пока мы вспоминали наши шальные выходки в студенческие годы. Но ни разу не засмеялся. И как мне кажется, теперь ничто не способно его рассмешить.

Разумеется, я представляю себе, как много он пережил за эти несколько лет такого, о чем ему сейчас не хочется вспоминать. В самом деле, будешь печальным после того, как убили твою невесту, а ты побывал в самой гуще военных действий. Но мне показалось, будто его гложет что-то еще, помимо этого, и я решил докопаться и понять. И тут, в какой-то момент, он сказал: «Энди, я не знаю, что мне делать».

Это меня просто потрясло, ибо я всегда считал: если на всем нашем курсе и есть человек, который знает, что ему делать, то это Джейсон. Ведь он всегда был таким целеустремленным, готовым пожертвовать кучей сверкающих наград, собранных им на своем пути, — лишь бы только его допустили к участию в Американских крысиных бегах. В сущности, он был лучшей крысой из всей нашей треклятой стаи.

Я догадался, какой груз давит ему на плечи, когда стал рассказывать ему, как вся пресса и даже обычные люди на улицах восхищались действиями израильской армии в ходе Шестидневной войны. Эта победа поразила воображение американцев, которые сразу вспомнили Давида и Голиафа.

На это он заметил, что журналисты, должно быть, переусердствовали, прославляя войну. Ведь, даже если ты знаешь, за что сражаешься, отнимать чью-то жизнь — это страшно. До сих пор ему не избавиться от мысли, что где-то на свете есть дети, которых лично он сделал сиротами.

Я сказал, что трудно, наверное, быть военным, если у тебя такие мысли.

Он взглянул скорбным взглядом — меня аж пробрало до самых пят — и тихо произнес: «Быть военным и оставаться человеком — невозможно».

До сих пор я, как и другие наши сокурсники, был убежден, будто я в полной мере ощущаю весь тот груз, который давит на нас всех: заглохшие карьеры, все эти закладные, разводы, тяжбы за право опекунства, непослушание детей и прочая ерунда. Я считал, будто именно это способствует возникновению кризиса среднего возраста.

Но в отличие от нас, тех, кто еще гоняется за славой и удачей, Джейсон хочет от жизни только одного — остаться человеком.

И он отнюдь не уверен, что это у него получится.

За первую неделю своего пребывания в Нью-Йорке Джейсону пришлось не менее двенадцати раз выступить перед совершенно разными аудиториями. Число его слушателей варьировалось от нескольких политиков до примерно тысячи членов общественной организации «Друзья Израиля», собравшихся на официальный завтрак в отеле «Билтмор».

Однако сюда пришли не только «друзья». Когда Джейсон отвечал на вопросы из зала, несколько сторонников «новых левых» обрушились на него с ярой критикой, обвиняя в том, что он является представителем «империалистической страны». Он спокойно ответил им, что Израиль и не помышляет об империи, он всего лишь хочет быть демократическим, как и остальные страны. И по его личному мнению, Израиль обязан будет уступить занятые территории — в обмен на признание арабами его права на существование.

Еще долго после его выступления люди не расходились, обступив трибуну со всех сторон. Они беседовали с ним. Пожимали ему руку. Желали всего самого хорошего. Наконец остались только двое — это была супружеская пара.

Он оказался лицом к лицу перед своими отцом и матерью.

Никто из них не решался заговорить первым. Но взгляды, какими они смотрели друг на друга, были красноречивей слов. В родительских глазах можно было прочесть любовь и восхищение. Его глаза светились нежностью и радостью. И всех объединяло страстное желание помириться.

— Привет, мам, пап. Я так… рад вас видеть.

— Ты чудесно выглядишь, Джейсон, — мягко произнесла мать.

— Да, наверное, опасности мне на пользу, — ответил он. — А вы, ребята, и сами неплохо выглядите. Как Джули?

— Хорошо, — сказал отец. — Она в Калифорнии. Замужем за одним адвокатом из Санта- Барбары.

— Счастлива?

— Вообще-то они с Самантой собираются переезжать этим летом. После бракоразводного процесса.

— Опять?

Отец кивнул.

— Джулия не изменилась. — И добавил осипшим голосом: — Мы… очень скучали по тебе, сынок.

Джейсон спрыгнул со сцены и обнял родителей. Долго они стояли так, прижавшись друг к другу.

— У тебя найдется время приехать к нам? — спросила его мать.

— Конечно, с огромной радостью.

На следующий день за ужином он показывал родителям фотографии Евы и двоих мальчиков. Они очень растрогались, увидев внуков, и порадовались счастливому браку своего сына.

— Можно, мы возьмем себе несколько фотографий? — спросила мать.

— Оставь себе все, — предложил Джейсон.

А потом признался:

— Вообще-то я привез их специально для вас.

Сразу же после одиннадцати мать, сославшись на усталость, отправилась спать, а Джейсон с отцом остались наедине — в первый раз за десять лет.

Джейсон собрался с духом и заговорил:

— Папа, я знаю, какую боль я причинил тебе и маме…

— Нет, — перебил его отец. — Если кто-то и должен просить прощения, то позволь мне сделать это первым. Я был не прав, что не прислушивался к тебе, не уважал твоих взглядов.

— Прошу тебя, пап…

— Нет, дай мне закончить. Ты преподал мне хороший урок насчет нашего духовного наследия. И я понял: можно быть стопроцентным американцем и в то же время оставаться евреем. Шестидневная война стала катализатором для многих людей вроде меня. Это был такой прилив гордости…

Он замолчал.

Джейсон не знал, что сказать. Отец продолжил говорить, но гораздо более тихим голосом:

— Я уже тогда знал, конечно, что ты участвуешь в боевых действиях, и безумно за тебя боялся. — Он поднял голову. — Господи, сынок, я так рад, что все обошлось и мы можем вот так с тобой поговорить.

Они обнялись.

Ева с мальчиками ждали, когда самолет совершит посадку в аэропорту Тель-Авива. Когда все обнимались и целовались, маленький Бен спросил:

— Папочка, а ты привез нам какой-нибудь подарок?

— Еще бы, Бенджи, конечно привез. Но самый лучший подарок вы увидите в октябре.

— А какой?

— Своих бабушку с дедушкой.

 

*****

— Идите поплавайте, — обратился Ричард Никсон к Джорджу Келлеру. — Разомнитесь немного.

Дело было жарким августовским днем 1973 года в западной резиденции президента США в Сан-Клементе, штат Калифорния. Президент обсуждал что-то с Киссинджером, сидя в мелкой части бассейна по пояс в воде. Джордж Келлер, расположившись поблизости, записывал все, что диктовал ему Киссинджер. («Проследи, чтобы я не забыл позвонить Помпиду в семь утра по Гринвичу».)

Никсон снова повторил свое приглашение Джорджу.

— Боюсь, я не смогу, господин президент, благодарю вас, — ответил Джордж довольно неуклюже. — Правду говоря, у меня с собой нет плавок.

Никсон повернулся к Киссинджеру и пошутил:

— Генри, только не говори мне, будто этот твой парень не умеет плавать.

— О, он очень даже умеет, господин президент. Ему бы не дали диплом об окончании университета, если бы он не сдал зачет по плаванию — пятьдесят ярдов.

Доктор К. всегда старательно избегал произносить слово «Гарвард» без особой на то необходимости. Никсон испытывал некоторую фобию к этому заведению с тех самых времен, когда он входил в комиссию по расследованиям, которую возглавлял Джо Маккарти (а по сути, ректор университета Дерек Бок и сейчас входит в «список недругов» Белого дома).

— Ладно, — сказал президент. — Но, Джордж, обещайте мне, что обязательно проплывете несколько кругов перед ужином. Хочу, чтобы мои люди были в хорошей форме.

— Да, сэр, господин президент, — ответил он. — А теперь, прошу прощения, если позволите, я пойду к себе в комнату и отпечатаю некоторые из этих писем.

Джордж аккуратно собрал все бумаги, сложил их в свой портфель-«дипломат» и зашагал в сторону гостевого коттеджа, где находились помещения, предназначенные для некоторых помощников, работающих в резиденции президента.

Он просидел за своим письменным столом не больше пяти минут, как к нему без стука вошел Киссинджер в махровом купальном халате.

— Джордж, — сказал он взволнованно, — ты не поверишь, что сделал сейчас президент.

— Хорошее или плохое?

— Ну, это зависит от того, с какой точки зрения смотреть, мой мальчик, — произнес он, и лицо его расплылось в улыбке. — Он только что попросил меня стать госсекретарем.

— Господи, Генри, поздравляю.

— Слушай, можно, я воспользуюсь твоим телефоном? Мне бы хотелось позвонить родителям и сообщить им.

22 сентября, в 11.06, в Восточном зале Белого дома доктор Генри А. Киссинджер принял должностную присягу и стал исполнять обязанности государственного секретаря Америки, пятьдесят шестого по счету.

Джордж Келлер, один из немногих людей не из числа представителей прессы, получил право присутствовать на торжественной церемонии. Причем в качестве специального помощника нового госсекретаря.

Киссинджер произнес свою краткую благодарственную речь от чистого сердца. «Ни в одной другой стране мира невозможно представить себе, чтобы человек моего происхождения достиг такого высокого положения, как я, который стоит теперь здесь, рядом с самим президентом Соединенных Штатов…»

Джордж в душе надеялся, что человеку, имеющему такое происхождение, как у него самого, Америка тоже предоставит неограниченные возможности.

— Генри, могу я занять пару секунд вашего времени?

Недавно назначенный госсекретарь оторвал взгляд от письменного стола и приветливо ответил:

— Разумеется, Джордж. Какую неразрешимую мировую проблему ты желаешь предложить моему вниманию?

— Это скорее не проблема и больше походит на загадку. Как вы знаете, я поддерживаю отношения с Андреевым из русского посольства…

— Конечно. Наш лучший друг, хоть и враг.

— Так вот, он приглашает меня пообедать в «Сан-Суси».

— Хорошо. — Киссинджер улыбнулся. — Обед из нескольких блюд — это все, что осталось от политики разрядки.

— Я серьезно, Генри, — ответил Джордж. — Он хочет познакомить меня с их новым атташе по культуре.

— А, да, — вспомнил Киссинджер, обладающий феноменальной памятью. — Один тип по фамилии Якушкин.

Джордж утвердительно кивнул.

— Как вы думаете, что ему надо?

— А я бы, мой мальчик, как раз хотел, чтобы именно это ты и выяснил. Однако хочешь услышать совет своего старого профессора?

— Определенно.

— Попробуй заказать утиное филе. Его готовят в ликере из черной смородины.

Это и есть парадокс по-вашингтонски. В любых других обстоятельствах подобные действия вызвали бы осуждение: как же так, вы оказываете помощь и поддержку — в данном случае в виде угощения изысканной кухней — своему врагу. Но в американской столице это называется «гастрономической дипломатией».

Некоторые из приближенных людей президента, как, например, Холдеман и Эрлихман, были завсегдатаями «Сан-Суси» — по всеобщему признанию, лучшего ресторана в районе Белого дома, до которого можно дойти пешком. И все уже привыкли к тому, что правительственные чиновники (и даже сотрудники среднего звена, такие как Джордж) сидят за одним столиком и едят вместе с представителями государства, считавшегося их смертельным врагом.

За время работы в аппарате правительства Джордж Келлер уже приобрел опыт подобных застолий. Впрочем, он так и не смог выяснить, за что русское посольство оказывает ему такие знаки внимания. Вначале он думал, будто им нравится, что он бегло разговаривает на их языке. Однако все их беседы проходили на английском. И никто при этом даже не понижал голоса.

Тем не менее согласно процедуре он представлял в ФБР специальную докладную записку, в которой содержался подробный отчет о том, какие темы затрагивались в каждом из имевших место разговоров.

То уважительное отношение, с которым относились к нему сотрудники советского посольства, не только не вызывало подозрений у компетентных органов, но даже повышало его статус в их глазах. Специалисты в Госдепартаменте и в ЦРУ считали эти контакты полезными, поскольку Джордж таким образом смог бы помочь когда-нибудь выйти на потенциального перебежчика.

Погода стояла хорошая, и Джордж пошел к ресторану пешком — через Пенсильвания-авеню и по 17-й улице.

Андреев, лысый мужчина средних лет, в бесформенном сером костюме, что сразу выдавало в нем русского, помахал ему рукой, приглашая к столику, где какой-то мужчина помоложе, одетый в синий пиджак и полосатый галстук, поднялся с места, чтобы поздороваться с ним за руку.

— Дмитрий Якушкин, Джордж Келлер, — представил их друг другу Андреев. И весело добавил: — Будь с ним повежливей. Он знает о Восточной Европе больше нашего.

— Постараюсь не ударить в грязь лицом, — сказал дипломат на безупречном английском языке.

Джордж сразу подумал: «Ну надо же: произношение у него почти как у меня».

— Что желаете выпить? — спросил Андреев. — «Кровавую Мэри» или коктейль с шампанским?

— У них здесь отличная русская водка, поэтому я буду «Кровавую Мэри».

Андреев показал три пальца метрдотелю, тот просто кивнул в ответ — объяснять ничего не понадобилось.

Разговор был чрезвычайно задушевным и исключительно поверхностным. Джордж сидел, выжидая, когда же его собеседники чем-нибудь выдадут себя.

Между тем, когда принесли creme brulie, Якушкин стал расспрашивать его, не собирается ли он съездить в Венгрию, ведь теперь, после принятия им гражданства США, это вполне осуществимо. И еще о каких-то несерьезных вещах.

Джордж с небрежным видом стал рассуждать — но без особого напора — о прелестях жизни в капиталистическом обществе и о том, как ему нравится вести светскую жизнь в Вашингтоне, где повсюду вас окружают красивые женщины. И Дмитрий вскоре сам в этом сможет убедиться.

Он заметил, как при этих словах у молодого человека сверкнули искорки в глазах. Может, перед ним — кандидат, размышлял Джордж. И возможно, он хочет выяснить окольными путями, насколько хорошо приживется здесь бывший коммунист, если станет перебежчиком.

Во всяком случае, это было его единственное заключение в докладной записке, которую он продиктовал своей секретарше, вернувшись после обеда.

Примерно около трех часов госсекретарь заглянул к нему в кабинет, сунув голову в дверь, и спросил:

— Ну, как?

— Вы оказались правы, Генри. Утиные грудки там просто великолепны.

Через пять дней Якушкин позвонил Джорджу в кабинет, «просто так», и снова заверил его в том, что был рад познакомиться. А вообще-то он хотел пригласить Джорджа вместе поужинать.

Они условились о дате и месте встречи — в любимом ресторане всех русских, с весьма подходящим названием «Ля рив гош» на Висконсин-авеню. В коридорах Госдепа шутили, что это место единственное в своем роде. Почти все постоянные посетители ресторана — это агенты ЦРУ и КГБ, которые следят друг за другом и за тем, как одни следят за другими.

И снова они болтали ни о чем. Вот только напиток на этот раз заказали другой — марочное вино «Бордо», и довольно много. Оба сидели с беспечным видом, каждый старался казаться более пьяным, чем был на самом деле.

— Джордж, — словно между прочим, признался Дмитрий, — в этом городе все так дорого. А вам в департаменте хорошо платят?

— Неплохо, — сказал Джордж и потом добавил, вспомнив: — Тридцать шесть тысяч в год.

— А сколько это будет в рублях, вы знаете? — поинтересовался молодой русский.

— Вообще-то не знаю, — улыбнулся Джордж.

— Если честно, — засмеялся дипломат, — я и сам точно не знаю. Но сколько бы это ни было, — только между нами, — я бы предпочел, чтобы мне платили в долларах, согласны?

— А в Америке других денег и нет, — ответил Джордж, чувствуя, что они приблизились к теме, имеющей некоторое значение.

Джордж словно невзначай подал мяч на корт русскому:

— Скажите, Дмитрий, а вам с вашей зарплатой удается сводить концы с концами?

Последовало молчание. Два шахматиста смотрели друг на друга не отрываясь, а затем русский сказал со всей прямотой:

— Откровенно говоря, я как раз собирался спросить вас о том же.

И Джордж подумал про себя: вот козел. Он, оказывается, пытается завербовать меня. Неужели русские считают меня таким простаком?

И все же он не должен терять спокойствия.

— У меня с деньгами все в порядке, Дмитрий, — небрежно ответил он. — И запросы у меня скромные.

— Ну да, — согласился с ним его советский собеседник немного загадочно, — похоже, у вас все есть. И все-таки, может, мы могли бы вам в чем-то… помочь?

Джордж знал, что должен поддерживать игру.

— Это очень любезно, — сказал он почти шутя. — Но с какой стати ваше посольство хочет помогать такому человеку, как я?

— Потому что вы воспитывались в духе марксизма и, может быть, иногда испытываете ностальгию…

— Никогда.

— Я имею в виду не систему, а страну. Неужели вы не ощущаете, что в каком-то смысле лишились корней?

— Я — американец, — твердо заявил Джордж Келлер. Дмитрий оценивал его реакцию. Не спеша с ответом, он полез во внутренний карман и достал два тонких серебристых футляра.

— Сигару? — предложил он. — Гаванские. Нам присылают с дипломатической почтой. Готов поспорить, вы ни разу не пробовали таких, да?

— Нет, благодарю, — вежливо отказался Джордж. — Я не курю.

Ему хотелось, чтобы наблюдатели из ФБР заметили, что он даже не дотронулся до коммунистической сигары.

Якушкин закурил и стал пускать колечки дыма.

— Доктор Келлер, — заговорил он с нарочитой неторопливостью, — у меня есть кое-какая информация, которая может представлять для вас интерес.

От внезапной перемены в интонации русского Джорджу стало неуютно.

— Я всегда рад получить информацию от русского посольства, — ответил он, нервно посмеиваясь.

— Это связано с положением дел у вашего отца, — сказал дипломат. — Я подумал, вам бы хотелось знать, что…

— Я и так знаю, что мой отец — партийный функционер, — перебил его Джордж раздраженно.

— Я имею в виду состояние его здоровья.

— Он болен?

— У него рак легких.

— О-о. — Джордж помрачнел. — Жаль услышать такое.

— Это будет очень мучительно, сомнений нет, — прибавил русский.

— Что значит «мучительно»?

— Послушайте, — по-братски стал его утешать Дмитрий, — вы же являетесь специалистом по Восточной Европе, и вам хорошо известно, каков уровень медицинского обслуживания в Венгрии. У нас нет таких широких возможностей для лечения больных, как на Западе. И поэтому неизвестно, сколько времени он протянет. Может быть, один год. А может, и несколько месяцев…

Якушкин вздохнул, как уставший от жизни врач.

— Джордж, иногда из-за этой проклятой гонки вооружений проблемы людей отодвигаются на второй план. Если бы ваш отец в таком состоянии находился в Америке, ему было бы намного легче. Вы так далеко ушли от нас вперед в производстве… забыл это слово… анальгетиков.

— Уверен, у партийного руководства нет недостатка в западных лекарствах, Дмитрий.

— Правильно, — согласился русский. — Но мы-то с вами знаем, что должность, занимаемая вашим отцом, не настолько высока…

Он замолчал и выпустил еще одно кольцо дыма от кубинской сигары.

— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне, — негромко возразил Джордж.

— Ну как же, — произнес Дмитрий, слегка улыбнувшись, — отец есть отец. Я хочу сказать — будь я на вашем месте, мне бы захотелось помочь ему. Хотя бы спокойно умереть. Это возможно, я бы мог это устроить.

— Вот и устройте.

И снова наступило молчание, словно передышка между раундами в схватке.

Якушкин ответил без обиняков:

— Так просто не получится.

— На что это вы намекаете, интересно?

Дмитрий снова наполнил бокал Джорджа вином, а затем стал убеждать его дружелюбным голосом:

— Прошу вас, Келлер, если вы думаете, будто я собираюсь просить вас о шпионаже, то вы жестоко ошибаетесь.

— Но вам ведь действительно от меня что-то надо, — упорствовал Джордж.

— Да. Но это абсолютно в рамках закона. Речь идет о том, чтобы просто немного разобрать завал, возникший по вине бюрократии в органах управления. Вот уже несколько месяцев мы все пытаемся заполучить кое-какое оборудование…

— Которое я, по-вашему, для вас украду, — перебил его Джордж.

— Нет-нет. Это небольшое приспособление мы собираемся купить. Слышите меня? Купить. Это всего лишь устройство для увеличения фотоизображений, сделанных с метеорологических спутников. Здесь абсолютно нет никакого надувательства, но ваше Министерство торговли чинит нам препятствия.

— И вы хотите, чтобы я их заставил?

— Ну, «заставил», пожалуй, слишком сильное слово, — произнес дипломат. — Мне больше нравится «слегка подтолкнул». Слушайте, мне от вас нужно всего лишь одно — чтобы вы сами убедились в том, что «Тэйлор RX-80» не имеет ценности для военных. Не спешите и звякните мне, когда все выясните. В любом случае, приятно было провести с вами вечер.

— Да, — ответил Джордж, стараясь не терять равновесия. — Большое спасибо.

* * *

В докладной записке для ФБР, содержавшей отчет о второй встрече с Дмитрием Якушкиным, атташе по культуре советского посольства, Джордж Келлер коротко изложил:

Я пытался завербовать его. Он пытался завербовать меня. Матч закончился с ничейным счетом.

Дж. К.

Но на самом деле в последующие дни Джорджа постоянно преследовали мысли об отце, которого он ненавидел. И мысли о том, что отец сейчас умирает в одной из больниц Будапешта. И еще о том, что он может перестать его ненавидеть.

Прошло три дня и три ночи, а он по-прежнему не знал, что делать. Ему вдруг в голову пришла мысль, что русские, наверное, блефуют. Пользуются его неосведомленностью, а на самом деле отец, скорее всего, полон бодрости и сил и находится сейчас в одном из санаториев для партийных чинуш. Откуда ему знать?

Дмитрий Якушкин это предвидел. На четвертый день, когда Джордж спустился утром за почтой, он обнаружил в почтовом ящике большой желто-коричневый конверт. В конверте находились два рентгеновских снимка грудной клетки и короткая записка от дипломата:

Дорогой Джордж, думаю, это вас заинтересует.

Д.

 

Из дневника Эндрю Элиота

30 сентября 1973 года

Боюсь, с Джорджем Келлером случилось что-то очень нехорошее. Он позвонил мне сегодня днем и поинтересовался, имея в виду мои активные связи с Ассоциацией выпускников, знаком ли я с кем-нибудь из хороших врачей-специалистов в Вашингтоне.

Я был озадачен по нескольким причинам. Почему он спрашивает меня, дилетанта? И почему не спросит у тех из друзей, кто живет с ним в одном городе?

Он объяснил, что дело это серьезное и нужно сохранить все в тайне. Разумеется, я сказал, что постараюсь ему помочь, но мне нужны подробности, хотя бы знать — врача какой специальности он ищет.

Сначала он ответил как-то странно. Ему нужен надежный врач, которому «действительно можно доверять».

Из этих слов я заключил, что у Джорджа, по-видимому, какое-то нервное заболевание. Уж я-то знаю, каким огромным нагрузкам подвергается нервная система у этих строго засекреченных ребят.

Однако нет. Оказалось, ему нужно выяснить фамилию лучшего онколога в Вашингтоне или в его окрестностях.

Это меня очень огорчило. Зачем ему понадобился специалист по раковым заболеваниям? Но задать этот вопрос я не решился.

Просто сказал, что поспрашиваю у своих знакомых медиков из числа друзей и сразу же ему позвоню. Он тут же настоял, что сам будет звонить.

В эту минуту раздался голос телефонистки, которая предупредила, что три минуты его разговора истекли. Он сунул в телефон еще несколько монет, чтобы успеть сказать, что перезвонит мне завтра, в это же самое время.

Естественно, я немедленно связался с офисом Ассоциации выпускников и попросил одного из своих приятелей, который работает там, посмотреть банк данных и найти нужного Джорджу человека (разумеется, не называя никаких имен). Вскоре я выяснил, что один из наших однокурсников, Питер Райдер, теперь профессор онкологии, работает в медицинском центре имени Джонса Хопкинса, который находится рядом с Балтимором.

И хотя я был очень встревожен состоянием здоровья Джорджа, что-то еще не давало мне покоя.

Почему он звонил мне из переговорного пункта?

 

*****

Питер Райдер, профессор онкологии медицинской профессиональной школы имени Джонса Хопкинса, заставил Джорджа вздрогнуть, когда поприветствовал его.

— Как поживаешь? — спросил он по-русски.

— Не понял. Почему вы заговорили со мной по-русски?

— Господи, — сказал высокий лысоватый врач, едва скрывая свое разочарование, — ты что, не помнишь меня? Мы же сидели с тобой за одной партой на занятиях по славистике. Думаю, в те времена ты был слишком увлечен лекциями и ничего вокруг не замечал, да?

— Наверное, — растерянно произнес Джордж. — Как по-твоему, мы сможем пойти куда-нибудь в укромное место и поговорить?

— Да, конечно. Ты сказал, у тебя с собой есть снимки. Мы можем посмотреть их у меня в кабинете.

Джордж сжимал в руках желто-коричневый конверт, пока шел по коридору за специалистом в белом халате. И даже когда дверь кабинета Райдера закрылась, он не выпустил снимков из рук.

— Доктор, — сказал он доверительным голосом, — для начала мне нужно кое-что объяснить.

— Пожалуйста, зови меня Питом, — настоял врач.

— Ладно, Пит, как ты знаешь, я работаю в Госдепартаменте. И эти снимки носят секретный характер.

— Не понимаю, о чем ты, Джордж.

— Они принадлежат одному высокопоставленному коммунистическому лидеру и были добыты под большим секретом. Я должен быть уверен, что никаких письменных свидетельств об этом разговоре не останется. И не смогу тебе объяснить, для чего мне нужна эта информация.

293— Хорошо, как скажешь, — ответил Райдер. — Мне хватает смекалки догадаться, насколько важно для вас, ребята, знать о состоянии здоровья важных шишек за бугром. Можешь рассчитывать на мое благоразумие.

Он прикрепил рентгеновские снимки к светящемуся шкафчику. И тут же заметил:

— Не понимаю, зачем тебе понадобился специалист-онколог.

— Что ты имеешь в виду?

— Да любой студент-медик сразу поймет, в чем дело. Видишь это черное пятно на верхней доле левого легкого? Это очень большая злокачественная опухоль. Пациенту осталось жить совсем недолго, в лучшем случае несколько месяцев. — Он повернулся к Джорджу и спросил: — Ты это хотел узнать?

Джордж помешкал, а затем спросил:

— А ты можешь сказать, этот пациент… испытывает физическую боль?

— Я могу лишь сделать осторожное предположение, — ответил Райдер и снова вернулся к снимку. — Карцинома, по всей вероятности, поражает нерв плечевого сплетения. Это может вызывать в верхней части грудной клетки, вот в этом месте, жестокую боль, которая распространяется на всю руку.

Джордж на мгновение растерялся, не зная, о чем спросить.

— Может, я могу еще что-нибудь рассказать? — поинтересовался врач.

— Мм, да. Просто, сугубо теоретически, если не возражаете… не возражаешь, Пит. Если бы этот человек был твоим пациентом, как бы ты его лечил?

— Вообще-то шансы на полное излечение у такого больного равны нулю, но, вероятно, можно было бы продлить ему жизнь, проведя курс рентгенотерапии, а также назначив новые лекарства, такие как адриамицин, цисплатин и цитоксан. Их можно было бы принимать по отдельности или в сочетании.

— А они облегчают боль? — допытывался Джордж.

— Во многих случаях — да. Если же нет, то у нас есть целая фармакопея лекарственных средств, включая наркотические и обезболивающие.

— Значит, это возможно, чтобы даже с такой болезнью человек мог… умереть спокойно? — спросил Джордж.

— Мне бы хотелось думать, что это очень важная часть моей работы, — мягко произнес Райдер.

— Спасибо тебе большое, Пит, — пробормотал Джордж, помня о том, что ему еще надо удалиться с беспечным видом.

— Не за что, — ответил его однокурсник. — А можно, я все же задам один вопрос? Но ты можешь рассчитывать на мое полное понимание.

— Какой вопрос?

— Это Брежнев?

— Извини, — тихо сказал Джордж. — Не могу тебе сказать.

Джордж попросил свою секретаршу соединить его по телефону со Стивеном Уэбстером из Министерства торговли. Этот парень, только что окончивший Массачусетский технологический институт, работал в министерстве техническим экспертом и на одном из приемов, не так давно, сам подошел к Джорджу, чтобы познакомиться. И как все молодые люди, приехавшие в Вашингтон делать карьеру, он был бы рад выслужиться перед начальством.

— Вот это да, доктор Келлер, — весело приветствовал он. — Какая приятная неожиданность — услышать ваш голос. Чем могу быть вам полезен?

— Стив, — непринужденно произнес Джордж, — мне надо выяснить один пустяк. Тебе известно что-нибудь об RX-80?

— Вы имеете в виду фотографический фильтр Тейлора? — уточнил ученый, явно желая продемонстрировать свою осведомленность в этом деле.

— Да. Ты можешь объяснить дилетанту вроде меня, для чего нужна эта штуковина?

— Конечно. Мы используем этот фильтр на метеорологических спутниках для получения четких изображений, чтобы дождь не застиг простых людей вроде нас с вами врасплох и без зонтика.

— Похоже, безобидная вещь, — отметил Джордж. — Теперь понятно, почему у нас в департаменте некоторые люди недоумевают, из-за чего ваши ребята придерживают этот фильтр. А он может служить военным целям?

— Вообще-то, — ответил Уэбстер, — почти все может служить. Смотря как использовать. Например, теоретически более четкое спутниковое изображение может помочь лучше нацелить ракету.

— Ну и к чему вы склоняетесь в отношении этого устройства?

— Знаете, доктор Келлер, на самом деле я в нашем министерстве всего лишь мелкая сошка. Но если хотите знать мое мнение, то, вероятно, это решение зависит от Госдепа.

— Ты имеешь в виду Киссинджера?

— А что, можно иметь в виду кого-то другого?

— Спасибо, Стив. А кстати, ты играешь в теннис?

— Немного, — охотно откликнулся он.

— В таком случае я позвоню тебе на следующей неделе, и, может быть, нам удастся покидать мячик через сетку.

На этот раз был черед Джорджа приглашать Якушкина поужинать. Он выбрал шикарный ресторан «Кантина д'Италия» — еще одно место в Вашингтоне, где русские любили посидеть за ужином. Как только у них приняли заказ, он сразу же приступил к делу.

— Дмитрий, я провел некоторое предварительное зондирование в Минторге, и, вероятнее всего, мы действительно сможем ускорить процесс получения разрешения на приобретение вашим правительством этого маленького фильтра.

— Прекрасная новость, — широко улыбнулся молодой дипломат. — Я вам чрезвычайно признателен. И если я могу хоть как-то вас отблагодарить…

Джордж взглядом указал, что их могут слышать люди, сидящие за соседними столиками.

Но Якушкин знал, о чем он думает, и тут же заметил:

— Думаю, вы даже не узнаете свой родной город, Джордж. В Будапеште теперь есть современные небоскребы, современные больницы с великолепным оборудованием и прогрессивной медициной…

— С самой лучшей?

— Я готов поспорить, у них есть те же лекарства, что и у вас на Западе. Попробуйте, спросите меня о чем-нибудь.

Он намеренно облегчил задачу Джорджу, который, конечно же, запомнил названия необходимых лекарств.

— Как насчет адриамицина, цисплатина и цитоксана, например?

— Конечно, все можно достать, если обстоятельства того потребуют.

— Вы меня впечатлили, — сказал Джордж.

И оба игрока поняли, что пора переключаться на другие темы.

Находясь в должности помощника госсекретаря по вопросам Восточной Европы, Джордж обычно готовил серию служебных писем, согласующихся с политической доктриной его босса, но которые он писал лично, и в конце каждой недели передавал Киссинджеру сразу целую кипу бумаг.

К настоящему времени он уже так набил руку в этом деле, что запросто мог воспроизводить выражения, характерные для Генри. В эту пятницу стопка подготовленных в различные министерства и отделы писем содержала короткую служебную записку, адресованную в один из отделов Министерства торговли:

Пожалуй, нет никакого смысла запрещать продажу фильтра «Тэйлор RX-80». Его военная ценность в лучшем случае незначительна. К тому же мы сможем продать им фильтр и получить за это хорошие деньги прежде, чем они его украдут.

Ваш

Г. А. К.

Джордж вкратце изложил госсекретарю содержание бумаг, которые он принес к нему в кабинет.

В основном это были политические директивы, памятные записки и распоряжения в адрес различных исследовательских групп для согласования сроков выполняемых ими работ в нужных областях, и прочие бумаги, такие как, например, служебная записка в Министерство обороны об обеспечении мер предосторожности на предстоящей выставке-продаже вооружений. А также небольшая записка для Министерства торговли об одном безобидном приспособлении для фотосъемок, которое хотят купить Советы.

— А оно действительно безобидное? Ты с кем-нибудь консультировался по этому поводу? — поинтересовался Киссинджер.

— Да, с одним очень смышленым малым из Минторга, выпускником Массачусетского технологического, по фамилии Уэбстер, — ответил Джордж как ни в чем не бывало.

— Кажется, я его не знаю. Он новенький?

Джордж кивнул.

— Но я его внимательно выслушал. Похоже, никто не знает об этом фильтре больше, чем он.

— Думаешь, мне стоит переговорить с ним самому?

Мысли в голове у Джорджа лихорадочно метались.

— Мм, мне кажется, в этом нет необходимости.

— Полагаю, ты прав. Ты всегда основательно прорабатываешь все вопросы, Джордж. Ладно, можешь идти домой, а я пока подпишу все бумаги.

Генри Киссинджер просидел за своим рабочим столом еще два с половиной часа. За это время он завизировал шестьдесят пять директив, включая все документы, переданные ему Джорджем Келлером.

 

*****

Родители Джейсона Гилберта не поехали в Израиль в начале октября 1973 года, как планировали. Ибо в это время, когда жизнь в стране замерла в преддверии Йом-Кипура — священного Судного дня, армии Египта и Сирии внезапно атаковали Израиль значительными силами.

Страна совершенно не ожидала такого удара и в течение нескольких дней была на грани полного уничтожения.

К тому времени, когда центральному командованию стало известно о том, что войска противника нарушили границы, проходившие по линии прекращения огня, египетские танки уже переправились через Суэцкий канал и полностью уничтожили личный состав южных укрепленных пунктов. Создавалось впечатление, что они доберутся до Тель-Авива без всякого сопротивления.

На севере дела обстояли еще хуже. Сотни сирийских танков с грохотом шли широким фронтом, и до населенных пунктов им оставалось всего несколько часов пути.

Немногочисленные израильские дежурные войска рыли окопы, чтобы остановить стремительное продвижение противника, — все понимали, какую цену придется заплатить, но при этом сознавали, что у них нет выбора.

Когда по радио, нарушив тишину священного дня, стали передавать безумные зашифрованные сообщения для мобилизации резервистов по всей стране, Джейсону позвонили в кибуц.

— Что происходит, можете мне сказать? — взволнованно потребовал он.

— Слушай, саба, не надо вопросов. В центральном штабе неразбериха. Мы мобилизуем людей, как сумасшедшие, но нам еще нужно задержать продвижение сирийцев. Собери людей, сколько сможешь, и отправляйтесь для подкрепления на север, к Голанским высотам — пока мы не подгоним технику. Дуй изо всех сил в район Нафаха и доложись генералу Эйтану. Он даст тебе людей.

— Каких людей? — выкрикнул Джейсон.

— Тех, кто еще жив, черт возьми! А теперь отправляйся.

Джейсон и еще пятеро кибуцников сели в свой грузовичок и по ухабистой дороге поехали на север, останавливаясь через каждые несколько миль, чтобы взять на борт других солдат, собравшихся на фронт. Некоторые, как были в джинсах и спортивных джемперах, так и отправились воевать, но зато каждый из них имел при себе оружие и боеприпасы. В пути почти никто не разговаривал.

Однако сирийцы добрались до Нафаха раньше и вынудили генерала Эйтана отступить.

Кибуцники нашли его во временном лагере, разбитом прямо у дороги. Джейсон поразился, увидев такое количество убитых и раненых. Мало кто остался в живых. Пополнение происходило лишь за счет горстки резервистов.

Среди нескольких офицеров, получавших инструкции от Эйтана, Джейсон узнал еще одного члена элитной части «Сайерет Маткаль» — Йони Нетаньяху. Оба обменялись кивками, пока слушали, как командир дивизии зачитывал длинный перечень бедствий:

— Бронетанковая бригада Барака почти полностью разбита. Противник превосходит нас по количеству и по вооружению. Он использует новейшие русские танки Т шестьдесят два. Но нам все же необходимо сдерживать его продвижение до подхода нашей бронетехники. Организуйте своих людей, рассредоточьте их по местам, дайте точные распоряжения по обращению с противотанковыми ружьями. И берегите боеприпасы!

— А когда прибудет подкрепление? — спросил Джейсон.

— Бог знает, — ответил Эйтан. — Все, что у нас есть, — перед вами.

— Значит, будем стоять, — сказал Йони Нетаньяху с почти мистической уверенностью. — Как войско Гидеона.

— Думаю, у Гидеона людей-то побольше было, чем у нас, — попытался сострить Джейсон, но только юмор этот был из тех, что называют черным.

Когда был отдан приказ разойтись, двое молодых офицеров вместе пошли в сторону небольшой группы резервистов, с волнением ожидавших, что им прикажут.

— Я знаю, ты хорошо разбираешься в технике, Джейсон, — заметил Йони. — Может, возьмешь на себя ремонт некоторых танков — менее поврежденных?

— Думаю, да. Вот только какой в них прок? Даже если я починю их, мы все равно уступаем в численности раз в пятьдесят.

— Значит, — уверенно произнес Йони, — это сокращает число наших тактических возможностей до одной. Сделай так, чтобы твои танки были готовы атаковать завтра в шесть ноль-ноль.

— Атаковать? — с недоверием переспросил Джейсон. — Ты, должно быть, и правда веришь в Бога, Йони.

— Спросишь меня, когда все закончится. А я тем временем буду молиться, чтобы эти танки у тебя заработали.

— Знаешь, Йони, там, откуда я приехал, в таких случаях говорят, что ты витаешь в эмпиреях. Это означает…

— Да знаю я, что это означает, — ответил юный командир. — Я собираюсь поступать в университет в Америке, когда вся эта дребедень закончится. В твою альма-матер, между прочим.

— Ты серьезно? — удивился Джейсон. — Ты хочешь сказать, я торчу здесь, в долине смертной тени, с еще одним гарвардцем?

— Будущим гарвардцем, — поправил его Йони. — А теперь шевели задницей и сделай мне несколько танков.

 

*****

День в Вашингтоне клонился к вечеру, когда первые известия о нападении арабов на Израиль достигли Белого дома.

Никсон попросил Киссинджера ввести его в курс дела по данному вопросу. Тот в свою очередь вызвал к себе Джорджа и велел ему собрать как можно больше секретной информации из Пентагона и израильского посольства.

— Ладно, ребята, выкладывайте цифры, — потребовал президент еще до того, как двое мужчин успели присесть.

Киссинджер указал на Джорджа, державшего кипы бумаг.

— Масштабы всего происходящего ошеломляют, господин президент, — начал тот.

— Давайте без ваших гарвардских комментариев, Джордж, — вспылил Никсон, — и просто назовите мне эти чертовы цифры.

— В общем, — продолжил Джордж, — египетская армия одна из крупнейших в мире. Ее численность — не меньше восьмисот тысяч человек. Мы пока точно не знаем, сколько военнослужащих форсировали Суэц.

— Что есть у Израиля, чтобы противостоять им?

— Я думаю, мы можем с уверенностью предположить, что египтяне уже сломили всякое сопротивление, — мрачно произнес Киссинджер.

— А что на севере? — спросил президент.

— Ну, у сирийцев тысяча четыреста танков… — начал было Джордж.

— Хватит, с меня довольно, — перебил его Никсон, махнув рукой. — Насколько я понял, речь идет о сокрушительном поражении? Что-то вроде форта Аламо, я прав?

Киссинджер дал свой анализ ситуации:

— Джордж не успел дойти до наиболее важных аспектов. Русские вооружили Египет и Сирию до зубов. И помимо старых ракетных пусковых установок класса «земля — воздух» у них огромное количество новейших переносных РПГ-семь.

— Это противовоздушные пусковые установки, которые могут использоваться наземными войсками, — пояснил Джордж.

Никсон ударил кулаком о стол.

— Я не собираюсь сидеть и смотреть, как Советы превращают Ближний Восток в свой клуб по интересам! Мы должны усилить вооружение Израиля. Я хочу, чтобы вы, парни, сообщили в Министерство обороны — пускай они запускают линии поставок.

— Господин президент, — предостерег Киссинджер, — массовое перевооружение Израиля явно не понравится некоторым членам Конгресса.

— А увидеть, как Брежнев сидит в Тель-Авиве и пьет там водку, им понравится еще меньше. Приступайте к делу, а потом уже будем рассуждать.

Когда они покинули Овальный кабинет, Джордж не удержался и шепнул Киссинджеру:

— Я и не думал, что Никсон так любит евреев.

— А он и не любит. Просто русских он не любит еще больше.

— Ладно, Генри, я пошел звонить. Придется до утра уговаривать кучу генералов.

— Министра обороны предоставь мне, Джордж. К Шлезингеру нужен особый подход.

— Хорошо. Но если дело забуксует, то вы всегда сможете напеть ему на ушко несколько гарвардских песенок.

Генри улыбнулся и потрепал своего протеже по спине.

— Встречаемся в Ситуационной комнате ровно в пять. К тому времени у нас будет более ясное представление о том, что творится в Израиле.

— Вы хотите сказать, если он еще будет существовать, — ответил Джордж.

 

*****

После нескольких часов нещадной ругани в адрес разбитой техники Джейсон все же подготовил для Йони с десяток единиц, приведя в порядок хотя бы ходовую часть. Молодой офицер-десантник тут же отбыл на этих танках контратаковать сирийцев.

Тем временем Джейсон повел за собой небольшую группу юных напуганных солдат, чтобы отбить занятый сирийцами лагерь в Нафахе. Они были недалеко от места, когда увидели, что над линией горизонта показались три огромных вертолета «Илюшин» русского производства, с вражеским контингентом на борту.

— Слушайте, парни, — сразу же крикнул Джейсон, — главное — это внезапность. Застигнуть врасплох, пока они не сориентировались. Как только машины сядут, открывайте огонь — напугаем их до смерти.

Его подчиненные кивнули без слов.

Едва первый вертолет коснулся земли, Джейсон скомандовал: «За мной!» — и рванулся вперед, стреляя на бегу.

Сирийцы, оказавшись на земле, открыли ответный огонь и убили нескольких израильтян. Но Джейсон продолжал движение вперед. Он сорвал на бегу гранату с пояса и швырнул ее туда, где высаживались сирийские коммандос. Граната разорвалась рядом с вертолетом и посеяла панику. Враги бросились врассыпную.

И все же не зря эти части считались у сирийцев элитными, а потому некоторые из бойцов остались на месте, изготовившись для рукопашной.

За спиной у Джейсона были годы тренировок, но впервые ему пришлось на деле сражаться в ближнем бою — не на жизнь, а на смерть. Впервые он видел лица людей, с которыми дрался: либо он их убьет, либо они убьют его.

В конце концов израильтяне взяли верх. Два других вертолета, так и не решившись на посадку, улетели. Вся земля была усеяна телами убитых и раненых солдат с обеих сторон.

Обнаружив кровь на своей рубашке, Джейсон решил, что ранен. Но затем понял: это не его кровь, а тех, с кем он сражался — и кого отправил на тот свет.

Один из его подчиненных подошел к нему и сказал:

— Мы прикончили тридцать из них, саба. Не думаю, что им захочется снова сунуться в Нафаху.

— А скольких мы потеряли?

— Четверых, — ответил солдат. — А еще двоих-троих помяло довольно сильно. Я связался по рации, чтобы прислали медиков.

Джейсон молча кивнул ему и посмотрел вдаль, на линию горизонта.

Постепенно в сражениях произошел перелом.

Наконец-то их ряды стали пополняться мобилизованными войсками, и они начали продвигаться в Сирию, окончательно перегруппировавшись под артиллерийским обстрелом со стороны Дамаска.

К субботе, 13 октября, — через неделю после Йом-Кипура — на сирийском фронте наступило затишье, что позволило перебросить некоторые израильские части на Синай, где все еще шли жестокие бои.

Забираясь в вертолет, Джейсон увидел Йони и уселся рядом с ним.

— Привет! — Он устало улыбнулся. — Спорим на бутылку пива, что я за эту неделю спал меньше тебя?

— А я вообще не спал, — ответил молодой офицер.

— Жаль, что спросил, — сказал Джейсон. — Прошлой ночью я шикарно поспал два часа. С меня пиво.

— Я тебе напомню, — улыбнулся Йони.

И они полетели, чтобы участвовать в сражениях на Синае.

Храбрости им было не занимать. Чего им не хватало, так это боеприпасов.

 

*****

Ричард Никсон срочно вызвал Джорджа Келлера к себе в кабинет.

— Проклятье, — бушевал он, — русские просто завалили Египет и Сирию оружием. А что происходит с доставкой наших грузов по воздуху?

— Вероятно, Пентагон не может решить, какие самолеты нам следует использовать — частные или государственные. Вопросы протокола, сэр.

Президент вскочил с места и навис над своим письменным столом.

— Слушайте меня, Келлер, вы сейчас же пойдете звонить по телефону и велите им использовать все имеющиеся в нашем распоряжении самолеты, черт бы их побрал. Я хочу, чтобы все оружие отправили по воздуху. И немедленно!

Во время одиннадцатичасового вечернего выпуска новостей представитель Государственного департамента доктор Джордж Келлер появился перед журналистами для короткой пресс-конференции, где объявил о том, что первые транспортные самолеты с оружием для Израиля уже держат курс на Тель-Авив.

Через пятнадцать дней после начала военных действий Генри Киссинджер и Джордж Келлер сели в самолет и полетели в Москву для того, чтобы выработать соглашение о прекращении огня между Израилем и Египтом, которое вступило в действие уже на следующий день. Президент Египта Анвар Садат установил новые и прямые отношения с Вашингтоном, проявив тем самым свою признательность его руководству за все эти усилия.

Историки еще долго будут спорить о том, какая из сторон победила в той войне Судного дня. Но то, что победителем в битве за авторитет во всем мире стал Генри Киссинджер, ни у кого не вызывает сомнений.

 

*****

Совесть Джорджа Келлера не давала ему покоя. То, что вначале представлялось ему невинной уловкой, теперь в его мозгу гиперболизировалось в некий акт государственной измены. Он был слишком напуган, чтобы обсуждать это с кем бы то ни было, включая Кэти.

Он просмотрел все научные журналы, где упоминались сведения относительно RX-80, — ничто в этих статьях даже косвенно не указывало на возможность использования данного технического устройства в военных целях.

Несмотря на это, Джордж жил в постоянном страхе, что его поступок всплывет наружу. И он прекрасно знал, что в таком случае взывать к человечности будет бесполезно. Раз ты являешься государственным служащим, то должен бросить отца умирать — если он находится по ту сторону баррикад.

Он ничего не знал о судьбе Иштвана Колошди. Связываться с Якушкиным в русском посольстве он боялся — вдруг те, кто следит за ним, начнут думать, будто они как-то подозрительно сдружились.

Джордж старался унять угрызения совести, внушая самому себе, что не сделал ничего противозаконного. А при том количестве бумажных потоков, которые циркулируют между Госдепом, Пентагоном, Минторгом и Овальным кабинетом, шансы обнаружить что-либо равны нулю. Только успокаивая себя такими мыслями, он мог иногда спать по ночам.

Однако события, происходящие в мире, то и дело раздували тлевшую в душе искорку страха. Например, даже такой политической фигуре, как западногерманский канцлер Вили Брандт, в мае 1974 года пришлось уйти в отставку, когда обнаружилось, что один из его ближайших помощников шпионил на коммунистов.

Джорджу иногда мерещилось, что за ним следят, — в течение долгого времени он подозревал, что его домашний телефон прослушивается. Даже сопровождая Киссинджера в его бесчисленных поездках на Ближний Восток, он не чувствовал себя в безопасности. Не доверял телефонам ни в отеле «Царь Давид» в Иерусалиме, ни в «Найл-Хилтон» в Каире.

Однажды вечером, после продолжительного и плодотворного дня переговоров с сирийскими властями, государственный секретарь должен был лететь обратно в Израиль.

Киссинджер подал знак Джорджу, чтобы тот подошел к нему и сел рядом.

— Послушай, мой мальчик, — доверительно произнес он, — на меня так давят в Вашингтоне. Некоторые люди думают, будто я слишком много времени провожу здесь, на Ближнем Востоке, и не занимаюсь другими делами. Им невдомек, что я не могу быть в двадцати местах одновременно. Поэтому я намерен возложить чуть больше ответственности на молодые плечи, а именно — на твои.

— А что вы надумали?

— Как тебе известно, президент планирует совершить ряд визитов на Ближний Восток, а затем поехать в Россию. Было бы неплохо, если б кто-то из моих проверенных людей поехал в Москву заранее и, подготовив все на месте, согласовал все вопросы, связанные с визитом. Понимаешь, Джордж, у меня нет никого, кому бы я доверял больше, чем тебе.

— Вы мне льстите, Генри.

— Приходится, — пошутил госсекретарь, — иначе ты не захочешь со мной работать. Платят-то тебе мало. В общем, я хочу, чтобы ты полетел завтра утром в Париж. Брент Скаукрофт и Ал Хейг присоединятся к тебе там через три дня, а потом вы вместе полетите в Москву.

— Чудесно, — ответил Джордж, искренне обрадовавшись предстоящей ответственной работе. — Но, Генри, а что мне делать, пока я буду их дожидаться?

Слова Киссинджера потрясли Джорджа, как если бы он оказался в самолете, попавшем в зону турбулентности.

— Съездить в Будапешт.

Он не знал, как на это реагировать.

— Послушай, — продолжил госсекретарь вполголоса, — твоему отцу жить осталось совсем недолго. Я считаю, тебе надо помириться с ним.

— Как вы узнали? — спросил он.

«И что именно?» — вертелось у него в голове.

— Это моя работа — знать. Можешь воспользоваться тем же трюком, что и я, когда впервые съездил в Пекин. Зарегистрируешься в «Отель де Крийон», прикинешься, будто у тебя простуда, а сам потихоньку улизнешь в аэропорт. Лететь всего два часа. Сможешь съездить туда, вернуться назад — и дело с концом.

Джордж никак не мог подобрать нужных слов. Все, что ему удалось пробормотать, это:

— Я… не знаю, что и сказать.

— Ничего не говори, — сказал Киссинджер и погладил его по руке. — Я и так в долгу перед тобой — за все годы, которые ты мне помогал.

Когда их военный самолет пошел на снижение в аэропорту Бен-Гурион, Джордж подумал: «Как мне донести до него мысль, что я не хочу туда лететь? Как сообщить ему, что мне нечего сказать отцу перед его смертью? Никак. Ибо это неправда. Я очень хочу увидеть отца, хоть в последний раз. Я должен».

Прохождение через таможню в Будапеште было простой формальностью. Если не считать того, что офицер, проверявший Джорджа, довольно долго рассматривал его красный дипломатический паспорт, а потом сказал:

— Добро пожаловать домой, доктор Келлер. Странно было вновь очутиться в родном городе. И хотя огни сияли ярче (а прилавки магазинов были полнее), чем в те мрачные времена, когда он отсюда сбежал, казалось, здесь мало что изменилось. Улица Ракоци осталась такой же, какой была всегда. Здесь и там ультрасовременные сооружения уютно расположились рядом со старинными зданиями.

Терраса «Хилтона» (отель «Хилтон» в Будапеште!) выходила на древние шпили собора Святого Стефана. Огромная гостиница «Дума-Континенталь», в которой остановился Джордж, была в точности похожа на любой современный отель из стекла и бетона, который можно встретить в Америке.

Он быстро снял номер в гостинице, принял душ и сменил рубашку. А потом сосредоточился на встрече, ради которой он сюда прибыл.

Перед отъездом Джорджа из Иерусалима Киссинджер предоставил ему подробную информацию о том, в какой больнице проходит лечение его отец, и даже дал номер телефона.

«И что теперь? — спрашивал он сам себя. — Надо ли мне позвонить в больницу и сообщить о своем приезде? Или просто пойти туда? Господи, это будет таким потрясением, что сразу убьет его на месте. Нет, благоразумней будет позвонить кому-нибудь из врачей, сказать, что я приехал, и спросить совета».

Через несколько минут он уже разговаривал с доктором Тамашем Роша, главным врачом городской больницы.

После того как врач в третий раз повторил, что это огромная честь для них — принимать у себя такого человека, как он, Джордж наконец потребовал точных данных о состоянии здоровья Иштвана Колошди.

— Ну что тут скажешь, — ответил Роша философски. — Трудно чем-то помочь в подобных случаях…

— Вы даете ему лекарства? — перебил его Джордж.

— Да-да, конечно. Самые новейшие — прямо из Швейцарии.

— Ему больно? — спросил Джордж.

— И да, и нет.

— Может, объясните?

— Это просто, доктор Келлер. Если давать ему сильную дозу, чтобы он ничего не чувствовал, он впадает в коматозное состояние и не может общаться. Ночью, конечно, мы помогаем ему, чтобы он спал хорошо.

— То есть, иными словами, для того чтобы иметь возможность разговаривать со мной, ему придется воздержаться от некоторых болеутоляющих?

— Уверен, ваш отец захочет, чтобы все было именно так, — сказал доктор Роша. — Когда он проснется, я сообщу ему, что вы приехали, и перезвоню вам. Это будет около пяти часов вечера.

— А с ним есть кто-нибудь сейчас? — спросил Джордж.

— Конечно. Миссис Донат практически живет в больнице.

— Кто это?

— Дочь товарища Колошди. Ваша сестра, доктор Келлер.

— О, — произнес Джордж, медленно опуская трубку. И подумал: «Еще одна очная ставка ждет меня в Будапеште».

Ему предстояло убить несколько часов, и он, призвав все свое мужество, решил пойти посмотреть на город, в котором родился. Вновь посетить места, которые помнили его как Дьёрдя Колошди.

Сначала он страшился выходить на улицы Будапешта, как пловец, которому трудно решиться окунуться в ледяную воду. Однако, оказавшись в городе и передвигаясь по нему, он почувствовал, как ему становится тепло и приятно. Он наслаждался тем, что повсюду слышится родная речь.

Господи, думал он, это было пятьдесят тысяч английских слов назад, когда я чувствовал себя так легко и просто.

Но эйфория закончилась, когда время приблизилось к пяти. Он вернулся в гостиницу, чтобы ждать звонка доктора Роши.

Звонок прозвучал около четверти шестого.

— Он проснулся, и я сказал ему о том, что вы здесь, — сказал доктор.

— И?

— Он хочет вас видеть. Ловите такси и приезжайте прямо сейчас.

Джордж схватил плащ и поспешил вниз, чтобы найти машину.

Это был вечерний час пик, и даже современный подземный туннель на улице Кошут Лайош не мог разгрузить движение и предотвратить пробки. Поездке, казалось, не будет конца.

Джордж медленно поднимался по больничной лестнице, пытаясь справиться с сердцебиением.

Здание воплощало собой чье-то представление о современной архитектуре — бесформенное стекло и серый камень. И в отличие от американских больниц, никакой суеты здесь не наблюдалось.

Он подошел к грузной пожилой женщине, возвышавшейся за письменным столом, и в мягкой форме изложил цель своего визита. Она тут же откликнулась, сняла трубку телефона, и через мгновение перед ним появился доктор Тамаш Роша — невысокий человек с одутловатым лицом, который подобострастно приветствовал Джорджа.

Пока они шли быстрым шагом по больнице туда, где в отдельной палате лежал его отец («Уверяю вас, у нас очень редко кто лежит отдельно»), доктор Роша нудно рассказывал, словно отчитываясь, почему его больница укомплектована лишь частично. И что он очень завидует тому, как развиваются медицинские технологии в ведущих странах Запада.

«Интересно, что этому парню от меня надо? — думал Джордж. — Подачки ждет? Может, он думает, стоит мне только заикнуться, и Конгресс пришлет ему оборудования на пару миллионов баксов».

Когда они повернули за угол и попали в узкий, слабо освещенный коридор, Джордж разглядел в отдалении силуэт женщины, которая сидела в одиночестве.

Что-то подсказывало ему, что это сестра, Марика. Но ведь она должна быть младше его на три года. А женщина, сидящая там, выглядела скорее пожилой. Они подошли ближе, и она посмотрела на Джорджа снизу вверх.

«Эти глаза, — подумал он. — Глаза моей сестры на лице незнакомой старухи».

— Марика? — неуверенно произнес он. — Это я, Дьюри.

Женщина продолжала его разглядывать — глаза ее сверкали, словно лазерные лучи.

— Марика, может, поговоришь со мной?

Они оба помолчали немного. Наконец она заговорила, едва сдерживая гнев:

— Тебе не надо было приезжать. Ты нам больше никто. Я говорила врачам, чтобы они не пускали тебя сюда.

Джордж посмотрел на доктора Рошу — тот кивнул.

— Да, — подтвердил он, — миссис Донат была настроена категорически против. Это ваш отец настоял.

Марика отвернулась.

— Хотите войти? — спросил доктор Роша. Джордж молча кивнул. Его голосовые связки парализовало.

Войдя в палату, он постоял минуту, глядя на иссохшую фигуру в белом одеянии, окруженную грудой подушек.

Старик ощутил его присутствие и просипел:

— Это ты, Дьюри?

Вопрос сопровождался мучительным кашлем.

— Это я, — сказал Джордж, все еще стоя неподвижно:

— Подойди поближе к кровати. Не бойся. Смерть не заразна.

Джордж, волнуясь, пошел к нему.

— Я оставлю вас наедине, — сказал доктор Роша, перед тем как выйти из палаты.

— Сядь, — скомандовал старик, указывая костлявым пальцем на деревянный стул, стоявший около кровати.

Джордж молча повиновался.

До сих пор он не смел смотреть отцу в лицо. Каким-то образом ему удавалось избегать его взгляда. Но теперь их глаза встретились и уже не могли оторваться друг от друга.

Лицо Иштвана Колошди, хотя и исхудавшее и чрезвычайно бледное, было все таким же суровым. Джордж неотрывно смотрел на него и думал: это и есть тот демон, которого я боялся всю свою жизнь. Посмотри на него. Он такой маленький и хрупкий.

Он слышал, с каким трудом дышит отец.

— Дьюри, у тебя есть дети? — спросил он.

— Нет, отец.

— Кто же тогда придет и утешит тебя, когда ты будешь лежать перед смертью, как я?

— Я скоро собираюсь жениться, — ответил Джордж.

И задал себе вопрос: может, поэтому он и захотел увидеть меня — убедиться, что я нашел себе жену?

Наступило неловкое молчание.

— Как ты себя чувствуешь, отец?

— Не так хорошо, как буду потом, когда все закончится, — ответил старик, рассмеявшись, и тут же поморщился от боли. — Послушай, Дьюри, — продолжил он, — я рад возможности поговорить с тобой. Я хотел кое-что сказать тебе…

Он умолк, чтобы перевести дыхание и набраться сил.

— Впрочем, нет, я передумал. Мне не нужно ничего говорить. Просто выдвини тот ящик.

Он показал на серую прикроватную тумбочку.

— Выдвини его, Дьюри.

Джордж наклонился, чтобы выполнить приказ отца.

Внутри ящика он обнаружил сваленные в кучу всевозможные вырезки из газет на разных языках. Некоторые из них пожелтели, некоторые обтрепались.

— Посмотри. Посмотри на это, — взывал к нему старик.

Это были статьи из различных зарубежных изданий. О нем. О Джордже. Он увидел среди них даже публикацию из прошлогодней «Интернэшнл геральд трибьюн» с его биографией — одному богу известно, как она здесь оказалась. Это потрясло его до глубины души.

— Что ты видишь? — спросил глава семьи.

— Я вижу кучу старого хлама, отец, — ответил Джордж, всем своим видом показывая, что не относится к этому серьезно. — А ты что видишь?

С огромным трудом старик приподнялся на локте и потянулся к Джорджу.

— А я вижу тебя, Дьюри. Я вижу твое лицо во всех газетах мира. Знаешь, что ты сделал со мной?

Джордж ждал этого мучительного вопроса.

— Отец, я… я…

— Нет, — перебил его старик. — Ты совсем не понимаешь. Ты теперь такая важная персона в этом мире.

— Но не на той стороне, — словно извиняясь, сказал Джордж.

— Мой мальчик, в политике нет той или другой стороны. Есть только выигравшая сторона. У тебя все задатки стать настоящим политиком, Дьюри. Киссинджер когда-нибудь оступится, и ты станешь государственным секретарем!

— Что ж, мечтать не вредно, — улыбнулся Джордж, стараясь вернуть себе присутствие духа.

Ему с трудом верилось, что Иштван Колошди впервые в жизни его похвалил.

— Ты умнее Киссинджера в два раза, — настаивал старик. — И потом, ты не еврей. Как жаль, что меня уже не будет на свете, чтобы увидеть это.

Джордж почувствовал, что глаза его наполняются слезами. В попытке их сдержать он решил беззаботно подшутить над отцом.

— Я-то думал, ты убежденный социалист, — сказал он с улыбкой.

Старик скрипуче засмеялся.

— Эх, Дьюри, есть только одна философия, которая правит миром, — это успех.

Он посмотрел на Джорджа долгим и пристальным взглядом и произнес, просияв:

— Добро пожаловать домой, сын мой.

Через двадцать минут Джордж Келлер вышел из больничной палаты отца, тихо закрыв за собой дверь. Марика все так же сидела в коридоре с отрешенным видом. Он присел рядом с ней.

— Знаешь, у тебя есть все основания сердиться на меня, — сказал он, волнуясь. — Мне так многое надо объяснить. Я должен был хотя бы написать тебе…

— Ты многое должен был сделать, — сказала она машинально.

— Я знаю. Я знаю.

— Неужели, Дьюри? Ты вообще подумал о чем-нибудь, когда бросал нас? Ты хоть когда-нибудь пытался узнать, что с отцом? Или со мной? Или даже с Аникой?

Он внезапно похолодел. На него вдруг дохнуло морозом — как в тот зимний день много лет тому назад. Все эти годы, как только он начинал думать о тех событиях — или когда сны заставляли его вспоминать о них, — он испытывал жгучий стыд. И утешался лишь тем, что это его личная тайна. Но теперь он понял, что другие тоже знают об этом. Но откуда?

— Я пытался найти ее, — беспомощно возразил Джордж.

— Ты бросил ее! Ты бросил ее, истекающую кровью, умирать.

— Где… где она похоронена?

— В одной убогой муниципальной квартире.

Джорджа словно оглушило ударом, он не верил своим ушам.

— Ты хочешь сказать, она жива?

— Едва, Дьюри. Едва жива.

— Чем она занимается?

— Сидит в инвалидном кресле, — ответила Марика — Это все, чем она может заниматься.

— Как ее найти?

— Нет, Дьюри, ты и так сделал ее несчастной. И я больше не позволю тебе причинять ей боль.

— Пожалуйста, Марика, я должен увидеть ее. Я должен. Я хочу ей помочь.

Сестра покачала головой и тихим голосом завершила их разговор:

— Ты должен был сделать это восемнадцать лет назад. Она отвернулась от него и больше не стала с ним разговаривать.

* * *

Когда на следующее утро Джордж Келлер прибыл в больницу, ему сообщили, что его отец скончался ночью, во сне.

Первым же рейсом он вылетел в Париж. Никогда в жизни ему не было так одиноко.

Едва пройдя таможню в вашингтонском международном аэропорту Даллеса, Джордж Келлер нашел телефонную будку и позвонил Кэтрин Фицджеральд в офис Нейдера.

— Привет, как съездил? Газеты сообщают, вы хорошо поработали в Москве.

— Долго рассказывать, — ответил он. — А сейчас мне нужно, чтобы ты безотлагательно оказала мне одну любезность.

— Подобные речи меня беспокоят, доктор Келлер. Ты никогда ничего не делаешь без тайного умысла. Что же тебе требуется на этот раз?

— Жена, — ответил Джордж.

На другом конце провода внезапно замолчали.

— Это что, такая шутка?

— Ты же знаешь, у меня нет чувства юмора. Итак — ты выйдешь за меня замуж?

— Я не скажу «да», пока ты мне не сообщишь — когда и где.

— Может, в эту пятницу, в полдень, в загсе муниципального центра на И-стрит?

— Если опоздаешь хотя бы на одну минуту, — игриво предупредила она, — обещаю тебе, я уйду.

— А если ты опоздаешь, — нашелся он, — обещаю тебе, что буду ждать. Ну, договорились?

— Будем считать, что мы провели успешные переговоры, — ответила она.

И перед тем, как повесить трубку, она добавила с внезапно нахлынувшей нежностью:

— Джордж, я тебя очень люблю.

* * *

После бракосочетания Кэти позволила своим родителям устроить небольшой прием в их честь в фамильном гнезде в Маклине, штат Виргиния. На нем присутствовали старинные школьные друзья и подруги Кэти, ее коллеги из организации Нейдера, несколько деловых партнеров отца невесты с женами. Джордж пригласил со своей стороны только одну супружескую пару — Генри и Нэнси Киссинджер.

Государственный секретарь произнес остроумнейший тост, чем совершенно обезоружил и очаровал новобрачную, которая не спала накануне ночь, трепеща при мысли, что ей предстоит увидеться со своим заклятым врагом.

— Надеюсь, мы теперь друзья, — улыбнулся Генри, целуя Кэти.

— Черт возьми, ведь правду о вас говорят, Генри, — ответила она, светясь от счастья. — Вашему обаянию противостоять невозможно.

— Надеюсь, ты слышишь это, Нэнси, — обратился с усмешкой госсекретарь к собственной новобрачной.

Для республиканца, работающего в Вашингтоне, округ Колумбия, конец июля 1974 года стал неподходящим временем для медового месяца. И хотя Кэти сразу же после свадьбы переехала в квартиру Джорджа, она виделась с ним очень редко. И то поздно ночью.

А все потому, что теперь со всей очевидностью становилось ясно: в связи с Уотергейтским скандалом Никсону вот-вот придется уйти в отставку.

Пока Генри Киссинджер, образно говоря (а иногда и в буквальном смысле), поддерживал измученного президента под руку, Джордж помогал Алу Хейгу приводить Белый дом в порядок.

И если на свадьбе у них конфетти не было в помине, то на работе у Джорджа как-то поздним вечером этой измельченной бумаги оказалось в избытке: из резиденции президента США к нему в кабинет стали поступать документы для уничтожения, которые приносили некоторые члены «дворцовой стражи».

Джордж расправлялся с материалами молниеносно, ни на секунду не задумываясь о том, что ему передают. Он просто запихивал, как заведенный, листы бумаги в прожорливый аппарат, и казалось, процессу этому не будет конца.

Кэти проснулась, когда муж пришел домой в три часа ночи.

— Уж и не знаю, что тебе предложить — стаканчик спиртного на ночь или завтрак, — пошутила она. — Будь на твоем месте кто-то другой, я бы подумала, что дело в женщине.

— Кошмар какой-то, мы будто дежурим у постели умирающего, Кэт. Хейг считает, это только вопрос времени.

— Но почему бы Никсону просто не уйти в отставку: избавил бы всех от страданий — особенно всю страну?

Джордж посмотрел на нее.

— Это чертовски трудное решение, — сказал он тихо.

— Да, но ему придется чертовски за многое ответить.

— Как и любому политику, — заметил Джордж. — У каждого из нас есть свой скелет в шкафу.

— Но только не у тебя, Джордж, — сказала она, обнимая его. — Ты ведь все такой же благородный госслужащий, разве нет?

— Конечно, — ответил он, стараясь казаться веселым.

— Почему бы не уволиться, пока не поздно? Когда Никсон уйдет, давай тоже уйдем.

— Не говори глупостей, Кэти. Именно сейчас я нужен администрации больше всего.

Он не стал говорить, что это редкая возможность совершить колоссальный скачок по карьерной лестнице.

— Ах, — сказала она, целуя его в щеку, — ты мой патриотичный супруг.

В одиннадцать тридцать утра 9 августа Генри Киссинджер связался с Джорджем по телефону и велел срочно зайти к нему в кабинет. Глава аппарата Белого дома уже находился там.

— Здравия желаю, Ал, — сказал Джордж, подражая военному приветствию.

Хейг только угрюмо кивнул в сторону госсекретаря, который сидел за своим столом, держа в руках небольшой клочок белой бумаги.

— О… — Джордж посерьезнел. — Это оно и есть? Киссинджер молча кивнул и передал Джорджу документ, который гласил:

Джордж несколько раз пробежал по нему глазами и посмотрел на Хейга.

— А где сейчас президент? — спросил он.

— Строго говоря, — откликнулся Киссинджер, — в настоящий момент у нас нет президента.

Хейг согласился:

— Да. Только подумай, Джордж. Прямо сейчас три самых могущественных парня Соединенных Штатов, а значит, и всего мира стоят рядом в одной комнате. Чувствуешь, как это круто?

— Не уверен, — уклончиво ответил Джордж. Хотя на самом деле он чувствовал, как это круто.

— В любом случае, — сказал Киссинджер, вставая из-за стола, — раз уж мы хотим править как триумвират, нам следует пойти и первыми присягнуть Джерри.

Значительную часть своей взрослой жизни Джеральд Форд провел в должности конгрессмена от штата Мичиган, и это его вполне устраивало. О том, чтобы стать хозяином Белого дома, он даже и не мечтал. И вот теперь он только что стал самым влиятельным руководителем западного мира, и его окружала атмосфера напряженности, которую он на самом деле очень не любил.

Ответственная должность не казалась тяжким бременем для Форда. Это испытание было ему по силам. Но он не выносил постоянной возни среди своих помощников за право пользоваться его благосклонностью.

Будучи опытным футбольным игроком, он сразу распознавал, когда кто-то пытается применить блокировку, прорываясь к куортербеку. И понял, что придется немного очистить поле, чтобы ему самому осталось место для маневров.

Понятно, что Киссинджер должен остаться — для сохранения преемственности курса и престижа страны во всем мире.

И несмотря на настойчивые попытки Хейга доказать новому президенту, что он «исключительно полезный для него человек», Форд решил отослать из Вашингтона этого никсоновского подхалима. К счастью, у него нашелся блестящий предлог.

Он добился назначения Ала Хейга на пост верховного главнокомандующего силами НАТО и, таким образом, смог отправить его в Брюссель. За время своего пребывания в Белом доме при новом президенте Хейг успел уговорить его помиловать Никсона.

Затем, для поднятия собственного статуса государственного политика, Форд, взяв с собой Киссинджера, отправился на встречу на высшем уровне с Брежневым. Естественно, Джордж Келлер их неотлучно сопровождал. Его деловые качества были замечены, да так, что во время длительного полета обратно в Америку на борту номер 1 президент пригласил его для беседы.

— Ну и о чем вы разговаривали? — поинтересовался Киссинджер чуть ли не с завистью, когда Джордж вернулся на свое место.

— Ты не поверишь, Генри, — ответил он. — О футболе.

— Но, Джордж, ты же ни черта не смыслишь в этой игре.

— Слушай, Генри, если я чему-то и научился в Гарварде, так это делать вид, будто понимаю все, о чем идет речь.

Довольно быстро Джордж и Кэти Келлер стали самой известной молодой супружеской парой в общественных кругах Вашингтона.

А Джордж вскоре обнаружил, что его жена обладает замечательным даром общаться с кем угодно. Она могла завязать разговор с любым нужным ему человеком, и особенно была искусна в обращении с «четвертой властью». Журналисты открыли для себя многообещающего доктора Келлера и писали о нем в самых восторженных тонах.

Лишь одно беспокоило. Джордж никак не мог приспособиться к семейной жизни.

Приемы и ужины проходили не каждый день, а дома, после работы, поговорить-то ему было не с кем, кроме как с Кэти. Он обычно со всей серьезностью рассказывал обо всем, что произошло за день. Но на самом деле выходило так, будто он читал ей лекции.

После клятвы, данной при вступлении в брак, он не стал менее осторожным в проявлении чувств. У него получалось давать, но не делиться. Он мог заниматься любовью, но не умел сделать так, чтобы она чувствовала себя любимой.

И все же она не падала духом и терпеливо ждала. Безусловно, он бы в конечном счете научился искусству любви, справился бы и с этим очередным вызовом судьбы, как справлялся и с другими испытаниями в своей жизни.

Но помимо всего прочего у его жены была еще и собственная жизнь. Джордж занимался карьерой, а Кэти — общественной деятельностью.

Тремя годами раньше Конгресс одобрил двадцать седьмую поправку к Конституции, запрещающую дискриминацию женщин по половому признаку. Если большинство штатов, составляющее две трети от общего числа, ратифицируют эту поправку, то равенство между мужчинами и женщинами станет законом для всей страны.

Сторонники поправки о равных правах вели агитационную кампанию в тех штатах, где по ней еще не было принято решение, и Кэти засобиралась в дорогу, чтобы к ним присоединиться.

— Кэтрин, это же просто смешно, — отговаривал ее Джордж. — Если и есть на свете женщина, кому меньше всех нужна эта поправка, так это ты. Ты такая сильная, такая независимая, к тому же талантливый юрист. Господи, если бы ты только изъявила желание, то могла бы стать судьей в Верховном суде.

— Но, Джордж, разве слово «альтруизм» не входит в твой обширный лексикон? Я делаю это не ради себя. Мне хочется встать на защиту миллионов людей, кто выполняет мужскую работу, а получает женскую зарплату.

— Кэти, ты уже заговорила языком памфлета.

— Но ведь это несправедливо, Джордж. Большинство твоих разговоров за обедом скорее напоминают какое-нибудь межведомственное уведомление. А ты считаешь, будто мне приятно это слушать только потому, что речь идет об Афганистане или другом подобном месте?

— Значит, ты выдвигаешь обвинение в том, что я зануда?

— Нет, просто ты считаешь важнейшим в мире лишь то, что обсуждается в стенах твоего кабинета, — вот за это я тебя и упрекаю. — Она тяжело вздохнула. — Неужели так трудно понять, что у других людей тоже есть свои взгляды?

Джордж пустил в ход другие доводы, касающиеся личных отношений.

— Послушай, больше всего меня волнует то, что мы будем в разлуке.

— Совершенно с тобой согласна, — сказала она и язвительно добавила: — Так почему бы тебе не взять отпуск и не отправиться вместе со мной?

Как он ни старался ее отговорить, но ничего не вышло. В конечном счете она убедила мужа, чтобы он подвез ее в аэропорт.

Кэти выступала перед людьми огромное число раз, даже сбилась со счета сколько. Как ни странно, но женщин зачастую убедить было гораздо труднее, чем мужчин. Большинство из них словно боялись потерять свой статус «людей второго сорта». Однако подобные женщины вызывали у нее сочувствие: их просто приучили подчиняться, и они страшились самостоятельного существования. В ее же задачу входило уговорить этих женщин поверить в себя, чтобы они могли без страха отстаивать свои права. А это оказалось очень утомительным делом.

В течение трех месяцев она и ее соратники, такие же участники общественного движения, ездили по населенным пунктам штатов Иллинойс, Оклахома и Флорида, где выступали с речами, вели дебаты и уговаривали, прилагая героические, хотя порой и тщетные усилия.

С Джорджем Кэти регулярно разговаривала по телефону, но все это время они не виделись друг с другом вплоть до выходных дней в честь Дня поминовения, когда, по приглашению Эндрю, они приехали к нему в гости в летнюю резиденцию Элиотов в штате Мэн.

В самолете, на обратном пути в Вашингтон, Кэти заметила:

— Твой старый приятель такой симпатичный. Почему же он не женится снова?

— Боюсь, ему не хватает уверенности в себе, — ответил Джордж.

— Я заметила. Но мне непонятно почему. Он такой добрый и тактичный. И у него отличное чувство юмора. Я считаю, ему нужна хорошая женщина, которая открыла бы ему глаза на самого себя.

— Это дело непростое, Кэти. Знаешь такую, которая подошла бы ему?

— Да таких женщин, наверно, десятки, — сказала она. — Даже я бы не отказалась.

Она улыбнулась мужу.

— Правда, я уже занята, разумеется.

Он улыбнулся в ответ и взял ее за руку.

— Мне повезло.

— Правильно, дорогой. Рада, что ты это наконец заметил.

Однажды ноябрьским вечером 1975 года, когда Джордж сидел один в кабинете и записывал на диктофон замечания для какого-то очередного доклада, дверь открылась, и он увидел Киссинджера.

— Что случилось, Генри? Ты чем-то расстроен?

— Видишь ли, — сказал госсекретарь, усаживаясь в мягкое кресло, — правду говоря, я действительно в некотором смысле подавлен.

— Из-за чего?

— По мнению господина Форда, один человек не может быть одновременно и госсекретарем, и советником по национальной безопасности.

— Но ты же блестяще справляешься и там, и там.

— Да, я тоже так считаю. Но он хочет, чтобы я отказался от работы в Совете национальной безопасности. Если откровенно, это расшатает общепринятое представление о моем положении.

— Мне очень жаль, Генри, — сказал Джордж с искренним сочувствием. — Но это же не означает, что ты окончательно лишился власти.

— Не лишился, ты прав. Вообще-то мне будет работаться намного легче, поскольку у меня хорошие отношения с моим преемником.

— А кто теперь новый советник по безопасности? Киссинджер с непроницаемым лицом посмотрел на своего бывшего ученика из Гарварда и сказал:

— Ты.

 

Из дневника Эндрю Элиота

3 ноября 1975года

Сегодня я увидел фотографию своего бывшего соседа по комнате в газете «Нью-Йорк таймс».

Джордж Келлер назначен главой Совета национальной безопасности, где он сменил Киссинджера. Он переедет в Западное крыло Белого дома и теперь сможет входить в кабинет к президенту, когда захочет, и действительно крутить государственный штурвал.

Вечером, в семичасовом выпуске новостей, некоторые ученые мужи строили предположения о том, что Джорджа, очевидно, готовятся продвигать еще выше.

Ходят слухи, будто Джерри Форду было бы приятнее работать с человеком, которого он сам выберет на пост госсекретаря. Говорят, если Джерри переизберут — а это вполне вероятно, — он приведет с собой в Белый дом новую команду, с Джорджем на первых ролях. Ну каков счастливчик! Поистине, поймал удачу за хвост. Слава, власть, да еще жена потрясающая. Везет же некоторым.

Мне вдруг в голову пришла одна мысль. Интересно, если я теперь позвоню Джорджу в Белый дом, он будет со мной разговаривать?

 

*****

В Белый дом на имя Джорджа хлынули поздравительные письма и телеграммы по поводу его назначения. В конце рабочего дня секретарша вручила ему две хозяйственные сумки, до краев полные корреспонденцией, чтобы он смог взять все домой и почитать вместе с Кэти.

— Как же глупо я буду выглядеть, таскаясь с сумками по стоянке Белого дома, — мягко возразил он.

А сам подумал: «Черт возьми, я буду наслаждаться каждой минутой. Теперь моя машина припаркована на внутренней территории резиденции президента».

Кэти приветствовала его с порога.

— Я приготовила праздничное угощение, — сказала она, обнимая мужа.

— Кто-то придет? — поинтересовался он.

— Никто. А теперь ты готов выпить?

— Конечно.

Она потянула его за руку в гостиную и прошептала:

— У меня для тебя есть сюрприз. То, что я очень долго хранила. Смотри.

Она показала на кофейный столик, на котором стояли два бокала и бутылка.

— Венгерское шампанское! — изумился Джордж. — Откуда ты раздобыла это?

— Было нелегко, скажу я тебе.

Они немного выпили, слегка закусили, позанимались любовью в гостиной, затем снова выпили.

— Слушай, — расслабленным голосом произнесла Кэти, — кажется, ты принес домой кучу телеграмм.

— Я и не знал, что у меня так много друзей.

— Не переживай, любимый. Теперь, когда ты сидишь в двух шагах от Овального кабинета, у тебя обнаружится огромное число совершенно новых приятелей. Ну, давай посмотрим, кто тебе пишет и хочет с тобой дружить.

Они посмеялись, а затем принялись читать поздравления.

Естественно, свои телеграммы прислали губернаторы всех штатов. Как и мэры всех крупных городов. И демократы, и республиканцы. По сути, все, кто питал амбиции дипломатического или политического свойства.

И даже несколько знаменитостей из Голливуда.

— Теперь мне понятно, — хмыкнула Кэти, — отныне я не позволю тебе путешествовать в одиночку. Некоторые из этих дамочек, похоже, вот-вот начнут предлагать тебе себя.

Джордж смаковал каждое послание. Он знал — это только начало. Самое лучшее еще впереди.

— Эй, смотри-ка, — окликнула она его хмельным голосом. — Вот эта телеграммка немного странная. Кто этот чертов «Майкл Сандерс из добрых старых дней»?

Джордж не знал такого.

— Дай-ка посмотрю.

Он внимательно прочитал телеграмму, и постепенно смысл этого послания для него прояснился.

МНОГО ВИНА УТЕКЛО ПОСЛЕ ВЕНСКОГО ПОГРЕБА, СТАРИНА. ТВОЙ ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ АНГЛИЙСКОГО МИКИ ЖЕЛАЕТ ТЕБЕ УСПЕХОВ. БУДЕШЬ В ЧИКАГО, ЗАГЛЯДЫВАЙ.

МАЙКЛ САНДЕРС ИЗ ДОБРЫХ СТАРЫХ ДНЕЙ

— Это что-нибудь значит для тебя? — спросила жена.

— Теперь нет, — ответил он, скомкал бумагу и бросил ее в горящий камин.

 

*****

На третьем году своей холостяцкой жизни Тед Ламброс стал считать себя олицетворением знаменитых строк Эндрю Марвелла. По сути, он внушил себе, что поэт, сам того не подозревая, изложил рецепт научного успеха. И если ты настоящий ученый, то можешь многого добиться в науке.

Сразу же по возвращении в Кентербери Тед продал дом на Баррингтон-роуд и переехал в квартиру на последнем этаже дома Марлборо-хаус — это было лучшее жилье, которое только мог позволить себе преподаватель университета.

За трехлетний период своего пребывания на посту завкафедрой классической филологии он добился необычайно впечатляющих результатов. Набор в университет увеличился, количество студентов, выбирающих эту специализацию, удвоилось, ему даже удалось вдохновить своих коллег на публикации — хотя их было немного, но все-таки… Он также добился заключения постоянного контракта с его бывшим студентом Робби Уолтоном — тем самым молодым человеком, который и привел его в Кентербери в самом начале. Ламброс никогда и ни перед кем не оставался в долгу как профессионал.

Можно спорить о том, был ли присущ Теду в молодости бунтарский дух или нет, но теперь, достигнув зрелого возраста, он, вне всякого сомнения, стал вдруг просто неистовым. Днем и ночью его переполняла безудержная страсть к работе, serenas noctes vigilare, говоря словами Лукреция.

Как только он освобождался от канцелярской работы, то обычно возвращался в Марлборо-хаус, съедал свой размороженный ужин, питательная ценность которого вообще-то вызывала сомнения, а затем немедленно шел к своему письменному столу.

После нескольких часов напряженной работы он обычно наливал себе немного рецины. Мало-помалу, потребляя напиток из современной Греции, он стал лучше понимать величайшего древнегреческого драматурга. Исследование Тедом творчества Еврипида приняло дионисийский характер. И он решительно вознамерился раскрыть все сокровенные тайны автора.

Он практически ни с кем не общался. Фактически не принимал никаких приглашений, за исключением тех случаев, когда был уверен, что там будет присутствовать высокое начальство. Ведь ходили слухи, что по истечении срока полномочий Тони Тэтчера его преемником станет Тед Ламброс.

Из-за хронической раздражительности он к тому же избегал женщин. В эмоциональном смысле. Оставались еще биологические потребности, удовлетворение которых в нынешнем Кентербери не составляло большого труда. Здесь всегда хватало чьих-то бывших жен, а также молодых симпатичных преподавательниц, приезжавших из Европы обучать студентов иностранным языкам, но в семидесятые годы, помимо всего прочего, стал наблюдаться наплыв женщин вполне взрослых.

В то время в правительстве много шумели по поводу дискриминации женщин среднего возраста при приеме на преподавательскую работу. И для того чтобы не терять федеральных субсидий, администрация университета усердно искала для своего штата таких женщин, которых было очень немного.

Среди множества новоявленных представительниц профессорско-преподавательского состава нашлись и такие, кто был бы не прочь завести с кем-нибудь любовную связь без сантиментов. А уж тем более с Тедом Ламбросом. И не только потому, что он был красив. Нет, просто эти женщины были такими же честолюбивыми, как и их коллеги мужчины. И так же стремились продвинуться по службе.

Ламброс пользовался авторитетом. Ламброс заседал во многих комиссиях. И в один прекрасный весенний день, как и было предсказано, Теодора Ламброса назвали ректором университета в Кентербери.

Когда Тед пришел домой после того, как ему сообщили замечательную новость, его так и распирало, чтобы в голос крикнуть: «Эй, Сара, я — ректор, черт меня дери!»

Но дома, конечно, никого не было. Он жил один. Совершенно один. И думал, что уже убедил сам себя, что ему так больше нравится.

Тем не менее сейчас его охватило странное чувство пустоты. Когда у него случались неприятности, Сара всегда оказывалась рядом, поддерживала, разделяя его боль. Теперь он чувствовал, что она нужна ему, чтобы разделить с ним его радость. Иначе в этих пустых стенах эта радость не имеет никакого смысла.

Ректора Кентерберийского университета чествует весь кампус. Но дома его скипетр и корона куда-то деваются, и он становится обыкновенным человеком. С обыкновенными потребностями.

Когда-то он был мужем и отцом. И сейчас, в минуту своего триумфа, он понял, как ему не хватает обычных составляющих полнокровной человеческой жизни.

В одну из суббот, три недели назад, Роб и его жена уговорили Теда пойти с ними кататься на коньках, надеясь поднять ему настроение. Они и представить себе не могли, что результат будет совершенно противоположным.

Ибо Тед видел вокруг себя на катке только отцов и их катающихся детей. Как отцы держат своих детей за руки. Как отцы поднимают и утешают своих малышей, упавших на лед.

Ему страстно захотелось снова обнять своего сынишку. И, как это ни больно признавать, ему также захотелось прижать к себе Сару.

Временами, среди ночи, он просыпался от мучительного одиночества. Единственным спасением для него было встать с постели, сесть за письменный стол и притупить свою боль работой. Чувств у него не осталось — эмоционально он был мертв.

Единственное, что еще продолжало в нем жить — благодаря внутривенным инъекциям научных исследований, — это его интеллект. Он уже был близок к тому, чтобы завершить свою чертову книгу, которая станет его научным пропуском в «дивный новый мир».

Ладно, если платить за все приходится одиночеством, то он воспользуется им сполна.

Лишь однажды за все это время он дал волю своим чувствам. Как-то вечером, через год после того, как он стал ректором, ему позвонил брат Алекс и сообщил, что их отец скончался.

На кладбище он стоял, обнимая мать и сестру. И рыдал.

Стоя по другую сторону могилы, Алекс тихо произнес:

— Он очень гордился тобой, Тедди. Ты был счастьем всей его жизни.

Тед смог лишь кивнуть.

Тем же вечером он вернулся в Кентербери, сел за письменный стол и снова стал работать.

Зазвонил телефон. Это была Сара.

— Тед, — сказала она нежно, — почему ты не позвонил мне? Я бы прилетела на похороны.

— Как ты узнала? — спросил он, пораженный.

— Мне позвонили из Гарварда. Мне так жаль. Он был замечательным человеком.

— Он тебя тоже любил, — ответил Тед. А затем, пользуясь случаем, заметил: — Жаль, он мало виделся со своим старшим внуком.

— Он виделся с ним во время последних рождественских каникул, — мягко возразила она, — и ты же знаешь, я пишу твоим родителям каждый месяц. И посылаю им фотографии. Все равно, если б ты только позвонил, я бы привезла маленького Теда на похороны. Думаю, для него это было бы важно.

— Как он?

— Очень опечален новостью, а в остальном все хорошо. По латыни он лучший в классе.

Теду отчаянно захотелось, чтобы она говорила и говорила с ним по телефону.

— А как движется твоя работа?

— Неплохо. Мою статью впервые взяли в журнал HSCP.

— Поздравляю. О чем она?

— Об Аполлоне Родосском. Что-то вроде выжимки из моей дипломной работы.

— Хорошо. Не терпится прочитать. А как продвигается твоя докторская?

— Ну, если все сложится, я закончу ее к началу лета. Камерон сейчас читает первую главу, а Фрэнсис Джеймс — вторую.

— Это тот новый преподаватель из Бейллиола? Передай ему, мне понравилось его книга о Проперции. А кстати, о чем ты пишешь?

— По-моему, я откусила больше, чем смогу пережевать, — засмеялась Сара. — Тема моя звучит так: «Каллимах и его влияние на римскую поэзию» — ни больше ни меньше.

— Отлично, эта тема многих крепких ученых мужей раньше времени свела в могилу. О, прости, надо было сказать «людей», а не «мужей» — я же не противник феминизма. Все никак не привыкну к новой терминологии.

Он лихорадочно рылся у себя в голове в поисках тем, которые позволили бы продолжить разговор.

— Значит, думаешь, в июне пройдет защита и ты получишь степень?

— Надеюсь.

— Тогда, наверно сможешь вернуться домой?

— Я еще не решила окончательно, Тед. В любом случае лучше это обсудить не по телефону, а когда ты приедешь через месяц.

— Я с нетерпением жду нашей встречи.

— Тедди тоже, — сказала она мягко. — Если у меня будет окошко в расписании, мы обязательно постараемся встретить тебя в аэропорту.

— Спасибо, что позвонила, Сара. Было очень приятно услышать твой голос.

Он повесил трубку и подумал: «Как бы мне хотелось увидеть твое лицо!»

— Невероятно, — отметил Тед, — малыш разговаривает с британским акцентом.

— А чего ты ожидал? — спросила Сара. — Он ведь живет здесь половину своей жизни.

Они сидели в заново отделанной гостиной дома на Аддисон-кресчент и пили айс-кофе.

— Кажется, он не очень-то ко мне расположен, — отметил Тед. — Во всяком случае, на мою долю выпало только мимолетное «привет, папа». А потом он исчез.

— У твоего сына свои приоритеты. — Сара улыбнулась. — А сегодня у него решающий матч по крикету против школы «Сент-Джордж».

Тед рассмеялся от души.

— Сын рядового жителя американского Кембриджа играет в крикет? В следующий раз я наверняка услышу, что он получил рыцарский титул.

— О, сомневаюсь, что это случится в ближайшее время.

Он сделал глоток кофе.

— Ты уже решила, когда вы переедете в Америку?

— Во всяком случае, не в этом году.

— Черт.

— Тед, прошу тебя. У меня есть несколько причин, и довольно веских, уверяю тебя.

— Назови хоть одну.

— Я хочу, чтобы Тедди получил здесь среднее образование. Он хорошо учится, и директор школы уверен — если дать ему возможность закончить здесь школу, то он с легкостью поступит в любой университет мира.

— Брось, Сара. Я-то думал, мы хоть в одном с тобой согласны: что он пойдет в Гарвард.

— Он сам должен принять решение, когда придет пора. В любом случае у тебя еще есть некоторое время, чтобы убедить его поступать именно туда.

Они оба немного помолчали.

— Ты сказала, у тебя есть другие причины, чтобы остаться.

— Видишь ли, мне предложили должность наставника на классическом отделении в Сомервиль-колледже.

— В таком случае прими мои профессиональные поздравления и личные возражения, — заявил он.

— С каких это пор у тебя появилось право возражать против того, что я делаю? — спросила она, скорее удивленно, чем сердито.

Он помедлил с ответом, а затем заговорил с большим трудом:

— Я хотел сказать: мне не хватает тебя. Я скучаю по тем временам, когда был женат на тебе. И я думал, вдруг… может, и у тебя осталось хоть немного чувства сожаления.

— Конечно, я испытываю сожаление, Тед. День, когда мы оформили развод, был для меня самым безрадостным в жизни.

— Тогда как ты считаешь, сможем мы с тобой… ну, ты понимаешь, о чем это я… еще раз попробовать?

Она грустно посмотрела на него и молча покачала головой.

Наверное, ему следовало догадаться, что в ее личной жизни кто-то есть, когда она предложила ему остаться на июль и пожить этот месяц с юным Тедом на Аддисон-кресчент, пока она съездит в отпуск. О своих планах она не сказала ничего определенного.

Она лишь дала понять, что собирается в Грецию — «посетить места, о которых уже столько написала».

— С кем? — отважился он спросить.

— О, с парой миллионов греков, если не больше.

Но довольно скоро Тед все же догадался, кто сопровождает его бывшую жену в путешествии. И неудивительно: сын в своих разговорах то и дело упоминал имя Фрэнсис. И если это не ссылки на знаменитого говорящего мула по кличке Фрэнсис из одноименного фильма, который Тед видел в детстве, значит, он имеет в виду Фрэнсиса Джеймса, преподавателя классической филологии из Бейллиола.

— Хотел бы я когда-нибудь познакомиться с этим парнем, — сказал Тед, услышав в энный раз это имя.

— О да, он тебе очень понравится, — ответил сын. — Он славный малый.

«Боже мой, — подумал он, — мой сын стал настоящим англичанином».

Весь июль Тед старался быть настоящим отцом. Он сидел на всех бесчисленных матчах по крикету. Покупал множество театральных билетов. И предпринимал многочисленные попытки доказать это сыну за беседой во время ужина.

Но их разделяла пропасть — широкая, как Атлантический океан.

Юноша был вежливым, добрым, дружелюбным. Однако единственное, о чем они могли говорить, — это строить далекие планы насчет высшего образования. Тед пытался заинтересовать сына Гарвардом.

— Тедди, я должен кое-что тебе объяснить. Поступив в Гарвард, можно приобрести бесценный опыт, который изменит всю твою жизнь. Я хочу сказать, со мной именно так все и было.

Юноша посмотрел на отца и сказал:

— Если честно, мне моя жизнь нравится.

Тед Ламброс провел месяц с мальчиком, который носит его имя, но во всем остальном это был чей-то другой ребенок, а не его.

В конце июля Сара, загоревшая, вернулась из Греции вместе с таким же бронзовым от загара Фрэнсисом Джеймсом, и они объявили, что решили пожениться.

К огорчению Теда, первое же поздравление в виде спонтанного «Супер!» вышло из уст его сына, который бросился обнимать долговязого очкарика — преподавателя классической филологии.

Пряча свою досаду, Тед пожал Фрэнсису руку и поздравил его.

— Благодарю, — ответил англичанин. И добавил с искренней симпатией: — Я всегда был одним из ваших поклонников. Если судить по тем статьям, которые вы уже опубликовали, то ваша книга по Еврипиду будет просто великолепной. Когда вы собираетесь ее закончить?

— На прошлой неделе я отослал рукопись в Гарвард, — сказал Тед, испытывая странное чувство опустошенности после завершения работы.

— Мама говорит, она замечательная, — вставил юный Тед.

«О, — подумал его отец, — по крайней мере, малыш меня хотя бы уважает».

А потом его сын подвел итог:

— Мне не терпится услышать, что ты о ней думаешь, Фрэнсис.

Тед понимал, что теперь уже ничто не держит его в Оксфорде. На следующее утро он вылетел самолетом в Бостон, а потом направился в Кентербери — ждать вердикта от издательства «Гарвард юниверсити-пресс».

На это ушло не так много времени. Уже в ближайшие выходные ему позвонил Седрик Уитмен, полный восторга. Его назначили рецензентом рукописи книги Теда для издательства, и он не смог ни сохранить своей анонимности, ни сдержать своего восхищения.

— Седрик, — вежливо поинтересовался Тед, — пока мы обмениваемся секретами, можно спросить у вас, кто второй рецензент?

— Тот, кто восхищается тобой не меньше меня, — один заслуженный профессор древнегреческой филологии в Оксфорде, недавно ушедший в отставку.

— Камерон Уайли? — спросил Тед, его приподнятое настроение пошло на убыль.

— Он самый, — ответил Уитмен. — И я даже представить себе не могу, чтобы его отзыв был менее благоприятным, чем мой.

«А я могу», — подумал Тед, вешая трубку.

Всю последующую неделю он каждый день с утра и до вечера играл в теннис с преподавателями, со студентами, а также против служащих корта — со всеми, кто подворачивался ему под руку. Напряжение от ожидания было нестерпимым.

И вот наконец пришел конверт, на котором от руки был написан адрес и красовалась почтовая марка из Оксфорда. Тед не осмелился вскрыть его в присутствии секретарши. Вместо этого он бросился в мужскую уборную, заперся в одной из кабинок и только потом надорвал конверт.

Он несколько раз прочел письмо, а затем начал вопить во весь голос.

Немного погодя туда пришел Робби Уолтон, вызванный секретаршей, чтобы проверить, все ли в порядке.

— Роб, — закричал Тед, все еще находясь внутри своего маленького королевства, — у меня все схвачено! Камерон Уайли хоть и по-прежнему считает меня скотиной, но моя книга по Еврипиду ему нравится!

— Эй, — весело сказал Роб, — если ты когда-нибудь выйдешь оттуда, я тебя обязательно угощу.

 

*****

Дэнни Росси начал уставать. Не то чтобы от музыки. И уж конечно, не от аплодисментов, которые окружали его со всех сторон — как на сцене, так и вне сцены. Нельзя сказать, что ему наскучила и нескончаемая вереница женщин, готовых преподнести ему себя для сексуального автографа.

Нет, то, что он чувствовал, было усталостью в самом буквальном смысле. Его сорокалетнее тело казалось изношенным. Он обнаружил, что задыхается даже при самой умеренной нагрузке.

Дэнни и раньше никогда не был спортсменом, но в последнее время, бывая в голливудских домах, где хозяева предлагали ему окунуться в бассейне, он вообще с трудом проплывал в одну сторону. «Хорошо, что это не Гарвард, — шутил он про себя, — иначе я бы точно не сдал норматив в пятьдесят ярдов». С каждым днем он уставал все больше и больше, а сил оставалось все меньше и меньше — только бы дойти до постели и уснуть.

В конце концов он решил обратиться за консультацией к известному во всем Беверли-Хиллз терапевту.

Пройдя полное медицинское обследование, когда был изучен каждый сантиметр его тела и произведены анализы всех жидкостей, содержащихся в организме, он сел в кресло в кабинете доктора Стэндиша Уитни, напротив письменного стола из стекла и хрома.

— Выкладывайте, Стэн. — Дэн улыбнулся через силу. — Я умру?

— Да, — сказал доктор с непроницаемым видом. И тут же добавил: — Но не в ближайшие тридцать или сорок лет.

— Тогда почему же я все время так устаю, черт возьми? — спросил Дэнни.

— С одной стороны, Дэнни, организм любого человека с такой активной половой жизнью, как у вас, рано или поздно изнашивается. Хотя, позвольте заметить, от избыточного секса еще никто не умирал. С другой стороны, вы же не только тесно общаетесь с женщинами. Вы еще пишете музыку. Дирижируете. Выступаете с концертами и, полагаю, должны какое-то время репетировать. К тому же все эти авиаперелеты: между прочим, если бы кто-то из летчиков имел столько же летных часов, сколько вы, его бы уже давно списали на землю. Улавливаете, о чем я?

— Да, Стэн.

— Вы подвергаете свой организм колоссальным нагрузкам. Как, по-вашему, могли бы вы, скажем, снизить обороты и ограничить себя в том или ином виде деятельности?

— Нет, — откровенно ответил Дэнни. — Я не просто хочу заниматься всеми этими вещами, но мне жизненно необходимо делать все это. Знаю, звучит немного странно…

— Вовсе нет, — перебил его доктор. — Это же Лос-Анджелес — райское место для компульсивных личностей. Вы у меня не первый пациент, кому хочется умереть молодым, покинув прекрасное тело.

— Ошибаетесь, — резко возразил Дэнни. — Мне вовсе не хочется умирать молодым. Я просто хочу оставаться молодым. Вы же выписываете что-нибудь для других компульсивных личностей? Ну, в тех случаях, когда они тоже не желают уменьшить скорость.

— Нет, — ответил доктор Уитни, — но они приходят ко мне примерно раз в неделю, чтобы получить небольшую бустер-дозу.

— А что в ней?

— О, в основном мегавитамины. Плюс немного того и немного сего — чтобы взбодриться и расслабиться. Если хотите, мы можем попробовать несколько раз и посмотреть, помогает или нет.

Дэнни ощутил себя Понсе де Леоном, увидевшим источник вечной юности.

— А можно начать прямо сейчас? Для этого нет противопоказаний?

— Абсолютно никаких, — сказал Доктор Уитни с улыбкой.

И встал с места, чтобы пойти и приготовить нужную дозу.

Дэнни словно заново родился трудоголиком.

В течение нескольких месяцев он чувствовал себя тинейджером. Он запросто справлялся со своим сумасшедшим графиком репетиций и концертов. И мог, как раньше, простояв весь вечер за дирижерским пультом, отправиться на любовное свидание. А потом, вернувшись домой на самолете компании «Бел эйр», играть по нескольку часов на фортепиано.

В сущности, оставалось лишь одно неудобство: в тех редких случаях, когда ему действительно хотелось спать, он никак не мог уснуть из-за перевозбуждения. Чтобы помочь в этом, добрый доктор Уитни прописал ему успокоительное лекарство — фенотиазин.

В последнее время его отношения с Марией постепенно эволюционировали — от молчаливой неприязни до вполне дружеского взаимопонимания. Каждый раз, когда он приезжал в Филадельфию, они изображали счастливых супругов перед внешним миром и любящих родителей перед своими дочерьми. А то, что творится в его «холостяцкой берлоге» на голливудских холмах, разумеется, никогда не обсуждалось. Теперь, когда девочки ходили в школу, Мария решила строить собственную жизнь. Найти себе занятие по душе, а не прятаться за картонным фасадом «счастливого» брака. В свои тридцать восемь лет бывшая учительница танцев обнаружила, что все двери учебных заведений для нее наглухо закрыты. И совершенно невозможно начать с того места, где она в свое время остановилась. Она болезненно осознавала, что при всех ее умственных способностях и хорошем образовании у нее нет никаких особых навыков, чтобы предлагать себя на рынке труда. Некоторые из ее приятельниц работали в различных благотворительных организациях. Но Марии казалось, что они скорее выполняют общественную нагрузку, а не делают это для души.

И все же она согласилась принять участие в ежегодном благотворительном аукционе в пользу местной телевизионной станции общественного вещания Пи-би-эс. В конце концов, она столько времени провела с Дэнни в различных телестудиях и, как ей казалось, получила представление о том, как делаются телевизионные программы. В крайнем случае сможет подсказать что-нибудь полезное — это и будет ее вкладом.

Как жена главного дирижера симфонического оркестра, Мария тоже пользовалась некоторой известностью в городе. И сотрудники станции изо всех сил уговаривали ее появиться в кадре и обратиться к зрителям с призывом делать взносы.

Больше всех ее упрашивал Теренс Моран — обворожительный, преждевременно поседевший директор вещательной станции.

— Я не смогу, — отказывалась она. — Я буду слишком нервничать.

— Пожалуйста, Мария, — упорствовал он. — Все, что от вас требуется, — встать перед одним из этих столиков и произнести несколько слов о предметах, которые на нем стоят.

— Мне очень жаль, мистер Моран. У меня обязательно пропадет голос. Вам придется либо пускать внизу бегущую строку, либо озвучивать все самому.

Моложавый руководитель улыбнулся.

— Я пойду на такой компромисс, — согласился он.

— Неужели? — удивилась Мария, застигнутая врасплох.

— Конечно. Вы просто будете стоять там и показывать на предметы, а я буду описывать их, стоя за кадром. Ну как, договорились?

— Нет, не совсем, — ответила с тревогой Мария. — Я хотела бы прежде узнать, есть ли у вашего режиссера план съемки.

— Миссис Росси, — ответил Моран любезно, — я так хочу, чтобы вы снялись у нас, что даже разрешу вам в буквальном смысле руководить процессом.

— Ладно, — сдалась она. — Полагаю, теперь мне не отвертеться. Если вам так необходимо меня показать, пусть это будет на общем плане за столиком. Но дайте мне слово чести, что, как только вы начнете рассказывать про товар, камера наедет на него крупным планом, а я уйду из кадра.

— Договорились, — согласился Моран. — Я впечатлен.

— Чем же? Моим упрямством?

— Нет. Похоже, у вас больше опыта работы с объективом камеры, чем у моих режиссеров.

— Вам совсем не обязательно льстить мне, мистер Моран. Я ведь уже сказала, я буду участвовать. Но вообще-то мне в своей жизни довелось бывать в телевизионных студиях и проводить там по многу часов, когда снимали Дэнни. А чтобы не упиваться кофе и не объедаться пончиками, я обычно сидела в аппаратной рядом с пультом и получала представление о назначении всех этих кнопочек и рычажков: оно само входило в меня в результате осмоса.

— Ну конечно же, — весело подхватил он. — Как сказал Платон: «Осмос — лучший учитель». Или это Аристотель сказал?

— Думаю, это был Терри Моран, — улыбнулась Мария Росси.

— Вы получились великолепно, миссис Росси, хотя вся съемка и длилась какую-то долю секунды. И мы выручили хорошие деньги за все товары на вашем столике, — отметил директор телестанции, когда они пили в артистической сладкий чай из бумажных стаканчиков.

— Как я рада, что все позади, — сказала она, вздыхая. — Ненавижу, когда меня снимают.

— Зато вам нравится сидеть за пультом, не так ли?

— О да, это всегда интересно. Мне нравится смотреть на все эти мониторы и представлять себе, какую камеру я бы выбрала на месте режиссера. Приятно чувствовать себя в безопасности, когда это всего лишь игра.

— А вы когда-нибудь думали, чтобы заняться этим всерьез?

— Мечтаю иногда. А еще я люблю представлять себе, как танцую па-де-де с Нуриевым. Мечтать не вредно. В любом случае, спасибо, что подстроились под мою идиосинкразию.

Она встала, чтобы надеть пальто, но Моран знаком попросил ее сесть.

— Миссис Росси, простите, что не могу говорить за Рудольфа — который, уверен, был бы счастлив узнать о том, вы хотели бы с ним танцевать, — но зато я могу говорить от лица нашего канала. Вас интересует работа?

— Вы имеете в виду настоящую работу?

— У нас здесь другой как-то не бывает. Я хочу сказать, должность для начала не очень высокая. Но нам никогда не помешает лишний помощник режиссера. А у вас для этого уже есть достаточно знаний.

Она испытывала искушение, но виду не показала.

— Я же не член профсоюза, — кротко возразила она.

— Как и весь канал. — Моран улыбнулся. — Ну что, вам это интересно?

— Вы предлагаете мне это только потому, что я жена Дэнни Росси.

— Честно говоря, это единственное, что может стать для нас помехой. Ведь если мы не сработаемся, мне придется вас уволить. А значит, у меня появятся большие проблемы, так ведь?

— Нет, — радостно ответила она. — Но если вы будете вовремя отпускать меня домой, чтобы я могла ужинать с девочками, то можно попробовать.

— Конечно, о чем вы говорите, — обрадовался он. — Ой, я же не сказал вам об одной неприятности. Зарплата у нас смехотворная.

— Ладно, чего уж там, мистер Моран. Смех — дело полезное.

 

*****

Однажды поздней ночью Теда разбудил телефонный звонок Уолтера Хьюлетта, профессора из Техаса, который слыл самым информированным сплетником в мире классической филологии.

— Ламброс, мне только что сообщили сенсационную новость, и я хочу, чтобы ты первым узнал об этом.

— Господи, Уолт, что может произойти такого важного, чтобы сообщать об этом в два часа ночи?

— Речь о Дитере Хартшорне…

— А что с этим педантичным немцем?

— Значит, ты знаешь?

— Да. Этого парня взяли в Гарвард заведовать кафедрой греческой филологии.

— Значит, ты не знаешь? Слушай. Только что мне позвонил Руди Рихтер из Мюнхена. Хартшорн погиб в автомобильной аварии на скоростной автостраде. Я хочу сказать, эта новость еще не попала в газеты, мой мальчик.

— Господи, Уолт, да ты злорадствуешь, как упырь какой-то.

— Эй, Ламброс, неужели мне надо тебе все растолковывать? У Гарварда теперь нет Элиот-профессора по греческой филологии. И есть все шансы — если будешь осторожен на поворотах, — что это место приплывет прямо к тебе. А теперь думай до утра, амиго.

Когда Тед повесил трубку, в голове его завертелась непрошеная мысль: «Эта новость вовсе не хорошая. Это потрясающая новость».

* * *

Спустя некоторое время после трагической гибели Дитера Хартшорна кафедра классической филологии Гарвардского университета распространила небольшое сообщение о том, что принимаются к рассмотрению заявки на соискание звания Элиот-профессора по древнегреческой филологии.

В прежние времена все делалось просто и без шумихи: кому-то звонили по телефону, кого-то извещали в письменной форме, затем проходило заседание, на котором и выбирали преемника. Однако теперь, в соответствии с федеральным законодательством, все учебные заведения должны публиковать объявления обо всех вакансиях, предлагая равные возможности для продвижения по службе — как мужчинам, так и женщинам, независимо от их цвета кожи и вероисповедания.

Естественно, официальное извещение о вакансии на такую престижную должность являлось всего лишь формальностью, призванной соответствовать требованиям Вашингтона. На деле же система продолжала работать освященным веками способом. Члены отделения собрались и составили небольшой список наиболее известных в мире ученых, специалистов по древнегреческой филологии. И поскольку последняя книга Теодора Ламброса еще в рукописи наделала много шуму, его имя оказалось в верхней части этого списка.

И опять-таки в соответствии с распоряжениями правительства, направленными на обеспечение равных прав и возможностей, он, как и остальные кандидаты, должен был приехать в Гарвард и прочитать там лекцию.

— Понимаю, это глупо, — извинялся Седрик Уитман по телефону. — Мы же знаем тебя столько лет и слышали твои выступления. Но чтобы следовать новым правилам au pied de la letter, тебе обязательно придется выступить с «пробной» лекцией.

— Все нормально, — ответил он, мысленно уже пакуя чемоданы для триумфального возвращения в Кембридж.

Затем они договорились о дате его выступления.

Официально это должно быть прослушиванием, но Тед в душе надеялся, что его выступление станет инаугурационной речью.

— Среди множества печатных работ нашего сегодняшнего оратора особенно выделяются две: монография «Тлемозин», блестящее исследование темы трагического героя у Софокла, и готовая к изданию книга «Поэт парадокса» с анализом драматургии Еврипида, которую я с большим удовольствием прочел в рукописи. Сегодня он распутает перед нами все хитросплетения в последней драме Еврипида — «Ифигения в Авлиде». С огромной радостью представляю вам профессора Теодора Ламброса.

Тед встал со своего места, пожал Уитмену руку и разложил свои бумаги на кафедре. Поправляя микрофон, он обвел взглядом слушателей. Ему в голову вдруг пришла мысль, что он ни разу еще не видел Бойлстон-холл таким полным.

Неужели все эти люди собрались здесь из-за его репутации ученого? Или всем уже известно, что сегодня аудитория участвует в закрытом предварительном прослушивании следующего Элиот — профессора по древнегреческой филологии?

В этих, казалось бы, чрезвычайно мучительных обстоятельствах он чувствовал себя на удивление спокойно. Он так часто представлял в своих мечтах, как все будет, что уже привык к этой мысли.

Чем дольше он говорил, тем реже заглядывал в свои записи. Он стал чаще смотреть на слушателей, умело входя в зрительный контакт с наиболее важными людьми из присутствующих. Среди них, между прочим, находился такой высокопоставленный человек, как Дерек Бок, ректор Гарвардского университета, ни больше ни меньше.

* * *

Он только что приступил к рассуждениям о смелой и зримой символичности в той сцене, когда входит Клитемнестра, неся на руках младенца Ореста, как вдруг у него перехватило дыхание.

Возможно, слушатели, захваченные столь драматичным повествованием, ничего не заметили. Но Теду явилось видение, которое потрясло его до глубины души.

Возможно ли такое, или ему просто показалось? Неужели это Сара, его бывшая жена, стоит в задних рядах, прислонившись к столбу?

Несмотря на внутреннее замешательство, он благодаря своему могучему чувству самосохранения заставил себя найти нужное место в конспекте и хотя немного осипшим голосом, но продолжил чтение лекции.

Однако он остро ощутил, как внезапно изменился стиль изложения материала и то, что голос его зазвучал по-другому, разрушило волшебную атмосферу в аудитории.

И теперь он уже был не в силах сопротивляться отчаянному желанию покончить поскорее с этой дурацкой лекцией.

«Может быть, — думал он, — если я удостоверюсь, что на самом деле ее там нет, все опять встанет на место». И, переворачивая страницу, он бросил взгляд в последние ряды.

Сара была там. И выглядела еще прекрасней, чем когда-либо.

«Но почему? Почему моя бывшая жена, которая сейчас должна находиться в Оксфорде, очутилась вдруг здесь, в Бойлстон-холле?»

А затем в мозгу его молниями засверкали мысли, которыми он заклинал себя, подобно героям Гомера: «Расслабься, Ламброс, вот проклятье! Соберись с духом. Это же твой последний шанс добиться всего, что ты хотел в этой жизни».

Героическим усилием он справился с собой. Сделав глубокий вдох, он перестал читать, хотя оставалось еще несколько абзацев, поднял голову и закончил выступление своими словами. В заключение публика приветствовала его восторженными аплодисментами.

Прежде чем покинуть аудиторию, к нему подошли ректор и декан, чтобы пожать ему руку. А потом, пока старшие преподаватели кафедры классической филологии тактично ждали в глубине зала, к кафедре подошла Сара — поздороваться со своим бывшим мужем.

— Это было великолепно, Тед, — тепло похвалила она. — Ты потрясающе переработал всю последнюю главу.

— Слушай, я не понимаю, — ответил он, стараясь придать себе беспечный вид. — Разве ты не должна сейчас учить студентов в Англии?

— Должна, — ответила она. А потом голосом, в котором забавно сочетались застенчивость и гордость, добавила: — Но меня пригласили в Гарвард для участия в конкурсе на вакантную должность. Завтра утром я даю семинар по эллинистической поэзии.

Он не верил своим ушам.

— Тебя пригласили участвовать в конкурсе на звание и должность Элиот-профессора?

Она кивнула.

— Знаю, это глупо. Ясно, им станешь ты. Я хочу сказать, одних твоих публикаций более чем достаточно.

— Они позвали тебя проделать весь этот путь, основываясь только на трех твоих статьях?

— Вообще-то четырех. А еще у меня выходит книга.

— Книга?

— Да, в Оксфорде понравилась моя диссертация, и издательство печатает ее этой весной. Вероятно, в отборочной комиссии Гарварда видели копию оригинал-макета.

— О, — произнес Тед, сбавив тон, — поздравляю.

— Наверное, тебе уже пора идти, — мягко сказала она. — Все эти важные люди явно хотят выпить за твое здоровье.

— Да, — ответил он растерянно. — Мм, рад был тебя видеть.

Банкет в честь Теда после окончания лекции проходил в одном из укромных залов преподавательского клуба. Он понимал, что ему необходимо провести это светское мероприятие для того, чтобы напомнить всем, кто хорошо его знал, и показать тем из профессоров, кто однажды его отверг, что он очень любезный, образованный и дружелюбный человек. Год, проведенный им в Оксфорде, казалось, добавил ему авторитета и… научил его, как надо вести беседы за ужином.

Ближе к концу вечера Норрис Карпентер, ведущий латинист кафедры классической филологии, решил немного позлорадствовать и насладиться страданиями претендента.

— Скажите мне, профессор Ламброс, — поинтересовался он, улыбаясь, как чеширский кот, — что вы думаете о книге доктора Джеймс?

— Вы имеете в виду книгу Ф. К. Джеймса о Проперции?

— Нет-нет. Я имею в виду книгу бывшей миссис Ламброс о Каллимахе.

— Видите ли, я пока не видел ее, профессор Карпентер. Она ведь еще в гранках, не так ли?

— О да, — продолжал истекать желчью латинист. — Очень обстоятельная работа — для такого исследования нужны годы. Должно быть, автор начинала писать ее, так сказать, под вашим руководством. Как бы там ни было, она совершенно очаровательно по-новому освещает связи ранней римской поэзии с древнегреческим языком эпохи эллинизма.

— С нетерпением буду ждать выхода этой книги в свет, — вежливо произнес Тед, уворачиваясь от садистских словесных шпилек Карпентера.

Весь следующий день он бесцельно бродил по Кембриджу. Со времен его учебы в университете Гарвардская площадь, одетая в бетон, изменилась до неузнаваемости. Но в Гарвардском дворе сохранилась прежняя атмосфера волшебства.

В четыре часа Седрик позвонил ему в дом его родителей. Тед поспешил взять трубку.

— Они предложили эту должность Саре.

— О, — выдохнул Тед, чувствуя, как холодеет в жилах кровь. — Действительно ее книга так хороша?

— Да, — подтвердил Седрик, — это потрясающая работа. Но не менее важную роль сыграло и то, что она оказалась нужным человеком в нужное время.

— Вы хотите сказать, что она женщина.

— Послушай, Тед, — стал объяснять старый профессор, — я допускаю, что в деканате стремятся отвечать требованиям законодательства о найме на работу без дискриминации. Но, откровенно говоря, в данном случае рассматривался вопрос о том, чтобы взвесить и оценить заслуги и качества двух одинаково одаренных людей…

— Прошу вас, Седрик, — взмолился Тед, — вам не обязательно все объяснять. В итоге она остается, а я вылетаю.

— Мне очень жаль, Тед. Понимаю, какой это для тебя удар, — мягко произнес Уитмен, прежде чем повесить трубку.

«Неужели, Седрик? Ты способен понять, каково это — работать сорок лет своей проклятой жизни ради одной-единственной цели? Отказываться от всего, что может отвлекать от работы, воздерживаться от нормального человеческого общения? Ты понимаешь, что это значит: пожертвовать своей молодостью — и ничего взамен?

И может быть, ты способен представить себе, что это значит — ждать с самого детства, когда для тебя откроются двери Гарварда? А теперь узнать, что никогда».

В эту минуту Теду больше всего на свете хотелось хорошенько надраться.

Он сидел в одиночестве за дальним угловым столиком в «Марафоне», попросив одного из официантов следить за тем, чтобы его стакан не пустовал.

Несколько раз к нему подходил его брат Алекс и уговаривал:

— Перестань, Тедди, ты же заболеешь. Ну хотя бы поешь чего-нибудь.

— В том-то все и дело, Лекси. Я стремлюсь заболеть. Тогда тело мое придет в то же состояние, что и душа.

Около девяти, когда он благополучно хмелел, чей-то голос прервал этот скорбный процесс опьянения.

— Можно мне присесть, Тед?

Это была Сара — вот кого он хотел видеть сейчас меньше всего.

— О да, мои поздравления с вашим новым назначением, доктор Джеймс. Полагаю, победил сильнейший, да?

Она села рядом и мягко пожурила его:

— Протрезвей немного, чтобы выслушать меня, Тед.

Немного помолчала.

— Я решила отказаться.

— Что?

— Я просто позвонила председателю и сказала, что обдумала это предложение и не могу его принять.

— Но почему, Сара? — спросил Тед, размахивая руками. — Это же вершина академического мира — самая-самая чертова вершина.

— Для тебя, — тихо ответила она. — Тед, когда я увидела вчера, как ты стоишь на этой кафедре, то поняла: это место для тебя — рай на земле. Я не могу лишать тебя всего этого.

— Ты, наверное, либо сошла с ума, либо просто решила жестоко отомстить мне подобной шуткой. Я хочу сказать, еще никто не отказывался от должности и звания Элиот-профессора в Гарварде.

— Я только что отказалась, — ответила она все тем же спокойным голосом.

— Для чего же ты причинила им столько хлопот, да еще ввела их в расходы, если не собиралась всерьез?

— Честно говоря, я сама весь день задаю себе этот же вопрос.

— И?..

— Думаю, мне хотелось доказать самой себе, что я действительно чего-то стою как ученый. У меня есть собственное самолюбие, и я хотела убедиться, что могу достичь успеха на самом высоком уровне.

— Хорошо, ты действительно доказала это, детка, и утерла всем нос. Лишь одного не могу понять: почему ты отдаешь назад все королевские регалии?

— Когда прошел первый восторг, я поняла, что это будет неправильно. Знаешь, ведь карьера для меня не самое главное в жизни. Я хочу быть хорошей женой, хотя и со второй попытки. Сам знаешь, библиотеки закрываются в десять вечера, а супружеские отношения длятся все двадцать четыре часа в сутки. Особенно если они хорошие.

Он ничего на это не сказал. По крайней мере, сразу. Он силился продраться сквозь туман в голове и собрать воедино все, что услышал.

— Эй, Ламброс, гляди веселей, — ласково прошептала она. — Я уверена, они сделают предложение тебе.

Он смотрел через стол на свою бывшую.

— Ты знаешь, а ведь я действительно верю, что ты будешь рада, если мне дадут эту должность. Учитывая то, какой я был сволочью, мне трудно понять, как ты можешь ко мне так относиться.

— Все, что я чувствую, — это остатки печали, — тихо произнесла она. — Мы ведь прожили с тобой вместе несколько очень счастливых лет.

Тед почувствовал, как желудок скрутился узлом, когда он ответил:

— Для меня это были самые счастливые годы в жизни. Она кивнула с грустным сочувствием. Словно они скорбели о ком-то из общих друзей.

Они еще немного посидели молча. А потом Сара, чувствуя неловкость, встала.

— Уже поздно. Мне надо идти…

— Нет, подожди еще одну минуту, — попросил он, жестом приглашая ее сесть.

Ему надо сказать ей что-то очень важное. И если он не сделает этого сейчас, то у него никогда больше не будет такой возможности.

— Сара, прости меня за то, что я сделал. И если ты поверишь мне, я брошу все, включая Гарвард, лишь бы только мы с тобой опять были вместе.

Он смотрел на нее не отрываясь, ожидая, что она скажет.

Сначала она ничего не ответила.

— Ты мне веришь? — снова спросил он.

— Да, — тихо ответила она. — Но сейчас уже немного поздно.

Сара снова встала и шепнула:

— Спокойной ночи, Тед.

Затем она наклонилась к нему, поцеловала в лоб и ушла, оставив его одного на вершине мира.

 

*****

Родители Джейсона Гилберта прилетели в Израиль весной 1974 года. Для начала они пожили одну неделю в кибуце, чтобы узнать поближе — и полюбить — своих внуков и сноху.

А затем Джейсон и Ева показали им всю страну — от Голанских высот до Шарм-Эль-Шейха на оккупированном Синае. Последние пять дней они провели в Иерусалиме — этот город миссис Гилберт объявила самым красивым в мире.

— Какие славные люди, — сказала Ева, после того как они простились с его родителями в аэропорту Бен-Гурион.

— Как ты думаешь, им понравилось?

— Думаю, «вне себя от восторга» — это как раз про них, — заметила она. — А больше всего мне понравилось, что, целуя мальчиков на прощание, твой отец сказал «шалом». Спорим на что угодно — они опять приедут на следующий год.

Ева оказалась права. Гилберты снова приехали весной 1975 года, а потом и в 1976 году. На третий раз они даже привезли с собой Джулию. В очередной раз будучи не замужем, она решила сама проверить существующий миф о мужских достоинствах израильтян.

Джейсон теперь был инструктором. Это не самая сидячая работа в элитной части спецназа, но все же менее опасная, чем та, которую он выполнял в прошлом.

Его задачей было ездить в призывной центр под Тель-Авивом и определять, кто из желающих молодых рекрутов по всем параметрам — и психическим, и физическим — соответствует невозможным требованиям «Сайерет Маткаль». Он находился в непосредственным подчинении у Йони Нетаньяху, который был награжден различными орденами и медалями за проявленное мужество в войне Судного дня.

Йони провел в Гарварде один год и подумывал о том, чтобы снова поехать туда и получить степень бакалавра архитектуры. Часто летними вечерами они с Джейсоном сидели вместе и вспоминали знакомые места в Кембридже, такие как Гарвардская площадь, библиотека Вайденера, кафе «У Эльзы», а еще тропинки для бега вдоль реки Чарльз.

Эти беседы пробудили в Джейсоне сильное желание посетить то единственное место в мире, где ему жилось так легко и счастливо.

Они с Евой обсуждали эту тему. А что, если им поехать в Штаты на год после окончания срока военного контракта? Если, невзирая на солидный возраст (тридцать девять лет!), его снова примут в Гарвардскую школу права и он сможет получить диплом юриста, а затем представлять в Израиле интересы американских фирм.

— Что ты думаешь об этом, Ева? — спросил он. — Детям понравится такое путешествие?

— Знаю, их отцу понравится, это точно. — Она благосклонно улыбнулась. — И я столько слышала о Гарварде все эти годы, что уже сама скучаю по нему. Давай пиши свои письма.

* * *

Даже после стольких лет «самоволки» Джейсона без всяких проблем снова приняли в Школу права. Тем более, что помощником декана в приемной комиссии был теперь Том Андерсон — тот самый, с кем они в прежней жизни вместе беззаботно занимались спортом.

В письме, в котором сообщалось о согласии принять Джейсона на учебу, Том в постскриптуме отметил: «Может, ты там и майор, Джейсон, но для меня ты так и остался капитаном. Капитаном команды по сквошу, вот так-то». А потом, в постпостскриптуме приписал: «Я все это время много тренировался и думаю, наконец-то смогу тебя побить».

Джейсон был зачислен студентом третьего курса на 1976–1977 учебный год. Они с Евой планировали в середине июля взять с собой мальчиков и оставить их пожить у родителей Джейсона, пока сами будут искать подходящее жилье в Кембридже.

В мае 1976 года он оставил «Сайерет» и действительную военную службу. Теперь от него, как от офицера запаса армии Израиля, требовалось лишь проходить каждый год месячные военные сборы, пока не исполнится пятьдесят пять лет.

Когда он пришел попрощаться со своим молодым командиром, Йони не стал скрывать, что немного завидует ему.

— Обещай, что будешь вспоминать обо мне, бегая по тропинкам вдоль реки Чарльз, саба, а еще пришли мне пару открыток с видами Кембриджа.

Они посмеялись и расстались.

А потом, 27 июня, все изменилось.

Самолет авиакомпании «Эр Франс», летевший рейсом 139 из Тель-Авива в Париж, был захвачен в Афинах после того, как приземлился в греческом аэропорту, чтобы взять на борт пассажиров.

Но это оказалась не рядовая — даже по палестинским стандартам — террористическая операция.

Угнанный самолет посадили для дозаправки в Ливии, а затем направили в Кампалу, столицу Уганды. Там террористы загнали 256 пассажиров в старое здание аэропорта Энтеббе. И превратили их в заложников.

На следующий день захватчики объявили о своих условиях. Они потребовали освобождения пятидесяти трех своих соратников — сорок из них сидели в тюрьмах Израиля, — а в придачу несколько миллионов долларов.

Израильское правительство всегда придерживалось принципиальной позиции — никаких переговоров с террористами. Однако родственники захваченных пассажиров осаждали кабинет министров, умоляя совершить обмен и спасти жизни их родных и близких. Правительство колебалось.

В обычных обстоятельствах подобные дела немедленно поручались специальному антитеррористическому подразделению. Но на этот раз заложники находились в пяти тысячах миль от Израиля. Вне пределов досягаемости любой спасательной операции силами военных. Или так всем казалось.

Почти сразу же после того, как по радио в первый раз передали о требованиях террористов, Джейсон заглянул в учебную комнату, где Ева объясняла трехлетним малышам, как определять по часам время. Он жестом подал ей знак, чтобы она вышла.

— Я ухожу, — коротко бросил он.

— Куда?

— Обратно в часть.

— Ты с ума сошел. Они не смогут ничего сделать. Кроме того, ты же уволился.

— Не знаю, как тебе объяснить, Ева, — настойчиво заговорил он. — Я же полжизни провел, гоняясь за теми убийцами, которые сидят сейчас в тюрьме. Выпустить их на волю значит свести на нет все, чего мы добились. Весь мир превратится в игровую площадку для террористов.

Глаза ее стали наполняться слезами.

— Джейсон, ты единственный из всех, кого я любила и еще не потеряла. Может быть, хватит жертвовать собой? Твоим детям нужен отец, а не герой…

И она замолчала, понимая, что никакими словами его не остановить. Он хоть и стоял еще перед ней, но мыслями уже отсутствовал, и ей было больно.

— Почему, Джейсон? — спросила она. — Почему это всегда должен быть ты?

— Вообще-то ты научила меня этому, Ева, — мягко ответил он. — Для чего же еще существует эта страна, как не для защиты своих граждан, где бы они ни находились?

Ева тихо плакала у него на груди, понимая, что сделала из него слишком хорошего еврея. Любовь к Израилю возобладала в нем даже над теми чувствами, которые он испытывал к собственной семье.

И она его отпустила. Даже не сказав, что опять ждет ребенка.

— Вали отсюда к черту, саба. Это работа для молодых мужчин.

— Кончай, Йони, — упорствовал Джейсон, — если будет операция, я хочу в ней участвовать.

— Послушай, кто тебе сказал, что будет? Правительство считает, что это слишком рискованно. А если совсем откровенно, мы не можем предложить ни одного плана действий, в котором шансов было бы хотя бы пятьдесят на пятьдесят.

— Тогда, может, допустите меня к участию в оперативных совещаниях? Слава богу, я еще не так стар, чтобы думать.

Этот спор прервал генерал-майор Цви Дорон, бывший глава «Сайерета», а теперь командующий всеми специальными воздушно-десантными силами.

— Вот что, парни, — рявкнул он, — некогда пререкаться. А ты что здесь делаешь, Гилберт?

— Явился на службу, Цви.

— Слушай, — строго сказал Йони, — мы столкнулись с очень трудной задачей, и бесценное время уходит. Поэтому даю шестьдесят секунд на то, чтобы ты меня убедил, почему караульным не следует выкидывать тебя отсюда. А теперь говори, только быстро.

— Ладно, — начал он, отчаянно подбирая нужные аргументы. — Когда создавалась группа для захвата Адольфа Эйхмана, вы умышленно брали туда бывших узников концлагерей, ибо нет никого храбрее и надежнее, чем бывшая жертва, у которой есть шанс отомстить.

Он замолчал на мгновение, а потом договорил:

— Я тоже жертва. Эти звери убили женщину, которая была моей первой любовью. И вы не найдете никого во всем подразделении, кто больше меня желал бы расквитаться с ними — чтобы другие люди не испытали той боли, с которой я живу на этом свете.

Джейсон, не стесняясь, утер щеки рукавом. И в заключение сказал:

— Кроме того, лучше меня у вас солдат нет.

Цви и Йони переглянулись, все еще пребывая в нерешительности.

Наконец военачальник заговорил:

— Слушайте, вся эта операция — сплошное безумие. Если разрешат ее проводить, может, такие психи, как Гилберт, нам и пригодятся.

Пока в «Сайерете» разрабатывали план сражения, правительство Израиля все еще пыталось вести переговоры с террористами — по крайней мере, чтобы выиграть время.

По прошествии сорока восьми часов пассажиров, не являвшихся гражданами Израиля, отпустили и доставили самолетом во Францию, где они поделились душераздирающими подробностями о захвате. О том, что среди пассажиров, как в нацистских концлагерях, провели «селекцию» и израильских заложников поместили в отдельном помещении.

Кабинет министров испытывал растущее давление со стороны общественности — пойти навстречу требованиям террористов ради спасения нескольких десятков жизней невинных людей. Правительство уже готово было уступить, когда для доклада прибыл генерал-майор Цви Дорон, сообщивший о том, что его штаб разработал план операции по освобождению заложников с применением военной силы. Генерал изложил все детали операции, и министры согласились обдумать все и принять решение.

А Дорон тем временем вернулся к своим бойцам, чтобы снова и снова отрабатывать высадку десанта в Энтеббе.

Оказалось, в свое время израильские инженеры помогали строить старый аэропорт в Уганде, и у них сохранились подробные чертежи, по которым удалось воссоздать макет здания в натуральную величину. А на основании свидетельств, полученных от заложников, отпущенных в Париж, стало возможным определить, где содержатся остальные пленники.

Как один из опытных бойцов спецназа, Джейсон участвовал в обсуждении материально-технического обеспечения операции. Лететь на такое огромное расстояние большими силами было невозможно, поэтому успех данного предприятия зависел от фактора неожиданности.

Огромные транспортные самолеты «Геркулес С-130» армии Израиля были тихоходными, но зато дальность их полета позволяла добраться до места. Но что делать потом — как освободить заложников и посадить всех людей в самолеты прежде, чем на них обрушатся все вооруженные силы Уганды?

Они тщательно просматривали документальные фильмы об Уганде и увидели кадры, где лидер этой страны, Иди Амин, разъезжает по Кампале в своем длинном черном «мерседесе».

— Вот что нам нужно, — загорелся Джейсон. — Если удастся обмануть охранников, которые решат, будто это приехал Амин, то можно выиграть время — драгоценных пятнадцать-двадцать секунд, — пока они там разберутся, что к чему.

— Хорошая идея, — сказал Цви. Он повернулся к своему адъютанту и приказал: — Найдите нам «мерседес».

Они решили взять специально отобранный отряд из двухсот человек, несколько джипов с вездеходами и распределить все по трем транспортным самолетам. Четвертый «Геркулес» будет служить в качестве воздушного лазарета. Они рассчитали, что потери у них составят от десяти до пятидесяти человек — при удачном стечении обстоятельств.

Во второй половине дня приехал адъютант с единственным «мерседесом», который ему удалось найти. Это была белая машина с дизельным двигателем, которая чихала и кашляла, как кляча, страдающая астмой.

— Эта рухлядь никуда не годится, — сказал Цви. — Даже если мы ее перекрасим, проклятый стук мотора выдаст нас до того, как мы сдвинемся с места.

— Погодите, — предложил Йони, — может, Гилберт попробует перебрать двигатель? Он ведь у нас еще нестарый служака, вполне может моторы ремонтировать.

— Спасибо тебе, мой дорогой, — язвительно произнес Джейсон. — Достаньте мне инструменты, и эта развалина станет бесшумной, как лимузин последней модели.

Весь вечер и ночь напролет он потел над старинным автомобилем, регулируя его двигатель. Затем он следил за тем, как несколько других коммандос перекрашивали из распылителя машину в черный цвет. Но транспортному средству все еще недоставало некоторых деталей, список которых он передал Йони.

— Ты думаешь, мы пошлем кого-то в Германию за этими запчастями? — спросил его молодой офицер.

— Я думаю, надо бы соображать быстрее, раз ты учился в Гарварде, — сострил в ответ Джейсон. — Необходимо найти несколько «мерседесов» — такси и украсть нужные части.

Йони улыбнулся и отправился решать, кто из его людей больше походит на автомобильных воров.

* * *

В пятницу спецназовцы провели полную генеральную репетицию операции в созданном ими макете старого терминала. Судя по секундомеру, все заняло шестьдесят семь минут — начиная с воображаемой высадки до эвакуации людей и взлета самолета.

— Так не годится, — сказал Йони своим уставшим бойцам. — Если мы не уложимся в шестьдесят минут — никуда не полетим.

Они сделали перерыв, чтобы пообедать сухими пайками, а затем снова повторили все действия от начала и до конца. На этот раз у них ушло пятьдесят девять минут тридцать секунд.

После окончания тренировочных маневров Йони собрал своих людей и сделал краткое сообщение:

— Срок ультиматума террористов истекает завтра вечером. В это время, по их словам, они начнут расстреливать заложников. Мы должны прибыть на место до того, как это случится. Беда в том, что кабинет министров будет рассматривать наш план только завтра утром. Поэтому надо быть готовыми к началу операции, и будем надеяться, что нам пришлют радиограмму с приказом приступать к ее выполнению.

Молодые бойцы разошлись и отправились в смежную комнату, где находились их спальные мешки. Только Джейсон остался, чтобы поговорить с Йони.

— Спасибо за помощь, — сказал Йони, — честное слово, я рад, что ты был с нами.

— Но разве я не лечу?

— Слушай, — спокойно произнес Йони. — Этим ребятам в среднем около двадцати трех лет. А тебе почти сорок. К этому возрасту даже великие спортсмены выдыхаются. Реакция у них уже не та — иногда доля секунды решает все.

— Но у меня-то с этим все в порядке, Йони. Я же знаю. И хочу лететь, хотя бы даже просто следить за техникой.

— Нет, саба, все слишком серьезно, чтобы идти на поводу у эмоций. Ты остаешься здесь. И это окончательное решение.

Джейсон молча кивнул и покинул комнату. Он вышел из здания «Сайерета» и, проскользнув мимо охраны, что было ему не впервой, растворился в ночи.

Операция «Шаровая молния» началась сразу после полудня в субботу, 3 июля.

Сначала погрузили медицинское снаряжение. Затем военную технику. Потом черный «мерседес». Наконец на борт поднялись мужчины, готовые пролететь пять тысяч миль, чтобы спасти людей, и провалить операцию они не имели права.

Четыре неуклюжих «Геркулеса», тяжело прогромыхав по взлетной полосе, оторвались от земли и полетели на юг. В их планы входило совершить посадку для последней дозаправки в Шарм-Эль-Шейхе, самой южной точке израильской территории. Это позволило бы им обеспечить дальность полета.

Главной задачей пилотов было избегать обнаружения самолетов арабскими радарами и предпринимать чрезвычайные меры по сохранению топлива. Поэтому они летели так низко, что из-за порывов ветра над пустыней самолеты непрерывно болтало. И когда они всего лишь после полуторачасового полета приземлились в Шарм-Эль-Шейхе, нескольких членов штурмовой группы очень сильно укачало. А один человек даже потерял сознание.

Как только самолет коснулся взлетно-посадочной полосы и стал выруливать к месту стоянки, Йони приказал медикам сделать что-нибудь с теми из бойцов, у кого желудки сдались раньше, чем прошло проверку их мужество.

Один из врачей покачал головой и пробормотал:

— У нас закончился драмамин. Это наше упущение.

«Будем надеяться, что единственное», — подумал Йони, выпрыгивая на бетонированную площадку, чтобы посовещаться с Цви, который летел во втором самолете. В эту самую минуту проходило заседание кабинета министров, на котором решался вопрос, давать им зеленый свет или нет.

У Цви в самолете тоже были заболевшие люди.

— Думаю, нам придется оставить Йова здесь, в Шарме, — сказал он. — Уж слишком он плох.

— А какое у него было задание? — спросил Цви у Йони.

— Он должен был вести «мерседес», — произнес чей-то голос.

И из-за огромного колеса «С-130» показался Джейсон Гилберт, обвязанный поясом с ручными гранатами и с автоматом Калашникова за плечом.

— Саба, какого черта! — накинулся на него Цви.

— Послушайте, — спокойно и убедительно заговорил Джейсон, — я всю ночь объезжал эту машину. Вы вообще не должны были меня оставлять. А теперь все равно придется взять.

Йони и Цви переглянулись. Старший из них принял мгновенное решение:

— Снимите Йова с самолета. Полезай на борт, Джейсон.

В 15.30 они вылетели из Шарм-Эль-Шейха и направились на юг, держась центральной оси над Красным морем — между Египтом и Саудовской Аравией.

Внизу показались русские военные суда — несомненно, оборудованные радарными установками. Четыре самолета резко ушли на малую высоту к самой поверхности воды и практически заскользили по ней, как летающие рыбы.

Еще четверть часа спустя пришла радиограмма:

«Можете приступать. Любая радиосвязь прекращена. Свяжетесь с нами на обратном пути домой».

Йони вышел из кабины экипажа и спокойно сообщил своим людям:

— Операция началась. Осталось семь часов лету и сорок пять минут на то, чтобы очень постараться и сделать наше дело. Проверьте амуницию и попробуйте вздремнуть, если получится.

Один из бойцов ударной группы, одетый в тщательно подобранную военную форму как у Иди Амина, передал Джейсону тюбик с темно-коричневым гримом.

— Вот, саба, если ты будешь моим водителем, то и выглядеть должен соответствующе. И волосы тоже не забудь намазать. Не думаю, чтобы среди угандийцев были блондины.

Джейсон согласно кивнул и взял театральный грим.

— Это самое трудное, — сказал его товарищ, — ждать, я имею в виду.

— А я привык ждать. Как-то раз просидел трое суток — вел наблюдение за одной шишкой из ООП.

— Да, но как далеко ты находился от израильской границы? — спросил его молодой человек.

— Примерно в восьми милях.

— А здесь — в тысячу раз дальше.

— Но я бы не сказал, что мне не было страшно, — заметил Джейсон.

— Хочешь книжку почитать? — спросил коммандос.

— А что у тебя есть?

— Могу дать «Пушки острова Наварон».

— Шутишь? — засмеялся Джейсон. — Сейчас нам лучше Библию читать.

— Нет, саба, именно сейчас она еще больше вдохновляет.

Джейсон вздохнул и полез в нагрудный карман.

— А ты что делаешь? — поинтересовался молодой солдат.

— Просто смотрю фотографии.

— Аэропорта?

— Нет. Своих родных.

Через шесть с половиной часов они были уже над Кенией — летели в кромешной тьме. Еще несколько минут — и они, оставив позади невидимую гладь озера Виктория, начнут снижение в районе аэропорта Энтеббе. Близился час «Ч».

Йони обходил самолет, проверяя готовность своих подчиненных. Он остановился около «мерседеса» и заглянул внутрь — там сидел Джейсон с перемазанным краской лицом и проверял свой пистолет. Он посмотрел на подошедшего друга.

— На тот случай, если кто-то занял мое парковочное место, — улыбнулся Джейсон, кивая на пистолет. — Ну что, ребята нервничают?

— Не больше твоего, — ответил Йони, — или моего. Удачи тебе, саба. Ну, поработаем?

Пока все проходило идеально. Первый самолет подлетал как раз в то время, когда прибывший по расписанию британский грузовой самолет запросил у диспетчерской службы в Энтеббе разрешение на посадку. «Геркулес» пристроился прямо в хвост английскому воздушному судну и коснулся земли буквально в сотне ярдов от него. Вначале он двигался в сторону нового терминала, затем как бы невзначай повернул налево, сбрасывая на ходу переносные посадочные прожектора, чтобы остальные три самолета могли легко последовать его примеру. Пока их никто не заметил. Они вырулили в темный угол поля и начали высаживаться.

Около десяти спецназовцев спрыгнули на землю и быстро установили пандус для «мерседеса» Джейсона. Автомобиль заурчал, когда Джейсон съехал вниз на бетонную полосу и помчался в сторону здания, где удерживались заложники.

Сразу же следом за ним ехали два вездехода с солдатами — в пределах видимости караульной вышки. Неожиданно дорогу преградили два угандийских солдата, чтобы опознать личности тех, кто находился в машине. Йони вместе с еще одним коммандос уложили обоих угандийцев из бесшумных пистолетов.

— Будет лучше, если дальше мы пойдем пешком, — шепнул Йони.

Они вышли из машин и бегом помчались в направлении здания. Мгновение спустя спецназовцы ворвались в зал, где находились заложники — они лежали на полу, пытаясь уснуть. В помещении было очень светло — для того, чтобы охранники могли следить за пленниками. Спасателям это тоже было на руку.

Поняв, что происходит, один из террористов открыл огонь. И тут же был убит. Двое других, находившихся на противоположной стороне, бросились навстречу, угрожая оружием.

Испугавшись неожиданного шума, несколько заложников вскочили на ноги. Один из десантников стал в рупор выкрикивать указания на иврите и английском языке:

— Мы солдаты израильской армии. Всем на пол. Всем на пол.

В эту минуту в дверях появился Джейсон с оружием на изготовку.

Какая-то пожилая женщина посмотрела на него и спросила:

— Вы и правда наши, мальчики?

— Да, — обронил он. — Лягте на пол.

— Должно быть, вас прислал Господь! — воскликнула она и немедленно подчинилась.

Вдруг Джейсон заметил подозрительного типа, который прятался за спинами заложников. Он крикнул на иврите:

— Вон тот один из наших?

Женщина, которую незнакомец использовал в качестве живого щита, храбро выкрикнула:

— Нет, он один из них.

И вырвалась из рук неприятеля.

Террорист быстро достал гранату и выдернул чеку. Джейсон прицелился и выстрелил. Мужчина упал, граната выкатилась из его руки. Инстинктивно Джейсон бросился вперед. Одним движением он поймал гранату и швырнул ее в угол, где она и взорвалась. Никто не пострадал.

Йони стремительно пробежался по залу, чтобы убедиться, что все захватчики ликвидированы. Было слышно, как снаружи идет отчаянная перестрелка между бойцами спецназа и угандийскими солдатами.

Йони схватил громкоговоритель и обратился к заложникам:

— Слушайте все. Нас ожидают самолеты. Бегите туда как можно скорее. Там, снаружи, наши солдаты, они вас прикроют. Те, кто не в состоянии передвигаться самостоятельно, поедут на джипах. Пошли!

Потрясенные пленники беспрекословно повиновались. Они были слишком измождены, чтобы радоваться, слишком напуганы, чтобы поверить, что это не сон.

Когда началась эвакуация, угандийские солдаты на караульной вышке открыли бешеный огонь. Десантники, прикрывая собой заложников, образовали коридор, по которому Джейсон пронес раненного в перестрелке старика из числа пассажиров, захваченных террористами. Он добрался до самолета и передал мужчину медикам, поджидавшим у входа. Затем он сам вскарабкался на борт. Врачи уже трудились над пострадавшими.

Джейсон помогал укладывать старика на тюфяк, когда услышал, как один из бойцов, имевший при себе портативную рацию, выдавил мучительное:

— О нет!

— Что случилось? — крикнул Джейсон.

— Это Йони! Йони ранили!

Джейсона словно ударило током. Он схватил автомат, бросился к выходу из самолета, спрыгнул на бетон и побежал в сторону здания терминала. На расстоянии ему было видно, как ребята укладывают Йони на носилки. С караульной вышки все еще сыпался град пуль.

Подбежав поближе, он открыл ответный огонь. Все мысли были только об одном: кто бы ни подстрелил Йони, он за это ответит.

Издалека он услышал голос Цви, который настойчиво звал его:

— Гилберт, все уже на борту, мы улетаем!

Не обращая внимания, Джейсон продолжал стрелять. Чье-то тело свалилось с вышки. Он застрелил одного из снайперов.

Цви снова крикнул:

— Гилберт, вернись! Это приказ!

Джейсон все продолжал стрелять с неистовой яростью до тех пор, пока не кончились патроны. Рев первого взлетающего «Геркулеса» внезапно привел его в чувство. Он бросил оружие на землю, повернулся и рванул со спринтерской скоростью к ближайшему самолету.

Вот тогда-то и настигла его пуля — она задела правую лопатку и пробила грудь.

Он покачнулся, но падать не захотел. Не хватает еще, чтобы товарищи рисковали собой ради его спасения. Он сам добрался до двери самолета, и его затащили внутрь. При виде его груди один из десантников ахнул — только тогда он понял, что ранен серьезно.

Но он по-прежнему ничего не чувствовал.

Когда врач разорвал на нем рубашку, он услышал, как захлопнулась дверь самолета и кто-то крикнул:

— Наша взяла. Летим домой.

Джейсон смотрел на врача — лицо у того было мертвенно-бледным.

— Это правда? — спросил он. — Мы действительно справились?

— Расслабься, саба, не напрягайся. Да, все заложники целы — кроме одного. Это не успех. Это — чудо.

Самолет стал разбегаться по взлетной полосе и через мгновение оторвался от угандийской земли. Задание было выполнено.

Джейсон отказывался молчать. Он чувствовал, что у него очень мало времени, а еще столько вопросов хотелось задать. И слов — сказать.

— Йони умер? — спросил он.

Врач кивнул.

— Вот черт. Он был лучшим из нас. Таких храбрецов я больше не встречал.

— Поэтому он и посчитал, что дело того стоит, саба. Цви был теперь с Джейсоном заодно.

— Да. — Джейсон улыбнулся, от потери крови у него кружилась голова. — В войне не бывает побед всухую, да?

— Джейсон, не утомляй себя.

— Не смеши меня, Цви. Я еще успею отдохнуть.

Он говорил все медленнее и тише.

— Я только хочу… быть уверенным, хотя Ева знает… я сожалею, что мне пришлось так… поступить с ней и… с мальчиками. Скажи им, я люблю их, Цви…

Его военачальник не мог произнести ни слова. Он просто кивал головой.

— И скажи им еще кое-что. — Джейсон с трудом ловил воздух. — Скажи, что я обрел покой. Я наконец-то… обрел покой.

Голова его поникла. Врач прижал пальцы к сонной артерии Джейсона. Пульса не было.

— Он был очень храбрым солдатом, — тихо произнес Цви. — Кто-то из ребят сказал, что он отбросил неразорвавшуюся гранату. Он так и остался быстрым спортсменом, с отличной реакцией…

Голос Цви прервался. Генерал отвернулся и пошел в хвост самолета.

Они везли с собой победу. И печаль.

 

*****

Четвертого июля Джейсон Гилберт-старший встал, как обычно, в шесть утра и быстро искупался в бассейне. Затем накинул халат и вернулся в дом, чтобы побриться и приготовиться к встрече гостей, которые соберутся на ставшее для всех традиционным ежегодное барбекю по случаю Дня независимости. Он присел у себя в гардеробной и включил телевизор, чтобы посмотреть новости. В них уже передавали сообщения о невероятном рейде израильского спецназа.

По словам комментатора, этот подвиг войдет во все учебники по военной истории. И не только потому, что бойцам пришлось преодолеть такое огромное расстояние, но и благодаря блестящему планированию всей операции, в результате чего были спасены почти все заложники, кроме одного, и ценой жизни всего лишь двух военных.

Мистер Гилберт улыбнулся. Вот это да, подумал он. Джейсон был прав. Израиль делает все, чтобы защитить своих граждан. Должно быть, этим утром он испытал чувство гордости.

Затем в прямом эфире на вопросы отвечал Хаим Херцог, представитель Израиля в ООН. Он дал более широкое толкование действий, предпринятых его страной.

«Мы сделали этот выбор, чтобы противостоять терроризму и шантажу, а не капитулировать перед этими силами. Они — общие враги всех цивилизованных стран. Для этих людей не существует никаких норм человеческой морали. Мы гордимся не только тем, что спасли жизнь более чем сотне невинных людей — мужчин, женщин и детей, но и тем, что нашими действиями упрочено право человека на свободу».

— Правильно, правильно, — прошептал Джейсон Гилберт-старший и пошел бриться.

Около одиннадцати часов стали прибывать его друзья. В двенадцать тридцать, когда он выкладывал первые гамбургеры на решетку большого рашпера, стоявшего на лужайке, домоправительница Дженни крикнула, что ему звонят по междугородней связи.

Проклятье, подумал он. Неужели даже Четвертого июля от подчиненных нет покоя?

Он снял трубку на кухне, среди стука тарелок и звона стаканов, намереваясь быстренько разделаться со своим служащим, который беспокоит его в праздничный день.

Но, едва услышав голос Евы, он все понял. Пару минут он молча слушал, затем обещал перезвонить позже, ближе к вечеру, и повесил трубку.

Всех поразила смертельная бледность его лица.

— В чем дело, дорогой? — спросила его жена.

Он отвел ее в сторону и что-то шепнул. От потрясения она даже не сразу заплакала. Потом он сделал глубокий вдох, решив не терять самообладания, пока не сообщит о том, что произошло. Он попросил всеобщего внимания.

— Полагаю, вы все уже слышали о спасательной операции израильтян в Энтеббе.

На лицах гостей отразилось восхищение.

— Эти люди совершили то, что ни одна страна в мире даже не пыталась сделать. И совершили они это потому, что оказались в одиночестве. Это делает людей очень храбрыми. И я особенно горд… — продолжал он с огромным трудом, — тем, что Джейсон был одним из этих солдат…

Его друзья стали перешептываться.

— … и пал смертью храбрых.

 

Из дневника Эндрю Элиота

5 июля 1976 года

Здесь, в Мэне, мы получаем «Нью-Йорк таймс» надень позже, поэтому я только сегодня узнал эту ужасную весть. Вчера по телевизору показали несколько сюжетов о том, как израильские заложники прилетели в Тель-Авив и как бурно их встречали в аэропорту. Никто из спецназовцев, выполнявших эту фантастическую спасательную операцию, в кадр не попал — очевидно, это связано с тем, что они служат в совершенно секретном подразделении и их нельзя фотографировать.

Поскольку июль я провожу со своими детьми, по договоренности с их матерью, то был очень занят планированием запуска фейерверка и прочими отцовскими хлопотами. Кроме того, вся эта история казалась настолько неправдоподобной, что я и представить себе не мог, будто кто-то из моих Знакомых имеет к ней хоть какое-то отношение.

И конечно, мне и в голову не могло прийти, что одним из двоих погибших военных был мой друг Джейсон Гилберт. Он, очевидно, не был настолько знаменит, чтобы его имя упоминалось в новостях. Но когда израильские вооруженные силы обнародовали его фотографию, она была напечатана в «Таймс» за 5 июля. Тогда и позвонил мне Дики Ньюол из Нью-Йорка, зная о том, что я еще не видел эту газету.

Сначала я не поверил. Нет, только не Джейсон, подумал я. С ним ничего не могло случиться. У него же все так хорошо складывалось, этого просто не может быть.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя, — я не мог общаться с детьми в таком состоянии. Поэтому я сказал им, чтобы они ехали обедать в деревню, а сам сел в лодку и стал грести на середину озера.

Отплыв как можно дальше от берега, я, сложив весла, отдался на волю волн. Я пытался заглянуть в лицо правде, которую только что узнал.

Тяжелее всего было сознавать, какая это чудовищная несправедливость. Ведь если есть Всевышний, перед которым надо оправдывать свое пребывание на этой земле, то Джейсон заслужил это право на жизнь больше, чем кто-либо, кого я знал.

Мне хотелось плакать, но слезы не шли. И я просто сидел в лодке, силясь понять, как такое могло случиться, и все думал, каких действий ждал бы от меня Джейсон.

Когда я наконец приплыл обратно, то позвонил его родителям в Лонг-Айленд. Домоправительница сказала, что они накануне ночью улетели в Израиль. На похороны. Тогда я подумал, может, мне тоже стоит полететь. Но когда спросил об этом, она сообщила, что похороны назначены на сегодня. Оказывается, по еврейской традиции хоронить нужно очень быстро. Значит, пока я тут впустую болтал по телефону, его, наверное, уже опускали в землю. Я поблагодарил даму и повесил трубку.

Когда Энди и Лиззи вернулись после обеда, я усадил их на крыльце и постарался рассказать им о своем старинном друге. Думаю, они уже знали его заочно, ибо все, кто учился со мной в Гарварде, говорили о нем как о великом спортсмене. И кто бы ни вспоминал наш выпуск, тут же всплывало имя Джейсона. Дети терпеливо слушали, пока я рассказывал им о героизме моего друга, но я видел, для них это что-то вроде пересказа фильма с участием Джона Уэйна.

Я пытался как можно понятнее донести до них мысль, что он пожертвовал своей жизнью ради благородного дела. Но все равно их это не очень-то впечатлило.

А еще я объяснял, что и в нашей стране до Вьетнама такое тоже случалось. Люди сражались, защищая свои принципы. А потом я решил приблизить эту тему к нашей семье и сказал, что ради этого и наши собственные предки воевали с британцами в 1776 году.

Энди вообще не любит, когда я рассказываю подобные вещи. И совершенно не воспринял мою проповедь.

Он сказал мне, что я никак не врубаюсь: этому миру нужно избавиться от войн. И никакому насилию нельзя искать оправдание.

Ладно, я не собирался с ним спорить. Подумал, наверное, это возрастное и скоро пройдет. В любом случае, что может какой-то избалованный подросток знать о принципах?

Даже Лиззи стала проявлять нетерпение. Поэтому я закончил свою речь, сказав, что мне надо ехать в город и купить еще петард для салюта.

Это неожиданно заинтересовало Энди. Он спросил, не собираемся ли мы еще раз отметить Четвертое июля.

Я ответил, что это будет нечто особенное.

Мы запустим сегодня ночью несколько петард и устроим салют в память Джейсона Гилберта.

 

*****

Свои первые месяцы на посту специального советника президента по национальной безопасности Джордж Келлер провел, в буквальном смысле этого слова, в воздухе. Он сопровождал президента Форда и госсекретаря Киссинджера (с толпой журналистов) во время визитов в Пекин, в Индонезию и на Филиппины. Кэти, конечно же, понимала, что это не те поездки, куда берут с собой жен. Поэтому она сама находила себе занятия: участвовала в работе штаба агитационной кампании сторонников поправки о равных правах и приводила в порядок холостяцкую квартиру Джорджа.

Едва они вернулись из этой поездки, как Киссинджер снова подхватил Джорджа, и на реактивном самолете Военно-воздушных сил они полетели в Россию — ради отчаянной попытки спасти переговоры ОСВ.

В их отсутствие в Конгрессе усилились нападки на действия Киссинджера. Госсекретарь, всегда болезненно воспринимавший публичную критику, был в отчаянии. Однажды Джордж нечаянно услышал, как Генри разговаривает по правительственному телефону с Вашингтоном из здания американского посольства в Москве:

— Господин президент, если я действительно утратил доверие своих соотечественников, то мне ничего не стоит подать в отставку.

Джордж сидел, затаив дыхание, и гадал, как Джеральд Форд отреагирует на театральное предложение Генри уйти со сцены.

«Когда-нибудь они выведут его на чистую воду и действительно примут отставку. И госсекретарем станет кто-то другой. Может быть, я».

С февраля Вашингтон стал уделять больше внимания внутренним делам. Для Джеральда Форда это значило добиться расположения общественности перед предстоящими в ноябре выборами и не позволить Рональду Рейгану узурпировать право выдвинуть свою кандидатуру от Республиканской партии, поскольку такая угроза существовала.

Проблема Джорджа Келлера тоже касалась дел домашних, и в самом буквальном смысле этого слова. Кэти хотела иметь детей. Когда он уверял ее, что у них впереди еще много времени, жена напоминала ему, что моложе она не становится.

— Неужели тебе совсем не хочется стать отцом? — уговаривала она его.

— Какой же из меня отец? Разве может такой эгоист, как я, уделять время своему ребенку?

— Ага, вот видишь, значит, ты уже думал об этом.

— Да, немного.

На самом деле он думал об этом больше чем немного. Как только они поженились, он уже догадывался, что Кэти мечтает стать матерью.

У всех друзей были дети. Даже у Эндрю Элиота, который как-то заметил в шутку: «Ты должен попробовать, Келлер. Видишь, если даже я смог завести детей, то и каждый сможет».

Но что-то внутри него сопротивлялось этой перспективе. Кэти чувствовала, что он чего-то опасается, и ей хотелось верить, что причиной всему — его сложные, противоречивые отношения с собственным отцом. И она старалась заверить мужа, что он сможет дать ребенку то, чего сам недополучил когда-то.

В каком-то смысле она была права. Но это была всего лишь часть правды. В глубине души он был зол на себя и мстительно считал, что слишком виноват и не заслуживает права быть родителем.

Киссинджер и Джордж во время второй встречи на предвыборных дебатах между президентом Фордом и его соперником от Демократической партии, Джимми Картером, 6 октября 1976 года, сидели как на иголках.

Оба поморщились, когда Форд ляпнул опрометчивую фразу, что Восточная Европа «свободна от советского влияния».

После этих слов Генри наклонился к Джорджу и язвительно шепнул:

— Хорошо же вы его проконсультировали, доктор Келлер.

Джордж покачал головой. Сразу после окончания дебатов он спросил у Киссинджера:

— Ну, что ты думаешь? Государственный секретарь ответил:

— Думаю, если завтра в Польше не случится революции, мы с тобой остались без работы.

Киссинджер оказался прав. В день выборов американские избиратели отправили Джимми Картера в Белый дом управлять страной, а Джеральда Форда — в Палм-Спрингс играть в гольф. Отныне Вашингтон будет принадлежать демократам — по крайней мере, в ближайшие четыре года. А тем, кто, как Джордж Келлер, тесно сотрудничал с республиканцами и проводил их политику, здесь места не было. По иронии судьбы, кабинет Джорджа займет его первый покровитель в Гарварде, Збигнев Бжезинский. (У него промелькнула мысль — а на ту ли лошадь он поставил.)

Кэти втайне радовалась, что все так обернулось, поскольку ей уже опротивел родной город. А еще она ревновала мужа к своей сопернице — политике.

После первоначального разочарования Джордж приступил к поискам новой работы. Он отверг приглашения нескольких университетов вести занятия по системе государственной власти, а также предложения от нескольких издательств написать книгу о своем пребывании в Белом доме. Он был уверен, что для такой книги время еще не настало, ибо надеялся туда вернуться.

Вместо этого он предпочел стать консультантом по международной торговле во влиятельной нью-йоркской консультационной фирме Пирсона Хэнкока. Предполагаемое вознаграждение превосходило самые смелые ожидания.

Он даже сказал Кэти в шутку:

— Теперь я даже хуже, чем капиталист. Я — плутократ.

Она улыбнулась в ответ и подумала, как было бы мило, если бы стал еще и отцом. И, лелея мысль о собственном материнстве, она убедила мужа, что им лучше жить за городом.

Джордж наконец согласился, и они купили небольшой дом в духе поздней английской готики на Дарьенском заливе, штат Коннектикут. Это означало, что ему придется каждый день проводить много времени в поезде, зато в дороге у него появится возможность внимательно изучать газеты — еще до того, как он приедет в офис. И узнавать, какие события происходят в мире — теперь уже без его участия.

Уже через два года после их переезда из Вашингтона на север у него было столько денег, что он не знал, куда их девать. А у жены его было такое изобилие свободного времени, с которым она не знала, что делать.

Вопреки уговорам Джорджа она не стала сдавать экзамен на право заниматься адвокатурой и искать работу в какой-нибудь крупной юридической фирме. Вместо этого она получила ценз на преподавание в Коннектикуте и один раз в неделю стала читать лекции в Школе права университета в Бриджпорте, который находился неподалеку.

Джордж старался не придавать большого значения тому, что жене хочется сидеть дома. И Кэти помимо огорчения все чаще стала испытывать чувство горечи из-за того, что он не доверяет ей в полной мере и боится, что она не принимает противозачаточные таблетки. Такая подозрительность вряд ли может способствовать хорошему браку. И действительно, их супружеская жизнь довольно скоро стала очень несчастливой.

Джордж ощущал растущее недовольство со стороны Кэти, но вместо того, чтобы поговорить с ней по душам, он намеренно вел такой образ жизни, что ему удавалось избегать разговоров на эту тему. Он стал задерживаться на работе и приходить домой все позже и позже, и каждый раз все менее трезвым.

Может, железная дорога Нью-Хейвена все это время и разваливалась на части, но шотландский скотч в барах вагона-ресторана по-прежнему объединял многих пассажиров. Или, по крайней мере, создавал у Джорджа такую иллюзию.

Без детей загородная жизнь казалась невыносимо однообразной. Все ровесницы Кэти были всецело заняты воспитанием своих отпрысков, и если она оказывалась в их обществе, то за столом мало говорили о чем-то другом. Таким образом, она чувствовала себя отверженной вдвойне. Чужой среди женщин с детьми, и посторонней для собственного мужа.

— Джордж, ты счастлив? — спросила она однажды вечером, когда везла его на машине от железнодорожной станции домой.

— Что это еще за вопрос? — спросил он, еле ворочая языком.

— Я хотела спросить, тебе не тошно все время притворяться, будто между нами все хорошо? Тебе не противно постоянно мотаться и ездить к черту на кулички всего лишь ради скучной и старой жены, то бишь меня?

— Вовсе нет. Я ведь много работаю в поезде…

— Брось, Джордж, ты же не настолько пьян. Почему бы нам не обсудить нашу так называемую семейную жизнь?

— Да чего тут обсуждать? Хочешь развода? Будет тебе развод. Ты все еще симпатичная девушка. Найдешь себе нового мужа в два счета.

Кэти была слишком опечалена, чтобы сердиться. Она заехала на стоянку у торгового центра и припарковала машину — чтобы сосредоточиться на важном разговоре и не врезаться при этом в дерево.

Она повернулась к нему и спросила прямо в лоб:

— Значит, вот как — все кончено?

Он посмотрел на нее и произнес со всей искренностью, что обычно редко себе позволял:

— Знаешь, я ведь и в самом деле не хочу, чтобы ты была несчастна из-за меня.

— Мне казалось, это я делаю тебя несчастным.

— Нет, Кэти. Нет. Нет. Нет.

— А что тогда, Джордж? Что между нами происходит?

Он на миг отвел взгляд, затем закрыл лицо обеими руками и тихо произнес:

— Моя жизнь дерьмо.

— Из-за чего? — спокойно спросила она.

— Из-за всего. Я отыгрываюсь на тебе, ибо я несчастен. А несчастен я из-за того, что поступаю так с тобой. Что-то вроде бега по замкнутому кругу. Я двигаюсь в никуда. Мне сорок два года, а я уже спекся.

— Неправда, Джордж, — искренне возразила она. — Ты блестящая личность. И лучшие годы у тебя еще впереди.

Он покачал головой.

— Нет, тебе не удастся заставить меня поверить в это. Где-то по дороге я упустил свой шанс. Невозможно ничего изменить, и все останется как есть.

Она погладила его по плечу.

— Джордж, если нам что-то и нужно, то это не развод, а еще один медовый месяц.

Он задумчиво смотрел на нее, в очередной раз находя подтверждение тому, о чем всегда догадывался. Встреча с этой женщиной — вот лучшее из того, что случилось с ним за всю его жизнь.

— Думаешь, у нас получится еще раз?

— Что касается нашего будущего, я все еще играю на повышение, Джордж. — Она улыбнулась. — Кажется, так говорят у вас на Уолл-стрит. А тебе нужно просто немного отдохнуть, взять творческий отпуск, и тогда откроется второе дыхание.

— Отдохнуть от чего?

— От своего неутолимого, временами напрасного тщеславия, любовь моя.

Большое путешествие четы Келлеров по Европе не стало тем праздником, о котором мечтала Кэти. Но зато у нее появилась надежда: у их отношений все же есть будущее.

Начать с того, что Кэти впервые научила Джорджа радоваться жизни. Показала, как находить удовлетворение в том, что ты уже чего-то достиг.

И то правда: в каждой стране, куда бы они ни приезжали, их принимали по-королевски, на самом высоком правительственном уровне. Это льстило самолюбию Джорджа — видеть, что тебя по-прежнему уважают, хотя ты даже не занимаешь сейчас никакой должности в администрации.

Между прочим, его политические наблюдения оказывались тонкими, как никогда. В Лондоне они ужинали с госпожой Маргарет Тэтчер, членом парламента, которой суждено было возглавить Консервативную партию на следующих выборах. Она похвалила геополитические взгляды Джорджа и шляпку Кэти.

В такой же дружеской обстановке проходили их встречи в Германии и Франции, где недавно назначенный министр иностранных дел Жан Франсуа-Понсе развлекал их у себя дома — в старинном французском замке.

Последним пунктом в их путешествии был Брюссель. Пока Кэти ходила по магазинам, вспомнив вдруг о том, что надо напоследок сделать покупки, Джордж встретился за обедом со своим бывшим сослуживцем по работе в Совете национальной безопасности, Александром Хейгом, который теперь возглавлял командование Вооруженными силами США в Европейской зоне. С присущей ему прямотой генерал высказал свое мнение о нынешнем обитателе Белого дома.

— Картер наломал столько дров. Его внешняя политика — это просто катастрофа. Какой-то эксперимент с низкопоклонством. Мы должны вести себя, как подобает сверхдержаве. Только так мы заставим Советы уважать нас. Помяни мое слово, Джордж, к тысяча девятьсот восьмидесятому году от Картера останутся только пух и перья.

— Думаешь, мы будем с ним бороться?

Хейг хитро усмехнулся:

— Видишь ли, я все подумываю — может, стоит попробовать.

— Это же здорово, — откликнулся Джордж, просияв от восторга. — Я помогу тебе обязательно, чем только смогу.

— Спасибо. И вот что я тебе скажу: если все получится, то мой госсекретарь находится сейчас вот за этим самым столом.

— Весьма польщен.

— Брось, Келлер, — сказал Хейг, — ты разве знаешь более подходящую кандидатуру?

— Честно говоря, нет, — вырвалось у Джорджа.

У него словно выросли крылья — на них он мог бы лететь до самого дома без всякого самолета.

 

*****

Если в 1960-х Дэнни Росси сделал себе имя в мире музыки, то в конце 1970-х его повсюду стали узнавать в лицо. Благодаря целой серии музыкальных передач, выпускаемых для каналов общественного телевидения, которые пользовались невероятным успехом (и снискали множество призов), его обаятельный образ теперь регулярно появлялся в миллионах домов на экранах телевизоров.

Сначала он снялся в тринадцати программах, в каждой из которых рассказывал о различных музыкальных инструментах в оркестре. Затем появился цикл передач, посвященный истории симфонической музыки. Разумеется, все это потом вошло в его книгу, и теперь, в дополнение к длинному списку своих достижений, Дэнни стал еще автором бестселлера.

* * *

— Мария, я хочу серьезно поговорить с тобой о Дэнни.

Они сидели в кабинете Терри Морана на телестанции. За те три года, что Мария проработала на канале WHYY−TV, она выросла от помощника режиссера до вполне оперившегося режиссера. Ходили слухи о том, что директор станции вскоре хочет повысить ее и сделать руководителем программы.

Посидеть вдвоем за бутылочкой хереса каждую пятницу ближе к вечеру стало для них традиционным ритуалом. Обычно они обсуждали различные проблемы, связанные, как правило, с недостатком финансирования, и предавались мечтам о том, что можно было бы сделать, будь у них побольше денег.

— Мне кажется, я имею право сказать тебе это, — продолжил говорить Терри, — ты же теперь отнюдь не новичок. И если уж говорить совсем начистоту, у меня такое чувство, будто Дэнни ведет себя как предатель. Я имею в виду, что он изменяет Филадельфии, и нам в том числе. Слушай, я могу еще понять, почему он захотел делать свои первые документальные фильмы для общественного канала «КСЕТ» в Лос-Анджелесе. Он дирижирует там филармоническим оркестром, и в «городе мишурного блеска», коим является Голливуд, найдется целая прорва телевизионных талантов. Но с какой стати ему приспичило делать историю симфонической музыки в Нью-Йорке?

— Терри, ты даже не представляешь себе, как на него давят в «Дабл-ю-НЭТ». Кроме того, думаю, за всем этим стоит Ленни Бернстайн.

Моран хлопнул ладонью по столу.

— Но, черт побери, слов не хватает — ведь наш оркестр ничуть не хуже нью-йоркского, если вообще не лучше. Канал, подготовивший этот цикл передач, сколотил на нем целое состояние, мы бы тоже могли использовать подобный способ зарабатывания денег. Я считаю, Дэнни просто обязан показать, как он предан городу, который первым признал его и предложил место дирижера в оркестре. Ты согласна?

— Терри, это нечестно. Ты ставишь меня в неловкое положение.

— Мария, ты давно уже знаешь меня, чтобы понять: я всегда играю честно, без обмана. Сейчас я разговариваю не с женой Дэнни Росси, а просто жалуюсь своему деловому партнеру. Если говорить объективно, тебе не кажется, что свой следующий телевизионный проект он должен делать у нас?

— Если говорить объективно, то да. Но я…

Она вдруг смутилась и не смогла закончить фразу. И хотя за прошедшее время она получила от Терри больше искреннего тепла и поддержки, чем от Дэнни, но все равно в ней все еще жило атавистическое чувство преданности человеку, который был ее законным мужем.

— Я хотел сказать, из всех этих интервью, которые попадались мне в газетах, я понял, что основные решения, касающиеся его профессиональной деятельности, вы принимаете вместе. — Помедлив, Моран добавил: — Или не стоит верить тому, что пишут в прессе?

Мария промолчала, гадая, что еще он мог узнать из прессы.

Вообще-то уже не один раз после долгих посиделок в монтажной комнате она вот-вот была готова поведать Терри о своей несчастной семейной жизни. Ведь он уже успел рассказать ей о себе. Она знала, что он развелся и каким потрясением это стало для его родителей, ревностных католиков. А еще он очень сильно скучает по своим детям.

В результате всех этих многочасовых бесед она поняла, почему они оба не торопятся домой после работы: ни у него, ни у нее не было места, которое можно было по-настоящему назвать домом.

Но все же она стеснялась начать подобный разговор о себе, надеясь в душе, что рано или поздно Терри сам затронет эту тему.

И вот теперь они так опасно приблизились к тому, чтобы переступить черту, за которой скрывались самые интимные подробности ее личной жизни.

— Почему ты вдруг притихла? — дружески поинтересовался он. — Или, может быть, задумалась о лучшем способе заполучить мистера Росси в наши сети?

— Буду откровенна, — начала Мария. — Мне не очень-то хочется обсуждать эту тему с Дэнни, ибо это некоторым образом размывает демаркационную линию, отделяющую то, чем каждый из нас занимается у себя на работе, и нашу… супружескую жизнь.

Она замялась. А затем неожиданно продолжила:

— Слушай, я передумала — ты прав, он действительно обязан Филадельфии. И я обязательно донесу до него мысль, что нужно сделать цикл передач для нас — если мы найдем подходящую концепцию.

— Ты, Мария, человек творческий. Как по-твоему, с чем еще Дэнни Росси следует выступить по телевидению?

Интуиция подсказала ей ответ.

— Поскольку он является одним из лучших пианистов среди музыкантов своего поколения…

— Самым лучшим, — перебил ее Моран.

— В любом случае, я считаю, он идеально подходит для того, чтобы рассказать об истории и искусстве игры на клавишных инструментах.

— Что-нибудь вроде: «Музыка от клавесина до синтезатора», — подхватил Терри, загоревшись идеей. — Думаю, это будет совершенно потрясающе. Если ты заманишь его к нам, я выжму наш бюджет до последнего пенни и предоставлю ему такие роскошные условия, каких наша станция еще никому не предлагала.

Мария кивнула и поднялась из-за стола.

— Конечно, он может и не согласиться, — сказала она тихо.

— Даже если так и случится, я все равно буду любить тебя.

К ее удивлению, эта идея очень понравилась Дэнни.

— У меня есть только два непременных условия, — сказал он. — Во-первых, запись этих программ должна проходить строго в те дни, когда я рассчитываю находиться в Филадельфии.

— Это понятно, — согласилась она.

— А во-вторых, я хочу, чтобы руководителем цикла передач была ты.

— Но почему я? — спросила она, застигнутая врасплох. — По-моему, это будет как-то неловко.

— Ну, знаешь ли, — ответил он, — если мы хотим, чтобы эта работа не уступала по уровню всем предыдущим, то мне нужны самые лучшие специалисты вашей студии. А ты у них — самый надежный режиссер, это без вопросов.

— А ты что, изучал мои передачи?

— Нет, но смотрел некоторые из твоих видеокассет поздно ночью. Я считаю, ты отлично работаешь.

— Ладно, Росси, — произнесла она, не в силах скрыть своего удовольствия. — Но предупреждаю: будешь выделываться, изображая из себя темпераментного артиста, — непременно выведу на экран только твой неудачный ракурс.

— Хорошо, босс, — он улыбнулся. А потом сказал: — Мы могли бы рекламировать эту программу так: «От создателей незабываемой «Аркадии»».

* * *

Мария не могла уснуть той ночью — все гадала, что у Дэнни на уме. Вряд ли ее аргументы были так уж убедительны. Если честно, каким бы хорошим ни было оборудование на их студии, оно не шло ни в какое сравнение с тем, которое имелось в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. И с чего он вдруг вспомнил «Аркадию», или просто пошутил?

Как счастливы они были в те гарвардские времена — их совместная работа вдохновлялась страстной любовью.

— Как он это делает? — воскликнул потрясенный Терри Моран, когда они сидели рядом за режиссерским пультом.

— Видишь ли, — гордо ответила Мария, — он знает наизусть весь клавишный репертуар и может играть на рояле хоть туда, хоть обратно. И, как видишь, он обожает то, что делает.

Даже она не смогла убедить Дэнни, что надо записывать по одному из тринадцати эпизодов в сутки. Он настоял на том, чтобы сделать трехчасовую программу сразу за один день и одну ночь, чем изумил всю съемочную группу, которой никогда прежде не доводилось сталкиваться с такими невероятно энергичными людьми.

— Господи, откуда у него столько сил? — удивлялся их звукооператор. — Я к концу рабочего дня уже весь в мыле, готов рухнуть на пульт. А он сидит в студии как ни в чем не бывало — разговаривает себе и играет, словно какой-нибудь Питер Пэн-виртуоз.

— Да, — задумчиво согласилась Мария, — в нем и правда есть что-то от Питера Пэна.

Но дело было не только в этом. Коктейль доктора Уитни тоже играл свою роль. В сущности, Дэнни уже не мог обходиться одним уколом в неделю. А потому доктор дополнительно снабжал его капсулами, в которых содержался, помимо прочего, метадрин — для поддержки организма.

Во второй передаче из всего цикла, посвященной Шопену, все прошло безукоризненно — и музыкальная часть, и содержательная. С присущей ему самоуверенностью самый сложный материал Росси оставил напоследок — знакомство с кудесником фортепианного искусства, Ференцем Листом.

Дэнни усердно жевал бутерброд в своей гримерке, когда к нему заглянула Мария.

— Мистер Росси, — сказала она, — я не уверена, что у вас получится сыграть эту часть на таком же высоком уровне. Может, мы сейчас закруглимся и запишем Листа в другой раз?

— Ни в коем случае, госпожа режиссер. Я намерен закончить эту запись сегодня и, как всегда, мастерски.

— Неужели ты совсем не устал?

— Есть немного, — признался он. — Но как только начнет работать первая камера, я тоже сразу же включусь.

— Готова поспорить — ты бы очень хотел, чтобы Лист был сейчас жив, Дэнни. — Она улыбнулась. — Мне почему-то кажется, тебе было бы приятно увидеть удивленное лицо маэстро: вот бы он услышал, как здорово ты исполняешь каденции Листа — лучше его самого.

Он встал с места, подошел к ней и поцеловал в щеку.

— Увидимся на площадке через пятнадцать минут.

Дэнни принял душ, переоделся, снова нанес грим и пошел вниз, чтобы появиться в студии точно в 20. 30 и приступить к третьей и последней записи за день.

Первые полчаса прошли идеально — как по нотам. Дэнни рассказывал о детстве Листа в родной Венгрии; о том, в какой строгости отец воспитывал мальчика с самого раннего возраста; о его первом выступлении на публике в восемь лет; о том, что он брал уроки у Антонио Сальери, заклятого врага Моцарта, и у Карла Черни, величайшего ученика Бетховена, — тот так восхищался талантом юного пианиста, что отказывался брать деньги за свои занятия.

Наблюдая в аппаратной за выражением лица Дэнни на мониторе, Мария не могла отделаться от мысли, что в эту самую минуту ее муж вспоминает собственного учителя — доктора Ландау.

Повествование продолжалось: Дэнни описывал, как великий пианист покорил сначала Париж, затем Лондон — а ведь ему еще не исполнилось и шестнадцати лет.

«Именно тогда юный музыкант начал уставать от бесконечных переездов и многочисленных выступлений. Можно сказать, что он был «реактивным устройством» задолго до того, как изобрели реактивный самолет. Впрочем, тогда и железные дороги еще не пользовались большой популярностью. Поэтому все это сказывалось на его здоровье.

Когда он вместе с отцом поехал к морю, чтобы восстановить силы, старший Лист, тоже ослабленный кочевой жизнью, подхватил брюшной тиф и скончался. Его последними словами сыну были: «Je crains pour toi les femmes», что в переводе означает приблизительно следующее: «Я тревожусь, что тебя и твою музыку сгубят женщины»».

Внимательно вглядываясь в монитор, Мария вдруг почувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Может, это он с ней разговаривает? Может, именно ей он прилюдно говорит то, о чем боялся сказать наедине? О том, что растратил свою молодость на пустые, беспорядочные связи с женщинами. И что теперь он стал другим… взрослым? Она вдруг поняла, почему он оставил именно эту программу под конец. Он знал: возможно, впервые в своей жизни он будет говорить от чистого сердца.

Прерывались они только по техническим причинам — сменить кассеты с пленками, и пару раз из-за того, что он перепутал слова. Таким образом, было уже больше десяти вечера, когда они добрались до самой трудной части в передаче.

Дэнни объяснял, что Лист нарочно создавал такую сложную музыку, чтобы только он мог ее исполнять. И в самом деле, когда его произведения готовились к изданию, ему приходилось заново просматривать ноты и упрощать музыку, чтобы приспособить ее для рук простых смертных.

С самого начала Дэнни вдохновляла дерзкая мысль о том, что в этой части программы он будет играть по оригинальным нотам, чтобы продемонстрировать всем, как мог играть этот великий пианист.

Зная, через какое испытание предстоит пройти ее мужу, Мария объявила десятиминутный перерыв, во время которого она заставила своих операторов и звукорежиссеров проверить все по два раза. Ей хотелось быть уверенной, что техника ни в коем случае не подведет и потом не придется заново переписывать, например, блестящее исполнение Дэнни труднейшего произведения только из-за того, что произошел какой-то технический сбой. А еще она хотела дать ему небольшую передышку, чтобы он собрался с силами в этот поздний час, почти в одиннадцать ночи.

Наконец съемки возобновились.

— Внимание. Камера, Дэнни. Как только будешь готов, — раздался в студии через динамик голос его жены.

Они начали снимать этот эпизод средним планом — объяснение пианиста, что он сейчас собирается показать. Затем камера медленно отъехала, беря в кадр всю фигуру музыканта, сидящего за роялем. И потом, в самый драматический момент, она должна была наехать сверху из-за плеча пианиста, чтобы взять крупным планом его руки.

В 10.45 вечера Дэниел Росси приступил к Ференцу Листу. И потерпел поражение.

В качестве первого примера он выбрал сольное вступление в Концерте № 1 ми-бемоль мажор. Однако по какой-то причине — наверное, из-за усталости — левая рука постоянно сбивалась с темпа, пока он гонял по всей клавиатуре.

После трех безуспешных дублей Мария произнесла в микрофон:

— Слушай, Дэнни, уже скоро полночь. Может, мы сейчас прервемся и закончим все прямо с утра, когда ты отдохнешь?

— Нет-нет, — возразил он, — я хочу завершить эту чертову передачу сегодня. Сделай только небольшой антракт.

— Перерыв пять минут. Для всех.

Дэнни вернулся к себе в гримерку и сразу же кинулся к своей косметичке, где у него хранились «мегавитамины» доктора Уитни.

Приняв одну из пилюль, он сел перед зеркалом, посмотрел на свое отражение в обрамлении десятка горевших лампочек и стал делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы успокоиться и расслабиться.

И тогда он увидел, как непроизвольно дрожат пальцы левой руки — большой и указательный.

Сначала он подумал, будто это просто рефлекторная дрожь, болезненная реакция, вызванная тем, что он столько времени колотил пальцами по клавишам, пытаясь изобразить Листа. Но нет, даже сознательным усилием воли он не смог остановить дрожание пальцев — пока не накрыл их правой рукой.

Он постарался себя успокоить: это все от усталости, только и всего. Ведь он работал почти десять часов. Но теперь, когда ему предстояло еще раз появиться на съемочной площадке в студии, от этих объяснений легче не становилось.

На обратном пути из своей артистической комнаты он придумал одну уловку, которая по меньшей мере позволит выдержать испытания сегодняшнего вечера. Поскольку, если у него действительно есть такая проблема (хоть он продолжал твердить себе, что это не так), он не собирается рассказывать обо всем коллективу городской станции Общественного телевидения Филадельфии.

— Эй, Мария, — позвал он, — можно тебя на минуточку?

Она тут же поспешила к нему.

— Слушай, — зашептал он ей, — ты сможешь сделать так, чтобы режиссер немного изменил покадровый план съемки?

— Конечно. А что бы ты хотел?

Дэнни взмахнул правой рукой.

— Пусть камера отъедет, когда я начну играть, а затем, удерживая в кадре лицо, развернется и продолжит снимать уже из-за рояля. Это будет довольно-таки эффектно.

— Возможно, — сказала Мария. — Но мне не кажется, что под таким углом твои руки попадут в кадр. Разве смысл всей передачи не в том, чтобы показать, как ты выполняешь эту сложнейшую аппликатуру, с которой мог справляться только Лист?

Дэни устало вздохнул.

— Конечно. Да. Ты права. Но только между нами: я уже без сил. И совсем не уверен, что сыграю все как надо. Придется делать миллион дублей. А так, если я вдруг ошибусь, мы запросто сможем наложить фонограмму с одной из готовых кассет с записью.

— Но, Дэнни, — возразила она, — это же как-то стыдно, не находишь? Ты ведь сможешь сыграть, я знаю. Я слышала, как ты играл у себя в домашней студии. Давай просто подождем до завтра?

— Мария, — твердо сказал он, — я хочу так, и никак иначе. А ты мне помоги, пожалуйста.

К неудовольствию режиссера, в завершение передачи камера снимала только лицо Дэнни.

Поэтому руки Дэнни не оказались в кадре, когда его левая рука снова стала отставать от правой. Никто из съемочной группы не обратил внимания на это легкое расхождение. Кроме Дэнни.

 

Из дневника Эндрю Элиота

9 января 1978 года

Ума не приложу, почему я решил, будто это хороший знак.

Когда Энди вернулся из Сан-Франциско после того, как провел там Рождество вместе со своей мамочкой и ее финансовым магнатом, он позвонил мне на работу и спросил, не могли бы мы с ним встретиться за обедом. Я подумал: «Слава богу, неужели я дожил до того, что мой сын хочет со мной подружиться?» Это было особенно отрадно, ибо в сентябре он должен поступать в университет. И я все еще надеялся уговорить его выбрать Гарвард.

Наверное, это было неуклюже, но я поинтересовался, не желает ли он пообедать в Гарвард-клубе. Он решительно отверг это место, дескать, оно очень «буржуазное». Вот тогда-то мне и следовало догадаться, что за новость меня поджидает.

Я встретился с ним в каком-то заведении с вегетарианской кухней в районе Гринич-Виллидж, и, пока мы ели в большом количестве ростки фасоли и листья зелени, я все пытался преодолеть разделяющую нас пропасть, вспоминая какие только возможно слова любви. Но как всегда, именно сын открыл мне всю правду.

Он завел разговор о начавшемся годе. Я сразу же заверил его, что, если он не хочет идти в Гарвард, честное слово, я не буду возражать. Он может поступать в любой университет мира, и я с радостью буду платить за его учебу.

Он посмотрел на меня, как на марсианина. А потом стал терпеливо объяснять, что американское образование его совершенно не интересует. На его взгляд, весь западный мир пришел в упадок. И единственное для нас решение этой проблемы — совершенствовать духовное начало.

Я сказал ему, что буду поддерживать его материально, что бы он ни решил.

На это он ответил, что сильно в этом сомневается, поскольку его решение — порвать с обществом и уйти из семьи.

И тогда я сказал что-то вроде: «Я не понимаю, Энди».

И он заявил мне, что отныне его зовут не Энди, а Гянананда (мне пришлось попросить его произнести это имя по буквам), на хинди это означает «Ищущий счастье и знание». Я попытался воспринять это известие с легким юмором и сказал, мол, он будет первым из Элиотов носить такое имя.

Он сообщил мне, что больше не является Элиотом. Он устраняется от всего, что олицетворяет собой наше прогнившее поколение. И собирается провести свою жизнь в медитации. А для этого ему ничего от нас не нужно, в том числе так называемых «денег семьи Элиотов».

Когда я поинтересовался, как он планирует жить, он просто сказал, что мне не понять. Тогда я пояснил, что вопрос мой носит отнюдь не философский характер, а практический. Например, где он собирается жить?

Там же, где и его гуру, ответил он. В данный момент этот проповедник руководит одним из ашрамов в Сан-Франциско, но карма подсказывает ему, что пора вернуться в Индию. Я тогда спросил, что он собирается использовать вместо денег. Он ответил, мол, ему ничего не нужно. Я осведомился уже более конкретно, как он планирует питаться. Он сказал, что будет просить подаяние, как и все остальные последователи свами.

Я внес предложение: поскольку душа моя щедра, может, ему стоит начать просить подаяние с меня. Он отказался, ибо чувствует — я буду использовать это вместо веревки, чтобы привязывать его к себе, а ему хочется «летать свободным».

Потом он встал с места, пожелал мне мира и собрался идти. Я стал умолять его оставить мне какой-нибудь адрес, чтобы я мог хоть изредка поддерживать с ним связь. Он сказал, что я никоим образом не смогу поддерживать с ним связь, пока не откажусь от всего материального и не научусь медитировать. На что, как он знает, я никогда не решусь.

Прежде чем уйти, он произнес несколько мудрых слов — нечто вроде благословения.

Он сказал, что прощает меня за все. За то, что я такой непросвещенный, буржуазный и бесчувственный отец. Он не таит злобы на меня, поскольку понимает, что я сам являюсь жертвой дурного воспитания.

Затем он отошел в сторону, остановился, поднял руку в прощальном жесте и повторил: «Мир тебе».

Знаю, что, поскольку он несовершеннолетний, я, наверное, мог бы вызвать копов, чтобы они схватили его и направили на психиатрическое обследование. Но я также знаю: когда он оттуда вырвется, то возненавидит меня еще больше (если это вообще возможно). Поэтому я остался сидеть на месте и, глядя на тарелку с листьями, думал только об одном: «Как же получилось, что я так облажался?»

 

*****

— Боюсь, у меня для вас плохая новость, мистер Росси.

Дэнни сидел в кабинете на Парк-авеню, где его принимал доктор Брайс Вайсман, признанный во всем мире специалист-невролог. Предприняв колоссальные усилия для того, чтобы сохранить все в тайне, он устроил для Дэнни проведение тщательного обследования. И хотя врач еще не назвал причину недомогания — и, возможно, роковую, — Дэнни понял, что с ним случилась беда, уже в ту страшную минуту в студии, когда его левая рука вдруг взбунтовалась, отказываясь подчиняться мозгу, который в течение сорока лет в совершенстве управлял всем телом.

На другой день он вернулся в телестудию с записями, которые сделал когда-то дома. И они вместе с Марией и еще одним звукооператором наложили эту фонограмму на тот самый эпизод, который снимали прошлой ночью, когда его подвела рука.

Хотя Мария и была его сообщницей в этом небольшом и совсем нехарактерном для Дэнни жульничестве, он не стал полностью открываться перед ней. Он просто сослался на то, что у него много работы, а возиться с записью ему надоело, да и вообще — зачем тратить время и деньги телевидения, когда можно воспользоваться таким невинным электронным приспособлением.

— В конце концов, я ведь дублирую самого себя, — шутил он. — Вот если бы я вставлял запись Владимира Горовица, тогда другое дело.

Дэнни так часто расспрашивал Марию о звукооператоре, насколько он «надежный парень», что она заподозрила неладное: наверное, за этим скрывается что-то очень важное. Сколько можно спрашивать об одном и том же? Что его так беспокоит?

По сути дела, именно за ответом на этот вопрос и пришел Дэнни в кабинет доктора Вайсмана.

Вначале невролог с невозмутимым видом выслушал доводы Дэнни, которые он привел в качестве собственного объяснения того, почему его левая рука иногда дрожит. И будто не подчиняется мысленным приказам, как это случилось с ним в тот злополучный вечер и потом происходило не раз, когда он сидел за инструментом.

— Я понимаю, это усталость, доктор. Полагаю, нервы тоже могут сдавать. Просто я загнал себя работой. Но совершенно очевидно, и вы сами можете судить по тому, как я выполняю по вашей просьбе все мелкие движения — двигаю пальцами и все такое, — что физически со мной все в порядке.

— Боюсь, это не так, мистер Росси.

— О.

— Я выявил периферический тремор в вашей левой руке. Также наблюдается явная брадикинезия, то есть некоторая замедленность движений по сравнению с правой рукой. Все это указывает на дисфункцию базальных ядер. Иными словами, имеет место повреждение двигательной зоны коры головного мозга.

— Вы хотите сказать, у меня опухоль? — спросил Дэнни, цепенея от страха, а рука его затряслась еще сильней.

— Нет, — спокойно произнес врач, — томография не показывает никаких признаков опухоли.

— Боже, какое облегчение, — выдохнул Дэнни. — В таком случае как нам починить эту чертову руку, чтобы я смог вернуться к работе?

Вайсман помедлил, а потом мягко сказал:

— Мистер Росси, я был бы не совсем честен с вами, если бы сказал, будто мы сможем что-то «починить» в вашем состоянии. Мы можем лишь надеяться, что заболевание будет прогрессировать очень умеренными темпами.

— Вы хотите сказать, оно может перекинуться и на правую руку?

— Теоретически это возможно. Но когда подобная патология вроде одностороннего тремора проявляется у пациентов вашего возраста, то, как правило, она не переходит на вторую сторону. И возможно, вам станет легче, когда вы узнаете, что потеря функции будет происходить очень и очень постепенно.

— Но вы же врач, черт возьми! Почему же вы не можете лечить такие вещи?

— Мистер Росси, многое из того, что связано с работой головного мозга, до сих пор является для нас неразгаданной тайной. На нынешнем этапе развития медицины лучшее из того, что мы можем предложить, — это лекарства, помогающие маскировать явные симптомы. И поверьте, такой незначительный тремор, как у вас, мы можем скрывать в течение многих лет.

— А эти лекарства позволят мне играть на фортепиано? — спросил он.

Доктор Вайсман снял очки и стал протирать их своим галстуком. Очки не испачкались и не нуждались в чистке, просто без них лицо Дэниела Росси будет казаться расплывчатым, когда он сообщит ему самое худшее.

— Мистер Росси, позвольте мне сказать, что я всегда восхищался вашим артистизмом. И на мой взгляд, самое замечательное в вашем таланте — и это обязательно должно помочь вам в трудном положении, в котором вы скоро окажетесь, — то, что вы чрезвычайно разносторонний музыкант.

Он помолчал, а затем произнес слова, которые обрекали Дэнни Росси на несчастную жизнь:

— Боюсь, вы никогда больше не сможете выступать с фортепианными концертами, мистер Росси.

— Никогда?

— Да. Но правая рука у вас вполне здорова и, похоже, такой и останется. И вы сможете продолжать дирижировать — это без проблем.

Дэнни молчал.

— И знаете, я вспомнил ваши же слова, которые вы произнесли в одной из ваших телевизионных программ, — они должны вас утешить. Великие музыканты, такие как Бах, Моцарт и Бетховен, начинали свой творческий путь, давая фортепианные концерты, но сегодня их помнят лишь благодаря музыке, которую они написали. И вы направьте всю энергию, которую тратили за роялем, на сочинение музыки.

Дэнни закрыл лицо руками и зарыдал так сильно, как никогда в своей жизни.

Доктор Вайсман не знал, чем еще можно его утешить. Ведь у него не было ни малейшего представления о том, как эти слова отзовутся в душе пациента.

Неожиданно Дэнни вскочил на ноги и зашагал по кабинету. А потом закричал из бездны своего горя, обращаясь к невропатологу так, будто его диагноз был враждебным актом.

— Вы не понимаете, доктор. Я великий пианист. Я по-настоящему великий пианист.

— Я это знаю, — мягко ответил Вайсман.

— Но вы не совсем понимаете, — резко возразил Дэнни. — Дирижирую я не так великолепно. А композиции мои в лучшем случае посредственны, неоригинальны. Я же знаю себя. Ничего мне с этим не поделать.

— Мистер Росси, по-моему, вы слишком к себе суровы.

— Нет, черт меня возьми, я просто смотрю правде в глаза. Игра на фортепиано — только в этом я по-настоящему силен. И вы отнимаете у меня то единственное в мире, что я действительно могу делать хорошо.

— Прошу, поймите правильно, — сказал врач, — я у вас ничего не отнимаю. Это соматическое расстройство.

— Но чем же оно вызвано, черт побери? — неистовствовал Дэнни.

— Одной из нескольких причин. Вы могли родиться на свет с этим дефектом, который только сейчас дал о себе знать. Он мог появиться после некоторых болезней, таких как энцефалит. Также известно, что при приеме некоторых препаратов возникают подобные побочные явления…

— Каких препаратов?

— Не думаю, что это имеет к вам какое-то отношение, мистер Росси. Я внимательно изучил список ваших лекарств, который вы мне передали.

— Но я солгал вам, доктор Вайсман. Некоторые из них я не включил в этот список. Видите ли, с таким бешеным ритмом жизни я стал зависеть от различных стимуляторов, которые придавали мне сил для выступлений. Они могли стать причиной?

— Вполне возможно. Нет ли еще чего-то, о чем вы забыли упомянуть?

Дэнни издал дикий рык.

— Господи… я убью этого чертового доктора Уитни!

— Не тот ли это печально знаменитый «Доктор Хорошее Самочувствие» из Беверли-Хиллз?

— Вы что, с ним знакомы? — удивился Дэнни.

— Только заочно — знаю, какой ущерб он нанес своими «коктейлями» здоровью пациентов, которые приходят ко мне лечиться. Скажите, после приема его «витаминов» у вас были проблемы со сном?

— Да. Но он выписывал…

— Фенотиазин?

Дэнни молча кивнул.

— И как долго это продолжалось?

— Два-три года. А это могло?..

Невролог огорченно покачал головой.

— Этого человека давно следовало бы лишить лицензии. Но боюсь, у него слишком много могущественных пациентов, которые его покрывают.

— Зачем он это сделал со мной? — снова закричал Дэнни в безумном отчаянии.

Ответ доктора Вайсмана оказался несколько суровее, чем его предыдущие замечания:

— Честно говоря, я не считаю, что вы должны взваливать всю вину на этого ужасного доктора Уитни. Жизненный опыт подсказывает мне, что его клиенты хотя бы в малой степени, но понимали, на что идут. Вы же очень умный человек.

Дэниел Росси прошел двадцать кварталов к офису Харока словно во сне. Он не узнал ничего нового о том, о чем уже смутно догадывался. Задолго до того, как услышать грозное заключение, он понял, что пришла беда, и врач это подтвердил.

Но все равно это был удар, и он утратил способность что-либо чувствовать. И сейчас ему предстояло воспользоваться этим состоянием временного оцепенения, чтобы совершить тягостный акт, которого требует от него диагноз врача.

Отречение от профессии пианиста.

Как только они остались наедине, Дэнни сообщил Хароку, что пересмотрел свои взгляды на жизнь — на то, как он живет и что он успел сделать в этой жизни. И для того чтобы обрести гармонию в душе, он решил уделять больше времени написанию музыки.

В конце концов, приводил он свои доводы, кто помнит Моцарта или даже Листа как пианиста? А все, что они сочинили, останется в вечности.

— Кроме того, я в долгу перед Марией и девочками и хочу больше времени проводить дома. А то ведь не успеешь оглянуться, как они вырастут и покинут гнездо. И тогда я уже не смогу быть с ними.

Харок терпеливо слушал и не перебивал своего виртуоза. Скорее всего, он утешался мыслью о том, что многие великие исполнители прошлого предпочитали заблаговременно сойти со сцены. А потом, проведя несколько лет вдали от пьянящих аплодисментов, они возвращались и концертировали с еще большей активностью, чем прежде.

— Дэнни, я уважаю твое решение, — начал он. — Не буду делать вид, будто я сильно расстроен, — у тебя впереди еще столько прекрасного. Лишь об одном я тебя попрошу — чтобы ты выполнил свои обязательства на этот год, ведь осталось сыграть два или три концерта. Это же разумно?

Дэнни помешкал минуту. За все добро, которое сделал для него Харок, старик по меньшей мере заслуживал правды.

Однако Дэнни не смог заставить себя рассказать эту страшную правду своему импресарио.

— Прости, мне действительно очень жаль, — сказал он мягко. — Но я должен остановиться прямо сейчас. Конечно, я обязательно напишу всем оркестрам, с которыми должен был выступать, и принесу им свои извинения. Ты мог бы… — Он помолчал. — Ты мог бы придумать для меня какую-нибудь болезнь. Гепатит, например.

— Мне бы этого не хотелось, — ответил Харок. — Всю свою жизнь я старался вести дела честно, без обмана, и сейчас мне уже поздно меняться. Хорошо, я сейчас проанализирую графики концертов и посмотрю, можно ли будет поставить на эти даты кого-то из музыкантов твоего калибра.

С нескрываемой грустью на лице он принялся шуршать своими бумагами. Вдруг тихо засмеялся, обрадовавшись.

— Что там? — спросил Дэнни.

— Я нашел одного пианиста, которым заменю тебя в Амстердаме, — это юный Артур Рубинштейн, восьмидесяти восьми лет от роду!

Боясь, что более не сможет сохранять присутствие духа, Дэнни встал, чтобы уйти.

— Спасибо, мистер Харок. Спасибо за все.

— Послушай, Дэнни, надеюсь, мы с тобой не потеряемся. В любом случае я обязательно приду послушать первое исполнение твоей первой симфонии.

— Спасибо.

Он повернулся к двери.

В эту минуту старик сказал ему вслед, словно спохватившись:

— Дэнни, если проблема в том, чтобы не играть на публике, есть возможность записываться. Посмотри на Глена Гульда или Горовица. А ведь столько блестящих произведений тобой еще не сыграно!

Дэнни просто кивнул и вышел. Он не смог сказать мистеру Хароку, что пианисты, которых он назвал, все еще играют обеими руками.

В два часа ночи Дэнни сидел дома почти в полном мраке своей студии на третьем этаже. Чей-то нежный голос прервал его одинокие страдания. Словно маленькая свечка зажглась в дальнем углу темной пещеры.

— Что случилось, Дэнни? — спросила Мария.

Она была в махровом халате поверх ночной рубашки.

— А почему ты решила, будто что-то случилось?

— Ну, во-первых, ты сидишь в темноте, значит, ничего не пишешь, это очевидно. А потом, вот уже несколько часов я не слышу никакой музыки. Впрочем, может, ты считаешь, что исполнение в тысячный раз детской песенки «Как мне маме объяснить» — это и есть настоящая музыка.

— Моцарт написал целую серию вариаций на эту тему, — ответил он не слишком убедительно.

— Да, я знаю. Ты любишь играть их на бис. Но я не слышу никаких вариаций, Дэнни. Потому и поднялась к тебе. Ты же знаешь, я никогда не мешала тебе прежде.

— Спасибо. Буду признателен, если ты и впредь не изменишь этой традиции.

— Я не уйду, пока ты не скажешь мне, что с тобой.

— Ничего особенного. Просто оставь меня одного, пожалуйста.

В душе он был рад, что она не послушалась, подошла к его креслу и опустилась на колени. Но когда она хотела дотронуться до его рук, он мгновенно отдернул их.

— Дэнни, ради всего святого, я вижу, как ты страдаешь. Знаю, ты нуждаешься во мне, милый, и вот я здесь. Мне хочется тебе помочь.

— Ты не можешь мне помочь, Мария, — с горечью произнес он. — Никто не может.

Он замолчал, ибо говорить был не в силах.

— Это из-за левой руки, да? Знаешь, я поняла — что-то произошло в тот вечер в студии. Я проходила мимо твоей спальни поздно ночью и видела, как ты сидел под лампой и неотрывно смотрел на нее, мне показалось — со страхом.

— С моей левой рукой все в порядке, — холодно ответил он.

— Я видела за обедом, как она дрожит, Дэнни. И я заметила, как ты старался это скрыть. Может, стоит показаться врачу?

— Уже показался.

— И?

Ответить словами он не смог. И просто заплакал.

Она обняла его.

— О Мария, — рыдал Дэнни, — я больше не смогу играть на фортепиано.

А затем он рассказал ей обо всем. О трагическом путешествии, которое началось в кабинете доктора Уитни и закончилось на приеме у доктора Вайсмана.

После того как он закончил свой рассказ, они долго проплакали в объятиях друг друга.

Наконец она утерла свои слезы и крепко схватила его за плечи.

— А теперь ты послушай меня, Дэнни Росси. Хотя все это и ужасно, но не смертельно. У тебя все еще есть профессия. И ты все равно будешь заниматься музыкой. И самое главное, ты все еще живой и будешь жить со своей семьей. Для меня это особенно важно. Я выходила за тебя замуж не потому, что ты лучше всех играл Листа. И не потому, что ты был звездой. Я вышла за тебя потому, что любила и поверила тебе, когда ты сказал однажды, что я тебе нужна. Дэнни, дорогой, мы же вместе, значит — справимся.

Мария не отпускала его, когда он прильнул к ее плечу, безмолвно рыдая.

И в отличие от публики, которая хлопает в ладоши, а потом расходится по домам, Мария всегда будет рядом. Она встала и взяла его за руку.

— Пойдем, Росси, надо немного поспать.

Они спускались по лестнице рука об руку. И когда очутились на втором этаже, она не дала ему уйти. Напротив, повела за собой по коридору.

— В твою спальню? — спросил он.

— Нет, Дэнни. В нашу спальню.

 

Из дневника Эндрю Элиота

11 мая 1978 года

Сегодня моей самооценке хорошенько досталось. Вышел «Отчет к двадцатилетию окончания университета» нашего выпуска.

Некоторые вещи стали для меня неожиданностью. Конечно, об этом писали в газетах в прошлом году, но все равно удивительно было прочитать статью о Дэнни Росси и самому убедиться, что он действительно перестал выступать с фортепианными концертами. Представляю, какого мужества это стоило — повернуться спиной к обожающей тебя публике, я перед ним просто благоговею. Он также перестал дирижировать оркестром в Лос-Анджелесе. И сосредоточил всю свою деятельность в Филадельфии.

И хотя одной из причин всех этих перемен он назвал свое стремление больше сочинять, совершенно очевидно, что в первую очередь им двигало желание проводить больше времени с женой и детьми. Как он выразился, семья для него — самое главное в жизни.

Вот это характер — уважаю парня. За то, как он расставил приоритеты.

Теперь о печальном, в дополнение к нескольким сообщениям о смерти. Я обратил внимание на то, что многие долгосрочные браки распались совсем недавно. Будто у кого-то из супругов сточились шестеренки и на третье десятилетие их уже не хватило.

Я думаю, что браки, заключенные при Эйзенхауэре, сохранялись даже в демократическом Камелоте, который был создан при Джоне Ф. Кеннеди. Но вероятно, если придерживаться аналогичной метафоры, годы правления Никсона приучили супружеские пары подслушивать записи, выявляя связи. Чтобы узнать всю правду о себе и уйти.

Из хороших новостей: у некоторых наших однокашников дети стали в этом году первокурсниками.

Плохая новость: мой сын не входит в их число. Или мне надо говорить «мой бывший сын», поскольку я ничего не знаю о нем.

Даже сейчас, когда прошло столько времени, я молюсь каждый раз, вынимая почту из ящика, в надежде найти там письмо или открытку. Или хоть что-нибудь. А если я вижу, как какой-нибудь волосатый хиппи просит на улице подаяние, то обязательно даю этому парню доллар или два, надеясь, что и к Энди, где бы он ни находился, чей-то отец тоже проявит щедрость.

Я не могу допустить мысли, что потерял его навсегда.

Естественно, в собственном отчете я не стал упоминать, что мой ребенок от меня отрекся. Сообщил только, что я начал искать другую работу, устав от Уолл-стрита, и мне повезло. Руководитель недавно созданной Компании Гарвардского университета попросил меня переехать в Кембридж и присоединиться к его команде, которая призвана собрать триста пятьдесят миллионов долларов для нашей альма-матер.

Когда Фрэнк Харви позвонил мне с этим предложением, я с радостью согласился. Ведь это для меня возможность не только вырваться из железобетона всех нажитых своих печалей, но и снова пожить в единственном месте, где я был когда-то счастлив.

В сущности, моя работа заключается в том, чтобы общаться с людьми нашего выпуска, восстанавливать с ними прежние дружеские отношения и делать так, чтобы они, после соответствующей обработки, прилично раскошелились в пользу Гарварда.

Поскольку я искренне верю в свое дело, то не считаю его надувательством. Скорее это сродни миссионерской деятельности. Плюс ко всему меня включили в комитет по организации традиционного сбора по случаю двадцатипятилетия окончания университета (5 июня 1983 года)! Говорят, это будет главным событием в нашей жизни, и мне поручено сделать его таким.

Разумеется, прежде чем давать Гарварду согласие, я поговорил с Лиззи. Она растет очень хорошим человеком, и вряд ли это моя заслуга. Впрочем, то обстоятельство, что ее мамулечка живет очень далеко, по-моему, пошло девочке на пользу. Я вижусь с дочерью по нескольку раз в месяц, и, как мне кажется, теперь мы стали гораздо ближе.

Она — романтичная натура (как и ее папа) и поэтому постоянно уговаривает меня найти себе жену. Я отшучиваюсь, как могу. Но, глядя каждое утро на одинокую зубную щетку в стакане, я понимаю: она права.

Может, вернувшись в Гарвард, я вновь обрету веру в себя.

Правда, я не уверен, будто она у меня когда-либо была.

 

*****

Александра Хейга не выдвинули кандидатом в президенты от Республиканской партии в 1980 году. Зато Рональд Рейган, которого выдвинули и впоследствии избрали президентом, предложил ему пост государственного секретаря.

Хейг, в то время глава корпорации «Юнайтед текнолоджиз», немедленно позвонил своему приятелю, жителю штата Коннектикут Джорджу Келлеру, и предложил ему занять вторую по значению должность во внешнеполитическом ведомстве правительства — помощника госсекретаря.

— Когда ты сможешь приступить, старина? — спросил Хейг.

— Да в любое время, — обрадовался Джордж. — Но ведь Рейган заступает на пост только в январе.

— Да, но ты мне понадобишься раньше — поможешь подготовиться к слушаниям перед утверждением на должность в сенатском комитете по иностранным делам. В этих сенаторских джунглях водится несколько партизан, которые много лет ждали удобного случая, чтобы меня подстрелить.

Хейг не преувеличивал. Слушания длились в течение пяти суток. Вопросы, подобно пулям, летели в него из всех углов. На свет извлекались все призраки Уотергейта. Припомнили все, в том числе Вьетнам, Камбоджу, подслушивающие устройства в Совете национальной безопасности, Чили, ЦРУ и амнистию Никсона.

Сидя рядом со своим будущим начальником и тихо подсказывая ему то одно слово, то другое, Джордж чувствовал, как в нем самом начинают просыпаться забытые страхи. Что, если во время предстоящих слушаний, когда будут утверждать на должность уже его самого, какой-нибудь враждебно настроенный сенатор или молодой честолюбивый конгрессмен обнаружит, что много лет тому назад он оказал небольшую «услугу» русским?

Но как оказалось, он зря беспокоился. Сенаторы в комитете, сорвав все свое раздражение на Хейге, исчерпали запас накопившейся неприязни к политике Никсона. Кроме того, Джордж красиво говорил и хорошо держался, да еще и шутил. И был утвержден в своей должности. За него проголосовали единогласно.

Команда Хейга — Келлера, отвечавшая за внешнюю политику, взялась за дело энергично и впечатляюще, выполняя обещание Рейгана усилить руководящую роль Америки в мире.

Тем не менее Джордж замечал: как ни странно, но при закрытых дверях государственный секретарь чувствовал себя неуверенно. И однажды в конце долгого рабочего дня Джордж улучил удобный момент и решился затронуть эту тему.

— Ал, что тебя гложет?

— Джордж, — ответил тот, радуясь возможности выговориться, — ну как я могу вести иностранные дела, когда мне так ни разу и не удалось остаться с Рейганом наедине? Вечно вокруг него крутятся какие-то его калифорнийские дружки и суются со своими советами. Клянусь, если и дальше так будет продолжаться, я подам в отставку.

— Это будет жест совсем в духе Киссинджера, — улыбнулся Джордж.

— Да, — ухмыльнулся Ал. — И у Генри он всегда срабатывал.

Хейг сделал свой ход на следующей неделе, после окончания приема в Белом доме в честь премьер-министра Японии. Он обратился к президенту с просьбой уделить ему пять минут своего времени «наедине».

Рейган тепло приобнял Хейга за плечи.

— Ал, я с удовольствием уделю тебе целых десять минут.

Джордж стоял, наблюдая за тем, как двое мужчин прогуливаются по лужайке Белого дома, когда внезапно из-за спины возник Дуайт Бевингтон, советник по национальной безопасности.

— Послушайте, Джордж, — сказал он дружелюбно, — если ваш босс сейчас пытается брать шефа на пушку, то это пустая затея. Кроме того, всем нам известно, кто является настоящими мозгами в Госдепе. Вообще-то я считаю, мы с вами могли бы чаще общаться и узнать друг друга поближе.

Джордж не успел ответить, как госсекретарь обернулся к нему с широкой улыбкой на лице.

* * *

— Не знаю, как это у Ронни получается, — сиял от радости Хейг, когда они вместе возвращались на машине в Госдеп, — но он и правда умеет делать людям приятное. Он отклонил мою просьбу об отставке и пообещал, что мы будем общаться напрямую. Кстати, я видел, как этот Бевингтон цеплялся к тебе с разговором. Вынюхивал что-то?

— Тщетно, — сказал Джордж спокойно.

— Молодец. Знаешь, я ведь рассчитываю на твою преданность, старина.

Джордж Келлер теперь был уверен, что дни его начальника сочтены. И стал готовиться к тому, чтобы спрыгнуть с корабля прежде, чем он окончательно затонет.

Время от времени он теперь обедал вместе с Бевингтоном — просто чтобы поделиться с ним своим богатым опытом. Но всегда докладывал об этих встречах своему боссу.

Он ни разу открыто не демонстрировал свою нелояльность по отношению к Александру Хейгу. Возможно, потому, что события приняли стремительный оборот и он просто не успел.

Госсекретарь уже было отчаялся доказать администрации Рейгана результативность своей работы, как весной 1982 года у него появилась редкая возможность это сделать.

Аргентинские войска высадились на Фолклендских островах. И для защиты своего крошечного аванпоста Британия направила туда огромную армаду военных кораблей, намереваясь вступить в вооруженное противостояние в Южной Атлантике.

Американский президент одобрил план Хейга по предотвращению кровопролития, для осуществления которого надо было совершить несколько полетов между Лондоном и Буэнос-Айресом — как это делал Киссинджер во время международных кризисов.

Хейг разбудил Джорджа среди ночи и велел в шесть ноль-ноль утра прибыть на военно-воздушную базу в Эндрюс.

С этого времени понятия «день» и «ночь» для двух дипломатов перестали существовать. Если удавалось, они спали урывками в самолете, который возил их по воздуху туда-сюда — из Англии в Аргентину и обратно, пересекая бесконечное количество часовых поясов, от одних тщетных переговоров к другим, не менее тщетным.

И вот, как раз перед нападением Британских вооруженных сил, Хейг чудесным образом убедил аргентинского генерала Гальтиери вывести войска и начать переговоры. Казалось, это был настоящий успех.

Когда они пристегивались ремнями, готовясь к длительному перелету домой, Джордж поздравил своего босса:

— Ал, думаю, ты одержал огромную победу.

И вдруг, как раз в тот момент, когда дверь самолета уже должна была закрыться, прибыл посланный с письмом от премьер-министра Косты Мендеса.

— Разве ты не станешь читать? — спросил Джордж.

— А зачем? — тяжко вздохнул Хейг. — Я и так знаю, что это мой смертный приговор.

В сущности, экзекуция Александра Хейга началась в то самое время, пока он был еще в воздухе.

Неназванный источник в Белом доме заявил, что администрация президента расценивает его бесплодную командировку лишь как попытку «пустить пыль в глаза». Журналисты намек поняли и стали наперебой приводить слова различных авторитетных источников о том, что «Хейг должен уйти, и как можно скорей».

Джордж Келлер стал чаще обедать с Дуайтом Бевингтоном.

Он сидел за своим письменным столом, тщательно шлифуя каждое слово в длинном телексе для Фила Хабиба, который мотался в это время между Дамаском и Иерусалимом, когда по громкой связи к нему обратилась его секретарша:

— Доктор Келлер, телефонный звонок от Томаса Лейтона.

— Вы имеете в виду журналиста из «Нью-Йорк таймс»?

— Думаю, да, сэр.

— Хорошо, соедините меня с ним.

Если это и в самом деле тот самый Томас Лейтон, известный своими журналистскими расследованиями и автор очень хорошей книги о России, то это благоприятный знак.

Возможно, журналиста уже проинформировали, что Джордж в любой момент готов занять место Хейга. И, подражая своему наставнику из Гарварда, Джордж намеревался подыграть прессе — как по нотам.

— Спасибо, что ответили на мой звонок, доктор Келлер. Мне хотелось бы попросить вас об одном одолжении. В «Таймс» мне предоставили отпуск, чтобы я написал книгу о вашем бывшем руководителе, Генри Киссинджере.

— Для чего: чтобы заморочить людям голову или просто опорочить Генри?

— Надеюсь, чтобы рассказать о нем правду, — ответил журналист. — Я не скажу, будто никогда не слышал о нем неприятных вещей. Вот почему мне надо с вами встретиться — если бы вы уделили мне пару часов своего времени, у меня сложилась бы более гармоничная картина.

— Я понимаю, о чем вы, — сказал Джордж, думая о том, как хорошо было бы иметь такого влиятельного журналиста в своей будущей команде. — Мы могли бы встретиться где-нибудь на следующей неделе и пообедать вместе. Среда вам подходит?

— Прекрасно, — сказал Лейтон.

— Встречаемся в «Сан-Суси» в двенадцать.

Первое, что бросилось в глаза и удивило, — юный возраст журналиста. Он скорее был похож на студента, пишущего для «Кримзон», чем на лауреата Пулитцеровской премии.

Когда Джордж сказал об этом Лейтону, тот признался:

— Вообще-то я действительно писал для «Крима». Когда учился в Гарварде, выпуск тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года.

Они дружески поболтали, вспоминая университетские годы. Затем журналист приступил к делу.

— Как вы, наверное, знаете, не все считают Киссинджера рыцарем в сияющих доспехах.

— Не все, — согласился Джордж. — Но такова цена, которую приходится платить, когда вы наделены властью. И какими же словами обзывают Генри?

— Всякими, начиная с «военного преступника» и заканчивая «безжалостным манипулятором», и в промежутке между ними еще много других эпитетов. Вы удивитесь, но даже в Гарварде у него была дурная слава.

— Да. — Джордж улыбнулся. — Я был его студентом.

— Это мне тоже известно. А еще я знаю, что вы заслужили прозвище «тень Киссинджера». Правда ли, будто вы были единственным человеком на свете, кого он посвящал во все свои важнейшие планы, когда принимал решение?

— Это некоторое преувеличение, — ответил Джордж, изображая скромность. А затем пошутил: — Видите ли, он не доверился мне, когда собрался жениться на Нэнси. И все же какова главная тема вашей книги?

— У меня сложилось впечатление, будто ваш босс был, как бы это выразиться, весьма безнравственным человеком. Он играл в игру под названием «мировая политика», а люди были для него как пешки.

— Довольно жестко, однако, — перебил Джордж.

— Именно поэтому я хотел послушать вашу версию тех событий, — сказал Лейтон. — Приведу несколько примеров. Некоторые хорошо осведомленные люди, у которых я брал интервью, говорят, будто он умышленно приостанавливал поставки оружия израильтянам во время войны Судного дня, чтобы заставить их смягчить позицию и вступить в переговоры.

— А ведь я знаю, кто вам это сказал, — раздраженно бросил Джордж.

— Без комментариев. Я никогда не выдаю своих источников. В любом случае, я и сам кое-что раскопал и обнаружил, что он был не прочь пойти на любые уступки, если это могло помочь ему добиться своей цели.

— А нельзя ли поконкретней?

— Видите ли, этот случай может показаться мелочью, но я считаю, что он типичен для его методов. Если вспомнить тысяча девятьсот семьдесят третий год — он тогда дал добро на продажу русским одного модернизированного фильтра для спутникового фотографирования. Мне сказали, что в Министерстве торговли были сильные сомнения по поводу того, продавать им это устройство или нет.

Джордж похолодел.

— Я думаю, Генри сделал это в обмен на что-то. И теперь мне бы хотелось, чтобы вы сказали, что он получил взамен.

Джордж Келлер часто давал показания перед сенатскими комиссиями. Он знал, когда кому-либо из свидетелей задают неожиданный вопрос, железное правило для отвечающего — выждать. А потом уже ответить — по возможности простодушно и откровенно.

— Я думаю, эта история заведет вас в тупик, Том, — сказал он негромко.

— А я думаю, не заведет.

— Что придает вам такую уверенность?

— Выражение вашего лица, доктор Келлер. — Лейтон помолчал немного, а потом вежливо произнес: — Не хотите об этом рассказать?

Джордж лихорадочно соображал. Надо замять эту историю, иначе вся жизнь пойдет прахом.

Что предложить этому парню? Выгодную сделку, быстро решил он.

Единственное, что ему надо сделать, чтобы спасти себя, это… предать Киссинджера.

— Послушай, Том, — произнес он как бы между прочим, — хороший денек сегодня. Может, пойдем прогуляемся?

Для начала Джордж стал вести переговоры, не подлежащие разглашению. Не объясняя причин, он просто предложил обменять незначительную историю с фильтром на любую другую информацию — по желанию Лейтона.

— Я могу тебе доверять, Том?

— У меня есть репутация, — ответил журналист. — Я ни разу никого из своих источников не выдал. И никогда не выдам.

— Я тебе верю, — сказал Джордж.

А что ему еще оставалось?

25 июня приговор был приведен в исполнение. Рональд Рейган вызвал Александра Хейга в Овальный кабинет и вручил ему конверт. В нем содержалось письмо, в котором принималась отставка госсекретаря. Теперь Хейгу осталось только официально покинуть пост.

В Вашингтоне ходили слухи, что Келлер собирается занять эту должность. В газете «Вашингтон пост» додумались до того, что написали о нем как о человеке, который «лучше всех подходит для такого назначения Рейганом».

Десятки репортеров постоянно дежурили возле его дома в ожидании момента, когда только что получивший назначение член правительства с супругой выйдут на улицу и можно будет сфотографировать их ликующие лица.

Главные телеграфные агентства провели свои изыскания и подготовили его биографию. Получилась сага о юноше, который бежал от коммунистического гнета и поднялся на самую вершину. Только в Америке… и так далее.

Джордж и Кэти не отходили от телефона. Друг с другом они разговаривать не смели. Кэти только повторяла весь вечер с небольшим перерывом, что она все равно будет любить его, даже если он не станет государственным секретарем.

Ему отчаянно хотелось выпить, но она запретила — нельзя ни капли.

— Тебе нужно иметь ясную голову, Джордж. Вот когда все закончится — так или иначе, — мы найдем с тобой время как следует клюкнуть.

Зазвонил телефон. Это был Генри Киссинджер.

— Скажите мне, господин госсекретарь, — весело произнес он, — когда вас утвердят, вы еще будете со мной разговаривать?

От волнения у Джорджа перехватило дыхание.

— Что тебе известно, Генри? — тут же спросил он.

— Только то, что пишут в газетах. Не забудь упомянуть обо мне, когда будешь выступать с речью, ладно?

В 23.50 снова раздался телефонный звонок.

— Вот оно, — сказал Джордж Кэти, подходя к телефону, затем сделал глубокий вдох и поднял трубку. — Да?

— Джордж?

Это был Каспар Вайнбергер, министр обороны — и гарвардец выпуска 1938 года. Хорошая примета.

— Привет, Кэп, — еле слышно произнес Джордж.

— Послушай, Джордж, президент очень много думал о Госдепе… — Он сделал небольшую паузу, а потом объявил как можно мягче: — Он решил взять Шульца.

— О.

Наблюдая за несчастным выражением лица мужа, Кэти взяла его под руку.

— Надеюсь, ты понимаешь: ничего лично против тебя он не имеет, — продолжал министр обороны. — Просто Рону приятнее вести дела с калифорнийскими ребятами — ты понимаешь, о чем я. И я знаю: Шульц хочет, чтобы ты оставался на своем месте в качестве помощника госсекретаря.

Джордж не знал, что сказать.

Вайнбергер попытался утешить его.

— Послушай, Келлер, — жизнерадостно произнес он, — сколько тебе лет? Сорок шесть — сорок семь? Какие твои годы, ты уже и так забрался высоко, я тебя умоляю. Если Рейган пойдет на второй срок, уверен, он обязательно возьмет на этот пост тебя.

— Да, Кэп, спасибо.

Джордж повесил трубку и посмотрел на Кэти.

— Я проиграл, — тихо выдохнул он.

— Ты не проиграл, Джордж, — сказала она с глубоким чувством. — Просто ты пока еще не выиграл.

 

Из дневника Эндрю Элиота

17 ноября 1982 года

Мне нравится заниматься подготовкой традиционной встречи выпускников, в том числе и сбором денег для нашего фонда, еще и потому, что теперь у меня появилась возможность попадать в такие места, куда при обычных обстоятельствах меня бы ни за что не пустили.

В Белый дом, например.

Ясное дело, оргкомитету хотелось, чтобы Джордж Келлер выступил с лекцией, которая стала бы заметным событием в числе других мероприятий недели. А поскольку я — его старинный друг по Гарварду, то мне и поручили уговорить его дать свое согласие.

Когда я позвонил в Государственный департамент, первым сюрпризом для меня стало то, что он сразу взял трубку. Вторым — то, что он пригласил меня в Вашингтон на обед. А третьим — то, что мы будем питаться не в одном из шикарных вашингтонских бистро, а в столовой Белого дома, поэтому он сможет провести для меня небольшую экскурсию по зданию резиденции президента со всеми прилегающими постройками.

Это было потрясающе. Мне даже удалось побывать в знаменитой Ситуационной комнате — она действительно производит сильное впечатление, ибо я ожидал увидеть совсем другое. Оказалось, это просто небольшая кабина без окон, где стоит стол и несколько стульев. Представьте себе — сколько важнейших исторических решений за последнее время было принято в этой прославленной телефонной будке!

Именно здесь Джордж предложил мне присесть и рассказать, что заставило меня проделать такой длинный путь в Вашингтон.

Я спросил его, что он думает о Гарварде.

Он в ответ спросил меня, что о нем думают в Гарварде. А если точнее, по-прежнему ли студенты и преподаватели считают его человеком, выполнявшим грязную работу для Киссинджера?

Я ответил как можно тактичнее, мол, хоть все и критиковали их с Генри довольно жестко во время войны, но это было почти десять лет назад. Более того, нам всем ужасно хочется, чтобы он выступил перед ребятами. Рассказал что-нибудь интересное, например, каково было вести полемику с Брежневым и его окружением.

«Ты для всех нас — настоящий герой, — сказал я ему. — И это бесспорно».

Он улыбнулся.

А потом я спросил, собирается ли он вообще приехать на сбор.

Он признался, что колеблется и еще не решил — боится, что почти никого не знает.

Я возразил, сказав, что зато теперь все знают его. Кроме того, многие из тех, кого я видел недавно, внешне так сильно изменились, что парни, наверное, не смогут узнать даже соседей по общаге. Я привел в пример Ньюола — он облысел и потолстел килограммов на десять.

Я не стал ему рассказывать, что у Дики в последнее время возникли небольшие проблемы с выпивкой (он якобы топит в вине свой кризис среднего возраста).

В общем, я всячески давил на него, добиваясь согласия приехать и выступить. И после еще нескольких лестных слов он с улыбкой сдался.

Он даже похвалил мои способности уговаривать. И сказал, что готов предоставить мне работу, когда только захочу.

Чуть позже он проводил меня к воротам Белого дома, где меня ожидало такси, чтобы везти в аэропорт.

Пока я летел в Бостон, то всю дорогу улыбался до самых ушей. Ведь я, Эндрю Элиот, добился дипломатического успеха в переговорах с одним из самых великих дипломатов в мире.

 

*****

Вернувшись к себе в кабинет, Джордж Келлер обнаружил, что у него неожиданный посетитель — его жена.

Она сидела на кушетке, сжимая в руках кипу листов с какими-то текстами.

— Какой приятный сюрприз.

Она не стала отвечать, выжидая, когда он закроет за собой дверь.

— Ты — отвратительный вероломный негодяй!

— Что случилось? — хладнокровно спросил он.

— Зачем ты сотрудничал с этим клеветником, Томом Лейтоном?

— Кэтрин, не знаю, что на тебя нашло. Этот человек — уважаемый журналист из «Нью-Йорк таймс». И я как-то обедал с ним — всего однажды.

— Хватит заливать, Келлер. Один мой приятель из «Ньюсуик» прислал мне отрывки из его новой книги, которые они у себя печатают. Посмотри, какую гадость он пишет. И мне совершенно ясно, что «источник, близкий к Киссинджеру», на которого он постоянно ссылается, это не кто иной, как ты.

— Кэти, клянусь тебе…

— Джордж, я больше не в силах терпеть твою ложь. Ты знаешь, я никогда не питала особой любви к Генри, но для тебя он ведь был вторым отцом. А эта книга — сплошная его дискредитация. Неужели для тебя нет ничего святого?

— Кэтрин, ты бросаешься выводами, которые ни на чем не основаны. Может, обсудим все дома?

— Нет, Джордж, меня не будет дома. Я ухожу от тебя.

— Только потому, что я, по-твоему, беседовал с каким-то честолюбивым репортером?

— Нет, Джордж. Потому что это доказывает, какой же я была дурой, думая, будто смогу тебя изменить. Ты — эгоистичный негодяй, который не умеет любить и который никому не доверяет, даже чтобы самому принять любовь. Ну, достаточно веские причины я привела?

— Прошу тебя, Кэти, позволь мне объяснить тебе все!

— При одном условии.

— Скажи каком.

— У тебя есть шестьдесят минут, чтобы изложить обстоятельства по данному делу. Но если они меня не убедят, то ты подпишешь согласие на немедленный развод.

— Ты хочешь сказать, что уже советовалась с юристом?

— Нет, милый, — ответила она. — Ты так занят собой, что совсем забыл: я сама — юрист.

 

Из дневника Эндрю Элиота

2 декабря 1982 года

Я снова женюсь.

Это решение не из тех, которые дались мне легко. Просто теперь, после семнадцати лет жалкой холостяцкой жизни, я пришел к пониманию того, почему на Ноевом ковчеге каждой твари было по паре.

Со времени крушения моего первого брака я даже думать не хотел о повторной женитьбе. Одна беда — мне одиноко, особенно когда приближается Рождество. Поэтому я окончательно решил снова жениться. И к тому времени, когда в июне соберется мой курс, я хочу сообщить всем радостную весть.

И теперь мне всего-то осталось — найти жену.

Выбор у меня богатый и разнообразный.

Во-первых, это Лора Хартли, с которой я долго встречался, пока жил в Нью-Йорке. Правда, на мой взгляд, она чересчур деятельная, еще бы: ответственный редактор одного знаменитого женского журнала. Вообще-то я восхищаюсь женщинами, которые делают карьеру, и уверен, Лора далеко пойдет. Наверное, поэтому она в свои тридцать девять еще не замужем. Должен сказать, работа ее так увлекает, что, даже когда мы лежим с ней в постели, она ни с того ни с сего вдруг вскакивает — и давай записывать какую-нибудь мысль для своей колонки или статьи. И порой это сильно портит мне настроение.

Есть еще парочка других небольших проблем. Во-первых, она совсем не ест.

И не потому, что у нее избыточный вес. Напротив, Лора похожа на зубочистку в ботинках. Она постоянно сидит на диете, состоящей из кофе и жевательной резинки без сахара. Не знаю, как она еще жива, но для меня это связано с некоторыми неудобствами, поскольку какой-нибудь сэндвич мне приходится глотать очень быстро, не жуя, пока она не смотрит в мою сторону.

Вторая проблема заключается в том, что она курит. И не то чтобы время от времени — она смолит одну за другой сигареты без фильтра, да так, что дым в ее апартаментах стоит столбом. И при такой пониженной видимости в квартире и худосочности ее хозяйки иногда бывает довольно трудно понять, там она или нет.

Все равно я считал, что Лора вполне годится в кандидатки, пока не переехал в Бостон.

Этот город — настоящая Мекка для людей брачного возраста. Начать с того, что Бикон-Хилл населен абсолютными копиями Фейт — ее новейшими усовершенствованными моделями, если можно так сказать. Но похоже, на преппи женского пола у меня выработался стойкий рефлекс — отвращение. Поэтому я стараюсь держаться подальше от мест скопления девиц из высшего света. Тем более что существует множество других возможностей.

Взять, например, Кору Авери. Она, наверное, одна из самых ярких представительниц молодежи Соединенных Штатов Америки. Я познакомился с ней однажды вечером, когда бегал трусцой вдоль реки Чарльз. Хоть свитер на ней и болтался мешком, сразу было видно, что у этой девушки совершенно изумительная фигура. Я сумел довольно долго бежать с ней наравне, поэтому мне удалось заполучить номер ее телефона. И мы стали встречаться.

На первом же нашем свидании я узнал, что она работает учителем физкультуры в Бруклинской средней школе. И бегает марафон. И на лыжах тоже бегает. И плавает на длинные дистанции. А чтобы отдохнуть, она занимается танцевальной аэробикой.

Естественно, ей захотелось приобщить меня ко всем этим бодрящим видам деятельности, и сначала я повелся. То обстоятельство, что каждый мускул моего измученного тела нестерпимо болел, компенсировалось тем обстоятельством, что она умела делать по-настоящему великолепный массаж.

Одно время мне казалось, будто у нас с ней может что-то получиться. Но когда я стал оставаться у нее на ночь, у меня начали холодеть ноги. В буквальном смысле. Она обычно трясла меня в 5.00 утра, заставляла выпивать коктейль из мегавитаминов и тащила на улицу — бегать трусцой. И никакая ненастная погода, которой печально знаменит Бостон, не могла удержать ее дома. Подобно почтальону, которого ничто не остановит — ни снег, ни дождь, ни дождь со снегом, ни сумерки, ни ночь, она должна была пройти весь маршрут от начала до конца. Мы возвращались в семь, и вместо того, чтобы дать мне полежать в теплой ванне или вернуться в постель, она волокла меня к снарядам, которые мы поднимали в течение еще получаса. К началу работы в своем кабинете я был уже как выжатый лимон.

Вообще-то она чудесная малышка, и я ей очень нравился. Она частенько звонила мне и предлагала провести вместе обеденный перерыв. К сожалению, это обычно происходило в бассейне Гарвардского университета. Там, быстренько осушив баночку «Нутрамента» и заманив меня в воду, она начинала молотить свою ежедневную милю, пока я уныло бултыхался в сторонке.

Даже мои друзья отметили, что никогда в своей жизни я не выглядел так хорошо. И я знаю, что если женюсь на Коре, то проживу, наверное, лет до ста.

Но возникли некоторые препоны.

К вечеру я стал так уставать, что, когда она возвращалась с танцевальных занятий, вся такая романтичная, у меня сил хватало лишь на то, чтобы клевать носом. Она начала думать, будто я не интересуюсь ее телом. По правде говоря, ее телом я был просто одержим. И дело было не в нем, а во мне.

В конце следующего семестра она планирует переехать на Гавайи, где лучше условия для занятий триатлоном (это комбинация плавания, велосипедной гонки и марафонского бега).

Вот так, а время все идет.

Причина, по которой мне трудно решиться, заключается в том, что новые возможности открываются передо мной на каждом шагу.

Вот, например, Роза — она разведена и живет в Уэстоне. Это красивая, начитанная женщина, и она (в отличие от других) прекрасно готовит. Она постоянно приглашает к себе домой, однако там меня ждет одно препятствие. Вернее сказать, множественное. Ее пятеро детей меня просто ненавидят. И я думаю, в брачный контракт их тоже пришлось бы включить.

Есть и другие кандидатки — их очень много. Но никто из них мне пока не подходит.

Наверное, это моя вина. Похоже, запросы у меня чересчур высоки. Мне бы хотелось жениться на женщине, которая любит спокойно сидеть (а не отжиматься от пола) и беседовать на любую тему — будь то политика или воспитание детей. И чтобы ей нравилось читать те же книги, что и мне, и еще обсуждать их.

Больше всего мне хотелось бы найти такую же, как я, одинокую душу. Женщину, которая ищет друга и готова полюбить взрослого мужчину. Наверное, я слишком многого хочу.

Но я буду искать.

 

*****

Из раздела «События» в журнале «Тайм», 4 января 1983 года:

РАЗВЕДЕНЫ. Джордж Келлер, 47 лет, помощник госсекретаря, и Кэтрин Фицджеральд Келлер, 39 лет, активист-правозащитник; на почве непримиримых разногласий; после девяти лет брака; детей нет.