Заезд гостей начался в воскресенье, 5 июня. Предварительный заказ мест уже показал, что на встречу приедут более шестисот членов выпуска со всех концов Соединенных Штатов, и даже из Европы и из Азии. Регистрация проходила в здании столовой «Фрешмен Юнион», где двадцать девять лет тому назад они все вместе пустились в далекое плавание.

Но кто эти незнакомые люди — с лысинами, в очках, грузные и робкие? На каком основании они захватили этот зал, который зарезервирован для лихих возмутителей спокойствия из выпуска 1958-го? И только по нагрудным карточкам на лацканах пиджаков можно было понять, кто есть кто.

Парадокс, но перспектива вновь после стольких лет оказаться в Гарварде пугала многих из этих людей больше, чем когда они впервые приехали сюда студентами. Ведь теперь в их личном багаже не хватало одной заметной детали — безграничной веры в собственные способности.

Теперь это уже не те астронавты, которые шагали к стартовой площадке, полные надежд, готовые лететь на Луну и еще дальше. Многие из них превратились в усталых путников, чьи горизонты заканчиваются у служебной автостоянки.

И при всех своих отличных достижениях, победоносных статьях на страницах издания «Кто есть кто», им ли не знать, как больно, когда безвозвратно теряешь то, что было для них когда-то бесценным даром, — свою молодость.

Выпускники 1958 года вернулись домой взрослыми людьми. Большие надежды, которые некогда жили в их душах, сменились призраками прежних амбиций.

Слово «компромисс» являлось для всех секретным. Никто в открытую не произносил этого слова, но каждый сполна ощутил его на себе. И все же видеть, как все они повзрослели, в каком-то смысле приносило утешение. Они выстояли, пройдя сквозь бури суровой реальности, и укрылись сегодня здесь — в том самом месте, где, как они думали раньше, никакой дождь им нипочем.

Все разглядывали друг друга. Некоторые стеснялись подходить к старым знакомым, которых, как им казалось, они узнавали, но не могли прочитать имен на нагрудных карточках, ибо они стояли далеко, а зрение уже было не таким острым.

И все же теперь они смотрели друг на друга совсем не так, как прежде, когда стояли в очереди за первым ужином в своей начавшейся студенческой жизни. Тогда они были соперниками. Самостоятельными людьми, верящими только в себя. Воздух в «Юнионе» в то время дышал ощущением их всеведения и непогрешимости.

Но сегодня они относились друг к другу с каким-то неведомым прежде чувством симпатии. Здесь нет никаких начальников и подчиненных. Они впервые встретились просто как люди, которых что-то объединяет. И они здесь не для того, чтобы благоговеть друг перед другом. Однокурсники собрались, чтобы пообщаться.

Чуть позже они смогут позволить себе посмеяться. И вспомнить футбольные матчи и студенческие проказы. И вообще старые добрые времена, когда Айк сидел в Белом доме и все в этом мире было правильно.

Встреча выпускников началась.

 

*****

Официально неделя, посвященная традиционному сбору, началась на другое утро с благодарственной и поминальной службы в девять тридцать. Принимая во внимание то, как мало народу пришло на службу по случаю окончания университета в 1958 году, было удивительно видеть, сколько людей присутствовало в Мемориальной церкви в этот теплый день 6 июня 1983 года.

Все они уже успели изучить красную книгу внушительных размеров, славное собрание их общих достижений. Но именно статьи, посвященные тем, кто уже скончался, владели умами всех остальных. Высокий чин не спасает от несчастного случая на дороге. Гарвардская степень не отпугивает раковую опухоль.

Наверное, все понимали, что именно по этой причине они пришли сюда. Чтобы снова побыть вместе со своими однокурсниками в середине жизненного пути. И хотя служба эта проводилась в память усопших, они, собравшись на нее, тем самым признавали, что тоже смертны.

Церковь заполнили только выпускники этого курса, члены их семей и родные умерших. Службу проводили их же сокурсники.

В какой-то момент преподобный Лайл Гутту, выпуск 1958 года, произнес несколько коротких суждений.

Он подчеркнул, что всем присущ страх смерти. Но то, что кроется под этим страхом, можно назвать ужасом перед собственной маловажностью. Каждый боится, вдруг его не будут помнить.

«Вот почему мы собрались здесь сегодня — ради самих себя, а не только ради других. Вот почему это здание по-прежнему стоит на месте — в память о сынах Гарварда, которые пожертвовали своими жизнями, чтобы защитить достоинство человека».

Затем он рассказал о некоторых смертях. Один их сокурсник утонул в реке, спасая ребенка. Другой их товарищ был казнен как руководитель неудавшегося восстания против деспотического режима на Гаити. Еще один из них отдал свою жизнь, чтобы спасти около сотни заложников.

В заключение он произнес: «Скромный героизм или юношеский идеализм — или и то и другое, вместе взятое? Что мы знаем? Что жизнь без героизма и идеализма ничего не стоит — или то, что и первое и второе может быть смертельно опасным? Мы здесь, чтобы вспомнить наших однокурсников. У них у всех есть имена. Мы знаем, кто они. Они были одними из нас и останутся ими навсегда».

При этих словах встал еще один выпускник курса, чтобы зачитать имена тех, кто ушел в мир иной.

Когда он закончил чтение списка, зазвонили колокола Мемориальной церкви. По одному удару на каждое имя. Все стоявшие в просторных стенах церкви, обшитых белыми панелями, потрясенно вслушивались в глухой колокольный звон по усопшим.

Сорок лет жизни свелись к единственному удару звонившего колокола.

Все мы там будем.

 

Из дневника Эндрю Элиота

6 июня 1983 года

Я с нетерпением ждал поминальной службы и в то же время очень волновался и переживал. Мне казалось, я не смогу сдержать свои эмоции. Уверен, я бы и не сдержал, если бы не моя обязанность позаботиться о сыне. Не о своем, конечно (у меня же больше нет сына).

Рядом со мной стоял красивый шестнадцатилетний блондин — это был старший сын Джейсона, Джошуа, которого я пригласил присутствовать на церемонии, где мы будем чтить память его отца.

Пока все вокруг, не стыдясь, обливались слезами, мальчик сохранял спокойствие и держал спину ровно. Он впервые открыл рот, лишь когда начался первый гимн, «Хвала Богу Авраамову».

Я с изумлением понял, что он знает эту мелодию. А когда до меня долетел тихий звук его голоса, я понял, почему он ее знает. В то время как мы все нараспев читали церковный текст, он его пел — на иврите. Позже я узнал от него, что это традиционная еврейская молитва, которую, как мне кажется, мы, христиане, взяли себе.

Он спросил, специально ли это сделано ради его отца.

Я ответил, что вся служба проводится ради его отца. И по меньшей мере с моей стороны это было абсолютной правдой.

Некоторые из моих сокурсников поглядывали на Джошуа и, наверное, думали, будто это мой сын, и это добавляло мне саднящей печали.

После окончания службы я представил его всем бывшим приятелям Джейсона, которых только смог найти (их было очень много). Каждый из них сказал мальчику много замечательного о его отце. Я видел, как глубоко трогают Джошуа эти слова и как он мужественно борется с собой, чтобы не заплакать.

Провожая его на поезд, чтобы он навестил своих дедушку с бабушкой, я выразил надежду, что однажды он снова приедет в Бостон.

Он ответил, что мечтает поступить в Гарвард — как его отец. Но конечно, сначала ему надо будет отслужить в армии.

Я ждал, когда поезд тронется с места, и думал о том, что Джейсон, наверное, очень гордился бы своим сыном.

Потом я пошел выпить кофе, ибо через полчаса мне надо было встретить другой поезд. Встретить любимую, которая едет ко мне по случаю встречи выпускников.

Все заранее предсказывали, мол, это будет невероятно волнующее событие, и вот оно произошло. Слава богу, у меня есть та, которую я люблю и с кем могу разделить этот праздник. И она тоже любит меня, я это знаю.

С тех пор как Энди покинул «западный мир», мы с Лиззи стали намного ближе. Где-то на полпути моя дочь вдруг поняла, что я изо всех сил стараюсь быть любящим отцом. И она стала отвечать мне взаимностью.

Время от времени я беру ее с собой на футбольные матчи. Иногда я сажусь в машину и еду к ней в школу прямо посреди учебной недели, и мы идем с ней в хороший ресторан, чтобы вместе поужинать. Она рассказывает мне о своих делах. Обо всех «противных типах», которые бегают за ней, и о «клёвых парнях», которым она хочет понравиться.

Я начал давать советы. И к моему изумлению, ей это нравится!

Я понял, что происходит что-то хорошее, когда ее оценки, обычно неплохие, но и только, вдруг стали стремительно улучшаться. Между прочим, она получила согласие о приеме из всех университетов, куда подавала заявления: из Суортморского колледжа, из Йеля… и из Гарварда.

Кто знает, может, она остановит свой выбор на Кембридже, и ничего страшного, что отец ее участвует в деятельности университета, а несколько поколений невидимых предков будут взирать на нее сверху. Моя Лиззи храбрая девочка, и я очень ею горжусь.

Приятно сознавать, что мы пойдем с ней рука об руку.

 

*****

Циники могут сказать, мол, поминальная служба в день встречи выпускников для того и проводится, чтобы лишний раз напомнить гарвардцам: хотя все они и смертные, зато сам университет будет жить вечно.

Во всяком случае, остальные мероприятия недели были посвящены убедительной демонстрации всего того, что Гарвард для них сделал. И благодаря щедрой финансовой поддержке своих выпускников еще многое сделает для будущих студентов.

Во-первых, ректор университета Дерек Бок и декан факультета Теодор Ламброс, выпуск 1958 года, провели симпозиум на тему «Будущее Гарварда». Лейтмотивом их выступлений была мысль о том, что, пока большинство американских университетов только готовятся к наступлению двадцать первого века, Гарвард, с присущей ему широтой видения, уже устремлен в век двадцать второй.

В самом деле, в одном из своих многочисленных остроумных ответов на вопросы аудитории декан Ламброс заметил, что Гарвард не пойдет на то, чтобы «отдать все во власть компьютеров».

Выступления на симпозиуме произвели надлежащее впечатление на выпускников. Все они — особенно те из них, у кого дети были в том возрасте, когда надо выбирать университет, — слушали ораторов с огромным почтением.

 

Из дневника Эндрю Элиота

6 июня 1983 года

Теда Ламброса просто не узнать. Из него преппи получился еще похлеще, чем из меня. Мама дорогая, а сколько в нем апломба, когда он говорит. Впрочем, у него есть все основания быть уверенным в себе. В конце концов, он ведь и в самом деле добился всего, чего хотел.

Его новая жена, Эбби, потрясающая чувиха. Я это точно знаю, поскольку мы с ней дальние родственники. Вообще-то она работала вместе со мной в кампании по сбору денег для Гарвардского фонда, когда Тед с ней познакомился.

Поскольку ей было, мягко выражаясь, около сорока, вся наша родня уже почти потеряла надежду на то, что Эбби когда-нибудь удастся устроить свою судьбу. Но Ламброс буквально вдохнул в нее новую жизнь. Теперь они живут в большом особняке на Брэттл-стрит.

И я думаю, им будет очень хорошо друг с другом. Хотя бы потому, что Эбби отличная хозяйка. И все уважаемые в Бостоне люди бывают у них в гостях.

Весьма надежные источники проинформировали меня, что Тед недавно отказался от предложения занять место ректора Принстонского университета. Это дает мне право предположить, что Ламброс в конечном счете вполне может перебраться в наш собственный ректорский особняк, о чем Гарвард, скорее всего, ему недвусмысленно намекнул. Мысль об этом возбуждает меня, наверное, не меньше, чем самого Теда.

А еще забавно наблюдать, как некоторые из наших парней заискивают перед этим человеком, которого они едва замечали, пока учились на одном курсе.

И я должен заявить об этом хотя бы самому себе, и мои дневники это подтвердят.

Я всегда знал, что Ламброс — победитель.

 

*****

Амфитеатр, где проходила лекция Джорджа Келлера о внешней политике, не смог вместить всех желающих.

Менее чем за сорок пять минут он в сжатом виде представил анализ всех проблем в области международных отношений. Таких, как отказ от применения ядерного оружия в мире или вопрос о том, кого Белый дом поддерживает в Центральной Америке и почему. Он рассказал о сложных и загадочных хитросплетениях в поведении ближневосточных правителей, а также вкратце охарактеризовал новых кремлевских лидеров.

Мастерскими, точными мазками он нарисовал картину всей мировой политики.

Когда слушателям дали возможность задавать вопросы, один из выпускников поинтересовался у Джорджа, что он думает по поводу новой книги Тома Лейтона «Князь Тьмы», где говорится о вероломстве Генри Киссинджера, которое проявилось в таких делах, как вторжение в Камбоджу, амнистия Никсона и даже прослушивание разговоров собственных сотрудников.

Джордж был явно возмущен, услышав подобные нападки в адрес человека, которому он лично был многим обязан. И он встал на защиту своего давнего наставника, произнеся яркую и вдохновенную речь.

И когда весь выпуск начал было аплодировать, кто-то из заднего ряда выкрикнул:

— А как насчет войны во Вьетнаме, доктор Келлер?

— А что именно, сэр? — невозмутимо откликнулся Джордж.

— Какое объяснение вы с мистером Киссинджером можете привести в свое оправдание, когда тянули с началом переговоров, что вылилось в многочисленные жертвы с обеих сторон?

Он ответил спокойно:

— Это неправда. Целью наших переговоров в Париже было как можно быстрее завершить вооруженный конфликт ради спасения жизней.

Но тот человек не удовлетворился таким ответом.

— А как насчет ковровых бомбардировок на Рождество, когда вы уничтожили такие цели, как госпиталь в Бах-Маи?

В публике явственно нарастало ощущение неловкости. Джордж сохранял невозмутимость.

— Сэр, бомбардировки, о которых вы говорите, были необходимы и, по-моему, оправданны, так как доказали Северному Вьетнаму, что мы настроены решительно. Попадание в госпиталь было всего лишь трагической случайностью.

— А вам не кажется, что вся эта проклятая война была ошибкой?

Вопрос этот, похоже, скорее удивил Джорджа, чем рассердил.

— Я не понимаю, почему вы с такой настойчивостью задаете свои вопросы, когда речь идет о событиях, давно канувших в Лету.

И тогда мужчина спросил:

— У вас есть дети, доктор Келлер?

— Нет, — ответил Джордж.

— Наверное, если бы они у вас были и если бы вашего единственного сына убили в Юго-Восточной Азии — по причине, которую вы до сих пор не можете объяснить, — вы бы тоже задавали подобные вопросы, даже десять лет спустя.

Весь зал одновременно ахнул.

Джордж помолчал немного и затем произнес тихим голосом:

— Честное слово, простите, что я ввязался в дискуссию на тему, которая является для вас личной трагедией. Мне кажется, я выражу мнение всего нашего курса, если скажу, что мы искренне разделяем ваше горе.

— А как насчет чувства вины, доктор Келлер? Неужели вы действительно можете спать по ночам спокойно, имея столько всего на своей совести?

Джордж не утратил самообладания. Выдержав небольшую паузу, он сухо произнес:

— Думаю, на этом мы закончим наш семинар.

Никто уже не хлопал. Все были слишком огорчены.

Мужчина, задававший вопросы, молча удалился, обнимая свою жену.

 

Из дневника Эндрю Элиота

7 июня 1983 года

У Джорджа был такой плотный график работы, что мне пришлось срочно везти его в аэропорт, чтобы он успел на пятичасовой самолет в Вашингтон. Он молча сидел в машине, пока я с ревом несся по Сторроу-драйв. Джорджа явно контузило от взрыва эмоций, который ему устроил тот тип.

Я старался расшевелить его, говорил, какая у него получилась блестящая лекция. Похоже, это его не слишком утешало.

Я так быстро вел машину, что мы приехали в аэропорт чуть раньше, поэтому у нас осталось несколько минут, чтобы посидеть в ВИП-зоне авиакомпании «Американ эрлайнс». Джордж заказал по двойному скотчу каждому из нас. Увидев, что я не дотронулся до своего стакана, он и его опрокинул. Расстроен он был ужасно.

В некотором смысле я чувствовал себя немного виноватым. Ведь это я уговорил его приехать на встречу выпускников и обещал всеобщее поклонение. И вот теперь он уезжал в удрученном состоянии, думая, будто «все в Гарварде до сих пор меня ненавидят». Я пытался убедить его в обратном. Говорил, что весь наш курс в восторге от его успехов. Вот я, например, просто восхищаюсь им.

В ответ он горько рассмеялся и заметил, что многие им восхищаются, но никто по-настоящему его не любит. Я даже помню слово в слово, как он тогда сказал: «Возможно, у меня есть талант добиваться успеха, но дружить я совсем не умею».

Я предположил: наверное, он еще не оправился после развода. Джордж все отрицал. А потом, после того как заказал еще выпить, он сказал мне, что супружеская жизнь его развалилась по той же причине, по которой он не завел себе друзей, пока учился. Он слишком эгоистичен.

Он посмотрел на часы, встал, и мы пошли с ним туда, где происходила регистрация и посадка на самолет. Постояли немного у прохода на рейс, а потом он отправился к себе — помогать править миром. На прощание он сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Эндрю, когда ты будешь писать обо мне в своем дневнике, никогда не утверждай, будто я — счастливчик».

 

*****

По традиции во время сбора выпускников самого выдающегося музыканта курса приглашают хотя бы одно отделение концерта дирижировать оркестром «Бостон попс».

Например, в 1964 году за пультом стоял Леонард Бернстайн, выпуск 1939 года, который весь вечер руководил исполнением собственной музыки. В 1983 году подобная честь была предоставлена Дэниелу Росси, выпуск 1958 года.

Огромные трубы органа, возвышавшиеся над сценой «Симфони-холла», были празднично украшены розовыми и серебристыми флажками, зал внушительных размеров заполнился исключительно выпускниками Гарварда, учившимися на одном курсе.

Стоя за кулисами, элегантный в своем фраке, идеально причесанный (даже с легким гримом на лице, чтобы никто не думал, будто он вечный вундеркинд), Дэнни вдруг осознал одну вещь, которая его потрясла.

За всю свою жизнь он еще ни разу не выступал перед аудиторией, которая имела бы для него такое значение.

Единственное, о чем он вспомнил в сей краткий миг вечности, так это о том, что во время учебы в Гарварде, несмотря на все свои музыкальные достижения, он был никем для однокурсников. Он ведь не добивался спортивных побед. И ни с кем не общался. Даже у противоположного пола сначала совершенно не пользовался успехом. Он был обычным занудой.

И даже четверть века спустя ему по-прежнему очень горько из-за жестокой расправы, которую сокурсники учинили над его инструментом.

И вот колесо судьбы свершило свой оборот. Те, кто насмехался над ним тогда, преследовал его или просто не замечал, теперь сидят в концертном зале и ждут.

Он вышел на сцену.

Поднялся за дирижерский пульт, медленно поклонился публике, затем повернулся к оркестру и поднял дирижерскую палочку. Наступила полная тишина.

Вначале прозвучала сюита из балета «Савонарола». Правда, для части слушателей эта музыка оказалась немного сложной. Но ее автором был сам Дэнни Росси, а потому все внимали с огромным почтением.

Однако затем оркестр заиграл то, что все с нетерпением ждали, — попурри на тему песен из «Манхэттенской Одиссеи». И всякий раз, когда одна мелодия сменяла другую, слушатели начинали аплодировать и подпевать.

Самую большую овацию вызвала, конечно, «Всех звезд на небе не хватает» — хотя и не совсем законный отпрыск выпуска, но, по крайней мере, усыновленный ребенок.

Когда Дэнни закончил дирижировать, он повернулся и посмотрел в зал. Все сокурсники вскочили со своих мест, абсолютно все. Кричали «браво!» и аплодировали.

А потом кто-то крикнул:

— Сыграй на рояле, Дэнни!

Вскоре уже весь зал скандировал в едином порыве: «Сыграй! Сыграй!»

Сначала он попытался всех утихомирить, весело махнув правой рукой. Но они не унимались.

Теперь, когда эти люди с восторгом готовы были слушать его игру, он-то как раз уже не мог им этого дать.

Неожиданно он почувствовал, как на его глаза наворачиваются слезы. Тогда он быстро повернулся к музыкантам и подал им знак, чтобы они начали играть заключительное попурри на тему футбольных песен Гарварда.

Дэнни прикрыл свое отступление, призвав на помощь дух Гарварда — то, что все присутствующие в зале боготворят больше всего остального.

 

Из дневника Эндрю Элиота

8 июня 1983 года

Я — единственный человек из всего выпуска, которому известно о тайне Росси.

И узнал я это по чистой случайности.

Председатель оргкомитета по подготовке встречи выпускников поручил мне «потрясти немного эту самодовольную звезду Росси» и надоумить его все же внести посильный вклад в общее дело, ибо, несмотря на все наши просьбы и обращения, Дэнни так и не перечислил в наш фонд ни цента. А поскольку в правлении Ассоциации выпускников хранится столько же информации о финансах наших выпускников, сколько в Налоговом управлении США, мы узнали, что он стоит несколько миллионов баксов.

Наши ребята наводили справки повсюду, сверху донизу, выясняя, кто достаточно хорошо знаком с Дэнни, чтобы забросить удочку на предмет его участия в общем подарке от имени всего выпуска — прежде, чем об этом объявят на торжественной церемонии. Тот факт, что выбрали меня, говорит о том, как мало близких друзей у него в Гарварде.

В отличие от всех нас Дэнни не стал селиться по старой памяти в общежитии. Вместо этого он и его жена остановились в отеле «Риц», где мы с ним и встретились после вчерашнего концерта.

Он выглядел гораздо бледнее, чем на сцене. И каким-то более щуплым. Сначала я подумал, что это из-за усталости и волнений в течение дня. Они с Марией сидели рядышком, пока я пытался подобрать нужную струну.

Я спросил, испытывает ли он чувство благодарности к Гарварду за свой огромный успех. Он ответил, что нет. А как насчет уз дружбы или вообще чувства симпатии к этому месту? На это он тоже сказал: нет. Но затем я сменил тактику, как рекомендует «Руководство по сбору средств в Фонд Гарварда». Я спросил, испытывает ли он теплые чувства к одному из факультетов или видов деятельности.

Я предложил музыкальное отделение или оркестр. Может, он захочет учредить какую-нибудь награду за музыкальное сочинение или выступление. Что-нибудь по своей части. Он говорил очень любезно, но ответ все равно был «нет».

Это меня немного шокировало и чуть не вывело из себя. Тогда я настойчиво поинтересовался: неужели он такой равнодушный и ему совсем не хочется кого-то поддержать?

При этих моих словах они с Марией переглянулись.

Затем она очень деликатно попросила меня понять все правильно. Дэнни вовсе не равнодушный человек. Просто их жизнь совсем не похожа на ту, которая кажется всем при свете рампы. На самом деле они много думали, что можно было бы подарить Гарварду. Но им бы хотелось, чтобы их вклад был целенаправленным.

Я понял, что сейчас они все расскажут. И в то же время почувствовал, как нарастает напряжение в комнате.

И тогда Дэнни осведомился, можно ли ему направить свой дар медицинскому факультету. Я спросил его, что он задумал.

Тут Мария сказала, что они решили основать кафедру неврологии. И чтобы особое внимание там уделяли исследованиям дисфункции двигательной зоны коры головного мозга.

Я потерял дар речи. Понимает ли чета Росси, что основать кафедру на факультете медицины стоит миллион баксов? Дэнни сказал, что понимает. И перечислит эту сумму при единственном условии: это будет анонимный взнос. Совершенно анонимный.

Это известие меня совсем оглушило. С чего бы этому парню быть таким щедрым, да еще и без всякого признания своих заслуг? По сути, я так его и спросил: это ведь благородное дело — почему они хотят, чтобы никто об этом не узнал?

Он снова посмотрел на Марию. Похоже, они думают одинаково.

После этого Дэнни, сначала медленно и запинаясь, стал рассказывать мне о том, какова истинная причина, по которой он был вынужден забросить фортепиано. Речь шла о физическом увечье. У него обнаружилось нарушение в коре головного мозга, из-за чего он не может контролировать левую руку.

Я почувствовал, как у меня заныло сердце. Слушать это было невыносимо.

Но Дэнни делал вид, будто ему все нипочем. И даже пошутил, что вклад его не такой уж и бескорыстный. Он, видите ли, готов поспорить, что однажды какой-нибудь толковый гарвардский исследователь найдет лекарство от его болячки — «еще до того, как состоится встреча нашего выпуска по случаю пятидесятилетия окончания университета». И пообещал, что тогда будет развлекать наш курс своей игрой на рояле, пока всем не надоест.

Я сказал, что обязательно буду сидеть в первом ряду на этом концерте. Больше я не знал, что сказать.

Когда я встал и собрался уходить, Мария проводила меня до двери. Она погладила меня по плечу и пробормотала: «Эндрю, хороший ты человек, спасибо тебе за все».

Спустившись вниз, я нашел телефонную будку и позвонил Фрэнку Харви, нашему председателю.

Я сказал ему, что у меня есть две новости — хорошая и плохая. Плохая заключается в том, что Росси отпадает. А хорошая — это то, что я в баре отеля случайно встретил одного приятеля с нашего курса, и ему захотелось выложить один миллион баксов для медицинского факультета, но только анонимно.

Сначала Фрэнк мне не поверил. Он то и дело спрашивал, не пьян ли этот мой приятель. Или, может, я напился.

Но когда я все же убедил его, что банковский чек на эту сумму окажется в его руках до окончания недели, он чуть не упал.

Таким образом, сумма, которую соберет наш выпуск в дар университету, перевалит за восемь миллионов. И это делает меня, как он выразился, «героем дня».

Я повесил трубку и уныло побрел домой, думая: ну какой же я герой? Дэнни — вот кто храбрец. Каждое утро просыпаться и понимать, что с ним произошло, — для этого надо иметь большое мужество.

Про него я всегда думал, будто он — исключение из правил. Но теперь я точно знаю: каждый человек платит свою цену за успех.

 

*****

В торжественный день после полудня в Гарвардском дворе собрались выпускники Гарварда разных лет, чтобы пройти строем к «Трехсотлетнему театру» на ежегодную церемонию. Впереди шел ректор Дерек Бок, чуть позади него выступал декан Теодор Ламброс, облаченный в темно-красную мантию. Следом за ними стройными рядами шагали студенты Гарварда разных выпусков, числом в несколько тысяч человек.

Для тех, кто отмечал двадцать пять и пятьдесят лет со дня окончания университета, были приготовлены почетные места. А некоторых представителей этих выпусков за те или иные заслуги удостоили особой чести и пригласили занять место в президиуме — все они были в официальных костюмах и цилиндрах.

И Джордж Келлер, и Дэниел Росси тоже должны были здесь находиться, но оба почтительно отклонили приглашение. Эндрю Элиот своим участием в кампании по сбору средств в Фонд университета также заслужил эту честь и скромно сидел в углу сцены.

Для того чтобы представлять выпуск 1933 года (встретившийся через пятьдесят лет), собрание почтил своим присутствием Филипп Харрисон, бывший министр финансов США и бывший тесть Теда.

Когда старик поднялся по ступеням на сцену, Тед встал, чтобы приветствовать его, и протянул руку.

— О, декан Ламброс, — произнес старик бесцветным голосом, — мои поздравления. Очень рад видеть, что вы все же добились того, о чем всегда мечтали.

Потом он прошел к своему месту. Ибо, правду говоря, больше им было нечего сказать друг другу.

Во время церемонии сообщили о денежных суммах, которые собрали выпуски тех или иных лет в дар университету. Фрэнклин Харви встал, чтобы объявить о том, что выпускники, съехавшиеся на двадцатипятилетие окончания университета, внесли рекордную сумму — 8,6 миллиона долларов.

Радостному удивлению не было конца.

Однако Фрэнк поднял руку, предлагая отложить на минуту дальнейшее ликование по этому поводу, пока он не сделает одно важное сообщение.

— Надо ли говорить, что мы благодарны всему нашему курсу. Но если позволите, мне бы хотелось выделить одного человека, который проработал со мной бок о бок всю кампанию, в течение пяти последних лет. И поблагодарить его не только за долгую и безупречную службу в благотворительном Фонде, а за его доброту и отзывчивость, бескорыстную помощь университету и своим друзьям. Вот с кого можно брать пример. И я бы хотел, чтобы этот человек сейчас встал и мы могли бы выразить ему свою признательность.

Он повернулся в сторону президиума, поднял руку и произнес:

— Мистер Эндрю Элиот.

Эндрю поразился, услышав свое имя. Еще никто и никогда ему не хлопал. Даже его собственные дети, когда были маленькие.

Он, робея, встал с места — совершенно растерянный, не привыкший к тому, чтобы его публично благодарили. Ему было приятно. И удивительно. И он был взволнован таким проявлением искренних чувств любви и симпатии со стороны своих товарищей.

И хотя он никогда не задумывался об этом — да и сейчас, наверное, не догадывался, — его все любили за человечность, а потому считали лучшим парнем всего выпуска.

 

Из дневника Эндрю Элиота

9 июня 1983 года

Мне пришлось уйти с церемонии раньше, чтобы проводить Лиззи на пятичасовой поезд. Я был счастлив, что она присутствовала там и видела, как выражали признательность ее папе, словно он самый уважаемый человек среди наших ребят.

Это был лучший день в моей жизни. Пока я не вернулся к себе домой.

У двери меня ждали два суровых с виду субъекта в серых костюмах. Тот, кто был повыше ростом, вежливо поинтересовался, не являюсь ли я Эндрю Элиотом.

Когда я кивнул, оба полезли в карманы и достали свои удостоверения личности. Парни были из Секретной службы.

Едва мы зашли в квартиру, они стали вполголоса забрасывать меня вопросами.

— Знакомы ли вы с Джорджем Келлером?

— Конечно.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Позавчера в аэропорту.

— Как бы вы охарактеризовали его настроение?

— Он выглядел расстроенным, немного подавленным.

— По какой причине, известно ли вам что-нибудь?

— Наверное, из-за развода.

Они сказали, что знают о разводе, но, может, было еще что-нибудь? Тогда я вспомнил тот случай, когда один из слушателей накинулся на него с вопросами во время лекции.

Сердце мое заколотилось очень сильно. Я спросил у них, что, собственно, происходит.

Они вручили мне записку. Я стал читать:

Мой дорогой Эндрю!

Ты всегда был так добр ко мне, что я осмеливаюсь просить тебя стать моим душеприказчиком.

У меня есть банковский счет, а также ценные бумаги и облигации. Прошу тебя проследить, чтобы все дошло до моей сестры в Венгрии.

Ты очень хороший человек — таким я никогда не был, да и не смог бы стать. Спасибо.

Джордж.

Двое агентов усадили меня и предупредили, что сейчас откроют мне одну государственную тайну.

Прошлой ночью Джордж покончил жизнь самоубийством.

Я был потрясен. Это моя вина — не надо было отпускать его.

Они подчеркнули, что официально будет объявлено о том, что смерть произошла по естественной причине. Это необходимо не столько для того, чтобы избежать скандала в правительственных кругах, сколько из чувства уважения к государственному деятелю, верно служившему своей стране. Не выдержав напряжения в работе, Джордж, вероятно, пошел на отчаянный шаг в минуту слабости.

Уже ведется необходимая подготовка для организации похорон. В соответствии со специальным указом президента, Джордж будет погребен на Арлингтонском национальном кладбище (они особо подчеркнули, что это редкая честь для гражданского лица). Знаю ли я кого-либо, кому нужно сообщить об этом?

Что я мог сказать? Вероятно, им следует связаться с его бывшей женой. Может, она захочет присутствовать. Больше я никого не вспомнил.

Они сказали, что будет, наверное, лучше, если я сам сообщу обо всем Кэти, и дали мне ее номер телефона в Нью-Йорке.

Они ушли, оставив меня мучиться в тоске и смятении. Наконец я набрался мужества и взял телефонную трубку, чтобы позвонить.

Кэти, похоже, обрадовалась, услышав мой голос. Пока я не добрался до причины, по которой звоню. Я не сказал ей всей правды, но она и без меня догадалась, что он сам свел счеты с жизнью.

Она молчала. А потом извинилась, что не может плакать. Она сказала, что всегда боялась чего-нибудь подобного. А потом очень тихим голосом поблагодарила меня за то, что я старался быть другом Джорджу.

Что я мог на это ответить? Только одно: как жаль, что я так и не стал для него по-настоящему хорошим другом.

А Кэти сказала, как ей жаль, что она так и не стала для него по-настоящему хорошей женой. Впрочем, это было невозможно, ибо Джордж не принимал любви. Ни от кого.

Я сообщил ей, что его похоронят в Арлингтоне и он теперь будет одним из героев Америки. Это, наверное, немало значило бы для Джорджа. Она согласилась, но заметила, что цена уж слишком высока.

Затем я спросил, хочет ли она присутствовать на похоронах. Она ответила утвердительно, но голос прозвучал как-то тревожно. Я предложил ей, если она хочет, я мог бы прилететь к ней в Нью-Йорк, а потом мы бы вместе поехали в Вашингтон. Она сказала, что очень хочет. Я был рад, что она согласилась. Мне тоже понадобится ее поддержка.

* * *

После того как мы закончили разговаривать по телефону, я задал себе вопрос: какого черта Джордж сделал это с собой? Ведь ему бы только жить и жить.

И я понял: он просто не умел быть счастливым.

Это — единственное, чему не учат в Гарварде.

 

*****

Когда закончилась торжественная церемония, выпускники 1958 года напоследок еще раз вернулись в «Юнион». И хотя там подавалось шампанское, настроение у всех, как ни странно, было не очень-то приподнятое.

После этой встречи они, скорее всего, никогда уже не соберутся вместе вот так, как единый курс, — по крайней мере, в том же составе. В последующие десятилетия они будут регулярно читать в газетах некрологи о людях, которые в далеком 1954 году видели друг в друге соперников, а сегодня уезжают из Гарварда как братья.

Это было началом конца. Они собрались еще раз, и у них было достаточно времени для того, чтобы понять, как они привязаны друг к другу.

И сказать «до свидания».