1
Местом встречи был Париж. Те из нас, кто выдержит третью степень устрашения и последующую суровую подготовку, будут вознаграждены командировкой в Африку, чтобы с риском для собственной жизни спасать других людей. Если получится. Для меня это была первая поездка на восток от Чикаго.
Самолет прилетал на рассвете. В десяти тысячах футов под крылом оживал великий город — как чувственная красавица в ранних лучах солнца стряхивает с себя ночную негу.
Через час, получив багаж, я уже ехал на метро в самый центр Сен-Жермен де Пре. Район оглашали звуки оживленного утреннего движения — я бы назвал их «музыкой асфальта».
Я нервно взглянул на часы. Оставалось всего пятнадцать минут. В последний раз сверившись с картой города, я как безумный помчался бегом в штаб-квартиру организации «Медсин Интернасьональ». Это оказалась склеротичная архитектурная древность на улице Сен-Пэр.
Я прибежал весь взмыленный, но все-таки успел.
— Присаживайтесь, доктор Хиллер.
Франсуа Пелетье, ехидный Великий Инквизитор, сильно напоминал Дон Кихота. Вплоть до клочковатой бородки. Единственное отличие заключалось в сорочке, которая у него была расстегнута чуть не до пупка. А еще в сигарете, которую он небрежно держал в костлявых пальцах.
Как и подобает, с ним был лысеющий Санчо Панса, с маниакальным упорством записывающий что-то в блокнот, а также пышногрудая голландка тридцати с небольшим лет. Дульсинея?
С первого момента собеседования стало ясно, что Франсуа имеет предубеждение против американцев. Он взваливал на них вину за все недуги современного человечества — от радиоактивных отходов до повышенного холестерина.
Француз с самым недружелюбным видом обрушил на меня град вопросов, на которые я поначалу отвечал как вежливый человек и профессионал. Но когда стало ясно, что конца этому не будет, я стал язвительно огрызаться, мысленно гадая, когда ближайший рейс на Чикаго.
Прошел целый час, а господин Пелетье все продолжал выпытывать у меня микроскопические детали моей биографии. Например, его интересовало, почему во время войны во Вьетнаме я не сжег свою повестку.
В ответ я спросил, сжег ли он свою, когда французы воевали там до нас.
Он быстро сменил тему, и мы продолжили нашу пикировку.
— Скажите, доктор Хиллер, вы знаете, где находится Эфиопия?
— Вы подвергаете сомнению мою эрудицию, доктор Пелетье?
— А если я вам скажу, что трое других американцев, с которыми я проводил собеседование, полагали, что эта страна расположена в Южной Америке?
— Я отвечу, что вам попались кретины. И не нужно было тратить на них время.
— Согласен с обоими утверждениями.
Он вскочил и зашагал по комнате. Потом так же резко остановился, развернулся и выпалил:
— Представьте на минуту, что вы находитесь в убогом полевом госпитале, в дебрях Африки, за многие мили от любого из тех мест, которые у вас ассоциируются с цивилизацией. Как бы вы в такой ситуации сохранили ясность рассудка?
— При помощи Баха, — не моргнув глазом ответил я.
— Что, что?
Иоганна Себастьяна. Или любого из его родственников. Я всегда начинаю день с пятидесяти отжиманий, пятидесяти приседаний и двух-трех бодрящих прелюдий и фуг.
— Ах да! Из вашего досье мне известно, что вы неплохо музицируете. К несчастью, в списке оборудования для наших госпиталей рояли не числятся.
— Это не страшно. Я с таким же успехом умею играть мысленно. У меня есть портативная клавиатура, я могу взять ее с собой. От нее никакого шума, зато она позволит мне сохранить гибкость пальцев и душевный покой.
Впервые за все утро мне, кажется, удалось произвести короткое замыкание в этой сети антагонизма. Какой камень он теперь в меня зашвырнет? Я был весь начеку.
— Ну что ж, — вслух рассуждал Пелетье, оглядывая меня с головы до ног, — пока что вы держались молодцом.
— Вас это как будто огорчает?
Франсуа уставился на меня в упор и с сомнением произнес:
— А как насчет антисанитарии? Голода? Страшных болезней?
— Я год проработал в приемном отделении. Думаю, меня уже не удивишь никакими медицинскими ужасами.
— А проказа? Оспа?
— Должен признаться, в Мичигане я ни одного такого случая не встречал. Вы что, задались целью меня отговорить?
— В каком-то смысле, — признался он, заговорщицки нагнувшись и выпустив мне в лицо отвратительное облако дыма. — Потому что если вы в конечном счете сломаетесь, то лучше сделать это здесь, чем в Африке.
Вдруг подала голос голландка:
— Объясните, почему вы решили ехать в страны «третьего мира», вместо того чтобы посещать больных на дому где-нибудь на Парк-авеню?
— А желание помогать людям вы в счет не берете?
— Ну, это очень банальный ответ, — заявил Санчо Панса, предварительно законспектировав мои слова. — Может, придумаете что-нибудь пооригинальнее?
Я начал терять терпение. И самообладание.
— Сказать по правде, вы меня разочаровали. Я думал, что в «Медсин Интернасьональ» работают сплошные альтруисты, а не такие прожженные циники и зануды.
Троица обменялась взглядами, после чего Франсуа Пелетье опять повернулся ко мне и в лоб спросил:
— А как насчет секса?
— Ну, Франсуа, не здесь же… Не при всех, — огрызнулся я. Мне уже было все равно, что они решат.
Его клевреты расхохотались. И сам Франсуа тоже.
— Ну вот, Мэтью, вы ответили и на другой крайне важный для меня вопрос. С чувством юмора у вас все в порядке. — Он протянул руку. — Добро пожаловать в команду.
К этому моменту я уже и сам не был уверен, что хочу быть в этой команде. Но, вспомнив, в какую даль мне пришлось лететь и через какое унижение пройти, я решил принять предложение. По крайней мере, не отвергать его с порога. Утро вечера мудренее.
Трехнедельная подготовка к поездке в Эритрею должна была начаться через день. Так что у меня было сорок восемь часов, чтобы насладиться красотами Парижа.
Я въехал в ночлежку на Левом берегу, снятую организаторами для кандидатов на поездку, и сразу решил, что она не лишена колорита. Это был клоповник, из тех, где каждая комната представляет собой воплощенное убожество (в том, что обстановка одинаково обшарпана во всех номерах, у меня сомнений не было), а каждая кровать издает страшный скрип. У меня мелькнула мысль, что Франсуа нарочно решил закалить нас перед грядущими испытаниями.
Мой брат Чаз говорил мне, что в Париже, даже если постараться, не найти плохой еды, и оказался совершенно прав. Я питался в заведении под названием «Ле Пти Зэнк», где на первом этаже надо было выбрать себе экземпляр из всевозможных экзотических ракообразных, а потом тебе его подавали наверх. Если бы у меня хватило смелости поинтересоваться названием тварей, которых я поедал, я, вероятно, не получил бы от них такого удовольствия.
Следующие два дня оказались настоящим шоком для моего организма. Задаться целью осмотреть художественные сокровища Парижа за такое короткое время — все равно что попробовать одним махом заглотить слона. Но я приложил к тому максимум усилий. С рассвета до поздних сумерек я каждой порой вбирал в себя этот волшебный город.
После того как меня выставили из Лувра, с тем чтобы сразу запереть музей на ночь, я наскоро перекусил в каком-то бистро по соседству и пешком побрел по бульвару Сен-Мишель, пока не оттоптал ноги настолько, что был не в силах больше куда-нибудь двигаться, как только вернуться в компанию тараканов в своей комнате.
Стоило мне присесть — кажется, впервые за весь день, — и я окончательно сломался перед разницей во времени, преследовавшей меня с самого прибытия.
Не разуваясь, я рухнул на кровать и моментально погрузился в постпарижскую кому.
Естественно, я в точности помню эту дату: 3 апреля 1978 года. Начался этот день, впрочем, как все другие: я побрился и принял душ, выбрал свою самую крутую рубашку (голубой батник с коротким рукавом), после чего направился на улицу де Сен-Пэр, где меня ожидал первый день подготовки к операции «Эритрея».
Ко мне уже вернулась уверенность в себе, я снова знал, чего хочу, и был готов ко всему.
Только не к ожидавшей меня засаде эмоционального свойства.
Большинство моих товарищей уже были в сборе и непринужденно общались за чашкой кофе. Франсуа Пелетье, делая короткие перерывы между затяжками, познакомил меня с четырьмя кандидатами-французами (одна из которых была очень симпатичная девушка), двумя голландцами (у одного на голове была большая шляпа, ему предстояло проводить основную часть анестезии — только не спрашивайте меня, какая тут связь).
И с Сильвией.
У меня перехватило дыхание. Это была поэма без слов.
Все в этой девушке было прелестно. Сильвию можно было назвать антиподом Медузы: та была столь страшна на вид, что одним взором обращала все живое в камень — тут от одного взгляда ты превращался в желе.
Девушка была в джинсах, тонком свитере и без всякой косметики. Длинные черные волосы собраны сзади в конский хвост. Но этой простотой вряд ли можно было кого-то обмануть.
— Не делай поспешных выводов из ее внешности, — предостерег Франсуа. — Сильвия — искусный диагност, поэтому я взял ее, невзирая даже на то, что дед у нее был фашист, а отец всеми силами способствует распространению рака легких.
— Добрый день, — выдавил я, хватая ртом воздух. — Грехи ее деда я еще могу понять, но в чем заключается канцерогенность ее отца?
— Все очень просто, — усмехнулся Франсуа. — Его фамилия — Далессандро.
— Владелец «ФАМА»? Итальянского автомобильного концерна?
— Вот именно. Главный загрязнитель шоссейных и прочих дорог. Не говоря уже о вредных отходах их производства… — Франсуа произносил это с каким-то извращенным восторгом.
Я взглянул на девушку и спросил:
— Он меня опять разыгрывает?
— Нет, все правильно. Обвинение обоснованно, — призналась она. — Прошу обратить внимание, что наш апостол Лука забыл упомянуть, что мой экологически грешный отец в войну воевал на стороне американцев. А вы сами откуда, Мэтью?
— По случайному совпадению, из еще одной столицы автомобилестроения — Диборна, штат Мичиган. Только моя фамилия не Форд.
Франсуа, показывая на меня пальцем, шутливо предостерег:
— Между прочим, Сильвия, с этим типом надо держать ухо востро. Это он только притворяется таким простачком с крестьянской фермы. А на самом деле он профессиональный пианист и владеет итальянским.
— Правда? — Она взглянула на меня с уважением.
— Ну, до вашего английского мне очень далеко. Но когда вы всерьез занимаетесь музыкой, итальянский вам просто необходим.
— Un amante dell opera? Вы любите оперу? — живо спросила она.
— Да. А вы?
— Безумно! Если вы родились в Милане, то неизбежно будете сходить с ума по двум вещам — футболу и опере. La scalciata и La Scala.
— И la scallopina, — добавил я, гордый своей эрудицией.
В этот момент Франсуа прорычал:
— А теперь все займите свои места и закройте рот! Коктейль будет позже.
Разговор моментально стих, и мысли присутствующих сосредоточились на медицине.
Все расположились как кому удобнее. Сильвия и еще двое сели прямо на пол, по-турецки.
— Позвольте вас сразу предостеречь, — с места в карьер начал Франсуа. — Если кто-то еще не успел возненавидеть меня всей душой, то это наверняка произойдет к концу первой недели нашей работы в поле. Там будет очень жарко и опасно. И все время на нервах. В таких условиях вам еще бывать не приходилось. Эфиопия и до гражданской войны входила в число беднейших стран мира, с годовым доходом девяносто долларов на душу населения. Народ там живет в условиях постоянного голода, усиливаемого нескончаемой засухой. Это подлинный кошмар.
Он перевел дух и сказал:
— А теперь, как и подобает, начнем с чумы.
Проект номер 62 организации «Медсин Интернасьональ» был запущен.
Судя по всему, в том, что касается женщин, я испытываю комплекс киноперсонажа Гручо Маркса, которому открывают двери там, куда он вовсе и не рвется. Стоит какой-нибудь особе противоположного пола проявить ко мне маломальский интерес, как я пускаюсь в бегство. Так случилось и в Париже в то утро.
Но, конечно, не с Сильвией, а с Дениз Лагард.
Это была бойкая остроумная докторша из Гренобля с впечатляющим «балконом» — как живописно выражаются французы. (Поразительно, как быстро набираешься полезных словечек!) В любой другой ситуации она показалась бы мне исключительно аппетитной.
Ужинать мы все отправились в какой-то ресторан, где подавали — хотите верьте, хотите нет — более двухсот сортов сыра. В обычных обстоятельствах я бы сейчас пребывал в гастрономическом раю. Но в тот вечер мои вкусовые рецепторы, как и все прочие органы чувств, совершенно одеревенели. Слишком сильным оказалось первое впечатление, произведенное на меня Сильвией.
Дениз ухитрилась сесть рядом со мной и, не смущаясь, двинулась в атаку. Через три часа, попивая кофе, она с беззастенчивой откровенностью объявила:
— Мэтью, я нахожу тебя крайне привлекательным.
Я отреагировал ответным комплиментом, надеясь, что это не заведет меня туда, куда, несомненно, должно было завести.
— Хочешь, я покажу тебе Париж? К несчастью, ответил я неудачно:
— Спасибо, я его уже видел.
Она все поняла, и у меня появился первый враг.
Сильвия никогда не бывала одна. Подобно персонажу известной сказки, она всюду появлялась в сопровождении вереницы поклонников и прихлебателей обоего пола.
И я быстро понял, насколько плотно ее опекают. В самом зловещем смысле.
В ту пятницу я пришел на лекцию рано. Взглянув от нечего делать в окно, я заметил Сильвию, она грациозно прошагала по тротуару и вошла в здание. Любуясь ею, я вдруг заметил, что в дополнение к обычной свите метрах в ста сзади за ней следует огромный, похожий на шкаф тип средних лет. У меня появилось пугающее ощущение, что он ведет за ней слежку. Конечно, это мог быть и плод моего воображения, поэтому сразу я ей ничего не сказал.
Получасовой перерыв на обед мы (согласен, не слишком по-французски) проводили тут же, поглощая свои сандвичи-багеты. Сильвия вышла на улицу, чтобы купить газету. За несколько минут до начала следующей лекции я увидел, как она возвращается. В десятке метров от нее торчал тот же дядька, напряженно следивший за ней взглядом.
Теперь я точно знал, что ничего не придумываю, и решил ее предостеречь.
После занятий, когда мы дружной стайкой вернулись в свой «Термит-Хилтон», как мы окрестили ночлежку, я бесстрашно спросил у Сильвии, не откажется ли она пропустить со мной по стаканчику и переговорить по одному конфиденциальному вопросу.
Она ответила дружелюбным согласием, и мы отправились в небольшой винный погребок по соседству.
— Итак? — улыбнулась она, глядя, как я втискиваюсь в тесную кабинку с бокалом белого вина в каждой руке. — В чем дело?
— Сильвия, я не сомневаюсь, что у тебя этот вечер уже распланирован. Поэтому буду краток. Не хочу тебя расстраивать… — Я колебался. — Но мне кажется, за тобой кто-то следит.
— Я знаю. — Она нисколько не удивилась.
— Знаешь?
— За мной всегда следят. Отец боится, как бы со мной чего не случилось.
— Иными словами, этот тип — твой телохранитель?
— В некотором роде. Но я предпочитаю думать о Нино как о моем добром волшебнике. Ты не думай, папа у меня не сумасшедший. Мне горько это говорить, но причины у него достаточно веские… — Голос у нее дрогнул.
О господи! Я, кажется, наступил на больную мозоль. Я вдруг вспомнил, что ее мать много лет назад была похищена и убита. Я сам читал в газетах. Пресса кричала об этом по обе стороны океана.
— Ах ты, — смущенно пробурчал я. — Прости, что спросил. Мы можем вернуться к остальным.
— А куда нам спешить? Допьем лучше свое вино и немного посплетничаем. Ты следишь за чемпионатом НБА?
— Не очень внимательно. Ты же знаешь, ординатор каждую свободную минуту использует, чтобы поспать. А почему ты спросила?
— Понимаешь, «ФАМА» содержит собственную профессиональную команду в Европейской лиге. Каждый год мы вербуем игроков, вылетевших из НБА. Я думала, может, ты приметил одного игрока из «Детройт-Пистоне», в последнее время он немного сбавил, но, кажется, еще в состоянии пару сезонов продержаться в лиге пониже.
— Знаешь что? Я проконсультируюсь у специалиста. Когда стану писать своему брату Чазу, спрошу его. Он на спорте просто помешан.
— Вот чего мне будет недоставать в Африке! Всякий раз, как наши ребята играли в Англии, отец прилетал и брал меня на игру.
— А между матчами ты в Англии чем занималась?
— После смерти матери я там училась без малого десять лет. И медицинский диплом получила в Кембридже.
— Ага, вот откуда у тебя это потрясающее произношение. А какая у тебя врачебная специальность?
— Пока не решила. Но думаю, что-нибудь вроде детской хирургии. Это будет зависеть от того, какие у меня руки — что я и намерена выяснить. А ты?
— Ну, поначалу меня тоже манил скальпель. Но я совершенно уверен, что через несколько лет этот инструмент отойдет в прошлое и все будет делаться посредством генных технологий. Именно этим я и хотел бы в конце концов заняться. Так что после Африки пойду изучать что-нибудь вроде микробиологии. А пока я весь в предвкушении нашей поездки. А ты?
— Вообще-то, только это между нами, я иногда сомневаюсь, что у меня получится.
— Не волнуйся. Если учесть, сколько факторов было против тебя, я уверен, что Франсуа не стал бы тебя брать, если бы не считал, что ты справишься.
— Надеюсь, — едва слышно сказала она. В голосе все еще слышалась неуверенность.
И я вдруг почувствовал, что под этой безупречной внешностью кроется сомневающаяся натура. Было приятно знать, что ничто человеческое ей не чуждо.
На выходе из бистро я приметил Нино, торчащего возле парковки. Он делал вид, что читает газету.
— А кстати, Сильвия, он и в Эритрею с тобой полетит?
— Нет, слава богу. Вообще-то мне впервые придется по-настоящему позаботиться о себе самой.
— Что ж, если тебя это утешит, можешь сообщить своему отцу, что я стану тебя оберегать.
По ее лицу было видно, что она благодарна мне за эти слова. Сильвия улыбнулась мне, и моментально все мои усилия не влюбиться пошли прахом.
2
Подходила к концу вторая неделя наших занятий. Я узнал, что в Парижской опере дают спектакль, который бывает только раз в жизни. Легендарная Мария Каллас будет в последний раз петь Виолетту в «Травиате». Я твердо решил не упустить свой шанс. Это, конечно, было ребячество, но я сослался на недомогание и отпросился с семинара, чтобы отстоять очередь за входными билетами.
Надо ли говорить, что таких желающих послушать Каллас в Париже и окрестностях было хоть отбавляй. Передо мной оказалось столько народу, что их с лихвой хватило бы, чтобы заполнить театр до отказа. Однако я напомнил себе, что всегда вел жизнь праведника и если моя добродетель заслуживает хоть какого-то вознаграждения, то почему бы этому не случиться теперь.
Мои безмолвные мольбы были услышаны. Около половины седьмого, когда очередь продвинулась на каких-то двадцать шагов и дела казались безнадежными, меня окликнул женский голос:
— Мэтью, ты ведь, кажется, себя плохо чувствовал?
Взят с поличным! Обернувшись, я увидел, что со мной говорит не кто иной, как сама Первая Красавица.
Сильвия изменила своей обычной строгой прическе и распустила волосы. Волосы каскадом падали ей на плечи. На ней было простое черное платье, открывавшее куда большую часть ее ножек, нежели неизменные джинсы. Короче говоря, она была ослепительна.
— Со мной полный порядок, — объяснил я. — Не мог же я пропустить Каллас! Но в любом случае я наказан за прогул: не похоже, чтобы я попал на спектакль.
— Тогда идем со мной. Фирма моего отца держит здесь ложу, а сегодня я в одиночестве.
— Вот было бы здорово! Но ты уверена, что я одет подобающим образом? На твоем фоне… — Я показал на свою потрепанную джинсовую рубашку и вельветовые штаны.
— Мэтью, тебе же не на сцену выходить! Тебя никто, кроме меня, не увидит. Идем, а то увертюру пропустим!
Она взяла меня за руку и повела через толпу возбужденных соперников, не доставших билета, и дальше, по знаменитой мраморной лестнице. У меня захватило дух от сводчатого фойе, выполненного в красном, голубом, белом и зеленоватом камне, похожем на мрамор.
Мои опасения подтвердились: во всем театре я оказался единственным мужчиной без смокинга или фрака. Но я утешил себя тем, что невидим. То есть — кто бы стал смотреть на меня, когда рядом находилась Венера Миланская?
Служитель в униформе провел нас по опустевшему коридору к входу в ложу, обитую алым бархатом. Мы смотрели сверху на переполненный зал, на высоченный свод авансцены. В центре зала с окаймленного позолотой потолка, расписанного самим Шагалом, свисала на цепях легендарная театральная люстра. Сюжетами росписи служили сцены самых знаменитых оперных и балетных спектаклей с явным преобладанием влюбленных пар.
Где-то внизу оркестранты настраивали инструменты, и я ощутил себя поистине на небесах. Мы заняли два передних кресла, в ложе для нас была приготовлена небольшая бутылка шампанского. Я вспомнил навыки, приобретенные за годы работы официантом, и наполнил наши бокалы, не пролив ни капли. После чего провозгласил подобающий моменту тост.
— За тех, кому я обязан этим спектаклем! — начал я. — За Миланский автомобильный завод и ближайших родственников его руководства.
Она рассмеялась, оценив шутку.
Свет начал гаснуть. В ложу вошел медведь Нино (тоже в смокинге!) и скромно устроился сзади. Выражение лица у него было, как всегда, лишено эмоций, и я все гадал, с удовольствием он сюда пришел или нет.
— Ты хорошо знаешь «Травиату»? — спросила Сильвия.
— Так себе, — скромно ответил я по-итальянски. — В колледже по «Даме с камелиями» писал диплом. А вчера после занятий оживил в памяти кое-какие фрагменты. Почти час играл!
— Ого! А где же ты пианино нашел?
— Я отправился в «Ла Вуа де Сон Мэтр» и сделал вид, что собираюсь у них что-нибудь купить, а сам незаметно пристроился к «Стейнвею». К счастью, они меня не выставили.
— Жаль, что я не слышала. Почему ты меня не позвал?
— Да я и сам не знал… Но мы с тобой можем пойти туда завтра, если захочешь. Менеджер магазина меня приглашал в любое время.
— Мэтью, считай, что ты мне пообещал! — Она подняла бокал, словно заранее выражая свою благодарность. Даже в темноте зала ее улыбка сверкала жемчугом.
Вступительный хор — «Высоко поднимем мы кубки веселья…» — вполне соответствовал моему настроению. Я был заворожен присутствием легендарной Каллас на сцене, но тем не менее регулярно украдкой бросал взоры на Сильвию, наслаждаясь ее идеальным профилем.
Прошло полчаса от первых аккордов. Теперь на сцене стояла героиня, начиналась ее ария «Как странно, как странно…». «Ужели это сердце любовь узнало?» — пела Виолетта, имея в виду, что, невзирая на ее многочисленные любовные похождения, Альфред был ее первой настоящей любовью.
Каллас была в ударе и всей своей уникальной силой перевоплощения передавала страсть героини. Сильвия на мгновение повернулась ко мне, желая разделить охвативший ее восторг, а я подумал, было ли у нее в жизни подобное чувство. И если да — то к кому.
Первый акт подошел к концу, и под гром аплодисментов опустился занавес. В ложе появился еще один лакей с новой бутылкой шампанского и с канапе на подносе. Будучи в гостях, я счел необходимым внести свою лепту, хотя бы интеллектуальную. И сделал довольно нудное замечание:
— Ты обратила внимание, что на протяжении всего акта в музыке не было ни единой паузы? Ни одного речитатива — ни даже арии вплоть до самой «Как странно…».
— Да? А я даже не заметила…
— В том-то и фокус! Верди был дьявольски хитроумен.
— Как и мой сегодняшний спутник.
Свет снова погас, и на сцене начала разворачиваться трагедия.
Через несколько минут, под громоподобный рев духовых Виолетта поняла, что обречена: «Ах, гибну, как роза, от бури дыханья…» И наконец Каллас упала без чувств, чтобы ожить лишь на мгновение, взять невероятно высокое си-бемоль — и умереть от этого финального усилия.
Публика была так захвачена происходящим, что боялась разрушить чары высокого искусства. Постепенно разрозненные всплески аплодисментов слились в гром восторженных рукоплесканий, а я вдруг ощутил в своей ладони руку Сильвии. Я посмотрел на нее. Она была в слезах.
— Прости меня, Мэтью. Это так глупо…
Момент был трогательный, а извинения — излишними. У меня самого глаза были на мокром месте.
Я накрыл ее другую руку своей ладонью. Сильвия не двигалась, и в такой позе мы оставались вплоть до финала.
Я сосчитал: оперная дива четырнадцать раз выходила на поклон. Обожатели приветствовали ее стоя. Я хлопал без устали из эгоистических побуждений: пока в Каллас летели букеты, я оставался с Сильвией наедине. Мы наконец вышли из театра и сразу же увидели деликатно поджидавшего нас Нино.
Сильвия взяла меня под руку и предложила:
— Может, пройдемся?
— Охотно.
Она сделала едва заметный знак своему телохранителю, и мы отправились на ночную прогулку по Парижу. По пути нам попадались рестораны, заполненные театралами, которые поднимали свои «кубки веселья» и «жадно льнули к ним устами». Мы делились впечатлениями от артистизма Каллас.
— Понимаешь, дело ведь не только в голосе, — говорила Сильвия. — Она так перевоплощается в своих героинь, что их образы становятся совершенно реальными.
— Да. И особенно если учесть, что первая исполнительница у Верди весила почти сто двадцать килограммов. Серьезно! В сцене гибели Виолетты публика рыдала. От смеха! А Каллас в свои годы выглядит как стройная молодая женщина, а не какая-нибудь рекордсменка по борьбе сумо.
Сильвия отреагировала мелодичным смехом.
Пройдя всю улицу Сент-Оноре, я предложил поймать такси — или, на худой конец, сделать знак Нино, который покорно следовал за нами в «Пежо» со скоростью около двух миль в час (не в машине «ФАМА», отметил я). Но Сильвия, полная энергии, настояла, чтобы мы и остаток пути проделали пешком.
Перед тем как перейти через Сену по мосту Нёф, мы присели на скамейку, чтобы перевести дух. Отсюда город являл собой целую Галактику, разбегающуюся в бесконечность.
Мы были совершенно одни, и я гадал, поделиться ли с ней своими спутанными мыслями и переживаниями. Достаточно ли хорошо мы друг друга знаем? В этом я еще не был уверен. Однако решил рискнуть.
— Сильвия, ты всегда так плачешь, когда слушаешь «Травиату»?
Она кивнула.
— Мы, итальянцы, сентиментальный народ…
— Американцы тоже. Но знаешь, я заметил, что происходящее на сцене находит у меня отклик потому, что имеет параллели в моей собственной жизни. Театр для меня — это своеобразный способ вспомнить свои былые переживания.
По ее глазам я видел, что она меня прекрасно понимает.
— Ты ведь знаешь про мою мать?
— Да.
— Знаешь, сегодня, когда врач на сцене объявил, что Виолетта мертва, я невольно вспомнила, как те же слова произнес мой отец о маме. Хотя… Чтобы вспомнить это, мне не требуется никаких театральных предлогов. Я по-прежнему ужасно по ней тоскую.
— А как с этим справился твой отец?
— Да никак. Прошло уже почти пятнадцать лет, а он все еще прячет голову в песок. Иногда мы с ним говорим по душам, но по большей части он весь в работе. Сидит у себя в кабинете, отгородившись от людей.
— И от тебя в том числе?
— Думаю, от меня — в первую очередь.
Я подумал, не слишком ли тяжела для нее эта беседа. Но она вдруг сама разговорилась:
— Я была совсем маленькая и не могла в полной мере оценить ее: она была первой женщиной-редактором «Ла Маттины», была предана делу социальных реформ и очень храбрая. А этой планке соответствовать нелегко. Но я думаю, мама была бы довольна тем, кем я стала. Точнее, кем пытаюсь стать.
Я не знал, ответить ли какой-нибудь ханжеской банальностью или высказать то, во что я действительно верил — что после смерти родители продолжают жить в душах своих детей.
Сильвия вздохнула и стала молча смотреть на другой берег реки. Я почти физически ощущал ее печаль.
— Эй, — тихонько произнес я после паузы. — Прости. Не надо мне было касаться этого.
Ничего. Честно говоря, я все еще нуждаюсь в том, чтобы говорить о маме. А новый друг — самый подходящий слушатель.
— Надеюсь, — тихо ответил я. — То есть… я надеюсь, что мы станем друзьями.
Сильвия смутилась. Потом сказала:
— Конечно. Мы ведь уже друзья.
Она тряхнула головой, взглянула на часы и торопливо поднялась.
— Бог мой, ты знаешь, который час? А мне к завтрашнему дню еще две статьи прочесть!
— Какие именно?
— По тифу, — ответила она уже на ходу. И мы двинулись в сторону дома торопливым шагом.
— Ага, — менторским тоном изрек я. — Позвольте вам напомнить, доктор, что это название включает, по сути, три заболевания…
— Да, — моментально отозвалась она, — сыпной тиф, болезнь Брилла-Цинссера и крысиный риккетсиоз.
— Отлично, — похвалил я, кажется, невольно покровительственным тоном.
— Перестань, Мэтью! Ты что, не веришь, что я окончила медицинский?
— Угадала, — беззлобно признался я. — В это действительно верится с трудом.
Светало. Сильвия повернулась ко мне с улыбкой:
— Благодарю за чудесный вечер.
— Да ты что? Это я должен тебя благодарить!
Возникла неловкая пауза. В обычной ситуации мы бы сейчас попрощались и разошлись. Но вместо этого Сильвия робко заметила:
— Я видела, что и тебя спектакль тронул до глубины души. Судя по тому, что ты сегодня рассказывал, можно предположить…
Я не дал ей договорить.
— Да. — Воспоминания до сих пор причиняли мне боль. — Это мой отец. Когда-нибудь расскажу.
Я легонько поцеловал ее в обе щеки и поспешил уединиться, чтобы уйти в мир сновидений.
3
Отца я любил, но и стыдился одновременно. Сколько я себя помнил, его жизнь всегда была похожа на какие-то психологические качели. Он либо оказывался «на вершине мира», либо был этим миром угнетен.
Иными словами, отец или был мертвецки пьян, или мучительно трезв.
И как ни печально, и в том, и в другом состоянии он был недосягаем для собственных детей. Я так просто не мог находиться в его обществе. Нет ничего страшнее для ребенка, чем неспособность отца или матери себя контролировать. А Генри Хиллер являл собой крайний пример такого папаши — он бросался от ответственности, не надев парашюта. То есть очертя голову.
Он был адъюнкт-профессором литературы в колледже Катлер Джуниор в городе Диборн, штат Мичиган. Думаю, главной целью своей жизни он выбрал саморазрушение. И весьма в том преуспел. Настолько, что допустил, чтобы коллегам по кафедре стало известно о его проблемах с алкоголем как раз за пару месяцев до того, как он должен был получить постоянную штатную должность.
Этот карьерный вираж они с мамой объяснили моему младшему брату Чазу желанием отца целиком сосредоточиться на писательском труде. Он сказал так: «Многие люди только мечтают создать ту великую книгу, которая есть в каждом из нас. Но требуется настоящее мужество, чтобы отважиться на это без страховочного троса в виде оплачиваемой должности».
Мама, напротив, не стала созывать семейный совет, чтобы объявить, что отныне будет совмещать обязанности хозяйки дома и добытчика.
Поскольку муж; «засиживался» допоздна, она поднималась спозаранку, готовила нам завтрак, делала бутерброды в школу, отвозила нас на занятия, после чего сама ехала в клинику, где раньше служила старшей медсестрой. Теперь из-за того, что ей требовался гибкий график, она низвела себя до роли «кочующей» сестры на подменах и выходила то в одно отделение, то в другое — в зависимости от того, где в этот день ощущалась нехватка рук.
Это свидетельствовало о ее разносторонних способностях, а также о большой жизнестойкости. В обмен на несколько свободных часов в дневное время, которые уходили на то, чтобы развезти нас из школы по многочисленным друзьям, зубным врачам, а самое главное — доставить меня на музыку, она возвращалась в больницу вечером и отрабатывала еще несколько часов. Увы, сверхурочной работой это не считалось.
Мама заботилась о нас всех, но кто заботился о ней ? Она вечно казалась усталой, вокруг глаз залегли глубокие черные тени.
Ни о чем я так не мечтал, как поскорее вырасти и снять с нее часть нагрузки. Чаз поначалу был слишком мал, чтобы понимать, что происходит. И я всеми силами старался оберегать его. Что означало свести до минимума его общение с отцом.
В десять лет я вызвался бросить школу и поискать работу, чтобы частично избавить маму от забот. Она посмеялась. Мама с благодарностью восприняла мой порыв и одновременно была им глубоко тронута. Однако объяснила, что по закону все дети должны учиться по крайней мере до шестнадцати лет. А кроме того, она надеется, что после школы я пойду в колледж:.
— Ну тогда хотя бы научи меня готовить ужин! Все-таки тебе полегче станет!
Мама нагнулась и крепко меня обняла.
Меньше чем через год мне было доверено это ответственное дело.
После моего дебюта отец весело похвалил:
— А шеф-повар у нас молодец!
От этих слов меня бросило в дрожь.
Если за ужином отец был «в приподнятом настроении», он принимался пространно допрашивать меня и Чаза о наших делах в школе и общественной работе. Мы оба всячески старались увильнуть. Так мне пришла идея поменяться с отцом ролями и начать расспрашивать его о том, что он написал за прошедший день. Ведь даже если замысел произведения еще не был воплощен на бумаге, он, безусловно, существовал в голове автора — что-то вроде «концепции образов». И отец стал делиться с нами мыслями, которые, по его мнению, заслуживали внимания.
На самом деле через много лет, в колледже, я получил пятерку за сравнительный анализ образов Ахилла и Короля Лира, что фактически было точным воспроизведением одной такой вечерней лекции моего родителя.
Я рад, что мне довелось получить хотя бы поверхностное представление о том, каким вдохновенным педагогом он некогда был. Очень скоро я начал понимать, какой пыткой стал для него добровольный уход от жизни. В то же время, будучи так называемым специалистом по всемирной литературе, он испытывал такое благоговение перед классиками, что практически оставил надежду создать что-нибудь стоящее. А жаль.
Мой брат уже в раннем детстве видел всю нетрадиционность нашего семейного уклада.
— Почему он не ходит на работу, как другие папы?
— Его работа — у него в голове. Неужели не понимаешь?
— Не совсем, — признался Чаз. — Разве головой он что-нибудь зарабатывает?
Этот малявка начинал выводить меня из себя.
— Заткнись и либо займись уроками, либо иди чистить картошку!
— Чего это ты тут раскомандовался ? — возмутился Чаз.
— Тебе еще повезло. — Я решил, что нет смысла объяснять, что я чувствую себя виноватым в том, что невольно заменяю ему отца.
Пока на плите что-то тушилось — а скорее всего, размораживалось, — я улучал полчасика, чтобы посидеть за пианино. Вот уж что действительно доставляло мне удовольствие.
Жаль, что в те годы у меня не было времени заняться спортом. Иногда мне недоставало друзей в потных футболках, которые занимали такое большое место в моей жизни в раннем отрочестве. Некоторым утешением, однако, служило то, что к старшим классам я музицировал на всех мероприятиях и практически был единственным парнем, кто мог составить конкуренцию нашим спортсменам в борьбе за лучших девчонок.
Фортепиано было моей неприступной крепостью, в которой я безраздельно царствовал как самодержный и единовластный монарх. Это был для меня источник неописуемой, почти физической радости.
Ужин в нашем доме обычно проходил очень быстро. Да и много ли нужно времени, чтобы проглотить макароны с сыром ? С последней ложкой, на ходу похвалив меню, отец обычно исчезал, оставляя сыновей прибираться на кухне.
Перемыв посуду, мы с Чазом усаживались за стол, и я помогал ему с математикой.
У него были проблемы в школе, по всей видимости, из-за невнимания и плохого поведения. Его учитель, мистер Портер, как-то отправил родителям записку. Она была перехвачена отцом, который пришел в невероятное возмущение. И решил разобраться лично.
— Чаз, в чем дело ?
— Ни в чем, — стал отнекиваться тот. — Он ко мне просто придирается.
— Ага, — промычал отец, — так я и думал! Очередной высокомерный обыватель. Так-так, придется пойти и приструнить его.
Я изо всех сил пытался его отговорить:
— Папа, папа, не нужно!
— Что такое, Мэтью? — вскинул брови отец. — Я, кажется, еще здесь глава семьи. Вот, чтоб ты знал, прямо завтра пойду и познакомлюсь с этим мистером Портером.
Я не на шутку встревожился и, дождавшись маминого возвращения с дежурства, поделился с ней своими опасениями.
— О господи! — простонала она. Было видно, что она дошла до точки. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он это сделал!
— Но как мы его остановим ?
Она не ответила. Позже, когда я сидел у себя за уроками, вдруг появился Чаз. Он уже был в пижаме. Брат сделал мне знак не шуметь и поманил на лестничную площадку.
На темной площадке мы были как двое моряков на плоту после кораблекрушения. До нас доносилась резкая перепалка родителей.
— Ради всего святого, — в негодовании взывала мама, — не порть ребенку жизнь!
— Черт побери, отец я ему или нет? Этот урод к нему цепляется, а я должен молчать?
— Не уверена, что все обстоит так, как говорит Чаз. В любом случае позволь мне самой разобраться.
— Джоан, я уже сказал, что сам займусь этим вопросом.
— Ля считаю, Генри, будет лучше, если им займусь я, — твердо заявила мама.
— Это почему же, хотел бы я знать?
— Пожалуйста, не заставляй меня произносить это вслух.
Повисла тишина. Отец медленно трезвел. Потом в его голосе прозвучала озабоченность:
— Джоан, у тебя усталый вид. Может, присядешь, а я приготовлю тебе выпить?
— Нет!
— Я имел в виду кока-колу… Хоть эту малость я могу для тебя сделать?
— Нет, Генри, это не «малость», — объявила мама, и в ее голосе, в котором мы привыкли слышать заботу и тревогу о нас, теперь прозвучала горечь. — Боюсь, это самое большее, что ты можешь для меня сделать.
Весь дом, каждый его уголок был пропитан одиночеством. Я едва различил в темноте лицо братишки — он смотрел на меня снизу вверх, ища поддержки.
На сей раз я не нашелся, что ему сказать.
4
На другой день нас с Сильвией одолевала зевота. Все утро Франсуа ловил мой взгляд, но я вовремя отводил глаза. Пусть себе делает те выводы, которые ему больше нравятся.
Доктор же Далессандро вновь нацепила свою маску сельской училки, ничем не выдавая происходящих перемен в своей душе.
Мне показалось, она украдкой мне улыбается, но, может, я просто принял желаемое за действительное. Мне не терпелось переговорить с нею с глазу на глаз.
Лектор, приглашенный прочесть специальный цикл лекций по сыпному тифу, профессор Жан-Мишель Готтлиб из знаменитого госпиталя Ля Сальпетриер, был специалистом по так называемым «древним болезням» — таким, которые большинство людей считают давно искорененными. Например, оспа или чума. Или проказа, от которой и в наши дни страдают миллионы африканцев и индийцев.
Кроме того, он неназойливо напомнил нам, что, пока мы ведем свои разговоры в парижском комфорте, на земле регистрируется больше случаев туберкулеза, чем когда-либо в истории.
Если бы у меня еще оставались сомнения относительно работы в «Медсин Интернасьональ», то профессор Готтлиб мог по праву считаться живым аргументом в пользу этого выбора. И очень красноречивым. Я считал себя настоящим врачом, но в жизни не имел дела с черной оспой! В Америке даже самым малообеспеченным больным, получавшим лечение по обязательной государственной страховке, были сделаны прививки. Если не считать малыша нелегальных иммигрантов из Гватемалы, то я и полиомиелита толком не видел.
Декларация Независимости может сколько угодно провозглашать всех людей равными перед богом. Но трагическая правда нашего мира состоит в том, что за пределами развитых индустриальных стран бессчетное число беднейшего населения планеты лишено элементарного права на охрану здоровья.
Думаю, именно это наполняло меня гордостью за то, что я вознамерился употребить свои умения на пользу «третьему миру». Мы будем не только лечить людей от болезней, от которых погибали их соплеменники, лишенные медицинской помощи, но сможем творить чудеса посредством профилактической медицины благодаря вакцинам, изобретенным учеными разных стран — от Эдуарда Дженнера, создавшего прививку от оспы в конце восемнадцатого века, до Джонаса Солка — «отца» вакцины от полиомиелита в двадцатом столетии.
Во время нашего, как никогда краткого, обеденного перерыва мы с Сильвией не стали вместе с остальными протискиваться к Готтлибу в стремлении выжать из него все до последней капли.
— Ну, как лекция? Нравится? — спросил я.
— Очень, — улыбнулась Сильвия. — Мне вообще-то повезло: вчерашний вечер я провела в обществе одного молодого доктора, который знаком со всеми новейшими публикациями о тифе.
Я хотел спросить о ее планах на этот вечер, но тут Франсуа стукнул указкой об пол и объявил о продолжении занятий.
Таким образом, мне пришлось весь день терпеливо выслушивать лекцию о всяких экзотических бациллах и не знать своей дальнейшей судьбы.
Ровно в пять часов профессор Готтлиб завершил лекцию и пожелал нам всем удачи.
Я стал собирать свои записи, и тут ко мне подошла Сильвия. Она как бы между прочим положила мне руку на плечо и спросила:
— Ты мне сегодня поиграешь? Обещаю, что после этого мы позанимаемся.
— При одном условии, — предупредил я, — в промежутке я свожу тебя на ужин.
— Это не условие, это удовольствие. Когда встречаемся?
— В семь часов в вестибюле отеля.
— Отлично. Как мне одеться?
— Во что-нибудь красивое, — нашелся я. — До встречи.
Она помахала мне рукой и нырнула в толпу воздыхателей, чтобы в сопровождении своей свиты проследовать домой.
Когда мы встретились вечером, я не сразу понял, что, собственно, она изменила в своем одеянии. При ближайшем рассмотрении я заметил, что джинсы на ней были не синие, а черные, маечка — без логотипа и несколько более обтягивающая, чем всегда. А кроме того, она была при драгоценностях — тоже на свой лад: на ней было небольшое жемчужное ожерелье.
Моя «элегантность» была подчеркнута только что купленным в «Галери Лафайетт» голубым свитером.
Расцеловав меня в обе щеки, она немедленно спросила, не забыл ли я о домашнем задании. В ответ я показал на свою дорожную сумку, давая понять, что у меня в ней не белье для прачечной.
Выходя на улицу, она небрежно бросила:
— Я договорилась в отеле «Лютеция».
— Прошу прощения, — возмутился я, желая отстоять свою независимость, — но я зарезервировал нам столик в «Ле Пти Зэнк». Я же тебе говорил, это…
— Мэтью, одно другого не исключает. С отелем я договорилась только относительно рояля.
Как? Самое элегантное заведение во всей округе! Я не знал, чувствовать ли себя польщенным или негодовать. Поэтому решил не спешить с выводами и, взяв Сильвию под руку, зашагал к бульвару Распай.
Однако к тому моменту, как мы вошли в роскошное фойе отеля, мне уже сделалось не по себе. А войдя в гигантский танцевальный зал с высоченными потолками и множеством зеркал на стенах, я и вовсе был раздавлен. В дальнем конце зала стоял царственный рояль с поднятой крышкой.
— Ты и публику заказала? — попытался я пошутить.
— Не глупи. Я и этот зал не «заказывала».
— То есть мы здесь незаконно?
— Отнюдь. Я всего лишь позвонила менеджеру отеля и очень вежливо попросила у него разрешения прийти поиграть. Стоило ему услышать, кто ты такой, как он моментально согласился.
— А кто я такой?
— Талантливый пианист, который по контракту с «Медсин Интернасьональ» скоро уедет в такую глушь, что будет за тысячи миль до ближайшего инструмента. Он был потрясен твоим самопожертвованием.
Мое настроение сменилось с минорного на мажорное. И я понял, что мне оказана большая честь. Мне вдруг захотелось извлечь из этого инструмента все, на что он годен. И на что годен я.
Рядом на столике была приготовлена бутылка белого вина и два бокала.
— Тоже твоих рук дело? — спросил я. Она покачала головой и заметила:
— Там, кажется, карточка приложена. Я открыл конверт и прочел:
«Милые медики!
Желаю вам приятного музыкального вечера. Знайте, что люди всегда и везде восхищаются вашим стремлением нести добро несчастным мира сего.
Счастливой поездки вам обоим.
Луи Бержерон, менеджер».
— Сильвия, что ты ему наговорила? Что я — Альберт Швейцер?
Она рассмеялась.
— А почему ты думаешь, что ты хуже?
— Сейчас узнаешь.
Я сел и пробежал пальцами по клавиатуре. Звук вроде неплохой.
— Ого! — оценил я. — Только что настроили!
Моя единственная слушательница удобно устроилась в кресле, и я стал играть. Для начала я выбрал Прелюдию Баха № 21 си-бемоль-минор, внешне совсем несложную вещицу. Это хорошая пьеса, чтобы разогреть пальцы и не наврать. На протяжении всей вещи, за исключением четырех тактов, никаких аккордов, только одна нота для каждой руки. Но насколько это выверенная нота!
Сначала, тронув клавиши, я ощутил душевный трепет. Я почти три недели не играл всерьез и сейчас испытывал томительное нетерпение воссоединиться с музыкой. Я и не подозревал до этого момента, какое большое место она занимает в моей жизни.
По мере того как я переходил от одной пьесы к другой, я все больше отдалялся от своего физического местонахождения и сливался с самой музыкой.
Никакой программы заранее я не продумывал. Просто дал рукам слушаться веления сердца. А в тот момент моя душа пожелала до-минорной Сонаты Моцарта, соч. 457 по каталогу Кёзеля. С ощущением аллегро мольто не только в музыке, но и в душе я с чувством заиграл октавы, решительно задающие настрой всей пьесе.
Я был настолько загипнотизирован музыкой, что совершенно забыл о Сильвии. Я все меньше ощущал себя исполнителем и все больше — слушателем, внимающим чьей-то игре.
Сонату легко можно было принять за бетховенскую — мощную, выразительную, исполненную неизбывного страдания.
К середине медленной части я уже совершенно отрешился от реальности и ощущал себя космическим кораблем, плывущим где-то посреди Галактики.
Сколько времени прошло, я не знал, но постепенно начал приходить в себя и осознавать, где я и что я. Музыка снова была мне подвластна, и последние несколько тактов я сыграл с особым чувством. Затем в эмоциональном изнеможении уронил голову на грудь.
Не знаю, как Сильвия, а я чувствовал себя превосходно.
Она не издала ни звука. Только подошла ко мне, обхватила мое лицо ладонями и поцеловала в лоб.
Через несколько минут мы уже шагали в сторону ресторана. Бульвар Сен-Мишель успел погрузиться во тьму, и из кафе и бистро на улицу прорывался смех, эта самая человеческая из всех видов музыки. А Сильвия до сих пор не сказала ни слова о моей игре.
Из выставленных внизу морских тварей мы заказали себе ужин, после чего поднялись наверх, где официант открыл нам бутылку фирменного красного. Сильвия взяла в руки бокал, но пить не спешила. Она была задумчива. Наконец она смущенно начала:
— Мэтью, не знаю, как это получше сказать. Понимаешь, я родилась в мире, где все продается и все покупается. — Она помолчала, потом нагнулась ближе ко мне и с жаром закончила: — Нельзя купить только то, что ты мне сегодня подарил.
Я растерялся.
— Ты играешь, как бог. Ты мог бы стать профессиональным музыкантом.
— Нет, — поправил я. — Я — любитель в полном смысле слова.
— Но ведь мог бы! Я развел руками.
Может, да, а может, нет. Проблема в том, что невозможно играть Баха туберкулезному ребенку, прежде чем его вылечишь. Он его просто не услышит! Поэтому-то мы и едем в Эритрею. Ты согласна?
— Конечно, — с легкой заминкой согласилась она. — Я только подумала… Мне кажется, у тебя могло бы быть такое будущее!
Я вдруг понял, что ее тревожат собственные сомнения относительно столь значительного жизненного решения. Скорее всего, сомнения вполне объяснимые. Ведь она отправлялась в одно из немногих мест на земле, где о продукции «ФАМА» никто и слыхом не слыхал.
Было уже одиннадцать, когда мы наконец приступили к делу. Мы оккупировали столик в «Кафе де Флор», заказали по чашке кофе и принялись штудировать раздел учебника о болезнях, которые должны были стать темой наших завтрашних занятий.
Как и следовало ожидать, Франсуа, вечно восседавший в отдельной кабинке где-нибудь в уголке, подошел полюбопытствовать, чем мы заняты.
Взглянув на наши конспекты, он повернулся ко мне с шутливым упреком:
— Мэтью, ты меня разочаровал.
— О чем это ты? — К этому времени мы уже все перешли друг с другом на «ты», включая шефа.
— Ну просто, если бы я был в обществе такого прелестного существа, как синьорина Далессандро, я бы не стал тратить время на эпидемиологию.
— Скройся, Франсуа, — ответила Сильвия с таким же деланым негодованием.
И он скрылся.
Почти два часа мы штудировали завтрашний сложный материал, изобиловавший статистикой.
Наконец Сильвия объявила, что мы готовы.
— Может, закажем по чашке кофе без кофеина на сон грядущий?
— Конечно, почему бы нет. Тем более, если ты хочешь.
Вечер выдался длинный. Волнующий, но утомительный. Я не мог дождаться, когда наконец упаду на подушку.
— Мне одна мысль пришла в голову, — произнесла Сильвия, когда мы складывали книги. — Директор нашего японского филиала только что прислал моему отцу крошечный магнитофон. Новая модель. Что, если тебе записать несколько кассет? Мы их возьмем в Африку и будем там слушать.
У меня есть идея получше, — возразил я. — Поскольку нам не на что тратить деньги, мы можем купить записи каких-нибудь настоящих исполнителей, например, Ашкенази или Даниэля Баренбойма…
— Я предпочитаю тебя, — не унималась Сильвия.
— Пора отвыкать, — посоветовал я.
Мы вышли из кафе и медленно зашагали к отелю.
— С чего у тебя все началось? — спросила она. — Я имею в виду музыку.
— Ты хочешь услышать длинную или короткую версию?
— Я никуда не спешу. Хочешь, я покажу тебе хлебопекарню, и мы там купим себе по багету на завтрак? — Она улыбнулась.
В детстве меня часто посещала одна и та же фантазия: отец приходит к нам в школу на традиционный семейный спортивный праздник и побеждает всех других пап в стометровке. Само собой, это было из области нереального, поскольку в такие дни он всегда оказывался «не в духе».
Иногда отец все же объявлялся, »но садился в сторонке, как погруженный в свои мысли наблюдатель, и украдкой потягивал виски из фляжки. Так что я никогда не видел; чтобы он проявлял какую-то активность в физическом плане, пока в то утро он не появился у входа в школу. Я понял, что он направляется к мистеру Портеру, преподававшему математику у моего братца.
Я старался сосредоточиться на игре в баскетбол (она шла на половине площадки), и вдруг Томми Стедман как закричит: «Ну, Хиллер, твой отец и дает!»
В первый момент меня почему-то охватил минутный и ни на чем не основанный восторг. Мне ни разу не доводилось испытывать гордости за отца. К несчастью, радость так же быстро сменилась стыдом. Ведь восторженный возглас Томми был вызван не чем иным, как ловким хуком, который отец нанес мистеру Портеру. От удара математик потерял равновесие, и отец повалил его на землю.
Не успел я подбежать на помощь учителю, как он уже опять был на ногах и сердито грозил отцу пальцем.
— Ты еще об этом пожалеешь, пьяный дурак! — громко крикнул он и поспешил войти в здание.
Отец остался стоять на улице. Он часто дышал, а на лице его расплылась обычная торжествующая ухмылка. Он заметил меня и окликнул:
— Привет, Мэтью. Видел, как я этого верзилу уложил ?
Сердце у меня упало. Никогда еще я не испытывал подобного унижения. Мне захотелось распасться на отдельные капельки и просочиться в песок.
— Пап, ты это зачем сделал? Мама же тебя просила… — Тут я одернул себя. — Чазу только хуже будет.
Он присвистнул.
— Извини, сынок. Но не мог же я позволить, чтобы этот неандерталец преследовал твоего брата. Думаю, ты можешь мной гордиться. Идем, свожу вас пообедать.
— Не получится, пап. У нас еще четыре урока. Ты лучше иди домой.
Я видел, что он не уйдет, если я не возьму инициативу в свои руки, поэтому крепко ухватил его за рукав и довел до ворот. Спину мне жгли огнем пристальные взгляды одноклассников, но я не смел обернуться.
К несчастью, от ворот я краем глаза все-таки увидел ребят. Они все стояли и смотрели на меня и отца, храня многозначительное молчание.
От этого мне сделалось еще хуже. Я понимал, что насмешек не избежать, и в ужасе приготовился выслушать их, пусть не сейчас, а в другой раз.
Я двинулся назад, к одноклассникам, глядя только себе под ноги.
— Мэтью, с тобой все в порядке ?
Я поднял глаза и с изумлением увидел мистера Портера. Никакой враждебности я в его лице не заметил.
— Да, сэр. Все в порядке.
— И часто с ним такое ?
Я не знал, что ответить. Усугубить позор признанием, что отец хронический алкоголик? Или попытаться сохранить толику достоинства ?
— Время от времени, — туманно ответил я и не спеша направился к Томми Стедману. — Эй, мы играем или нет ?
— Играем, играем, Хиллер.
Как ни парадоксально, но больнее всего в этом, как ни крути, болезненном эпизоде было то, что мои друзья повели себя так благородно. Это мучило меня во сто крат сильней.
Слава богу, отец больше не предпринимал таких донкихотских вылазок во внешний мир. Он засел дома, «работая над книгой» и громко возмущаясь несправедливостью мироустройства.
Тот эпизод заставил меня со всей остротой почувствовать, что судьба ко мне не очень-то расположена. Но я несколько утешился вечером, когда отыгрался на Чазе.
Он, к счастью, быстро взрослел и вскоре уже был в состоянии убираться со мной по очереди. После этого он обычно удалялся к себе и учил уроки. Я оставался один и мог сесть за пианино. Играть я мог часами напролет, давая выход своей злости и демонстрируя самодисциплину, которой так недоставало моему отцу.
К старшим классам я уже был настолько загружен, что не имел возможности сидеть и выслушивать его, теперь уже ворчливые, лекции. А однажды он и вовсе перешел все границы.
Как-то поздним вечером я потел над «Фантазией-экспромтом» Шопена, как вдруг в дверях появился пошатывающийся отец и рявкнул:
— Я пытаюсь работать! Обязательно нужно играть так громко?
Я на секунду опешил, вспомнив, что наверху корпит над учебниками Чаз, однако не ропщет на громкую музыку. Я посмотрел отцу прямо в глаза и со злостью, но не повышая голоса, огрызнулся:
— Да.
После чего повернулся к инструменту.
С того момента отец перестал для меня существовать навсегда.
Я немного помолчал, потом тихо сказал:
— А вскоре он наложил на себя руки.
Сильвия крепко сжала мне руку.
— Он сроду никуда не ездил, но в гараже у него стояла машина. Иногда он выходил, садился за руль и, наверное, воображал, как мчится по дороге в какие-то дивные края. И вот однажды он надел на выхлопную трубу шланг… Я воспринял это как его окончательный отказ контактировать с миром.
Я взглянул на Сильвию. Она не могла найти слов.
— Вообще-то я редко об этом рассказываю…
— Конечно, — она меня поняла. — Об этом и не нужно часто говорить. Это всегда с тобой, за тонкой дымкой воспоминаний, так и ждет, чтобы выйти наружу, когда ты меньше всего ожидаешь.
Она меня понимала, эта девушка. На самом деле понимала.
Остаток пути мы прошли в полном молчании.
Дойдя до отеля, она тихонько меня поцеловала, снова сжала мою руку и ускользнула.
Была глубокая ночь, самое ненавистное для меня время суток. Но сейчас мне было не так одиноко, как всегда.
5
Как ни странно это звучит, но смерть отца принесла нам своего рода освобождение, хотя в нашей жизни наступил сложный период.
Смотреть на него было все равно что следить за человеком, балансирующим на канате над Ниагарским водопадом. Хотя окончательно отец сломался не сразу, можно сказать, что судьба его фактически была предрешена, едва он стал опускаться. И его кончина стала для меня всего лишь разочарованием.
Надо отдать должное священнику: он не стал говорить приторных надгробных речей. Не было нелепых слов о замечательном человеке, трагически вырванном из жизни в расцвете лет.
Пастор в нескольких коротких фразах выразил нашу общую надежду на то, что мятущаяся душа Генри Химера наконец обретет покой. И этим ограничился.
Как ни странно, слова горькой правды принесли мне куда большее утешение, чем могли бы принести какие-нибудь лицемерные мифы, доведись их выслушивать.
Неудивительно, что в нашей жизни со смертью отца мало что изменилось. Он просто исчез с ее периферии, а мы продолжали существовать как неполная семья, в которую превратились еще задолго до его смерти.
Что для меня действительно переменилось, так это темп жизни. Как раз в этот момент я был отобран представлять нашу школу на конкурсе молодых пианистов штата и занял там второе место.
Год назад я бы прыгал от радости, что меня вообще послали. Теперь же был разочарован тем, что получил вторую премию, а не первую.
В автобусе по дороге домой мой учитель мистер Адам утешал меня, говоря, что обладательница первого места Мариза Гринфилд «переиграла» меня не исполнением, а умением эффектно держаться на сцене.
— Она держалась с видом триумфатора, выглядела уверенно и одухотворенно и целиком отдавалась музыке.
— Но ведь то же самое можно сказать и обо мне!
— Знаю, знаю. Но она сумела создать себе в глазах жюри образ загадочной личности, в то время как ты оставался все тем же честным перед собой, открытым парнем. Но играл ты безупречно! Если бы конкурсанты выступали за ширмой, первая премия была бы твоя, это точно.
Вообще-то эта Марта потом подошла ко мне на банкете по случаю окончания конкурса и предложила выступить вместе на концерте фортепианных дуэтов. Я был польщен, и, наверное, мне надо было согласиться. Но у меня в планах было поступление в школу медицины, предстояло одолеть несколько курсов по естественнонаучным дисциплинам, не говоря уже о вступительных экзаменах как таковых.
И все же мы обменялись телефонами и пообещали друг другу не теряться. Один раз она мне даже звонила, но я в тот день выступал на вечере в школе (шлифовал свой сценический образ). Я так и не собрался ей перезвонить.
После двух часов прослушивания музыкальный факультет Мичиганского университета предложил мне полную стипендию. Я был на седьмом небе от счастья и домой, кажется, летел на крыльях. Но по-настоящему радость дошла до меня только тогда, когда я поделился ею с мамой и братом.
На семейном торжестве я сказал маме, чтобы она взяла все деньги, которые с таким трудом откладывала мне на образование, и купила себе новую машину. Старая уже давно требовала замены. Но мама возразила, что я не должен страдать из-за моего же успеха, и настояла, чтобы я купил себе что-то такое, что действительно доставит мне удовольствие. Выбор был очевиден — подержанное пианино. В одну из моих разведывательных поездок в Анн Арбор, где мне предстояло учиться, я набрел на необычайно симпатичную даму, которая не только была готова сдать комнату, но и разбиралась в классической музыке. Она согласилась пустить меня вдвоем с инструментом. («Мэтью, я делаю вам большое одолжение, так что, пожалуйста, никаких рок-н-роллов!»)
Естественно, чем ближе был момент расставания с домом, тем больше меня одолевали смешанные чувства. В глубине души мне было неловко, что я бросаю маму с Чазом. Одновременно я и сам боялся остаться без них.
Следующие четыре года прошли для меня крайне насыщенно.
Надо сказать, что науки, которые требуется осилить, прежде чем поступить на медицинский, несомненно, призваны разрушать душу. Однако моя душа была крепко защищена музыкой. Мои интересы теперь простирались далеко за пределы фортепиано, я стал изучать оркестр с его поистине неограниченными возможностями. Кроме того, я влюбился в оперу и в качестве иностранного языка взял итальянский. Теперь я мог не просто слушать «Свадьбу Фигаро» и видеть, как искусство либреттиста и композитора взаимно дополняют друг друга. Моцарт и сам по себе был велик. Но Моцарт в паре с да Понте рождал божественное пиршество чувств.
Течение моей жизни изменилось кардинально.
Сколько себя помнил, я всегда был занят тем, что мучительно продирался через лабиринт, выстроенный из тяжкого труда и повседневных забот. Теперь я наконец оказался на залитой солнцем равнине, простиравшейся до самого горизонта. Синего и безоблачного. Я даже обнаружил, что это новое, непривычное для меня состояние имеет название: счастье.
Выступая в качестве солиста с различными камерными ансамблями и оркестрами, я вскоре превратился в университетскую знаменитость. Это дало мне новую уверенность в себе, и я больше не робел при знакомстве с другими студентами, в том числе писаными красавцами и интеллектуалами.
Однако главным событием первого курса для меня стала встреча с Эви.
Это была хорошенькая и славная девушка, розовощекая, с коротко стриженными каштановыми волосами, заразительной улыбкой и большими карими глазами, лучащимися оптимизмом. Но самое важное заключалось в том, что Эви была талантливая виолончелистка.
С раннего детства — которое прошло в Эймсе, штат Айова — она стремилась подражать своему кумиру, Жаклин Дю Пре. И теперь мы с ней повсюду искали пластинки с записями Джеки в дуэте с ее мужем-пианистом Даниэлем Баренбоймом. Мы слушали эти записи до бесконечности, пока не стирались желобки на пластинках.
Хотя мы почти все дневное время проводили вместе, Эви не была для меня подругой в романтическом смысле. Мы просто видели друг в друге те качества, которые считали неотъемлемыми для лучшего друга.
Когда мы познакомились, она уже училась на втором курсе. И поначалу я заподозрил, что за ее дружеским расположением к зеленому первокурснику кроются подспудные мотивы: виолончелистам вечно требуется аккомпаниатор, а я умею играть с листа.
Думаю, в то время мы еще не до конца ценили уникальность наших отношений. Они начинались с Моцарта и Баха, а заканчивались всем миром. Наверное, это была подлинная гармония взаимопонимания.
Мы поверяли друг другу тайны, которых не доверили бы никому другому: Не только рассказывали о своих романах, но и делились самым сокровенным. Например, сомнениями о том, чему посвятить свою жизнь.
Мистер и миссис Уэбстер очень не хотели, чтобы дочь становилась профессиональным музыкантом. Они искренне полагали, что эта профессия несовместима с замужеством, которое каждая девушка должна почитать для себя главной целью в жизни.
Поступи она так, как хотели мама с папой, Эви бы пошла в местный педагогический колледж, возможно, несколько лет проучительствовала бы в средней школе, после чего устроила бы свое счастье с каким-нибудь парнем, вернувшимся в родной Эймс с университетским дипломом.
— Неужели они не понимают, что для тебя значит музыка? — недоумевал я.
Она неохотно распространялась на эту тему.
— Мама у меня хороший человек, но она искренне убеждена, что мои музыкальные «потребности» с лихвой можно удовлетворить участием в воскресном хоре и исполнением генделевского «Мессии» на Рождество.
— Откуда же у тебя страсть к виолончели ?
От тети Лили, маминой сестры. Она училась в Италии, какое-то время в составе трио гастролировала по Европе, а здесь до конца дней занималась преподаванием. Она никогда не была замужем. С пяти лет брала меня на все концерты, куда можно было добраться на машине, — иногда это занимало целый день, как, скажем, в Де-Муанс. Должна признаться, что мое восхищение виртуозами типа Рубинштейна или Хейфеца отчасти основано на том, что они не ленились тащиться сквозь пургу и метель, чтобы выступить перед нами, провинциалами. Когда Лили умерла, она оставила мне свою виолончель и некоторую сумму. Это называлось «на дальнейшее музыкальное образование Эви».
— Красивая история. Первого ребенка ты должна назвать в ее честь.
— И назову, — улыбнулась Эви. — Но только если это будет девочка!
Конечно, наше общение не ограничивалось высокими материями. Мы ведь виделись изо дня в день, а значит, неизбежно обсуждали и вполне обыденные вещи, такие, как курсовые работы, футбольные матчи или приближающийся фестиваль фильмов Жана Кокто.
Однако Эви частенько приходилось разубеждать своих парней относительно характера наших с ней отношений. Кое-кто ей так и не поверил, даже после того как она устроила мне свидания с парой своих самых симпатичных подружек. Но я был слишком заворожен своей музыкой — и новообретенной свободой, — чтобы завязывать длительные отношения с девушками.
Еще были долгие субботние вечера, когда мы с Эви, как двое истовых монахов, отринув земные наслаждения своих товарищей — пиво или боулинг, — запирались в созданном своими руками мире и работали над какой-нибудь новой пьесой.
Самыми «страстными» моментами тех лет для меня были эти совместные репетиции с Эви. Мы отдавали им столько времени, что, кажется, освоили все основные произведения, написанные для наших двух инструментов. Я обожал ее привычку машинально облизывать нижнюю губу, отрабатывая какой-нибудь особенно сложный пассаж:. Мы могли провести целый час и даже больше, не обмолвившись ни словом. Когда играешь с человеком, которого хорошо знаешь, общение происходит на инстинктивном уровне — слишком глубинном, чтобы облекать его в слова. Именно совместный опыт музицирования еще больше сблизил нас.
Конечно, мы оказывали друг другу не только творческую, но и моральную поддержку. Тут мне приходит на память один случай, когда я аккомпанировал Эви в «Сицилийской сюите» Габриэля Форе, которую она выбрала на последнем курсе для выпускного экзамена. Я достаточно твердо знал свою партию, чтобы периодически поглядывать на членов комиссии, и видел, что ее игра производит благоприятное впечатление.
Как я и предсказывал, Эви заслужила высший балл — а я заслужил от нее самые долгие и нежные объятия. На другое утро мой свитер все еще хранил запах ее духов.
Век буду благодарен ей за то, что была рядом в момент моего глубочайшего душевного кризиса: меня все больше мучил вопрос самоопределения, ибо с каждым семестром я все ближе подходил к неизбежной развилке.
Какой дорогой пойти?
Факультет никак не облегчал мне принятия решения. Со стороны педагогов это было какое-то перетягивание каната — меня тянули то в сторону музыки, то в сторону медицины. Я физически ощущал, как рвусь на части.
Эви была единственным человеком, с кем я мог об этом говорить. Она не подталкивала меня ни в ту, ни в другую сторону, зато укрепляла мою уверенность в себе, чтобы я мог сам сделать свой выбор.
— Ты вполне можешь стать профессиональным музыкантом, — заверяла она. — В тебе есть божественная искра, которая составляет разницу между техничным исполнителем и подлинным виртуозом. Да ты и сам это знаешь, Мэт, ведь так?
Я кивнул. Нет вопроса: музыку я бросать не хотел. До конца дней. Но в глубине души я не представлял себе жизни без того, чтобы тем или иным способом помогать другим людям, отдавать что-то взамен того, что даровано мне свыше. Должно быть, это стремление передалось мне от мамы.
Эви и это понимала и всеми силами старалась не влиять на меня ни в ту, ни в другую сторону. Она просто сидела и сочувственно выслушивала мои бесконечные споры с самим собой.
То лето было для меня решающим.
Пока Эви находилась на Аспенском фестивале, где посещала мастер-класс Роджера Джозефсона, я вкалывал санитаром в университетской больнице.
Помню, как-то вечером, когда я дежурил в детском отделении, одна девочка не переставая хныкала. Я сказал об этом сестрам, но те заверили, что ей уже вкололи столько обезболивающего, что она не может чувствовать никакой боли.
Тем не менее, сменившись, я подошел к ее кровати, присел и взял малышку за руку. И она вдруг успокоилась.
Я просидел у ее постели, пока не рассвело. Девочка, по-видимому, поняла, что я все время был рядом с ней, потому что, очнувшись, она слабо улыбнулась и сказала: «Спасибо, доктор».
Я позвонил Эви и объявил, что решение принято.
— Мэтью, как я рада!
— Тому, что я иду в медицину?
— Нет, — нежно произнесла она. — Тому, что ты наконец решился.
А уж я-то как был рад!
В середине последнего курса Эви получила счастливое известие, что ходатайство за нее Джозефсона возымело действие и ей выделена стипендия в Джульярдской школе в Нью-Йорке.
Она умоляла меня подать документы на медицинский в Нью-Йорке, чтобы мы могли и дальше играть вместе. Затея показалась мне заманчивой, несмотря даже на то, что Чаза приняли в Мичиганский университет и уже осенью он должен был поселиться в нашем студенческом кампусе.
Как бы то ни было, я сходил к куратору по медицине, взял пачку буклетов про медицинские школы университетов Нью-Йорка и стал их изучать.
И вот настал момент отъезда Эви. Думаю, большинство закадычных друзей закатились бы куда-нибудь на прощальный ужин. Однако у нас имелись собственные представления о том, как провести последний вечер. Мы спустились в свою любимую репетиционную и пробыли там с шести вечера почти до полуночи, пока нас не пришел выгонять вахтер по имени Рон. Выслушав объяснения по поводу нашего особого случая, он разрешил нам закончить пьесу, которую мы в тот момент играли, пока он запирает остальные помещения.
И в завершение мы сыграли сонату Сезара Франка, которую недавно записали на пластинку Жаклин Дю Пре и Даниэль Баренбойм.
Музыка была исполнена печали и тоски, и мы оба играли с таким чувством, какого никогда не было во всех наших предыдущих исполнениях.
На другое утро я отвез Эви в аэропорт. Мы обнялись, а потом она исчезла.
Домой я ехал в осиротевшем автомобиле.
В сентябре в Анн Арбор приехал мой талантливый брат. Он очень вырос и был готов к самостоятельной жизни.
Естественно, его представление об этой самой жизни было в большой степени обусловлено душевными терзаниями нашего детства. Создавалось такое впечатление, что Чаз торопится поскорее обзавестись семьей и обрести некую душевную стабильность.
В подтверждение, еще даже не выбрав себе специализацию, он завел постоянную подружку.
Не прошло и нескольких месяцев, как они с Эллен Моррис, его веснушчатой однокурсницей-гитаристкой, счастливо зажили под одной крышей. Это была квартира на верхнем этаже дома на две семьи в Плейнфилде, в двадцати пяти минутах езды от университета на автобусе.
Я тем временем был с головой погружен в дипломную работу по музыке и одновременно продирался сквозь дебри органической химии — для меня это был своего рода аналог сильной зубной боли.
По нескольку раз в неделю мы с Эви созванивались. Это происходило по вечерам, обычно в одиннадцать, когда оплата производится по льготному тарифу. Звонки, разумеется, не могли компенсировать нам живого общения и уж, конечно, не шли ни в какое сравнение с совместным музицированием. Тем не менее мне доставляло удовольствие выслушивать ее суждения по самым разным вопросам — от моих девушек до дипломной работы. Эви больше интересовало последнее. Она даже считала мой диплом достойным публикации.
Я писал об одном-единственном, самом плодотворном годе в творчестве Верди, когда были созданы его вдохновенные оперы «Трубадур» и «Травиата». Я усматривал в них схожесть стиля и прослеживал эволюцию, какую претерпело мастерство великого композитора в оркестровке. Это было все равно что проникать в глубины его сознания. Оба рецензента, по-видимому, разделили мнение Эви — работа была оценена на «пять с плюсом».
На День благодарения нас с Чазом приехала навестить мама. Не одна, а с сюрпризом. Сюрпризом был некий Малкольм Хэрн, доктор медицины. Я давно заподозрил, что в маминой личной жизни кто-то появился, и оказался прав.
Малкольм был хирург. Разведенный, с двумя взрослыми детьми. Он не только произвел на нас впечатление душевного и солидного человека, не лишенного чувства юмора (и противоположного отцу взгляда на мир), но оказался еще и причастен к музыке. У него был оперный тенор, причем самый настоящий — Малкольм мог чисто и без перехода на фальцет взять верхнее до. Одного этого было достаточно, чтобы сделать его желанным гостем на любом певческом мероприятии. Малкольм был звездой больничного мужского квартета. Слушая его высокую партию в «Не будь такой бессердечной», самые отъявленные скептики таяли. Но самое главное, он, похоже, действительно любил маму, а значит, у нее появлялась новая надежда обрести свое счастье.
Эви обрадовалась, когда я рассказал ей о Малкольме. («Хирург, хороший мужик, да еще и верхнее до? Даже не верится!»)
Я сказал, что она может сама в этом убедиться, когда познакомится с ним на Рождество.
— Ой, Мэтью, я никак не решалась тебе сказать. Боюсь, я не смогу приехать. Мы с Роджером…
— Роджером ? — Я вдруг взревновал ее. — Ты говоришь о маэстро Джозефсон?
— Ну да. Собственно, он и подходил к телефону.
— Вот тебе на! — вдруг смутился я. — Что ж ты не сказала, что я не вовремя…
— Ты не бываешь «не вовремя». А кроме того, я ему все про нас с тобой рассказала. Послушай, поехали с нами в Шугарбуш на недельку! На лыжах покатаемся…
— Черт, как жаль! Я не смогу. У меня работы выше головы. Боюсь, и домой-то не выберусь. Ну, да ладно. Счастливого Рождества!
Я повесил трубку, чувствуя себя полным идиотом. Я поздравил Эви с праздником аж за месяц.
На медицинский я поступил в Анн Арборе. Это давало мне возможность регулярно видеться с Чазом и Эллен даже после того, как они официально оформили свой брак. Она уже начала работать в школе, а он получил место стажера в ассоциации медицинского страхования «Голубой крест».
В тот год случилась эпидемия свадеб. В августе Эви с Роджером связали себя узами брака в Тэнглвуде, где он играл Дворжака с оркестром знаменитого Зубина Меты. Хорошо, что я приехал на два дня раньше: пока Роджер был на мальчишнике, с Эви случился приступ неуверенности. («Понимаешь, Мэт, он такой знаменитый! И такой взрослый! Зачем ему девчонка вроде меня?»)
Мне удалось убедить Эви, что такой умный человек, как Роджер, не может не разглядеть в ней незаурядную личность. И вообще, кто бы на ней ни женился, должен считать себя самым везучим человеком на земле. К тому моменту, как в воздух полетели пробки от шампанского, от ее сомнений не осталось и следа.
Что до меня, то лучшей частью свадьбы Эви стал концерт, который дали в честь новобрачных гости по завершении официальной церемонии. Кажется, я «живьем» услышал половину своей коллекции грамзаписей.
Я вернулся домой и с головой погрузился в мир медицины. Осенью того же года Эви ушла из консерватории, чтобы сопровождать Роджера на гастролях, и постепенно наши дороги разошлись.
С Чазом мы продолжали регулярно видеться по воскресеньям, даже после того как он стал полноправным мужем. Программа у нас всегда была одна и та же: пиво и мужской разговор.
Чаз не утратил своей способности задавать щекотливые вопросы.
— Не жалеешь, что не женился на Эви ? Шансы у тебя были! — с обезоруживающей наивностью спросил он.
— У нас ничего бы не вышло. Мы с ней были как брат с сестрой.
— Тогда почему ты ходишь такой убитый?
— Я не убитый, Чаз. Я просто нервничаю из-за собеседования для Африки.
— Африки ? — Он очень удивился. — Ах, ну да, небось решил поступить в Иностранный легион, чтобы ее забыть.
— Прекрати! — оборвал его я. И признался, что подал заявку на работу в «Медсин Интернасьональ», организацию, занимающуюся устройством полевых госпиталей в горячих точках «третьего мира», чтобы лечить жертв нищеты и политики.
— Ого! Это в твоем репертуаре, ты у нас альтруист известный. А там не опасно?
Зависит от того, куда пошлют. Я рассчитываю попасть в Эритрею. Там идет гражданская война. Но, как мне говорили, у обеих сторон хватает ума не стрелять во врачей.
— Ага, только не забудь нацепить на себя бирку, что ты доктор, — рассмеялся Чаз. Но я видел, что он не на шутку встревожен. — А когда будет известен результат ?
— На следующей неделе, после собеседования. В Париже.
— Я так понимаю, ты дошел уже до финального собеседования, а родному брату сказать не удосужился ?
— Я подумал, вдруг провалюсь? Тогда зачем зря трепаться…
— Брось, Мэт. Ты никогда не проваливаешься.
— Что ж, — улыбнулся я, — стало быть, все еще впереди.
6
Милан, Сентябрь 1953 года
Они выстроились по ранжиру. Первым — господь бог. Затем Дева Мария. И младенец.
С первыми двумя самые почетные гости из тех, кто собрался в Миланском кафедральном соборе, были хорошо знакомы. С малышкой же им предстояло увидеться впервые. Девочка появилась на свет несколько дней назад.
Она была дочь Джан-Баттисты Далессандро, владельца крупнейшего итальянского концерна «ФАМА». И это было ее первое появление в свете.
Премьер-министр держал ребенка на руках, а кардинал произносил латинский текст, которым нарекал ее Сильвией Марией Далессандро. Мать новорожденной, Катарина, шепнула мужу: «Жаль, что я не верю в бога, а то я бы его отблагодарила».
Он широко улыбнулся и обнял жену.
— Он есть, любимая. Иначе бы мы с тобой не встретились.
Знаменитости слетелись на крестины со всего света, но в каком-то смысле самый длинный путь проделал Марио Ринальди. Ведь лучший друг и соперник Джан-Баттисты родился в захолустном местечке на юге Италии и до десятилетнего возраста не знал даже, что такое собственная пара обуви. Сейчас он был президентом группы крупнейших компаний, вторым в списке богатейших людей Италии, на чьих предприятиях производились самые разнообразные изделия — от фенов для волос до вертолетов, не говоря уже о покрышках, которыми укомплектовывался каждый автомобиль, сходящий с конвейера «ФАМА».
Хотя в центре внимания снова был Джан-Баттиста, вокруг которого вились промышленные магнаты, у Марио было утешение: ни второй брак, ни какие угодно деньги так и не помогли его другу обзавестись сыном и наследником.
И здесь у Марио было неоспоримое преимущество.
Наблюдая, как священник окропляет святой водой головку малышки, Марио шепнул стоящему рядом темноволосому подростку:
— Она станет твоей женой.
Юный Нико, которому только-только исполнилось шестнадцать, не знал, считать это приказом или пророчеством.
Наследник богатств группы «МЕТРО» Нико Ринальди достиг совершеннолетия, не проработав ни дня. И не собирался этого делать.
Дабы ублажить отца, Нико окончил университет, оказав существенную материальную поддержку нескольким студентам, которые писали за него курсовые работы и даже сдавали экзамены. У Нико были занятия поинтереснее.
Он с детства был влюблен в скорость — на земле, в воздухе и на воде. Эта всепоглощающая страсть давала ему широкие возможности рисковать своей жизнью.
Летом он ставил свою гоночную яхту на прикол в гавани Ниццы и в компании таких же шалопаев оккупировал гостевую виллу в отцовском поместье.
Джан-Баттиста Далессандро старался привить дочери осторожность в отношении чужаков, но Нико — сына своего соседа по Ривьере — он к таковым не относил. Кроме всего прочего, Нико был любимым партнером Джан-Баттисты по теннису, они из года в год устраивали нескончаемый турнир длиною в целое лето. Оба терпеть не могли проигрывать.
Сильвия обычно сидела возле корта, время от времени поднимаясь, чтобы на английском, французском и итальянском языке объявить счет.
Нынешняя «повелительница» Нико, роскошная Симона Гаттопардо, была в восторге.
— Как-нибудь сыграем вдвоем? — предложила она как-то девочке.
— По какой ставке? — бесхитростно спросила та. — Папа с Нико всегда играют на очень большие деньги.
— Это она говорит, чтобы тебя деморализовать, — с улыбкой сказал Нико.
— Милая у тебя племянница!
— Она мне не племянница, она мой друг, — уточнил Нико и, обняв Симону за плечи, направился к террасе.
Сильвия смотрела им вслед и еще не понимала, что одолевшее ее неприятное чувство называется «ревность».
А Нико, конечно, был слишком увлечен своими романами, чтобы замечать, что девочка его боготворит.
Как-то зимой отец и дядя Марио взяли Сильвию в Кортина д'Ампеццо на соревнования по бобслею, в которых должен был участвовать Нико. Глядя, как ее герой со своим напарником вихрем летят по треку, она почувствовала, как парит вместе с ними частичка ее существа, обычно запертая в рамки приличий и удушенная телохранителями. Нико в буквальном смысле воплощал ее тайные мечты о свободе.
К концу соревнований его сани налетели на подтаявшее пятно, потеряли управление и несколько раз перевернулись. Напарник Нико высвободился из сиденья цел и невредим. Чего нельзя было сказать о Нико.
Сильвия рыдала. Отец ее утешал.
На станции «Скорой помощи» врачи обследовали сломанные кости Нико и подготовили его к транспортировке в Милан вертолетом.
— Ты поправишься? — со слезами на глазах спросила Сильвия.
— Конечно, радость моя, — ответил он с бравадой. — Я несокрушим!
Вскоре Джан-Баттиста навестил молодого Ринальди в его просторной палате на верхнем этаже дорогой клиники и доложил жене и дочери:
— Возможно, ему придется провести там несколько месяцев.
Надеюсь, врачи пересадят ему хотя бы крупицу мозгов, — неодобрительно заметила Катарина. — Может, он тогда найдет себе более достойное применение.
— Мне кажется, он уже кое-что предпринимает в этом направлении. Список его посетителей напоминает справочник «Кто есть кто в мире бизнеса». Думаю, теперь он будет сражаться за золотые медали в этой сфере.
— Отлично! Ему давно пора остепениться. Не понимаю, чего он ждет?
В этот момент Сильвия, тихонько игравшая рядом, прощебетала:
— Меня.
Весной 1964 года Катарину Далессандро похитили боевики одной левацкой группировки и запросили колоссальный выкуп.
Итальянская полиция проявила чудеса расторопности — что было для нее нехарактерно — и заблокировала все банковские счета Далессандро, дабы семья не могла пойти на поводу у террористов.
В этот момент отец и сын Ринальди повели себя как настоящие друзья.
Пока Марио летал в Лондон за долларами, Нико мчался в Лугано за швейцарскими франками, чтобы Далессандро было с чем прийти на встречу с вымогателями.
К несчастью, карабинеры, прослушивавшие все телефоны, поспели к террористам раньше, чем чемодан с деньгами.
В перестрелке Катарина была убита.
Едва получив это известие, Джан-Баттиста заперся у себя в комнате. Окружающий мир потерял для него всякий интерес.
Понимая, что нужен дочери, он в то же время не находил в себе моральных сил для общения. Это было похоже на жизнь за стеклянной стеной. Он видел и слышал других людей, но не мог к ним прикоснуться.
Задача утешения Сильвии легла на плечи Нико.
Накануне похорон, пока отец уединился с Джан-Баттистой в его кабинете, молодой Ринальди направился в детскую.
В комнате никого не было, повсюду были разбросаны куклы и игрушки.
Тогда он спустился вниз и вышел в сад, миновал безжизненный бассейн, затем — такой же безлюдный теннисный корт.
Наконец, переведя взор в сторону фонтана, он увидел Сильвию. Она сидела на скамейке, уставившись в пустоту. Ее гувернантка мисс Тернер пыталась отвлечь ее от грустных мыслей чтением вслух.
На лице десятилетней девочки застыло выражение полной безысходности.
Даже при виде Нико она не улыбнулась и не бросилась, по обыкновению, ему навстречу.
Кивнув гувернантке, Нико присел с другой стороны от девочки и негромко заговорил:
— Сильвия, мне так жаль, передать не могу. И твою маму. И тебя.
Наступило недолгое молчание. Потом девочка ответила безжизненным голосом:
— Этот мир такой ужасный.
— Да, я понимаю, сейчас тебе все кажется невыносимым. Но нельзя сдаваться! Ты же знаешь, твоя мама бы этого не хотела.
Она помотала головой. На лице ее отразилось замешательство.
— Нико, папа не хочет со мной разговаривать! Разве я чем-то провинилась?
— Дай ему немного времени. Он изо всех сил пытается пережить свое горе.
Она взглянула вопросительно.
— Ты веришь в бога?
— Разве тебя этому в школе не учат?
— Да, но я сейчас тебя спрашиваю. Веришь?
— Ну… временами.
— Мне больше всего хочется спросить у него, что моя мама сделала плохого, что он ее так наказал.
«Да уж, — подумал Нико. — Сейчас, пожалуй, тот случай, когда я не верю».
Он посмотрел на горизонт и как можно более спокойным голосом произнес:
— Не знаю, как вы, а я замерз. Пойдемте в дом и выпьем чего-нибудь горяченького.
Девочка не ответила.
— Идем, дружок, — он подал ей руку. — Ну, пожалуйста!
Она медленно поднялась, и втроем они направились к дому.
Похороны были закрыты для публики, но трагедия привлекла большое общественное внимание. По отношению к родным это было очень жестоко.
Армия папарацци с телескопическими объективами выстроилась у выхода с кладбища на наскоро сооруженных помостах. Их камеры жадно хватали чужое горе, как грифы — падаль.
Участники похорон медленно шли за гробом. Нико держал Сильвию за руку, на шаг впереди шли Джан-Баттиста и Марио Ринальди.
После погребальной службы, когда знаменитости стали расходиться, Сильвия задержалась у разверстой могилы и прошептала: «Прощай, мама».
Затем она повернулась, снова взяла Нико за руку и медленно двинулась прочь.
7
Во всем Париже мы остались вдвоем. Я и Сильвия.
Целыми днями мы сидели рядом на лекциях, а по вечерам ужинали вместе в каком-нибудь бистро. Потом, проштудировав учебники, мы откладывали их в сторону и говорили, говорили, говорили.
Если можно натуру Сильвии описать одним словом, то это была сама страсть.
Она всей душой жаждала стать хорошим врачом, страстно любила оперу и была фанатичной баскетбольной болельщицей. Жизнь она воспринимала с энтузиазмом. Сейчас, когда я об этом думаю, мне кажется, что она пробуждала во мне чувство экстаза, которое было сродни словам финального хора в Девятой симфонии Бетховена: «Радость, божественное сияние, дочь Элизия…»
Каким-то образом ни бремя роскоши, ни душевные травмы детства не наложили пагубного отпечатка на ее восприятие жизни.
Или это мне так казалось поначалу.
Судя по всему, Сильвия всегда вела очень замкнутый образ жизни и если и имела близких друзей, то немногих. Ведь она была от природы человек открытый и не делала тайны из комплексов, кроющихся под ее безукоризненной внешностью. Удивительно, однако, насколько часто она возвращалась к разговору о своей матери.
— Когда мама выходила замуж за отца, она была главным редактором «Ла Маттины», крупнейшей в Италии утренней газеты. И представляешь, с того дня, как они познакомились, они ни единой ночи не провели врозь. После моего рождения мама превратила одно крыло дома в служебные кабинеты и с помощью бесстрашных посыльных-мотоциклистов, своего безграничного обаяния — и очень громкого голоса — стала управлять газетой из дома. Но она была не из тех женщин, что целиком поглощены карьерой и забывают о детях. В любое время дня и ночи она была рядом, если я в ней нуждалась.
Учитывая, что речь шла о прошлом, а горе утраты все еще не утихло в душе Сильвии, мне было трудно определить, соответствуют эти напоминания действительности или воссоздают некий идеальный образ.
— И как же ты пережила это горе?
— Ну, у меня ведь еще был отец, — тихо ответила она. Это прозвучало не слишком убедительно, скорее в ней говорило родственное чувство. Затем Сильвия негромко призналась: — Хотя, по правде говоря, ему моя поддержка была нужнее, чем мне — его. Можно сказать, папа так до конца и не оправился от горя. По-прежнему пытается уморить себя работой. Я за него очень тревожусь.
— Но кто после этого заботился о тебе? Играл с тобой, пока ты не выросла? Отвозил тебя в школу?
Да разные люди. Никого конкретно не припомню. Тогда это не имело большого значения, тем более что все они носили одну и ту же униформу.
Я не удержался:
— А я всегда считал, что есть две вещи, которые невозможно перепоручить другому: ходить в парикмахерскую и выполнять родительские обязанности.
Сильвия понимающе улыбнулась. Она была со мной согласна.
— Моя лучшая школьная подружка Сара Конрад одно время увлекалась психиатрией. Согласно ее непросвещенному мнению, у меня классический случай родительской депривации. Она считает, если я не обращусь к психотерапевту, у меня вся личная жизнь может пойти наперекосяк.
«Только не со мной!» — самонадеянно подумал я. И попытался избавить ее от этого чувства обреченности.
— Перестань, Сильвия! Каждое правило имеет исключения. Некоторые выросли в больших, дружных семьях, а все равно всю жизнь страдают от одиночества. Помнишь у Роберта Янга, про старушку?
— Да, — рассмеялась Сильвия, припомнив смешной рассказ.
— Интересно бы прочесть по-итальянски, — сказал я.
— Наверное. Но мне Нико читал по-английски.
— Ах, Нико…
— Да. И еще он научил меня играть в теннис. И в шахматы. И водил меня в цирк.
— И ты, наверное, собираешься за него замуж, — утвердительным тоном произнес я, стараясь не выдать своего глубокого волнения.
— С чего ты взял? Это же когда было! Он уже древний старец.
— Ну, начнем с того, что это неправда. Он еще достаточно молод, чтобы с ним можно было играть в теннис, и достаточно зрел, чтобы слушать его с открытым ртом. Но главное, он, как я понял, всегда рядом. А это для тебя имеет большое значение, ведь правда?
Она кивнула, и я почувствовал, как гаснут мои последние робкие искры надежды.
— В каком-то смысле ты прав, — согласилась она. — Во времена моего заточения, как я его называю, он проявил себя прекрасно.
— Что ты называешь заточением?
Естественно, после того, что случилось с мамой, отец помешался на моей безопасности. Он забрал меня из школы и взял домашних учителей. Можешь себе представить, с какой строгостью отбирали этих несчастных! Что же касается моей светской жизни, — весело добавила она, — кто-то скажет, что иметь дома свой кинотеатр — и даже с попкорном, — это классно. Но когда из выходного в выходной в зале сидишь только ты да еще трое или четверо детей, это быстро надоедает. В четырнадцать лет я обнаружила, что в кино происходящее на экране отнюдь не самое важное. Мне страшно не хватало людей.
— Как же ты в конце концов освободилась? Тоже Нико помог?
— Перестань меня поддразнивать! — упрекнула она. — Но, кстати, это он мне всегда советовал ехать учиться за границу. Только я не могла бросить отца, пока он как следует не пришел в себя.
«Как странно — родительский инстинкт проявился в дочери», — подумал я.
— И тогда я наконец поняла, что, если он собирается жить среди людей, мне нужно уехать. Понимаешь, я подумала, что без меня он будет вынужден найти себе кого-нибудь.
Как бы то ни было, единственной страной, удовлетворявшей отца в плане безопасности, оказалась Англия. Само собой, это должна была быть католическая школа. Так я оказалась в школе Святого Варфоломея в Уилтшире.
Мне там было хорошо, хотя я не сразу привыкла ко всем этим религиозным штучкам. Там я познакомилась со своей лучшей подругой Сарой, освоила все мыслимые виды спорта, а кроме того, получила великолепное образование. Но каждый день, просыпаясь и отходя ко сну, я молила господа, чтобы в следующий родительский день папа приехал не один, а с симпатичной новой леди. — Она горестно добавила: — Так и не дождалась…
Это означало, что летние каникулы я должна была проводить с ним, в Италии. Меня мучила мысль о том, что он живет один. Не могу похвастать, что активно общалась со своими сверстниками, зато с папой мы прекрасно проводили время. Он брал меня с собой в поездки по своим предприятиям, и я знаю, ему это нравилось. Он так мною гордился! По сути дела, только в такие моменты он словно вылезал из своей раковины и по-настоящему оживал. Представлял меня каждому работнику и всякий раз улыбался, а это теперь случалось нечасто. Мне эти поездки тоже нравились. Судя по всему, рабочие его любили.
Я вспомнил один материал, недавно попавшийся мне в «Монд». Автор называл отца Сильвии первопроходцем за то, что он одним из первых североитальянских промышленников предложил своим рабочим с юга страны дешевое жилье, чтобы они могли перевезти к себе своих жен и детей.
— Но самые худшие мои воспоминания связаны с выходными, когда мы с папой отправлялись в Ла Локанду, небольшой ресторанчик в тосканской глубинке. Это место было предназначено для отдыха представителей миланского и туринского высшего света. Представляешь, все такие сдержанные и сухие…
— Ну тогда это действительно было заведение для очень узкого круга! — пошутил я.
Она рассмеялась:
— Ты прав, Мэтью, в этом и состоял его колорит. Несмотря на свое простецкое название, этот «Постоялый двор» был весьма элегантен. По вечерам ужин подавали в саду, напоенном ароматом жасмина. И мне, совсем еще девчонке, все мужчины казались такими красавцами. Все загорелые, в белых костюмах… А мой папа — самый красивый. Женщины были в модных, очень элегантных платьях, а для желающих потанцевать играло трио.
— Фортепиано, ударные и скрипка, угадал?
— Да, мой милый музыкант, — улыбнулась она.
— Пальцем в небо… Я просто подумал, что для романтичности скрипка была бы очень кстати.
— Точно, — кивнула она. — Только не для пятнадцатилетней девчонки с папашей.
«Не стал бы утверждать это с такой уверенностью», — подумал я.
— Каждое лето я тешила себя надеждой, что теперь-то уж мы найдем папе жену.
Я представил себе, как юная Сильвия танцует с отцом, высматривая ему подходящую спутницу среди богатых вдовушек, и мне это показалось очень трогательным.
— Однажды прямо за соседним с нашим столиком оказались две дамы. Та, что помоложе, была темноволосая, яркая. Возраст — как раз то, что нужно. Они сидели от нас совсем близко, так что я разглядела, что кольца у нее на пальце нет. На протяжении всего ужина они поглядывали на нас и перешептывались. Перед тем как принесли кофе, пожилая дама встала, поцеловала молодую и исчезла.
— Ну-ка, ну-ка, это уже интересно! И кто же сделал следующий шаг?
— Естественно, я. Я сослалась на головную боль, извинилась перед папой, а его заставила остаться и закончить ужин.
В дверях я обернулась и увидела, как отец достает портсигар. Судя по всему, уходить он не торопился. Вот он, момент, которого я так долго ждала! Я не могла ни спать, ни даже читать. Не меньше часа я провисела на подоконнике, изо всех сил вытягивая шею, чтобы разглядеть, не танцуют ли они. Наутро я проснулась и стала представлять себе, как эта дама придет с нами завтракать на террасу. Ее не было, но папа пребывал в таком прекрасном настроении, что я была уверена, что они договорились встретиться на обеде. Так долго ждать я была не в силах и напрямик спросила его, что он думает о той красивой брюнетке, что вчера сидела с нами рядом.
Сильвия сделала паузу и сокрушенно помотала головой.
— Молчи, я угадаю, — остановил ее я. — Он предпочитает блондинок.
— Нет! Он ее вообще не заметил! Я, кажется, заболталась? — извиняющимся тоном спросила Сильвия.
Был почти час ночи. Мы стояли в пустом вестибюле «Святого клоповника» (еще одно прозвище, изобретенное мною для дыры, в которой мы жили).
— Вовсе нет, — вполне искренне возразил я. — Как еще можно узнать другого человека, если не в разговоре?
— Но узнать еще не означает симпатизировать… — осмелилась она.
— Сильвия, в нашем случае это полные синонимы.
Мы поцеловали друг друга в щечку на сон грядущий, и она на лифте поехала к себе. Я, как неисправимый американец, получил положенную порцию физической нагрузки, пешком поднявшись на свой десятый этаж (во всяком случае, мне в тот момент показалось, что этажей не меньше десяти). Шагая по лестнице, я думал, что в ее последней безобидной на первый взгляд реплике кроется тайный смысл. Нико еще не завоевал ее сердце окончательно. И у меня есть шанс.
На следующий вечер в «Кафе де Флор», завершив последнюю тему нашей подготовки — то есть досконально прочитав все, что касается появления, развития и лечения шистосоматоза (распространенного инфекционного заболевания крови, возникающего вследствие контакта с водой из зараженного источника), мы заказали кувшин сухого белого вина и по уже привычному ритуалу перелистали друг другу свои семейные альбомы.
Мы главным образом говорили о том, что нас привело в медицину.
— Если честно, — сказала Сильвия, — сколько помню, я всегда хотела быть врачом. Это, наверное, началось еще с Джорджо.
— А кто это?
Она перегнулась через столик, как делала всегда, когда делилась со мной чем-то сокровенным. Сегодня на ней был пуловер с глубоким вырезом, и я невольно пялился на ее красивую грудь. Она тем временем поведала мне о Джорджо Ридзутто.
— Он был моим первым мальчиком, если так можно сказать. Моя первая симпатия. Худющий, с большими черными глазами, довольно тщедушный. На переменке, пока другие ребята носились и валяли дурака, он устраивался где-нибудь в сторонке совершенно один. Тогда я подходила и садилась рядом.
Как я ни звала, он ни разу не захотел прийти ко мне домой поиграть. Как выяснилось, каждый вечер ему надо было идти в больницу на диализ.
Она вздохнула.
— Черт! Сколько лет прошло, а мне все еще тяжело об этом говорить. Уже тогда было видно, что он, как говорят, не жилец. Мой отец предложил оплатить ему операцию по пересадке почки. В Америке. Я была так горда! Я думала: у моего папы всегда все получается.
Она помолчала, потом сказала:
— Джорджо прооперировали в одной бостонской клинике. После операции он так и не очнулся.
Сильвия низко опустила голову.
— С тех пор отца преследует чувство вины. Что уж говорить о миссис Ридзутто! Если бы мы не влезли со своей помощью, ее сын прожил бы еще, может, полгода, а может, и год. А вышло, что медицина лишь ускорила его конец.
— И ты решила стать врачом?
— Тогда еще неосознанно. Но, наверное, именно с тех пор это желание подспудно поселилось во мне. Отец моей подруги Сары, профессор медицины в Кембридже, был в то время главным врачом хосписа для безнадежных больных. Однажды он позволил нам сопровождать его на утреннем обходе.
Джон Конрад был великолепен. Свой разговор с каждым больным он обставлял так, как если бы тот был самой важной персоной на земле. Он выслушивал их ответы и каким-то образом умудрялся найти нужные слова, чтобы их, страдающих и обреченных, приободрить.
Там лежал восьмилетний мальчик. Он был очень слаб, но еще мог смеяться над шутками доктора. И я вдруг остро пожалела, что у Джордже не было возможности провести последние дни в таком заведении. В тот день, на обратном пути в школу, я и приняла решение.
— Представляю, как среагировал твой отец!
— Ничего ты не представляешь. Он сначала удивился, но как будто согласился с моим выбором. И только спустя какое-то время стал с ним бороться. Естественно, его первым аргументом был комплекс вины. Он говорил, что мое желание идти в медицину связано с ранней утратой матери.
— Известный прием!
— Когда это не сработало, он принялся рассказывать, как тяжело учиться в медицинском, да какая потом трудная практическая подготовка…
— Ну-ка, ну-ка, доктор, поведай! — улыбнулся я. — Он тебе не говорил о дежурствах по трое суток кряду?
В мельчайших подробностях. Я отвечала, что другие же выдерживают, значит, смогу и я. Затем последовала попытка своеобразного подкупа. Отец предложил создать что-то наподобие Фонда Форда и выдавать гранты на научные медицинские исследования. Признаюсь, искушение было велико. Но в конце концов, после целого лета бесплодных уговоров отец сдался. А когда я уезжала, он поцеловал меня и сказал, что больше всего мечтает о том, чтобы я занималась тем, что будет доставлять мне удовольствие.
— Но ведь это все имеет значение ровно до того момента, как ты станешь женой Нико? — опять поддразнил я.
— Господи! — воскликнула она с деланым негодованием. — Ты еще хуже, чем мой отец! С чего ты взял, что я в него влюблена? Разве хоть слово об этом прозвучало?
— В любом случае это было бы грандиозное слияние капитала. — Я уклонился от прямого ответа. — Ваши отцы были бы в восторге.
— С этим не поспоришь, — согласилась она.
— Так, может, и дата уже назначена? — Я вдруг понял, что не очень хочу слышать ответ на этот вопрос.
— Вообще-то, — ответила она с лукавой улыбкой, — наши отцы сговорились на последнюю субботу августа.
— Этого августа ?
Она кивнула.
— Но теперь, ясное дело, им придется все отложить.
У меня отлегло от сердца.
Наконец мне стали понятны подспудные мотивы, побудившие ее пойти в «Медсин Интернасьональ».
Помимо того, что это даст ей возможность работать с больными детьми, она будет находиться за тридевять земель от Нико Ринальди и семейных проблем.
— Признайся, Сильвия: твое решение поехать в Африку случайно не связано с возможностью пропустить собственную свадьбу?
Она хотела подавить усмешку, но это у нее плохо получилось.
— Между прочим, я объяснила всем заинтересованным лицам, что мне требуется время, чтобы все обдумать.
— И как это было воспринято?
— У них не было выбора. Я ведь не только папина дочка, но и мамина. А мама бы боролась за свою независимость. Ну что, мистер любопытный репортер, на все вопросы получил ответ?
«Если бы! — подумал я. — Как раз наоборот, появилась куча новых вопросов».
8
Наступил последний день наших занятий. В пять часов Франсуа, затянувшись очередной сигаретой, позволил себе несколько заключительных замечаний. Он был предельно откровенен:
— Итак… Мы с вами завершили официальную часть подготовки, которая не имеет ничего общего с подготовкой реальной. Вам это станет ясно в тот момент, как вы сойдете с трапа. Каждый новый день в полевом госпитале — это новый опыт, а мы тут можем вас вооружить лишь правильным подходом, научить не бояться никаких проблем — а они, как правило, будут из числа тех, к которым мы вас не подготовили. У тех, к кому я несправедливо придирался, я хочу сейчас попросить прощения. А тем, с кем я был мил, хочу сказать: не беспокойтесь, вы свое получите на месте.
По классу пронесся смешок. Думаю, под его ехидной внешностью скрывался застенчивый, симпатичный человек.
— А теперь всем желаю удачи, — заключил он и добавил то, чего я от него никак не ожидал: — Больше мне сказать нечего.
Вылет был назначен на следующий вечер, так что еще три четверти суток в Париже мы могли провести по своему усмотрению.
Утром мы с Сильвией отправились в музей Родена, затем в последний раз явились в штаб-квартиру «Медсин Интернасьональ».
Нам надо было оформить разные бумажки, в том числе поручения в банк, медицинский страховой полис на случай болезни и застраховать свою жизнь, чтобы родные могли рассчитывать хотя бы на компенсацию в случае чего…
Я распорядился, чтобы после моей кончины Чаз с мамой обогатились на пять тысяч долларов каждый.
Затем мы разошлись по магазинам, чтобы накупить подарков родным. Я отослал маме и Малкольму «антикварные» часы из бронзы с позолотой — в качестве запоздалого свадебного подарка, а моей беременной невестке накупил классных детских вещиц в магазине «Ле Бон Пуан».
По дороге в отель я проходил мимо «Ла Вуа де Сон Мэтр» и решил напоследок заглянуть. Конечно, я не устоял и купил три кассеты, одну из которых попросил завернуть в подарочную упаковку. Для Сильвии.
Я нервно выхаживал рядом с автобусом. Было уже поздно. Пора ехать, не то мы опоздаем на самолет. Я поглядывал на часы, гадая, что с ней могло произойти.
— Эй, Мэтью! — прокричал Франсуа. — Садись в автобус. Не волнуйся, если мы уедем без нее, она наймет лимузин. Не обеднеет.
Меня эта реплика не успокоила и не насмешила. Но я повиновался.
Не успел я усесться, как на верхней ступеньке появилась Сильвия. За ней следовал ее верный страж.
В голубом свободном свитере, обтягивающих джинсах и черных кожаных сапожках она была неотразима. Она плюхнулась рядом со мной и ободряющим жестом потрепала меня по руке.
— Прости. Никак не могла закончить разговор. От них не отвяжешься!
Я счел за лучшее не спрашивать, о ком идет речь.
В транспортном потоке на площади Этуаль Франсуа воскликнул:
— Смотрите хорошенько, мальчики и девочки! Сейчас у вас за окном больше транспортных средств, чем во всей Эритрее.
Преданному Нино оказался отдан в распоряжение весь последний ряд. Поймав его взгляд, я помахал рукой, приглашая пересесть к нам поближе. Но он смотрел куда-то мимо. Нино находился при исполнении и был не расположен к панибратству.
В аэропорту Шарль де Голль, когда мы покидали свои вещи на тележки и покатили их к выходу на регистрацию, цербер продолжал с почтительного расстояния наблюдать за своей подопечной. Наконец, когда мы добрались до паспортного контроля, его обязанности были исчерпаны, и Нино подошел к нам с Сильвией. Неловко переминаясь с ноги на ногу и не отрывая взгляда от носков своих туфель, он стал прощаться.
— Счастливого пути, синьорина Далессандро! Жаль, что меня там не будет, чтобы за вами присматривать. Но… — Тут он замолчал, охваченный робостью.
— Ты очень милый, Нино, — нежно произнесла Сильвия. — Спасибо тебе за все. Передавай привет жене и дочке. Арриведерчи!
Он краем глаза посмотрел на меня, словно желая сказать: «Я на тебя рассчитываю, парень. Уж не подведи». Затем он повернулся и медленно зашагал по проходу.
— Скучать будешь? — пробурчал я.
— Нет, — помотала она головой.
Я взял ее за руку, и мы поспешили к остальным, в магазин дьюти-фри, чтобы сделать последние покупки первой необходимости — например, коньяк и виски. Морис Эрман тащил двухлитровую бутыль голландского джина.
— Известно ли тебе, что этот джин из можжевеловых ягод изобрел голландский профессор медицины? — немного смущаясь, изрек он.
— Ты, кажется, собрался им лечить всю Эритрею, — посмеялся я.
— С хорошей скидкой взял! Я подумал, может пригодиться. Вдруг в самолете горючее кончится?
После этого вся наша группа численностью одиннадцать человек сгрудилась у выхода на посадку. Мы болтали о всякой всячине, стараясь не показывать друг другу своего волнения.
Наконец объявили посадку на рейс 224 компании «Эфиопские авиалинии» до Асмэры. Франсуа с видом армейского сержанта встал в дверях самолета, желая убедиться, что все до единого командос от медицины, прошедшие беспощадную муштру под его бдительным руководством, взошли на борт. Само собой, он не мог пропустить без едкого комментария Мориса с его мощной бутылью.
— Вот это пузырь! Ты прямо как ребенок, Эрман. Не мог, что ли, взять что-нибудь более респектабельное? Например, «Курвуазье»?
У него нашлось доброе словечко и в адрес моего рюкзака, из которого высовывался длинный прямоугольный сверток.
— А это еще что за чудище, доктор Хиллер? Шоколадка «Хершз»?
— Вынужден тебя разочаровать, Франсуа. Это моя клавиатура, я тебе уже говорил.
— Ага, — ответил тот. — Жду не дождусь, как ты станешь играть, а я ничего не услышу.
Измотанные, как стайеры после забега, мы с Сильвией пробирались по узкому проходу к своим местам.
Когда мы уселись и пристегнулись, она повернулась ко мне с улыбкой.
— Это за что? — не понял я.
— Просто так. Я… piena di sentimenti. — Она вдруг перешла на итальянский.
Полна разнообразных чувств, — машинально перевел я. Эта формулировка весьма точно отражала и мое собственное состояние. Определить словами то, что я сейчас испытывал, я бы тоже не взялся.
Я полез в карман и протянул ей сверток.
— Это чтобы слушать на твоем новомодном японском магнитофоне.
— Спасибо. «Все хиты Хиллера»?
— Гораздо интереснее.
Она уже сняла упаковку и прочла. Это были избранные места из знаменитой оперы Глюка восемнадцатого века «Орфей и Эвридика».
— Никогда не слышала, — призналась Сильвия.
— Там есть ария, которая считается самым проникновенным выражением в музыке любовного томления.
Она протянула мне магнитофон.
— Найди мне этот фрагмент.
Я надел наушники и, быстро отыскав нужное место, вернул Сильвии кассетник. Она закрыла глаза и стала слушать арию Орфея «Как мне жить без Эвридики?» «Che faro senza Euridice?»
Где-то в середине арии она схватила меня за руку и с жаром произнесла:
— Мэтью, che faro senza te? Как мне жить без тебя?
Я наклонился и поцеловал ее. Долго. Медленно. Страстно.
Внезапно самолет взревел, оторвался от земли и взмыл в ночное небо.
Я наивно полагал, что полет даст нам хоть небольшую передышку от зловещих поучений со стороны нашего предводителя. Но я недооценил его чувство ответственности.
Как только начали разносить еду, в динамиках зазвучал знакомый голос:
— Говорит доктор Пелетье. Хотел бы напомнить всем пассажирам — а особенно членам моей группы — о необходимости принять профилактические таблетки от малярии. Спасибо. Приятного аппетита.
В Асмэру мы прибыли в час ночи. От возбуждения сна у нас не было ни в одном глазу.
Живо вспоминаю свои первые впечатления от Черной Африки. Именно такая она и была — черная. Едва самолет сел, как немедленно погасили сигнальные огни на посадочной полосе, и весь аэропорт превратился в большую черную дыру с отдельными светлыми пятнами в виде белков глаз и зубов. Зрелище, надо сказать, было жутковатое.
Таможня в аэропорту была чисто символической, и мы очень быстро загрузились в душный микроавтобус. Следом три допотопных грузовика везли наш скарб и оборудование. Обоз почти два часа трясся по ухабам, и Сильвия уснула у меня на плече.
Наконец мы добрались до Ади-Шумы. Нашему взору предстали дряхлые хибары под жестяными крышами, которые на обозримое время должны были стать нашим домом.
Пока африканцы разгружали багаж, Франсуа отозвал меня в сторонку.
— Мэтью, я распределяю, кому с кем жить, и хотел тебя спросить, где ты намерен проводить ночи. Вопрос чисто практический.
Я честно ответил:
— Знаешь, Франсуа, я сейчас не могу тебе сказать. Ты можешь пока пристроить меня где-нибудь? Временно.
Он пожал плечами и отошел, бормоча себе под нос что-то вроде: «Американцы… Пуритане чертовы!»
Вот как получилось, что первую ночь я провел в компании Жиля Нагле, коренастого серьезного француза в очках в металлической оправе.
Мы распаковали вещи при свете свечи, поскольку имевшийся в поселке примитивный бензиновый движок обслуживал только операционную и другие лечебные помещения.
Свой громоздкий сверток я пока не распаковывал, но Жиль его приметил и забеспокоился.
— Это что? — спросил он с нескрываемой тревогой.
— Пианино, — ответил я.
— Нет, правда. Серьезно!
— Я серьезно говорю. Это клавиатура. Без инструмента.
— То есть шума от нее не будет?
— Шума? Не волнуйся, Жиль. Она издает музыку, которая звучит только у меня в голове.
— Все равно должен тебя предупредить, — грозно молвил он, доставая штук пять или шесть биноклей, — я очень аккуратен. И надеюсь, что ты тоже будешь поддерживать здесь порядок.
— Не бойся. Тебе не придется меня воспитывать. Я не грязнуля.
Я невольно смотрел на его коллекцию оптических приборов, и он счел необходимым объяснить:
— Если тебя это интересует — у меня есть хобби. Орнитология. — Он произнес это с оттенком гордости.
— А, я так и подумал, — сказал я и полез в кровать в надежде хоть немного поспать.
— Если мне повезет, я увижу северного лысого ибиса. Их осталась всего одна колония в мире.
— Ну, прекрасно. Спокойной ночи.
Не знаю, сколько я на самом деле спал, но помню, что на рассвете я был на ногах. В комнате уже было не продохнуть, и с каждой минутой делалось все тяжелее.
Я подошел к окну, чтобы впервые взглянуть на Эритрею при свете дня, и был поражен.
— Бог ты мой! — ахнул я вслух.
Мой сосед резко пробудился, нащупал очки, вылез из кровати и спросил:
— Что такое? Что случилось?
— Ничего не случилось, — сказал я. — Кажется, вечером здесь собираются давать большой рок-концерт.
— Ты в своем уме?
— Видишь ли, — продолжал я его разыгрывать, — там собралась целая толпа фанатов. Не могу себе представить, чего еще они могут ждать. Их так много! И Марта, кажется, уже раздает программки.
Жиль в изумлении уставился на нескончаемую очередь, выстроившуюся от дверей полевого госпиталя до горизонта. Толпа изнуренных, пропыленных, страждущих людей.
— Господи Иисусе! — ахнул он. — Они что, не знают, что мы открываемся в семь?
— Понимаешь, Жиль, у них не у всех «Ролексы» при себе. В общем, нам предстоит денек!
— А ты прав, Хиллер. Марта, похоже, уже начала формировать из них очередь. По степени срочности.
Он был немного нудноват, но, судя по всему, делу предан.
Все время, пока мы торопливо одевались и брились (с холодной водой), Жиль без умолку говорил о птицах. О том, что за время нашей «экспедиции» он рассчитывает увидеть представителей таких редких видов, как венценосный журавль и — я не шучу! — коричневая олуша. Он продолжал трещать и по дороге в «столовую» — большое (по сравнению с нашей хибарой), наспех возведенное дощатое сооружение, похожее на амбар.
Большинство наших уже сидели за длинным прогнувшимся столом, в том числе и Сильвия. Она жестом показала, что заняла мне место.
По дальней стене располагалась неказистая кухня — дровяная печь и груда щербатых кастрюль. Нас заверили, что местные повара знакомы с основами гигиены и дважды подвергают все кипячению, прежде чем подать на стол. Говорили ли им о чем-то, кроме этого, оставалось загадкой.
Меню нашего завтрака было, можно сказать, составлено на компьютере: немного папайи, бананы и козий сыр, который полагалось съесть с инджерой — плотным, как резина, хлебом, испеченным из местного злака под названием тьефф. Так называемый кофейник наводил на мысль о том, что прежде он служил емкостью для растительного масла (так и оказалось).
Я сел рядом с Сильвией.
— Как самочувствие? — поинтересовался я.
— Боюсь до смерти. А ты?
Я бы определил свое состояние как нетерпение. Скорей бы уж приступить к делу! Мы ведь для этого приехали, а?
Она кивнула.
Заглатывая еду, я оглядел своих товарищей и понял, что и другим так же не терпится поскорее начать работу.
Одна Сильвия выглядела подавленной.
— Что-то случилось? — спросил я.
Она покачала головой.
— Не помню ни одного симптома шистосо-матоза.
— Перестань! — Я обнял ее за плечи. — Они же у тебя как от зубов отскакивали! Паникуешь на пустом месте. И не забывай, эти болезни ни с чем не спутаешь, они сами о себе кричат. Можешь мне поверить: узнаешь с одного взгляда.
Она выдавила из себя улыбку и тут вспомнила, что не представила меня сидящему напротив юноше из народности тигринья, с которым перед этим разговаривала.
— Кстати, Мэтью, познакомься, это Йоханнес. Мне повезло. Он будет работать со мной медбратом, и он здесь лучше всех говорит по-английски.
От похвалы молодой человек расплылся.
— Доктор ошибается, — возразил он. — У меня с языком не больно хорошо.
Из его произношения и построения фраз я заключил, что он скромничает не без оснований, и мысленно понадеялся, что он хотя бы сможет правильно переводить вопросы врача пациентам — а главное, их ответы.
— Эй! — вдруг встрепенулся я. — А где же наш замечательный босс? Неужто дрыхнет еще?
— Издеваешься? — возмутилась Дениз. — Франсуа с Морисом с самого приезда не выходят из операционной. Когда мы прибыли, тут уже ждали несколько партизан с тяжелыми ранениями, и они решили не откладывать до утра, чтобы не рисковать.
— Молодцы, — похвалил я и встал. Обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, я объявил: — Давайте последуем их вдохновляющему примеру и двинемся в бой. — Эта не слишком удачная фраза выдавала мое волнение.
Все направились к выходу, а Марта прокричала:
— Не забудьте, обеда как такового не будет. Еда вся здесь, так что приходите и питайтесь, когда проголодаетесь. Ужин в половине восьмого, а в девять у нас собрание. Могу вас заверить, у вас сегодня полноценный рабочий день.
— Верю, — буркнул я, обращаясь к Сильвии, и вышел на слепящее солнце. Мы зашагали к «Консультационному центру» (точнее сказать — сараю), куда они были приписаны вдвоем с Дениз.
Я чмокнул ее в лоб, а она вцепилась мне в руку.
— Можно, я к тебе загляну, если надо будет посоветоваться?
— Конечно. Только тебе этого делать не придется.
Какое-то время я размышлял над ее типичным случаем «страха перед публикой». Но, дойдя до своего богато оборудованного кабинета, разом отбросил все посторонние мысли. Я набросил белую куртку, вымыл руки и поставил диагноз первому туберкулезному больному. Даже без помощи стетоскопа.
Это была маленькая девочка. Ее болезнь носила столь выраженный характер, что я по дыханию слышал, что у нее в легких имеется патология.
После этого я надолго потерял счет времени.
За последующие три часа мне предстал такой спектр экзотических заболеваний, какого я не видел за всю свою предыдущую клиническую практику. Я, кажется, своими глазами увидел все без исключения считающиеся исчезнувшими недуги, о которых нам рассказывал Жан-Мишель Готтлиб. В том числе и проказу.
Медсестрой при мне была закаленная в боях дама по имени Аида. В отличие от ее оперной тезки ее никак нельзя было назвать «небесным созданием».
Аида была миниатюрная и жесткая, и, должен сознаться, в первый момент ее манера обращаться с больными показалась мне излишне агрессивной. Однако я скоро понял, что это следствие многолетнего опыта. Ибо бессчетные больные, постоянно пытающиеся пролезть вперед, слушались только ее окрика, периодически подкрепляемого тычком.
Кроме того, с помощью Аиды я начал осваивать язык тигринья, и первое слово, какое я запомнил, было «йеканйела», самое сладкое для любого врача — оно означало «спасибо».
К концу дня я уже сам мог спросить, где и что болит, а также без помощи медсестры разобраться, как долго длится заболевание. А когда больной меня благодарил, я отвечал на его родном языке: «Не за что».
Я был настолько занят, что, только сделав перерыв, чтобы выпить очередной — обязательный — литр воды, заметил, что взмок до нитки.
Почему-то мне вспомнилось парижское собеседование (теперь мне казалось, что оно было сто лет назад) и язвительный вопрос Франсуа, не буду ли я скучать по таким плотским благам цивилизации, как телевидение или «Макдоналдс». Оглядываясь назад, я подумал, почему же он ни словом не упомянул о кондиционерах?
Единственным местом, где приемлемые для человека условия худо-бедно поддерживались, была операционная. (Небось хитрый француз потому ее и захватил, подумал я.) Терапевтической части госпиталя кондиционеры были обещаны «в ближайшее время». Что следовало понимать как «никогда».
Во время короткой передышки, которую я сам себе предоставил, я вдруг вспомнил о Сильвии.
Оставив Аиду сдерживать осаду, я объявил перерыв. Слово «обед» я выговорить не мог, поскольку больные почти поголовно были на грани истощения.
Солнце стояло в зените и напоминало огненный шар. Наступал трехчасовой период, когда персоналу было запрещено выходить на улицу, разве что куда-то совсем близко. И только в случае крайней необходимости.
У больных, разумеется, выбора не было. Они сидели на палящем солнце, по возможности укрываясь от безжалостных лучей своими лохмотьями, и молча страдали, покорно (по крайней мере, в большинстве случаев) дожидаясь своей очереди к облаченным в белые халаты медикам обоего пола, прибывшим из какого-то другого мира.
Матери сидели в застывших позах, как смуглые статуи, тихонько покачивали хнычущих малышей, над которыми роем вились мухи. Старики, высохшие, как скелеты, и сгорбленные под грузом лет, также молча стояли рядом.
Многие шли сюда по полдня и даже больше и были готовы ждать сколько потребуется. Они будут спать там, где стоят, и поддерживать силы глотком воды, символической миской каши и мыслями о том, что в другой раз «повезет больше».
Достаточно было взглянуть на их лица (чего я тщательно избегал), и у вас начинало ныть сердце.
Когда я пришел к Сильвии, у нее в отделении царил настоящий хаос. Крик, визг, толкотня. Я сразу понял, что при всем красноречии Йоханнес не наделен способностью моей Аиды отражать физический натиск самых напористых пациентов.
Я сразу обратил внимание на одну женщину, она стонала от боли и извергала ругательства. Потом я увидел Дениз, которая накладывала другой больной швы на рваную рану брюшной стенки. Та стонала, ее держали несколько добровольных помощников из числа больных.
— Что ты делаешь, черт побери? — спросил я. — Неужели нельзя дать наркоз?
— Нельзя! — прошипела она. — Лигнокаин уже несколько минут как кончился.
— Я принесу тебе еще! — прокричал я.
Она уставилась на меня пылающими от гнева глазами.
— Больше нет, идиот! Отстань от меня. Думаешь, мне самой это нравится?
— А где Сильвия? — спросил я уже более сдержанно.
Не знаю! Должно быть, в салон красоты пошла, — огрызнулась Дениз. — Если найдешь ее, скажи, чтобы немедленно шла работать. — Внезапно она сменила сердитую интонацию на беспомощную мольбу. — Пожалуйста, Мэт! Я уже на пределе.
Я видел, что она вот-вот расплачется. Было ясно, что по неведомой причине Сильвия дезертировала с поля боя. Что у них тут произошло? Я поспешил в столовую и в дверях чуть не налетел на Франсуа.
По выражению его небритого лица я понял, что настроение у него не из лучших. Судя по всему, он был прямо из операционной.
— Если ищешь свою подружку, могу сообщить, что она устроила себе самый длинный перерыв в истории. Чашка кофе большая попалась. — В его голосе слышалась ярость. — Как я сразу не сообразил? Это все Далессандро со своей взяткой. Сбил меня с толку. Похоже, здесь ее чувствительной натуре и впрямь не место.
— О чем это ты?
— Она ничего не знает, но, когда она подала заявку, ее отец предложил нам миллион баксов…
— Чтобы ее взяли?
— Нет, чтобы отсеяли. Это до такой степени меня взбесило, что я ее принял. А сейчас, если не возражаешь, я пойду работать. И ты тоже!
Без лишних слов он стремительно вышел. Я увидел Сильвию. Она сидела в дальнем конце стола, подперев подбородок рукой, и с тоской смотрела на свой кофе. Я попытался сдержать злость, но разочарование осталось. И стыд. Не только за нее, но и за себя тоже.
Однако, приближаясь к Сильвии, я принял другое решение. Она уже получила хороший выговор от Франсуа и вряд ли нуждается в дополнительной взбучке. Ясное дело, Сильвия стала жертвой неуверенности в себе и сама нуждается в поддержке.
— Привет, Сильвия, — тихо сказал я. — Поговорим?
Она молча помотала головой.
— Зря. Поделишься — легче станет.
Она еще немного помолчала, потом сказала:
— Мэтью, мне так стыдно! У меня не было ни малейших сомнений, что я приняла правильное решение. А стоило увидеть этих малышей — сердце перевернулось и я моментально сломалась.
Ах, вот оно что! У нее не получилось дистанцироваться. Как же она не понимает, что сейчас не время поддаваться жалости?
— Мне следовало быть жестче! — корила она себя.
— Если б ты была жестче, это была бы не ты, — горячо возразил я.
— Ну, значит, смелее. Эти люди живут в аду, и у меня не получается смотреть на них равнодушными глазами.
— Прекрати немедленно! — командным тоном приказал я. — Франсуа слишком много от тебя хочет в первый день. А кстати, ты воду регулярно пила?
Она отвела глаза.
Не было смысла ругать ее еще и за это. Я пошел и принес ей две литровые бутылки воды.
— Одну выпей прямо сейчас. И не забудь выпить вторую до конца дня. Что до остального, могу прокомментировать ситуацию двумя словами.
— Да? — Она испуганно подняла глаза.
— Стань взрослой!
Почему-то этот совет вызвал у нее улыбку.
Через десять минут мы наконец пошли работать. Сильвия снова была готова к самым суровым испытаниям.
У крыльца она остановилась и обняла меня.
— Спасибо тебе, Мэтью.
Затем поцеловала меня с такой страстью, что наш поцелуй в самолете показался мне невинной дружеской лаской.
Это был необычный день.
В промежутке между партизанскими огнестрельными ранениями я поставил диагноз и назначил лечение такому количеству больных, что сбился со счета. Не окажись они у нас, многие просто не протянули бы долго, настолько запущены были их болезни.
Кроме того, наше счастливое появление спасло от слепоты по меньшей мере дюжину детишек, больных трахомой. Им грозила полная потеря зрения от этой, протекающей вначале бессимптомно, глазной инфекции, распространение которой тем шире, чем хуже санитарные условия. Однако своевременно назначенный доксициклин (как все просто! — разве можно представить себе жизнь без антибиотиков?) полностью ее излечивает.
Никогда не забуду последний случай трахомы в тот день. Это был умненький мальчик по имени Дауит, который, пока стоял в длинной очереди, выучил несколько слов по-английски. Он радостно на все лады называл меня «докта», всякий раз хихикая от восторга. Его болезнь достигла уже опасной стадии, но до рубцов на конъюнктиве или роговице еще не дошло. Курс доксициклина мог бы полностью его исцелить, без каких бы то ни было последствий для здоровья.
Но в тот момент лекарство у нас кончилось, и я попросил Аиду объяснить маме Дауита, что надо принести ребенка снова на следующее утро.
На другой день ни матери, ни мальчика мы не нашли.
Впрочем, как выяснилось, и ни единого тюбика доксициклина. Как только мы пополнили свои запасы и до последнего дня моего пребывания в Африке я неустанно искал этого мальчика, чтобы спасти его от жизни в темноте. Я его так и не нашел.
Мне кажется, лучшие врачи — это те, кто помнит о своих поражениях так же хорошо, как и о победах. Это не позволяет им возгордиться. И поэтому, когда я мысленно возвращаюсь в Эритрею, я всегда думаю о тех, кого мне не удалось спасти. О маленьком Дауите.
И о Сильвии. Всегда о Сильвии.
9
Если за завтраком мы были возбуждены, то за ужином столь же сильно подавлены.
Конечно, нас тысячу раз предупреждали, что Эритрея терпит лишения. Но никто, включая нашего закаленного в боях руководителя, никогда не видел, чтобы люди жили в такой нищете и запустении. Лично я задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь позволить себе обыкновенную пиццу, зная, как много африканских детишек ночами напролет хнычут от голода на руках у своих матерей.
День выдался такой суматошный, что теперь почти не вспоминалось, что были какие-то проблемы с Сильвией. К середине дня она взяла себя в руки и вернулась в наши ряды, стала тверже ставить диагноз и держалась намного увереннее. Больше того, она даже умудрилась отличиться.
Дениз осматривала шестилетнюю девочку, которой неделю назад врачи из передвижной группы ООН назначили антибиотики от какой-то легочной инфекции. Теперь ее срочно доставили в наш госпиталь, бледную, липкую от пота, с едва различимым нитевидным пульсом. С трудом расслышав в стетоскоп сердечный ритм, Дениз впала в панику и призвала на помощь Сильвию.
— Боже мой! — моментально среагировала та. — Йоханнес, неси сюда аппарат УЗИ!
— Ты это о чем, Далессандро? Это же вирусная инфекция…
Сильвия оборвала ее и повторила свое распоряжение медбрату:
— Йоханнес, живее!
Тот послушно выбежал.
— Нет, ну правда, — возмущалась Дениз, — ты же действуешь наугад! У тебя даже догадок никаких!
— Закрой рот, Лагард. Мне кажется, я знаю, что у нее.
В считаные минуты Йоханнес прикатил примитивный аппарат, который был у нас с собой. Сильвия быстро его включила и поднесла зонд к груди ребенка. Ее подозрения моментально подтвердились.
— Так я и знала! Экссудативный перикардит. У нее сердце зажато. Неудивительно, что ты ничего не услышала. Ты уверена, что у нас совсем ничего нет для местной анестезии?
— Ни капельки.
— Черт, придется делать так.
Она велела Дениз вдвоем с Йоханнесом держать малышку, а сама попыталась себя приободрить, произнеся вполголоса:
— Ну же, Далессандро, выбора у тебя нет. Так что действуй, и побыстрее!
В следующее мгновение девочка вскрикнула от боли: Сильвия ввела ей иглу под грудину и быстро отсосала шприцем мутную жидкость. Через мгновение сдавление сердца было ослаблено, и дыхание у девочки пришло в норму.
Сильвия наклонилась, погладила ее по лбу и ласково произнесла:
— Прости, маленькая, мне пришлось это сделать. Я знаю, что это больно, но другого выхода не было.
У Дениз тоже не было другого выхода. Она выдавила:
— Молодец, Далессандро.
Когда Франсуа вошел в столовую и призвал наш удрученный тяжелым днем отряд к порядку, все уже знали о самоотверженном поступке Сильвии.
— Буду краток, ребятки, — начал он, — ведь вам не терпится вкусить от здешней кипучей ночной жизни. — Мы слишком устали, чтобы реагировать на его шутки.
— Ну да ладно, — продолжал Франсуа. — Единственное, что нам с вами необходимо срочно обсудить, это как оптимальным образом распорядиться теми жалкими медикаментами, которые у нас остались после визита грабителей.
— Ты сказал «грабителей»? — в изумлении воскликнул Морис.
— Вообще-то, старик, здесь их называют «шифта». Но, как ни называй, это все те же злодеи, которые, куда бы мы ни ехали, каким-то образом умудряются стащить у нас львиную долю наших запасов.
— Франсуа, нельзя ли… — попробовал я остановить этот поток ненужного красноречия.
— Хочешь сказать — прекратить словоблудие?
— Вот-вот. Если ты заранее знал, что нас попытаются ограбить, то почему не поставил к машинам охрану?
— Ну что ты, Хиллер? Неужели я этого не сделал? К несчастью, как раз эти «сторожа» вчера и увели у нас целый грузовик.
Прищемив меня, как клопа, он повернулся к остальным:
— Необходимо самым тщательным образом продумать очередность хирургических операций.
Он пустил по кругу рукописный список, а недовольный ропот все нарастал.
Морис был очень раздосадован.
— Ушам своим не верю! — Он в сердцах швырнул листок на стол. — Насколько я понимаю, мы остались без лигнокаина, без эритромицина и всего с половинным запасом галотана. Что мы вообще с этим можем делать, Франсуа? Лечить вросшие ногти?
Я про себя отметил, что, помимо названных лекарств, исчез весь запас глазных антибиотиков. В ближайшее время Дауит и еще десятки таких, как он, будут получать диагнрз вместо лечения.
— Когда мы можем рассчитывать на пополнение запасов? — сердито спросил я.
— Как только наши люди в Париже получат деньги по страховке, — ответил Франсуа. — Только не надо мне ничего говорить про бюрократию. Хорошо еще, что вообще страховка есть!
В этот момент подняла руку Сильвия.
— Да, мисс «ФАМА»? — Франсуа не скрывал раздражения.
— Я могу позвонить домой?
Не дожидаясь ответа босса, несколько человек хором крикнули: — Нет! Дениз даже позволила себе съязвить:
— Что, Далессандро, хочешь вылететь домой первым рейсом?
После четырех часов в гуще сражения Сильвия была уже далеко не тем изнеженным цветком, который они видели поникшим каких-то несколько часов назад. Меньше всего ее сейчас заботило общественное мнение.
— Я знаю, что вы сегодня мною недовольны, и хочу перед всеми извиниться за то, как вела себя утром. Особенно перед Дениз. А позвонить я хотела, чтобы помочь, насколько в моих силах.
— Слушаю, — сказал Франсуа и скрестил на груди руки.
— Я хочу позвонить отцу.
Все опять стали вздыхать, свистеть и шикать. Группа явно нашла себе мальчика для битья.
Высокомерие и самодовольство моих товарищей вывели меня из себя. Я встал, оперся о стол и одного за другим смерил их взглядом.
— Ну вот что, ребята, заткнитесь все! Дайте ей сказать.
Шум стих, и Сильвия сформулировала свое предложение:
— Поскольку мой отец, как вам известно, принадлежит к мироедам-буржуям, то у него есть связи с такими же буржуями из фармацевтической промышленности, а значит, он мог бы организовать отправку нам партии медикаментов.
Первой реакцией было молчание. Все повернулись к нашему руководителю, который на удивление кротким голосом объявил:
— Что ж, как гласит эфиопская пословица, «чтобы поймать шифта, нужен другой шифта». Почему бы не дать папуле шанс?
Он полез в карман, достал ключ и протянул его Сильвии.
— Раз уж будешь звонить, попроси, чтобы прислал несколько ящиков кьянти.
Сильвия заставила себя с прямой спиной выйти из комнаты, отлично зная, какой град насмешек понесется ей вслед.
— Типично буржуазная барышня! — рассмеялась Дениз. — Всякий раз бежит к папе.
— Прекратите! — рявкнул я, имея в виду всех. — Вы несправедливы. Если учесть, как вы к ней относитесь, нужно было определенное мужество, чтобы предложить помощь отца, не находите? Разве у вас никогда не было никаких сомнений? Тревоги? Мне, несмотря ни на что, кажется, что стержень у Сильвии есть.
— Да, — язвительно поддакнула Марта, — и этот стержень называется «деньги».
Ехидный смех был прерван возвращением Сильвии. Все резко смолкли.
— Спасибо, — негромко сказала она Франсуа, возвращая ключи. — Он знает, к кому обратиться. Бог даст, к концу недели получим партию. Продержимся.
— Браво! — обрадовался мой сосед Жиль. — Молодец, Сильвия. И кстати, я хотел сказать: здорово ты сегодня поставила тот диагноз.
Его инициатива была поддержана несколькими вежливыми хлопками. До всеобщей любви еще было далеко, но, по крайней мере, лед начал таять.
— Хорошо, мальчики и девочки, — объявил Франсуа. — Собрание окончено, всем спокойной ночи.
Не прошло и нескольких секунд, как мы с Сильвией остались вдвоем. В руках у нас было по свече. Она смущенно улыбалась.
— Спасибо, что за меня заступился.
— Спасибо за то, что ты сделала. Теперь дело у нас пойдет.
В мерцающем свете свечей она была очень красива.
— Как там дела в Милане? — спросил я по возможности небрежно.
— Все в порядке. Все хорошо.
— Как Нико?
— Я не спросила.
— А отец тебе разве не сказал?
— Если хочешь знать, он был до смерти рад, что слышит мой голос и может расспросить обо мне и о вас всех.
Я вдруг подумал, какой отчет Нино представил своему работодателю. И много ли тому известно обо мне.
Но я решил больше не забивать себе голову этими мыслями. По крайней мере, сейчас.
— Сильвия, идем, уже поздно. Гаси свечу.
— Почему ты так на меня смотришь? — спросила она, словно почувствовав на лице мой взгляд.
— Потому что хочу запомнить тебя такой.
Потом, не сговариваясь, мы задули свет и остались стоять в темноте, близко-близко.
Я обнял Сильвию и зажег фонарик. Мы медленно побрели к ее бунгало.
В лагере было тихо, если не считать уханья где-то вдалеке ночных птиц, название которых знал только такой специалист, как Жиль. Хижины и деревья на фоне луны были похожи на тени, а воздух наконец обрел температуру, близкую к терпимой.
— Знаешь что? — прошептала она. — День, который начинался как самый худший в моей жизни, закончился как самый прекрасный. И тому есть единственная причина. — Она стиснула мне руку. — Как мне тебя отблагодарить?
— Ну что ты, какая ерунда, — ответил я.
Мы стояли у ее крыльца. Она подняла ко мне лицо.
— Не хочу, чтоб этот день кончался.
В следующий миг мы уже были внутри и при тусклом свете свечи бросились друг на друга.
Не могу передать словами ощущение, которое рождалось у меня, когда я обнимал и целовал Сильвию Далессандро. И то чувство наполненности жизни, которое появлялось у меня, когда мы прижимались друг к другу.
Внезапно она отстранилась.
— Мэтью, мне надо тебе кое-что сказать. Я боюсь. Я никогда прежде не была с мужчиной.
Я был искренне удивлен. Вот бы не подумал, что такая современная девушка, как Сильвия, может оказаться девственницей. Но по выражению ее лица я видел, что это правда. Из чего сделал собственный вывод о том, что я для нее значу.
И вот мы в первый раз занимались любовью в маленькой комнатке полуразвалившейся хибары в забытой богом эфиопской деревушке.
10
Это был не сон. Посреди ночи я проснулся и убедился, что по-прежнему лежу рядом с Сильвией. И она мирно посапывает в моих объятиях. Я не верил своему счастью. Сейчас она была еще прекраснее, чем всегда. Мне захотелось ее поцеловать, но я не хотел нарушить ее сон.
Я посмотрел на часы: начало шестого. Сквозь импровизированные ставни уже можно было различить полоски света, начинающие озарять ночное небо. Мне надо было возвращаться.
Я одевался очень тихо, но Сильвия вдруг открыла глаза, приподнялась на локте и в брезжущем свете пробуждающегося дня стала смотреть на меня.
Сначала она просто смотрела. Потом сказала:
— Нет.
— Что — нет?
— Не уходи, Мэтью. Я наклонился к ней.
— Хочешь, чтобы все узнали?
— Какое это имеет значение? Они все равно узнают, у меня это на лице написано.
— Это точно, — улыбнулся я. — На моем тоже?
Она кивнула.
— Значит, ты можешь остаться.
— Нет, — засмеялся я. — Не хочу, чтобы Жиль ревновал.
Она тоже рассмеялась, а я стряхнул ее чары и заставил себя сделать то, что должен был.
— Мэтью…
Я замер и прошептал:
— Не волнуйся, мы еще только открываем новую главу. Пока.
Я вошел в наш домик, и Жиль зашевелился. Он сразу потянулся к очкам, но я его успокоил:
— Не дергайся, еще рано. Я просто выходил прогуляться.
— Ах да, конечно, — сказал он таким тоном, что я не понял, догадался он или нет. — Не волнуйся, ты меня нискодько не побеспокоил. Я привык просыпаться в пять и идти смотреть на птиц. Раз ты уже на ногах, может, вместе пойдем?
Я поблагодарил его за приглашение и пообещал пойти как-нибудь в другой раз. Одновременно я был признателен ему за то, что он не видит, что происходит, или великодушно делает вид, что не видит. В любом случае я мысленно пожелал ему сегодня увидеть синюю птицу.
Мы продолжали играть в загадки еще почти двое суток. Остальные словно не замечали никаких перемен в нашем поведении, а мы были счастливы, что нас никто не трогает.
Потом, на третий день, Франсуа отправил нас оказать помощь больному вождю какого-то племени. Вдвоем в открытом джипе. Надо было отдать должное его благородству: он позволил мне взять с собой подружку на обычный вызов к больному. Вообще-то с этим прекрасно справляется один врач.
Когда мы вернулись, Франсуа встретил нас улыбкой.
— Ребята, я вас переселяю. Отныне вы оба живете в домике номер одиннадцать. Если, конечно, вы не против…
Мыс Сильвией переглянулись.
— Нет, не против, — ответил я за двоих. — Мы сделаем над собой усилие.
Тут меня осенило.
— Послушай, Франсуа, но ведь у нас только десять домов!
— Можешь мне не верить, Хиллер, но мы уже перенесли твои вещи в новое бунгало.
— И мои тоже? — ужаснулась Сильвия.
— Нет, мы решили, что ты предпочтешь это сделать сама. После работы, разумеется. Между прочим, среди наших выздоравливающих пациентов есть мастера на все руки. Эти умельцы возвели вам жилище в рекордно сжатые сроки — пока вы были в отъезде.
Это было заметно. Сооружение в каком-то смысле можно было считать архитектурным шедевром — оно сочетало прямоугольные очертания телефонной будки с легким наклоном Пизанской башни. Но все это не имело ровным счетом никакого значения против одного неоспоримого достоинства: оно стояло отдельно от всех других домиков, позади складского сарая. А главное — это был наш первый дом, пусть и неказистый. Мы с Сильвией стояли рука в руке, глядя на свое свежевыстроенное жилище.
— Рада? — спросил я. Она улыбнулась:
— Я же тебе говорила: все и так узнают.
— Вот и хорошо. Не надо никому ничего объяснять.
В этот момент нас издалека окликнул Франсуа:
— Позвольте вам напомнить, что это ни в коей мере не оправдание для того, чтобы опаздывать на работу. Даже на минуту!
Незачем говорить, какие замечательные ночи нас ждали в этом шалаше.
И мы были очень, очень счастливы.
Мы плавились от зноя, но все-таки были в состоянии замечать, что творится вокруг.
Земля была выжжена. Если не считать бесстрашных лиловых цветков палисандрового дерева, ничто здесь не только не цвело, но даже и не росло. Пейзаж подавлял своей однообразной окраской — он был уныло-бурый с едва заметным рыжеватым оттенком. В минуты задумчивости я порой представлял себе, что это — следствие огромного количества человеческой крови, впитанной этой землей.
И в госпитале время от времени до нас доносились звуки перестрелки. Тревожные звуки, и в первую очередь потому, что они предвещали прибытие к нам на операционный стол новых жертв кровопролития. Политическая принадлежность раненых пациентов меня не интересовала. Некоторые были такие юные, что, я думаю, они и сами не осознавали своих пристрастий. Что только лишний раз подчеркивало бессмысленность этой войны.
Отец Сильвии умел держать слово. Не прошло и недели, как вертолеты, задействованные на его нефтеразработках на островах Дахлак в Красном море, благополучно доставили нам из аэропорта Асмэры новую партию лекарств. Толпящиеся во дворе госпиталя пациенты возрадовались и исполнили приветственный танец в честь волшебных машин.
Мы, со своей стороны, отметили это событие возобновлением операций. И раздачей доксициклина страдающим трахомой (увы, не Дауиту).
Только благодаря сумасшедшему ритму работы можно было сохранить рассудок. У нас просто не оставалось времени ощущать в полной мере весь ужас тех опасных заболеваний, с которыми мы изо дня в день сталкивались. Одно дело видеть картинку в учебнике, и совсем другое — живьем лицезреть изуродованное лицо симпатичного крохи.
Если не считать работы, мы с Сильвией все время проводили вместе. Изнурение наших коллег неизбежно усугублялось изматывающим однообразием дней, похожих друг на друга как две капли воды. Мы же воспринимали эти дни как бесконечное повторение неземного блаженства. Однако и нас не миновала горечь утрат, которые мы ежедневно несли. Большинство из них ничем нельзя было оправдать.
Я еще мог бороться со своей болью, играя на своем бутафорском рояле. У Сильвии такой отдушины не было, и ей надо было перед кем-то изливать душу. Я и без слов мог сказать, когда после особенно тяжелого дня ей требовалось утешение.
В такие дни она приходила домой, надевала халат и спешила в импровизированную душевую под открытым небом. Если успеть, вода в баке могла еще не остыть после дневной жары.
Возвратившись, она садилась рядом со мной на кровать, а я лихорадочно «играл», разложив «инструмент» на коленях. Поскольку звука не было, Сильвия не могла определить, какую пьесу я играю. И я объяснял:
— Последняя часть так называемой «Лунной сонаты» Бетховена. Тот, кто дал ей это нелепое название, никогда этой части не слышал — она поистине исполнена страсти. В ней Бетховен выпустил на волю смерч.
И я снова со всей силой бросался в безумные арпеджио и сокрушительные аккорды.
— Ты фантастический артист, — восхищалась она, целуя меня сзади в шею. — Вот смотрю я на тебя — как ты отдаешься музыке! — Она улыбнулась. — Я тоже иногда ее слышу.
Потом я заканчивал «играть», и мы говорили о том, как прошел день. Без этого мы бы не смогли. Только так здесь можно было не свихнуться.
У Сильвии была одна особенность. Потеряв больного, она видела в этом свою вину. Однажды, приняв роды двух мертвых близнецов, она кляла себя весь вечер.
Мне понадобилось все мое красноречие и логика, чтобы убедить ее, что дородовый уход в этой стране не просто поставлен плохо — он вообще отсутствует. И действительно, многие женщины на сносях, готовые пройти много миль до госпиталя, теряли детей еще в пути. Она помолчала, а потом без тени иронии и немного сердито произнесла:
— Иногда я ненавижу эту страну!
— Неправда! — возразил я и заключил ее в объятия.
Поскольку столовая была единственным местом «отдыха», где имелось освещение, мы все после ужина торчали в этом сарае, читая газеты недельной давности, сочиняя письма на «большую землю», обсуждая профессиональные проблемы и — о да! — позволяя себе сигаретку-другую. Мы действительно испытывали жестокий стресс, и кое-кто из нашей группы вернулся к прежним привычкам.
Частенько мы пробовали поймать новости Всемирной службы Би-би-си по коротковолновому приемнику. Мы жадно ловили сообщения, особенно когда речь шла о борьбе эритрейских повстанцев за независимость от Эфиопии. Было такое впечатление, что там, в Лондоне, знают о том, что происходит у нас под носом, больше нашего.
У остальных членов нашей группы не было личной жизни, достойной обсуждения. У Жиля она в каком-то смысле была, но объектом его страсти были пернатые. Большую часть времени он сидел один, читал или о чем-то думал. И при всем том было впечатление, что он скучает в одиночестве. Я пытался как-то привлечь его в нашу компанию, но он всячески упирался.
— Эти посиделки неизменно кончаются обсуждением твоей биографии, — угрюмо проворчал он.
— И что? Это бывает любопытно?
— Только не в моем случае. У меня никакой биографии нет и никогда не было.
Во мне продолжал говорить добрый самаритянин.
— Детали всегда можно придумать. Уверен, что многие так и делают.
— У меня и воображения для этого нет.
Я почувствовал, что мой запас христианского великодушия исчерпан.
И вот когда все книжки были по нескольку раз читаны и перечитаны, нам ничего не оставалось, как предаться сплетням, чтобы скоротать время.
Постепенно мы многое узнали друг о друге, о всевозможных приключениях и злоключениях, случавшихся с нами в прошлой жизни и приведших в конечном итоге сюда, в этот оазис неимоверной скуки. И естественным образом обсуждение прошлого наших коллег превратилось в наше основное развлечение.
Думаю, можно было заранее предугадать, что первым нам раскроет душу Франсуа. О том, что он женат, нам было известно благодаря обручальному кольцу на его руке. Что союз был не из тех, что заключаются на небесах, явствовало из постоянного отсутствия мадам Пелетье — даже в момент нашего отлета из Парижа.
Вышло так, что однажды Франсуа сам инициировал оживленную дискуссию на тему брака, мимоходом назвав себя «счастливым мужем». У меня невольно вырвалось:
— Правда?
— Правда, Хиллер, — подтвердил он. — Мы вместе вот уже двадцать лет, и у нас трое замечательных детей.
— И сколько времени ты с ними проводишь?
— Такие вещи не измеряются количеством, старик.
— Знаю, знаю. Но, судя по тому, сколько времени ты проводишь за рубежом, твои редкие приезды домой должны быть особенно насыщенными.
Тут Морис Эрман задал вопрос, который давно уже вертелся у всех на языке:
— Не сочти за бесцеремонность, Франсуа, но что такой брак дает твоей жене?
Ну… — неспешно начал он, закуривая сигарету, — она замужем, и при этом муж не мешается у нее под ногами. Конечно, она гордится тем, что я делаю. Сама она возглавляет наше подразделение, занимающееся финансированием. А кроме того, она прекрасная мать.
«Пока что ответа мы не услышали», — подумал я. Но это, оказывается, еще было не все.
— Каждый август мы проводим в загородном доме в Нормандии, где напоминаем друг другу, что секс подобен шампанскому: если вначале просто искрится, то через двадцать лет делается только лучше. И наполняем наше мимолетное общение такими интеллектуальными беседами, что на какое-то мгновение забываем, что давно не любим друг друга.
Надо ли говорить, что дальнейших вопросов не последовало.
Шло время, и постепенно в наших разговорах все чаще начинали звучать фразы типа: «Вот вернемся в Париж…» Нам то и дело приходилось напоминать друг другу о тех романтических идеалах, что привели нас в этот забытый богом, истерзанный край. Мы все больше превращались в персонажей сартровского «Возврата нет». Только это происходило уже не с посторонними людьми, а с нами самими.
В начале нашей одиссеи любитель гармошки Морис Эрман устраивался музицировать на крыльце. С течением времени он не только переместился со своей музыкой в дом, но стал прилагать усилия к тому, чтобы заглушить нам радио.
В принципе, даже с этим еще можно было мириться. Но, к несчастью, его репертуар включал только две вещи — «Долину Красной реки» и «Клементину». И кое-кто начал поговаривать о линчевании.
Однажды вечером — это было в начале мая — мы услышали по радио, что бывший премьер-министр Италии Альдо Моро убит боевиками левацкой группировки. Сильвия была потрясена. Трагедия не просто напомнила ей судьбу матери — Моро был еще и личным другом ее отца.
Я пытался ее утешить:
— Здесь ты, по крайней мере, от этого ограждена.
Я взял с Сильвии слово, что она перестанет слушать радио.
— Надо радоваться, что мы находимся в такой глуши. Не хватает тебе забот с больными?
Она кивнула и стиснула мне руку.
— Ты прав. Надо ценить то, что имеем.
Для меня эти слова прозвучали с оттенком грусти. Они напомнили, что идиллия не может продолжаться вечно.
Время от времени я пускался в размышления о том, что ждет нас в будущем. Но сама мысль о неизбежном расставании была мне невыносима.
И все же, вопреки усилиям моего «рацио», я позволял себе строить планы относительно женитьбы на Сильвии. Как-то вечером мне пришлось делать экстренное кесарево сечение: акушерка не могла справиться с родами в ягодичном предлежании. Я завернул младенца в одеяльце и протянул его матери. В этот момент у меня перед глазами возник образ ребенка, который мог бы родиться у нас с Сильвией. Это был краткий миг ничем не омраченной радости, но дальше воображение мне изменило.
Я не мог представить себе нашу совместную жизнь в реальном мире. Неужели она поедет со мной в Диборн, чтобы заниматься врачебной практикой? Вряд ли. Или я поеду с ней в Италию? Тоже маловероятно. Я не мог себе представить, как войду в ее миланское окружение.
Я все больше укреплялся в мысли, что мы не более чем игрушки в руках жестокой судьбы, которая свела нас вместе с единственной целью — побольнее ударить потом, когда станет нас разлучать. Естественно, я не мог скрывать этих опасений от Сильвии, а она призналась, что ее тоже не покидает страх грозящей разлуки.
— Но ведь сейчас мы так счастливы! — твердил я. — Что нам мешает жить так всегда?
— И я так говорю!
В первый момент я решил, что чего-то не понял.
— Нам сейчас так хорошо, — пояснила она. — Вот и давай останемся в Африке! Работы здесь хватит до конца наших дней.
— Сильвия, ты это серьезно? Ты правда готова бросить все?
— Мэтью, что еще может иметь значение в жизни, кроме любви и работы? Здесь сейчас вся моя жизнь.
— А я хочу разделить ее с тобой. Если ты уверена, что ты этого действительно хочешь.
— Я этого действительно хочу.
— И ты выйдешь за меня замуж?
На это у меня только один ответ: да, да и еще раз да. Глаза у нее горели. Она крепко меня обняла.
— Тогда, может, поедем и обвенчаемся?
— Согласна.
Я подумал, неважно, как именно будет обставлена наша свадьба, главное, что мы поженимся.
Я вызвался позвонить в католический собор в Асмэрё и попросить об аудиенции у настоятеля. Я спросил, когда она хотела бы поехать.
— Чем скорей, тем лучше, — ответила Сильвия.
Тут меня осенило:
— Послушай, а ты, часом, не беременна?
Нет, но мысль кажется мне интересной. — И уже серьезно добавила: — Если честно, раз мы решили это сделать, я думаю, что будет лучше, если мы поставим моего отца перед свершившимся фактом. Не могу этого объяснить, но интуиция мне подсказывает…
Я понимал, что она права. Чем дольше мы ждем, тем больше вероятности, что до этого влиятельного человека каким-то образом дойдут слухи, а уж он-то сумеет перевернуть небо и землю — не говоря уже о такой малости, как Эритрея, — чтобы отнять у меня свою дочь.
Не объясняя Франсуа причин, мы попросили у него давно обещанный отгул, чтобы съездить в Асмэру.
— Конечно, — благодушно согласился он. — И обязательно сходите в ресторан на шестом этаже отеля «Ньяла». Там столики оформлены в виде маленьких шатров. И готовят вполне прилично.
Через пару дней мы в семь часов утра выехали из Ади-Шумы и уже к полудню были в столице Эритреи. Город лежал на целую милю выше над уровнем моря. Климат здесь разительно отличался: мы выехали из пекла, а попали в весну.
Едва въехав в город, мы испытали настоящий шок. После стольких месяцев, проведенных в выжженной африканской глуши, мы вдруг очутились чуть ли не в миланском пригороде. И тому было объяснение: большая часть города была застроена после его захвата итальянцами в 1889 году, после чего Асмэра превратилась в столицу итальянских владений в Африке.
Название города в переводе означает «Цветочный лес», и Асмэра его в полной мере оправдывала. Повсюду благоухающие бугенвиллея и джакаранда. Сияющие чистотой улочки с кафе под открытым небом. Настоящие магазины вместо импровизированных развалов по базарным дням. Как ни странно, наш разбитый джип вовсе не выбивался из общей картины. Тем более что чуть не половину всего транспорта в городе составляли конные повозки.
Поскольку мы прибыли не обозревать достопримечательности, а по делу, то сразу проехали по Либерти-авеню и поставили машину на стоянку возле католического собора. Это внушительное сооружение в итальянском стиле величественно царило над округой. До назначенной встречи у нас оставалось еще несколько минут, которые мы посвятили осмотру внутреннего убранства собора. В нем выделялись изготовленные в двадцатом веке витражные окна с претензией на шедевр готического искусства.
Меня вдруг привлек один замечательный предмет — сказалось длительное вынужденное воздержание. Не спрашивая ни у кого разрешения, я неожиданно для себя направился к органу. Ведь я не играл уже несколько месяцев.
Конечно, я начал с великого творения Баха — «Фуги соль-минор». Я уже возносился к небесам первыми тактами, как вдруг раздался строгий голос:
— Кто вы такой, позвольте спросить?
Я испытывал такой восторг от возможности снова сесть за инструмент, что мой ответ, кажется, прозвучал без должного почтения:
— В данный момент я всего лишь смиренный слуга Иоганна Себастьяна Баха. Нам назначена встреча с главным викарием Йифтером. Вы не подскажете, где нам его найти?
— Вы его уже нашли, — ответил незнакомец. — Вы рано приехали, дети мои. — И несколько высокопарно прибавил: — Должно быть, вас несли крылья любви.
Подобно большинству своих сограждан монсеньор Йифтер был крепко сбит, хотя куда лучше одет, чем те, с кем мы общались в Ади-Шуме. Это был лысоватый, с тяжелой нижней челюстью человек. Очки в металлической оправе тесно сидели на мясистом лице каноника, придавая всему его облику интеллектуальный вид. Некоторое время он многозначительно смотрел на меня, давая понять, что пора оставить орган в покое. Наконец пастор был вынужден объявить:
— Достаточно музыки, мистер Хиллер. Не соблаговолите ли вы оба пройти за мной?
В его уставленном книгами кабинете были приготовлены три чашки кофе. Мне бросилось в глаза обилие книг на латыни.
— Прошу вас, — он указал на угощение. — Это местный кофе, его выращивают монахи-капуцины. Ага, — не удержался я, — стало быть, это настоящий капуччино.
Он как-то странно на меня посмотрел и изобразил то, что в его представлении следовало называть улыбкой.
— Итак, дети мои, вы сейчас очень далеко от родного дома. Вы познакомились здесь, в Африке?
— Нет, монсеньор, это было три месяца назад в Париже, во время подготовки к поездке.
— Так-так, — заметил пастор. — Выходит, вы знакомы совсем недавно?
Не знаю, было ли это игрой моего воображения, но мне в его вопросе почудилось недоверие.
— Полагаю, с точки зрения чистой хронологии это действительно срок небольшой, — ответил я за двоих. — Но все это время мы прожили вместе — я имею в виду работу, которой мы занимаемся денно и нощно. В таких условиях нетрудно как следует узнать человека.
Ну да, — согласился монсеньор Йифтер. — Даже до нас дошли вести о ваших успехах на медицинском поприще. Поздравляю. Итак, с чего начнем?
«Для начала, — подумал я, — неплохо бы перейти на более приветливый тон». Насколько я мог судить, он не мог похвастать успехами в прозелитизме, а тут такая возможность — увеличить паству сразу на двух человек.
Викарий откинулся на спинку кресла, сомкнул кончики пальцев и посмотрел на Сильвию.
— Мисс Далессандро, брак — это очень серьезное решение. И разумеется, оно принимается раз и навсегда. Вы связываете себя неразрывными узами на всю жизнь.
Сильвия повернулась и примирительно сказала:
— Мы это понимаем, монсеньор. Именно поэтому и отдаем себя в ваши руки. В Уилтшире я посещала приход Святого Варфоломея.
Судя по всему, эти слова пришлись ему по душе, во всяком случае, он поддакнул:
— Вот именно.
Что он имел в виду?
Сильвия поставила вопрос ребром:
— Так вы нас пожените?
— Разумеется, только в свое время. Церковь предписывает готовить пары к браку. Это означает, что вам потребуется еще пять или шесть раз ко мне приехать. Раз в месяц вас устроит?
Не могу сказать наверняка, но у меня создалось впечатление, что это была не более чем уловка, чтобы отложить наше венчание на полгода. Но я ошибся.
— Конечно, в вашем случае, — добавил он, — существует еще одна проблема: один из будущих супругов не принадлежит к католической вере. — Он посмотрел на меня. — Правильно ли я понимаю, что вы готовы принять от меня наставление?
— Да. А правильно ли понимаю я, что, если я не захочу принимать католичество, мне этого делать не придется?
— Да, при условии, что вы согласитесь растить детей в истинной вере.
Я ответил не сразу. Я уже говорил Сильвии, что охотно стану воспитывать детей в католическом духе, но мне не нравилось, что этот тип на меня давит. Однако я понимал, что от меня сейчас требуется только один ответ. Поэтому я сказал:
— Да.
— Отлично. — За всю беседу это было самое бурное проявление энтузиазма. — Уверен, для человека вашей эрудиции это потребует не более трех месяцев дополнительно к основному сроку.
Так. Значит, отсрочка составляет уже не шесть, а девять месяцев. Я молча кивнул.
— Прекрасно. — Он поднялся. — Еще одно: это время дня вас устраивает?
— Устраивает, монсеньор, — вежливо ответила Сильвия. — Так мы успеваем обернуться туда-обратно за один день.
— Очень хорошо. Значит, жду вас… — Он сунул руку в карман и извлек аккуратный блокнот в кожаном переплете. Полистав его, он закончил: — Двадцать четвертого. Договорились?
Это означало через три недели.
— Отлично, — за двоих ответила Сильвия, схватила меня под руку и вывела из кабинета.
Убедившись, что нас никто не слышит, она шепнула:
— Дыши глубже, Мэтью. Глубже! Мы еще не на улице.
Чтобы попасть к машине, нам надо было выйти из собора через парадный вход.
И тут мой взгляд упал на бронзовую табличку. Она была датирована 1922 годом и поименно называла жертвователей на строительство собора. Среди этих имен значился не кто иной, как Винченцо Далессандро, основатель корпорации «ФАМА». Был там и его задушевный друг Бенито Муссолини, Дуче, которому он служил верой и правдой.
— Что ж, — с сарказмом заметил я, — это многое объясняет. Ты что же, не знала, что это фамильный храм?
— Если б знала, стала бы я тебя сюда тащить?
Тут она посмотрела на меня своими прекрасными глазами и нежно произнесла:
— Ты еще хочешь на мне жениться?
— Конечно, Сильвия. Только не здесь.
Прием, оказанный нам в американском и итальянском посольствах, был прямо противоположным. Дружелюбно настроенные функционеры обещали сделать все от них зависящее, чтобы получить от своих правительств разрешение зарегистрировать наш брак за рубежом. В обоих случаях нас заверили, что это произойдет недели через две.
Рискуя вызвать разочарование у Франсуа, мы отменили свой заказ на вечер в ресторане отеля «Ньяла», наскоро выпили по чашке кофе в кафе и выехали назад.
— Мэтью, о чем ты думаешь? — спросила Сильвия.
— Да так, пытаюсь угадать… — ответил я.
— Что именно?
— Сколько потребуется времени твоему отцу, чтобы расстроить наши планы.
Она стиснула мою руку.
— Не глупи. Нас ничто и никто не может разлучить.
— Я бы не стал говорить так уверенно.
— Да брось, не будь пессимистом. Мы совершеннолетние. Как он может нам помешать?
Сильвия, — сказал я с усмешкой, хотя мне было не до шуток, — имея такие связи, как у твоего отца, можно специально для этой цели организовать первую итальянскую экспедицию на Марс и включить тебя в состав группы.
Домой мы приехали очень поздно. Мы были так счастливы вновь оказаться в привычной обстановке, что еще долго и страстно занимались любовью.
Затем мы лежали, не разжимая объятий.
Сильвия прошептала:
— Мэтью, это ничего не меняет.
— Что именно?
— Мы с тобой уже муж и жена.
Я сжал ее крепче. Ничто другое действительно не имело сейчас никакого значения.
11
— Нет, Франсуа, ты не заставишь меня это делать!
Будь мы в армии, меня бы уже отдали под трибунал за неподчинение приказу командира.
Собираясь в Африку, я думал, что нет такого задания, даже самого неприятного, какого я не мог бы выполнить. Но я ошибался. Я обнаружил, что не в силах целиться и стрелять в человека. По иронии судьбы, мой пацифизм сейчас подвергал сомнению не кто иной, как Франсуа.
— Послушай, Мэтью, надо быть реалистом. В каких-то ста метрах от наших ворот идет война. Неровен час, тебе придется защищать своих больных. Твой долг перед ними — и перед собой — научиться пользоваться оружием.
Однако его поведение помимо его воли выдавало истинную картину: по тому, как он с нарочитой небрежностью вертел автоматический пистолет тридцать восьмого калибра, я видел, что ему тоже претит держать смертоносное оружие в руках, привыкших спасать людские жизни.
— Я тебе вот что скажу. Чтобы ты не чувствовал такой вины, предлагаю тебе компромисс: ты учишься стрелять, а реально пользуешься оружием только тогда, когда это станет действительно необходимо.
Он сделал паузу, тяжело вздохнул и добавил:
— Хотя бы обещай, что освоишь это дело. Пойми же, это необходимо!
Я уступил.
В последующие две недели в половине седьмого утра мы в полном составе собирались в дальней части территории, как можно дальше от скопища пациентов, выстраивавшихся в очередь задолго до начала приема.
Франсуа проявил невиданный художественный талант: соорудил три картонные человеческие фигуры с концентрическими кругами вокруг условного «сердца». После этого он расставил Харпо, Чико и Гручо в десяти, двадцати и тридцати метрах от нас и показал, как с ними расправиться. Кому-то из моих коллег — включая Сильвию — это упражнение пришлось по вкусу. Однако по неведомой иронии лучший результат показал я. Даже Франсуа был восхищен.
— Хиллер, когда тебе надоест медицина, сможешь пойти к мафии в боевики, — пошутил он. Я не оценил подобного юмора.
Ружье в руках Франсуа очень скоро приобрело для нас значение талисмана. Оно стало нашим Эскалибуром: подобно легендарному мечу Короля Артура, охраняло нас от злых сил, давая возможность выполнять свой священный долг.
Наш приезд в Эритрею пришелся на 1978 год, когда гражданская война вступила в новую, опасную стадию. Большое участие в этом конфликте, со свойственным им авантюризмом, приняли Советы, которые осуществляли массированные поставки вооружений эфиопскому режиму. Многократно возросшая огневая мощь правительственных сил склонила чашу весов не в пользу эритрейских повстанцев; они отступали, оставляя за собой кровь и разорение.
Подобное развитие событий привело к перемещению огромных масс людей, и работники гуманитарных миссий ООН судорожно обустраивали лагеря беженцев. В одном из таких недавно разбитых лагерей в нашем районе, в сорока милях восточнее Камчивы, работали всего две медсестры, там имелось оборудование для оказания первой помощи и некоторый запас «закрепляющих» средств наподобие диоралита, дабы сдерживать распространение дизентерии, уносившей десятки жизней, в первую очередь среди детей. Поскольку мы были ближайшим «госпиталем», то регулярно направляли в лагерь двух врачей, чтобы оказывать помощь самым неотложным больным из числа беженцев.
Как ни беспечно с нашей стороны (правда, в тот момент мы так не считали), но мы с Сильвией с нетерпением ждали своей очереди. Мы воспринимали это как сочетание нашей гуманной миссии с возможностью побыть вдвоем. Мы наивно полагали, что заработаем поощрение от начальства, а заодно насладимся обществом друг друга в дороге.
Однако мы отдавали себе отчет, что такая поездка не лишена опасностей. Эфиопские войска, эритрейские повстанцы и заурядные бандиты вели здесь нескончаемую и бессмысленную войну за контроль над территорией и не обращали внимания на то, кто попадал под их перекрестный огонь.
Мы собирались в Камчиву уже в третий раз. Франсуа с Мартой напоследок еще раз помогли нам проверить груз, уже размещенный в заднем отсеке нашего видавшего виды внедорожника. Франсуа молча достал из бардачка пистолет и проверил, заряжен ли он.
Он поцеловал на прощание Сильвию, а я попросил избавить меня от подобных нежностей. Не потому, что я его недолюбливал — я не выносил запаха его сигарет.
Как и следовало ожидать от наследницы «ФАМА», Сильвия лихо водила машину. Если бы я ей разрешил, она бы всю дорогу была за рулем. Рано поутру погода еще была терпимой, и поездку на машине можно было с натяжкой назвать удовольствием.
Мне была доверена роль штурмана и диск-жокея. Первым номером программы я поставил кассету с телемановским концертом для трубы — мне показалось, что он лучше всего передает радостную атмосферу нового дня. Наслаждаясь нашим уединением, мы с Сильвией завели разговор.
Для начала мы предались излюбленной игре собственного изобретения. Она называлась: «Кто будет больше всего раздосадован, что пропустил нашу свадьбу?» За этой игрой незаметно пролетели первые несколько миль, после чего мы перешли к следующему постоянному пункту повестки дни: как надолго мы останемся после окончания нашего двухлетнего контракта?
— Что до меня, — искренне сказал я, — то я готов быть здесь целую вечность, лишь бы с тобой! А ты? Или ностальгия одолевает?
— С чего бы?
— Ну, не знаю, может, спагетти вдруг захотелось.
Она слегка зарделась.
— Не волнуйся, Мэтью, я научусь готовить.
— Перестань, ты же знаешь, я шучу. А вообще-то, если говорить о семье и детях…
— Хочешь сказать: где мы их будем воспитывать?
— Вот-вот, — ответил я, ощутив внезапный прилив отцовских чувств. Ответа на этот вопрос у нас пока не было.
Какое-то время мы ехали молча. Рената Скот-то и Плачидо Доминго услаждали наш слух и окрестности ариями из «Тоски». Сильвия была задумчива.
— О чем грустишь, синьорина?
— Думаешь, мы вообще когда-нибудь вернемся?
— Куда?
— Откуда приехали.
— Да, на свадьбу нашего первого внука.
Она улыбнулась.
Мы были в пути уже два часа. Сейчас в колонках звучали «Вариации Голдберга» Баха в исполнении Гленна Гоулда (на мой взгляд, в чересчур быстром темпе). Воздух уже был как раскаленная жаровня. Когда мы поравнялись с эвкалиптовой рощицей, я попросил Сильвию остановиться. Мы выпили чая с медом (рецепт мамаши Франсуа для запивания солесодержащих таблеток и предотвращения теплового удара), и дальше машину повел я.
Через несколько минут мы подъехали к большому холму. Нас предупреждали, что подобный рельеф таит наибольшую опасность, поскольку высота дает возможность потенциальному противнику видеть нас, оставаясь незаметным. Но мы были молоды, влюблены… И вообще, кому взбредет в голову на нас нападать?
В следующий миг мы это узнали. Сначала звук был похож на удар камешка. В африканской глуши? Мне очень не хотелось верить, что справа в капот попала пуля. Но тут из пробитого радиатора стал с шипением выбиваться пар. Мне ничего не оставалось, как остановить машину. Помню, в тот момент я прокомментировал ситуацию одним словом: «Черт!»
— Что это? — спросила Сильвия. Она испугалась.
— Не «что», а «кто», — поправил я. — Интересно, действуют здесь американские водительские права? — Юмор висельника.
Чувствуя, как пульсирует жилка на лбу, я полез в бардачок, схватил пистолет и вышел из машины, пытаясь оценить обстановку. И сразу оказался лицом к лицу с «врагом» — двумя худосочными бойцами с перекрещенными на груди лентами патронов. С угрожающим видом они направили на меня дула своих автоматов советского производства.
Не изменяя своим интеллигентским привычкам, я попытался завязать с ними разговор.
— Ребята, вам чего? — призвал я на помощь все свое знание языка тигринья. Сердце у меня так сильно колотилось в грудной клетке, что я испугался, что не расслышу ответ.
На какой-то миг они растерялись — не ожидали, что американец будет говорить на их наречии. Высокий ожег меня взглядом. Нелепым фоном продолжал звучать Гленн Гоулд.
— Марш за нами! — скомандовал старший. Я не мог допустить, чтобы Сильвию забрали эти типы. Только через мой труп. В буквальном смысле.
— А ну, прочь с дороги! — проревел я в ответ, прибавив несколько ругательств, которые слышал от больных, когда им было особенно больно. Мой богатый словарный запас снова заставил боевиков опешить.
Я крикнул Сильвии, чтобы она быстро садилась за руль и дала мне знать, когда будет готова ехать. Она была в шоке.
— Не надо, Мэтью! Лучше сделаем, как они говорят.
В этот момент один из нападавших сделал мне знак подойти. Я не двинулся с места, хотя видел, что он готов нажать на курок.
— Сильвия, скорее! — снова крикнул я. И опять — никакой реакции.
Глаза бандита вспыхнули злобой. Было видно, что он не намерен шутить. В эту минуту мной руководил инстинкт — я стал самцом, готовым любой ценой защитить свою подругу.
Над моим ухом вдруг просвистела пуля, со всей определенностью обозначив мой отрыв от цивилизации. В слепой ярости я выставил пистолет и выстрелил в грудь своему врагу. Выстрел был меткий, я бы его наверняка уложил, если бы он не успел присесть на колени и уклониться от пули. Не дожидаясь, когда он поднимется, я вскочил на подножку джипа. И тут увидел третьего, он стоял с другой стороны от дороги. Он поднес автомат к плечу и целился прямо в Сильвию.
Инстинктивно, без малейших колебаний, я выстрелил. Его отбросило назад. Боже мой, я убил человека! Это был самый ужасный момент в моей жизни, но времени на раздумья не было. Я быстро перегнулся в кабину, тряхнул Сильвию за плечо и что было мочи прокричал ее имя. Это привело ее в чувство. Она вдруг ожила, взялась за рычаги, и мы тронулись с места, вздымая облако пыли.
Но пули уже летели в нас со всех сторон. Мы постепенно набирали скорость. Я высунулся из окна и разрядил во врага всю обойму. Что тут началось! Воздух был напоен ощущением близкой смерти.
В следующее мгновение меня что-то ударило в висок. В голове у меня вспыхнуло, как салют в День независимости.
И все померкло.