Папа…

Слово, которым я не мог наслушаться днем, безмерно пугало среди ночи. Оно звучало, как пожарная тревога в кромешной темноте кинотеатра во время демонстрации фильма, – обычное дело в домашней драме с участием меня, Дианы и зеленоглазой женщины.

– Папа!

Я окончательно проснулся и кубарем скатился с кровати.

Мгновенно вспыхнула паника. Я всеми силами пытался ее отогнать и сосредоточиться на чисто физическом действии: босиком преодолеть холодный неосвещенный коридор.

И добежать до комнаты Анны.

Я врубил свет – пока одна рука нащупывала выключатель, другая уже тянулась к дочери. И хотя яркое электричество заставило меня зажмуриться, я успел заметить, как ужасно выглядела Анна – у нее случился диабетический шок.

Глаза закатились и смотрели теперь на ту часть мозга, которая содрогалась от недостатка сахара, тело дергалось в непрекращающемся приступе. Я обнял дочь и почувствовал под ладонями испуганную куклу – одну сплошную дрожь. Но если Анна и боялась, то не могла выразить это словами.

Я что-то крикнул, она не сумела крикнуть в ответ. Потряс ее голову, шепнул ей на ухо, легонько шлепнул по щекам – никакой реакции.

Меня учили, что следует делать в подобных ситуациях. Натаскивали, предупреждали, повторяли. Но я не мог вспомнить ни единого слова.

Знал только, что в красной, как пожарная машина, коробке хранится шприц. Должен быть в шкафу на кухне внизу. Необходимо наполнить его коричневым порошком, который тоже имеется в коробке. Затем вода – добавить некоторое количество воды.

Все это промелькнуло в мозгу, и я понял общий смысл происходящего. Пугающий и безжалостный.

Моя дочь умирала.

Внезапно у меня за спиной оказалась Диана.

– Укол, – то ли сказал, то ли простонал я.

Но она уже держала в руке шприц. И на мгновение я ощутил прилив любви к этой женщине – той, на которой женился и с которой произвел на свет Анну. Даже объятый ужасом, я готов был упасть на колени и заключить жену в объятия. Она спокойно прошла в ванную Анны и прочитала напечатанные жирным шрифтом инструкции, а я в это время держал дочь на коленях, качал и нашептывал, что все будет хорошо. «Не бойся, Анна, все обойдется. Не бойся, родная». Я слышал, как в ванной бежит вода. Затем, встряхивая шприц, возвратилась Диана.

– Как можно глубже, – сказала она мне. – Надо проколоть жировую прослойку и попасть в мышцу.

Я страшился этой минуты, представлял опять и опять, как все будет. Медсестра, обучая меня тонкому искусству введения инсулина (колоть тонкими, в четверть дюйма, иглами в мясистые ткани на бедре, руке, ягодице), предупреждала: «Может возникнуть такая необходимость. Не каждому родителю приходится этим заниматься, но, учитывая, что у Анны тяжелый случай и что она приобрела болезнь в раннем возрасте…» Игла оказалась не в четверть дюйма длиной, а во все четыре и настолько толстой, что захотелось отвернуться. Однако лишь подобное копье было способно быстро доставить клеткам мозга раствор чистого сахара и спасти их от голодания.

Рука у меня тряслась не меньше, чем у Анны. Я боялся не справиться: промахнуться, затупить иглу или зря потратить раствор.

– Дай сюда, – потребовала Диана.

Она приставила острие к бедру Анны – рука у жены совершенно не дрожала – и полностью ввела иглу в тело. Затем начала медленно давить на поршень до тех пор, пока в шприце не иссякла коричневая жидкость.

Воскрешение произошло за несколько секунд.

Взгляд дочери постепенно стал осмысленным. Анна перестала дрожать и откинулась на постель.

И заплакала.

Заплакала горше, нежели в то утро, когда ей поставили диагноз и мы ей в общих чертах рассказали, что ее ждет. Гораздо горше.

– Папа… папа… о, папа…

И я заплакал вместе с ней.

* * *

Я отвез ее в больницу, в детское отделение Еврейского госпиталя Лонг-Айленда, – просто ради перестраховки. Больничный запах перенес меня в то раннее утро, когда я входил в здешний вестибюль, понимая, что лучшая часть моей жизни завершена. Анна чувствовала нечто подобное: во время двадцатиминутной поездки до больницы она сумела успокоиться, но как только мы оказались перед дверью комнаты ожидания, вся сжалась и отпрянула, так что пришлось ее вносить на руках.

Нам дали интерна-индийца.

– Расскажите, пожалуйста, что произошло, – попросил он.

– У дочери случился диабетический приступ, – ответил я. – Она перенесла шок.

– Вы сделали укол?

– Да.

– Угу…

Индиец разговаривал и одновременно осматривал Анну: сердце, пульс, глаза, уши. Не исключено, что он был знающим человеком.

– Надо бы взять у нее кровь на сахар, так?

Я не понял, спрашивал ли он моего мнения или его вопрос был сугубо риторическим.

– Мы измерили сахар перед тем, как выехали сюда. Один сорок три. Не знаю, сколько было до того, как она… – Я готов был сказать «отключилась, упала в обморок, потеряла сознание», но в присутствии Анны сдержался.

Я заметил на бедре дочери голубоватое пятнышко и подумал о том, что родителей, наставляющих своим чадам синяки, судят и помещают под замок.

– Говорите, один сорок три, так?

– Да.

– Сейчас посмотрим.

Врач попросил, чтобы Анна дала ему руку, но та только помотала головой:

– Нет.

– Ну что ты, Анна. Доктор возьмет у тебя кровь на сахар и убедится, что все в порядке. Велика важность. Ты это делаешь по четыре раза в день.

Но важность была действительно велика, потому что Анна сдавала кровь на анализ четыре раза в день, а теперь ее просили сделать это в пятый, точнее в шестой, раз: ведь я делал анализ перед тем, как приехать сюда. Вдобавок дочь снова очутилась в больнице, где ей впервые сказали, что она – не как все, что ее тело гложет ужасная болезнь, которая может однажды убить. Не велика важность для врача, но только не для нее.

Тем не менее, Анна сидела в два ночи в смотровой комнате Еврейского госпиталя Лонг-Айленда, и врач должен был взять у нее кровь.

– Ну же, Анна, будь взрослой девочкой.

Я припомнил первые дни после возвращения дочери из больницы домой. Тогда приходилось упрашивать ее дать мне руку, не допросившись, брать самому. Грубое насилие предшествовало грубой боли. Я не сомневался, что творю худшее зверство на свете.

– Я сама, – прошептала она.

Интерн начал терять терпение: так много больных и так мало времени.

– Послушайте, мисс, нам необходимо…

– Она сказала, что сделает все сама, – перебил его я, вспомнив из первых дней ее болезни кое-что еще.

После того, как был поставлен диагноз, Анна две недели провела в больнице, где ее учили жить с этой штукой по имени «диабет». По больничным правилам пациента выписывали только после того, как он сумеет сделать себе инъекцию инсулина. И Анна, которая боялась игл так, как другие боятся змей, пауков или темных комнат, умолила меня дать обещание, что ей не придется колоть себя самой. И я пообещал. Но в день выписки пришла сестра и стала заставлять ее делать инъекцию в и без того исколотую руку. Сначала мы оба – и я, и Диана – молчали, предоставив сестре мягко, а потом и не очень убеждать пациентку в целесообразности того, чего она так страшилась. В итоге, видя бездействие своих верных союзников, почти оглохшая от ужаса Анна с мольбой посмотрела на меня. И я, хотя и понимал, что ей полезно научиться себя колоть, все-таки сказал сестре: «Не надо». Анну могло предать ее тело, но не отец.

– Она сама, – повторил я.

– Хорошо, – согласился индиец. – Только пускай не мешкает.

Я протянул Анне остро отточенную стрелку. Она дрожащей рукой поднесла ее к среднему пальцу и кольнула. Дочь еще отводила ланцет в сторону, а на пальце уже вздулась яркая капелька крови. Я хотел сам снять показания, но Анна отняла у меня прибор. Маленькая девочка превратилась в настоящего бойца.

С сахаром в крови оказалось все нормально – 122.

Я сказал интерну, что эндокринолог дочери доктор Барон прибудет с минуты на минуту.

Однако доктор Барон не появился. Интерна по пейджеру вызвали в приемный покой. Вернувшись, он сказал, что доктор Барон разрешил отпустить Анну домой.

– Он не приедет?

– Нет необходимости. Я сообщил ему показатели, и он сказал, что все в порядке.

– Я думал, он захочет ее осмотреть.

Интерн пожал плечами: дескать, врачи, что с ними поделаешь?

– Прекрасно, – вздохнул я.

– Могу я перемолвиться с вами словечком? – обратился ко мне интерн.

– Разумеется.

Мы отошли в другой конец смотровой, где сидел китаец и неотрывно смотрел на свою окровавленную руку.

– Скажите, как у нее со зрением?

– С чем?

– Со зрением.

Понятно, со зрением.

– Нормально. Ей прописали очки для чтения. Предполагается, что она в них работает. – Я задумался и не смог вспомнить, когда в последний раз видел Анну в очках. – А что?

– Там какое-то нарушение, – пожал плечами индиец. – Не ухудшается?

– Не знаю, не замечал. – Я почувствовал в желудке знакомую тяжесть, камень, который даже в такой прекрасной больнице, как Еврейский госпиталь Лонг-Айленда, не сумели бы вырезать.

– Хорошо, – отозвался интерн. Он был перегружен работой, проявлял нетерпение, впрочем, держался по-дружески.

– Мне что-нибудь передать доктору?

– Нет-нет. – Индиец покачал головой. – Просто хотел удостовериться.

Я подписал нужные бумаги, дал свою новую кредитную карточку, после чего нам разрешили покинуть больницу.

Мы шли к оставленной на стоянке машине, наше дыхание смешивалось и оставляло в тихом зимнем воздухе одно общее облако пара. «Черное облако», – подумал я. Кажется, это и есть метафора несчастья.

– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты в последние дни нормально видела?

– Нет, папа, ослепла, – отрезала Анна. У нее увеличился сахар в крови, но это не затронуло присущее ей чувство юмора, сарказм остался на должном уровне.

– Я просто хотел спросить, как у тебя с глазами.

– Все в порядке.

Но по дороге домой она уткнулась в меня носом, как в те дни, когда была совсем малышкой и хотела вздремнуть.

– Помнишь ту историю, папа? – спросила она, когда мы проехали несколько кварталов.

– Какую историю?

– Ту, что ты рассказывал мне, когда я была совсем маленькой. Про пчелу. Ты ее сам придумал.

– Да.

Я сочинил тогда сказку, потому что Анну ужалила пчела. Анна расплакалась. Желая ее успокоить, я сказал, что злая пчела умерла. Но Анна расстроилась сильнее. Она пришла в ужас от того, что пчела умирает, теряя жало, – пусть даже это жало причиняло боль ей самой.

– Расскажи снова, – попросила она.

– Забыл, – солгал я. – А про лошадей не хочешь? Помнишь, как старик отправился искать приключения?

– Нет, хочу про пчелу.

– Ну, Анна, я даже не помню, как она начиналась.

Зато помнила дочь.

– Жила-была маленькая пчелка, которая никак не могла понять, зачем ей жало, – начала она.

– Да, да… правильно.

– Продолжай.

«Почему дочь хочет именно эту сказку?»

– Она никак не могла понять, зачем ей жало… – подхватил я.

– Потому что… – нетерпеливо подтолкнула меня Анна.

– Потому что видела, что другие пчелы тут же умирают, как только решаются воспользоваться своим жалом.

– Ее подружка… – тормошила меня дочь.

– Ее подружка-пчела, – поправил я, – тетя, дядя Шмель, все они умерли, потому что кого-то ужалили.

– И она сильно горевала, – тихо проговорила Анна.

– Да, горевала, – продолжал я. – Она не могла понять, зачем нужно жало и какой смысл быть пчелой.

– И тогда…

– И тогда стала задавать вопросы зверям в саду.

– В лесу, – на этот раз поправила дочь.

– В лесу. Но никто не мог ей помочь.

– Кроме совы.

– Кроме мудрой совы. Которая сказала: «Вот укусишь и сама все узнаешь».

– И…

– Однажды пчела летала по лесу и увидела павлина. Конечно, она не знала, что это павлин. Она вообще не знала, кто такие павлины. Птица и птица – обычной птичьей наружности, и больше ничего.

– Когда я была маленькой, ты не говорил «и больше ничего», – упрекнула меня Анна.

– Ты выросла. И больше ничего.

– Нет.

– Хорошо. Обычной птичьей наружности. Так решила пчела. А потому села на павлина и задала свой вопрос: «Зачем мне жало?»

– Зачем? – повторила Анна, словно в самом деле хотела узнать ответ. Будто она забыла, и ей не терпелось дослушать сказку до конца.

– "Жужжи отсюда", – ответил ей павлин. И пчела разозлилась.

– И ужалила павлина, – закончила за меня Анна. – Павлин расцвел. Все его перья встали дыбом. Все до единого. И засверкали, как радуга. «Ничего не видела красивее», – подумала глупая пчелка и умерла.

Когда мы свернули на Йель-роуд, я заметил Васкеса. Он неподвижно стоял под фонарем, как часовой.

* * *

Я пронесся мимо него и чуть не залетел на тротуар.

– Папа! – Анна встрепенулась. Встревоженная, наверное, даже напуганная, она вскинула голову и посмотрела в окно.

Каким-то образом я выправил машину и свернул на подъездную дорожку к дому 1823.

– Что случилось? – спросила дочь.

– Ничего. – Самое неискреннее «ничего», которое слетало с уст. Естественно, моих.

Анна оказалась слишком вежливой, чтобы продолжать расспросы после того, как я схватил ее за руку и затащил в дом.

Диана не спала. На кухне благоухало кофе, горел свет, работал телевизор, настроенный на кулинарный канал. Диана ждала, когда возвратятся домой два ее самых любимых в жизни человека.

И мы вернулись.

Диана неправильно поняла выражение страха на моем лице – решила, что оно вызвано ночными событиями. А что еще она могла подумать, если я побелел, как мел, и расхаживал взад и вперед?

– С ней все в порядке? – спросила жена. Она успела задать этот вопрос Анне, но та вновь обрела подростковую мрачность и молча прошествовала мимо матери к себе наверх.

– Да, – ответил я. – Сахар снизился до 122.

– А как она сама? Напугалась?

– Нет. Напугался я.

Анна – молодчина. Она справится. Другое дело Чарли. Я всеми силами старался отвлечь внимание жены от двери, куда каждую минуту мог позвонить тот, кто меня шантажировал.

Васкес находился не более чем в сорока ярдах от моей жены и ребенка.

Я подошел к окну и выглянул в темноту.

– Что ты высматриваешь? – спросила Диана.

– Ничего. Послышалось.

Жена подошла сзади, положила голову мне на плечо и прижалась ко мне. Она считала, что опасность миновала, я знал, что нет.

– С ней в самом деле все в порядке? – переспросила Диана.

– Что? – От тепла ее тела я сразу успокоился.

– Может быть, мне стоит переночевать вместе с ней?

– Она тебя не впустит.

– Попытаюсь проскользнуть, когда она заснет.

– Не стоит. Я думаю, Диана, нынешнюю ночь она проведет нормально.

«Ключевое слово „нынешнюю“. За следующую и тем более остальные не поручусь. Но и нынешняя, похоже, сулит нам неприятности. Зачем явился Васкес? Чего он хочет?»

– Почему ты такой озабоченный, Чарлз? Я полагала, бояться – моя привилегия.

– Знаешь, больница и все такое…

– Я иду спать, – объявила жена. – Во всяком случае, хочу попытаться.

– Приду чуть позже, – ответил я.

А сам, после того как Диана поднялась наверх, сосчитал до десяти, подошел к камину и взял кочергу. Повертел ее в руке и выглянул на улицу.

От моего парадного до подъездной дорожки оказалось двадцать пять шагов. Я сосчитал их. Чтобы чем-то заняться. Чтобы не поддаться панике. Хотя не исключено, что мной уже овладела паника. Ведь я шагал по подъездной дорожке от собственного дома с каминной кочергой в руке.

Выйдя на улицу, я сделал три глубоких вдоха и увидел, что Васкес исчез. Под уличным фонарем было пусто.

Неужели мне почудилось? Неужели я начал видеть Васкеса там, где Васкеса отродясь не было?

Я искренне хотел в это поверить. Я отчаянно хотел в это поверить. Тем не менее, добросовестно дошел до дома и позвал латиноса по имени – не громко, но достаточно внятно, чтобы залаял соседский сеттер. Потом повернулся и направился в противоположную сторону. И опять не увидел Васкеса.

Получается, мне померещилось? Что ж, немудрено. Ведь этой ночью я чуть не стал свидетелем смерти собственной дочери. Один страх порождает другой. Так что запишем все на счет моего старого приятеля – страха. Или нового. Теперь у меня образовалась целая компания страхов.

Однако, проходя мимо дуба, который служил пограничным столбом для моих владений, я учуял запах.

Терпко-кислый, как на стадионе «Джаент» во время перерыва. Когда потребляется и извергается слишком много пива, стадион превращается в один громадный писсуар. Тем же самым пахло и здесь.

Привет от приблудной собачки? Вполне возможно. Если бы не одна закавыка: на стволе чернело пятно с потеком вниз. Никакой пес не брызнул бы на такую высоту – ни наш пес Керри, ни соседский сеттер, ни даже датский дог.

Я где-то читал: собаки мочой метят территорию.

Вот почему Васкес это сделал.

Мне ничего не померещилось.

Васкес приходил и оставил визитную карточку: смотри, это моя территория – твой дом, твоя жизнь, твоя семья.

Все это теперь мое.