Значит, все-таки монастырь.
Оказалось, что идти туда пешком четыре километра вовсе и не обязательно! Выяснилось, что для нашего транспортного средства люди предусмотрели чудесную дорогу, в меру разбитую и в меру кривую. Зато – о чудо! – даже асфальтированную местами. И, кстати, проходит она рядом с поселком ГРЭС, где согласно показаниям и проживает «наше солнышко красное Константин». Правда, с другой стороны железки, через которую ближайшую пару километров переезда нет.
Рискуя остаться без свечей, колес и чемодана, мы оставили мотоцикл в зарослях кустарника и все же прогулялись по поселку, вольготно раскинувшемуся в Воловьей балке. Прикольно! Я почти угадал с «лужками». Вместе с незабвенным Антоном Павловичем. Нашли дом Косяка, прикинули на всякий случай подходы, подъезды и скорехонько вернулись к нашему транспорту. Не стоит искушать судьбу. Все-таки искать старца-отшельника удобнее на колесах.
Что же это за отшельник?
Всегда испытывал сложные чувства к религиозным вопросам и к людям в этой среде. Формально я неверующий. Гностик, как это модно сейчас называть, хотя, если честно, атеист точнее. Другое дело, что с недавнего времени слово «атеист» стало чуть ли не ругательным. Обвинительным и обличительным. Очередная дань зловещей моде в непримиримой войне клише и стереотипов.
Собственно, «верующие» мы все. До одного.
Это, кстати, один из показательных примеров широко распространенных банальностей: «Кто-то верит в Бога, а кто-то верит в то, что его нет». И если вторые «кто-то» выглядят, на мой взгляд, более цельными и последовательными, то первые множатся и дробятся в геометрической прогрессии – в зависимости от того, в какого бога они верят, какую церковь посещают и каким обрядам отдают главное предпочтение.
А как они судят других!
Широко и с размахом. И за ересь, и за неверие, и за кучу самых разнообразных высосанных из пальца накладок и несоответствий, не говоря уже о тех моральных тонкостях, которые свойственны той или иной религии. Какая, в конце концов, разница Богу – человеком вы его Сына считаете или сверхчеловеком? Или как относитесь к Богоматери? Или сколькими перстами креститесь? Когда и что едите? С кем спите?
Эти наши, а эти, извините, все же нет. Тут единоверцы, коих на поверку оказывается не так уж и много, а там, где-то по пути в ад – огромная и неприятная толпа: всякие разные язычники, вероотступники, злобные атеисты, а то и, упаси господи, ужасные еретики, не считая богатых россыпей всяких других неверных.
Я по этой причине и считаю себя неверующим.
Не по душе мне эта оголтелая дележка людей на «наших» и «не наших»? Что это вообще за дикий маркер такой – веруешь ты в Бога или нет? К чему этот ярлык, придуманный хитромудрыми жрецами на заре человеческой цивилизации? Чтобы удобнее было прореживать людское море? Разделяй и властвуй?
Короче, не нравится мне это.
Я хоть и неверующий, но делить людей, маркировать их по религиозному признаку и классифицировать в системе собственных предпочтений всегда избегал. Вообще судить людей, мерить своим лекалом тех, кого ты просто не в силах понять, – самое неблагодарное дело. Гарантия ошибки – сто процентов.
Одно время я очень тесно общался со священниками Русского Севера. В качестве представителя спонсора. Восстанавливали храмы, возвращали к жизни разбитые временем и людьми монастырские комплексы. С высот полученного в свое время качественного образования, в заблуждениях гордыни человеческой, связанной и с достатком, и с успехом, я первое время снисходительно и высокомерно относился к этим странным людям, которые в полунищете, в грязи и антисанитарии, плюя на холод и порой даже на голод, камушек за камушком, дощечка за дощечкой восстанавливали и возрождали святые для них места. И постоянно молились.
Как минимум я их не понимал.
Но их одержимость и непостижимая исступленность в безнадежных на первый взгляд делах, на которые побоялись бы замахнуться и сверхмощные строительные корпорации, лишала меня покоя. Объяснение, что силы свои они черпают в Боге, меня не устраивало.
Впрочем, не устраивает оно меня и сейчас. Потому что эти люди для меня до сих пор непостижимы. Однако свысока на них я смотреть зарекся. Потому что их вера оказалась гораздо сильнее моей не-веры. И за свою не-веру я не стал бы бросать насиженное место, облачаться в рубище и брать в руки кайло с топором.
Я не стал бы отдавать свою жизнь за нее.
А они бы стали. Собственно, они ее уже и отдали.
Поэтому не торопитесь никогда пускаться в религиозные споры. Примерьте для начала на себя чужую веру. Поймите ближнего. А потом, если сможете, и возлюбите его.
Не этому ли и учил Иисус?
Пусть я неверующий. Зато я «правильно все понимающий». И принимающий то, что дает Бог истинно верующим. К слову, я гораздо честнее тех, кто вчера истово крестил свой лоб, а сегодня с новыми силами ворует, лжет и прелюбодействует. А то и убивает. В нашем двадцать первом веке такое везде и всюду. Чтобы оставаться порядочным человеком, недостаточно повсеместно ставить свечки и оголтело бить земные поклоны. Нужно просто соразмерять свои поступки с базовыми нравственными принципами. Или не грешить, говоря языком Церкви. А если накосячил, будь добр – ответь перед самим собой в первую очередь. Перед своей совестью, а не перед строгим дядей в облаках.
А то хорошо устроились! Баш на баш: видишь, боженька, я хорошо себя веду. Дай мне за это то и это. И плацкарт в Раю под занавес.
А я вот не верю в рай!
Поэтому мое стремление к порядочности по меньшей мере бескорыстно. Я не рассчитываю за свои поступки получить персональное облако с подогревом, белоснежный хитон и хрустальную арфу на неограниченно долгий срок.
Я просто стараюсь по мере своих скромных сил всегда оставаться человеком. На этом свете. И всегда оставлять за собой право на ошибку. И даже на грех, если того требуют обстоятельства (Костя-Косяк не даст соврать).
А что касается грядущего ада за все мои грехи – так я в него тоже не верю.
Поэтому и боюсь меньше. По жизни.
Ну все. Кажется, я настроился на беседу со старцем.
Только старца дома не оказалось.
Ну как дома. В помещении, где он… существовать должен. Нет. В постройке. Тоже чересчур. Наверное, в… скиту. О! Подходит. Итак, старец, к нашему разочарованию, на время покинул свой… скит.
Знаете, как стать отшельником в очень густонаселенной местности?
К примеру, в такой, где мы с друзьями из Госбезопасности крутим свои земные и никчемные грешные делишки? Да очень просто. Нужно забраться на вырез в скале, на так называемую полку, которую оставили в незапамятные века то ли монахи, то ли добытчики строительного камня. Потом из обломков щедро разбросанного повсюду известняка соорудить… помещение, состоящее из двух стен, потому как другие две – это просто внутренний угол скалы. И комфортно расположиться на оставшемся свободном пространстве, укоризненно наблюдая с десятиметровой высоты на бестолковую людскую суету уровнем ниже.
Я уже говорил, что ненавижу высоту?
Дело в том, что посетить этот скит без особого труда может каждый желающий. Если не считать за труд преодоление метров тридцати одной замечательной тропинки, затейливо огибающей скалу с востока на запад. Да, впрочем, при чем здесь направление? У этой… дорожки, если можно так выразиться, слева – пропасть (может, для кого-то метров пятнадцать-двадцать и не пропасть, только это не ко мне, блин), а справа – скала. А снизу под ногами – от пятидесяти до тридцати сантиметров не всегда ровной поверхности! А еще она, в смысле эта геометрически неправильная поверхность, местами осыпается мелкими камушками! Тем самым известняком, который, как известно, легко обрабатывается из-за своей мягкости. А иногда эта поверхность и вовсе пропадает!!! Где-то на полметра, а где-то и на целый метр…
Фу-ух.
Дай боже тебе здоровья, дедушка-отшельник! И хорошей координации движений. И вестибулярного аппарата. Побольше.
– Ну что, подождем? Или обратно? – поинтересовалась Ирина, деловито осматривая хозяйство монаха, размещенное на скальном уступе под открытым небом. – Вряд ли старик ушел надолго. Смотри, примус еще теплый.
Обратно? Не стал бы я настаивать, что эта перспектива меня чрезмерно воодушевила.
– А тут нельзя просто спуститься? По веревке?
Я осторожно, мелкими приставными шажками попытался приблизиться к срезу скалы. Потом храбро присел и, опершись на руки, глянул вниз. Да и не высоко тут особо. Где-то уровень третьего, может быть, четвертого этажа типовой хрущовки. Я же ведь там на балкон не опасаюсь выходить. Чего здесь-то бояться?
– Стр-рашно? – жутко рокотнуло возле самого уха.
Тело рванулось назад. Именно тело, потому что мозги даже и не собирались включаться. Так, только полыхнули ужасом и… ушли… куда-то. Блевать, наверное, извините.
– Дур-ра! – с чувством констатировал я. – Нет, ну как дите малое! А если бы меня вперед с перепугу рвануло? Дурак вы, боцман, и шуточки у вас…
– Смотри, – как ни в чем не бывало, произнесло это чудовище в сарафане, – «можите». Ошибочка, однако. Орфографическая.
Я подошел поближе. Коленочки после всплеска адреналина, между прочим, еще подрагивают. Меня с Косяком так не трусило, как на этой высоте про́клятой.
Что у нас тут?
Самодельный ящик из фанеры, похож на почтовый. На передней стороне нацарапано коряво: «Жертвуйте на скит! Сколько можите». И малюсенькая иконка рядышком.
Так, на голове святого – митра, позади нимб, почему-то темный, это редкость, седые локоны и борода. В левой руке Библия, справа – троеперстное сложение.
– Николай Чудотворец, – компетентно заявил я. – Покровитель моряков. И защитник обиженных, между прочим.
И с выражением посмотрел на Ирину.
– Ну и что? – легкомысленно бросила эта безбожница. – Ты что, верующий, что ли?
– Темнота ты, – вздохнул я, пытаясь нашарить в кармане мелочь. – При чем тут верующий, не верующий? Дай рубль. Ага. «Спасибо» при пожертвованиях не говорят. Но все равно Бог тебя спасет. Если сама захочешь. Николай – один из самых почитаемых святых на Руси. Да что там, самый почитаемый! После Христа и Божьей Матери. В твоем возрасте пора бы это знать. В плане общего развития.
– Истину глаголешь, отрок, – вдруг громыхнуло откуда-то сверху. – Святую истину. Не нужно пугаться, дети мои. Я спущусь сейчас.
Ни хрена себе!
Может, скрижали пора уже готовить? Для очередных заповедей?
«Не нужно пугаться»! Поздно озаботился, глас с небес. Я уже произвел соответствующее скачкообразное движение с перепугу. В стиле фристайл. Хорошо хоть не в сторону обрыва. В сторону безбожницы. Да так удачно, что та уже трет себе лодыжку, выразительно шипя сквозь зубы.
В противоположном от постройки углу на скале оказались ржавые скобы, на которые и смотреть-то было страшно. А обладатель густого баса, переполошивший нашу парочку, бесстрашно спускался по ним на наш уровень.
Снисходил. Да, так точнее.
– Сейчас-сейчас, – приговаривал он, раскачиваясь в воздухе и тем не менее уверенно приближаясь к нам. По оси «игрек».
Здесь бы барабанная дробь не помешала.
– Цирк, – вполголоса шепнула Ирина и добавила еще тише, наклонившись к моему уху: – Святые гимнасты демонстрируют смертельный номер «Возвращение из рая».
Остроумно. Но не ко времени. Да и не к месту, поэтому я демонстративно отстранился от воинствующей атеистки и сделал ей «страшные глаза».
Ни стыда ни совести!
– Здравствуйте, святой отец, – решила поприветствовать монаха Ирина в меру своей эрудиции. – Гостей не прогоните?
– Здравствуй, дочка, – переведя дух, ответил старец. – Не прогоню. Всегда рад гостям. Только нет здесь святых. Все они на небесах в большинстве своем, а мне еще и на этом свете чуток побезобразничать хочется. Вы ведь не станете возражать?
– А как… тогда… – смутилась было Ирина, но сообразительный монах тут же ее перебил:
– А зови Матвей Серафимычем. Как в миру. А лучше – дедом Мотей, а то и просто Дедом. Как нравится. Я все одно не спутаю, кого кличешь. Один я тут.
Такой старик интересный.
На вид – лет сто. А глаза молодые, острые. И будто смех в них застыл. Но не издевательский, а… снисходительный, что ли. Прощающий всем окружающим и возможную грубость, и бестактность, а то и просто глупость.
– Мы к вам, Дед… дед Мотя. Кх-гм. Матвей Серафимович… значит…
Я впервые в жизни вижу смущенную Ирину!
Агент «Сатурн», прием, прием. Там, в башне, все на месте?
– Ваше преподобие, – подсказываю шепотом буксующему агенту.
Она бросает злобный взгляд в мою сторону, но инерция – страшная сила.
– Это… Ваше преподобие… преосвященство…
И на инстинкте восприятия акустики чувствует, слышит своим богоборческим ухом, что все же сморозила бред. И второй сюрприз за сегодня – агент «Сатурн» выразительно пунцовой окраски! А день-то удался!
Старик деликатно усмехнулся в бороду, стараясь не показывать того, что ситуация его как минимум развлекает, и протянул утопающей руку помощи.
– А давайте, девушка, я вас чаем угощу. Настоящим монастырским. На травах. Вас и братика вашего, не по годам смышленого.
– С удовольствием, – тихо сказала Ирина.
И вот – о чудо! Перед нами снова великосветская леди. Гламурная львица. Проездом из Конотопа в Ливерпуль. Не хватает только монокля с веером.
– Вы думаете, чего это там старый обезьян по скалам ползает. Так ведь? – продолжал замыливать ситуацию монах. – А ведь все из-за чая. Да. Два друга у меня там, на северном склоне. Куст можжевеловый да деревце барбарисовое. Вот я к ним в гости и наведываюсь время от времени. Глядите!
И в пригоршне у него неожиданно появилась кучка можжевеловых колючек и бурых глянцевых листков. Как фокусник, извлек их складок своей длинной и выгоревшей на солнце то ли сутаны, то ли схимы.
– Просто замечательный чаек сейчас у нас получится. Без сахара, правда. Ничего?
– Не стоит беспокоиться, Матвей Серафимович, – завела было Ирина привычную шарманку, но, почувствовав мой обжигающий взгляд, скинула пуд-другой своего гламура. – Ничего страшного. Без сахара так без сахара. Мы к вам, дед Мотя, собственно, вот по какому вопросу…
– Чудны дела твои, Господи! – опять перебил Ирину отшельник. – Как времена-то меняются! И не вызывают уже. И в кабинетах не держат, и лампой в глаза не светят. Сами стали приходить сильные мира сего. Глядишь, когда-нибудь и церковь здесь восстановят. И молиться разрешат. И отроки такие, как твой братик, станут не исключением редкостным, а буднями и нормой. Ведь станут же?
И острый, крайне острый взгляд в мою сторону!
Верите? Я вдруг голым себя почувствовал.
– Откуда вы… – растерянно произнесла Ирина.
Что? С хулиганами-то оно попроще было?
Дед озорно хмыкнул, раскочегаривая свой керогаз. Потом смеющимися глазами глянул на обалдевшую Ирину.
– А я и не знал. Теперь вот знаю. Не обессудьте, гражданка начальница. И вы, юный гражданин начальник, не сердитесь на старого озорника. Я хоть и отшельник, да только признаюсь вам, мои дорогие, скучно мне бывает тут… до чертиков! Прости, Господи, грехи наши тяжкие. Погодите минутку, я еще трав принесу. Сушеных. Тут у меня в скиту…
Ирина растерянно посмотрела на меня. Вопросительно дернула подбородком. Мол, как тебе это? А я что? Плечами только пожал. Этого деда так просто не возьмешь. Я не удивлюсь, если мы прокатились напрасно. Впрочем…
– Послушай, Ир, – сказал я совершенно серьезно, – ты все-таки попробуй покрутить этого монаха, пока он сам тебя крутить не начал. Когда же он тебя пошлет, а он тебя пошлет, это непременно, тогда молча отойди в сторонку и оставь нас одних. Только без закидонов. По-английски. Тихо и скромно. Как хорошая девочка. Лады?
Теперь ее очередь недоуменно пожимать плечами. Ничего-ничего. Тебе и не обязательно все понимать. И все контролировать. Если малолетки не справляются, придется подключаться взрослым мальчикам.
– Вот какая у меня травка. Душистая, ароматная! – Потряхивая в воздухе подозрительными пучками, старик с трудом выбрался из узкого проема собственной жилплощади. – А ведь вы спросить чего-то хотели? Так же? А я привязался тут со своим чаем. Вот балбес старый!
– Да, – встрепенулась Ирина, победно глянув в мою сторону, – спросить. Не видели ли вы где-то с полгода назад…
– Ох, дочка, – снова с откровенным удовольствием перебил Ирину отшельник, – ты прости меня. За то, что… кхм… мозги тут вам… компостирую.
Я так и сел.
– Знаю я, зачем вы пришли, – продолжал удивлять нас старик, ловко орудуя примусом. – Знал, что придете. Как только рассказал мне этот парень-строитель, чего ему от меня надо, сразу понял, что придут за ним. Рано или поздно. Только вот что-то припозднились вы на этот раз. Раньше ждал вашего брата. Гм… А тут сестра! И симпатичная такая. Красивый у тебя сарафан, дочка, только больно уж короток. Далеко ль до греха-то?
– Строитель? – переспросила Ирина, проигнорировав своеобразный комплимент от представителя культа.
– Строитель-строитель, – подтвердил дед, – хороший строитель, с руками откуда надо. Дверь мне вот поправил, лесенку опять же.
Я невольно покосился на ржавые скобы «лесенки» и непроизвольно передернул плечами.
– А почему вы решили, что… мы скоро появимся? – не отставала Ирина. – Чего он от вас хотел?
– А ведь ничего плохого и не хотел, – всплеснул руками старик, – в том-то и дело! Про Веру хотел послушать святую, про монастырь этот старинный, про Русь-матушку, к врагам снисхождение имеющую да строгую к сынам своим неразумным. Ничего ведь плохого, правда ведь, люди служивые?
– Богданом зовут? – хмуро поинтересовалась Ирина.
– Истинно. Богом данный. И благословленный. За дела богоугодные. За то, что свет истинный пытался отрокам юным донесть, благодать Божью. Да знания истинные, забытые и оболганные. Пророками лживыми да людьми слепыми и обманутыми. И потерявшими в своей слепоте сон и покой, потому как Бога потеряли! А то и предали, аки Искариот. А какая благость с предателей-то?
Крепчал голос у старого монаха. Наполнялся густой бас торжественными аккордами. И слышался в его отзвуках далекий хор забытого клироса да Божественная литургия, в последний раз звучавшая в этих местах лет эдак пятьдесят назад. Сколько же тебе лет, дедушка? Нет, просто интересно. Меня-то на голос не особо возьмешь. А вот Ирина, кажется, начинала злиться.
– А вы не боитесь, Матвей Серафимович, нам такие слова говорить? Ведь это же пропаганда религии. В чистом виде. Обучение несовершеннолетних. Статья сто сорок вторая-прим!
Ну вот. Пошел идеологический «клин».
Только монаха на арапа брать было бесполезно. И, похоже, он опять включил рубаху-парня. Чтобы из уважения к старости не сказать включил дурака. Короче, стал лепить горбатого.
– Ой, дочка! Да что там той статьи-то. Штраф пятьдесят рубликов? Исправительные работы до года? Самой-то не смешно такое дедушке говорить? Вот пятьдесят восьмая в свое время! А? Пункт десять. АСА. Вот это я понимаю. Только ведь отменили ее. В шестьдесят первом. Правильно?
– Фамилия как Богдана этого? Только не надо говорить, что не знаете!
Ой, неправильный тон выбрала Ирина! Психолог ты наш доморощенный. Этот дед, по всему, таких героев, как мы, в свое время пачками жрал. По крайней мере, с колымскими лесоповалами уж точно знаком.
– Знаю, – спокойно заявил он. – Только не скажу. Чайку не желаете?
Ирина перевела дух и, к ее чести надо сказать, попыталась успокоиться.
– Почему же не скажете, Матвей Серафимович?
– Да потому, дочка, что ищете вы его не чайку попить. Это точно! Эк ты мне давеча про статью-то завернула. А? Зачем же я хорошему человеку жизнь-то буду портить. Коли сами словите, значит, на то Божья воля. А коль нет, на то и суда нет. Ох, чаек ароматный выходит! Так я наливаю?
Повисла напряженная звенящая тишина.
Ирина экстренно соображала – послали ее уже или еще нет? Если послали, то таким изощренным способом, что… и сказать-то нечего в ответ. Такая вот тишина бывает перед появлением в воздухе шаровой молнии. Да, впрочем, у нас тут свой есть… энергетический сгусток. Сверхновая перед очередной вспышкой. Сейчас постоит, повибрирует скрытой яростью, потом… вспомнит, чего ее старшие товарищи просили сделать, и…
Давай-давай, вспоминай. Чего смотришь?
Вот так. Двигай отсюда.
Ирина медленно повернулась спиной к монаху и на негнущихся ногах отошла в сторонку. На достаточное расстояние чтобы нас не слышать.
Мы проводили ее сочувственными взглядами. Что характерно – оба. Потом посмотрели друг на друга. Помолчали. Дед, не произнеся ни слова, деловито протянул мне алюминиевую солдатскую кружку с чаем.
Я понюхал подозрительную бурую жидкость и с удивлением уставился на кулинара. Жидкость пахла можжевеловой смолой, опилками и прелой листвой. Пригубил. Редкостная гадость, если честно. К тому же без сахара. И, кажется, дед прекрасно был осведомлен о «достоинствах» своего напитка, потому как смотрел на меня с живым интересом и с предвкушением моей ответной реакции.
– Ну как? – не удержался он.
– Бывало и хуже, – честно признался я, – для полного букета не хватает чеснока, селедки и щепотки ванилина для аромату.
– Точно! – в тон мне ответил старик. – А еще дегтя, смолы да жира чуток козлиного. Если взять все в правильных пропорциях…
– Восстановят, честно́й отец, – неожиданно перебил я его, отставляя кружку в сторону. – Угадали вы. Восстановят!
– Что? – без всяких дураков совершенно человеческим голосом переспросил он.
– Церковь здесь восстановят, – пояснил я. – Даже две. Храм Святой Троицы и храм Святого Пантелеймона. Прямо под Монастырской скалой. Вон там. В начале девяностых. Осталось подождать лет шестнадцать-семнадцать. Всего-то.
Старик молчал и внимательно меня разглядывал с очень серьезным выражением лица.
– Моему брату, Василию, сейчас пять лет, – продолжил я, – когда он станет взрослым, в числе прочих тоже будет работать здесь на восстановлении храма. В качестве послушания. Так это у вас называется?
Монах кивнул.
– А потом получит сан и станет священником. Интересно у нас получится – один брат безбожник, а второй священник. Грехи будет за меня отмаливать. И звать его будут отцом Василием! Звучит? И службы он будет проводить – где бы вы думали? В Покровском соборе! Где сейчас городской архив. Ну, вы знаете. А иногда – в самом Херсонесе!
– Нету храма в Херсонесе, – хрипло выдохнул старик. – Разрушен немцами. Взорвали перед отступлением. Вместе с людьми…
– Нету, – согласился я. – Только это пока нету! Его тоже восстановят. Чуть позже. В начале следующего века. Такие подвижники, как мой брат, и восстановят. Или такие, как тот Богдан, которому не повезло родиться чуть раньше, чем нужно. И быть чуть светлее, чем все остальные. Это вы правильно заметили. Только вслух из деликатности не сказали.
– Зачем он вам? – просто спросил старик, и я вдруг почувствовал такую вселенскую безысходность в его голосе, что непроизвольно поежился.
Не стал я отвечать. Промолчал, пытаясь разобраться в вихре собственных ощущений. А старик и не ждал ответа. Он его знал.
– А еще, – заявил я, слегка тоже начиная горячиться, – истинно верующих в этих новых и восстановленных храмах станет гораздо меньше! Чем сейчас. На порядок. Такой вот парадокс будет в будущем. Народу в церквях будет топтаться больше, а настоящих христиан – раз-два и обчелся. Хотя все как один будут трындеть – «верую», «благослови, батюшка», «Господи, помилуй»! Точно так, как сейчас гундосят – «Ленин наш рулевой», «слава КПСС», «религия – яд и опиум для народа»! Переобуется народ. В воздухе. И церковь просто станет… модной. Как тертые джинсы на…
Чуть не ляпнул «на заднице у хиппаря», но вовремя опомнился. Речь вообще-то о Церкви.
– …на современных молодых людях.
Ни один мускул не дрогнул на старом морщинистом лице. Такое впечатление, что разговариваю с каменной маской. И только глаза сверкали нездоровым лихорадочным блеском под насупленными седыми бровями.
А меня прорвало:
– И эта ложь не пройдет даром! Поедут мозги набекрень, и понесет нелегкая сила наш народ от Креста до кистеня. И забурлит дурь в головах, никем не останавливаемая, а тут и русский бунт на подходе, бессмысленный и беспощадный. И такой вихрь поднимется, что силой центробежной разорвет не только судьбы да семьи. Страну разнесет на мелкие кусочки, по задворкам и окраинам. И то, что раньше было белым, объявят черным, да еще и законы соответствующие издадут, чтобы не было лишних сомнений. У того самого ослепленного народа. Который так и не научится смотреть своими собственными глазами.
Я перевел дух.
Старик молчал. Весь превратился в слух, впитывая каждое мое слово. Как Откровение. Как те самые новые Заповеди. Как страшную истину, доставшуюся по случаю и между прочим.
Ах так? Тогда получай.
– А по осколкам бывшей великой державы полыхнут кострища и факельные шествия, и снова затопают на своих парадах ветераны «СС» и «Гитлерюгенда», и всяких разных «лесных братьев». И ОУН, и УПА. Они ведь вам знакомы. Лично! По глазам вижу – знакомы. Встречались! А скоро озверелый молодняк будет в бешенстве срывать кровью омытые боевые награды с груди наших стариков-ветеранов, терзать и рвать в исступлении гвардейскую ленту, символ нашей общей Победы, да бесноваться под нацистские кричалки и лозунги. Между прочим, тут рядом. На Украине.
– Врешь! – медленно произнес монах тихим страшным голосом и поднялся тяжело, как, наверное, поднимался в былые времена из полузасыпанного окопа навстречу стальной вражьей силе. – Врешь, бесовское отродье! Не бывать этому. Не может быть такого… с людьми…
И вдруг осел безвольно на каменный выступ.
И замолчал, угрюмо потупясь в пол. Оглушительно замолчал. До звона в ушах. До яркой ослепительной вспышки перед глазами, обнажающей чудовищное понимание, новое Откровение. Страшное по своей форме и беспощадное по сути – МОЖЕТ!
Может такое быть.
И даже наверняка БУДЕТ.
Потому что видел монах за свою долгую жизнь, как просто и обыденно люди могут превращаться в не́людей. Как легко слетает с человека тонкая кожура цивилизованной оболочки при определенном стечении обстоятельств. Как запросто рушатся незыблемые, как прежде казалось, порядки и ценности. И наступает Хаос. В который невозможно было поверить буквально день, час, минуту назад.
Все это МОЖЕТ БЫТЬ.
– И только Россия будет цепко держаться за свои исторические корни, – тихо и медленно произнес я. – Из последних сил будет цепляться за свое великое прошлое, как бы ни хотелось нашим врагам его оболгать и опорочить. И все это благодаря, в числе прочих, и тем крупицам Истины, которую сейчас с таким трудом пытаются собрать, сохранить и преумножить такие люди, как… Богдан. Богом данный. Не от мира сего.
Собственно, я все сказал.
Все, что накипело. И все, что нужно было услышать старцу.
Скорей всего, я даже, наверное, и не рассчитывал, что монах поможет нам найти этого неоднозначного Богдана. Ойчика, Бойчика?
Или как его там?
– Вуйчик, – неожиданно произнес дед, словно услыхав мои мысли. – Его фамилия Вуйчик. Богдан Вуйчик. Поляк, наверное. Отчества, прости, не знаю. Он детдомовский. Появился в этих скалах года четыре назад. Раскопками интересовался, рассматривал здесь все, рисовал что-то в тетрадочке. Потом привел сюда детей. Разных. И подростков, и… мелюзгу вроде тебя. Учились палатки ставить, костры жечь, по скалам на веревках лазили, по солнцу да звездам ориентировались. Молодцы. Правильная была компания, здоровая вот здесь.
Он постучал себя по лбу костяшками пальцев.
– Была? – переспросил я. – А сейчас куда делась?
Монах почему-то не отвечал. Встал, подошел к краю обрыва, уставился вдаль. Другое его тревожило. Может, жалеет о своей откровенности?
– Вы его все равно найдете, – подтверждая мою догадку, произнес он. – Таких, как он, всегда находят. Они не умеют долго скрываться. Где бы то ни было.
Я неопределенно пожал плечами.
– Найди его первым, странный отрок. А потом…
Я кивнул. В смысле, не надо продолжать. И так все понятно.
Где там Ирина? Загостились мы, пора и честь знать.
Внесли смуту в божий скит.
– Не беспокойтесь, честной отец, потом… на все будет воля Божья. Хоть я и неверующий.
– Да-да. Я так и понял.
Старик вернулся и вновь устало сел на камень. Рассеянно посмотрел на меня. Какой-то потухший, обреченный взгляд. Куда делся живой блеск в глазах? Похоже, точно я тут лишнего наговорил.
Интересно, за кого он меня вообще принял? За молодого Антихриста? Этакий отечественный вариант советского Демьена? Ну да. Скорей всего. Недаром же вырвалось у него это «бесовское отродье».
Жалко деда. И ведь не переубедить!
Сейчас, что бы я ни сказал, плохое ли, хорошее, все будет расцениваться как козни сатанинские. Хоть тельник рви на пузе и демонстрируй наколотый крест с куполами.
Не поверит.
– Ну как, поговорили? – поинтересовалась подошедшая к нам Ирина.
Старый монах шевельнул ногой, и вниз, грохоча планками о камень, полетела, распутываясь в воздухе, веревочная лестница. Крепкая, добротная и надежная. Моряки, наверное, подогнали.
Похоже, нас все-таки послали.
По крайней мере, уж точно попросили удалиться.
Надолго.