Как мало мы ценим свое детство!
Точнее, как по-детски легкомысленно стремимся стать взрослыми! Безоглядно спешим окунуться в мир проблем и забот, накрутить на себя вериги обязанностей, ответственностей, нехватки времени, денег, здоровья.
Какое ребячество! Глупые и бестолковые дети несутся к взрослой жизни как мотыльки на пламя. Потом, опалив крылья и возмужав, становятся умными и толковыми, с тоской оглядываясь назад и тяжело вздыхая.
А пути назад в детство уже нет!
Для всех… кроме меня. Что это, мой приз или мое наказание? Хочется думать, что первое. По крайней мере, по сиюминутным ощущениям – я счастлив. В данную секунду. И в следующую…
Но стоит задуматься на долгие годы вперед – вновь становится страшно. Почему-то кажется, что главным моим мучителем и палачом окажется скука. Безысходность всеведения. Тупик всезнайства. Замкнутый фатальный круг. Ни ответа, ни привета. Может, поэтому меня постоянно тянет на рожон?
Вот как сейчас, например.
Толстая, неопрятная тетка в милицейской форме неприязненно разглядывает меня из-под тяжелых, набухших век. Мятая голубая рубашка с потемневшим около шеи воротником, засаленный галстук, ломаные погоны старшего лейтенанта на оплывших жирных плечах. На толстенных ногах – некогда лакированные ботинки общевойскового артикула, которыми тетка нетерпеливо елозит под столом.
– Ну?
«Баранки гну!» – хочется ответить, но говорю другое:
– Родька ни при чем.
Когда я узнал, что Родиона из компании Юрася прямо из школы повели в опорный пункт за поджог сараев, долго не думал. Просто развернулся на входе и помчался в милицию. Благо тут рысью пять минут ходу.
– Ну?
– Это не Родька поджег. Это я поджег. Вернее, не я. «Свистулей» попал. Случайно. Простите, тетенька…
Старательно имитирую тупого первоклашку, готового вот-вот расплакаться. У Родиона отец – военный летчик. Служит в Любимовке на военном аэродроме. Не нужны ему заморочки с милицией. А мне, интуитивно чувствую, эта ситуация пригодится.
Родька сидит тут же, в кабинете, и делает мне «страшные» глаза. Ага, значит, Трюху он уже успел сдать. Тогда – план «Б».
– И вообще я только фольгу принес. А обмотал мальчик. И поджигал мальчик. У меня даже спичек нет. Вот посмотрите.
– Подожди, подожди. Какой мальчик? Трюханов?
– Я его не знаю, тетенька. Он к нам во двор пришел. Я его вообще раньше никогда не видел. А Родьку видел. Это не он…
– Заткнись!
Ничего себе! Общение с младенцами. Стою, хлюпаю носом. Тетка что-то напряженно соображает, теперь неприязненно рассматривая Родиона.
Вообще, первым порывом у меня была идея всех «застроить» через кагэбэшные связи. Даже открыл было рот у дежурного, чтобы назвать код и пароль. Но что-то остановило. Решил поиграть своими силами, благо железный козырь в рукаве все равно остается. А теперь чувствую – как правильно я сделал, что не раскрылся.
Не нравилась мне эта ситуация.
Что-то было в ней неправильно. Что – не могу понять. Но кожей чувствую.
– Фамилия.
– Моя?
– Твоя, твоя! Как твоя фамилия!
– К-караваев. Витя Караваев.
– Адрес.
– С-сафронова.
– Что Сафронова? Дом какой, квартира?
– Дом пять. Квартира семь. Второй этаж. Комнаты справа и… справа. Слева бабушка живет. Только как ее зовут, я не пом…
– Да заткнись ты уже! Кхм… Помолчи, мальчик!
Тетка, тяжело пыхтя, встала, потянувшись достала какую-то папку с сейфа и, усевшись, стала что-то писать.
Я незаметно подмигнул Родьке. Вид у него был пришибленным. Здорово перепугался парень. Прессовала она его, что ли? Что же тут не так?
Я украдкой глянул на часы, висевшие на стене справа от тетки. До контакта с Сатурном оставалось тридцать три минуты. Предполагая, что зависнем мы здесь надолго, я как на уроке поднял руку:
– Можно, тетенька?
– Чего?
– Я с мамой пришел. Она на улице ждет. Можно я ее позову?
– Чего же ты… Ну, давай… Давай-давай, зови.
Я выскочил из опорного пункта и со всех ног помчался к телефону-автомату за углом. Набрал первый номер из списка. Сработало без «двушки», как я и предполагал.
– Слушаю.
– Это Старик. Для Сатурна – контакт отбой.
– Принял.
Повесил трубку.
Побежал обратно врать, что мама ушла, не дождавшись…
Зловредная тетка продержала нас до обеда.
Потом вручила повестки для родителей и отправила восвояси. В школу мы, разумеется, не пошли. Вернее, пошли, но не в здание, а на пустырь за правым крылом.
Я взял у Родьки повестку. Так. Ага! Тетка, оказывается, его отца вызвала. Пронникова Анатолия Игоревича. А вот у меня – мать. Вот же зараза! Ну почему такая несправедливость?
Реально с батей было бы проще. Он ментов как-то недолюбливает. В отличие от матери, искренне и беззаветно считающей их нашими надежными защитниками. И опорниками.
Помню, даже читать она меня учила по «Дяде Степе» Михалкова. «Лихо мерили шаги две огромные ноги…» Брр. Фильм ужасов…
– Не говори пацанам, что раскололись насчет Трюхи, – сказал я Родьке, сидя на деревянном ящике и царапая веткой в пыли, – скажешь, «лепили горбатого», ничего не видели, ничего не знаем.
Родька глянул на меня с надеждой. Ему было очень стыдно. И страшно.
– Она сразу орать начала. Сказала, на учет поставит. Отца накажут. – Он еле заметно всхлипнул, несмотря на свои солидные десять лет. – А у бати и так на службе… Проверки, комиссии… Приходит ночью… В воскресенье тоже…
Вот!
Я понял, что мне показалось странным. Чего тупил так долго?
– Слушай, Родька, а кто в тот вечер Трюху у вас во дворе видел? Ты?
– Когда? Когда пожар у вас был? Нет, не я. Тоха, Исаков Антошка – его одноклассник. Он его и прогнал. Тохе в ту субботу губу ваши разбили за кинотеатром, вот он и злой был. Утром мне рассказывал, как за Трюхой гонялся. А я – Юрасю.
– Тогда главный вопрос, – медленно говорю я, встаю, поворачиваюсь к Родьке и смотрю ему прямо в глаза. – Кто заложил именно тебя?
Пожимает плечами.
– Понятия не имею, – задумывается. – Ну да, кто-то ведь заложил?
– Получается, не заложил, Родька, – я рассеянно скольжу взглядом по своим каракулям на земле, – это называется «подставил». Только зачем?
Так-так-так.
Варианта два. Первый – отмазать Трюханова, второй – «зацепить» Родиона. Равноценно. Мотивы? Деньги? Советский инспектор по делам несовершеннолетних балуется вымогательством? Может быть, может быть. Тогда второй вариант – предпочтительней. У Трюхи отец – мичман, у Родиона – летчик-офицер. Если первый вариант – то подставлять можно любого, тогда почему именно Родьку? Как на него вышла эта инспекторша? Сама или кто-то подсказал?
Вновь возвращаемся к первому вопросу – кто навел на Родьку? И ко второму – зачем? Считаем, что вымогательство – это пилотная версия. И выходит, что при обоих вариантах ключ – Родька!
– Ладно, Родион. – Я протягиваю ему руку. – Не буду ждать пацанов, дела есть. Бывай…
Вяло жмет. Ничего, разберемся, не дрейфь!
Все-таки почему вызвали у меня мать, а у него – отца?
Старая скрипучая деревянная лестница.
В нашем доме нет бетонных перекрытий, бетонных ступеней. Нет даже ванных комнат. Каждую неделю мы всей семьей через весь город отправляемся к родственникам в Камышах купаться. «Банные» дни.
Дом деревянный, слепленный на скорую руку сразу после войны. Стены из деревянной дранки крест-накрест, облепленной штукатуркой. Пнешь ногой – сразу дырка. Зато – кирпичные печки высотой в два этажа. Можно топить и с первого этажа, и со второго. Снизу сосед топит – нам тепло. Топим мы – а вниз тепло не идет. Поэтому в наших апартаментах престижным считается жить на втором этаже.
Трюха как раз и живет на втором этаже. В моем доме, только в другом подъезде.
Я решил заскочить к нему домой, чтобы предупредить родителей. У Трюхи нет матери, только отец и бабка. Сам поджигатель гаражей наверняка в школе. Батя на службе, а вот бабуля должна быть дома.
Трюхина бабушка – классная старушка, что называется мировая. В войну была медсестрой в Инкерманском госпитале. Перед последним штурмом города эвакуировалась вместе с ранеными. А как только город освободили – в первых рядах явилась на стройку.
Никогда не унывает! «Как дела, бабуля?» – «А-атлично!»
Стальное поколение! Потомки похлипше будут.
Трюхин батя оказался дома. Дверь открыл сразу, как будто сидел в прихожей и ждал чего-то.
– О! Ты что, Витек? Вадик в школе.
– Здрасьте, дядь Саша. Я к вам.
Старший Трюха вытягивает шею и что-то высматривает внизу на лестнице.
– Ко мне? Ну давай, проходь. Только быстро, я тороплюсь.
На нем черная морпеховская форма, короткие сапожки, берет. Понты, одним словом. Вообще-то он кладовщик на БТК, но «сундукам» закон не писан. В чем хотят, в том и красуются.
Я топчусь у двери.
– Вадик ваш встрял, – говорю с печальным вздохом. – Видели его, как он сараи поджигал.
– Да ты что?
– Ну да. И менты уже знают… Я в общем-то предупредить хотел. Мало ли что…
Что-то не сильно папу Трюханова зацепило это событие. Топчется нетерпеливо, поглядывая на дверь.
– Ну ладно, Витек, давай. Я понял. Смотри ж ты! Гаденыш!
Незапертая дверь медленно, со скрипом открывается. Кто-то ее мягко тянет на себя снаружи.
Я оглядываюсь. Перед глазами – огромный живот, обтянутый форменной голубой тканью, и засаленный милицейский галстук. Инспекторша!
Приплыли.
Предупредил, называется…
После обеда меня ждал автобус на Коммунистической.
Шедевр Павловского автозавода. Уродливый, лобастый, яичного цвета агрегат с белой полосой на борту и надписью «СДП». Как хочешь, так и переводи.
«Самый Допотопный Пылевоз». Или «Салон Дорожных Пыток». Или «Сейчас Дам… гм… Прикурить».
Да-а. Общение с хулиганами явно производит определенные деформации психики.
В открытой двери стояла Ирина в тертых джинсах, белой футболке и кроссовках отечественного производства.
«Фигурка – что надо», – отметил я про себя.
Подошел строевым, отдал честь, стараясь не гнуть руку в запястье, отрапортовал:
– Курсант Старик для прохождения обучения прибыл!
Хмыкнув, Ирина спрыгнула с подножки автобуса и нацелилась дать мне подзатыльник. Я увернулся.
– А ну марш в автобус, клоун.
Слегка подтолкнула меня в спину.
– Хорошо двигаешься, Сатурн. Эх, сбросить бы мне лет двадцать!
Свой подзатыльник я все-таки получил…
– Сзади нечестно!
За окном мелькали залитые солнцем улицы города.
Зелень деревьев – тяжелая, неподвижная, уже темного буро-зеленого цвета, с желтой проседью накатывающей осени. Причудливая игра тени и света под листвой парков и скверов. Спуски и подъемы лестничных маршей, живописные домики и величественные здания, словно светлые острова в сочном растительном море.
И всюду памятники. Или какие-то особые памятные знаки, архитектурные капризы, арки и завитушки, цепляющие взгляд и придающие городу неповторимую индивидуальность. И строгую – до грозной суровости, и теплую – до трепета живого организма.
Он и правда как живой.
Мой город.
Почему-то светлой грустью защемило в груди.
Вот на этом пятачке частные домики всем кварталом будут снесены. Построят высотную гостиницу, ресторан, парковку. Как грибы из всех дыр повылазят ларьки, будки, палатки. А этот небольшой уютный стадион, на который скоро папа поведет меня в первый раз на футбол, начальнички, присланные «на кормление» из Киева, в конце девяностых превратят в толкучку. Зальют газон бетоном, загадят, захламят. Здесь сбоку появятся билборды, реклама. А эта длинная гранитная стена на спуске, величественная и чистая, спустя двадцать лет превратится в объект постоянного надругательства тупых уличных писак с баллончиками.
Вот в этом скверике я впервые возьму за руку девчонку. А через три дня я ее поцелую. Тут же. Коряво и неумело. А она посмотрит на меня смеющимися глазами и поцелует сама. Нежно, легко и трепетно.
А в этой больнице умрет папа…
Невольно я судорожно вздохнул.
– Что загрустил, Старый?
– Красивый у нас город! Правда, Иришка?
– Самый лучший на свете, – неожиданно говорит она с жаром и почему-то смущается. – Нормальный.
– Не-эт. Не нормальный. Самый лучший! Это ты правильно сказала. Послушай. Если кто-нибудь когда-нибудь захочет отнять его у нас… у нашей страны. Ведь мы же не отдадим? Не позволим же?
Ирина смотрит на меня с удивлением.
– Ну конечно. Конечно, не позволим. Не переживай, малыш.
Не позволим…
– Ты все равно вернешься в родную гавань, мой Город, – беззвучно шепчу я.
Одними губами.
– Только факты! Суровые упрямые факты…
Сан-Саныч, инструктор с замысловатым позывным Козет, учит меня докладывать. Меня! Подполковника в будущем.
– …Без предположений, домыслов, соплей и эмоций.
Я и не собирался вовсе.
Это я ему рассказываю, нет, докла-адываю об утренних событиях в опорном пункте.
– И мотивы твои меня не интересуют тоже…
Да и пожалуйста, так даже короче.
Выслушав, он коротко резюмирует после непродолжительной паузы:
– Все – сам!
Первый миг не врубаюсь.
Потом соображаю: все расхлебывать самому. Без участия друзей с холодными головами и горячим сердцем. С запоздалым чувством легкого ужаса представляю, какой был бы позор, если я в дежурной части подключил бы тяжелую артиллерию, торжественно назвав роковой шифр.
Стыдоба!
– Переодевайся.
Лечу в кабинку.
Почему-то я наивно предполагал, что меня сразу начнут учить приемам той чудесной борьбы, которую мне как бы невзначай продемонстрировали раньше.
Ага! Размечтался…
Сан-Саныч критически оглядел мои плавочки, на которые я инстинктивно пытался натянуть самбистскую куртку, и стал учить меня… падать.
Ну, это мы проходили. В секции дзюдо, в четвертом классе. Безопасно падать на спину я «научился» со второго раза. На бок – с третьего. Я старательно выгибал тело дугой и лихо хлопал ладонью по татами, смягчая удар при падении. Не забывая при этом самоуверенно поглядывать на Козета.
Очень быстро самоуверенности поубавилось.
Меня стали учить падать… головой вниз. Инструктор просто поднимал меня за щиколотки кверху и разжимал ладони. Чтобы быть до конца справедливым, следует отметить, что первый раз он меня просто медленно опустил на ковер, коротко объясняя технику приземления. И предупредил, что если я не понял, то просто сломаю шею.
К счастью, я понял. Следовало исхитриться встретить грунт не макушкой, а затылком. А позвоночником изобразить дугу татарского лука. Козет так и сказал – именно «татарского» и исключительно «лука», сэнсэй монгольский.
Когда стало получаться, я с интересом обнаружил, что при идеальном выполнении я оказываюсь сразу на ногах. Мне понравилось…
Потом Сан-Саныч вернулся к падениям на спину и на бок, только с элементами как бы случайного касания противника ногой или рукой по любопытным точкам. Независимо от того, где стоит враг.
Это мне еще больше понравилось.
В конце концов я так раздухарился, что мы оба чудесным образом оказались глубоко дышащими на татами в положении сидя на заднице. Козет любовно поглаживал себя в области паха, а я – в районе затылка. До которого сегодня добрались уже во второй раз. Смею предположить, что, если бы инструктор дотянулся до меня в полную силу, глубоко дышать мне было бы затруднительно. По причине отлетевшей головы. Метров эдак на пятнадцать в сторону от бренного тела.
– Пойдет.
Это меня так похвалили. Заодно и извинились за подзатыльник. И то хлеб.
Тренировка продолжалась. Меня учили кувыркаться. По прямой, по дуге, назад, боком. Потом в прыжке, в прыжке через палку, в прыжке с ладоней инструктора, которые он делал лодочкой на уровне живота. Потом нужно был исхитриться сделать кувырок назад после толчка в грудь, от которого я отлетал мячиком. Иногда получалось два кувырка.
В конце концов я так накувыркался, что не мог уже двигаться по прямой. Коварные стены спортзала скользили куда-то в сторону. Тогда меня загнали в душ, дали отдышаться, и началась теория.