Я хорошо выспался, отъелся и почти полностью восстановил утраченные силы. Желание доказать свою правоту, а еще больше – уберечь своих товарищей от несправедливой расправы – переполняло меня.

Я готов к бою. Возможно, я даже готов свернуть горы. Дело осталось за малым – найти их. Эти самые горы. Ну, это как раз просто. Как говорится, когда сидишь в яме – любая кочка покажется горой.

Первая задача – покинуть гостеприимную больницу.

Меня, как и раньше, не контролировали, но сегодня в здании медицинского флигеля довольно оживленно. Лежащая в соседней палате Галина Анатольевна, спасшая совсем недавно мне жизнь почти ценой своей, сегодня вышла из комы. Говорить, разумеется, не могла из-за последствий страшного удара в шею, и с ней теперь пытались установить разумный контакт любым другим известным человечеству способом.

Пользуясь суматохой, я благополучно вышел на свободу. Ну, если честно, не совсем благополучно – уже делая первый шаг на лестнице, я заметил, как Ирина, перебегавшая из палаты в палату, вдруг резко остановилась и пристально посмотрела мне вслед. Я умоляюще прижал руки к сердцу и придал лицу просительно-заискивающее выражение. Потом прижал палец к губам и, когда Ирина показала мне кулак, благодарно кивнул и рванул на выход.

Не до меня им сейчас.

На улице серьезно похолодало.

Природа убедительно напоминала о том, что на носу – второй осенний месяц. Мол, пора бы и забыть уже о купальном сезоне и солнечных ваннах. Хватит того, что летняя эйфория растянулась вплоть до конца сентября. Теперь осенняя промозглость стремительно добирала упущенное. Ночью прошел дождь, а ветер трудолюбиво и усердно работал над прореживанием быстро желтеющей листвы.

Я поежился. Впору было уже утепляться. Одного спортивного костюма становится маловато. Курточка явно не помешает. А пока я просто сменил размеренную ходьбу на привычный для всей детворы бег вприпрыжку. И доскакал таким жизнерадостным макаром до… школы. Своей собственной школы номер четырнадцать. Гостеприимно встретившей меня в качестве лупоглазого первоклассника какой-то месяц назад.

Нет, я не соскучился по грифельным доскам, старинным партам и чернильным пятнам на пальцах. Никоим образом. Мне хотелось пообщаться с завучем, Ларисой Викторовной, которая по просьбе безопасности осуществляла прикрытие моего отсутствия на занятиях. И которая в свое время оперативно сообщила куда надо о странном школьнике. И сообщила – непосредственно капитану Гришко. Что это могло дать, я пока не понимал, но на безрыбье, как говорится… и завуч сойдет.

Я зашел в до боли знакомый вестибюль, пахнущий мастикой, и направился на второй этаж. Деликатно постучал в обитую дерматином дверь.

– Можно, Лариса Викторовна?

Небольшое, аскетично обставленное помещение с малюсеньким «предбанником». И с огромным портретом Маяковского над столом. Завуч что-то старательно пишет в журнале, положив левую руку на стол, как прилежная ученица.

– Караваев?

Тяжелые очки, поднятые на лоб, плавненько так и совершенно самостоятельно вернулись на переносицу. Как это она так делает?

– Здравствуйте, Лариса Викторовна. Зайти можно?

– Да. Заходи. Здравствуй, Витя, – ручка отложена, правая рука ровно легла на левую, и впрямь как у школьницы, – проходи, садись. Я тебя слушаю.

Я плюхнулся на стул, стоящий возле окна, поерзал, удобнее устраиваясь, и строго посмотрел на женщину.

– Нехорошо, Лариса Викторовна. Нехорошо.

Завуч молча смотрела на меня. Спокойно и выжидающе. Я же говорил – идеальный педагог. Выдержка железная. Но мне нужно было выяснить – работали с ней после гибели Гришко или еще не успели. Скорее всего – первое. Должны были успеть. Будем «танцевать» от этой версии.

– Как же так, Лариса Викторовна? Почему мне приходится вас выгораживать? Темнить, выкручиваться, обманывать своих товарищей…

В глазах женщины появляется легкая растерянность. И напряженная работа мысли.

– Но… Я не понимаю… Я ведь ответила на все вопросы. Рассказала все, что знала. В отчетах же все есть…

Значит, все-таки допрашивали уже. Как я и думал.

– Я знаю. Только получается так, что знаю я чуть-чуть больше, чем вы рассказали нашим сотрудникам. И мне теперь приходится пребывать в некотором двусмысленном положении. Что нам делать?

Неуверенности в глазах женщины прибавилось. Зрачки несколько раз метнулись по сторонам, сигнализируя о легкой панике. На щеках даже выступил еле заметный румянец. Ого! Что-то есть. Что-то интересное мы утаили от доблестных органов. Я как сапер на минном поле стал «опробовать щупом» обнаруженный сюрприз с другой стороны.

– Вероятно, вы скажете, что все это малозначительно. И к делу не имеет отношения. Только поймите меня правильно. Сейчас любая мелочь имеет значение. Такое значение, о котором мы, может быть, даже и не догадываемся…

Неожиданно Лариса Викторовна порывистым движением сдернула очки и спрятала лицо в ладонях. Щеки под пальцами густо наливались красным, как это бывает у белобрысых девчонок.

Я изумленно наблюдал за этой картиной краха «железной леди». Какая-то сюрреалистичная метаморфоза, от которой мне самому вдруг сделалось нестерпимо стыдно. И гадко, словно сделал я что-то подленькое и мерзкое. А ведь, скорей всего, так и вышло. Сам того не желая, я влез во что-то личное. И скорей всего интимное. И, надо полагать, связано это было… неужели с Гришко? С этим двурушником?

Черт! Похоже…

– Простите, Лариса Викторовна, – вырвалось у меня, – ради бога, простите. Я все понимаю. Вы не смотрите, что я ребенок. Это ваши взрослые дела. И совсем не обязательно всем об этом рассказывать. И я об этом никому не расскажу. Честное слово!

Женщина мелко закивала, не отнимая ладоней от лица. Значит, я прав. Ох, Степан Андреич, Степан Андреич! Совмещали полезное с приятным? Какая же вы скотина на поверку оказываетесь! Несмотря на то что о мертвых говорить так не стоило бы. Неприятно, конечно, но приходится констатировать, что это и есть та самая информация, которой пока нет у органов, но уже есть у меня.

И что мне это дает?

– Успокойтесь, Лариса Викторовна! Успокойтесь. Я обещаю, что это все останется между нами. Не надо так расстраиваться. Вы только мне скажите – где это было? И когда? И все! Поймите, это не больное любопытство. Вдруг это окажется важным для… всех нас.

Завуч нервно протерла глаза платком, не переставая кивать время от времени, и потянулась к очкам.

– Да-да… Я понимаю… Мы… встречались… Один раз… В августе… В конце августа… Со Степаном Андреевичем. – Она глубоко вздохнула и попыталась успокоиться. – У него есть помещение. Засекреченное, как он сказал. Комната в трансформаторной будке. За специальной дверью. Это… на улице… не помню, как называется. Мы проходили от площади Ушакова, по центральному холму. Там есть… старинная электроопора. От нее налево, и потом прямо, через булыжную мостовую…

Я напрягся.

Не может быть! Булыжная мостовая – это улица Суворова. А если ее пересечь – будет улица… Володарского! Которая бывшая Малая Морская. И на которой жил Ричард! И даже трансформаторную будку я помню! Именно возле нее я и заметил Гришко, когда он прятался от американца.

– Будка на улице Володарского? – в лоб спросил я Ларису Викторовну. – На улице, которая проходит над кинотеатром «Победа»?

– Да. Рядом с кинотеатром. – Женщина безвольно опустила руки на колени. Как будто призналась в том, что отбирала у первоклашек школьные завтраки. У меня аж в носу защипало.

Сволочь!

Сволочь ты, Гришко, да и я… в том числе…

Почему-то не давала покоя одна странная деталь – что за металлический скрежет раздавался возле трансформаторной будки в тот вечер, когда Гришко следил за Ричардом? Сам не понимаю, как этот пустяк так плотно засел в мою голову. Может быть, из-за ассоциации с кандальным звоном? Которого я от всей души пожелал бы капитану, не будь он на том свете.

Так или иначе, но под вечер я уже прогуливался по улице Володарского. Как раз напротив дома, в котором снимал квартиру не выдержавший прессинга американский сын богатенького папаши.

Улица была немноголюдной, но и пустынной назвать ее было трудно. Во дворах грелись на угасающем солнышке бабульки на лавочках, изредка проносилась вездесущая детвора. Прогуливались молодые мамаши с колясками, вечерний променад совершали почтенные пары. Я, кажется, ни у кого особого интереса не вызывал. Так, просто шатается без дела малолетка с поцарапанной и замазанной зеленкой физиономией, хулиган какой-то. И все.

Я скользнул в кусты рядом с трансформаторной будкой.

У нас в Крыму этот кустарник называют «вонючкой», хотя на самом деле это – благородный китайский айлант, излюбленный деликатес тутового шелкопряда, райское дерево. Трудно поверить, что когда-то этот выходец из Китая считался завидным приобретением для любого европейского аристократа. А теперь для Крыма айлант – злостный куст-сорняк «вонючка», издающий неприятный запах, если потереть его листья.

«И хорошее место для укрытия, – рассеянно думал я, привычно пачкая пальцы в едкой пахучей зелени. – Заметила или нет?»

Это я о зоркой старушке на лавочке, которая подозрительно рассматривала мальчишку-чужака, а теперь вытягивала морщинистую шею и крутила головой вокруг. Куда же он делся, бандит малолетний?

Да будут здоровы наши старушки советских времен!

Вящие поборники морали и непреложных ценностей. Прошедшие военное лихолетье и послевоенное необустройство. Я искренне их люблю, тех стариков семидесятых годов. Следующее поколение пожилых людей станет другим. Более равнодушным к… малолетним хулиганам. Не таким зорким и бдительным…

Я размышлял об эволюции поколений и задумчиво осматривал стенку кирпичной будки. Стена как стена. Три глухих стороны и одна с двойными воротами, выходящими на улицу. Звякать или скрежетать тут было абсолютно нечему. Разве что…

С задней части здания прямо в бетон отмостки был залит канализационный люк. Не совсем обычная крышка: просто вырезанный из толстого листа металла массивный кругляк. Вместо ручки – продолговатое ошкуренное отверстие для ладони.

Определенно звякало именно тут.

Гришко спускался в канализацию? А может быть – вылез оттуда? В тот вечер я заметил его темный силуэт именно в этом месте, потом раздался лязг. Закрывал крышку?

Ну да! Я отчетливо вспомнил, что меня встревожило. Тень не скрывалась в кустах, она там… появилась! Именно так. Ее не было, когда я терся около стены туристического полигона. Я дернулся, когда она выросла почти рядом как из-под земли.

Именно! Из-под земли.

Я дернул за крышку. Тяжеловато. Поднатужился и приподнял один край. Скрежетнув по бетону, слегка отодвинул его в сторону. Тот же самый звук!

– Ты чегой-то там делаешь? А? Ты посмотри! Борисыч! А ну поди, глянь! Малец тут какой-то ходил все, высматривал. Теперь тащит чегой-то! Слышь-ка! Ты где там?

Ну вот. Сработала живая сигнализация!

Я недолго думая протиснулся в открывшуюся щель, нащупал влажные скобы и быстро стал спускаться в сырую темноту.

Сверху послышался шорох и глухой неразборчивый мужской голос. Над люком кто-то склонился. В панике нащупав мокрое дно, я юркнул в какой-то темный боковой проем и затаился.

Сверху скрежетнула закрываемая крышка.

Тяжелый мрак будто бы навалился на плечи.

И снова мрак!

Это была не канализация.

По крайней мере, вони я не чувствовал. Затхлость, сырость, тяжелый земляной дух – были, а вот фекальных ароматов не ощущалось. И еще была абсолютно черная темнота. До жути. С недавних пор я как-то болезненно стал относиться к отсутствию света вокруг моей персоны.

Монокль!

Я ведь его так и не вернул на базу. К тому же и базы уже нет, на дне покоится. Отлично помню, что, когда надевал плавки, уже после моих морских путешествий, я привычно нащупал в потайном кармане твердый цилиндр. Теперь я его с трудом на ощупь выковыривал из самодельного тайника. Неудобно, черт! Нога упирается в твердое, не вижу куда выпрямить…

Ага! Есть.

Непривычно яркий, режущий глаз луч уперся в бетонный свод, с которого сочилась влажная слизь. Я инстинктивно зажмурился. Жаль, что здесь не регулируется яркость. Как на диодниках, например. Размечтался!

Я повел пучком света из стороны в сторону. Проем оказался довольно просторным, метра полтора высотой. От колодца ниша была скрыта бетонным простенком, который я непонятно как проскочил, скрываясь от грозного Борисыча. В другую сторону от колодца луч упирался в плавный изгиб.

Ниша оказалась проходом!

Покрутив еще фонариком, я отыскал на стенках колодца ржавые скобы, вспомнил, в каком месте была щель от крышки люка, и прикинул, что проход ведет точно под фундамент трансформаторной подстанции.

Я встал в полный рост. Даже пригибаться было не обязательно. Мысли вернуться назад даже не появилось. И не зоркая старушка с ужасным Борисычем были тому причиной. Вперед толкала злость и обида за своих боевых товарищей, которых, может быть, даже в эту минуту продолжают прессовать.

Я шагнул вперед. Проход после изгиба градусов так на девяносто раздваивался. Слева был поворот на лестницу, ведущую вверх, а прямо – изгиб продолжался, теряясь в темноте. Недолго думая я шагнул на лестницу. Ступени из монолитного бетона, по высоте чуть больше общепринятого стандарта. Довольно круто. Под ногами шуршала каменная крошка и какой-то мусор, похожий на прелые листья. По моим ощущениям, где-то на уровне первого этажа лестница заканчивалась небольшой площадкой с закрытой на висячий замок фанерной дверью.

Да уж! Непреодолимое препятствие.

Я прильнул ухом к окрашенной древесине. Мертвая тишина. Подергал замок. Старенький, но крепкий. Закрыт снаружи, с моей стороны. Подергал дверь. Безнадежно. Должна открываться внутрь, но петли замка не пускали. По всем моим расчетам дверь вела в какое-то заднее помещение трансформаторной подстанции. Та самая «секретная комната»?

Я с силой навалился на тонкую фанеру. Нет. Не выбить. Был бы я чуток постарше! Я попытался отжать нижний угол дверного полотна внутрь. Только малюсенькая щель – два пальца просунуть. Или заглянуть.

Я приник глазом, подсвечивая сверху фонариком и придерживая ногой отжатый угол. Какая-то длинная каморка без окон. Видна только правая стена и дальний угол, где горой навален какой-то хлам. Белеет что-то снизу.

Опустившись еще ниже, где щель пропускала аж три пальца, я изогнулся так, чтобы исхитриться рассмотреть интересующий меня предмет двумя глазами.

Рассмотрел и… ошарашенно отпрянул от двери, болезненно плюхнувшись на задницу.

Из-под кучи тряпья, валявшегося в углу каморки, виднелась белая человеческая нога. Правая. Женская. Очень толстая. С задранной выше бедра форменной милицейской юбкой и обутая в некогда лакированный ботинок общевойскового артикула.

Ну ни хрена себе!