Найда по-прежнему с нескрываемой злобой следила за белочкой. Оставлять игривую воспитанницу без присмотра, на свободе, было рискованно.

Павел нарезал в тальниковых кустах длинных гибких прутьев, ошпарил их кипятком и сплел красивую белоснежную кошелочку с откидной крышкой. Он напихал туда сухого шелковистого мха-долгунца, душистого сена, а середину выстелил мелкими перьями и пухом от боровой дичи.

Чернушке очень понравился новый просторный домик. Попьет она сладкого молочка, похрустит розовым шиповником или золотистыми ядрышками орехов — и сразу забирается в лукошко. Там тепло и мягко. Зароется в пестрые перья, из которых сделала аккуратно круглое гнездышко, похожее на глубокую ямку, и сидит там, пока пить да есть не захочет.

Раз мы решили посмотреть, как же белочка спит: клубочком, калачиком или вытянувшись. Приподняли крышку. Из плетенки испуганно высунулась сердитая сморщенная мордочка, уставилась на нас изумленными раскосыми глазенками. Заворчала, загукала: «Что вам надо среди ночи? Как посмели тревожить меня в неположенное время?» Чернушка сладко зевнула и спряталась. Из пуховой норки показалась лапка, заткнула за собой вход куделями мха: не мешайте, мол, спать.

Павел рассмеялся:

— Ишь ты, принцесса на горошине! Ну совсем как большая! В холодную пору все взрослые белки так поступают. Соберутся иногда для сугрева штук по пять в одно гайно, и пролазы плотно заткнут, чтоб не дуло, не морозило.