С каждым днем наша белочка заметно взрослела: заострились черные коготки, окрепли оранжевые зубки. Пила она теперь из большого стеклянного пузыря. Набегается, напрыгается, бывало, и… шмыг ко мне в рукав. Там, под ватником, висела ее неразлучная игрушка — толстая деревянная пуговица. Я спокойно занимаюсь своими делами: привожу в нужный порядок полевой журнал, вычерчиваю планы. Геологу-полевику всегда хватает работы, особенно чертежной. Сижу я на улице под прохладным ветерком, знаю: белочка никуда не убежит, не расстанется с любимой игрушкой. Часами, бывало, крутит, теребит она пуговицу, хрустит деревяшкой — «резцы» свои заправляет. И никакими приманками не выудишь ее оттуда. Будет возиться, пока не нагрызется вдоволь — до крови в деснах. А коли попытаешься оторвать ее от «вкусной» пуговицы, то услышишь ворчливое уканье: «уу-ууу-у…» Оно начиналось низкими, а заканчивалось высокими, визгливыми нотами. Это значит — Чернушка очень сердится. Не прислушаешься к ее гневному предупреждению — поточит зубы и о… палец.

Вскоре мы услышали от нее новый голос — голос страха.

Воспользовавшись случаем, когда в палатке никого не было, Найда подкралась к корзинке, куда Павел запер слишком расшалившуюся игрунью, и сбила крышку. Не знаю, каким образом удалось Чернушке спастись.

Мы прибежали ей на помощь, услышав ожесточенный лай и суматошную возню.

Белочка висела на столбе. Шерсть у нее взъерошилась, как на щетке. Она хлестала хвостом по пологу и цокала.

Найда свирепо грызла зубами столб.

Сначала цоканье было звонким и частым, затем к нему примешались свистящие звуки, вся эта трель завершалась глухим «ц», которое переходило в еле слышимое «ш». Хвост вгибался и с затиханием звуков медленно опускался.

Кончив одну тираду, белочка опять вскидывала хвост, хлестала им по палатке и ударяла лапками. На Найду сыпались новые трели, то похожие на стремительное «цири-цири-цири!», то на дробное «цирь-ри-ри! Цирь-ри-ри!», то на отрывистое «цык… цык… цык…»

Лайка бесилась от злости. А Чернушка… Как она перепугалась! Даже под ватником, где висел огрызок ее любимой пуговицы, долго не могла прийти в себя, и я чувствовал, как она в гневе топала крохотными лапками по моей груди и била хвостом.