Метеостанция располагалась на вершине холма. Кругом расстилалась необозримая осенняя тайга. Это был громадный ковер, сотканный из оранжевых лиственниц, зеленых елей, золотых берез, синих пихт, малиновых осин, сизых кедров.

Чернушка с утра до вечера металась на широком подоконнике, глядя на радужные переливы таежных красок. Она перестала играть, сделалась нелюдимкой, сварливой, на всех дерзко бросалась.

Однажды она юркнула в открытую дверь, стрелой взлетела на первую ближайшую лиственницу, перемахнула на березу. Никогда прежде я не видел ее такой прыткой, проворной и непослушной. Белку охватил какой-то безумный порыв. Я бежал за ней и звал: «Чернушка! Чернушка!» Но она точно оглохла, как будто сразу одичала. И вскоре пушистый чернявый комочек совсем затерялся в яркой осенней пестроте.

Растерянный, медленно бродил я между высокими деревьями и повторял без умолку, точно заведенный:

— Чернушка! Чернушка! Чернушка!

В ответ мне печально, надрывно кричали серые гуси, летящие стройными косяками на юг.

«Как жаль, что нет Найды! Она непременно помогла бы найти беглянку! — думал я. И ругал себя: — Ах, какой же все-таки я плохой, бездушный человек! Ну что из того, что мы вспоили, вскормили осиротевшего зверька? Неужели за это «благодеяние» я должен лишить Чернушку самого главного в жизни — свободы?! Очень даже хорошо, что нет Найды. Пускай белочка резвится в лесу, как все ее дикие подруги! Пускай живет так, как ей положено».

Грустный, вернулся я поздно вечером в избушку. Мы уже собрались тушить керосиновую лампу, как вдруг кто-то начал царапать стекло. Я выскочил на улицу, с радостью снял любимую зверюшку с деревянной рамы. Холодная, облезлая белочка забилась мне под бороду и сразу же уснула.

Утром густыми крупными хлопьями повалил снег. Оставить беззащитную Чернушку в суровой тайге я не мог. Ведь она еще не подготовилась к лютым сибирским морозам, не успела отрастить пушистую зимнюю шубку и, конечно, погибла бы.