Каждую ночь десятки барашков поблескивали на темном своде моего потолка – навязчивая мысль, которая делала мое сердце открытым, наподобие кувшинки, положенной в лужу весенним утром, как будто с открытыми глазами и ртом. Я представляла, сколько людей вздыхают, советуя считать барашков, чтобы уснуть, они-то чувствуют себя выспавшимися, можете проверить. На самом деле в глубине души все мечтают иметь барашка. Особенно потому, что это держит в тонусе, придает горделивый вид, а в наши дни это важно. Впрочем, на улицах и без того полно баранов, я не иронизирую – настоящих барашков, покрытых шерстью, как больших, так и маленьких, настолько маленьких, что их можно положить возле дивана или украсить ими шкафчики. Не позднее чем вчера я увидела аж тринадцать штук в витрине магазина оптики, где делают футляры для очков, и, без всякой связи, их посчитала. Я даже сфотографировала их, как делаю всегда, и сейчас у меня целая куча фотографий из обычной жизни, настоящее доказательство того, что все мы мечтаем или почти мечтаем о маленьком, невинном и наивном существе. И пусть мне не говорят, что эти барашки неживые, никто и никогда не предпочтет мертвое живому, для этого надо быть по-настоящему чокнутым. Короче, одним прекрасным утром, когда барашки слишком ярко всю ночь сияли в моей голове, я встала просветленная и сказала себе: «Хорошо. Если сама не хочешь стать барашком, то есть терзаться, что живешь в городе, – ты возьмешь барашка к себе. Вот прямо сюда, в эту квартирку с хорошим паркетом, не создавая трудностей никому, и у тебя вместо бессонницы появится жизненный маячок». И надо знать, что иногда неплохо поговорить с собой, чтобы не лежать всю ночь с вытаращенными глазами, как кролик, попавший под свет фар автомобиля, или же как кролик, оказавшийся перед стадом баранов в шестьсот семьдесят пять голов. Это очень смешно! И с тех пор, как это было решено, как бы случайно, я сплю, как агнец! Если не считать того, что мои соседи больше не спят. От тоски. Из-за маленького барашка. Весь мир пребывает в полной гармонии, и, если не считать появляющиеся время от времени газетные утки, я убеждена, что все скоро наладится и мы все скоро настроимся на одну волну – на волну барашка.

 

Глава 1

Не вижу ничего бредового в том, чтобы вернуться к моим первым любовным чувствам. Над этим делом я долго размышляла, прежде чем решиться в сорок четыре года снова обрести барашка, как это было, когда я была маленькая, но мне все возражали: нет, в доме, где живут соседи, никогда не видели женщину, живущую вместе с бараном, это почти то же самое, что жить бок о бок с быком. На это у меня только один ответ: мне плевать, что они видели или не видели. Если они всю свою жизнь перенимали ошибки других – тогда можно потерять всякую надежду. Нужно что-то в себе обновить, чтобы эмоционально приветствовать такой способ сожительства. Барашек не кажется мне более опасным, чем другие животные, если верить статистике и учитывая мой двадцатилетний опыт семейной жизни за перегородками, расставленными в самых различных жилищах. Также я могу ответить, что сегодня можно видеть очень приличные семьи – жена, муж, дети, живущие в элитарном одиннадцатом квартале, – которые современная пресса провозглашает определенного типа предтечами лучшего мира, поскольку они держат у себя на балконе курицу. Да, курицу! И эта курица несет яйца. А ты говоришь: «Чудо!» «Биоповедение» – с таким заголовком однажды вышла статья, автор которой, заходясь в экстазе, писал как о чем-то сверхъестественном, что из гузки курицы один раз в день выходит по яйцу… Да уж, прямо библейское чудо!

А мой барашек должен быть исключен из всякого рассмотрения под предлогом того, что он не несет яйца? Строго говоря, он должен быть лишен права гражданства? Не это ли высшая точка развития капитализма, подразумевающего, что животное не ценится больше того, что оно производит? Предназначение животного видится в его услугах, оказываемых человеку: Лабрадор – да, кот – нет! Потому что без кота мыши танцуют; тем лучше для них – в отличие от слепых без Лабрадора. Ну, а я всем говорю: «Да!» Даже бесполезным! И если я охотно использую слово «барашек» – это потому, что оно лучше всего воплощает шерстяную беспомощность. Я люблю барашка за то, что в нем больше декоративного, чем мясного. И пусть при мне не произносят слово «овца» – оно ввергает меня в ужас, создавая впечатление, что меня собираются предать; а также слово «баран» – оно повергает меня в ужас, будто меня собираются стричь. А почему же лично я чувствую себя спокойно, когда говорят о барашке? Потому что, говоря кратко, я представляю это животное и себя – как единое тело, нисколько не стыдящееся нашей общей бесплодной тяжести.

– Барашек? А для чего он? – спрашивают меня мои взволнованные недоброжелатели, совладельцы недвижимости.

– Ни для чего, – отвечаю я, – просто я его люблю!

Конечно, это чистая провокация, так как завести барашка – значит его усыновить, я в этом уверена. Я воспринимаю их скрытый практицизм с омерзением: соседская зоологическая добродетель состоит в том, чтобы сортировать животных в соответствии с выгодой, которую они могут принести, – и это превращает моего барашка (поймала себя на том, что говорю о нем так, как будто он уже живет у меня) в большое исключение из мира домашних животных.

Не будучи демагогом, я не очень-то люблю слово «исключение» – оно всегда вычеркивает кого-то или что-то, но, к счастью, я хочу подчеркнуть явную дискриминацию, отмеченную в Уголовном кодексе, потому что, надо отметить, это может закончиться судом.

– А почему бы не взять осла? – с иронией спросила продавщица магазина дорогих свечей, которую я пыталась подключить к моему делу, протягивая ей мою жалобу.

– Ну да, почему бы нет, в принципе? – кивнула я. – Серый ослик не большая нелепость, чем рыжая курица или «все цвета „Бенеттона”»! Вам не надоели все эти истории о породах, видах и цветах? Из-за этих произвольных сегрегации, которые делают из курицы высшего представителя, а из барашка – шерстяное существо низшего вида?! А вообще говоря, я бы высказалась за черную лошадь, которую назвала бы Черный принц, по имени героя романа из моего детства! Если не считать барашка, в которого я влюбилась, – в него и никого другого, вот и все!

Я, конечно, погорячилась, я это знаю.

Продавщица свечей засмеялась, следуя стадному чувству, вслед за своей клиенткой, которая с сопением отвернулась от шкафчика со свечами, желая получше разглядеть «девушку, которая хочет барана». Так говорят об этом в квартале. В конце концов, меня здесь знают. Я уж не говорю о моих отношениях с мясником, который, даже не видя меня никогда, сыплет проклятиями в мой адрес. И не без причины: есть еще что похуже, чем совать нос не в свои дела, – дело в том, что я иногда подворовываю в его лавке. Хорошо расчесанный барашек – как будто надутый шарик. Так же две горящие свечи усиливают впечатление от концерта, объединяют своим светящимся братством благородных людей, и я хочу, чтобы вы спросили себя: кто же он такой, этот барашек? Я единственная, желающая иметь этого барашка, а все остальные считают мою идею глупой, и это не кажется им странным? А я имею такое же право на собственное мнение, как и любой другой, я вываливаюсь из этого мира и рассуждаю: я нахожу подозрительным это их единение – в противоположность всем моим соседям, которые этого только и ждут.

У меня семь совладельцев недвижимости. Как семь гномов. Однажды, войдя, когда они шушукались, я им бросила: «Ку-ку, вот и я, ваша Белоснежка!» Они даже не засмеялись. Никакого чувства юмора! Совладельцы? Скорее, семеро соседей, семь семейных (семь семейных? – хм…) очагов, угнездившихся в семи апартаментах, расположенных в трех корпусах вокруг мощеного, с газончиком посередине двора. Из моих окон я вижу всех семерых. Они (либо их домочадцы) идут к себе домой с одинаковыми газетами под мышкой; газеты они могут купить в киоске, а могут и умыкнуть с работы – у каждого свои привычки. Все читают одни и те же глупости, создающие в их голове одни и те же мнения. Время от времени они, как и я, читают, что пора «освободить кур» из клеток на птицефабриках. Не знаю, что они думают по этому поводу, но я думаю так: лжецы! Балкон в стиле барона Османа биологически не приспособлен для этих довольно крупных птиц, и через шесть месяцев курятники из розового пластика станут саркофагом. Куры! А вот кого-нибудь заботит освобождение моего барашка? Об этом в прессе ни слова. Отсюда и презрение соседей. Но представьте хоть на несколько секунд, что вы – маленький кудрявый барашек. Что бы вы предпочли – жить в поле, продуваемом всеми ветрами, нагоняющими дождь, который льет и льет спозаранку до самого вечера, или же божественный квадрат нежной травы, ухоженный прилежной хозяйкой, которая и чистит, и чистит, и чистит, и лелеет, – и все это в особняке на площади Вогезов?

Поскольку это факт, что я живу на площади Вогезов.

И что теперь? Имея в виду моего барашка, наш знаменитый квартал Маре начнет создавать мне проблемы? Тогда получается, что лицемерно прославляемое своеобразие, прославляемое под прицелом камер в одиннадцатом квартале (я про кур говорю), сразу сдувается, когда речь заходит о том, чтобы живое существо получило гражданские права в старинном особняке. О нет, не могу в это поверить! А так как поверить я в это не могу, то и готовлюсь произнести в суде защитительную речь (она насчитывает 320 страниц) о барашке, который имеет полное право жить в Маре. Я вот что скажу: это, в конце концов, возвращение к истокам, вклад в смысл исторической памяти. И скажу также, что нет ничего предосудительного в том, что столь милое существо живет в престижном месте! Вы хотите уточнить про историческую память? Так вот, задолго до меня жила одна такая же безумная, Мария Антуанетта. Когда возникает что-то из ряда вон (как кому-то кажется), часто забывают, что все уже было, и от этого Земля не перестала вращаться! Я ничего не имею против кур, но мой дом без барашка, говоря метафорически, обезлюдеет. И пусть обихаживают кур, я горячо поддерживаю это, – но при условии существования моего барашка! И других животных, почему бы нет?

И знаете, что убивает? Эта совершенная однотипность опенок во время собраний собственников нашего особняка, на которых я ни разу не была поддержана в моем мнении… Но я бы все-таки поискала блох. Почесываясь, без сомнения, можно было бы возразить… Как человек начитанный (обожаю читать газеты с различными точками зрениями), я признаю возможность ошибки в моих генах. Да, все может быть… Но признаки гнева у этой шайки не оставляют ни малейшего сомнения относительно того факта, что я нахожусь на верном пути, защищая барашка.

Со времени моего приезда сюда несколько лет назад я убедилась, что все мои соседи с площади Вогезов, все семь семейных очагов, пылко любят собрания собственников, любят примерно так же, как юноши прыщавые испытывают страсть к философским семинарам. Им только дай поговорить – а чем еще объяснить их растущее пристрастие к подобным сборищам. Ах, нет, простите, ассамблеям. Даже в случае природной или техногенной катастрофы одного часа в год вполне достаточно, чтобы сказать то, что было сказано уже энное количество раз, и узнать, что жизнь дорожает… и неизвестно, как из этого выбраться… ну, и так далее. Но одного часа в год им, конечно, мало. А чем все это заканчивается? Внезапно сообразив, что мы все-таки находимся на площади Вогезов, кто-то из семи собственников (я не в счет) делает вывод, что «надо думать о более несчастных, чем мы». «В таком случае, если ты так думаешь, кончай все это», – заключила я однажды и была освистана (фигурально выражаясь).

Но ближе к делу. Когда для себя я обрисовала в общих чертах возможный судебный процесс, я решила сделать все, чтобы они лучше поняли: в свое жилище благодаря барашку я привнесла чувства, а чувство – это процесс обучения, приносящий свои плоды. И если есть профсоюз собственников всей Франции, то пусть покажут мне положение, запрещающее держать в доме барашка или любое другое животное, кроме хомячков, кошек и собак. Я хорошо осведомлена: запретить держать животных можно только тем, кто арендует меблированную квартиру. На другие типы жилья запрет не распространяется, даже если речь идет о стадном животном. Есть, правда, исключение – собаки «первой категории», то есть агрессивные. Но у меня собаки нет. А что касается стадных животных, то их содержание, конечно, не облегчает жизнь собственника. Более того, на нем лежит ответственность в случае ущерба для соседей, и я горячо поддерживаю это и аплодирую. Рукоплещу. Но кому и как может навредить мой барашек? Мой барашек вовсе не собирается тайком влететь в чье-то окно, чтобы убить спящих детишек, как муха цепе. Он не может забраться к кому-то, чтобы поточить когти об кожаный диван. И он уж точно не вцепится кому-то в горло, когда я выхожу с ним прогуляться на площадь Вогезов.

Скромного квадрата зеленой травы перед застекленным балконом моей квартиры в левом крыле здания вполне будет достаточно, чтобы удовлетворить все его нужды. Несколько лет назад я облюбовала первый этаж, несомненно, ведомая судьбой. Тогда я еще не пришла к мысли завести барашка, но я оценила запах влажной земли и бархатистое прикосновение капель дождя, когда подставишь ладонь. Мне было приятно видеть траву перед глазами, и это, скажу я вам, совсем иное, чем вид с самолета на небоскребы. (Странная привычка современного человека – любоваться урбанистическими уродцами.)

Впрочем, что касается лужайки в самом центре нашего общего квадратного двора, насчет нее я подумываю поторговаться. Позже. Так как живу я на первом этаже, мне кажется, я имею на нее больше прав.

Представить, как я однажды вступлю в открытый диалог с целой ордой врагов (семь собственников), не грешит ли это оптимизмом, спросите вы. Отвечаю: разумеется, нет. А пока я с умным видом сообщила месье Симону, который живет на втором этаже, о том, что мой барашек, источник «вреда и волнений», как они все выражаются, позволит экономить на садовнике. Он вяло кивнул, а я сказала, что присутствие барашка поспособствует сведению к нулю шумового загрязнения, связанного с проклятыми машинками для стрижки газона, ведь даже люксовым моделям не хватает тихого звука современных пылесосов. Он снова вяло кивнул. Тогда я рискнула сказать, что будет решена проблема загрязнения воздуха микрочастицами выхлопных газов газонокосилки. А что касается натурального помета в виде маленьких шариков (очень маленьких, в отличие от конских «яблок»), то следует обратить внимание на слово «натуральный». Ведь это сейчас так модно! Я буду высушивать какашечки своего барашка, чтобы довести их до состояния, не способного вызвать отторжение даже у последнего кретина. Удобренные высушенными какашечками наши общие розы совершенно бесплатно могут достичь поистине тропических размеров, потому что естественное удобрение барашков «имеет в три раза большую пользу, чем фермерский навоз». Здесь я цитирую источник, не требующий проверки. Это будет целый экологический комплекс, включающий в себя пастбище, стрижку и навоз. Экологический комплекс – да это просто тренд! Это именно то, что безуспешно пытаются внедрить некоторые муниципалитеты нашего города. Париж плетется в хвосте, а я восстанавливаю экологию.

Я все это говорила не только месье Симону и его супруге, и если месье Симон вяло кивал, то другие начинали рьяно возражать, но у меня на все есть ответ. Как-то во время одной случайно возникшей ссоры после долгих препирательств мне стали пенять за шум. Ах, шум! Позвольте тогда мне кое-что сказать о шуме! Вообще не понимаю, как люди, которые не умеют слушать и не хотят ничего слышать, могут говорить о шуме?

Тишина… Мне трудно находиться в тишине, надо это признать. И тишина, конечно, бывает разная. Есть пронзительная тишина, то есть такая, при которой звуки не доступны восприятию даже чувствительной натуры. Звуки-то есть, но мы же не слышим стук зубов о вилку и не слышим полет души, устремившейся к небесам. К чему это я? К тому, что пронзительная тишина сродни звуку скоропостижной смерти. Говорят, тишина убивает, и я готова подписаться под этими словами. Вот почему, как только я прихожу домой, я тут же включаю радио, телевизор и ставлю айфон на бубнежку какого-нибудь текста – просто, чтобы жить, чтобы слышать, что я живу, чтобы быть в этом уверенной. А вот в тишине я сомневаюсь. Когда тихо-тихо, я даже щиплю себя. Но мои соседи… они упрекают меня в том, что я живу. Нет, подумать только! Еще до проблемы с блеяньем они жаловались на «громкий звук». «Выключи этот громкий звук!» – так на меня однажды орала Наташа Лебрас, толстуха, живущая по ту сторону двора. Я ей возразила, что громкость каждый выбирает по собственному усмотрению, и меня, например, шум успокаивает. И если уж разобраться, каждый образ жизни имеет свои недостатки. «Это ты намекаешь на проблему моего веса? Чем тебе мой вес помешал?» – сменила она пластинку, потрясая кошелкой, которая почему-то была в ее руках. Помешал. Наташа оперлась на перила своего балкона и закрыла собой весь проем с изумительным орнаментом, искажая перспективу, задуманную архитектором, другом друга Сюлли, в 1632 году. А ведь я покупала недвижимость с учетом этой перспективы и заплатила, в том числе и за удовольствие лицезреть ее (не Наташу), двадцать пять тысяч евро за квадратный метр. И что теперь получается? Что в доме, признанном историческим памятником, где даже запрещено вывешивать белье на балконе, я должна смотреть на это толстокожее животное? Про животное я, понятно, не сказала, а привела только аргумент с бельем, не желая унижать толстуху из-за архитектурных деталей, которые она заслоняла. Я даже польстила ей, сказав, что она, несомненно, прекрасный специалист в области искусства, хотя и сделала состояние на банковских операциях, и уж конечно, она должна знать не хуже меня общие для всех собственников правила. Несмотря на мое доброжелательное (и справедливое) замечание, она пришла в ярость и, прежде чем ретироваться, еще раз потрясла кошелкой, как копьем, заявив, что я невыносима. Пришлось сказать ей, что мы никогда и не договаривались жить вместе, так что и «выносить» меня нет нужды. Еще я добавила, что визуальная скученность хуже всего остального (красивая фраза, правда?), а что до так называемого шума, то она могла бы заткнуть себе уши воском – это гораздо проще, чем жить с повязкой на глазах (мне)!

Только не вздумайте упрекнуть меня в жестокости. Изначально я терпеливо выслушала ее, а это и есть проявление моего добрососедства: даже если я предпочитаю шум тишине, я признаю ее право на высказывание. Что же касается громкого звука, то у меня нет возможности его уменьшить без риска для моего желудка или риска сердечной недостаточности.

Эта последняя фраза стала хорошим дополнительным аргументом для соседей, которые во время одного из треклятых собраний собственников заранее ополчились на блеяние моего барашка. Ах, барашек будет блеять по утрам? Ну, по утрам в нашем доме раздается много всяких звуков (в этом месте моей речи некоторые из соседей заулыбались), и потом, чем блеянье настоящего барашка хуже блеянья, записанного на айфон, – этот звук некоторые используют как сигнал будильника? Тут они засмеялись. «Я хочу, чтобы мы выкурили трубку мира, договорившись насчет позволительности маленькой шалости, – сказала я и добавила весомо: – Мой барашек – муха, а вы сделали из него целого слона».

С того собрания я ушла под взрывы смеха. Но как только за мной закрылась дверь, их тут же покинуло веселое настроение. Не смеяться всем вместе означает конец идиллии, но наша идиллия по-настоящему никогда и не начиналась.

Люди смеются, для того чтобы посмеяться. Как правило. И пока вы побуждаете людей смеяться, еще есть надежда. Кстати, на том собрании на меня нахлынула волна симпатии к соседям, хотя у меня там и не было сторонников. И здесь самое время сказать о людях, живущих на соседних улицах. Это владельцы магазинов, сотрудники комиссариата, где я известна из-за своего барашка, и сотрудники Дворца правосудия, к которому мы уже на подходе.

Когда я прихожу в одно из перечисленных выше мест и начинаю рассказывать мою историю, менее неприязненные под видом поддержки говорят: «Это забавно». И все? Это доказывает, что они ничего не поняли и не захотели понять. Но это еще терпимо. Другие могут сказать с чувством: «Ну, это… я никогда не занимался делами подобного рода! Черт знает что!» Нет, вы только подумайте – он, адвокат, а я про адвокатов говорю, никогда не занимался подобными делами! Хотя, если и в самом деле подумать… Адвокату удобнее проворачивать дела, которые ему уже привычны, для него это как завинчивание гаек на заводском конвейере. Но разве правосудие могло бы развиваться, если бы его служителей хотя бы иногда не охватывала страсть к сложным делам? Правда, мое дело, самое обычное и естественное. И даже значимое для всего человечества, которое, похоже, потеряло весь свой здравый смысл, если гордится выращиванием кур на балконе с видом на Бастилию! А барашек?

Однако в моем случае кончалось все тем, что я была вынуждена приходить к служителям Фемиды, не предупреждая о своем появлении, так как из-за моего бедного барашка мне везде было отказано в приеме. Я часто терпеливо ждала до вечера в приемных, где секретарши не могли оторвать меня от моего стула и дайджеста, который я читала, чтобы убить время. Я была готова заявить адвокатам, что возникшая на пустом месте враждебность по отношению к моему барашку была бы высмеяна при предъявлении комплекса фундаментальных прав… что я обязательно выиграю это дело, иного исхода и быть не может… что…

Когда, наконец, измотанный адвокат выходил из своего кабинета, все развивалось по накатанному сценарию. Сначала он вздыхал, затем раздражался, затем порицал. Но я держалась как надо: спина прямая, голос громкий. Я провожала адвоката на улицу, следуя за ним до метро или до его автомобиля, и говорила, говорила, говорила, чтобы произвести на него впечатление. Запретить моему барашку проживать на территории, находящейся в совместной собственности (и моей в том числе), означает одновременно недопустимую диктатуру права недвижимости, посягательство на мою частную жизнь, как при тоталитарных советских режимах, и неуважение к моему психологическому состоянию, если учесть, что барашка я завела после двадцати лет размышлений. Иногда я могла завернуть о жестокости по отношению к женщине, потому что женщина и барашек представляют для меня одно целое. И да – просто убийственный аргумент: нарушение равенства живых существ перед законом, и не важно, что я одна отстаиваю свои пастушеские права в Париже. Во-первых, у меня могут быть последователи, а во-вторых, я вовсе не пренебрегаю элементарными правами каждого.

Молчание, гнев, зонтики, направленные на меня, или сумки, поднятые в виде щита… Плоские шуточки, оскорбления… и постфактум – мое подавленное состояние. Все безуспешно.

Моя защитительная речь, занимающая три сотни страниц, возможно, напоминает Библию, но предназначенную для моих современников. Говорю это без пафоса и без всякого намерения оскорбить Всевышнего, который все и так написал. Беда в том, что его экземпляр почти что полностью забыт… ну, не забыт, а нечитаем, а ведь там содержатся в сжатом виде все педагогические премудрости, столь важные для обучения человечества. Спросил бы кто меня, я бы сказала: вместо того чтобы читать миллионы книг и погружаться в радости и страдания миллионов человеческих душ, прочли бы Библию – там есть всё.

Что делать, многим людям нравится накапливать опыт, с помощью которого они могут убедиться лишь в том, что никакого опыта не накопили. Если отвлечься от книг, кругом полно тех, кто накручивает километры по всему миру и кто, возвращаясь из Перу, говорит: «В следующий раз я сделаю Австралию». Не сомневаюсь, сделает. Вместо того чтобы созерцать красоту одинокого муравья, ползущего по камню. Простите мне мое раздражение, но мне постоянно приходит на ум фраза, слышанная много раз в моем доме от этих, с позволения сказать, путешественников, которые думали о себе как о «гражданах мира». На самом-то деле они существа одной лестничной клетки! Своей!

Эмоции… Ах, эмоции, да куда же без них. Грубой лаконичности мысли я сознательно противопоставляю поток эмоций. Вы можете сколько угодно иронизировать над объемом моей защитительной речи, но боюсь, что я не смогу победить и не поселю барашка в своем доме на законных основаниях, если не донесу собственных мыслей до аудитории. Я так боюсь потерять тебя, мой бедный барашек. И совсем не боюсь выплескивать эмоции.

Могу представить, что зал, всегда разгоряченный во время процесса, быстро пригвоздит моего невинного агнца к позорному столбу, если я спасую. Вот почему я в течение почти трех месяцев разрабатываю и оттачиваю что-то типа пошагового плана. Мне надо уложиться в шесть месяцев, к дате, предусмотренной планом судебных заседаний. В своей речи я вовсе не собираюсь выступить пророком – мне важно решить дело с моим барашком, только и всего. Но я очень хорошо знаю мир, увы. Люди, не довольные своей жизнью, готовы все время рассуждать о ней и заодно поучать других. Так что, если я хочу выиграть суд, а я хочу конечно, иначе зачем все затевать, то мне надо бы сделать что-то особенное. Например, усыновить барашка. Пойдут разговоры, и у меня найдутся сторонники. Сторонники всегда находятся, если есть противники. Еще я подумываю о том, чтобы прийти на судебное заседание вместе с барашком. Но я боюсь насмешек, а также санитарных правил… какие там существуют во Дворце правосудия? Нет, я приму решение в самый последний момент. Во всяком случае, ни один адвокат не сможет сделать больше, чем я за девять месяцев. Да… за девять. Не за шесть.

Эти девять месяцев будут моей опорой. Опорой моей защиты в суде. Барашек – мой, я его породила. Пусть я его не вынашивала, но я его усыновила.

– Что, я не имею права усыновить? – спросила я у моих соседей.

– Нет, потому что барашек – это неестественно, – ответила мне американка миссис Барт, мать-одиночка, которая забеременела, не позаботившись об отцовстве для своего ребенка.

Нет? Это уж слишком! Я обратила ее внимание, что недавно в Израиле был выигран первый процесс против мужчины, не признающего своего отцовства. По-моему, это как выиграть чемпионат мира, и я не возражаю против такой юриспруденции. Естественно было бы также расколоть череп этим идиотам – ну, тем, кто своего отцовства не признает. Но я остерегаюсь крайних мер. Природа постоянно доказывает, что она все время делает глупости! И если даже природа не является эталоном – нет никаких препятствий к тому, чтобы привести барашка в особняк, речь же идет не о жирафе. Насчет жирафа я бы и сама подумала, так что жираф пусть остается за скобками, к тому же, насколько я знаю, он не относится ни к одному из защищаемых видов. Но я все не исключаю его из естественной среды. Что бы там ни было, я все-таки предпочитаю природу, потому что в ней смешивается все. А в обществе должны смешиваться культура и самые разные рассуждения. Однако выше всего я ценю все, что позволяет жить в сообществе, в случае нас с барашком – в одном общем здании при условии уважения свободы каждого.

Я, например, не возражаю, если ассоциация совладельцев нашего дома захочет устроить пирушку на Рождество, потому что это единственный вечер года, когда я ложусь спать в восемь часов. Также я не имею ничего против, если большинство жителей вывесят на балконы забавные светящиеся гирлянды или усыпят искусственными белыми снежинками вьющиеся по фасаду растения. И разве я сказала хоть слово по поводу доносящих до меня килограммами (или в чем там они измеряются) запахов фуа-гра? – а между тем, бедные птицы, у которых вырезают печень, умирают в ужасных страданиях. И я терпеливо слушаю, как мои соседи рассуждают под бой часов о таланте, например, Бонни Тайлер (к слову, я тоже наслаждаюсь ее талантом), и т. д. А ведь для моего самого великого вечера одиночества в году я могла бы потребовать тишины у тех, кто празднует Рождество. Могла бы. Но я признаю, что я не обладаю персональным жилищем на площади Вогезов, нет у меня и земельного участка, вписанного в кадастр, – я проверила это в мэрии, зато у меня есть соседи, и я никогда не мешаю их семейным праздникам.

Вообще-то я их немного ввела в заблуждение относительно моей жизни, и я это признаю. Мне бы не хотелось, чтобы они знали о моем… ммм… одиночестве. Поэтому я обзавелась чудными видеокассетами с кадрами семейных обедов из французских кинофильмов. Фильмы эти уже никто не помнит, и обеды я могу выдавать за свои. Чтобы не ходить на собрания собственников жилья, мне пришлось воскресить моих мать, отца, бабушку и нескольких воображаемых родственников. Вместо того чтобы похоронить всех своих родных, как я делала в лицейские годы, я, наоборот, реанимировала их всех, потому что иначе оправдывать свое отсутствие на собраниях невозможно.

Мое воображение неистощимо, но память может ослабеть, и тогда в один несчастный день я могу случайно одним махом всех их похоронить. Однажды я так и сделала. Месье Симон радостно пожелал мне «приятных семейных праздников» и добавил, что хотел бы выразить почтение моей матушке. В ответ я прокричала ему в ухо, что у него не будет такой возможности, потому что я похоронила ее еще в молодости, когда многие другие еще и не родились, и пусть он меня оставит наконец в покое! Видели бы вы, как эта буржуазная пара, всегда одетая в камуфляжную одежду цвета хаки, как будто они пытаются скрыться от артобстрела в беспощадных джунглях из трех кустов на площади Вогезов, – как эта пара отступала, кланяясь и бормоча свои извинения. Признаться, я тоже была глубоко опечалена тем, что меня заставили выйти из себя. Что несправедливо, то несправедливо, да. Но они и я – абсолютно разные люди.

* * *

Конечно, они семейная пара, а я одинокая, или как там пишут в официальных документах. Но я хочу сказать, что я более семейная, чем многие мои соседи, если вы понимаете, что я хочу сказать… Все эти глупцы только притворяются, что они ходят парами, а копни поглубже… В общем, когда появится мой барашек, он щедро заполнит собой пустоту.

Пустоту? Ну, может быть, хотя на самом деле я очень влюбчива. И сейчас я влюблена. Правда, я не могу сказать в кого. Я не знаю. И он тоже не знает, что я в него влюблена. Он вообще про меня не знает. У него есть своя жизнь, по крайней мере, я так себе представляю… «Но представляешь лишь приблизительно», – вразумляет меня мой здравый смысл. Единственное, что я могла бы сказать, положив руку на Конституцию, это что он красивый, очень красивый, очень-очень красивый, просто великолепный. Еще – что он живет в нашем квартале и я часто вижу его… Что я хочу смотреть на него всю жизнь, но только так, чтобы он не видел, что я на него смотрю. Мысль о том, что я попадусь ему на глаза и прочитаю на его лице безразличие, презрение и усмешку, меня просто ужасает. И я точно знаю: лучше уж пройти мимо, чтобы случайно не ляпнуть чего-нибудь.

Из-за моего барашка меня немного знают в квартале, и я иногда чувствую, как Незнакомец на площади Вогезов бросает на меня быстрые взгляды, и в этих взглядах, вы не поверите, если еще не забыли, о чем читали выше, сквозит сама любезность. Но я не хочу навлечь на себя худшее, влипнуть в глупую историю. Надеюсь, однажды он поймет, что только я одна могла бы удовлетворить его интеллектуально. Но я не настолько уверена в себе. А он – великий человек.

Иногда я вижу его под руку с женщиной, которую он не любит. Это заметно по его взгляду, который я улавливаю с противоположной стороны улицы. У него скорее взгляд охотника, нежели влюбленного, да. Они идут, а я смотрю на его шевелящиеся губы, наблюдаю, как из его рта выходят слова, которые, вероятно, можно отливать в бронзе.

Никогда не забуду милой беседы с этой старой козой мадам Симон. Мы беседовали с ней во дворе, и я орала ей в ухо, что не чувствую себя одинокой холостячкой, человеком с сухим и пустым сердцем, потому что безумно влюблена, я почти обезумела от счастья, и это длится уже много лет.

Я кричала ей:

– А, вам не нравится, что я люблю мужчину?! Вы можете сколько угодно злословить обо мне, но не в ваших силах помешать мне быть любимой, и вы не можете помешать мне любить, а это – единственное, что для меня важно!

Мадам округлила глаза, но я и не думала останавливаться:

– Вы ничего не знаете, и нечего вам комментировать мою жизнь! Вас никто не наделял полномочиями надзирателя! И за чем вы собираетесь надзирать? За моим сердцем? Но сердце никому не подчиняется, мадам, оно анархист по природе! Кто может запретить ему биться? Нет, вы, конечно, можете помешать мне делать заявления, но это, представьте себе, меня мало волнует! Я люблю мужчину самой эгоистичной любовью, и этого ему достаточно. Меня захватывает то, что я испытываю, насыщает, и я не далека от того, чтобы орать от счастья на крышах. Я не позволю своему сердцу рассыпаться на кусочки по вашей прихоти. А если вы хотите помешать мне признаться в моем чувстве, то только потому, что сами никогда ничего подобного не испытывали. А, вам интересно, любит ли он меня? Да какого черта мне это знать? Меня это не интересует! Разве это обязательно должно интересовать? И никто не может лишить меня права смотреть целыми днями на его шевелящиеся губы. Закрыв глаза, я представляю, как однажды они прикоснутся к моим губам. И что? Это кому-то мешает? Кто может лишить меня права смотреть на то, как он большими шагами пересекает площадь? Кто запретит мне с трепетом мечтать, что однажды он меня заметит? Вы, мадам Симон? А может, вы еще запретите мне любоваться его мощными пальцами, мечтая о том, как однажды я испытаю наслаждение, когда он положит руки на мой живот? Я вижу, вижу это – как он меня ласкает. И вы это можете мне запретить, да?

Мадам еще больше вытаращила глаза, а я продолжала:

– Я вижу его по ночам, и это настоящее чудо! Я вижу его на мне и подо мной, а утром он нежно касается моих бедер или слегка кусает меня в шею. Да я уверена, это как дважды два – четыре, что однажды мой мужчина и я – мы соединимся, а наши тела сольются. И как только я поняла, что наши тела сольются, с тех пор я счастлива, счастлива, счастлива, неприлично счастлива. Потому что я знаю о любви все, а вы ничего не знаете. Вам неведомо ощущение ожидания, порождаемого уверенностью. Вам, может, и хочется удержать что-то, но вы все равно каждый день понемногу теряете. А я упиваюсь свободой – и своей, и его – и делаю все для того, чтобы однажды он был счастлив прийти и ограничить свою свободу и мою заодно. Свободными или рождаются, или нет. А вы… вы скованы зависимостью от вашего мужа, от вашего патрона, от вашего банковского кредита, от вашей буржуазности, от вашего автомобиля. Вы подчинены зависимостям разных степеней, а я завишу только от удовольствий, инстинкта, здравого смысла, но не от красивой картинки. Хоть вы и заставляете меня смириться, а я продолжу любить его, назло всему и всем!

Я говорила очень долго, примерно минут пять, и это глупо, конечно. Как можно переливать из пустого в порожнее, а с мадам Симон вышло именно так, не замечая, как проходит время? Пять минут, истекшие однажды, могут показаться бесконечными, и вы остаетесь полностью обескровленным.

Моя соседка приняла меня за безумную и стала угрожать полицией, если я продолжу оскорблять ее. Оскорблять? Ее? А что я такого сказала? Ну, может быть, один раз (очень точно) назвала ее дурой. Я не виновата, если ее оскорбляет ее же собственная жизнь. А что касается моего безумия… Не знаю, стану ли я безумной от того, что об этом будет записано в полицейском протоколе. Но лучше бы этой записи не было. Я не так свободна, как об этом кричу. Я притворяюсь. Чтобы меня оставили в покое. Иногда мое состояние влюбленности не так явно, но мне не хочется обсуждать это с чужими людьми.

Оказывается, я знаю о них больше, чем они обо мне. Причина проста: я наблюдаю, а они действуют. Ничто не захватывает меня больше, чем мое окружение, особенно нравы и обычаи людей одной со мной породы. Их еда, обстановка в доме, сексуальная жизнь – меня все интересует. Будучи от природы скромной, я никогда не общалась с одними и почти не общалась с другими. Но обстоятельства публичного суда могут принудить меня обнародовать кое-какие мелочи. Я много трудилась украдкой ради общего счастья обитателей нашего дома. Ради общего счастья я и наблюдала за ними. И выяснила, что у большинства из них есть навязчивые пунктики, как, например, я с моим барашком. Я ничего не говорила до сегодняшнего дня, но так как судебный процесс уже идет, пора бы уже и высказаться. Кто там у нас откроет список? Месье Жуффа с первого этажа центрального корпуса.

 

Глава 2

В том, что касается месье Жуффа, Эрика Жуффа, то я сдержанно и стыдливо припомню в своей речи один случай, считаясь с чувствами главной заинтересованной стороны, его супруги. Лучше бы мне, конечно, не говорить, а читать, уткнувшись глазами в текст, так подозреваю, что я слишком разволнуюсь, когда вернусь к тем событиям.

Итак, месье Жуффа… Вряд ли я когда-нибудь буду равнодушной к Эрику, хотя все уже кончено. Да, кончено, но осталось какое-то электричество между нами, и когда я замечаю в коридоре его массивную фигуру – особенно если вижу его против света, так как у него не очень гладкая кожа, – я не могу не вспомнить, как мы были увлечены друг другом. Увлечены – это мягко сказано. Сначала мы робко прикасались друг к другу, потом все смелее и смелее. Ну, вы понимаете, во что это все развилось. Я люблю крупных мужчин. Мощный торс, покатые плечи, огромные ладони-лапищи – это все возбуждает меня. А если к мышечной массе еще и мозги прилагаются, мне вообще башку сносит.

Эрик и мадам жили в этом доме уже три года, когда я увидела их первый раз. Сначала я увидела Эрика. Он пересекал наш двор, и я замерла от восторга. Но потом я увидела мадам и поняла, что мне ничего не выгорит: она была точной копией Фанни Ардан. Клоном.

Но – выгорело. Глупо представлять давно женатых людей и думать, что они до конца дней своих будут верны друг другу. Допускаю, что они будут долго и утомительно рассказывать о своей жизни и даже доказывать, что их по-прежнему связывает любовь, но все сведется к тому, что любовь они путают с привычкой или, в лучшем случае, с уважением. Хотела бы я знать, как скоро в браке наступает момент, когда партнер кажется уже не таким соблазнительным… И кстати, хуже всего, когда под одной крышей живут люди, абсолютно подходящие друг другу. В этом случае речь идет только о совпадении интересов, и более ни о чем. Но интересы (во множественном числе) и желание (в единственном) – это не одно и то же. Вот почему Эрик все чаще приходил и звонил в мою дверь. Я приобрела музыкальный звонок, и когда он нажимал на кнопку, начинала громко петь Тина Тернер. «You are the best», – напевала я вместе с ней, когда открывала дверь.

А теперь маленькие технические подробности. Совершенно естественно, что дома в элитном квартале просто напичканы электроникой, обеспечивающей безопасность проживания. Наш дом – не исключение. У всех моих двухсот семидесяти трех знакомых, живущих в домах попроще, есть домофон. Но у меня домофона не было, и я со дня на день ожидала предложения установить блок наблюдения в моей квартире. Не дождалась. Видимо, потому, что место историческое, охраняемое.

Ладно, чтобы не подвести Эрика под монастырь и чтобы вы поняли, что я действительно много размышляла по поводу семейной пары месье и мадам Жуффа, воспроизведу то, что я написала.

«Эрик Жуффа сразу же показался мне странным, и он, конечно, ни в малейшей степени не виноват, с моей точки зрения. Когда говорю не виноват, я имею в виду – по отношению к вам, мадам, (в этом месте я намереваюсь посмотреть на его супругу). В сущности, он не совершил никакой ошибки – ни ментальной, ни сексуальной. Ну, может быть, он попытался сделать мне прививку от всего мужского пола, но вовсе не факт, что у него это получилось. И я хочу поблагодарить вас, поскольку, если он и был таким внимательным со мной, то это во многом благодаря вам.

(Тут она может мне что-то сказать, и я отвечу ей: „Взаимно” – а потом продолжу читать дальше.)

Эрик пришел, чтобы попросить дрель, что меня нисколько не удивило, так как дрель, конечно, вещица нужная. Я слышала, что однажды дрель помешала избранию кандидата, который, выступив по телевизору, сморозил какую-то глупость про гонку вооружений, которая с дрели и начинается. Ну ладно, дрель так дрель… В тот день на мне были туфли на двенадцатисантиметровых каблуках, о которых можно было подумать, что в комплект к ним могла бы прилагаться дрель с функцией шуруповерта. Может, поэтому он и выпалил про дрель?

Стоя в дверях, мы несколько раз пересеклись взглядами, но я, мадам, каждый раз предусмотрительно опускала глаза, всматриваясь в свои туфли. Чтобы не выглядеть круглой дурой и желая показаться любезной, я позволила себе поинтересоваться его здоровьем. Он сказал, что здоровье у него как у быка, и снова стрельнул в меня глазами. Мог бы и не стрелять – его холодные голубые глаза с первого же раза проникли в мою душу.

Я сказала холодные? Это штамп. И к тому же голубой цвет действительно холодный. На самом же деле взгляд у Эрика Жуффа был нежным… Или хищным? То есть я хочу сказать, мадам, что он искал намек в моих глазах… Не знаю, что он там нашел, но он улыбнулся.

(В этом месте мне надо потупиться.)

Эрик… Это, несомненно, одаренный, пусть и немногословный человек, сам пробивший себе дорогу. И у него есть прекрасное качество: он не лжет. Он не лжет даже вам, мадам. Он честно раскрыл мне причину своего визита ко мне, и если другая на моем месте могла бы и не задать ему никакого вопроса, имея в виду неуклюжий повод для прихода, то я, наоборот, задала:

– Дрель? Вы что-то хотите просверлить? Или закрутить?.. Или открутить?..

– Картину надо повесить, – коротко ответил он.

И я тут же отправилась за дрелью – за дрелью, мадам, понимайте дословно, не в моих правилах говорить эзоповым языком. Он мне улыбнулся, я тоже ему улыбнулась, ну, и т. д. В сущности, во время этой нашей встречи мы только и делали, что улыбались, остальное не имело значения.

Я тут же отправилась за дрелью, но посчитала нужным уточнить:

– У меня нет дрели, но я не могу себе позволить ничего не предложить вам взамен.

Он молча улыбнулся, выпрямив спину. Сразу видно воспитанного человека. Воспитанные люди обходятся без длительных рассуждений, убивающих взаимную радость. Мне также нравится, что они не разражаются жеребячьим смехом, как это делают подростки. Он молча улыбнулся, и сразу возникла атмосфера, как бывает в пять часов вечера в тропиках, когда солнце погружается в воду и скоро наступит ночь.

Потом он не слишком вежливо потребовал кофе, сказав, что его кофе-машина сломалась. Я простила ему эту неловкость, правда, почувствовала себя сардиной на решетке гриля, которую теребят кончиком ножа, чтобы она не сгорела.

Мы пили крепкий кофе, сидя в креслах в стиле Людовика XV, которые подарили мне мои подруги. Эрик молчал и все больше напоминал мне огромного Будду с невозмутимыми голубыми глазами.

Так как мы оба уже не дети, через четверть часа я первая нарушила молчание – ну сколько можно играть в эти игры? Элегантно пососав кофейную ложечку, я спросила:

– Вы хотите, чтобы мы вместе легли в постель?

Он снова улыбнулся и снова промолчал. Сидел в моем кресле и разглядывал по очереди все предметы в комнате. У меня создалось впечатление, что передо мной комиссар полиции, который собирается выставить на продажу все мое добро скопом, при этом не спрашивая моего мнения. Почему-то особый интерес он проявил к зажиму для штор, мне даже захотелось подарить ему этот милый пустячок.

– Я должен идти… – сказал он наконец.

Я не удерживала его, так как ничего не имела против: должен так должен. Открывая ему дверь, я протянула ему дрель – я соврала, что у меня не было этого полезного в доме инструмента. Но он дрель не взял.

– Вы прекрасны, – выдохнул Эрик, прежде чем уйти.

На этом месте, мадам Жуффа, я хотела бы вас успокоить: Эрик пенит вас и вашу красоту. Иногда даже, когда мы лежали рядом, он говорил о том, что ему безумно повезло обладать двумя такими красавицами. Он нас с вами сравнивал с выигрышем в лотерею, и мне нравилось это сравнение: в лотерее и проигрыши бывают.

Все присутствующие наверняка зададутся вопросом (взгляд в зал), как можно было ввязаться в авантюру, которая все равно ничем не кончится? Но я считаю нужным уточнить, что мы и не строили никаких планов. Мы знали изначально, что наше будущее обречено и что, следовательно, наша история будет развиваться без театрального драматизма. Среди немногих слов, которыми мы обменивались, я помню фразу, сказанную еще до того, как он успел снять носки, перед тем как лечь в постель: „Я не оставлю свою жену”. Этой фразе я дала высокую опенку.

Да какие там носки, мы тогда еще и не поцеловались толком. Это случилось после двенадцати первых свиданий, во время которых мы лишь присматривались друг к другу. Я присматривалась к его эрекции… о, нет, мадам, это не то, о чем вы подумали!., я наблюдала за тем, как вздымается бугорок над левой складкой его брюк, а он… а он утопал в моих глазах, как тушканчик тонет в бурной африканской реке в сезон дождей.

Я бы никогда не согласилась на поцелуй, если бы он не унял мои страхи, в особенности связанные с тем, что он покинет несчастного облезлого пони, с которым я его иногда видела (в этом месте надо промокнуть глаза платком). С моей стороны не было никого, кто мог быть покинутым, и если бы не обязательства вашего мужа, мадам… эта история могла бы сделаться вечной. Ведь вы бы не хотели, чтобы с нами это произошло? Что ж, здесь наши взгляды совпадают.

В силу привязанности к вам, мадам Жуффа, Эрик медлил, но я и не подталкивала его к решительным действиям. Правда, говорят, внешне я расцвела как пальма, выставленная на солнечный свет. Не знаю, цветут ли пальмы… Этот комплимент мне отвесил булочник, и он же шепнул однажды, что я решила сделать из вашего мужа самого счастливого человека в мире. Неужели это было так заметно?

И вот пришел день, когда Эрик решился (здесь я снова промокну глаза). Это случилось во время вашего отсутствия, когда вы уехали к вашей матери, которая, хоть и чувствовала себя прекрасно, вдруг ощутила необходимость в вашем срочном приезде. Иногда супруги совершают роковые ошибки…

Не веря в свою удачу, месье Жуффа предстал передо мной с бокалом в руке, с бутылкой шампанского, взятой из вашего погребка, и с вызывающей, но, тем не менее, дружеской эрекцией. Я была готова заменить вас, мадам, и, надеюсь, вы оцените мои усилия.

Я открыла Эрику дверь, как это делала раньше и как буду делать впредь. Эрик никогда не предупреждал меня о своих визитах, и моя дверь фактически всегда была открыта для него. Я даже ловила себя на том, что испытываю желание услышать „You are the best”, и приходилось самой нажимать на кнопку звонка.

Ах, мадам, заменить вас мне удалось очень быстро. Один вечер стал походить на другой. Все чаще мы вступали в перепалки по поводу политики, и Эрик начинал заниматься морализаторством. Телевизор у меня дома почти всегда включен, а Эрик, как вы знаете, довольно часто появляется на экране. Или же его цитируют по всем каналам сразу, и вот все эти занудные цитаты я все чаще стала выслушивать вживую. И как вы его терпите, мадам?

Что касается секса, то он был безупречен. Эрик ложился рядом со мной, я перебирала его волосы, и он начинал рассказывать о вас. Только хорошее, мадам, только хорошее… Думаю, он никогда бы не осмелился предложить вам обсудить мою персону, да еще в постели, но я охотно согласилась на эту ношу, и знаете почему? Прежде всего, чтобы облегчить жизнь вам, но еще и потому, что ваш муж – один из лучших любовников, с какими я имела дело. Также надо сказать, что я признательна вам, так как, с присущей вам чуткостью, вы не спешили нарушать нашу идиллию.

По мере того как с течением месяцев возрастало наше с Эриком счастье, вы тоже становились все счастливее. Вас баловали, вам не мешали засыпать, и, естественно, на исходе восемнадцати лет брака это последнее было вам особенно дорого. Я нисколько не обижаюсь – наоборот, мне нравится такое распределение ролей: я познаю новизну, а вы получаете мир и спокойствие. И, признаться, я не видела и не вижу никаких особых причин нарушать это равновесие. Повторяю – никаких. Правда, иногда я ловлю себя на мысли, что хочу погрузить руки в корзину с бельем, источающим аромат одеколона „Куро”, смешанный с запахом пота. Это запах сводит меня с ума, но кроме этого я не хуже вас знала и знаю, что бы он хотел поесть сегодня вечером, и это несмотря на то, что вы его уже покормили.

Вы покормили… Сколько раз я видела, как вы возвращаетесь домой с коробками и фирменными пакетами в руках. И ни разу – с пакетами из ближайшего супермаркета. Без сомнения, я восхищена вашим вкусом и ловлю себя на том, что мне бы тоже было приятней делать покупки для себя. В супермаркет или на рынок вы посылаете помощницу по хозяйству, чтобы та купила грушу, от которой ваш супруг, если верить кулинарным журналам, должен быть таким нежным… Вот почему он ел у меня с таким удовольствием!

Но то, что я кормила вашего мужа, не самое главное. Интимность, распределенная на троих, – вот что удерживало нас всех в приятном расположении духа. Установившееся равновесие поддерживало и то, что ваш муж привык экономить слова, да и я не отличаюсь болтливостью. Мы никогда не затрагивали в своих беседах тем, которые давно уже стали дежурными у большинства пар. К примеру: „Что ты больше любишь, дорогой (дорогая), море или горы?” Или: „Жить с Богом или без Него?” По большому счету, я ничего не знаю о вашем муже, мадам, супружеская измена – это отнюдь не крепкий бульон, будьте уверены в этом сравнении. Наши отношения – это, скорее, отношения детей или… животных, что имеет некоторую связь с моей мечтой о белом, пушистом барашке, к которому я еще вернусь. А то, что ваш супруг дал мне номер своего мобильника, так мне бы его дал любой сосед – на всякий случай, мало ли что может произойти: пожар, внезапная болезнь или какая-нибудь авария. Но я никогда им не пользовалась, номером вашего мужа. Никогда. Ни разу. Могу вернуть обратно, хоть это и глупо звучит. Он сам звонил мне, начиная с половины пятого, если не был занят по работе. И, кстати, мадам, на работе он действительно иногда бывал занят, поэтому не лгал вам, возвращаясь домой после восьми часов вечера.

Как бы там ни было, мне кажется, что мы с вашим супругом обрели друг друга исключительно благодаря Богу, и Бог делал для нас все больше и больше, я даже устала протестовать против того хорошего, что обрушивается на мою голову.

И вот что я заметила, мадам. Чем больше времени проходило, тем больше времени у месье Жуффа освобождалось для меня, он становился все более разговорчивым, а его глаза блестели все ярче. Иногда они блестели от слез, которые скапливались в уголках его глаз, вы понимаете? Особенно после оргазма… Вы еще помните, мадам, что такое оргазм? В конце концов, это не важно, да…

Но однажды он все испортил, когда после восемнадцати месяцев абсолютного равновесия вдруг произнес фразу, которая немало меня озадачила: „Ты никогда не попросишь меня оставить ее?”

Попросить его об этом? Да я была за тысячу километров от мысли, что он вас покинет, мадам! То есть настолько далека, что моей первой реакцией был быстрый, как луч лазера, взгляд на его обнаженное тело. Что я могу попросить оставить? Часы, носки или его обручальное кольцо? Но нет, он был гол, как червяк. И мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять: да он же о вас говорит, о моей иконе, беззаботно порхающей по жизни, гордящейся своим шикарным со всех точек зрения супругом! Его дурацкое предположение резануло меня по сердцу. И здесь я бы хотела сократить свой рассказ, потому что у меня нет сил задерживаться на этом грустном моменте. Оставить вас – это было высказано спокойно, как и все остальное. А когда он увидел мою реакцию, когда убедился в том, что я вовсе не примеряю на себя роль мегеры-разлучницы, он просто грустно прошептал: «Ты не любишь меня». Я не стала возражать, так как не считала нужным задаваться вопросом «любишь – не любишь», когда мы так счастливы вместе. К тому же ничто не вечно под луною. Спросите меня, любила ли я вас, мадам, и я отвечу: да, любила, – но любить его? Что за вопрос! Смотрите, какая выстраивается цепочка: вы его любили до меня, он любил вас, так как же я могу желать, чтобы он покинул вас?

Но и на этом моральные терзания вашего супруга не закончились. Однажды он объявил мне на своем скупом языке, что он слишком страдает, чтобы долго быть счастливым. Со мной, мадам. Или с вами? Вы хотите, чтобы я повторила эту фразу? (Скорее всего, Фанни Ардан не захочет.) Я посмотрела на него как на безумного. Да как это так, мы обе – дьявольски сексуальные, способные подарить фантастический оргазм, способные пережить фантастический оргазм, здесь я говорю о себе, мадам, – а он, видите ли, „слишком страдает, чтобы долго быть счастливым”…

Вот так закончилась история моей любви с месье Жуффа… Эриком, история, которая заставила его однажды броситься в мои объятия с возгласом „Бог есть!”. Повторю еще раз, все наши беседы были лаконичными и сопровождались естественными жестами, которые вызывали самое живое проявление чувств. По-моему, это самое большое разочарование, которое только может постичь двуногое существо, и я надеюсь, мадам Жуффа, что у вас окажется достаточно мудрости и живости ума, чтобы встать на мою сторону в конфликте, в котором я противостою объединению собственников. Я была вашей союзницей, вашим, простите, козлом отпущения и, согласитесь, понесла немалый ущерб. Приличие требует, чтобы вы были на моей стороне и высказались в пользу моего барашка, ведь вы не будете ни в чем ущемлены».

Вот и все. Слишком длинно? Ну, не думаю. Ведь можно было бы еще хотя бы вскользь упомянуть о Незнакомце с площади Вогезов, главном мужчине моей жизни (на тот момент). Я немного преувеличиваю, утверждая, что у меня была совершенная любовь с месье Жуффа… Эриком, ведь надо понимать, что совершенная любовь – это нечто мертворожденное, и в некоторой степени это даже хуже, чем полное отсутствие любви. Будь я философом, я бы сказала так: совершенная любовь – это не совершенная любовь.

Что же касается моего Незнакомца – ничто не помешает мне мечтать. Но не думайте, что я могу удовлетвориться только мечтами. Просто ничто не дает мне большего желания заниматься любовью, чем мечта, а значит, оправившись от очередного потрясения, я поспешу к ближайшему ко мне телу. Обратите внимание, это не сексуальное влечение, а скорее психологическое. Если время от времени я не нахожу рядом теплого мускулистого тела, с волосами на груди или без, я начинаю умирать. И что же мне делать? Конечно, случается, что люди мечтают себе и мечтают рядом с теми, с кем приходится жить, но в конце концов, в жизни много тайн, о которых не стоит распространяться. Везет не только очень везучим, но и хорошо рассуждающим.

Благодаря сверхъестественному инстинкту я знаю: придет день, когда Незнакомец и я – когда мы вместе обретем совершенное счастье, и без всяких там философских размышлений по этому поводу. Будет ли это завтра, или через год, или через десять лет, вот этого я не могу вам сказать. Это знает только Бог. А пока он пусть остается Незнакомцем с площади Вогезов.

Моего Незнакомца я узнала с первого взгляда, и с того времени он был не один – он был со мной, хотя и не подозревал о моем существовании. Я испытывала большое счастье, думая о нем, представляя, как он живет, и отсветы этого счастья проскальзывали, когда начались мои отношения с месье Жуффа, Эриком…

Мне так нравилось, когда буквы его имени перекатывались на моих губах, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне нравится, как мои пальцы выстукивают его имя на клавиатуре. Жаль, что его имя слишком короткое и его нельзя подольше удержать во рту…

Но удерживать месье Жуффа? А зачем? Эта задача, если бы она и стояла, меркнет перед тем, чтобы самой крепко удерживаться на ногах. И поддерживать других, если они сами на это не способны. Будете ли вы доверять политику, который бодро заявляет на выборах, что знает, как держать страну в руках, а сам, между тем, не способен справиться с обуревающими его страстями? Если бы месье Жуффа не потерял голову, если бы не разрушил все сам, то не было бы и никакой проблемы с барашком. Честно говоря, мысль о барашке преследовала меня с детства, но она тлела, не развиваясь, в глубинах подсознания. И вот как только я узнала о человеческой непоследовательности и тупости, я поняла, что животное, при всех прочих равных, может быть, более предпочтительно.

Только не передергивайте! Я никогда не говорила и никогда не допускала двусмысленности касательно моих сексуальных отношений с барашком. Здесь, конечно, надо понимать, что барашек имеет такое же либидо, ощущает такой же зов пола, как и человеческое существо мужского пола – доминирующее в некоторых смыслах, то есть тогда, когда речь заходит о сексуальных влечениях без определенных целей. Эту схожесть, вероятно, подметил и Эрик. И там и там речь идет о большой привязанности, о крепком и грубом запахе (одеколон не в счет), о каждодневном присутствии и особенно о немногословности, хотя это уже не к барашку относится. Вот почему Эрика можно найти в первых рядах главных врагов барашка. Но я на него не обижаюсь. Мысль о том, что я стану любовницей кого-то другого, даже какого-то четвероногого, была для него невыносимой.

Немного истории. С тех пор как я заявила о своем намерении завести барашка, сразу же раздалось несколько протестующих голосов. Самыми активными были семьи Жуффа и Симон, не отступала от них и толстуха Наташа Лебрас, а голос молодого собственника по имени Ванда звучал чуть потише. Он жил надо мной, занимая половину апартаментов (другую половину занимала очаровательная Манон, живущая с Полем, но о них – отдельный разговор).

Кто такой Ванда? Я назвала его Вандой, потому что у него женоподобный ротик, похожий на рыбий, и я не хочу называть его настоящего имени, так как вся Франция его сразу узнает, это почти как помочиться в Париже возле какой-нибудь исторической стены.

Против меня объединились шесть человек, и иногда мне казалось, что они совещаются между собой. Однако это не так, в среде богатых людей нормой считается относиться друг к Другу безучастно, то есть никак. Буржуазная привычка, в чем-то даже милая, так как настоящие миллиардеры наносят удары в спину друг другу.

Я уже давно подметила, что все совладельцы недвижимости грешат тем, что нагромождают проблемы, строчат жалобы, задают риторические вопросы – в общем, занимаются ерундой. С момента моего заселения в дом на площади Вогезов у меня тоже скопились вопросы, которые мне так хочется задать, в частности, мадам Ревон. Мадам Ревон – это наша древность. Она редко спускается вниз, поскольку жизнь ее с возрастом стала совсем скверной, а она живет на самом верху, на третьем этаже главного корпуса, где нет лифта. Лифта у нас нет потому, что нельзя крошить исторические балки. А разве не для этого служит объединение совладельцев – искать тех, кто мог бы поменяться квартирами с пожилой дамой, чтобы облегчить ей жизнь? Кто бы решился на такое? Жуффа? Симоны? Американка? Я уж не говорю о молодой паре, живущей в двух смежных комнатах. Толстуха Наташа? Ха! Она и сама когда-нибудь не спустится, если будет поглощать пищу в таких количествах.

А я? Я бы охотно совершила обмен с мадам Ревон, так как не считаю свою душу сросшейся с этими шикарными стенами, как полагают некоторые. Для меня это невозможно по другой причине. Я не могу представить моего милого барашка, трюхающего по широким мраморным ступеням на третий этаж. Для него это будет весьма травматично. Мне-то плевать, я бы запросто поднялась, у меня есть силы. Когда я действительно хочу чего-то, когда мне надо бороться за что-то важное, я могу поспорить с Геркулесом. Я становлюсь сильнее и физически, и морально. Сила пугает людей, если они видят, что вы, пусть даже бессознательно, используете ее для чего-то плохого. Но нет. Моя сила служит исключительно добру, чему-то вроде моего прелестного кудрявого барашка. Конечно, мне случается изо всех сил противостоять, чтобы одолеть коллективный заговор, дурацкие привычки, узость мысли… я не знаю, что еще. Но я же не рычу и не размахиваю кулаками! Позже мои соседи будут благодарны мне за то, что у них появилась возможность слушать мелодичное блеяние в центре Парижа и лицезреть прекрасное животное, щиплющее травку под окном. А я буду шептать им дружественные слова: «Какого черта, мадам Ревон! Что вы насыпали в вашу чахлую герань, что теперь она спускается вниз таким пышным каскадом?» Я это обожаю – сыпать комплиментами. А что касается герани мадам Ревон… Конфликтная ситуация, связанная с барашком, удерживает меня от того, чтобы ранним утром выразить свое искреннее восхищение этим цветочным чудом, которое очаровывает меня каждый раз, когда я по утрам растворяю мои ставни. Вы, вероятно, и сами замечали, что сердце, лишенное возможности выразить людям все, что в нем накопилось, начинает стучать с перебоями. Просто тахикардия какая-то случается. А ведь ни о какой ненависти тут и речи не идет, я лично далека от того, чтобы сердиться на своих соседей. Но уж очень трудно защитить свой бифштекс, если не показать клыки (это немного похоже на то, что делает бемоль в партитуре). И мысль о барашке я никогда не отброшу. Пусть мое желание безрассудно, как любовь, я осуществлю его со всей присущей мне смелостью.

Как же меня достали все эти собрания с их глупостями, на которых я почти засыпаю, поскольку они частенько заканчиваются далеко за полночь! Раздавленная отчаянием, чувствуя себя рыбой, оглушенной торговцем, я растягиваюсь после них на диване и перечитываю Сенеку или раби Нахмана. Последнего я знаю наизусть: «Человеческая жизнь похожа на узкий мост; самое главное – не бояться», «Быть унылым – запрещено», и т. д. Прелесть, да? По моему мнению, единственный способ избежать душевной боли – это возвыситься с помощью ума. Не возвышаться над другими, но держаться вровень, рука об руку с теми немногими, кого ты выбираешь сам.

Читая умные книги, я пришла выводу, что, когда ты потерял самого себя, люди тебя найдут. Человеческое тепло возрождает, это, можно сказать, биохимический феномен. А холод – убивает. Лишенная тепла, я буду ползать до тех пор, пока не сдохну, как наказанный Богом в Книге Бытия змей. Быть холодным, высокомерным, отстраненным – это высшей пробы глупость, и я убеждена в том, что важна только любовь, а сколько будет любимых – два или пятьдесят два, – да какая разница, чем больше, тем лучше. У меня уже не двое, и надеюсь, скоро станет пятьдесят два. Я соберу их всех и организую праздник с мешуи, зажаренным целиком барашком по-мароккански.

Шучу, конечно. Потому что даже о праздниках надо договариваться.

Образно выражаясь, в меню собраний собственников нашего дома более 75 процентов блюд из баранины. А основное блюдо – страх. Это блюдо никто не заказывает, но так получается, что только его и едят. Воображение моих соседей разыгрывается не на шутку. Какой ужас – БАРАН. Во-первых, не баран, а барашек, а во-вторых, что в нем ужасного? Какашки? Так его шарики высыхают за две минуты, и я уже сто раз обещала тщательно их собирать. Это, кстати, не так обременительно, как при диарее у собак.

Еще была выдвинута идея, что копытца барашка попортят булыжное покрытие двора. Что покрытие придется без конца ремонтировать, что барашек будет вырывать траву и выдалбливать булыжники… Боже мой, какое трагическое восприятие действительности! Я бы посоветовала им написать научно-фантастический сценарий, перечислив в нем причины, с чего бы это одно-единственное парнокопытное нанесет такой урон нашему двору. Сотни ремесленников в башмаках на деревянных подошвах, десятки лошадей, тянущих кареты, многотонные автомобили не смогли за четыре века разрушить булыжное покрытие, а мой смелый барашек топнет ножкой, и сразу все посыплется. Ну не бред? Этот мой аргумент никого не убедил. «Нужно быть осторожней с газом», – вдруг сказала проснувшаяся мадам Ревон. С каким газом? Я очень осторожный человек, а кроме того, у меня нет газа. Я дорожу своей жизнью и жизнью моих соседей, даже самых неприятных из них. У кого-то еще есть вопросы?

Когда я права, мадам Жуффа молча рассматривает красную подошву своих туфель на каблуках, похожих на ледорубы, а ее ресницы, отягощенные тушью, опущены, как грустные щетки. Глядя на нее, я едва удерживаюсь от высказывания: «Не знаю, угрожает ли булыжникам разрушение от копытец барашка, но „лабутены” мадам запросто могут превратить наш двор в изгаженную лужайку для пикника». Ненавижу каблуки-шпильки, но придется молчать, потому что я спала с ее образцовым мужем. Мадам Жуффа, чье имя я отказываюсь произносить лишний раз, после того как Эрик буквально затер его своим языком, ничего не понимает о своем муже: он любит сабо, а не садо-мазо. Мой нрав пейзанки его успокаивал.

Семья Симон стала с жаром доказывать, что с барашком необходимы особые санитарные мероприятия во избежание каких-либо болезней.

– Каких именно? – спросила я, и они захлопали глазами.

Будучи хорошо осведомленной, я могла бы прочитать им лекцию об инфекционном дерматите у овец, но я не считаю необходимым информировать своих соседей больше, чем они смогут переварить: дерматит передается только посредством контактов. А что касается ящура или катара, я не представляю, где их может подцепить мой барашек.

Прервав молчание, мадам Симон высказала предположение, что барашек может съесть розы, растущие под их балконом. Мне трудно было не засмеяться, но я все-таки смогла. Я сказала, что барашки не любят розы. Они любят свежую или гранулированную высушенную траву, у них особый вкус. Мадам Симон снова захлопала глазами.

Никак не могу объяснить, почему на собраниях иногда разворачиваются целые словесные баталии, а иногда после моих ответов (всегда развернутых и взвешенных) повисает тишина. Но если уж быть объективной, баталии вспыхивают чаще, и в их ходе такое узнаешь… К примеру, однажды семья Симон сыпала и сыпала проклятиями, а потом, исчерпав аргументы, мадам Симон вдруг сказала, что этот дом – настоящий бордель и что они до сих пор жалеют, что у них не было средств для покупки дома в Сент-Максим и заодно квартиры в Лондоне, где мог бы жить месье Симон. Так, так, так… Внезапно я поняла, что у этой семьи проблема гораздо более серьезная, чем мой барашек, – у них проблема с любовью, и, в сущности, я об этом знала. Теперь пора вспомнить об их сыне.

Подсчитывая в уме, во сколько мне обошелся этот милый мальчик, я невольно начинаю думать: да как они вообще осмеливаются при мне использовать выражение «непредусмотренные издержки»? Если у кого и были непредусмотренные издержки, так это у меня. Три-четыре раза в месяц я одалживала пятьдесят евро их сыну Адриену.

Когда мы с ним познакомились, ему было четырнадцать лет и десять месяцев, и у меня возникла нежность к этому брошенному ребенку, бродяжничающему на площади Вогезов. Бродяжничающему? Можно иметь роскошные условия жизни и оставаться клошаром, хотя это слово давно уже вышло из употребления. Однажды ночью мне не спалось, и я подумала: бедный парень, он ни здесь, ни там. Как душа, которая вылетела из тела пребывающего в коме, да так и заблудилась в пространстве. Вернется ли? Потерянный в глазах благополучных людей, равнодушный ко всему… В это трудно поверить, но мальчишка в прямом смысле этого слова не знал, где живет, настолько он был задавлен. Однажды мне довелось обнаружить его во дворе со смартфоном последней модели. Экран высвечивал «гугловскую» карту, а механический голос бубнил: «Объект находится перед вами». Когда я положила руку ему на плечо, он подскочил от страха, как ребенок, которого ударили. Глаза у него были красные, как у кролика, зрачки расширены. «Это я, – шепнула я ему, – соседка». Но он так и стоял в ступоре. Несчастный, забитый ребенок, ребенок, которого никто никогда не обнимал, не погладил по головке. Такое бывает, я знаю, и хуже всего, когда такое бывает с мальчиками, у которых быстро грубеет кожа. Девочки тоже бывают забитыми и ненужными, но им легче. Когда трудности подросткового возраста остаются позади, девочки, уже девушки, как-то приспосабливаются. Им не так трудно жить в одиночестве, в собственном мире. Природа позаботилась о том, чтобы они научились сбрасывать старую кожу. Когда наступает период материнства, они окунаются в реальную жизнь. И тут уж не до эго, не до своих обид и комплексов, надо просто жить и все. Мужчины так не могут. Что ж, это их проблемы.

Но Адриен… Адриен как-то рассказал мне, что родители не целовали его никогда – ни утром, ни перед сном. Вы можете представить жизнь без утренних и вечерних поцелуев? Я – не могу. Я живу одна, но, например, по утрам целую себе кончики пальцев или, глядя на себя в зеркало, массирую губы кончиком языка, чтобы не потерять вкус к жизни.

Я – взрослая. Я почти на тридцать лет старше Адриена. Но мы понимаем друг друга. Мостик был проложен в тот день, когда шел проливной дождь, которого все ждали, как прихода мессии. А Адриен в тот день потерял свои ключи. Ему и в голову не пришло укрыться от дождя, настолько он был безразличен к происходящему вокруг.

– В котором часу возвращаются твои родители? – спросила я.

– Не знаю.

– А в котором часу они обычно возвращаются?

– Не знаю.

– Позволь тебе не поверить, что ты не знаешь. Иногда я видела, как вы вместе обедаете!

– А, да… Но это зависит от того, находится ли в отъезде мой отец и есть ли у мамы клиенты. Обычно там бывает Сильвия, домработница, но я не знаю, пришла ли она сегодня…

Из-за того, что он обкурился, его память ему решительно отказывала.

– Хочешь пойти ко мне и выпить шоколаду? – спросила я.

– Я не имею права.

– А схватить грипп ты имеешь право?

Это заставило его рассмеяться, что уже было хорошо. Потом он снова погрузился в себя.

Уже валяясь на диване в моей квартире, он сказал, что пил шоколад «супердавно», когда еще пешком под стол ходил. Его возмужание началось и продолжилось без шоколада. Мы не стали нарушать традицию и выпили пиво. Пиво! – подпрыгнут ханжи. Я вас умоляю, не стоит устраивать сцену из-за полбутылки пива, предложенной несовершеннолетнему, который к тому моменту выкурил уже гектары марихуаны.

«Не имеешь права?» – это было предметом моего первого урока, который я ему преподнесла. В конце концов, он ребенок, а детей кто-то должен учить. Я объяснила, что право – это не запреты без всяких на то причин, а разумные, общие для всех правила, принятые для того, чтобы облегчить жизнь. Соблюдение правил позволяет выиграть время, которое можно потратить на себя. Правда, бывает и так, что правила соблюдать не надо. Более того, иногда надо поступать вопреки правилам, если того требует ситуация. Когда события развиваются вопреки здравому смыслу, то правилам надо этот самый здравый смысл и предпочитать, что позволит избежать многих трагедий.

– Покорность – мать всех пороков, – сказала я ему. – Добродетель – это умение не подчиняться!

Ему эта мысль настолько понравилась, что он заставил меня повторить ее. У него даже глаза немного приоткрылись (не заблестели, нет). Но радоваться педагогическим успехам было рано: детки, которые растут без любви, всегда кусают руку кормящего, и он ушел, прихватив с собой мою перламутровую пепельницу. Пепельницу было жалко, но я знала, что он вернется. И он вернулся. Без пепельницы. Этим Адриеном я уже дорожила.

Несчастный парень напоминал мне тонкую восточную пиалу, что-то вроде чашки без ручки, – у меня когда-то была такая. Глядя на него, я думала, что взрослеть – это значит расти естественно. Педагогика тут вообще ни при чем. Посмотрите, как растут деревья или совокупляются кролики, – это, возможно, приведет вас к важным мыслям о том, что они растут сами по себе и совокупляются сами по себе. Их этому никто не учит, но они, тем не менее, все делают правильно. Мы все очень разные, и эта «разность» подталкивает нас к тому, чтобы мы учились друг у друга. Когда я была маленькой, у меня был барашек, и он меня многому научил. Я не хожу на четвереньках как барашек, и границы моего мира немного шире, чем у него. Когда смотрела на Адриена, на это аморфное горизонтально лежащее на моем диване существо, я иногда чуть не плакала. От стыда, что не могу ему дать шанс. Этот мальчик казался мне каким-то покрытым язвами, окровавленным существом, которое никто никогда не сможет вылечить. Но я не могла позволить ему превратиться в амёбу. Я посчитала своим долгом давать ему деньги по очень простой причине: для него это было материальное воплощение связи с другим человеком, которому на него не наплевать. Все на него плевали, а я нет. Конечно, я знала, что на мои деньги он покупает килограммы дури, но дурь он бы достал и без них. У меня хотя бы появлялась возможность поговорить с ним. А говорила я с ним исключительно о том, чем это все может закончиться. Достала его просто. В конце концов ему это осточертело, он дунул мне прямо в лицо, а затем бросил, как пукнул: «Помру? Да пусть… это мне по кайфу!»

Но я все-таки добилась своего. Не знаю, что стало тому причиной, но он больше не курит. Совсем. «Отлично, – сказала я ему. – Морское путешествие с шампанским куда приятнее параноидальных пеших походов». В этой фразе нет никакого смысла, но она ему понравилась. Он даже засмеялся, и теперь уже я впала в ступор. А когда из ступора вышла, решила продолжить свои шоковые упражнения в области воспитания. Кое-чему я его научила и сказала, что если он будет продолжать в том же духе, то будет испытывать намного более сильный оргазм. Мои слова он воспринял правильно – не как похвалу, а как руководство к действию, и я поняла, что добилась своего. Попробуйте высмеять человека пубертатного возраста, еще не умеющего реализовать свои природные фантазмы, и результат будет ужасающий. А когда скажешь: «Ты молодец, здорово, но можно и лучше» – это заставляет задуматься. И как можно больше практики. Несколько потаскушек, но и они внесут свою лепту.

Как видите, чтобы спасти человека, я ни перед чем не останавливалась и проявила благородство. У меня была deal с Адриеном – это его словечко, у него рот всегда полон английских слов, – и суть этой сделки заключалась в следующем: «Выбирай, парень, что тебе больше по нраву. Если тебе не нравится трахаться, если тебе достаточно одного раза – а примитивным самцам (я выделила эти слова) всегда одного раза достаточно, – тогда сойдемся на том, что ты будешь курить свою хрень до посинения. Я дам тебе чертову кучу денег, чтобы ты обкурился. Но если ты получил удовольствие и если хочешь получить удовольствие еще большее, знай, марихуана тут только навредит». Вы думаете, я блефовала? Нет, я бы сдержала слово и денег дала, но он меня понял – тому, кто не любит заниматься любовью, лучше любить наркотики. И наоборот. За это «наоборот» он и уцепился.

Конечно, мы продолжили общение. Адриен заходил ко мне, звонил мне… Он краснел и отворачивал взгляд, когда я открывала дверь в полураспахнутом халатике, затягивая на ходу поясок, и это тоже было хорошим признаком. Видела я и то, что его взгляд потухал, когда он смотрел на часы и говорил, что ему «надо идти туда», то есть домой. На висках у него начинали пульсировать жилки, губы кривились, но это уже был не тот Адриен, которого я увидела три года назад. Раньше у него были глаза побитой собаки, а теперь в его глазах все-таки светилась жизнь, и это было прекрасно. И я поняла, любезные родители, столь враждебно настроенные по отношению к моему барашку, что вы в течение семнадцати лет даже не замечали, что рядом с вами живет ребенок, который требует к себе внимание. Вообще не замечали, что у вас есть ребенок. Мои уроки, какими бы они жесткими ни были, дали ему надежду, что все может измениться. Он больше не курит, он бросил лицей, в который вы его когда-то по инерции определили, и теперь, если я правильно поняла, атакует учебное заведение, которое выбрал сам. Сам! Позднее он станет цивилизованным взрослым человеком. А на сегодня самое главное, что глаза у него не красные. Надеюсь, для вас это важнее, чем для меня, и я не играю словами.

Я потратила на него в общей сложности пять тысяч евро. Точно я не считала, и на самом деле мне плевать, потому что возиться с Адриеном доставляло мне удовольствие. Мне делалось больно, когда я вспоминала его налитые кровью роговицы, и бесполезно искать соломинку в моем глазу, в то время как в вашем – целое бревно, если применять офтальмологическую метафору. Именно это я и скажу в суде. Чтобы доказать, что чокнутые не могут разводить барашков. А я – не чокнутая.

Кстати, у меня появилась блестящая идея – вызвать психиатра на нашу Генеральную Ассамблею, как вы называете между собой собрание собственников. Иногда мне кажется, что эта Генеральная Ассамблея пахнет наркотиками. И к этому запаху примешивается запах нафталина. Май 1968 года, Сорбонна, пестрящая лозунгами, написанными на накрахмаленных буржуазных простынях. Как же давно это было, и я не исключаю, что кто-то из вас выходил тогда на улицы. Неслучайно я сказала выше, что лозунги писались на буржуазных простынях. Вы уже и забыли, вероятно, что когда-то были молодыми. От ваших дискуссий исходит запах старческой мочи и хосписа. Без помогли медицинского персонала мне вас не убедить. Но я все равно намерена взять себе барашка, даже если вы призовете все силы правопорядка, чтобы изгнать это бедное животное с площади Вогезов.

 

Глава 3

Я не раз представляла сцену изгнания моего барашка в духе military – с применением насилия, но без излишеств, с помощью лассо. Но я не об этом. В газете «Паризьен» я прочитала одну очень важную мысль: для уверенности в своих действиях надо приобрести друзей. (На самом деле мысль избитая, но когда выхватываешь ее свежим взглядом, она кажется гениальной.) Таким образом, у меня появилась идея завести в Фейсбуке страничку «В поддержку парижского барашка». Я заранее предвкушала успех, потому что кто же примет сторону «богачей» (а такими в глазах большинства выглядят мои соседи) против невинного барашка?

Я сидела дома и ждала доктора, который, как я надеялась, заставит моих соседей услышать голос разума и в то же время успокоит меня. Пока его не было, я писала в Фейсбуке о том, что меня тревожило. А тревожило меня то, что часто глупыми считаются люди, которые славятся своим здравым смыслом. Парадокс? Парадокс, да. Но я всегда гордилась своим здравым смыслом и потому ломала себе голову: а можно ли меня считать глупой? Вероятно, да, потому что барашка еще не было, а воображение уже рисовало картины, как соседи барабанят в мою дверь, потом вламываются и требуют, чтобы я отдала им свою скотинку. Мои соседи тоже гордятся своим здравым смыслом Значит, они глупы, а глупые люди опасны.

Я ждала доктора Манюэля Берже. О нем я ничего не знала и выбрала его исключительно из-за фамилии. Я собиралась привести его на собрание инкогнито, пользуясь тем, что мои соседи давно уже привыкли к тому, что «всегда есть люди, которые ходят туда-сюда». Сами нарвались, я не виновата, что они не захотели стать моими друзьями.

С доктором Берже я разговаривала по телефону. Мне не хотелось раскрывать ему всех деталей, но я сразу сказала, что он должен принять мою сторону. Я также назвала ему «нескольких возможных сторонников». «Возможных» – потому что вовсе не факт, что они готовы лояльно отнестись к моему барашку.

Он некоторое время поколебался, но обещанные пятьсот евро в мелких купюрах его вдохновили, да и адрес «площадь Вогезов» не меньше. В конце концов он согласился, а я в который раз подумала, что хруст купюр одним прочищает мозги, а других заставляет терять голову.

Наши собрания обычно проходят в помещении для садового инвентаря, где также стоят восемь школьных парт с углублениями для чернильниц – никто уже и не помнит, откуда они здесь взялись. За эти парты и рассаживаются совладельцы – и сразу уносятся в другую эпоху, если иметь в виду те глупости, которые тут высказывают.

Простите, что не сделала этого раньше, но расскажу вам о планировке нашего особняка. Он состоит из трех частей, соединенных между собой. Основной корпус – в центре, он выше других на один этаж. На первом этаже живут мадам и месье Жуффа, на втором – семейство Симон, на третьем обитает мадам Ревон. В левом двухэтажном крыле на первом этаже живу я, на втором – Манон и Поль, а по соседству с ними Ванда, они делят апартаменты. На первом этаже в правом крыле обитает американка миссие Барт, и на всем пространстве второго этажа – толстуха Наташа Лебрас.

Теперь внимание: когда я покупала квартиру в этом доме, мне объяснили, что на заседаниях нашей Генеральной Ассамблеи нужно сидеть «в порядке расположения квартир». Я согласилась, хотя сначала не поняла, что к чему. Но потом, увидев отведенное мне место, успокоилась. Я должна была сидеть слева, как настоящая бунтарка-левачка. Если и вы ничего не поняли, сделайте чертеж.

Но сидеть все время на одном месте… Нет, это не по мне. Паршивая овца сообщества домовладельцев должна перемещаться по пастбищу! Бывало, я садилась на месте мадам Ревон, великодушно уступая ей свой партер, в конце концов, она заслуживает этой чести. Быть настолько старой и все равно спускаться вниз на собрания – это восхитительно! В отсутствие четы Жуффа (такое бывало) я усаживалась на их место. Когда я нервничала, я царапала дерево парты, а потом, возвращаясь домой, выковыривала ДНК Эрика, отцарапанные моими ногтями. Я повсюду находила поэзию, а к Эрику я все еще испытывала нежность. Посидеть за его партой – как это мило.

Мадам Симон, более обеспокоенная своими фантазиями, чем жизнью собственного сына, с обиженным видом бросила мне однажды: «С тех пор как вы здесь появились, все парты у нас стали скрипеть!» Я ответила ей, что лучше скрипучие парты, чем электрические стулья, – и прыснула со смеху. Но она даже не улыбнулась, мегера. Не хочу пускаться в легковесную критику, но надеюсь, что когда я достигну ее возраста, то по крайней мере не покроюсь морщинами, как она.

За всеми этими рассуждениями я совсем забыла о докторе Берже. Услышав мое предложение прийти к нам на собрание, он помолчал, а потом сказал, что перезвонит. Решение он принимал часа два, не меньше. Но все-таки пришел, и теперь сидел рядом со мной на моей законной парте. Мне понравилось, что он внимательно слушает пациентов… простите, моих соседей. Когда дело стало двигаться к концу, он спросил, может ли он выступить публично.

– Чтобы вызвать скандал? – спросила я шепотом.

Мне бы хотелось избежать этого. Скандал – это мой конек.

Он заверил меня, что никакого скандала не будет, и стал набрасывать на бумажке тезисы своего выступления.

По моей просьбе ему дали слово. Он начал с проблем экологии, потом перешел к проблемам добродетели, которая еще с библейских времен благотворно действует на каждого. Уболтав присутствующих, он заговорил о барашке и, более широко, о всех представителях животного мира. Мои соседи молча слушали его, кое-кто из них даже кивал в такт. Но все было испорчено, когда он заявил:

– Жилой дом – это человеческий организм. Я говорю о воде, без которой не было бы тела, я говорю о газе, который ассоциируется с дыханием, я говорю об электричестве, символизирующем наши нервные импульсы, так почему бы нам не поговорить об отработанных веществах организма?

На этих словах я вжала голову в плечи, а он продолжал вещать, уже не заглядывая в свою бумажку:

– Если организм не выводит отработанные вещества, он чувствует себя плохо. Он отравляется ими. Печально, друзья мои, но человеческий фактор находится на грани деградации. Принять этого барашка, эту живую биомассу на вашем мощеном дворе с газоном – это и есть ваш шанс!

Я была не в восторге, что он назвал моего барашка биомассой, к тому же меня встревожил ропот, поднимающийся с парт. Зря я позвала этого пастыря, похоже, он заведет нас совсем не в ту сторону.

А тут еще мадам Жуффа решила обсудить сексуальные проблемы барашка.

Она задала вопрос, начинавшийся так:

– Если задуматься об овцах…

Я ее тут же поправила:

– Это будет баран…

– Как баран? – удивилась она.

– Баран – это муж овцы. Барашек – это видовое название, а вы говорите об овце. Но я хочу взять самца!

– Что? Самца? – Она задышала так, как будто я говорила о жирафе.

Я объяснила, почему именно самца: чтобы избежать регулярной дойки, и она сказала:

– А, ну тогда нет вопросов!

Потом она вспомнила про запах самца, про течку у овец, про овечий нрав и еще про что-то такое, что я не запомнила.

Ее голос звенел и наливался металлом, а я сидела и думала, откуда в ней столько ненависти в отношении самцов? Без сомнения, здесь было что-то от Фрейда, но я не психоаналитик, и когда слово снова взял доктор Берже, я была довольна.

Он сказал, что сексизм в отношении парнокопытных является деспотичным.

– Уж не предлагаете ли вы кастрировать животное? – сузив глаза, произнес он, обращаясь к мадам Жуффа. – Но в символическом смысле это была бы кастрация всех мужчин!

Я нашла, что это чересчур, и меня охватила неловкость. Не контролируя себя, я выкрикнула:

– Да что вы прицепились к баранам! Надеюсь, вы не собираетесь вмешиваться в мою личную жизнь! – и тоже посмотрела на мадам Жуффа.

Глаза Эрика быстро забегали, как шарики настольного «Флиппера» при толчке стола бедром какого-нибудь юнца, а через четверть секунды я увидела тень подозрения на лице мадам. Она посмотрела на своего мужа, а он рикошетом посмотрел на меня, и я заметила, что зрачки у него расширились, чего не замечала со времени нашего последнего оргазма.

Конечно, я осознала свою оплошность, но уже было поздно. Даже мадам Ревон, к которой я испытывала нечто вроде нежности, поскольку она доживала свои последние дни и ставила свою подпись под петицией против меня, по крайней мере, без комментариев, бросила в мою сторону полный упреков взгляд, говорящий: «Вы совсем лишились головы, девочка моя, и я отказываюсь от вас…»

Мне было плохо, очень плохо. Я глупо улыбалась, покачивала головой, как лошадь, хорошо хоть, не фыркала… То есть вела я себя как больная.

Доктор Берже, взглянув на меня, коротко сказал: «О'кей…» – и попросил выйти с ним во двор. Я сконфуженно последовала за ним. Во дворе он напомнил мне о деньгах и, забрав их, вынес приговор:

– Я думаю, что вы все страдаете неврозом, и все ваше объединение собственников похоже на семью, где из поколения в поколение передается нервная патология. Все это требует индивидуального наблюдения. Однако я думаю, что этот случай выходит за пределы моей компетентности. Я нахожу вашу идею с барашком забавной, но, честно говоря, не знаю, что можно было бы сказать по этому поводу…

Увы, мне не удалось забрать у него обратно пятьсот евро. Было очевидно, что он присоединился к числу тех, кто смеялся у меня за спиной по поводу моего барашка. Но я предпочла перевернуть страницу.

Он ушел, пожелав мне смелости, а я снова вернулась на арену, жалея о том, что забыла спросить у психиатра насчет опасности моих соседей. Впрочем, могла бы и не спрашивать, ведь это и так очевидно.

Запретить мне усыновить барашка – как это жестоко. Были бы мои соседи чуть поумнее, они бы получили выгоду от моей инициативы. Но я не смогла донести до них все преимущества такого сожительства. Что ж, еще есть время побороться. И потом, я всегда готова пойти наперекор.

Всю ночь я лежала и думала о Незнакомце с площади Вогезов. Конечно, ни о какой совместной жизни нет и речи, но было бы обидно, если мои фантазии все же осуществятся, говорить с близким человеком, утаивая что-то. Подумав еще немного, я пришла к выводу, что он был бы далек от того, чтобы сблизиться с кем-либо. У него своя жизнь, и ему не обязательно принимать мою сторону или сторону моих соседей. А вот будет ли он со мной?.. Самое разумное, подождать, пока молодость окончательно пройдет. На вид ему около пятидесяти, и значит, ждать осталось лет десять. Через десять лет он будет уже достаточно зрелым для того, чтобы, поставив крест на всех своих прежних увлечениях (я очень надеюсь на это!), валяться голым на моем светлом ковре, а я в это время буду делать ему массаж, увлажнять его кожу и делать все то, на что распространяется ваша фантазия.

Однако тут есть одна маленькая хитрость: мужчина за шестьдесят может стать верным, если у него новая жена – в противном случае он так и останется жеребцом. Уж мне-то приходилось видеть старых жен, которые все ждали и ждали, когда же остепенятся их ветреные супруги. Тем переваливало и за шестьдесят пять, и за семьдесят, а они все скакали, раздувая ноздри. И я даже рада, что до сих пор не замужем. Глядишь, и стану когда-нибудь новой женой, от которой не захочется убегать.

Я не знаю, чем занимается мой Незнакомец с площади Вогезов. Он часто выходит из дома с толстыми разноцветными папками, торчащими из дорожной сумки, и это наводит на мысль, что он владеет типографией. Я никогда не видела его возвращающимся домой вечером. И я даже не знаю, есть ли у него автомобиль. Надеюсь, что вы не подумали, будто я слежу за ним, как сотрудник сыскного агентства. Вовсе нет! Я уважаю его частную жизнь, и к тому же я хорошо воспитана. По моему глубокому убеждению, заниматься брачным шпионажем бесполезно. Парочка, живущая надо мной, – самый близкий тому пример. Манон очень недоверчива, но она же и слепа. Мадам Жуффа вообще не в счет, и в этом, наверное, вы уже убедились. К счастью, она лишена воображения, да и работает в подходящем месте. Что-то связанное с коммуникациями… Рано утром она и другие сотрудники проникают в офис с помощью магнитной карточки (время прихода фиксируется) и выходят оттуда поздно вечером, когда уже не пробежишься просто так по магазинам, чтобы встряхнуться. (По магазинам она ходит по выходным и тратится с размахом.) Иногда я жалею ее – она возвращается домой раздраженная, а потом приходит такой же раздраженный муж. В каком-то смысле я даже помогала ей, когда брала на себя Эрика.

Несмотря на петицию, подписанную жильцами нашего дома, я присматривала себе барашка и занималась этим примерно пятнадцать дней. Я больше не высовывала носу из дому. Вернее, я, как и философ Кант, выходила всегда в один и тот же час. Изменив свои привычки, я взволновала все наше сообщество домовладельцев.

Обычно моя прогулка по кварталу начиналась в семь часов утра, и не важно, что там за окном – дождь, ветер или снег. «Час пастуха!» – бросила я однажды, рассмеявшись, Наташе Лебрас. Но это не вызвало у нее ответного смеха. На самом деле для меня это был час волка: я выхожу в семь, потому что знаю, что в семь тридцать под фонарем должен появиться силуэт Незнакомца с площади Вогезов. Когда я смотрю, как он идет в мою сторону, это все равно, как если бы я смотрела на восходящее солнце, даже в середине зимы, когда небо чернильно-черное. Его силуэт вырастает, вырастает, а мне становится все теплее и теплее, и его зрачки все более расширяются на свету (хотя должны бы сужаться). Увидев его, я отступаю, давая себе слово снова выйти из дому в семь часов утра.

Каждое утро, поднимаясь с постели, я включаю компьютер и принимаюсь искать в Интернете телефонные номера специалистов по экологическим пастбищам, ветеринаров, скотоводов и пастухов. Также я болтаю в Сети с очень симпатичными людьми, любящими животных. Представьте себе, в моем доме никто из жильцов не держит животных! То есть мне предстоит стать социоанималистом, исключением в целой Франции! У мадам Ревон была собака, но она умерла несколько месяцев назад. А так как я расположена к мадам, потому что она старая, а я обожаю стариков, я сказала ей в виде соболезнования: «Кого же вы теперь заведете? Кого-то с более длинными лапами, надеюсь?» – и улыбнулась. Про длинные лапы я сказала потому, что в дождливую погоду ее собака наверняка доставляла всем неприятности, когда возвращалась грязная в подъезд. У бедного животного было такое вытянутое туловище, что ему не помешала бы еще одна пара ног, поскольку живот, волочившийся по земле, подметал тротуар получше, чем работники коммунальных служб. Когда эта собака возвращалась с гуляния, с ее шерсти стекало столько грязи, что требовалось вытирать лужицы. И кто это должен был делать? Но мадам Ревон не хотела собаку другой породы. И получилось так, что, желая развеселить старую даму своей шуткой, я заставила ее плакать. Сначала, видя ее слезы, я подумала, что она приняла мою шутку по поводу собачьих лап за злословие. Но оказывается, она плакала потому, что подумала, что скоро умрет. Сквозь рыдания она проговорила:

– Почему вы думаете, что я собираюсь взять еще собаку? В моем-то возрасте?

Но, мадам Ревон! Возраст не помеха, чтобы продолжать любить того, кого любишь! Я была возмущена; ее слова полностью противоречили моей этике.

– Вы не понимаете, – продолжала твердить она. – Ничто не заменит мне мою собачку! И, кроме того, в моем возрасте…

Опять про возраст… И про замену… Глупость какая, заменить можно все! Нельзя же ходить неряхой, мотивируя это тем, что сломалась стиральная машина, или обещать, что больше никого не полюбишь, когда любовь лопнула, как мыльный пузырь.

Я решила объяснить ей суть моей мысли:

– В вашем возрасте, мадам Ревон, скорее убивает то, что вы думаете, будто собираетесь умереть. Перестать жить – это значит больше не заводить собаку! Надо верить, что вы вечны, мадам, никто ничего не знает, даже если статистика утверждает обратное.

Я вовсе не хотела, чтобы она была разочарована, когда все-таки надумает умирать, или чтобы она на меня сердилась (сейчас). Но она грустно покачала головой, и я ушла.

В свою квартиру я вошла почти в слезах, подумав о том, что не доверяю старикам, которые не заводят животных снова, когда случается то, что случается, а также молодым, у которых животных никогда не было. А если не обращать внимания на похожесть животных на людей, а также на огромную пользу от них (от животных – для тех, кто не понял), это и вовсе кажется мне подозрительным. Польза заключается в том, что вы многие часы можете наблюдать за вашим любимцем, не отвлекаясь на какие-либо разговоры, кроме «ути-пути». С человеком все намного сложнее. Ему претит, когда за ним наблюдают, и он плохо переносит длительное молчание. Почти невозможно смотреть на человека без того, чтобы он в свою очередь не разглядывал вас, а животное не чувствует необходимости во взаимности. Ему наплевать на вашу жизнь, и это умножает удовольствие. Смотреть на то, как смотрит живое существо, – это самое ценное в познании мира и самого себя, это чертовски будоражит, особенно когда понимаешь, что его мысли по-настоящему непостижимы (ведь животное не может о них рассказать). Иногда я ловила себя на том, что, хоть мне и кажется, что вот это милое существо, играя, смотрит на тебя, – на самом деле оно смотрит только на себя. Вернее, внутрь себя. Когда меня спрашивают: «Что ты уставилась на моего кота?», я отвечаю: «Я смотрю на него потому, что мне интересно, как это можно ничего не замечать, когда он смотрит во все стороны». Ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем рассматривать домашнего питомца по миллиметру, уткнувшись носом в его тело. Я могу провести целый час, изучая каждую складку или морщинку. Ах, простите, заговорилась, морщинки это у людей; так вот, я не люблю людей без морщин, я просто сдыхаю от скуки, когда вижу гладкую кожу. Но вернемся к животным. Они – все на одно лицо (фигурально выражаясь, конечно), и всё надо читать по их глазам, но очень часто в глазах отражается абсолютная пустота. Пустота? Нет, в них отражается отсутствие мучения или, наоборот, мучение, а это и есть жизнь. Все как у людей, поэтому я не считаю животных совершенными созданиями, говорю это искренне.

В поисках породы барашка я оказалась в таком же затруднении, как и выбирая мужчину на специальных сайтах в Интернете, где можно подыскать на время (но не навсегда) двуногого партнера. У меня не было никакого предпочтения относительно породы, и это одинаково относится и к барашкам и к мужчинам. Впрочем, есть различие. Выбирая четвероногого, ты не думаешь о его характере, в то время как с двуногими это важно. Между барашком породы «суффолк» – бежевым, с черной головой, длинношерстным «линкольном», «мериносом из Рамбуйе» и обычным существует еще множество разновидностей. Но множество – это ничто. Длинная и жесткая шерсть делает барашка непохожим на барашка, по виду он больше напоминает афганскую борзую, но я знаю, что такого лукавства недостаточно для того, чтобы обмануть совладельцев нашего дома. Завитки мериноса могут быть полезными в смысле возможности вязать свитера, и, если бы умела хорошо считать, как большинство моих соседей, я бы, не колеблясь, эти свитера продавала. Сама я покупаю кашемировые изделия на улице Баккар, где среди продавщиц есть и продавцы, которые дают мужские советы, протянув свои длинные руки к вещицам, вывешенным на стойках или уложенным на полках почти до самого потолка. Каждый сезон я одеваюсь исключительно в цвета, которые лежат все выше и выше, чтобы долго смотреть на мускулы, напрягающиеся под тонким трикотажем продавцов. Мускулы, которые напрягаются под тканью, для меня неотразимы. Даже под грубой джинсой. (Сама я хожу только в хорошем трикотаже, естественно.) Долгое время я колебалась между бежевыми и темными тонами, хотя на самом деле мне было абсолютно безразлично. Продавцы вежливо ждали. Это была их ошибка, но они об этом не знали. Я избегаю только зеленого. Зеленый приносит несчастье. Это отступление призвано сказать, что любой выбор меня истязает, это не мое призвание – выбирать.

В энное утро я измучила свой бедный мозг породами овец настолько, что решила поехать в деревню, чтобы увидеть все своими глазами. Вообще-то я регулярно езжу в деревню. Но в такое место, где нет барашков, чтобы прояснить свои идеи. В Булонский лес, например.

Расскажу о последней вылазке. Надев кроссовки и наушники со «Звуками птиц», так как была еще зима, а я не люблю ее тишину, я бросилась в лесную чащу. На самом деле диск назывался «Пение птиц», но я переделала его в «Звуки птиц», потому что, слушая его, можно заметить: на самом деле то, что называется пением птиц, это не только звук, но и то, что создает любовь, – не только ласковые прикосновения плотских утех, но еще и запах весны, земли, которая утром сочится влагой от выпавшей росы или от сильного дождя ночью. Это также и ветерок, дыхание жизни и ее нежность, это и запахи цветов или древесной коры и чернозема; это также то, что вас окружает, и то, что продолжается, когда все уже закончено, это птичья песня… это как жизнь, это весь мир… думаю, вы меня понимаете… Одним словом, диск не оправдал моих надежд. Он был неестественным, как из Интернета. По крайней мере, благодарение Богу, что я смогла почувствовать эту разницу.

Но вернемся к барашку. В моей голове одна за другой мелькали породы баранов, как мелькают изображения при монтаже фильма, и уловить сюжет совершенно невозможно. Перед глазами крутились клубки шерсти. Мне мог бы понравиться черный барашек, но я боялась осуждения, пятнистый мог бы быть компромиссом, но я ненавижу быть между тем и тем. Длинная шерсть выглядит очаровательно, но постоянное расчесывание отберет у меня уйму времени. Кудрявый казался образцом, но большинство из них обладают спиралевидными рогами, так что в полумраке это может испугать мадам Жуффа, когда она будет проходить через двор, и кроме того, может напомнить ей кое-что. Помимо шерстяных, имелись еще мясные породы (не подумайте превратно), но это исключено из-за семейства Симон и их охотничьего инстинкта. И были, наконец, овцы, названные в честь страны их происхождения – Шотландии, Ирландии, конечно Англии, но также Индии или Америки, где водятся овцы навахо-чурра. Они очень красивы, эти навахо-чурра… Но только как привезти этого барашка из Южной Америки? А из Новой Зеландии, этой благословенной земли, где овец в двенадцать раз больше, чем людей? Можно ли попросить капитанов больших лайнеров, которые причаливают в Гавре, привезти мне барашка, одного-единственного барашка для особого назначения? Или авиакомпанию «Эр Франс»? Барашек ведь не тяжелее, чем большая собака.

Погруженная в свои размышления, с учащенным дыханием от «гугловских» изображений, которые просматривала на ходу, я задыхалась в беге. Ну нет… Я решила забить на бег и вызвала в памяти картины моего последнего занятия любовью – лучшего средства проще относиться к жизни еще не придумали.

Мой разум сразу же прояснился. Я заметила, что уже наступил полдень, что небо было голубым и что была уже почти весна, по крайней мере, дни стали длиннее и все перестало опадать, падать и выпадать – листья, ветки и снег, – люди перестали болеть гриппом и так далее. Я люблю это время, когда всё становится самим собой.

Как только прочистились мозги (все-таки «Гугл» похлеще любого загрязнения окружающей среды!), у меня появилась убежденность: я не хочу брать французского барашка. Вероятно, из-за того, что раньше у меня был барашек-першерон. Воспоминание перенесло меня в мое пасторальное прошлое, настолько живое, что стало казаться, будто я все еще там. Как странно, я на пробежке в Булонском лесу, а ощущаю нежное прикосновение щека к щеке, ласку, свойственную как людям, так и животным. Эту ласку я узнала от барашка моего детства, мы с ним часами играли, оба с влажными глазами: у меня – от эмоций, у него – из-за хронического конъюнктивита, осложненного мухами. Мне очень больно об этом говорить.

Мне было восемь лет, и я познала любовь, эту клейкую чистую и прочную смолу, которая прикрепляет вас к другому и делает его единственным, незаменимым, включая его мух, клещей и запах шерсти. Потому что, надо сказать, барашек здорово вонял, но я все равно вгрызалась зубами в его шерсть, и вы можете мне не поверить, но именно в этот самый момент на обочине дороги в Булонском лесу я вдруг заметила в пробивающейся траве белые пряди шерсти. Сначала я не обратила на них внимания, так как меня переполняли чувства, и я утратила способность к трезвому рассуждению. Пробежав еще несколько метров, я снова увидела такие же пряди и спросила себя: «Ну, что же это такое?» И мне понадобилось еще несколько метров и третья кучка прядей, чтобы собственное любопытство заставило меня остановиться и присесть: это была шерсть! И она так напоминала овечью, что я чуть было не стала нюхать ее, чтобы не разочароваться. А потом я почувствовала страх. Страх из-за того, что собираюсь возродиться. Но я не могла оставаться в сомнении и все-таки погрузила нос в маленький комок, который собрала в ладони: конечно, это была овечья шерсть! Конечно, это был терпкий запах, восхитительно благоухающий запах руна, точно такой, какой я искала и иногда находила, приникая к мужской груди или утыкаясь в подмышки мужчин, все последующие тридцать шесть лет, желая напитаться любовью. Я выключила «Пение птиц», они и так звучали в моей голове в полной тишине. Я даже чуть-чуть поплакала над тем, что иногда мы игнорируем факты. Бывает и так, что судьба посылает нам три шанса подряд, а мы, вместо того чтобы погрузить свой нос в шерсть, продолжаем жить как идиоты. Я посмотрела на небо, как бы говоря спасибо.

 

Глава 4

Не понимаю, как можно в восемь лет не хотеть иметь барашка. Читая «Одиссею», я была очарована тем эпизодом, когда герою, несчастному пленнику в пещере циклопа, удалось сбежать, спрятавшись под животом у живого барана. Добродушный взгляд барана-спасителя на книжной иллюстрации укрепил меня в моем восхищении: он умел действовать один против многих и уверенно вывести человека на свободу… Уже в то время я записывала для себя все возможные варианты побега в случае опасности или заточения. Я отмечала все выходы в незнакомых местах, и меня охватывала необъяснимая тревога, когда я попадала в закрытые помещения. Я спокойно относилась только к огромным машинам и к комнатам, где двери были распахнуты. Все это было на бессознательном уровне, так что, если дверь закрывали, когда я спала, даже со всеми предосторожностями, я сразу же вскакивала, охваченная гневом. Не страхом, нет, я не страдаю клаустрофобией. Мне требовалось быть свободной, видеть все пространства открытыми. Я полагала, что для того, чтобы добиться свободы, как и для того, чтобы ее сохранить, надо жить как солдат, иногда даже зло сражаться, но потом целый мир окажется у твоих ног. Все дороги открыты, и ты будешь опьянена дыханием свободы.

Вопреки моему желанию иметь барашка, которое возникло из-за отвращения к пасхальному агнцу на столе, – Пасха была моей навязчивой идеей, каждый год я умирала в этот день, – мои родители пытались завести для меня пятого кота, собаку, лебедя и других животных, по поводу которых я ничего не могу сказать. Но я была зациклена на барашке. Я же знала, что все патриархи, Авраам, Моисей, а после них Исаак, Авель, Иаков и Давид, были пастухами. Они жили в окружении овец – не диких кроликов и не пушистых котов. Мне казалось, для того, чтобы стать великим человеком, надо вырасти среди барашков, то есть возле тех, кто смог подняться до определенной мудрости. На самом деле, ведь никто никогда не видел гения, долго общающегося, к примеру, с таксой. Глаза другого учат большему, чем вы думаете. Когда вы купаетесь в озерах блестящих глаз, отражающих миллиарды нервных импульсов, вы становитесь не таким дураком, чем вы есть на самом деле. Я больше верю в обмен флюидов. И не понимаю, почему видимые (ощущаемые) результаты дают только продукты жизнедеятельности организма. Слюна, пот, слезы принимают участие в преобразовании ментального в материальное. Преобразование рождается в душе, а заканчивается тем, что выходит наружу. В любом случае я выросла именно с такими ощущениями, с барашком, который был у меня. Когда я была мала, благодаря тысячелетнему уроку, переданному нам древними народами. Барашек, конечно, не Эйнштейн, но он имеет большое сердце, и рядом с ним невозможно прийти в отчаяние.

Мои мысли тех лет нашли подтверждение только сегодня, но тогда я выиграла дело, просто предупредив моих родителей, что, не имея барашка, я сама буду поджариваться на вертеле. Принимая во внимание количество глупостей, которые я наговорила, они могли бы не поверить мне, но перед натиском совершенных мною дел они сдались.

Мой барашек… С тех пор как я его увидела, я поняла, что это он. Я была в поле, смотрела через забор на многочисленных и с виду одинаковых животных, но своего опознала сразу. Самец или самочка, в то время я этого не знала. Я только не поняла до сих пор, кто кого выбрал, поскольку все щипали траву, а он, именно он, поднял голову и повернулся ко мне.

Надо сказать, что у барашков глаза находятся почти что сзади головы. Я не шучу, тема очень серьезная. Поле зрения у них достигает 280 градусов, а люди двумя глазами всего-то обозревают пространство на 180 градусов и даже намного, намного меньше. У некоторых жителей моего дома поле зрения может сокращаться до 28 градусов. Но есть особый случай – Манон, славная миниатюрная соседка надо мной, которой удается никогда не замечать, как ее Поль целуется с Вандой, их соседом справа, в то время как я заставала голубков несколько раз в неделю, вовсе не желая этого. Откуда и мое удивление, когда я узнала о скорой женитьбе (гетеросексуальной). Но у меня не было намерения разрушать их семейный очаг, ведь они так долго вместе… Я говорю, конечно, о Поле и Ванде. Но если пара будет продолжать, как и начала, с обмана, и если обман длится и длится… о, нет, никакого морализаторства, наплевать, настоящая любовь из одного дня может создать вечность.

Этим я хочу сказать, что обычно влюбляюсь с первого взгляда, но я не возьму на себя ответственность говорить, что мой барашек или я могли бы выбрать кого-нибудь другого. К тому же здесь все так сложно… У моего барашка, возможно, создалось впечатление, что, выбрав меня, он выбрал другую жизнь, очень редкую для барашка: жить на коврике толщиной четыре сантиметра перед горящим камином. Животный инстинкт – прекрасная вещь, единственное, что достойно любви.

Но я опять вернусь к своему первому барашку. Когда он рысцой побежал ко мне, по воле фермера, накинувшего на него лассо, я закрыла глаза, так как не переношу насилия. А что есть насилие? Это воля другого, который вас обижает и все же женится на вас, порождая тем самым неизбежную коллизию.

В детстве я ждала своего барашка, ничего не зная о нем, не зная, какой он, хотя прекрасно представляла, как выглядят бараны. Я ждала его, как Незнакомца с площади Вогезов, который на самом деле никогда не казался мне незнакомцем. А разве сейчас что-то изменилось? Любовь, которую я испытываю, восходит к далекому прошлому, к палеолиту моей жизни, может быть, даже к внутриутробному периоду, который невозможно описать, но который я ощущаю с необычайной силой. Я могла бы сказать, что мой барашек был особенным, но я скорее думаю, что это наша встреча оказалась особенной. Потому что это был он, и это была я в тот самый момент. Я надеюсь, что с вами, а с моими будущими судьями тем более, такое тоже когда-нибудь происходило, а если не происходило, то произойдет. Я знаю, что есть люди, к которым это не относится, потому что они толстокожие. Такие люди воспринимают только то, что приводит к конкретным результатам, и они, я заметила это, всегда морщатся, когда представляют себе диковатых сельских жителей и свадьбы животных. Я прошу за них прощение, но хочу сказать и несколько слов в их оправдание. С одной стороны, они альтруисты, потому что думают о других – ну, в том смысле, что в городе, по их представлениям, жить лучше, чем в деревне, а с другой – эгоисты, потому что думают только о себе.

Все эти размышления позволяют мне видеть мой проект под названием «барашек» как вполне разумный. А разумный – это значит с возможностью избежать зависти: если я заведу барашка, вряд ли мне будут завидовать альтруисты, которые одновременно и эгоисты.

Про зависть Поль знает очень хорошо, но смогу ли я развернуть его в мою сторону на суде? Мне было бы достаточно напомнить ему, что с ним произошло. Когда Ванда только что переселился в новую квартиру, он сразу же столкнулся с Полем, это было прямо перед моими окнами. Бог свел их там, чтобы сделать меня свидетелем, но почему я должна почти каждый день видеть в холле их тайные поцелуи? Я почти уверена, что раньше у Поля не возникало и намека на предчувствие, что однажды он будет заниматься любовью с мужчиной. Однако они, улыбаясь, смотрели друг на друга так, что я подумала, уж не собираются ли они лечь прямо на мои горшки с олеандрами, не отводя глаз друг от друга, как будто они уже стали одним целым?

Этот маленький цирк начался несколькими днями позже после их первой встречи, а затем я уже знала наизусть весь водевиль. Манон уходит – я слышу стук двери слева, Ванда открывает – я слышу стук двери справа, затем, спустя какое-то время, снова стук двери справа, и так далее, вплоть до возвращения Манон вечером. Надо сказать, что Поль работает дома, а дверь Ванды открыта для порока, я всегда это говорила. Но может, это и есть настоящая жизнь? У всех нас есть естественные биологические желания: поглощать пищу, когда ты голоден, спать, когда хочется, заниматься любовью, когда есть желание заниматься любовью. Почему Поль работает дома? Поль пишет сценарии. Он очень талантливый. Но еще раз скажу, что поле зрение Манон – нулевое, особенно с тех пор, как Поль стал спать с Вандой, у которого, кстати, большой талант. Очевидность этого буквально бросается в глаза, поскольку демонстрируется на большом экране.

Но внимание: Ванда никогда не делится идеями с Полем – у него просто нет идей. Рожденный тунеядцем и богатым дитятей, он и умрет тунеядцем и богатым дитятей, но его праздность наверняка раскрыла гений Поля. Ведущий замкнутую жизнь, Поль вдруг увидел предельно раскрепощенную личность, которую ничто не связывало, личность, свободную во всем, даже если учесть, что Ванда, кроме своей профессии, ни к чему не пригоден. Ванда – очень глубокий, бездонный колодец. Беседа с ним вызывает необыкновенное головокружение, что-то сродни падению в узкое ущелье, даже эхо слышится, эхо самого себя, и это досадно. Но эта пустая, хоть и красивая раковина служит перегонным кубом для идей Поля. И Поль прилагает немало сил, чтобы превратить свои идеи в художественное пространство, так сказать, беспорядочное, но гармоничное, без запретов и ориентиров. Из природного любопытства и благодаря тому, что не обременена особыми заботами, я посмотрела все без исключения фильмы по сценариям Поля, по порядку, начиная с самого первого, короткометражного. И надо признаться в очевидном: этого мальчика прежде отличало удручающее воображение. В своих сценариях он пытался распорядиться идеями и людьми, аки Господь Бог, но из этого ничего не выходило. То есть выходило, в неизмененном, можно сказать, состоянии, то, что и входило в самом первом кадре. Меня даже охватило ощущение ужаса: так вот что значит начало конца. Он обожал выстраивать сюжеты так, чтобы лились умильные слезы, продолжающие течь и после слова «Конец». Я же всегда стараюсь смотреть только развлекательные фильмы, ведь жизнь преподносит много того, от чего вас затошнит. К чему эти все душевные переживания? Если кино грустное, я ухожу с сеанса, не дожидаясь конца, но на фильмах по сценариям Поля, поскольку это было хуже, чем ничего, я каждый раз жалела, что вообще пришла, лучше бы я осталась лежать на своем диване, смотря один за другим фильмы на DVD. Но вот в жизни Поля появился Ванда… Что же, я могу сказать, что чувствую: это мясо, это дерзко, и все в таком же роде. Если бы я рассказала Манон про то, о чем еще можно слышать, но лучше не видеть, то Поль лишился бы таланта. Так как вполне очевидно, что это ему надолго бы испортило жизнь и его творческие потуги оказались бы бесплодными. По крайней мере, на несколько лет. Я могла бы так сказать Полю: «Или твоя карьера, или мой барашек!» Но так как я не ведьма – это было бы чересчур, – в разговоре с ним я хотела бы подчеркнуть его личную способность осознавать то, что может быть неожиданностью, непроизвольным слиянием, расщеплением атома, неслыханным расцветом.

Ягненком мой барашек, самец по имени Бемби, был, как мультипликационный рисунок. Он был похож на лань: бежевый окрас, шерстка на спинке и даже ресницы, как у лани (у взрослых барашков некрасивые веки и ресниц почти нет). Я сожалела, что в древних текстах животные не имеют имени, и библейские и гомеровские овцы предстают анонимными героями, но тогда я была далека от всех этих историй. Мой Бемби был игривым и легкомысленным. В течение пяти лет мы с ним не разлучались ни днем ни ночью. Конечно, ему приходилось убегать с лужайки перед нашим замком, когда лил проливной дождь. Я шла за ним только несколько минут, но он и без меня знал, куда идти, как преодолеть быстрее меня тридцать шесть ступенек веранды и постучать в дверь копытцем. Его стуки не нравились родным, это было похоже на стук в столярной мастерской семнадцатого века, но прислуга все-таки открывала дверь.

Он не любил, когда я уходила в школу, потому что меня не было слишком долго. В отместку он поедал мои учебники, но я скрывала его преступления. Едва вернувшись из школы, я принималась целоваться с Бемби. Его язык был шершавым, я закрывала рот, и он переставал лизаться, когда замечал это. Барашек был очень обидчивым, а иногда даже злопамятным. Хотя нет, это было что-то вроде «мне-это-надоело».

Мои родители пытались научить его командам. Когда Бемби был совсем маленьким, его пытались, к примеру, научить уступать гостям кресло в стиле Людовика XIV, на которое он умел взбираться. В то время мой барашек был белым и чистым, и после него можно было спокойно сесть в кресло. Затем все стало хуже. Когда вырос, он дал нам понять, что стал неукротимым. Разозлившись, он упрямо опускал голову, показывая свои большие, широкие, но короткие и совсем не страшные рога, а вот лоб у него был как таран, но этим своим орудием он никогда не пользовался. У него я научилась, как мне заставить себя слушать: никогда не нападать, но упорно сопротивляться, не мигать, держать оборону на своих позициях, крепко стоя на обеих ногах. (Оборону Бемби держал у миски, вернее, их было у него целых четыре.)

Взять на руки Бемби было уже затруднительно из-за его упитанности, связанной с тем, что он ел не только траву и ветки деревьев, но также книги, электрические провода, мебельное покрытие и куски ковровых дорожек. Взрослые говорили, что ему надо сделать операцию и вытащить все, что он съел недозволенного, но я уже тогда поняла, что мнение других никак не влияет на вашу жизнь. Важно быть счастливым и жить в согласии со всем миром, который кривится, когда видит, что тебе хорошо в жизни. Единственная неприятность от такой прожорливости заключалась вот в чем – я не могла больше прижать к себе моего барашка, как раньше. Я поняла, что другой – это окончательно другой, и это далеко от того, чтобы быть определенным понятием. Речь шла о реальности, которую можно бесконечно уважать. Я поняла, что такое свобода вообще, я не говорю о моей свободе, про которую я и так все знала.

В три года Бемби весил сто двадцать кило при метровой длине туловища. Когда он стоял, я еще могла обнять его голову и покрыть ее поцелуями, а если он был в веселом настроении, мы упирались лбами и толкались, чтобы показать, как мы любим друг друга. Очевидно, что мой барашек понимал свою силу и толкался достаточно мягко для того, чтобы игра продолжалась, ведь он обладал такой мощью, что мог бы меня расплющить. Но я любила такие игры, так же, как позже любила мужчин, которые умеют хорошо пользоваться своим превосходством. Бемби был умным, и ему было достаточно увидеть мой осуждающий взгляд, чтобы ослабить натиск, ясно давая понять, что он понимает пределы шуток. Все заканчивалось к обоюдному удовольствию: я, целая и невредимая, поднималась с четверенек на обе ноги, а он ощущал свою силу, по поводу которой у меня не было никаких заблуждений. Он научил меня смирению как способу вступиться за другого, того, кто вас не обманывает. Люди охотно демонстрируют себя вежливыми, когда их об этом просят, а с Бемби я поняла, что вежливость – это естественное чувство.

Теперь могли обнимать друг друга только лежа, так как Бемби из-за своего избыточного веса уже почти утратил способность хорошо стоять на ногах. Он позволял мне отодвигать его передние ноги так, чтобы я могла прильнуть к его туловищу, а задние он вытягивал вдоль моего тела. Мне хотелось бы, чтобы он меня раздавил, но у него не было такой возможности. В этом у мужчин большое преимущество перед баранами, и конечно, мне этого будет не хватать в отношениях с новым барашком. И хотя скотоводы много сделали для улучшения пород, они не должны были работать в этом направлении.

Барашек был великолепной школой беззаветной, настоящей любви. От него я ничего не ждала – ни льстивых слов, ни даже комплиментов, и таким образом он защищал меня как от лжи, так и от душевной боли. Более того, он не проявлял ни малейшего интереса, когда я его сильно скребла, ведь ласка для барана ровным счетом ничего не значит, у него плотная шерсть и толстая кожа, и он вовсе не котенок. Правда, когда я тормошила его, он хрипел всеми своими крепкими голосовыми связками, как будто мурлыкал.

Постарев, примерно в возрасте четырех лет, он начал терять зубы. Его улыбка стала тревожной, но также обезоруживающей. Чуя зов плоти, он ощущал себя сильным, как никогда, и, за неимением поблизости овцы, проявлял свою страсть ко всем обитателям дома, кроме меня. Во время переваривания пищи его живот увеличивался раза в два… Мои родители невзлюбили его, но мне не нужен был никто другой. Как и мужчину, я не собиралась оставлять его из-за того, что он полысел. Я считала, что, если бы он прожил обычную овечью жизнь, примерно до тринадцати лет, он повел бы меня к алтарю, как ведет невесту отец, и это, понятно, случилось бы задолго до того, как я отвезла бы его на кладбище. Перейти непосредственно от барашка к замужеству – это казалось мне идеальным сценарием.

Мне не очень-то хочется распространяться о моем утерянном счастье. Не более чем о несчастье, которое произошло. Мой барашек нахватал полную шкуру клещей, а также репьев и всяких других сорняков, несмотря на регулярную стрижку под надзором моих родителей. Они хотели заняться производством шерстяных вещей, чтобы конкурировать с магазинами в лондонском районе Сент-Джеймс. Это было задолго до того, как я стала присматривать для себя породу мериносов, что привело меня к мысли о том, что так называемые особенности людей часто являются всего лишь симпатичными характеристиками наследственности. Мои родители стали тревожиться о моем здоровье и санитарном состоянии барана, негодники, о чем они упоминали в моем присутствии все чаще. Они, не стесняясь, говорили, что барана надо поскорее убрать из дома. При этом они украдкой наблюдали за моей реакцией, но я, не проронив ни слова, с упертым видом сопротивлялась им всем своим существом. Мой характер все более и более становился похож на бараний. При всей своей влюбленности в Бемби, я грозилась также тем, что смогу атаковать физически, если мои родители будут продолжать разговор в таком же духе.

Заболевание лимфатической системы, энцефалит, а также туляремия и геморрагическая лихорадка – вот список болезней, выписанных из медицинских справочников, которые я подхватила у него во время стрижки, не подозревая о последствиях. А потом была операция: эфир, спирт, пинцет, хирургические лампы, четыре человека, столпившиеся вокруг моей брюшной полости. У меня было ощущение, что меня в полном сознании подвергли тройному коронарному шунтированию, какое показывают сегодня в медицинских репортажах по телевизору (когда я это вижу, я отвожу глаза и думаю: «Все будет хорошо, я знаю!»).

Обещание забрать от меня Бемби было высказано так же, без анестезии. На следующий день, не дожидаясь исполнения приговора, поскольку, когда трясешься в ожидании, мысль о том, с какой стороны упадет нож гильотины, становится слишком навязчивой, я сбежала с Бемби на поводке. Барашек упирался, не хотел идти вперед. Его привлекали все придорожные кусты – такое любопытство я почему-то объясняла его хитроумием, – и каждые десять метров он останавливался на две минуты, чтобы пощипать траву. В течение четырех дней мы прошли всего восемь километров, а затем меня отвезли домой жандармы в голубом грузовичке с оранжевыми фарами. Вместе с Бемби, так как я сразу заявила, пока они звонили по телефону, что барашек и я – одно неделимое целое.

Я была ужасно недовольна возвращением в родные пенаты; августовские ночи на природе были более важными для меня и для Бемби, шкура которого, пропитавшаяся смолой, теперь представляла собой подобие воска, покрытого шерстью. Наша пища в пути была мало полезной, после того как мы исчерпали скудный запас съестных припасов, захваченных из дому. И я упустила одну деталь: барашек был неудобным компаньоном, он блеял, разрывая мне сердце, как будто его в одиночестве оставили на асфальте, и из-за этого делать вылазки в деревню было невозможно. Когда мы вернулись, я не смотрела в сторону родителей, по-видимому заплаканных, но совершенно чужих мне людей с каменным сердцем. Я молча проглотила два камамбера и легла вместе с Бемби у горящего камина, не отвечая на их вопросы о моей пасторальной эпопее. Не будучи Моисеем, я не хотела подвергнуться домашнему аресту. Все, что произошло, было моей частной жизнью. И я больше никогда в жизни не ела камамбер. С тех пор я ем исключительно овечьи и козьи сыры – в этом я вижу средство поддержки жизнеспособности этих видов животных, это действенный акт.

На следующий день Бемби исчез. Позвольте мне не рассказывать о моем трауре. Когда я воскрешаю в памяти воспоминания о нем, меня покидает любой гнев, а когда вас покидает гнев, очень часто он освобождает место грусти. И я накидываю траурные покрывала на мою радость. Моя драма поразила меня настолько – ведь было так просто восстать и кричать о своем негодовании, – что, вспоминая однажды о прошедшем, я обнаружила себя погруженной в молчание и не могла ничего рассказать о том, что обдумывала. Это было в том же духе, как если бы я ухаживала за барашком там, где он жевал свою жвачку, но из этого получаются только очень мрачные воспоминания, преобразующиеся в бараньи какашки, или, другими словами, дерьмо. Я никогда не оглядываюсь на то, что было плохого в моей жизни. Прошлое представляет интерес только в смысле уроков, которые из него можно извлечь для будущего, а в моем случае – в уверенности, что я снова хочу иметь барашка. Потому что на этот раз его у меня никто не отберет. Вам понятно, господин судья, нет?

Когда я вернулась домой после пробежки, понюхав в лесу шерсть, у меня появились четкие идеи и твердость духа. Я встретила Манон и Поля, они были вместе, что означало «сегодня-воскресенье-рыночный-день», и походя бросила: «Привет влюбленным», что заставило Манон повернуть голову, увеличивая поле зрения с 28 до 360 градусов, и улыбнуться мне. Улыбка – отличная плата за то, что я для нее сделала, хоть она ничего и не знала об этом. Поль обратил на меня глаза, в которых читалось желание умереть. Это меня напрягло, но не слишком. В неделе очень мало воскресений, но лучше такое распределение времени, чем иное.

Я решила действовать по порядку: любовь с первого взгляда была неминуемым окольным путем, чтобы сделать серьезный выбор, и мне надо было снова пойти на поле, чтобы выбрать себе партнера, как и в первый раз. Мне показалось весьма очевидным бросить последний взгляд на все экзотические образцы, созданные Богом, чтобы увидеть, что взгляд барашка настолько же отвлеченный, сколь и смешной, это как купить розовый холодильник, круглую кровать или автомобиль в горошек, – чудной характер вещей есть замечательный критерий эмоциональной эфемерности. Впрочем, пойти по креативному пути – это значит усложнить себе жизнь, хотя иногда трудности проявляются в процессе осуществления даже самых простых проектов. Я собиралась выбрать обычного барашка, полностью бежевого и французского, но, разглядывая карту шестиугольника Франции, я почувствовала желание никуда не ехать. Во Франции в марте повсюду дождь, а если не дождь, то ветер. И потом у меня возникла идея посещения единственного департамента, который на карте находится чуть в стороне. Это Корсика, и я немедленно забронировала туда авиабилет.

Купить билет просто. Но у меня не было ни малейшей мысли о времени, когда лучше всего искать там животновода, а еще меньше – о времени, чтобы влюбиться.

Перед моим отъездом произошло забавное событие. Из окна я увидела резвящегося мальчишку. Я говорю о внебрачном ребенке матери-одиночки родом из Америки. Она очень редко выпускала его на улицу. Чрезвычайно бледный, он переступал на палочках-ногах, торчащих из непомерно больших «бермудов». Когда ему надо было повернуться, он поворачивался, как модель на подиуме, – я говорю это не как комплимент, а чтобы подчеркнуть неестественность его движения. Каждый раз, когда он собирался побегать, что естественно для шести лет, миссис Барт кричала: «Осторожно!»

– У него же нет болезни «стеклянных костей»! – крикнула я однажды в шутку, когда у меня было открыто окно.

Восприняв это в штыки, миссис Барт, уперев кулаки в свой лошадиный круп, громогласно заявила:

– Да что вы об этом знаете?

Будучи от природы восприимчивой, я съежилась. На самом деле это ужасная болезнь. Но, постоянно наблюдая за тем, как развивается ребенок, я отметила, что у него, скорее, деревянное тело, а не стеклянные кости: мать сделала из него Пиноккио с плохо сгибающимися суставами, из-за чего он не мог сам обслуживать себя. В тот же день у меня родилась теория пластилинового ребенка, не потому, что я считаю, что он гермафродит, а его мать плохо с ним обращается, а в том смысле, что «пластилиновый» ребенок меньше подвергается риску получить травмы, бегая во дворе или на спортивной площадке.

И вот, как раз перед моим отъездом, я увидела этого ребенка на нашей дворовой лужайке, вполне себе резвым и веселым. Я даже вышла на улицу, чтобы посмотреть на него поближе, не зная, что ему сказать (не говорить же ему о том, что я не могу ничего хорошего подумать о его матери, и не спрашивать же, где его отец). Я сказала ему, что скоро у нас будет барашек. Я сказала «у нас», но это не означало, что я его к этому готовлю. Это шутка. Но дети часто бывают грубы с животными, тогда как совершенно безразличны к собственному телу. По разным причинам. И вот из-за этого мальчугана, ничего не знающего о своем теле, я собиралась не спускать глаз с его матери, если она возьмет привычку неосторожно посылать его на улицу подышать загрязненным воздухом двора, когда там будет гулять мой барашек.

При слове «барашек» в глазах Пиноккио зажглось что-то похожее на свет, на лице появилась легкая улыбка, как будто деревяшка ожила, и я должна сказать… что я увидела в нем черты Эрика Жуффа, точнее увидела Эрика Жуффа… И у меня перехватило дыхание.

Я даже не знаю, что малыш сказал потом. Как женщина воспитанная, я должна была продолжить с ним беседу, но как ее продолжать после внезапного открытия, и я непроизвольно застыла. «Этого не может быть…» – подумала, зная, что в природе все возможно. Я не дошла даже до того, чтобы вычислить время вселения в наш дом семейства Жуффа и миссис Барт, ни чтобы порыться в своей памяти, особенно после незабываемого ответа миссис Барт на мой вопрос «Кто его отец?»: «Его отец – никто». Остыв немного, я подумала, а что, собственно, я хочу – чтобы у этого ребенка было лицо маленького привидения Каспера? По крайней мере хорошо, что он редко улыбается.

Но я, конечно, не остыла. Едва не падая, я вернулась к себе и легла на пол, желая наладить контакт с собственной жизнью. Для этого я сосредоточилась на всех точках контакта моей кожи с покрывающими ледяные плиты восточными ткаными коврами (ничего другого я не признаю). Постепенно ко мне пришла хронологическая уверенность, что миссис Барт вселилась в наш дом позже Эрика Жуффа, а на его горизонте появилась задолго до меня. Это открытие заставило меня задрожать, несмотря на отменное качество моих ковров. Однако мое тело не хотело умирать, и я услышала, как двор сотряс истерический пронзительный вопль «У-У-У-УУУУ-УУУУУ!», напомнивший мне крик английской гувернантки, увидевшей мышь, из старого английского фильма. Подбежав к окну (и восхищаясь собственной храбростью), я увидела миссис Барт, лупцующую Ванду. «Ничего себе, – сказала я себе. – Жизни многого б недоставало, если бы не такая выходка!»

Я снова вышла во двор, не имея в виду ничего плохого, – только помочь Ванде. Неужели можно видеть золотую рыбку, извивающуюся рядом с аквариумом, и быть настолько бессердечной, чтобы не бросить ее обратно?

Миссис Барт хлестала Ванду по щекам, на что я непроизвольно отреагировала репликой:

– А, вы тоже в курсе…

Но, увидев, что глаза Ванды, округлившись, почти вылезли из орбит, я прикусила язык и поправилась:

– Естественно, я шучу.

Моя любимая фраза, между прочим. Она позволяет мне говорить потрясающие вещи, которые мучили бы меня, если бы я промолчала, и к тому же отсекает соблазн пуститься в лишние дискуссии.

Чем меньше я говорю, тем лучше себя чувствую, и чем становлюсь старше, тем больше предпочитаю молчать, вместо того чтобы обмениваться бесполезной информацией. Помолчав день-два-три, я испытываю воодушевляющее желание встретить новых людей, возобновить старые знакомства, имея в виду то, что о прошлом, возможно, не все еще сказано, хотя основные биографические точки расставлены, настоящему дозволяется жить, а о будущем остается только догадываться. Мне плевать на каждодневные будни, я во всем согласна с собой, и если мне может причинять некоторые страдания жизнь других людей, то с того момента, когда я понимаю, что они никогда не соприкоснутся со мной, я им позволяю катиться куда подальше.

И так как я не сторонница исследовать многословную болтовню людей мне не близких, то я не буду вдаваться в подробности получасового визита миссис Барт, последовавшего за бурной сценой. Американка пыталась извиниться за свое поведение, объясняя его тем, что, когда искала своего сына, нашла его рядом с Вандой и «очень забеспокоилась». Да, вы все поняли правильно. Я была ошеломлена…

Неожиданно она пролепетала:

– Я бы хотела поговорить с вами… сказать вам кое-что… – пролепетала с таким видом, что можно было проникнуться к ней жалостью.

Я даже ущипнула себя, желая почувствовать, что еще жива. А потом поднялась с дивана, чтобы включить песню Gimmel Gimmel Gimme! Знаете ли вы, что эту песню можно слушать, чтобы понять, как замечательный ритм диско позволяет обрести биологическое равновесие и обнаружить здравый смысл в себе самом. Я не следила за тем, что мне говорит миссис Бартон. Приведенная в ужас моей музыкой, она подхватила свою сумку от «Луи Виттон» и, испытывая затруднения в ходьбе из-за узкой юбки-карандаш, в которой напоминала палочника под действием амфетамина, вдруг заторопилась домой. А я заплакала. Иногда мне необходимо, чтобы со мной всего лишь поговорили, ведь у меня есть дар ясновидения. Или я слишком хорошо знаю людей.

* * *

В течение трех дней, оставшихся до моего отъезда на Корсику, я постаралась сделать невозможным возвращение без барашка, применив простую технику, доказавшую свою эффективность во многих областях жизни: приобретение различных вещей или создание конкретных ситуаций, которые убеждают вас самих не идти против течения жизни. Нет худшего врага, чем ты сам, чтобы отказаться от собственных проектов, предпочитая привычный комфорт вызову неведомого. Что до меня, то я оставляю свою прошлую жизнь специалистам, у меня сердце, рвущееся вперед, заставляющее меня испытывать невыразимые чувства.

Я отправилась в торговый центр, чтобы со смирением (перед жизнью) купить кормушку, которая не испортит вид под моими окнами, но среди длинных рядов зоомагазина я растерялась. На табличках фломастером было написано «Для грызунов», «Для кошек», «Для собак», но не было надписи «Для баранов». Там можно было найти миски всех размеров, кроме овечьего. Следует знать, что барашек любит кормиться справа налево и слева направо, но не по кругу, как мышь, торопящаяся все съесть вокруг себя. Такой мышиный способ насыщения превращает личность в идиота и приводит к самоуничтожению множество людей, ведущих свою жизнь по этому «революционному» образцу. Они бегают по кругу по своим собственным следам с ритмичностью метронома, думая, что живут по-новому, живут правильно, но они только повторяют картинки прежней жизнь, что, мне кажется, неоспоримо с пространственно-интеллектуальной точки зрения. Считать, что речь идет о топтании на месте, – это оптимистичная точка зрения. Сама же я люблю есть из прямоугольных тарелок – я заметила, что мысли при этом сортируются более четко, особенно когда рассудок запутан.

В отделе садоводства мне удалось найти кое-что прямоугольное: контейнеры для растений, но они имели не больше восьмидесяти сантиметров в ширину, я же полагала, что самой подходящей была бы ширина в полтора метра. Надпись обнадеживала: «За другими размерами обращаться к продавцу», но так как продавца там не оказалось, я безропотно обратилась к продавщице. У нее на лице не дрогнул ни один мускул, но ее большая рыхлая задница, очень и очень далекая от упругих круглых попок продавщиц магазина «Бомпар», как громадный дилижанс, отправилась вместе с ней на склад, чтобы удовлетворить мою просьбу, – я все-таки рассчитывала заполучить кормушку для моего барашка. Причем я даже сказала слово «кормушка», на что продавщица без комментариев, с серьезным видом покачала головой; может быть, она не поняла, что такое кормушка. Я также заказала ей шестьдесят двухсотграммовых упаковок с витаминизированными пирожками для кормления кроликов, решив, что они подойдут для моего барашка. Эта милашка пообещала мне доставку на дом в течение сорока восьми часов.

В итоге я выбрала прелестную декорированную кормушку зеленого цвета, которая, я не сомневалась в этом, естественно впишется в стиль нашего особняка. Когда придут первые заморозки, мне придется подумать также о маленькой хижине, ориентированной на юг. Хижина эта должна быть оборудована желобком для стока мочи, так как барашку явно не понравится, если под его ножками будет мокрая солома; вам ведь не нравится стоять на мокром полу в ванной, да?

Забыла сказать еще кое о чем. Когда я выходила из зоомагазина, я прошла мимо витрин, за которыми лежали щенки на испачканной подстилке, что говорит о человеческой бесчувственности. Внезапно у меня возникла идея: купить собачку для мадам Ревон! Вот что доставит ей удовольствие, а заодно приятно компенсирует мое отсутствие, и особенно отсутствие моих гостей, которые приходят ко мне в основном днем и наблюдать за которыми мадам Ревон нравилось больше, чем смотреть телевизор. Я знаю от нашего садовника, – а у меня с ним была короткая, но нежная история, протекавшая в основном в кладовке для садового инвентаря из соображений конфиденциальности, – так вот, от него мне известно, что сообщество собственников задается вопросом, почему я так часто принимаю так много и таких разных людей; особый интерес вызывают мужчины, с которыми я часто общаюсь тет-а-тет. Но у меня нет желания вспоминать что-то из моей личной жизни, тем более что это «что-то» не имеет никакого отношения к барашку. Моя жизнь обычная и банальная, и у многих людей она гораздо более насыщенная. Да, у меня много друзей, но я не сплю ни с одним из них, но если этому суждено произойти – это произойдет. Я отвергаю только то, что связано с криминалом, но, не будучи мышью в своем кругу, я никогда не возвращаюсь также к тому, что уже было прожито, чтобы снова раздувать угли погасших страстей.

Эта тайная уступка в моей личной жизни есть способ предварить упоминание, которое будет необходимым в ходе судебного процесса, а меня иногда упрекают в возмутительном поведении: смех с гостями во все горло при открытом окне… Это правда. Но должна ли я бежать к окну и закрывать его, если смеюсь? Или предвидеть момент, когда за короткими спазматическими выдыханиями последуют колебательные движения голосовых связок? А может, мне порекомендуют смеяться только зимой или, хуже того, принимать у себя только таких людей, которым не заставить меня смеяться? О нет, это меня убьет. Ни больше ни меньше. Людям без чувства юмора я всегда предпочитаю людей, любящих посмеяться, потому что они по большей части умные. Существует, конечно, юмор для глупых, и это неоспоримо, и он распространен даже среди изысканных людей, надеюсь, мы хорошо понимаем друг друга. Все мои друзья, любящие посмеяться, горой за барашка, и это они образовали группу «В поддержку парижского барашка». Они знают, что барашек не сможет ни заполнить мое одиночество, ни заменить большую любовь. Некоторые из них знают даже о наличии Незнакомца с площади Вогезов, хотя я избегаю упоминать о его существовании. Но это все равно что подчеркнуть его отсутствие.

Я выбрала самую маленькую собачку, которая, к несчастью, оказалась самой некрасивой и самой дорогой, но мне хотелось, чтобы мадам Ревон смогла посадить ее в сумочку, носить на руках, надевать на нее резиновые ботики и дождевичок, короче, чтобы она забавлялась с ней, как с куклой Барби. Вдохновившись, я пролистала каталог аксессуаров, подходящих для собак этой породы, о которой умолчу, чтобы не делать рекламы. Цена этой собаки была настолько чрезмерной, что я закрыла глаза на стоимость сумки для нее и нескольких основных собачьих принадлежностей, которые в сумме потянули на две тысячи евро со скидкой, да плюс еще и искусственная косточка за три с половиной евро. Но это не важно. У меня имеется некоторый доход «со стороны». В своей жизни я бывала и весьма обеспеченной, и практически неимущей, но никогда не завидовала богатству других. Мне достаточно крыши над головой и отопления, остальное не имеет никакого значения, включая столовые приборы. Я люблю освещать темноту свечой, душ принимаю только холодный и за неимением шампанского пью минералку «Контрекс» (в стеклянных бутылках даже в период обнищания). В настоящее время я живу без особых забот и, если мне надо, несмотря на то что моя рента не сопоставима с доходами от нефтяных скважин, могу купить недешевую собаку для старой дамы, а себе – пару шпилек после недели высокой моды. Я не миссис Барт и не Фанни Ардан. И Эрику Жуффа не удалось похитить мою душу!

Собаку я посадила в прозрачную виниловую сумку, и неспроста: мадам Ревон сможет восторгаться этим сокровищем сразу после моего прихода к ней, восторгаться под бой часов с позолоченным циферблатом, стоящих на каминной полке под безобразным глобусом. Еще в магазине я заметила, что это милое четвероногое создание отличалось взглядом жертвы, видимо, из-за того, что собака была слишком маленькой, чтобы быть счастливой среди множества своих сородичей. Мне хотелось верить, что на красивом диване мадам к ней вернется ее удаль. Если можно так сказать – удаль, – при ее-то микроскопических размерах.

Поднимаясь на третий этаж с кучей свертков и, конечно, с лотком для справления нужд, на случай, если мадам Ревон, которой иногда не под силу подняться с постели, не сможет выгулять питомца, я сожалела, что не купила миску, из которой собачка будет есть. Но, может быть, ей удастся прожить несколько дней без еды.

Диалоги с пожилыми людьми часто бывают сюрреалистичными (так же, как и с некоторыми молодыми, состарившимися преждевременно).

– Что это такое? – воскликнула мадам Ревон, увидев собаку, сидящую в пластиковой сумке.

– Собака, – ответила я.

– А для кого?

– Для вас! Для меня – барашек, если вы не забыли…

– Но что я буду делать с собакой? – с недоумением спросила она.

– То же самое, что и с предыдущей, – пояснила я.

Не буду воспроизводить наш диалог полностью, поскольку читать его не менее утомительно, чем было вести. К примеру, мадам Ревон задала странный вопрос: «Она черная?» – хотя благодаря прозрачности сумки было видно, что у собачки вид, как у индейцев сиу, это я гарантирую.

Не доверяя, видимо, своим глазам, мадам взяла у меня из рук сумку и повертела ее. Обнаружилось, что с боков собачка была светло-коричневой, но мадам не выказала разочарования.

– Черная – это практично, – заметила я невпопад.

Мне показалось, что с того момента, как мадам Ревон открыла мне дверь, она помолодела и выглядела теперь лет на шестьдесят пять. Она вытащила из сумки собачку, поцеловала ее, спустила на пол и, увидев, что та затрусила к дивану, поняла наконец, что это действительно собака. Все еще с недоверием глядя на это чудо, она совсем как ребенок захлопала в ладоши. Потом посмотрела на меня и проговорила с нежностью:

– Вы действительно чокнутая…

Это было нечто вроде комплимента. Раньше я не замечала за ней, что у нее ограниченный словарный запас, но она на самом деле разволновалась, а кроме того, мадам была в преклонном возрасте.

Но, увы, она огорчила меня, спросив: «Сколько я вам должна?» Про себя я подумала, что стоимость собаки – ничто по сравнению с моим отсутствием в предстоящие несколько дней и особенно по сравнению с временным прекращением визитов моих друзей. Но я поняла, что это был такой намек на вежливость с ее стороны. Также она добавила, что ее согласие взять собаку вовсе не говорит о том, что она согласится на барашка. Я любезно возразила, что не торгую собаками. И поскорее ушла к себе, потому что есть люди, которые самое лучшее умеют превращать в недоразумение. Я хотела сохранить свою радость, то есть образ себя – радующей и радующейся, и заодно помечтать о том, что в самой ближайшей перспективе тоже буду вознаграждена.

У меня было смутное предчувствие, что я никогда не вернусь с Корсики, а если и вернусь, то очень нескоро. Или вернусь сильно изменившаяся, может быть, с укороченной ногой или что-то в этом роде. Поэтому я почувствовала необходимость попрощаться с двумя людьми – месье Жуффа, Эриком, и Незнакомцем с площади Вогезов.

Начала я с Незнакомца, рано утром, во время моей ритуальной прогулки. Я предстала перед ним и сразу же выпалила:

– До свидания! – на что он удивленно, словно ожидая услышать объяснение, ответил:

– Здравствуйте…

Удаляясь, я уловила на ходу два слова, которые выкрикивала его консьержка:

– Месье! Хозяин!

Он что-то забыл дома, поняла я и задумалась: хозяин чего? Нет, «хозяин» не слишком красивое слово – он мэтр. Но кто он на самом деле? Певец, шеф-повар или школьный учитель? Здесь, правда, стоит учесть, что в нашем квартале 29 процентов населения были адвокатами, а остальные коллекционируют предметы искусства. Девятнадцать часов, прошедшие с этого времени, и еще целый час сверху я умирала от желания считать его адвокатом. В конце концов, было бы круто сказать «мой адвокат», это звучит как «мой доктор», что гораздо лучше, чем «врач», потому что «врач» больше подходит, когда ты уже почти что мертв.

Я представила, как встречаюсь с мэтром Незнакомцем на площади Вогезов, как подхожу к нему ближе, намного ближе, чем обычно, и как дотрагиваюсь до его лица, чтобы убедиться, что он – настоящий. Это была безумная идея, и я сделала все, чтобы изгнать ее. Потом я вспомнила, что в течение некоторого времени я больше не видела его под руку с женщиной, ни с той, что была раньше, ни с какой другой. Меня пронзила ужасная мысль: а может быть, он думает, что в моей жизни кто-то был? А это «здравствуйте»… не хотел ли он показать, как бы случайно, что он готов любить и быть любимым? Жизнь настолько паршивая, что не знаешь, когда получишь взбучку. После того как у вас была ребяческая любовь с парой-тройкой мужчин и после того как вы понимаете, что готовы к оседлому образу жизни и уже собираетесь подобрать себе пару, очень просто получить щелчок в лоб. Правда, я всегда, благодаря Богу, отыгрывалась. Возможно потому, что доверялась судьбе, которая в моем случае всегда предпринимала усилия, чтобы я оставалась на плаву, особенно если история очень важна для меня. Надеюсь, наша окажется именно такой.

Что касается Эрика, то я увидела в окно, как он бодро входит в наш двор, как обычно, с наушниками в ушах, примерно в восемь часов вечера. О нем много говорили на телевидении, насчет того, что он, вероятно, замешан в афере на четыре миллиона (или что-то в этом роде). Мне хотелось позвонить в агентство «Франс Пресс», чтобы сказать: учитывая, как трудно ему вынуть из кармана четыреста евро, чтобы купить саженцы самшита для нашего двора, такие домыслы не имеют под собой никакого основания. Наше сообщество домовладельцев склонилось к тому, чтобы приобрести тисовые саженцы, так как они дешевле. «Это глупо…» – сказала я на собрании. Все обернулись, и я немного изменила фразу: «Было бы глупо… не купить более дешевое. Это ведь элитарная площадь Вогезов», – и сама рассмеялась своей удачной шутке, согнувшись на школьной парте, как в девять лет. Потом, желая подколоть их всех, я встала и произнесла речь (полагая, что меня поместят в психушку), о том, что мне не нравятся тисы, горы Вогезы и все то, от чего веет холодом… Но самое главное – что мне не нравится желание сэкономить на саженцах. Этой теме, поставленной на обсуждение, я должна была придать импульс. Но я, однако, не сомневалась, что, вернувшись из путешествия, обнаружу все-таки тисы, а также Эрика Жуффа на свободе.

Когда я его остановила перед моим окном, он разговаривал по телефону, но все-таки остановился, продолжая жонглировать словами «клевета», «честь», «я этого так не оставлю» и т. д. Завершив разговор, он принялся оглядываться по сторонам, как вор или шпион, потом приблизился ко мне и прошептал:

– Ух ты, что это с тобой?

Еще бы спросил, откуда я здесь взялась… Как глупо, когда женатый мужчина при виде своей любовницы, стоящей в вертикальном положении, смотрит на нее, как на внезапное появление из ниоткуда.

– Как тебе сказать, Эрик… Со мной ничего, и я здесь живу, да!

Он притворился, что считает большой опасностью спросить меня, может ли он войти, как будто за мной гонятся нацисты, а у меня на одежде желтая звезда Давида. Я подумала, что это, должно быть, тяжело – жить под тенью военной диктатуры в мирное время в прекрасной свободной стране. Мне даже захотелось успокоить его, что расстрел ему не грозит, даже если у мадам Жуффа есть снайперская винтовка:

– Не волнуйся, она примет одного из нас за другого и притворится, что ничего не понимает.

Он объяснил, что у него много неприятностей, и сказал это с таким видом, что можно было подумать, будто это я запустила руки в партийную кассу и положила хотя бы один из пропавших миллионов себе в карман. А заодно истребила несколько гектаров самшитовых саженцев. Но когда я объявила о моем отъезде на Корсику, все его волнения улетучились, я стала для него «единственной», и он даже выключил сигнал вызова своего мобильника, который начал было звонить.

Эрик спросил, когда я приеду, но я об этом ничего не знала и, честно говоря, не понимала, зачем он это спрашивает. Моя жизнь не касается его больше, как ни странно, потому что я сделала его «слишком счастливым» – его слова. Но он вошел в роль и, посверкав глазами, прошептал, может ли так выйти, что я вообще не вернусь, на что я ответила: если это произойдет, значит, меня разбил односторонний паралич или случилось что похуже. Театрально вздохнув, он сообщил, что с этим жить невозможно, что это бесчеловечно, что он не сможет перенести «еще и это».

На сотом «это» Эрик поставил точку и, понуро опустив плечи, пошел к себе. Глядя ему вслед, я подумала, что у меня есть все шансы стать его Незнакомкой с площади Вогезов.

 

Глава 5

Едва дверь самолета открылась, в салон ворвался запах маки. Потом моего носа слегка коснулся солнечный луч. Я спустилась по трапу и тут же поняла: меня доставили в рай. Впереди все было зеленое и гористое, в другой стороне – гладкое и голубое, а воздух – ласкающий. Невозможно было не поддаться этой неге.

Самое большое такси в городе я заказала заранее, и оно оказалось цвета похоронных дрог.

– Отвезите меня туда, куда никто не ездит, – такой адрес дала я шоферу.

Он обернулся, желая посмотреть, смеюсь я или нет, но нисколько не удивился. Вы не знаете корсиканцев? Их ничто не может вывести из себя, кроме косности и банальности.

– Я понимаю… – покачал он головой с серьезным видом. А потом уточнил вежливо: – Скорее север или юг, мадам?

– Мне все равно, – ответила я. – Но я хочу остановиться недалеко от Аяччо из-за Альфонса Доде и Мериме, а также мне бы хотелось видеть Ариадну из-за Жюльена Грака.

Он сказал:

– Ясно, – и покатил по разбитым дорогам, свернув через пять минут с асфальтового шоссе, проложенного, как я поняла, на случай, если однажды здесь появятся китайские автомобили, водители которых будут навеселе, и им, хочешь не хочешь, придется избегать рытвин и оврагов, которыми отмечено девяносто девять процентов территории.

Вы можете представить таксиста континентальной Франции, который все бы знал о литературе и прочитал всю классику? Разве он стал бы молчать и не комментировать происходящее? Вот и я о том же. Мой водитель открыл рот и спросил, не надо ли мне выйти, чтобы облегчиться, не тошнит ли меня, так как дороги здесь извилистые (а повороты над ущельем он проходил, надо сказать, очень артистично).

Я ответила:

– Нет, вокруг все так прекрасно, что мне особенно хочется жить.

Он все понял, и ощущение благодати усилилось, так как я поняла, что корсиканец не сумасшедший. Просто он с самого рождения живет с повышенной температурой тела и, соответственно, температура души у него тоже зашкаливает. «Там одни идиоты» – так заявили мне потом члены семьи Симон. Незачем говорить, что я ничего не ответила, чтобы не дать им возможность сказать еще какую-нибудь гадость. И, говоря по справедливости, разве в нашем доме нет идиотов?

Когда я вышла из такси на площади микродеревушки с четырьмя домами и одной церковью на пригорке, водитель спросил:

– Где она будет ночевать?

«Она», это, конечно, я, и другая на моем месте сделала бы вывод, что он точно не в себе. Но мне и в голову такого не пришло, хотя я и подумала: а с какой стати он завез меня именно сюда?

Но таксист тут же добавил:

– Здесь живет моя мама…

Я кивнула:

– Хорошо, буду ночевать у вашей мамы! Это мне подходит!

Его мама, вероятно, была проблемной. Разговор на повышенных тонах на пороге дома продолжался минут двадцать пять и сопровождался недовольными жестами в сторону гор. Потом таксист вернулся, чтобы сказать: они обо всем договорились – пятьдесят пять евро за полный пансион, и всегда есть возможность уладить дело. Я посчитала, что за комнату с видом на маки в маленьком доме из диких камней и скудным питанием это дороговато, но сказала «да». Мне хотелось увидеть Корсику, так дорожащую своей красотой и вековыми традициями, без посредничества отелей и отельеров. И потом, было бы глупо искать моего барашка у бортика бассейна или под полосатым тентом обустроенного пляжа.

Таким образом, я поселилась у мадам Антон. Ее фамилия произносится по-особенному, и здесь нельзя не сказать, что приезжие с континента первые полгода на Корсике не знают ни о ком говорят, ни кто говорит, так как здешние жители могут называться четырьмя разными именами, а также не знают, куда ведет дорога, на которую им указывают. Но мне это нравится. Это придает ощущение игры в «скраббл», а я обожаю эту игру.

Мадам была старой, намного старше, чем мы представляем матерей, и у нее был сын-таксист сорока девяти лет, что роднило ее с миссис Барт, за исключением того, что таксист был ее девятым ребенком. Впрочем, может, она и не была старой, просто горы и солнце дубят кожу намного сильнее, чем загар на Сейшельских островах с кремом «Биотерм» при коэффициенте защиты от UVB и UVA лучей, равным пятидесяти. И, на первый взгляд, она была красива. Но все-таки не слишком любезна. Потому, что она была корсиканка, а меня пока что не обратили в корсиканку.

Процесс обращения в корсиканку долгий и сложный, почти такой же, как обращение в иудаизм, но с некоторыми отличиями. Например, кулинарными: здесь обожают колбасные продукты из свинины и ее близкого родственника кабана.

За месяц пребывания на Корсике, а время здесь течет так же тихо и незаметно, как струится восхитительный воздух, я поглотила несколько голов (не головок) сыра, моченного в инжирном варенье, килограммы поленты, амбруччати, оладьев с сырным творогом броччио, пирогов с кусочками сала и ветчины и с пряной травой и гектолитры домашнего розового вина. Но от дикого подстреленного кабана отказалась. Я не могла скрыть, что кабан – грязный, а охота – варварский спорт.

Еще одна особенность этого места состояла в том, что мне уж точно не было нужды открывать молитвенник. Колокола здесь звонили каждые пятнадцать минут, вероятно, для тех, кто потерялся (хотя трудно это представить), и даже в тех местах, где не было деревень, а соответственно и жителей, стояли часовни, за которыми ухаживали невидимые руки.

Жизнь прекрасна, и прекрасна такая, какая есть. Чтобы ничего не разрушить в этой гармонии, застывшей во времени, мне не хотелось ни говорить, ни спрашивать, ни объяснять. Чтобы не толкнуть никого за столом, тем более когда собиралась вся семья, я проводила часы в глубине веранды, в том числе из-за панчетты, лонцо и фигателли, о существовании которых случайно узнала на исходе сезона. Так как все это ужасно воняло. После всех приемов пищи я благодарила Бога, как это делала и мадам Антон: она – за то, что меня накормила, а я – за покой в душе, в строгом смысле этого слова, а заодно и в теле, так как я жила, окруженная тухлятиной во время завершения трапезы. После нее я все бросала животным (любым), обитающим в горном ущелье напротив дома. По ночам там жадно чавкали… даже не знаю кто, – дикие коты, дикие коровы, ослы или кабаны? Сожалею, но я ничего не знала о корсиканской фауне, пока не прочитала какую-то книгу у мадам Антон с практическими советами; после этого я смогла бы, наверное, встретив в горах, отличить каменного барана от тапира. Вскоре я научилась определять, что лежит на моей тарелке, и прошла мастер-класс по копчению животных. Правда, я никогда не ела свиной бок: мертвое животное отбивает у меня аппетит. А что касается животного живого, то есть моего барашка, я пока что помалкивала, из страха быть препровожденной до самой границы.

К слову, я сполна оценила корсиканское гостеприимство: мадам Антон никогда не спрашивала ни почему я здесь оказалась, ни сколько времени пробуду. Позже я поняла, что она принимала меня не из-за денег. Ей не было нужды зазывать меня на деревенский ужин, который я предпочитала пропустить. И она ни слова не сказала, когда я сняла со стены в отведенной мне комнате распятого Христа и положила его в ящик. Я не могу заснуть в комнате с мертвым мужчиной на стене, тогда как люблю их живыми в постели. Сама комната была обклеена обоями с цветами каштана, и в ней стоял шкаф, двери которого украшали резные изображения сцен крестьянской жизни и портрет Девы Марии, нарисованный углем.

В конце первой недели мадам Антон оттолкнула мой чек с оскорбленным видом, что, видимо, означало: «Это не повод». Именно это и было по-корсикански: причины, которая заставила бы мадам Антон принимать меня, попросту нет. Ни интереса, ни повода – ничего. Мадам Антон считала, что меня привел к ней Господь Бог, что, собственно, она и говорила каждый раз, когда бросала мне полотенце, чтобы я вытерла посуду, или требовала, чтобы я прибралась немного: «Потому что вас сюда привел Бог». Мне нравилась такая манера видеть жизнь: поступать «по воле Иисуса» с тем, что есть, и с тем, кто есть.

И ни шагу в сторону. Что я слышу? Вы находите это глупым? Ну и идите себе куда подальше в этом случае.

Я была счастлива. Счастлива так, как еще никогда не была. Перешагнув сорокалетний рубеж, я жалела о потерянном времени, и на самом деле это не так глупо, как сожалеть о том же в восемьдесят четыре, хотя и в этом возрасте есть еще чем наслаждаться, и лучше в восемьдесят четыре, чем после смерти. Кстати, советую всем перестать насмехаться над так называемыми пожилыми людьми, которые часто бывают моложе нас.

Моя записная книжка-ежедневник так и лежала в чемодане: куда мне было идти? Чтобы видеть кого? Чтобы соответствовать какой необходимости? Здесь у меня была одна необходимость. Я вскакивала с постели в шесть утра, так как красота рассвета не будет ждать, пока я высплюсь, так же как и вечером не будет ждать закат солнца. Я наблюдала за феерией голубоватых и желто-красных тонов, окаймляющих горы, а вечером – за рыжим и красным. И я все время прислушивалась к себе. Легкая музыка другого человека во мне нравилась мне гораздо больше, чем моя собственная, привычная, в ритме бравурного галопа, и под настроение я позволяла убаюкивать себя различным нюансам моей радости либо же меланхоличными мечтаниями. Корсика – суровый край, и гнев здесь кажется излишним. Крайние проявления нрава свойственны только природе: если дожди, так проливные, ветер обязательно с сильными порывами, палящее солнце и тяжелое синее небо. Добавить сюда все краткие новости от мадам Антон, которые казались более впечатляющими, чем новости по телевизионным каналам о взятии заложников. Она сообщала об обрушении дорог, о рвах, переполненных водой, о несчастных случаях на охоте и о забитых животных. Здесь я была бесконечно далека от стерильных условий жизни вырожденцев, работающих в офисах, для входа-выхода из которых требовались магнитные карты. Мир – это совсем не то, о чем вы думаете.

Мой капризный мобильник жил в моей комнате собственной, независимой от меня жизнью. Он чаще искал сеть, чем находил ее. Все самое важное из другого мира я узнавала по обрывкам присланных мне сообщений. Эрик Жуффа кидал в глубину бездны, как всегда, отчаянные послания, смысл которых сводился к тому, что он сделал свой жизненный выбор и поздно что-либо менять. Миссис Барт сигнализировала мне, что миска из магазина для собаки мадам Ревон прибыла (я все-таки заказала этот нужный аксессуар). Мадам Ревон сообщала, что Селестин чувствует себя хорошо, но почему она решила дать собаке такую кличку? Со дня на день я надеялась узнать результаты голосования по поводу саженцев самшита, и это меня действительно волновало. Потому что, вернувшись из рая, лучше отправиться в чистилище, чем сразу попасть в зоопарк (не отрицая, конечно, возможности счастья в зоопарке). Что же до моих друзей, все они были в порядке, они вели беспокойную жизнь и жаждали поскорее увидеть меня, чтобы рассказать о своих забавах, а я в ответ писала им эсэмэски, уверяя, что скоро вернусь, хотя это было, скорее, неправдой. Я отвечала им потому, что с моей стороны было бы не вежливо не ответить. Если у меня появится барашек, вряд ли я буду нуждаться в их присутствии.

Мне долго казалось, что «в деревне», как здесь говорят, я живу одна (не считая мадам Антон и членов ее семьи). Конечно, я слышала, как открывались и закрывались ставни, как заводились автомобили, из-за опущенных жалюзи днем доносились голоса, но за целую неделю я не столкнулась ни с одним двуногим существом не важно какого пола. Но я не страдала от этого. У меня не было горячего желания спуститься в город, зато было желание наблюдать за полетом коршуна – местного хищника – или за тем, как распускается цветок асфодели, и здесь надо обязательно сказать, что после книги «Фауна маки» я погрузилась во «Флору маки». Сын-таксист мадам Антон, чьего имени я не назову из уважения к его частной жизни, иногда отвозил меня в Аяччо – короткие поездки, – когда он сам туда выбирался, например, в День Господа или по просьбе той или иной семьи, и тогда я украдкой рассматривала лица пассажиров.

По сути, в жизни мне надо мало вещей; одни только капризы. Но пользоваться этими вещами, в моих глазах, и есть верный признак отличия человека от животного. Поэтому я попросила моего нового друга привезти мне кое-что, что я так неосмотрительно забыла прихватить из Парижа: тюбик зубной пасты с вербеной (длительный массаж десен помогает мне восстановить равновесие после приема пищи), лечебные носки из бумазеи, розовые мягкие туфельки, флакон духов «Мания» от «Армани» для мужчин (аромат которых напоминает скорее козлиный запах, чем мужской, а впрочем, это почти одно и то же). Еще мне была нужна губная помада № 343 «Диор-наркотик», потому что розовый цвет № 343 не испугает мадам Антон и не нарушит гармонию окружающей природы.

Когда он привез пакет, я бережно его распаковала. Все эти бесценные сокровища символизировали для меня высшую цивилизацию, от которой я временно была оторвана. В пристрастии к хорошим вещам я не видела угрозу для себя, поскольку не чуралась никакой черной работы, ведь «сам Господь Бог привел меня сюда». Однако не сказать, что я была слишком уж обременена работой, – Бог мадам Антон, не будучи моим Богом, был снисходителен. Зато зубная паста с вербеной заставила вспыхнуть черные глаза моей хозяйки, столь скупой на эмоции. Как только она попользовалась пастой, случилось нечто экстремальное: мадам Антон изредка стала поглядывать в мою сторону, даже когда вся посуда была перетерта. Держа в уме, что надо будет отблагодарить ее за гостеприимство, я заказала тридцать два тюбика зубной пасты. Посылка была доставлена через неделю. Такая лавина гигиенического средства немного огорошила ее, но, тем не менее, она была очень довольна. И сразу же у нас появилась привычка долго разговаривать прохладными вечерами, присев на грубо сколоченную лавку у стены дома. Долго – это примерно десять минут. Для нее эти разговоры были праздностью чистой воды, что-то вроде «Наркотика» от «Диор», если в материальном выражении, потому что корсиканской женщине из каменного домишки с панорамой на горную гряду говорить не о чем, а говорить ни о чем – значит терять время даром. Но для меня эти разговоры были важны. Я хотела как можно больше узнать о стране происхождения моего барашка, это примерно как если бы я прожила, выясняя подробности, несколько недель во Вьетнаме, прежде чем усыновить вьетнамского ребенка.

Через месяц моего пребывания в деревне неожиданно все изменилось. Я наконец увидела людей. Не знаю, может, они спустились с альпийских лугов, а может, возродились из пепла, хотя поблизости вроде бы не было пепелищ, но они возникли, и всем хотелось узнать, кто я такая. На этот вопрос я всегда затрудняюсь отвечать, поскольку и сама еще четко не определилась со своей идентификацией. Обычно меня выручала визитная карточка с моей фамилией внизу и указанием специализации в соответствии с международным реестром профессий. Вот она я. Но что там с профессией? Наверное, я могла бы сказать, что я рантье, но рантье – это скорее богатая Ингрид Бетанкур, которая шесть лет была заложницей каких-то колумбийских экстремистов. А я… Я просто «большая девочка», которая собирается купить то, что заставит хохотать соседей по дому, в котором она живет. Руководствуясь всеми этими соображениями, на расспросы о том, кто я, я отвечала, как Одиссей циклопу: «Никто». И как выяснилось, корсиканцев такой ответ вполне устраивал. «Ладно, если она никто, значит, она из наших», – удовлетворенно кивали они.

Был и еще один вопрос: откуда я. При слове «Париж» они так таращили глаза, будто я говорила «с Марса». Мужчины либо присвистывали от восхищения, либо вздыхали, а женщины смотрели на меня с жалостью и сочувствием, как если бы я только что похоронила всех своих близких. Я так и не узнала, что они на самом деле думают о Париже, это замалчивалось, как и многое другое.

Среди местных жителей большинство составляли мужчины. Крепко сбитые, весьма симпатичные и совершенно нормальные, не то что выпускники Национальной школы управления. Эрика Жуффа они и отдаленно не напоминали, но и на Незнакомца с площади Вогезов, с легкой, танцующей походкой, в синем кашемировом пальто, они тоже не походили, увы.

Все чаще обитатели деревни стали приходить по вечерам к мадам Антон поиграть в белот под тягучий ликер. Как я поняла, мой приезд временно нарушил традицию, так как за игрой они роняли три лишних слова под воздействием алкоголя, обращаясь неважно к кому. Я не шучу: я их понимаю.

В конце концов они сочли меня достойной обращения в свою, через которое я бы не прошла, если бы не любила их. Первый этап инициации состоял в том, что мне протянули наполненный до краев миртовым самогоном стакан. Я его храбро опустошила, как Сократ чашу с цикутой, и, наверное, была близка к тому, чтобы достичь бессмертия души, так как меня потянуло распространять в веках просветляющее слово. И это неплохо звучало. Ночью я спала как агнец, впрочем, как всегда. Правда, я шесть или семь раз просыпалась, чтобы почистить зубы, но было бесполезно. Мне казалось, что из моего желудка поднимаются пары нефти, распространяя запахи, как при отливе у берегов Бретани.

Но что бы там ни было, я прекрасно понимала, что это испытание. На следующий день, свежая как огурчик, с розовой помадой «Диор-наркотик» на губах, я здоровалась с каждой живой душой и запоминала все толки за моей спиной. Стоически. По-корсикански.

Через несколько дней испытание продолжилось. Из Ниоля, самого холодного и отдаленного района, где условия суровы даже для животных, принесли «старый сыр». Древность этого сыра я сразу же определила по запаху. Он был не просто древний, вернее было бы сказать – палеолитический. К нему добавили другой местный сырный деликатес, название которого я не запомнила, так как в нем вообще не было гласных букв. Я до сих пор вспоминаю об этом… не буду пока давать определение. Когда мне сообщили, что в глиняном горшочке, плотно закрытом крышкой из пробкового дерева, находится смесь овечьих сыров, я чуть ли не в ладоши захлопала. Для меня это счастье – поддержать производство продуктов овцеводства! (О баранах, живущих в неблагоприятных условиях, я подумала с нежностью.) Но правда оказалась несколько иной.

В этот злосчастный горшок на протяжении лет, а может быть, и веков, бросали остатки овечьих сыров… Да, остатки… Это было помойное ведро для заплесневелых сырных корок разных сортов. В домашнем хозяйстве – незаменимая вещь. А чтобы сохранить продукты гниения, туда добавляют несколько капель самогона – «живой воды». Крепостью под сто градусов. Когда горшок открывают, в лицо ударяет взрывная смесь: при контакте содержимого с воздухом наружу вырывается невообразимый, чудовищный запах. Сам газ я определить не берусь: я не химик. Если вам повезет и вы остались живы, эту массу намазывают на толстый ломоть деревенского хлеба, и обнаруживается, что масса движется. Сама по себе. Увидев это, я захлопала ресницами, но один из местных парней пояснил, что весь смысл в полноценном питании, так как с кальцием сыра вы получаете пользу от протеина червей, и я поняла, что не могу сдаться. Я готова была прыгать от радости. Вот это и есть наполеоновское посвящение!

Я широко открыла рот, как у дантиста, примериваясь к толщине бутерброда, и откусила…

Позвольте мне не говорить об этом, это как в скорби… мне не хватает слов.

Мадам Антон осуждающе оглядела сборище мужчин, обронила следом сухую фразу по-корсикански и убрала горшок со стола. А я вновь нанесла помаду на губы и, ложась спать, брызнула духи «Мания» для мужчин прямо в рот. Чтобы возникли приятные воспоминания.

Среди мужчин хочу выделить одного, брата моего таксиста. Мадам Антон обращалась с ним иначе, чем с другими мужчинами, потому что на Корсике мужчина – это мужчина, а не ребенок-переросток, и он не меньше, чем вещь в себе. Дети на острове начинают жить после того, как им дали жизнь. Это уже хорошо, скажете вы, но результат часто бывает пустяковый, вспомните миссис Барт.

Однако ближе к делу. Этого густо заросшего щетиной человека с грубыми чертами лица звали Ангел; он сам себя так называл – Ангел Антон. В первый раз услышав его имя, я не могла удержаться от улыбки: «Привет, Ангел, а я – Иаков», и он с понимающим видом моргнул. Только на Корсике так же любят читать Библию, как и я.

Я давно уже заметила, что женщина, если она настоящая женщина, никогда не протягивает руку мужчине для пожатия, так как еще неизвестно, чем это знакомство может закончиться. Тысячи и тысячи любовников начинают с этого безобидного прикосновения. Но если я не хочу становиться любовницей именно этого мужчины? Или, наоборот, хочу, и моя рука может предательски дрогнуть, заранее раскрыв карты? Мужчины – самцы по своей природе и испытывают естественное желание заниматься любовью вплоть до глубокой старости. Женщины тоже испытывают естественные желания, но в континентальной Франции это надо скрывать. Месье Жуффа отвел глаза, когда я спросила, не хочет ли он, чтобы мы переспали, хотя сам сочился от вожделения в моем неуклюжем кресле. Вы считаете это нормальным? Я – нет. Я протестую против лицемерия, лицемерие портит мне удовольствие, но когда передо мной человек целомудренный, я понимаю и целомудрие.

Я сразу поняла, что Ангел не похож ни на своих братьев, ни на своих соседей, а мне по душе люди, не похожие ни на кого. Их мало. На земле столько людей, что нужны определенные критерии, чтобы выбрать среди них близких тебе. Основная разница между Ангелом и другими состояла в том, что он был очень серьезен и мало говорил даже по здешним меркам, хотя, мне кажется, у него все было в порядке с чувством юмора. Когда на собраниях (в деревне тоже были собрания) сталкивались мнения по поводу личности ночного браконьера или степени гражданской добродетели местного мэра, Ангел сидел молча, а потом, когда уже все заканчивалось, кротко и безмятежно заявлял: «На то у меня есть свое мнение». И страсти снова разгорались. Так как корсиканцы никогда не касаются вечных тем, над которыми человечество ломает голову на протяжении сотен лет, есть все основания полагать, что его «скороспелое» мнение оказалось бы глупостью по определению. Но в том-то и дело, что мнение свое Ангел так и не высказывал – и при этом служил катализатором общественных баталий.

За кофе, ликером и игрой в белот – все это повод посидеть за столом, и каждый день, а то и несколько раз в день к мадам Антон приходили многочисленные родственники, – Ангел тихо и, как ему казалось, незаметно смотрел на меня. Его взгляд давил в хорошем смысле слова, то есть я чувствовала силу его взгляда. И поневоле смотрела в ответ.

Внешне этот мужчина был неплох, я даже хочу сказать – красив, но с моей стороны – ни-ни, никаких поползновений. Я не посылала ему никаких сигналов, чтобы возбудить интерес. То есть я понимала, конечно, что «девушка с континента» – редкая птичка в этих краях, и надо воспользоваться ею, пока она не улетела. Но я не ощущала никакого влечения, а уж готовности и подавно, скорее, мне было приятно само созерцание с его стороны. Я чувствовала, что воздействую на него, как летнее озеро, – успокаиваю, расслабляю, хотя он по природе своей и не отличался нервностью. Но признаться, и Ангел производил на меня такое же воздействие: что-то типа расслабляющего гипноза. И я расслабилась настолько, что решила рассказать ему о своем желании усыновить барашка. Так или иначе, мне требовался соучастник. Почему-то я была уверена, что он, во-первых, умеет хранить секреты, а во-вторых, он не станет смеяться надо мной. Его светло-карие глаза так проникали в меня, что я думала: вот человек, который укажет мне тропинку, подскажет решение. Я даже не исключала, он меня отговорит, хотя это было бы рискованно.

Однажды вечером я его остановила до того, как он вошел в дом своей матери, выследив его внизу на дороге. Когда я ему сказала, что мне надо поговорить с ним, он почесал в голове и произнес:

– Тогда иди…

Мне понравилось, что он сказал «иди», хотя это было нелогично.

Ангел сел рядом со мной на скамейку у стены, где мы часто сидели с его матерью, и я все ему выложила. Он все время улыбался, но не качал головой, не осуждал, не насмехался. Когда я закончила, он спокойно и обстоятельно стал объяснять, что овцы дают выгоду при соответствующих условиях содержания и кормления. Им нужна свежая трава. И они – стадные животные. Во всем остальном – почему бы и нет? Святой человек, скажу я вам!

Что до возможной проблемы с транспортировкой барашка в Париж, Ангел отверг ее одним движением руки: «У меня есть родственник в Транспортной морской компании Корсики, это не проблема». И все же мне казалось, что это проблема, но я больше не спрашивала. По опыту я знала, что дела часто улаживаются сами по себе, без всякой логики и причины.

Мы продолжали сидеть. Мимо нас проходили другие родственники, но на нас не обращали внимания. Мужчины входили в дом с низко опущенной головой, как будто с похорон вернулись. А женщин я и не видела. Женщины здесь предпочитают не попадаться на глаза. Им нравилось существовать спокойно, в собственном мире и наедине с собственными мыслями. Муж есть – отлично, но когда муж вне стен дома – еще лучше. Я решила, что это нормально, мне, пожалуй, даже нравилась такая позиция.

Когда мы с Ангелом прошли в кухню, там уже началась игра в белот, а вечер близился к концу… То есть я хочу сказать, что была уже почти полночь. Мадам Антон спросила Ангела:

– Она хочет кофе, эта малышка?

Я почувствовала, что ветер переменился, и теперь она будет общаться со мной только с помощью «да» и «нет». Матери везде одинаковы.

Ангел посмотрел на меня вопросительно, я отрицательно покачала головой, и он передал мое «нет» также с помощью жеста.

Что такое корсиканское гостеприимство, я окончательно поняла, когда крысы одна за другой покинули корабль и мы остались с Ангелом наедине, чтобы все закончилось в его постели, – от судьбы не уйдешь. Поразмыслив наутро, я пришла к выводу, что, возможно, хитроумная эта интрига затевалась еще со времени моего приезда и в ней участвовало все местное сообщество, кроме мадам Антон, потому что матери всегда трудно даже думать о том, чтобы пристроить своего последнего сына, – некого будет баловать (или портить). Мой таксист привез меня в эту деревню, как привез бы корову к быку, он-то знал, что еще ни одна женщина не привязалась к Ангелу в его совсем не мальчишеские пятьдесят два года. Меня не обидела эта маленькая деревенская ловушка, возникшая из прекрасного чувства и восстанавливающая древний местный обычай. Я, кстати, нашла ее намного более дружеской, чем их мистерии с распятым Христом, которые они дают на улице раз в год на Пасху, а после поедают барашка из теста (вы уже знаете, что меня это злит).

Дней десять после этого мы больше не говорили ни о чем, имеющем отношение к барашку, и я была очень удивлена, когда Ангел неожиданно объявил:

– Завтра будем подниматься.

– Куда подниматься? – спросила я.

Он ответил почти как Сократ:

– К чему все то, что я говорю, если ты не понимаешь?

И тут меня осенило. Я посмотрела на самую высокую вершину горной гряды и спросила:

– Туда?

Вместо ответа он улыбнулся. А мне улыбаться расхотелось, потому что вместе со светом в его глазах, который удивил меня в первый раз, загорелся и другой свет, который я уже видела во взгляде Эрика Жуффа, во взгляде выпускника Национальной школы управления и в некоторых других взглядах. Этот свет, затаившийся в каждом миллиметре зрачка, был как пронзающая булавка. У меня не было времени анализировать этот укол, но он, вероятно, и не требовал анализа.

С мои лаконичным вопросом «Туда?» наша беседа достигла максимального накала, и я уже собиралась заняться своими делами (почистить четыре килограмма картошки), когда он бросил взгляд на мои сабо:

– Ботинки. Завтра в шесть.

«Ботинки» очевидно означало «не сабо», и я ответила:

– Идите… (Я не сказала «согласна» или «хорошо».) Завтра в шесть часов.

(Я не сказала «до свидания», поскольку «идите» – это все равно что «до свидания». Корсиканский язык тяготеет к обобщениям.)

Рано утром, надев шорты с серебристой вышивкой – у меня не было ничего другого, разве что шорты с золотистым узором, но это выглядело бы вульгарно и могло напугать животных, – я сидела на скамейке возле каменной стены и смотрела, как солнце взбирается на гору, которая казалась мне самой высокой. Вероятно, там пасутся мои барашки, но в бинокль не было видно ничего, кроме зеленых барашков растительности. Подъехал Ангел и, не выходя из автомобиля, посигналил мне. Когда я встала, он осмотрел меня с головы до ног с равнодушным выражением лица. Я села в машину, и он, не говоря ни слова, тронулся с места. Мне было немного грустно: мне бы хотелось, чтобы он гордился мной, но чтобы он гордился мной, нужна была пастушья одежда, а ее не продают в нашем парижском квартале.

Мы ехали по дороге вдоль большой горы. Сначала спускались, и вдалеке показалось гладкое море, похожее на бледно-голубое озеро, потом снова поднялись, и я увидела холмы, похожие на женские груди. Где мы находились, выше или ниже самой высокой горы, я не знала. Я знала только то, что мы были в сорока двух минутах от дома, минута – это корсиканская единица измерения расстояния. Но, без сомнения, не больше, чем в пятнадцати километрах.

Неожиданно Ангел свернул на боковую грунтовую дорогу, остановил машину и накрыл ее ветками. (Не спрашивайте меня почему, я у него тоже не спрашивала.) Потом он вскинул на спину новенький рюкзак фирмы «Истпак», модель, созданную специально для юнцов, курящих дурь, как Адриен (раньше). Воображение разыгралось, и я представила, что этот рюкзак мог принадлежать туристу, выпавшему из машины на дороге GR20: от этого туриста кабаны оставили нетронутым только «Истпак». На всякий случай я стала посматривать по сторонам: не обнаружатся ли где обрывки фосфоресцирующих шортов, в съедобности которых усомнились даже дикие животные.

«Недалеко», брошенное Ангелом, растянулось на три часа.

Иногда мы продирались сквозь обширные заросли колючих растений, которые мне не удалось идентифицировать, и через пышные опунции выше нашего роста. Часто, раздвигая широкие листья, я получала веткой хорошую оплеуху. Это меня не удивляло: я и раньше знала, что существуют растения, похожие на людей с неустойчивой психикой. Иногда нам приходилось почти ползти, и я молча ползла, уверенная в том, что то, что нам нужно, находится «там» – единственное слово, которое Ангел произнес несколько раз во время всего подъема, и произнес с такой убежденностью, что мне и в голову не приходила крамольная мысль обойти маки в другом месте. Тысячи запахов окутывали меня, еще больше затрудняя дыхание. Мне казалось, что я лечу, но на самом деле мы упорно и с трудом карабкались наверх.

Только добравшись до вершины – заметьте, мы добрались до нее в полном молчании, – я поняла, что на самом деле мне повезло наслаждаться великолепной физической формой того, кто шел впереди, видеть его икры с перекатывающимися мускулами, видеть его широкий, как у лошади, круп… ну, или как там это называется.

Я присела на три минуты, чтобы перевести дыхание, но на самом деле дыхание перехватило. В жизни есть мгновения, за которые потом всегда будешь благодарить Бога, если это действительно Он создал все это. Впечатление было сильным, я никогда такого не переживала. Передо мной развернулся даже не пейзаж… я не могу подобрать нужного слова. К звукам и свету добавлялись ароматы, которые невозможно было определить по отдельности, и это невероятное, раздражающее все рецепторы воздушное прикосновение создавало совершенную мизансцену.

– Ты чувствуешь запах мастикового дерева? – спросил Ангел.

У меня не было корсиканского носа, и я никак не прореагировала, хотя и отметила про себя, что он произнес необыкновенно длинную речь.

Мы с ним сидели одни посреди горного цирка, вокруг нас плясали голубые и желто-красные отсветы, было также много зеленого. Когда я осознала, что красота жизни дается бесплатно, то спросила себя, а что я, собственно, забыла в магазине «Бомпар», куда ходила, как мне всегда казалось, за красотой.

Ангел протянул мне бутылку газированной воды «Орецца», по сравнению с которой вода «Шательдон» показалась газировкой дикарей. Прежде чем дать бутылку, он отвинтил крышку, и я, конечно же, отметила этот жест, подумав: «Как это мило…» Такой нехитрой фразой можно было сопровождать многие его действия. Для Ангела было вполне естественно столкнуть булыжник с дороги, по которой я шла, пододвинуть ко мне сахарницу, когда собиралась пить кофе, приглушить звук телевизора, если я не слышала разговор за столом (вне дома шум мне не мешал, природа не может быть бесшумной), – столько приятных знаков внимания, которыми я не была избалована раньше.

Было и кое-что другое. Он клал мне руку на бедро, объясняя предмет разговора за столом, он склонял мою голову к себе на плечо и удерживал ее в таком положении, ожидая от меня шутливой реакции, как это бывает в дружеской компании, он удерживал меня за плечи – приобнимал, – когда я мыла посуду. Городскому мужчине, даже тому, кто делает стойку при женщине, это показалось бы чрезмерной откровенностью, задевающей добропорядочность нравов, фу.

Не знаю, что там думали домочадцы и прочие гости мадам Антон, но они упорно не замечали всех этих обращенных на меня знаков внимания или же просто смотрели в сторону, и меня это смущало. Я пыталась философствовать: «Ничего не происходит…» Смущало… Удивительно, но у Ангела получалось смущать даже такую нахалку, как я. Может быть потому, что распространенное на Корсике целомудрие проникло и в меня, а может, просто Бог просочился сквозь поры моей кожи.

Мы молча сидели, и когда я наконец отвлеклась от бесконечно красивой картинки, я оглядела себя и ужаснулась. Ни дать ни взять, жертва аварии на горной дороге. Грязные ноги исцарапаны, руки – не меньше. Подозреваю, что и лицо было чумазым, а мой пастух, покрытый медным загаром, сидел незапятнанный.

Царапины и царапины, никакой боли я не ощущала и чувствовала себя прекрасно. Может быть, мне здесь сделали какую-то прививку, пока я спала? В Париже, случись такое, я бы умерла в ужасных страданиях. Но на Корсике я не хотела умирать – я хотела жить. Ангел бросил равнодушный взгляд на мои ноги и снова вперил взгляд в панораму, и я окончательно успокоилась. Я находила потрясающим, что у него глаза пятнадцатилетнего мальчика и одновременно взрослого мужчины.

Мы сидели и молчали еще минут двадцать, прежде чем отправиться к месту, откуда доносились звуки колокольчиков. Идти было легче, и виды открывались не хуже, чем в кино, хотя это очень слабое сравнение. На плато паслось стадо, похожее на то, какое мы обычно видим на глянцевых открытках, чуть дальше находился каменный дом, совсем маленький, высокому человеку в нем пришлось бы нагибать голову; к дому примыкала игрушечная пристройка с двумя крохотными оконцами и качающейся на ветру дверью. Как оказалось, дом предназначался для овец, а пристройка – для нас, упс. Немного подумав, я решила, что все правильно, в конце концов, овец было много, а нас – только двое.

Ангел сначала заглянул в овчарню, чтобы проверить, нет ли там мертвого или больного животного, а затем мы вместе вошли в жилое помещение. Там не было ничего, кроме свечей, односпальной кровати, покрытой льняной простыней, более плотной, чем на лучших распродажах, но, понятно, никогда не знавшей глажки, шерстяного одеяла в коричневую клетку, подушки и толстой книги на земляном полу, лежавшей названием вниз. Из мебели была только паутина, неохватная, как гамак, и примерно такой же толщины.

Ангел сказал:

– Ну вот.

Я сказала:

– Это прекрасно, – потому что так и думала.

Но он улыбнулся так, будто я соврала.

– Я пойду, – сказал он.

– Идите… – кивнула я.

Он ушел взглянуть на животных, а я на пять минут прилегла на кровать и проспала полтора часа.

Прежде чем мы занялись любовью, прошло еще много часов. В промежутках у нас было время, чтобы почувствовать, что мы действительно вместе. Мы посмотрели на овец, разрубили топором голову овечьего сыра и проделали другие жизненно необходимые дела, и эти часы показались мне бесконечно длинными и столь же бесконечно счастливыми. Я хочу все это рассказать суду, чтобы оправдать длительность моего пребывания на Острове красоты: в жизни существуют приоритеты, и Ангел был для меня Важным человеком.

Начиная с того момента, когда мой пастух меня поцеловал в этой крохотной хижине, он не переставал говорить. Некоторым людям достаточно нажать на какую-то только им ведомую кнопку, чтобы разблокировать свою речь, или, наоборот, заблокировать, или сменить режим, или не знаю, что там еще. Если вы меня не поняли, это примерно так, как при нажатии кнопки на животе Барби. Раз – и она начинает двигаться (и говорить, кстати, тоже).

Ангел говорил о флоре и фауне, о муфлонах, которых мы видели издалека и которые мне так понравились, о его отношении к баранам, о бытовой жизни, о выстрелах и вдовах в черном, рассказывал легенды гор и приводил различные факты. Его воспоминания о прошлом были окрашены некоторой грустью, и я даже подумала, не исповедует ли он втайне иудаизм, хотя эта мысль была, конечно, глупой. Он объяснил мне, что никогда не женился по той же причине, по какой отказался стать городским чиновником. С некоторым возмущением он произнес: «Все-таки я не дурак…»

К концу дня я уже не совсем понимала, когда он говорил, а когда я спала; все смешалось, я прожила эту ночь, между розовым вином, физическим наслаждением и отсветами свечей, плясавшими на стене. Наконец мы занялись любовью в последний раз, и я уснула по-настоящему. Засыпая, я думала о том, что Ангел воплощает в себе то, что я всегда искала, – спокойного мужчину, мудрого и принадлежащего только мне. Я ничего не осложняла. А он и не знал, что что-то можно осложнить.

На рассвете он исчез. Проснувшись, я перевернула толстую книгу, лежавшую на земле, потрепанную, всю в пятнах, с почти оторвавшейся обложкой. Это оказалась Библия (в части под названием «Новый Завет» был рисунок распятого Иисуса, и это напомнило мне о том, что в мире нет совершенства).

Так получилось, что барашка для меня выбрал Ангел, потому что я встала слишком поздно, а выбор делают те, кто на шаг вперед. Я сразу вспомнила Наташу Лебрас, ту еще любительницу поспать. Каждое утро она кладет свою перину на подоконник в три часа дня, создавая у меня впечатление, будто я оказалась в черных кварталах Марселя. Я в это время уже приступаю к сиесте в своем обычном окружении, если так можно сказать.

Есть много вещей, про которые я не могла рассказать Ангелу, так как он не понял бы ничего: ни возникающие образы, ни мысли, рождаемые ими, ни спорные утверждения. Обычно мы образуем пары с такими людьми, которым можно все рассказать, которые живо реагируют, понимая нас с полуслова. Но с Ангелом все было иначе. В редких случаях, когда я откровенно говорила с ним на ту или иную тему, видя, например, по телевизору Эрика Жуффа, он уходил в маки. Мне хотелось расшевелить его, но потом я спохватывалась и думала, что этими своими разговорами могу испортить лучшего из людей. К тому же Ангел на все мои подначки делал безапелляционное заключение, как на собрании в деревне: «На то у меня есть свое мнение».

Конечно, я не рассказывала ему о моей связи с Эриком Жуффа, и уж тем более не стала объяснять, что этот мужчина, в сущности, сам позволял жизни внушать ему многочисленные неврозы. Бывало, я откровенно говорила Ангелу о своих отрицательных сторонах, но тут он прекращал разговор: «Ты это выбрала…» И действительно, я это выбрала, но ведь я могла бы выбрать и другое. Например, в тот день я выбрала утренний сон, а он выбрал барашка. Чем не свобода выбора по Декарту? Подавляя в себе сожаление, ведь эта дьявольская склонность принуждает нас жить, скатываясь в горечь, я посчитала, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров: я не собиралась выходить замуж за Ангела, и прекрасно, что на этом этапе нас связывают очень важные вещи. Мы не обременяли друг друга пустыми разглагольствованиями (приступ болтливости Ангела не в счет), и у нас будет барашек. Я терпеть не могу историй, от которых ничего не остается, да я и не знаю ни одной такой. Даже садовник с площади Вогезов, о нем я уже упоминала, оставил мне черенки лавровой розы, которые разрослись в кусты и теперь украшают наш двор. Да, это и есть жизнь.

Ангел сразу же спросил меня, как я намереваюсь назвать барашка. Он хотел, чтобы имя было коротким, но посоветовать ничего не мог. Сама я про имя особо не задумывалась, и это доказывает: когда судьба хочет, она сама выбирает. Не понятно? Я хотела спросить: «Ты бы как назвал?» – но остановилась на первом слове, и получилось «Туа…», и это прозвучало так хорошо, что я повторила:

– Туа…

Мне понравилось. Сомневаясь, что Ангел понял, я сказала:

– Хочу назвать его Туа, как ты. Это мне будет напоминать о тебе.

Имя показалось ему подходящим, и он принялся задавать мне множество вопросов, желая убедиться, что Туа ждет хорошее обращение. Затем он строго предупредил: ягненок ни в коем случае не должен спать в моей комнате до того, как его повезут на континент.

– Я тоже не буду там спать, – добавил он, – если только ты не захочешь выйти за меня замуж.

Что ж, ягненок может остаться на лугу, и мы тоже можем там развлекаться. Единственная фраза, показавшаяся мне странной, – «выйти замуж». Выйти замуж? Не значит ли это, что мне повезло встретить холостяка пятидесяти двух лет, решившего, в довершение всех своих бед, жениться на мне! Ну, нет, я генетически запрограммирована, чтобы всей душой воспринимать и мужчин, и животных (некоторых), но без отягчающих обстоятельств. Вот почему эта странная идея могла возникнуть только в голове Ангела, но никак не в моей.

Есть ли смысл быть вместе на протяжении сорока, пятидесяти или даже шестидесяти лет? Что, в наши дни нам нечем больше гордиться? Есть ли смысл смотреть на счастье так же, как корова смотрит на проходящий мимо нее поезд? Разве не лучше, просыпаясь с желанием сменить тысячи слов, пусть даже самых нежных, на тысячи людей, у которых, как и у меня, есть уверенность, что можно изменить свою судьбу, изменить представление о жизни, изменить саму жизнь, которые готовы искать истину ради удовольствия никогда не останавливаться. Нельзя любить мужчину, о котором знаешь, что однажды он принесет тебе несчастье, а еще хуже услышать грубые слова, которые как тучи омрачают сердце. Кокетничать с зеленым липом маки – разве это не есть счастье?

Конечно, всего этого я не сказала Ангелу, но я объяснила, что замужество для меня невозможно, что этого никогда не случится, ведь у меня есть Незнакомец с площади Вогезов.

Выслушав меня, он принял корсиканский вид, то есть стал похожим на муфлона с угрожающе выставленными вперед рогами, что придавало ему малоприятный вид.

– А, у тебя есть мужчина! – заключил он, и по его голосу чувствовалось, что он на грани слез.

Я сказала, что мое нежелание выходить замуж никак не связано с тем, что я люблю кого-то, с кем мне хочется спать, что есть некий мужчина, который ничего не знает обо мне и которого я не знаю.

Он задумался. Надолго. А затем сказал:

– Понятно, ты все-таки чокнутая.

Где-то я это уже слышала.

– А, нет, успокойся! – отмахнулась я. – И я собираюсь стать хорошей матерью для Туа.

Он надулся, но это не помешало ему заняться вечером со мной любовью, потому что, пока информация из мозга согласовывается с чувственным влечением, может пройти несколько дней.

Очевидно, что Ангел был умен, потому что он посчитал бесполезным лишаться нашего великолепного горизонтального взаимопонимания вплоть до моего отъезда. Во всяком случае, он понял главное: женщину можно использовать по полной, особенно когда она живет заложницей в овчарне и находится в твоей власти из-за милого барашка. Все было бы хорошо, если бы он не заговаривал со мной о замужестве десять раз в день и на следующей неделе, двадцать раз в день, а если не двадцать, то тридцать.

После того как Ангел показал мне Ариадну, о которой всегда критически отзывался, поскольку не любил ничего из мира «внизу», я окончательно успокоилась. Я действительно любила Ангела и действительно считала его исключительной личностью, но знала, что он заблуждается относительно меня. Я – это я. Мне хорошо везде, где я нахожу красоту и пару горячих рук. И чувства другого человека еще не достаточная причина для того, чтобы вырвать меня откуда бы то ни было с корнем, как цветок из горшка, который при солнечном свете и достаточном поливе неплохо себя чувствует. Я сделала попытку объяснить все это Ангелу, но, видимо, переборщила с запутанными словосочетаниями, которые подбирала специально, поскольку мне было жалко его. Но он сухо меня перебил:

– Ты просто не устаешь, я это хорошо вижу. В растительном мире это называется противодействующим видом, он всюду лезет и ко всему приспосабливается.

Хорошо хоть сорняком не назвал…Что ж, будучи противодействующим, оппортунистским видом, я все-таки предпочитаю Незнакомца с площади Вогезов всему уже знакомому, пусть и давшему мне столько радости. И кстати, ни один идеалист не является по-настоящему оппортунистом, – а я все-таки считаю себя идеалистом.

Я не стала возражать Ангелу, убежденная в том, что в паре худшая роль у того, кто не хочет или больше не хочет. Пока что я еще хотела, и мы занимались любовью по вечерам. Иногда я ловила себя на том, что стала настоящей корсиканкой – готова подчиниться «своему» мужчине, если это, конечно, не расходится с моими собственными интересами.

Ангел и я, мы расстались друзьями, а его мать, мадам Антон, смотрела, как я уезжаю, вытирая глаза рукавом. О барашке было решено никому не говорить, кроме родственника, работающего в Национальной морской компании Корсики. «Раз уж мы расстаемся, это к лучшему», – сказал мне на прощание Ангел, но я думаю, что он сказал так из вежливости, а в глубине души просто боялся выглядеть дураком.

В книжном магазине на площади Пальмьер в Аяччо я купила перед отплытием книгу по разведению овец, которую и зубрила, сидя на палубе, пока ветер пытался с корнем вырвать мои волосы при выходе судна из залива.

Я была сконфужена, и это еще мягко сказано. Иногда два равновеликих мира – тот, о котором вы читаете, и реальная жизнь – необъяснимо пересекаются. Так, на странице сорок четвертой, в разделе «Отравляющие вещества», я прочла: «Тис для барана токсичен и при попадании в пищу может вызвать смертельное отравление». О боже… Я узнала, что агония барашка, поевшего тисовые листья, сопровождается судорогами, сердечными болями и завершается кровавой рвотой, в общем, кошмар. Решительно захлопнув книгу, я пошла спать, думая: «Вот уж не повезло – приниматься за садовые работы сразу по прибытии в Париж». Если они посадили тисы, надо будет все выкопать.

 

Глава 6

Подойдя к воротам, я была счастлива вновь обрести свою овчарню, а заодно разоблачить ядовитое тисовое дерево. В дороге у меня было время просмотреть и прослушать отправленные мне сообщения, а также прочитать все эсэмэски, которые нам, мне и Туа, пришли из портового Марселя с крейсерской скоростью семьдесят километров в час, включая остановки.

В Марселе я должна была найти водителя большого грузовика – добродушного человека: часто одно сопутствует другому, и то, что характер дальнобойщиков напрямую зависит от грузоподъемности транспортных средств, доказанный наукой факт. Мне надо было с ним договориться, чтобы он высадил меня у моего дома, а не оставил с барашком на руках в грузовой зоне удаленных от центра окрестностей Парижа.

Водителя я нашла. «Сынок» – таков был его позывной, и к счастью, он действительно обнаружил открытый доброжелательный характер. Он и бровью не повел, когда я ему сообщила, что меня нужно довезти до центра Парижа и что мой багаж составляют две огромные сумки плюс большая собака, которую надо забрать из трюма. Я не стала уточнять породу собаки, это было ни к чему для того, кто не лаял, а блеял, но Туа спал глубоким сном, напоенный перед отъездом приправленным донормилом молоком из бутылочки с соской.

– Но ведь собаку надо кормить, – сказал сообразительный Сынок.

Тогда я его успокоила, добавив немного правды: это больше, чем просто большая собака, это – большой подарок. Сюрприз. И на самом деле никаких особых хлопот не будет. Также я посчитала нужным уточнить, что в дороге буду платить за бензин, за масло, за все, что необходимо в довольно долгом путешествии, включая пиво. Еще я пустила в ход несколько корсиканских гостинцев – для него лично и для его семьи.

Сынок носил обручальное кольцо, и это не укрылось от моего взгляда. Это первое, на что я обычно смотрю у мужчин, даже прежде лица, которое при желании можно привести в порядок. Почему-то левый безымянный палец никогда не фигурирует в анкетах женских журналов. «На что вы смотрите первым делом у мужчины?» Вам на выбор предложат такие смехотворные детали, как бедра, которые видно только при совокуплении перед зеркалом или в ванной; глаза, с которыми встречаешься и смотришь в них первые шестьдесят секунд, но точно не шестьдесят следующих лет. А также руки, в смысле от плеча до запястьев, плюс ладони и десять пальцев. Но девять пальцев из десяти не представляют никакого интереса, а о ладонях мы вообще не говорим. И только безымянный палец позволяет расставить точки над «i». Вывод: я больше не покупаю женские журналы, материалы которых создают информационные роботы, не имеющие никакой связи с реальностью.

Всегда ли у дальнобойщика есть возможность привезти своим деткам, чьи фотографии прилеплены скотчем над лобовым стеклом рядом с порнозвездами, корсиканские сыры, инжирное варенье и свиные колбасы (меня всем этим нагрузила мадам Антон по своей доброй воле, но я вовсе не собиралась тащить все это домой). При виде гостинцев лицо Сынка еще больше просветлело. В итоге договор был заключен, ящик с барашком благополучно перекочевал из трюма в кузов, а мои тяжелые пакеты с мертвой свининой он положил в кабину за наши сиденья.

Теперь он был озабочен тем, чтобы найти ближайшее кафе, – «немного перекусить». И выбрал самое грязное из возможных. Я могла бы пригласить его в более приличное заведение, но боялась этим обидеть. Он заказал сигареты-масло-огурцы-паштет-грюйер-эспрессо. Его лысый череп заблестел, лицо порозовело, а речь стала плавнее. Может показаться невероятным, но после двенадцати часов пути я уже не сомневалась в том, что у этого стодвадцатикилограммового мужчины двухметрового роста был обмен веществ анемичной девушки: каждые два часа он чувствовал себя «обескровленным». То есть я говорю о том, что каждые два часа мы останавливались, потому что ему требовалось набить желудок тысячью калорий, чтобы «насытиться по горло».

От Сынка я многое узнала о сексуальной жизни моих соотечественников. Надо, конечно, понимать, что дорога всегда благоприятствует исповеди. Он мне подробно поведал о сексуальных упражнениях и позах, которые они с женой практиковали на протяжении четырнадцати лет, и, признаюсь, я была восхищена как их воображением, так и неоспоримыми физическими достижениями. Интеллект дальнобойщиков сильно недооценен, я говорю именно интеллект, так как тело – это только инструмент чувственности, а сама она базируется на интеллектуальной свободе действий, тесно связанной с воображением.

Воспоминания Сынка, строго супружеские, так его встряхивали, что он держался в тонусе «все эти чертовы тысячи километров», которые приходилось наматывать за год, – «иначе я бы не выдержал морально». Рассказать вам подробно о той или иной позиции я не могу, чтобы не создать ложный образ Сынка. Сам он, предаваясь воспоминаниям, громко смеялся, закрывая от счастья глаза, что не могло меня не встревожить… Не имея возможности поспать, он, на мой взгляд, чересчур возбудился, получив от жены сто сорок восемь эсэмэсок, на которые отвечал, набирая текст с чарующей проворностью толстых пальцев колбасника, предоставляя рулю возможность крутиться самому. Временами он радостно вскрикивал: «Она меня зажигает, эта негодяйка!» Если я правильно расслышала, он сказал также: «Я раздразнил ее, я сказал ей, что подобрал одну хорошенькую куколку!» – таким образом, я тоже стала частью его сексуальной игры. Мне было приятно, что я смогла оказать ему услугу и заодно получила комплимент, несмотря на ужасное словосочетание «хорошенькая куколка».

Я все время задавала ему глупые вопросы о безопасности, но он беспечно ответил: «Моя машинка такая мощная, что если в меня кто-то врежется, ему будет плохо!» Было ясно, что Сынку по душе имидж лихого водителя «рено-твинго», с той только разницей, что его «машинка» раз в пятнадцать, а то и больше, превосходит размерами этого симпатичного малыша. Чтобы окончательно успокоить меня, Сынок вытащил из-за зеркала заднего вида, с помощью которого я приглядывала за кузовом, фотографию грузовика, побывавшего в аварии. Он был сплющен до размеров газонокосилки, и в нем можно было различить только двигатель. «Это мой грузовик! – гордо объявил он мне. – От него ничего не осталось! А я был внутри!» Как выяснилось, вся его заслуга заключалась в том, что он предпочел ограждение дороги столкновению с длинным рядом автомобилей, так как «немного заснул». Признаться, я не разделяла его восторга. Мне не удалось разглядеть, что стало с пассажирским местом, хотя близко рассматривала фотку на протяжении десяти минут… У Сынка имелась даже вырезка из газеты в доказательство того, что это не фотомонтаж.

Временами он потягивал пиво из банки, и это меня тоже напрягало. Стоило мне чуть-чуть отодвинуться, как он по-свойски похлопал меня по бедру:

– Ну-ну, курочка, не волнуйся, грузовик пустой возвращается к своей мамочке, он знает дорогу! Выпей глоток.

Я терпеть не могу пиво, пью его только в дни траура или в страшном гневе, но так как мы купили в «Тоталь» целую упаковку из шестнадцати банок, пришлось сделать глоток, а в итоге я приложилась восемь раз, делая за раз по двадцать пять глотков. Когда мы наконец прибыли на площадь Вогезов, мы не только стали хорошими приятелями, но я уже здорово набралась.

До сих пор мне удавалось скрывать свой живой «сувенир» от посторонних глаз, в том числе и от глаз Сынка. Каждый раз, когда я ходила по-маленькому, мне удавалось украдкой взглянуть на своего корсиканца. По-маленькому я ходила довольно часто, особенно после пива, так что была уверена в том, что с ним все в порядке. И я, конечно, была удивлена изобретательностью Ангела, который вставил между частыми рейками ящика бутылочку с разбавленным водой молоком, снабженную соской. Туа хорошо пил из соски, температура окружающей среды была нормальной, а воздух свежим. А Сынку я смогла объяснить, что мою собаку не слышно, так как она привыкла к путешествиям.

Но любая идиллия когда-нибудь заканчивается: на площади Вогезов моему барашку все же предстояло выйти из ящика, поскольку в нашем особняке нет автоматической подъемной платформы для подъема тележек и животных, к несчастью для мадам Ревон и ее Селестина.

До того как Сынок открыл кузов и принялся отрывать рейки ящика, я так и не решилась сказать, что он не найдет там никакую собаку. Проговаривая про себя невысказанную фразу, я подумала: «Тем хуже, Сынок, ты уже достаточно большой, чтобы узнать правду».

И оказалась права. Распознав барашка, он вскричал:

– Что это за бардак?! Никогда бы не взял такой груз!

Я смущенно пробормотала:

– Да, да, – но так, чтобы он не услышал.

Дальнобойщик посмотрел на меня с видом инквизитора. Я пристыженно опустила глаза, бормоча:

– Да, да, хорошо… Это действительно не собака, это барашек, но…

Сплюнув, он с презрением произнес:

– А она действительно чокнутая!

Упс, уже второй раз за неделю меня назвали чокнутой, а в действительности я возвращалась к людям, еще более чокнутым, чем я.

Сынок оперся на борт машины и не двигался. Он немного приподнял шерстяное покрывало и поскреб лысую голову.

– Эй, он еще теплый, этот, как его? Он не мертвый, по крайней мере?

Пропустив оскорбительное «этот, как его», я и сама чуть не умерла. Но нет. Туа был жив. Он просто спал, как кабанчик в маки под животом у своей матери, чуть причмокивая губешками.

Надо было поторопиться с выгрузкой, так как грузовик-тридцатишеститонник сильно затруднял движение вокруг площади Вогезов. Несколько надраенных до блеска седанов ждали на углу, так как наступил час светских ланчей. Сынок, надо отдать ему должное, деликатно извлек Туа из ящика и осторожно отнес на руках до подъезда. Там он столкнулся с Вандой, который, заметив огромного работягу в обнимку с барашком, протянул: «У-у-у-ууууууууууууу!» Перехватив страшный взгляд Сынка, я ответила жестом под названием «все нормально».

– Скажи-ка, какой шик! – заключил Сынок, оглядев мое жилище. – Куда положить это? – Он имел в виду Туа.

Я попросила положить барашка на диван, где Туа продолжил спать, по-прежнему не шевелясь.

– Предлагаю тебе остаться и пропустить последний стаканчик. Иди туда! – сказала я и показала в сторону туалета. Мы расхохотались; мне было приятно, что Сынок догадался: я такой же простой человек, как и он, и мы оба далеки от парижской двусмысленности.

Неожиданно раздался робкий стук в окно. Я взглянула и увидела полного психологического антипода сексуально озабоченного шоферюги: месье Жуффа, этакий небесный рыцарь.

– Я тебя ждал, – проговорил он, дыша в стекло. – Позволь мне войти.

Свежий корсиканский воздух явно пошел мне на пользу – я стала очень спокойной. Открыв дверь своему экс-возлюбленному, я даже улыбнулась.

– А-а-а-ааа!!!.. А я вас узна… – не сдержался Сынок. Однако я решила обойтись без светских представлений, понимая, что они все равно не приведут к длительной дружбе, да и меня знакомство с Сынком начало утомлять.

Пока я заботилась о Туа, вспоминая советы из пособия по овцеводству авторства Лоранса Перну, месье Жуффа подробно рассказал мне о своих неприятностях. Как ни странно, я слушала его с интересом, так как несколько раз видела его по телевизору у какой-то воды, но звук, мешающий игре в белот, был выключен. Потом, правда, я услышала в новостях, что Эрик Жуффа случайно упал в Сену, – результат шумной вечеринки на последнем этаже модного бара в Сите. Сам Эрик утверждал, что на самом деле его столкнули. Понимаю, ему не хотелось прослыть неловким выпивохой – быть жертвой заговора гораздо приятней, к тому же это могло инициировать расследование (и вдвойне усугубить подозрение в его растратах). Но кто мог его столкнуть? Эрик не сомневался – только его враг номер один, некий человек из партии (он не назвал его имени), потому что в политике истинные враги имеются только в собственном лагере. А пил он в лагере противников, и там врагов у него нет. Не правда ли, в этом есть какая-то прелесть?

Я узнала в Эрике с десяток политиков из разных партий и подумала: а что им, собственно, делить? Но почему я встречаюсь именно с ним, если все они одинаковы? Что за глупый вопрос! – потому что он живет рядом. А так… Конечно, я предпочитаю элитные кварталы фавелам парижского пригорода, ведь жить в них комфортней, но что-то побуждает меня бунтовать, и я ничего не имею против людей попроще.

Между тем мой барашек спал и спал. На всякий случай я решила посмотреть в справочнике, как надо делать массаж сердца, но не нашла ни строчки. Однако он дышал, и это обнадеживало. Я решила следить за ним всю ночь, сидя на диване.

Эрик наконец замолчал, и я была рада этому. Я не готова была его слушать, озабоченная тем, что происходит с моим Туа, который был воплощением невинности. Но Эрик и не думал уходить. Обложившись подушками, я посмотрела в его сторону. Он сидел, обхватив голову руками.

И когда он ко мне повернулся, я увидела, что он плачет.

– Я могу поспать там? – спросил он, указывая на мою спальню.

Я не знала, что я сделала богу Корсики, но, думаю, скорее это французский бог проявил свое неодобрение, увидев, что я везу в Париж килограммы копченой свинины и шесть раз завершила шабат всего двумя свечами и небольшим стаканом дешевого вина. Но факт в том, что до отъезда я жила одна, а по возвращении готова жить с тремя. Потому что у меня все-таки есть сердце, и я не хотела, чтобы Эрик Жуффа шел через двор под проливным дождем навстречу домашней грозе. От мысли поспать, от успокаивающих слез он перешел к другим идеям, но я дала ему понять, что, будучи молодой мамой, не могу уделить ему больше внимания, чем Туа, и этого он, конечно, не понял. Пришлось объяснить, что Туа это барашек, и он спросил, зачем я его сюда притащила: «Чтобы он напоминал тебе обо мне?»

– Нет, – ответила я. – Это воспоминание об Ангеле.

– Я никогда ничего не пойму в твоей религии, – вздохнул Эрик и отправился спать, не расслышав заглавности первой буквы. Но если подумать, мадам Антон правильно выбрала имя своему сыну.

Мне удалось уснуть, утонувший в подушках ягненок спал у меня на плече.

В три часа утра я почувствовала, как кто-то сосет мой свитер. Это не мог быть месье Жуффа, который получил прекрасное образование в пансионе Жуаньи. Вслед за этой мыслью я поняла, что сосунком мог быть только барашек. Про барашка говорят «жует», но на мой слух это грубо, ведь Туа не верблюд. Свитер он сосал совершенно очаровательно, и мое сердце радовалось. Я смогла поставить Туа на пол, и он сразу же принялся топать своими копытцами по восточным коврам, а я тем временем наполнила ему бутылочку. С едой он управился за шесть минут, наполовину сжевав соску от счастья, и сразу же уснул, как новорожденный, у камина.

Совершенно успокоившись, я вышла под дождь и взломала замок на каморке садовника. Оттуда я взяла лопату и тачку и выкопала все тисы, которые стоили, поверьте мне, тысяч пять евро! Все это я отвезла к соседнему дому и выложила на тротуар, чтобы отвлечь от себя подозрение. Земля была мягкая, и управилась я довольно быстро – за три четверти часа. Я даже закопала ямы и притоптала землю, в общем, сделала все, как надо.

Дома я так и не легла спать. Залезла в айфон и стала составлять список друзей – двадцать два человека, присылавших мне эсэмэски, когда я была на Корсике. Я решила пригласить их всех на большой праздник по случаю моего возвращения в Париж. В списке оказались люди, с которыми я давно не встречалась и которые вряд ли встретились, если бы не мой добрый гений. Три политика, бывший бомж, продюсер кино, врач-умеющий-лечить-все, доктор Берже (вы помните, психиатр), советник парижской мэрии по вопросам детских садов, садовник, которого я совратила и в каморке которого побывала ранним утром. Женщин совсем немного, даже если считать Аниту, самую знаменитую из них, трансвестита из Булонского леса. Надеюсь, также придут друзья моего детства, ставшие теперь крупными персонами, и среди них один приятель, не бросивший занятия теологией.

Поскольку я обычный человек, в моей жизни присутствуют самые разные люди; да, господа судьи, я не пренебрегаю ничем и никем. Но я не овца и не намерена рассматривать мою жизнь как пастбище, поэтому не приближаю к себе тех, кого бы мне хотелось пощипать. И жаль, конечно, но среди приглашенных не будет тех, кто не имеет отношения к моему барашку. В первую очередь я имею в виду Незнакомца с площади Вогезов. Все это время он был в моих мыслях, как вошь в голове: я боялась, что он узнает, что я завела себе пару, и подумает, что Туа занял его место. Сказать, что Туа – это брошенная ему кость, означало бы дурновкусие из-за пасхальной бараньей ноги (которая как блюдо весьма оскорбительна). Туа – это моя жизнь. Но есть еще и жизнь после жизни. Однако я не должна оправдывать себя даже один на один с моей совестью: в конце концов, я у себя дома! (Примерно так возопит мой внутренний голос, когда я встречусь с Незнакомцем с площади Вогезов, гуляя с Туа на руках.) Так что там с моим списком? Он разрастался и разрастался. Я старалась объединить всех вокруг праздничного события, предполагаемого через неделю; этот же список мог пригодиться, если нам придется ежемесячно отмечать мой день рождения. Взглянув на Эрика Жуффа, лежавшего в моей кровати (он оставил открытой дверь), у меня появилась волшебная мысль: надо организовать брит мила! Праздник обрезания моего барашка! Вне всякого сомнения, это должно понравиться, так как люди любят посмеяться, к тому же обычай можно привить, и это будет вообще грандиозно!

– Спасибо за мысль! – бросила я Эрику, кивая на его необрезанную и, значит, менее вызывающую штуку, которая в настоящий момент несла в себе смирение. Он тотчас же прикрыл ее обеими руками, заодно обнаружив, что лежит голым.

– Ты считаешь себя Адамом? – сказала я, смеясь. Но, вспомнив о земном рае, согнала улыбку с лица. Только на Корсике люди сталкиваются с библейскими запретами, а здесь Париж… Эрик не был Ангелом. В некотором смысле он был даже его антиподом, особенно если иметь в виду, что с момента моего возвращения в Париж от Ангела я не получила ни звонка, ни эсэмэски. Когда месье Жуффа решил, что наша история закончилась, по той причине, что он «слишком счастлив», когда нас разделяли не только двор, но и целое море, он все равно писал мне эсэмэски и иногда даже пространные послания, которые я находила в своей почте. Я, конечно, не ответила ни единым словом. С человеком из сферы высокой политики это было бы рискованно, так как политики любят искажать смысл слов. Это подтвердило чтение по диагонали его эпистолярных шедевров. Как правило, политик не является интеллектуалом, часто он ограничивается дипломом Национальной школы управления, а это означает, что ему требуется знать процент занятых в сфере обслуживания людей и прочие глупости, но не более того, – уж я-то знаю, о чем говорю. В развитие моей мысли в шесть часов утра Эрик сделал заявление, в котором, по моим подсчетам, было от десяти до восьмидесяти трех процентов правды, а может быть, и лжи, – мои мысли были заняты другим, чтобы с этим разбираться.

– Думаю, буду разводиться, – объявил он, как бы между прочим. – Мне очень плохо, я почти не сплю, я уже дошел до предела.

В этом было явное преувеличение, так как у меня он проспал около шести часов – не так уж и плохо. Он явно был в плохом настроении, но я его успокоила: планеты продолжают вращаться как прежде, а для того, чтобы все пошло наперекосяк, было бы достаточно небольшого отклонения Плутона от его обычного положения на орбите, но этого не произошло, значит, все развивается эволюционно. На самом деле я ничего не знала о движении планет и редко задумывалась об их взаимосвязи с событиями земной жизни; мне кажется, что это полная тарабарщина. Но Эрика мое заявление успокоило, и он снова уснул, еще раз опровергая собственные слова.

Туа был все это время в гостиной – лежал, свернувшись клубочком, на ковре.

Месье Жуффа, напомню, спал в моей кровати и был голый, как червяк (очень люблю это сравнение), но, в конце концов, мои короткие ночнушки были ему не по размеру. Все это важно сказать, потому что в восемь часов утра Тина Тернер начала выпевать «You are the best», и я открыла глаза. Потом я открыла дверь и со стопроцентной точностью увидела, что это была мадам Жуффа!

Как она была прекрасна на рассвете в начале мая… Ни капли макияжа, морщинки образовывали на коже цвета беж гармоничные узоры, рот был розовым, волосы отливали чернотой… без всякого преувеличения можно было бы сказать, что передо мной стоит пятидесятивосьмилетняя Белоснежка. Надеюсь, она хорошо оденется в день судебного заседания…

К сожалению, у меня не было времени спокойно любоваться ею.

– Я ищу моего мужа, и я знаю, что он здесь! – сказала она твердо и, пожалуй, резковато.

– Конечно! – ответила я, рассчитывая успокоить ее, поскольку она, вероятно, думала, что если он и здесь, то сию минуту исчезнет как мираж. – Входите, прошу вас.

Мадам Жуффа вошла твердым шагом, что довольно симптоматично, учитывая, что она переступила порог незнакомого дома, куда ее вежливо пригласили. Я широко распахнула перед ней украшенные резьбой двери в гостиную, и мадам Жуффа вскрикнула, увидев Туа, который вскочил и, переступая с ножки на ножку, принялся голосить: «Бе-е-е-е-ееее!..»

– А-а-а-аааах! – жалобно выдохнула Белоснежка, с ужасом глядя на барашка. Когда она увидела Его, своего мужа, который приподнялся на локтях, как косуля после выстрела охотника, ее «А-а-ааааааах!» стало намного протяжнее. Затем последовал диалог, из которого я ничего не запомнила, но он был классический и слишком бурный, чтобы что-то понять, кроме его слов: «Я тебе сейчас все объясню», и ее: «Мне плевать». Эти грубые слова в устах Белоснежки Фанни Ардан были мне неприятны, как если бы прозвучали из уст торговки. Еще мне запомнился тот момент, когда месье Жуффа спросил: «Откуда ты узнала, что я здесь?» Она закричала: «Миссис Барт мне сказала! Она видела, как ты вошел сюда вчера вечером!» В такие моменты может разразиться третья мировая. И она разразилась!

Месье Жуффа, наскоро одевшись, перешел через двор, направляясь в свою квартиру, эскортируемый мадам.

Спустя несколько дней я любезно пригласила их на обрезание, написав, что их присутствие доставило бы мне удовольствие. Но ответа почему-то не получила.

В день изгнания Эрика Жуффа я узнала, что в своих ночных садовых работах была не слишком удачлива, хотя и эффективна. Во-первых, я в этом убедилась сама. Можно было бы подумать, что наш двор перепахали мотокультиватором. Ничего удивительного, чтобы не осталось ни малейших ростков тиса, я рыла широко, немного шире посадочных ям. Таким образом, я изуродовала газон, который был окружен качественным декоративным камнем. Во-вторых, в этом убедилось все наше домовое сообщество. Когда я высунула нос из дома, они все уже проснулись, и я поняла, что это был заговор! Первой во двор вышла Манон (Белоснежку оставим за скобками, она была не в том состоянии, чтобы что-то замечать), увидев перепаханный газон, она сообщила об этом своему Полю, который, естественно, позвонил Ванде, а тот в свою очередь сообщил уж не знаю кому. Короче, телефонные звонки сотрясали здание, и все объединились против меня! Из-за каких-то садовых работ! Откровенно говоря, настоящая жизненная драма!

Я и не проснулась толком, как оказалась перед липом военного совета. Мне сообщили об убытках, и я обещала возместить через два дня. «У меня особые отношения с садовником, он обязательно поможет!» – честно сказала я, не вдаваясь в детали. Так же честно я собиралась объяснить истинные причины устранения тисовых саженцев, но сборище глупцов в пижамах (отмечу, среди них не было мадам Ревон) производило ужасный шум и гам. В таком шуме было невозможно говорить о токсичности растений как пищи моего барашка. Кстати, о том, что мой барашек прибыл, я никого не поставила в известность, но арабский телефон очень хорошо сработал благодаря Ванде, увидевшему нас вчера вечером. Учитывая еще и это обстоятельство, мои милые соседи кричали так, что возникло эхо, напоминавшее корсиканское многоголосное пение, и это эхо бесконечно отдавалось в моих ушах. В конце концов я предпочла не участвовать в дебатах до повторного озеленения двора.

Утром я пошла отксерить и увеличить страницу про тисы из пособия по овцеводству Лоранса Перну, которую потом заламинировала, прикрепила к черенку от метлы, а черенок воткнула под фонарем в нашем дворе. Удовлетворенная своей просветительской миссией, я отправилась в маленькую типографию на улице Блан-Манто и заказала пятьдесят приглашений на обрезание моего барашка. К моим старинным друзьям я посчитала нужным добавить и незнакомых мне людей из группы «В поддержку парижского барашка», которая постоянно расширялась. Для плохо информированных христиан и атеистов я уточнила маленькими буквами внизу: «Этот праздник не подразумевает наличия ни религиозных убеждений, ни мясного ножа; речь не идет ни об Аид-эль-Кебире, ни о поедании баранины!» С мусульманами было проще, они не дебилы и знают, что такое обрезание.

Мой друг кюре ответил на приглашение так: он знает, что Христос был обрезан, и это христианское событие католики праздновали 1 января до 1974 года. Только необразованные люди кривятся, называя этот обычай варварским. Оставалось найти исполняющего обрезание специалиста, моэля, и тогда, возможно, все успокоятся.

Возвращаясь к себе, я столкнулась с миссис Барт, которая «хотела поговорить» со мной. Я ответила, что не собираюсь разговаривать с соглашателями. Сделав гримасу, она сказала:

– Но это не то, о чем вы думаете… я хочу объяснить вам, почему месье Жуффа… это сложно…

У нее был несчастный вид, а я ненавижу несчастных людей, которые по поводу и без повода говорят «это сложно». К тому же я опасалась ее признаний в том, о чем можно было и так догадаться.

Повысив голос, я ответила, что для простых людей в таких делах нет ничего сложного и что если ей приходится делать «сложные вещи», это ее личная ошибка, ни моя, ни месье Жуффа, ни Фанни Ардан, потом, сбавив обороты, все-таки пригласила ее зайти как-нибудь. Она ничего не поняла, но мне было плевать.

Потом ко мне с лаем подбежал Селестин, за которым ковыляла мадам Ревон, приговаривая:

– Эта собака сведет меня с ума!

Я крикнула ей издали:

– Это хороший знак, мадам Ревон! Если налицо безумие, значит, есть надежда, что еще не все закончилось!

После этого я заперлась у себя и закрыла ставни: мне требовалось действовать.

Туа с удовольствием поглощал корм, который я ему покупала, поглощал с не меньшим энтузиазмом, чем пил молоко из соски (как и мы с вами, Туа – млекопитающее). Но все-таки у меня было некоторое разочарование по поводу снабжения нашего города сельскохозяйственной продукцией: напрасно я искала на рынках листья свеклы, а если верить Лорансу Перну, моему барашку они должны были особенно нравиться. Хуже того, гуляя по отделу огородных культур рынка, я поняла, что там не продают свежую свеклу, пригодную к употреблению в пищу; как сказал продавец, ее требовалось варить примерно девятнадцать часов в кипящей воде. Что касается листьев, их никто никогда не видел, ни продавец, ни поставщики. Возле дома я купила что-то похожее на листья дрока у флориста, убедившего меня, что, раз свекла не растет в маки, значит, Туа больше привык к цветам (я ввела флориста в курс дела). Ангел так же говорил мне, что барашку необходимы древесные волокна, чтобы у него росли хорошие зубы, и эту проблему тоже надо было решить.

Наши первые совместные сорок восемь часов с Туа были наполнены только лаской и нежностью. Признаюсь, я редко испытываю эмоции, вызывающие слезы на глазах, но теперь их было с избытком. Например, когда Туа доверчиво засыпал в моих руках или на кровати, где устраивалась и я. Иногда он неожиданно вскакивал, и его маленькие копытца разрывали подушки. Это было очаровательно!

Когда я начала хлопотать в связи с обрезанием, возникли проблемы.

– Как и что происходит при обрезании? – спросила я ветеринара.

Молчание.

Повторяю вопрос.

– А-ха-ха! Этого вообще не происходит и произойти не может! – ответил он на мою настойчивость.

Было очевидно, он подумал, что я шучу, и пришлось подробно обрисовать ему ситуацию. Экологические пастбища в городе, сказала я, вошли в моду, и я подозреваю, что было бы непрактичным не иметь такое пастбище в Париже. Пока мой Туа один, но, возможно, у меня появятся последователи. Обрезание помогло бы решить многие вопросы. Я серьезно отношусь к этому, и хотя не придерживаюсь какой-то конкретной религии, считаю, что обрезание это все же не колдовство, а потому допустимо.

Он повесил трубку, и я обзвонила множество других ветеринаров, даже евреев (ни одного мусульманина среди ветеринаров не оказалось, и я не представляю, как они заботятся о своих домашних животных), – все безуспешно. «Я этого никогда не делал!» – вот что я слышала. «Продолжайте делать прививки котам, это должно быть очень захватывающе!» – сухо предложила я последнему, потеряв терпение.

Потом я решила связаться с раввинами, чтобы узнать у них адрес моэля; также я спрашивала, не могут ли они сами произвести эту операцию. Подлинной правды я им сразу не раскрывала, но, уяснив идею моего проекта, все они показали себя насмешниками, и даже хуже того – прикинулись оскорбленными, а самые лояльные говорили, что не могут терять время «на такую ерунду».

Наконец я добралась до замечательного человека, который к тому же оказался психиатром. Он отнесся ко мне с большим терпением и говорил со мной больше часа. Он сказал, что барашек, будучи животным библейским, к тому же близким Богу, как никакое другое животное, может быть освобожден от ритуала, которым я, вероятно, хотела исправить несовершенство природы. Его слова звучали так убедительно, что, убаюканная ими, я решила отказаться от задуманного. А как же праздник? Ничего страшного, можно компенсировать его празднованием бар-мицвы через шесть месяцев, когда мой барашек достигнет возраста, соответствующего тринадцати человеческим годам. Бар-мицва символизирует надежду на полноценную жизнь, и это меня вдохновляло. Сама жизнь – отвратительна, и я о ней стараюсь не думать.

Я вспомнила об одном замечательном раввине, желая его пригласить, но он оказался очень занят. Что ж, понимаю. Он, кстати, не ответил на мое приглашение в группу «В поддержку парижского барашка», и это я тоже поняла. Без сомнения, он не может афишировать себя как сторонника одного животного в ущерб другим, когда все они принадлежат к одной и той же семье Творца.

Шесть месяцев – это долго, и праздник я устроила раньше, и он, несомненно, удался, даже несмотря на то, что Туа изжевал большую голубую ленту, которую я ему повязала вокруг шеи, а потом быстро переместился из гостиной в ванную комнату, которую некоторые из моих гостей сочли подходяще темной.

Двор выглядел восхитительно, но барашек мог любоваться им только из моих окон, поскольку я взяла на себя обязательство до поры до времени не посягать на очаровательный английский газон с тройным дренажом. Барашек слопает все, кроме чертополоха и крапивы, – таково предубеждение заурядных людей, и это досадная проблема во взаимоотношениях с моими соседями. Что же касается самшита, о котором так много говорилось, то из-за его токсичности он оказался так же противопоказан овцам, как и тис. Не менее опасен оказался и олеандр, за который я должна была отдать пять евро садовнику. Но садовник, проникнувшись описаниями Лоранса Перну, обещал сделать мне скидку. Скажу, что он человек со вкусом, в отличие от членов домового сообщества, которых хватило только на то, чтобы бросить раздраженный взгляд на мой плакат о вредоносности тисов.

Иногда я испытываю мимолетное сердечное влечение к какому-нибудь человеку без особых на то причин. Хотя какие тут могут быть причины, если влюбленность возникает на подсознательном уровне. В этом смысле мы и есть настоящие животные, и в этом содержится вся наша человечность: с первого же взгляда уметь выбрать точные мотивы. Выбрать точные мотивы – это еще и поступок коммерсанта. Я испытываю безмерное уважение к коммерсантам, но в эмоциональном плане все же предпочитаю поэтов. В связи с коммерсантами и поэтами на моем празднике у меня случилось два больших разочарования: отсутствие Ангела (поэта) и моих соседей (коммерсантов). Что касается соседей, мне было непонятно, почему никто из них не нанес нам с Туа визит вежливости, ведь мы живем бок о бок с ними, и почему никто из них не поблагодарил меня за прекрасный, можно сказать, изумрудный газон, который я расстелила у них перед окнами, а между тем газон этой марки используют для покрытия футбольного поля знаменитого британского клуба «Манчестер».

Об Ангеле мне все более или менее понятно, и тем не менее его отсутствие стало для меня болезненным, так как служило дополнительным доказательством того, что в сфере чувств он не обладает никакой логикой.

Когда я позвонила Ангелу, желая его пригласить, он аж присвистнул:

– Неужели мир перевернулся?

Мне это было неприятно. Я-то думала, что ему недостает Туа, но, похоже, ошибалась. Но мы быстро помирились, когда я ему торжественно пообещала проводить каждое лето у них в деревне вместе с Туа. Внимание с его стороны казалось мне очевидным, но очевидные вещи иногда делаются только из вежливости, и некоторые даже не представляют, что поступать можно и по-другому. Это очень серьезный вопрос. Человечность, на мой взгляд, гораздо лучше очевидности. И всегда надо быть уверенным скорее в лучшем, чем в худшем, так как это доставляет удовольствие. А когда люди уверены в лучшем, при встречах они довольно редко разочаровываются, и им плевать, что об этом думают другие. И если потом к ним приходит разочарование, то до этого момента они все-таки счастливы. Все это я изложила Ангелу.

– Да, – одобрительно сказал Ангел, – ты права, я просто забыл.

Это как раз то, что мне в нем нравится: он все быстро понимает, благодаря мудрости, которой наделен от природы.

Прошептав:

– Я сомневаюсь, что ты вернешься… – он обрел свой ангельский тон.

При этом он был готов завершить разговор, так как считал бесполезным разговаривать по телефону, если при этом не условиться о свидании, а ведь мы уже условились о моем приезде будущим летом.

Пока я его слушала, ко мне вернулась моя робость, и я уже не понимала, как пригласить его на субботний праздник, но у него был дар вскрывать сейфы, если я правильно думаю о его первоначальной профессии.

– Давай, говори! – велел он.

Я начала говорить, но он внезапно меня перебил:

– Хорошо, я поеду.

– О, как это приятно! – ответила я, думая, что он приедет в Париж.

Но оказалось, я не так поняла.

– Я поеду, мне пора подниматься к животным! Я не могу оставаться на связи.

Он объяснил, что перегоняет скот.

– Куда ты поднимаешься? – спросила я.

– Я тебе уже говорил, – ответил он.

Примерно такой диалог у нас уже был, на восьмистах метрах над уровнем моря. Я тогда не поняла, неужели он может подняться еще выше того места, где мы были, выше пастбища с овчарней на краю. Он расхохотался: «Там, где мы нашли Туа, это было внизу!» Все, что еще ниже, включая Аяччо, казалось Ангелу преддверием ада, расстилающегося под его ногами.

Выяснилось, что в этот раз он поднимается в поисках новых пастбищ для своего стада, и по этой причине не может приехать в Париж, но в другой раз «не исключено». Он добавил: «Для того чтобы увидеть Париж». Но я не обиделась, ни за себя, ни за Туа. Как раз в это время раздался голос Тины Тернер, незримо соединив Ангела, месье Жуффа, садовника, которому я задолжала пять евро, и Незнакомца с площади Вогезов в единый ментальный прямоугольник несколько сложной конфигурации. Ладно, не может приехать сейчас, и не надо, в этом нет никакой срочности. Мы расстались добрыми друзьями, и я себе пожелала жить в Париже, потому что здесь можно пользоваться всеми удобствами большого города: достаточно обратиться к флористу, и не надо брести к Монмартру, чтобы перегнать стадо на верхние пастбища. Трава на площади Вогезов тоже зеленая, я живу в квартале высшего класса, а Туа жадно лакомился букетом… Букетом?! Букет принесли от месье Жуффа, который написал мне в открытке «Я тебя люблю». Он оставил политику, но политика не хотела оставлять его.

Праздник был широко отмечен моими друзьями, о которых я ничего не буду рассказывать, как и о членах моей семьи. Когда он завершился, я перевела дух и обрела немного близости с Туа; это примерно так, когда утыкаешься носом в подмышку любимого мужчины, даже если в моем случае носом мне в подмышку утыкался Туа. В конце концов, это был его выбор, и Туа имеет на него полное право.

Я уже упомянула про газон, но скажу еще раз. С тех пор как газон был постелен, домовое сообщество хранило необъяснимое спокойствие. Но это только поначалу оно было необъяснимым, потом я поняла, что зеленый цвет успокаивает беспокойные души, это общеизвестно. И я не испытывала ни капли страдания, когда мне казалось, что я проживаю в этом особняке одна, как отшельник в пустыне.

Как-то раз, когда Туа долго находился в доме, я решила вывести его во двор, чтобы он попытался найти дорогу назад, – так рекомендовало пособие. К этому времени бедное животное ходило в моей квартире по кругу и уже объело все, что было съедобным, к примеру, тем незабываемым праздничным вечером Туа умудрился обглодать деревянный контейнер для белья. Меня это не огорчило. Когда берешь в дом животное, это значит, ты принимаешь на себя всю полноту ответственности, включая мелкие неудобства. Это правда. Я очень любила свои ковры, но жизнь – это не ковры, если вы, конечно, не торговец коврами.

На прогулке, а мы вышли во двор вместе, я сразу же отметила, что Туа надо подстричь – дневной свет не скрывал очевидное, и мою не высказанную вслух мысль с воодушевлением восприняли садовник и мадам Ревон. Сожалею, но наша прогулка не продлилась долго – к Туа со всех сторон слетелись голуби, чем вызывали у него ужас, и он, дрожа, бросился ко мне на руки, вынуждая меня вернуться вместе с ним домой. Не буду скрывать, я, конечно, подумала про карабин, о продаже которого по низкой цене сообщалось в газете «Корсиканский еженедельник», но я не одобряю жестокость, а наши семь гномов не преминули бы упрекнуть меня в ней, несмотря на собственные многочисленные попытки избавиться от птиц самыми гнусными способами. Такими, например, как острые палки, которыми они ощетинили свои подоконники. Ну нет, выбирая между птичьими какашками и убийством, я предпочту первое. Пики на окнах и крупная дробь – в моих глазах это почти одно и то же, и я не собираюсь прибегать к тому, в чем упрекаю других. Надеюсь, Туа сможет привыкнуть к голубям, как его предки привыкли к коршунам и другим хищным птицам.

Гулять – это была хорошая идея, и я не собиралась от нее отказываться. Первые недели я всегда оставалась возле Туа, но потом решила хотя бы изредка давать ему возможность побегать самостоятельно. Воспользовавшись свободой, Туа дважды забегал к месье Жуффа, но не причинил ему никакого вреда, так как Эрик поспешно возвращал его мне. Один раз он заглянул к миссис Барт, которая завизжала, что Туа съест ее Каспера, на что я возразила, что мой барашек может погрызть дерево, но не маленьких детей. Она не услышала мои здравые доводы.

Неделя шла за другой, и я должна сказать, что мое внимание стало все больше ослабевать, а Туа проявил себя маленьким шутником. Несколько раз ему удавалось пробраться в каморку садовника, что рядом с баками для мусора, но когда дверь открывалась, он убегал. А однажды мне пришлось забирать его с зеленого квадратного газона площади! Подумать только, он пересек площадь, не глядя по сторонам! О том, что Туа убежал, меня предупредил Поль, недоумевая, как можно позволить барашку путаться под ногами в самом центре Парижа? В душе я возгордилась Туа: это был такой трюк – бегство под ногами тех, кто плохо к нему относится.

Не могу точно сказать, от кого именно он убегал, но, по правде, все вокруг были очень плохо расположены ко мне. Для этих неисправимых коммерсантов присутствие Туа в нашем элитном доме было нетерпимо. Тоже мне элита! Я могла бы многое рассказать о сладкой парочке, о Поле и Ванде, и еще больше о месье Жуффа, который сам себе устроил прощение по всем статьям, и о толстухе Лебрас, которая затаила злость на весь мир, и о миссис Барт и ее ребенке гермафродите, и о семье Симон, которая предоставила право своему сыну-подростку самому разбираться со своими проблемами. А отважная мадам Ревон, к которой я питаю самые добрые чувства, говорила только о смерти, и это, признаться, уже достало. Разве таким должно быть элитарное общество? Но мне лучше воздержаться от осуждения. Счастье Туа для меня намного важнее, чем мнимые несчастья других.

Чтобы обеспечить безопасность Туа, о чем я только ни передумала. Первая мысль – завести собаку, ньюфаундленда или лучше курсину, как мне советовал Ангел. Это такая чисто корсиканская порода пастушьих собак, с первого взгляда малосимпатичных… но и здесь мне лучше воздержаться, так как я планирую возвратиться в деревню и есть хорошие сыры у мадам Антон. Рекомендую каждому обратиться к сервису «Гугл-картинки» и самому решить вопрос красоты.

Собака породы курсину прекрасно охраняет овец, намного лучше, чем какой-нибудь дог-ситтер, которого я могла бы найти, но я не намерена заводить двух животных – и с одним-то довольно трудно путешествовать. В конце концов, я решила обойтись колокольчиком, который позволит мне всегда слышать, где гуляет Туа.

Теперь практически всегда жующий барашек, где бы он ни находился, а чаще всегда он находился у кормушки, расположенной под моими окнами, создавал небольшой шум: к звяканью колокольчика примешивалось гульканье птиц, которым также нравилась кормушка. На внеочередное собрание собственников меня призвали уже из-за колокольчика. Меня упрекнули в шумовом загрязнении! Я возразила, что с появлением Туа перестала слушать музыку, радио и телевизор и, можно сказать, жила в монастырской тишине, так как Туа терпел только диски «Птичье пение», «Звуки леса» и «Шум ручья»; два последних я ему включала с трех месяцев. И вот теперь они говорят о шумовом загрязнении, имея в виду колокольчик? Да, мы действительно живем в безумном мире… Остаток собрания я отрабатывала новую технику, принятую благодаря Туа: не отвечать никому, всегда соглашаться с мнением босса, все эмоции держать только в голове. Как бы там ни было, мой Туа остался со своим колокольчиком. Во всех отношениях он преподал мне много полезных жизненных уроков.

Мы с ним спали обнявшись. Туа – мое счастье, мой покой, моя радость, моя нежность, мои чувства, моя ярость, мои воспоминания и мои планы. А планы мои были связаны с Незнакомцем с площади Вогезов. Почти тринадцать лет, может больше, а может меньше, Незнакомец занимал в моем сердце первое место среди двуногих. Он был для меня неотразимо соблазнительным, и это несмотря на качество его темно-синего кашемирового пальто, которое он снимал при температуре больше двадцати градусов по Цельсию. По причине весны он надевал на себя разного окраса льняные рубашки марки «Вильбрекен», которые невозможно было рассматривать без связи с очаровательными «бермудами», и могу заявить с почти полной уверенностью, что лучшие модели его рубашек скоро будут демонстрироваться в музеях.

Я часто останавливаюсь перед витринами и мысленно покупаю для того, кого едва знаю, а если точно, не знаю совсем, какие-то вещи. Это началось у меня с того момента, когда я увидела его в льняной рубашке цвета южных морей. Это как в умственной игре, в которой мне не хотелось проигрывать. Что бы вы там ни подумали, на самом деле я считаю, что ни один злой человек не станет носить цветную рубашку из льна. Чтобы одеваться в Париже в вещи, которые годятся для восьмилетнего мальчика, собиравшегося с мамой на пляж тридцать или семьдесят лет назад, чтобы осмеливаться носить кокетливый розовый, или салатный, или даже голубой, чтобы позволить рубашке навыпуск колыхаться на ветру, чтобы не застегивать две верхние пуговицы, обнажая слегка поросшую волосами грудь, – чтобы так одеваться в обществе, которое прикрывает тканями мужчин намного больше, чем женщин (я не детализирую), надо быть очень сентиментальным, тоскующим по детским играм в песочнице. И как мне не восхищаться таким образом мысли? Понимаю, мои антиподы предпочтут охотников, таких, к примеру, как месье Симон, который круглый год носит картонные рубашки цвета хаки, с настолько большими карманами на груди, что в них можно запросто спрятать зайца вместе с ушами.

Благодаря Незнакомцу с площади Вогезов я пережила новый прилив изобретательности. Перед витриной «Вильбрекена» я чувствовала себя чьей-то парой и была готова потерять время, чтобы порадовать человека, которого любила. Модели нового сезона давали мне возможность мысленно подарить Незнакомцу несколько великолепных мгновений. А он… он давал мне шанс любить, и это был отличный подарок с его стороны.

Несколько мгновений счастья посреди дня – это уже много, и надо было думать о тех, у кого нет возможности испытать что-нибудь похожее. С ощущением того, что я люблю, с предчувствием удачи я отправилась в зоомагазин, желая купить домашние тапочки «для больших собак», чтобы копытца Туа меньше вредили мраморным плиткам. Но, увы, моему барашку подошли бы только тапочки из железной сетки – он поедал все, и тапочки съел сразу, как я вытащила их из пакета. Ну разве это не проявление любви с его стороны?

Благодаря Туа я стала острее чувствовать. Незнакомец с площади Вогезов был для меня словно радуга, и это сравнение подчеркивалось тем, что он по-прежнему таскал под мышкой папки из разноцветного картона, прижимая их к льняным рубашкам. Его квадратная спина, развернутые плечи, прямой позвоночник – все было похоже на произведение современного искусства под названием «Человек». Свежий утренний ветерок закручивал прелестные волоски у него на груди, но я не решалась задержать на нем взгляд надолго.

Иногда мне казалось, что и он окидывает меня мимолетным взглядом, но я не хотела строить иллюзий по поводу близости нашего предполагаемого сентиментального союза. Тем не менее я не могла не отметить, что решительно не видела его ни с кем под руку начиная с зимы. Спросить его о том, почему он один, я тем более не могла, рискуя показаться нескромной. Однажды нам довелось оказаться рядом в совершенно интимной ситуации, в булочной, где он покупал клубничный торт «на двоих»… Мой ступор продолжался недолго, поскольку булочница спросила, как поживает его мама, и Незнакомец ответил, что он как раз собирается к ней и что, слава богу, ей стало получше, – таково неумолимое течение обыденной жизни.

Мой Туа, за которым я тщательно ухаживала, вскоре вырос в настоящего мужчину, и зов первого гона сделал его очень напряженным, чтобы не сказать грубым. Я, конечно, могла бы вылизать его особым образом, но этот особый подход предназначался для Незнакомца с площади Вогезов. Когда мы будем вместе, я заставлю его взорваться от радости, какую он еще ни разу не переживал, я уверена в этом. Я буду легко царапать ему живот, а он, утопая в подушках, будет мурлыкать от счастья. Я буду играть с ним так, чтобы он снова почувствовал вкус своего восьмилетнего детства, так подходящий к его разноцветным рубашкам. Он освободится от всех тягот мира и во время своей таинственной работы будет вспоминать наши игры.

Конечно, я отдаю себе отчет в том, что с течением времени на пары обрушивается привычка и отношения черствеют. Но разве это касается только пар? Посмотрите на тех, у кого нет пары, – разве они не черствеют в своих отношениях с другими? Достаточно вспомнить миссис Барт или Наташу Лебрас, да этим грешат многие люди, которых вы хорошо знаете. Но есть и другие примеры, и вы о них тоже знаете. Так что очерстветь – это не неизбежность. Единственная неизбежность – это течение времени, но и здесь есть нюансы. Если говорить о моем открытии, время – превосходная вещь, поскольку оно направляет сердца к свободному одиночеству. Свободному – вы услышали меня? Старость – это восторг, если принять ее и правильно ею распорядиться.

Но до старости мне еще далеко, и пока я располагаю абсолютной любовью животного. А мой Незнакомец с площади Вогезов больше не живет как мужчина, хотя я не могу утверждать это наверняка. Однако мой оптимизм побуждает меня думать о том, что наши жизни однажды соединятся. Чтобы понять, как это может произойти, я попыталась влезть в его шкуру и даже набросала в «Твиттере» мужской профиль. Я описала себя как благородного, богатого, умного человека, живущего в элитном квартале и имеющего кашемировое пальто. Несмотря на кашемировое пальто, стали поступать отклики. Со мной (с ним) сразу все захотели дружить. Первый такой отклик отправила я сама, с чужого компьютера. Я не назвала своего настоящего имени, умолчала о семейном положении и тем более умолчала о Туа. Написала только – «Почему судьба должна была послать мне дурака, работающего по расписанию?» Моя затея была наживкой, на которую клюнули десятки претенденток. Я читала, рассматривала фотографии, находила подходящие внешние данные, отмечала приблизительную грамотность или живость посредственного ума, но не находила ничего, что могло бы сравниться со мной настоящей.

Но потом мне это надоело. Для начала надо было найти овечку, которая будет парой моему Туа. Брачный период у Туа может продлиться двенадцать с половиной лет и ни минутой больше, человеку в этом смысле повезло – биологические процессы у него протекают в другом темпе. Кстати, моя глубокая сосредоточенность перед монитором отвлекала меня от наблюдения за Туа, который сжевал провода компьютера и отравился. Я должна была приобрести новые провода, и, признаюсь, в тот день у меня не было сил, чтобы промыть Туа желудок.

Жизнь потихоньку текла, проблему с компьютером я решила, но пару для Туа так и не нашла. Однажды я вышла на площадь в выходные и увидела своего Незнакомца – такого не было никогда прежде, раньше он появлялся только по будним дням. Почему-то я сразу подумала, что у него депрессия, а потом булочница сказала мне, что у него умерла мать. Теперь он ходил чуть согнувшись, кости его позвоночника сжались от глубокой печали. И я, сочувствуя ему, представляла, как ласкаю его нервные окончания в основании волосков на груди, чтобы увидеть, как уходит боль, как разглаживаются морщинки на лице и распутывается клубок грустных мыслей, как он потихоньку расправляет плечи и начинает улыбаться. А затем в каком-то уголке моего мозга возникла мысль: я больше не хочу, чтобы он был один! Я представляла, как иду с ним вместе, и это дарило мне покой. Осознание, что место рядом с ним свободно, мучило меня. Я уже почти что физически ощущала, что ему недостает меня. Конечно, глупо предполагать, что Незнакомцу нужна именно я, поскольку мы с ним совсем не знакомы, но что-то мне подсказывало, что он нуждается во мне. Если во мне нуждается Туа, то и Незнакомцу я могу протянуть руку помощи. Он примет ее, и мы вместе перешагнем через бездну.

В моей квартире Туа все превратил в крошки. Когда ко мне приходили гости, у них должно было создаваться впечатление, что они попали в Помпеи, в жилище, чудом уцелевшее после извержения Везувия. Можно было лишь догадаться о том, что когда-то у меня была прекрасная деревянная мебель, о других предметах интерьера я и не говорю. Брыкаясь, Туа разбил вазы и заодно телевизор. Прыгая, сломал прочный, как мне казалось, каркас дивана. В день, когда я отправилась на новый фильм Клода Ланцмана, он пришел в ярость и умудрился сорвать шторы.

Оказалось, пять часов, проведенных в одиночестве, – это слишком много для барашка. На празднование бар-мицвы я развела во дворе костер, который привел Туа в ужас. Барашки боятся огня, как и лошади, как и собственники жилья, сидевшие в тот незабываемый вечер взаперти у себя дома. Кто-то из них даже позвонил в комиссариат полиции.

Так или иначе, я постоянно жила в экстатическом состоянии. Но меня это не смущало, на это я никогда не обращала внимания. Мое спокойствие не было нарушено и в то утро, когда Туа удалось проломить дверь в кухню, единственное место, пока что ему недоступное. Ошалев от восторга, он атаковал электроплиту. Мне не жаль, я все ем холодным, но разбитая плита нарушала первоначальную гармонию дизайна от Муассонье.

Играющие гормоны вызывали у Туа бессмысленные приступы ревности, когда ко мне в гости приходили мои друзья мужчины. Месье Жуффа барашек, видимо, считал своим политическим врагом. «Даже он не любит меня», – патетически шептал Эрик, доведенный до отчаяния. Он был готов перейти в иудаизм, чтобы я поверила, будто жена его покинула. Я в это время совершала молитву перед свечами, чтобы успокоить Туа. Поэтому и посоветовала ему стать анималистом, но выразила сомнение в том, что это поможет. Он, как всегда, бубнил и бубнил, что «хочет все бросить», а я убеждала его начать с того, чтобы покинуть мою квартиру.

Признаться, Туа меня уже начал доставать. И все-таки я никогда не сердилась на него из-за фантастической нежности, абсолютно лишенной лжи, которая нас объединяла. Иногда я думала, что после таких испытаний любые неприятности не могут причинить мне никакого вреда. Даже если моя совместная жизнь с Незнакомцем с площади Вогезов не заладится. Он ведь мог разбить вазы саксонского фарфора или сжевать обожаемые мною вещицы бренда «Бомпар». Да если б и мог, я бы на это просто наплевала.

Но однажды наши три жизни перевернулись. Вы, наверное, уже и сами заметили, что жизнь редко переворачивается в одиночку, не увлекая за собой другие. Все судьбы связаны в этом худшем из миров. Все держится на чудесной механике.

 

Глава 7

Был прекрасный день конца июля. Я пошла купить свечей, поскольку только свечи и еще какие-то пустяки моему Туа были не по вкусу, а значит, я могла спокойно делать запасы, в отличие от всего другого. Когда я огибала угол площади, меня обогнал Адриен на своем блестящем скутере. На своем жутком, трудно воспринимаемом языке он крикнул:

– Иди-ка, посмотри на мою мать, это что-то! Она загнала тачку во двор, такие шуточки, и Туа…

Я даже не дослушала до конца, подумав: «Ну вот! Мой барашек забрался в автомобиль, завел мотор, нажал на газ и наехал на даму!..» Мысль была неприятная, и я попыталась ее прогнать. Теперь последует заявление в комиссариат… судебное заседание по поводу моего права держать в городе барашка… моральное право… суд присяжных… Ну, не стоит преувеличивать.

Оказалось, что Туа немного погрыз шину – и не надо было делать из этого трагедию. «Уф!» – узнав правду, я не могла удержаться от вздоха облегчения. За такое пустячное повреждение я предложила взволнованной сверх всякой меры мадам Симон в четыре раза больше, чем эта шина стоит. Но она не прекратила истерику. Она бесновалась так, будто считала себя всю жизнь красавицей и вдруг осознала обратное.

Здесь стоит сделать отступление и рассказать о том, что происходило в нашем террариуме в течение последних месяцев. Кое-что я видела сама, поглядывая за окно, но основное узнала от малыша Адриена, который охотно выкладывал все домашние новости: неприятности родителей были для него как бальзам на душу. Этот мальчик, без сомнения, обладал хорошим чувством юмора, попадая в те пятьдесят процентов детишек из буржуазных семей, которые вовремя сообразили, что посмеяться по поводу и без повода – это значит приподняться над реальностью, потому что атмосфера в буржуазных семьях слишком удушлива, чтобы длительное время находиться в ней без риска для жизни.

Как выяснилось, мадам Симон страдала от ревности, и, если следовать рекомендациям Национального института здоровья и научных исследований, ей могло бы помочь только одно терапевтическое средство – переезд на другую квартиру, так как причиной волнений мадам была наша прекрасная соседка, рогоносица мадам Жуффа. Правда, я думаю, что все переживания ревнивицы были напрасны, так как месье Симон не имел для адюльтера никаких возможностей, но я не хочу злословить.

Теперь о том, чему я сама была свидетельницей. Мадам Симон всегда пыталась стать подругой мадам Жуффа. Она одевалась, как мадам Жуффа (здесь я снова сдержу усмешку), покупала такие же сумочки, а во дворе громко восклицала: «О, как это красиво! Вам это так идет! Где вы купили такую прелесть?» Причем поток комплиментов лился, даже если речь шла о плетеной хозяйственной сумке или зонтике, купленном наспех в метро… я хочу сказать, в газетном киоске, поскольку никто из обитателей нашего дома не рискнул бы спуститься в шумную подземку, это средоточие антисанитарии и социальных низов. Но мадам Жуффа оставалась безучастной к лести такого низкого пошиба. Чаще всего она отвечала улыбкой, обнажая зубы почти как Туа, который любит продемонстрировать безукоризненный ряд зубов, сверкающих, как бриллиантовое ожерелье на шее звезды на открытии Каннского фестиваля. Иногда она с учтивостью называла адреса магазинов, но не более того – приглашения мадам Симон, к примеру, в кино, на премьеру в Оперу или еще куда-нибудь, она всегда отклоняла. «Было бы так мило, если бы мы пошли вместе», – жеманно мурлыкала мадам Симон. Опять осечка! Но мадам Симон не сдавалась и брала другое ружье, разоружение не значилось в привычках семьи потомственных охотников в хаки. Мадам Жуффа игнорировала даже приглашения на распродажу, подброшенные мадам Симон в ее почтовый ящик, в то время как значительные скидки были действительно аппетитными. «О, да, я видела, спасибо, но у меня нет времени. Вы знаете… я много работаю», – говорила она каждый раз. И у нее действительно не было времени. У нее не было времени даже любить мужа, так что о чем говорить, и мадам Симон приходилось одной примерять одежду. И ни одна живая душа не рискнула бы ей сказать, что при ее-то бюсте и… хм… огузке она могла повредить репутации даже такой фирмы, как «Шанель». Я хихикала в кулак, когда видела мадам Симон с сумкой, которую она приобретала, подражая мадам Жуффа. Это была совсем другая сумка, просто потому, что мадам Симон не вышла ростом, и любой клатч в ее руке почти волочился по земле, как будто попал к обезьяне со слишком длинными руками. Нет-нет, я ничего не имею против мадам Симон и уже достаточно говорила об этом, но будем справедливыми: не каждому дано быть Фанни Ардан. И будем честными до конца: все же мадам была большой дурой.

После того как мадам Симон заподозрила в мадам Жуффа разлучницу, она поменяла плюс на минус, и ее теперь просто выворачивало от гнева, когда они встречались. Но это был подавляемый гнев, а на моего бедного Туа она выливала гнев реальный. Природу этого гнева я понимала: она ненавидела все красивое. Не знаю, насколько она оценивала пропасть, разделявшую ее и хорошеньких женщин, за которыми она исподтишка наблюдала в магазинах, но я не могла допустить, чтобы Туа стал для нее козлом отпущения.

На самом деле, конечно, ужасно быть одновременно дурнушкой и богачкой, и мне было даже жалко мадам Симон. Дурнушка в ней осознает, что все деньги мира не позволят заменить крайне несправедливый подарок богов ко дню ее рождения. А богачка пытается приспособиться к пожизненному пребыванию в касте лишенных привлекательности женщин. Иногда мне хотелось посоветовать ей ездить на метро, чтобы понять относительность ее переживаний, очевидно же, что есть гораздо более глубокие неравенства, чем эстетические. Но то, что очевидно для других, не очевидно для мадам Симон. (Думаю, что для мадам Жуффа тоже.)

В любом случае, малыш Туа не имел к этому никакого отношения, и если она настаивала на том, чтобы передвигаться исключительно на автомобиле, это ее проблемы. Шина была для барашка все равно что древесные волокна, и его желание почесать зубки было совершенно естественным, однако мадам Симон оставалась неумолимой.

Я сделала все, чтобы с терпением психиатра успокоить ее ободряющими словами. К примеру, я сказала, что нахожу ее похудевшей, что ее туфли все-таки зрительно немного утончают ее икры – и все это под крик раненой совы. Тогда я спокойно пошла за шлангом и, вернувшись, окатила ее с головы до ног. Это заставило ее ретироваться. Не знаю, успокоила я ее или мадам испугалась, что растает как сахар, из которого она состояла на 79 процентов, но я ее в тот день больше не видела.

Зато я увидела месье Симона. В тот же вечер он позвонил в мою дверь, чтобы сказать, что будет жаловаться как по поводу шины, так и по поводу обливания водой. И завтра меня вызовут в полицию.

Я была без ума от радости! Я не знала, как его благодарить. И немедленно заказала по Интернету цветы, чтобы преподнести их чете Симон на рассвете, от пяти до семи утра. Наконец-то мне понадобится адвокат!

Все дело в том, что к тому времени я уже знала, что мой Незнакомец с площади Вогезов и есть адвокат. Консьержка назвала мне его имя, подтвердив, что жилец в разноцветных льняных рубашках и с цветными папками под мышкой не издатель, как я думала сначала, не певец-маэстро, но хороший адвокат. История с барашком и с тисовыми деревьями была уже известна всей площади, включая консьержей.

Тем же вечером, закрыв дверь за месье Симоном, я зажгла свечу, прочитала молитву, потому что намеревалась совершить священное действие, и стала искать в Интернете номер телефона кабинета Незнакомца с площади Вогезов. И что вы думаете – нашла! Отыскав его, я даже вспотела, и первая мысль была такой: «Ну, теперь все!» Потому что его номер начинался с цифр 45 27. Это очень важно! Номера телефонов почти всех мужчин в моей жизни начинались с цифр 45 27, и, должна заметить, это было очень романтично, хотя первые четыре цифры всего-навсего указывали на округ Парижа. (Еще добавлю, что все они родились либо в 1950-х, либо в 1992-м, но это не имеет отношения к делу.)

Набирая номер, я так разволновалась, что боялась – начну заикаться. Но когда любезная секретарша соединила меня с ним, я тут же выдала, что речь идет об одном барашке. По паузе чувствовалось, что в том кабинете опыта ведения дел с ветеринарами еще не было. Чтобы развеять заблуждение, я продолжила:

– Меня зовут Алиса Невер, это псевдоним, я не намерена раскрывать свое настоящее имя до судебного процесса. Мою проблему я хочу представить вам на рассмотрение… У меня есть барашек, который пожевал шину, и оказывается, я ваша соседка.

И… он засмеялся. Очень громко! И тогда настала моя очередь! Это продолжалось, по крайней мере, секунд двадцать, и я почувствовала себя не только счастливой, но уже живущей с ним, потому что у меня всегда было ощущение, что я живу с людьми, с которыми вместе смеюсь на концертах.

– Я очень хорошо понимаю вас! – сказал он, отсмеявшись. – Вы обязательно опишите мне барашка, но не в этот раз!

И он снова рассмеялся.

Я не могла поверить своим ушам… Чтобы Незнакомец с площади Вогезов, такой роскошный в своей рубашке марки «Вильбрекен», а когда прохладно – в жилете от «Бомпар» (я видела такой же на полке в магазине), был таким веселым… Да мне это и в голову не приходило! Хотя могло бы и прийти, потому что я знала, что мы собираемся пожениться. Женщина, которая смеется, уже наполовину в твоей постели, гласит пословица, но кто сказал, что слово «женщина» нельзя заменить на слово «мужчина». Теперь я окончательно убедилась в том, что мы дополняем друг друга.

Обрисовав ему ситуацию, я сказала, что мои соседи объединились против меня под девизом «Зарежь барашка!». Он тотчас же перехватил мою мысль, заметив:

– Обожаю невыполнимые миссии!

– Мне очень нравится то, что вы говорите! – воодушевилась я.

Мы договорились встретиться завтрашним вечером в кафе на углу, ну, не совсем вечером, так как у него была встреча с бандитом и ее он отменить не мог.

Немного опасаясь, что он может не прийти, я спросила:

– Вы не забудете?

– О чем? – спросил он.

– Что у нас завтра свидание!

Он еще раз засмеялся:

– Конечно, не забуду! Отныне каждый раз, услышав блеяние, я буду думать о вас!

Такого мне еще никогда не говорили, а у меня слабость на редкие фразы. Если честно, я бы предпочла забыть, что «я думаю о вас» было связано с блеянием. Такие сильные эмоции для меня невыносимы, и я поспешила попрощаться.

Посидев с телефоном в руках, я заметила, что вся горю, почти как полено в новогоднюю ночь. Не сильно задумываясь, пьяная от счастья, я разделась и вышла в нижнем белье во двор освежиться под струей воды. С одной стороны, это смело, но с другой – а что в этом такого? В конце концов, я вовсе не Наташа Лебрас и легко могла бы сойти за садовую скульптуру Родена, если бы мои соседи проявили минимальную понятливость. Но именно Наташа Лебрас открыла окно, чтобы проорать мне:

– Ну, не могу пове-е-е-ерить! Смотрите все-е-ее!

Я показала ей кулак и крикнула:

– Вы проводите всю свою жизнь в Мужене, лечитесь на термальном курорте, а стоит ли ехать за сотни километров, когда здесь есть душ на свежем воздухе и в великолепных декорациях?

Наташа с грохотом захлопнула окно.

Сожалею. Единственный раз она встала в одиннадцать часов, и ей так не повезло.

Окончив водные процедуры и не имея ничего намеченного на этот вечер, я решила немного прогуляться по кварталу. Во время прогулки я несколько раз почувствовала на себе косые взгляды. И особенно в магазине декоративно-прикладного искусства, куда я заглядывала уже в девятый раз за последние три месяца. В этот магазин я приходила за пледом «Симран» шириной под два метра – как раз по размерам моей кровати. Я всегда считала полезным спать на ней втроем или вчетвером, а в последнее время – с барашком. Люди, которые знают наверняка, сколько друзей останутся у них ночевать, кажутся мне депрессивными. Особенно если их тревожность колеблется между одной персоной и нулем. У Туа была меланхолия, и он съел восемь предыдущих пледов, но это меня не волновало. Гораздо больше меня волновало то, что мои друзья теперь предпочитали вернуться к себе домой, даже если жили за городом. Им не хотелось «делить постель с бараном», они морщились при виде «возмутительных пятен», отпечатывающихся на постельном белье, пятен, делающих простыни «липкими и вонючими», но больше всего их смущали маленькие шарики помета – мой Туа очень трудно освобождал от них хвост и сеял их повсюду. С некоторых пор я проводила жизнь с метелкой и совком в руках, чтобы не размазывать помет по коврам, но когда любишь… Даже Эрик Жуффа не искал больше случая растянуться на кровати в моей спальне, как частенько делал прежде. Нет-нет, он заглядывал иногда, но предпочитал теперь продавленный диван, утверждая, что не потерял всю свою энергию, в отличие от Туа.

Мадам Симран, хозяйка магазина, была не особенно разговорчивой, а несравненная прелесть ее пестрых тканей не казалась ей достаточной причиной для оправдания моего непреодолимого влечения заглядывать, как на работу. Когда я заглянула к ней в четвертый раз, она любезным тоном спросила меня, не держу ли я семейный пансион, коль так часто покупаю пледы, на что я ответила, что у меня только одна кровать, но ночи бывают бурными… Мое шаловливое подмигивание задело ее, и я немедленно поправилась, уточнив, что сплю только с одним барашком, но вот незадача – замечательные изделия фирмы «Симран», вытканные по экологическим нормам да еще с естественными расцветками, неудобоваримые для обычного желудка, барашку пришлись по вкусу. После этой моей невинной шутки, которая на самом деле и шуткой-то не была, она начала делать при мне недовольную физиономию, что шло вразрез с теми суммами, которые перекочевывали из моего кошелька в ее кассу.

Вот и сегодня я снова купила плед, сине-зеленые узоры которого примиряли меня с жизнью так называемой шлюхи. Я была бесконечно благодарна Туа за то, что он позволил мне избежать вечной проблемы выбора среди множества очаровательных моделей, ведь каждый выбор подразумевает чувствительный для сердца отказ от других вещей. Сине-зеленый? Прекрасно! Из магазина я вышла без тени сожаления, вся обращенная в будущее, казавшееся мне абсолютно совершенным. Через две недели в моей жизни появится другой плед. Но смущало то, что мадам Симран, очевидно, хотела, чтобы я как можно скорее покинула ее территорию.

Не намного лучше встретили меня и в кафе, в том числе и официанты, хотя до этого враждебно настроенным казался только хозяин заведения. Правда, кафе находилось в доме, к которому я перенесла кучу выкопанных тисов. Но я так поступила не только для того, чтобы отвести от себя подозрения, но и потому, что там стояли большие мусорные баки, куда складывали коробки из-под замороженных продуктов и прочие ящики. Хозяин кафе, когда всем стало очевидно, что тисы выкопала я, увидел в этом моем акте агрессию. Но что бы он там ни увидел, я очень люблю это прелестное местечко под не менее прелестными аркадами, от которых веяло стариной. Будучи человеком миролюбивым, я даже сказала ему: «Давайте уладим наше маленькое разногласие!» – но он не захотел разговаривать со мной нормально. Что до официантов, внезапное изменение их поведения я не могла объяснить, если не считать, что они, конечно, уже знали про шину мадам Симон, муж которой прилежно посещал бар в этом кафе. Не исключено также, что он рассказал им про небольшой инцидент с участием Туа, который произошел во дворе несколькими днями ранее. Так, ничего особенного. Летом у барашков начинается период гона. Туа, обладая превосходным здоровьем, заводился не на шутку, а у парнокопытных есть склонность угрожать в этот период нападением. Я намеренно сказала «угрожать», это не значит «довести дело до конца». Следуя свои естественным порывам, мой Туа напал на месье Симона, но атаку не завершил, так как испугался появления Селестина, к которому относился с большим подозрением, потому что это маленькое четвероногое совершенно не походило на курсину, а к курсину Туа привык на генетическом уровне. Напал он на месье Симона, а целую трагедию из этого сделала мадам Симон. Я подчеркиваю, лето – сезон любви, и я не собираюсь учить природу!

Под прицелом косых взглядов, в давящей тишине, которую нарушал только шум кофеварки, я спокойно допила свой эспрессо и пошла в булочную, желая купить, как обычно, три багета для голубей… Булочница была сварливой особой, но я не могла удержаться от того, чтобы спросить ее о Незнакомце с площади Вогезов.

– Вы его хорошо знаете, он адвокат…

Она переменилась в лице и гордо заявила, что да, неплохо знает, и уже очень давно. Говоря это, она вытянулась во фрунт, будто в лавочку только что вошел генерал де Голль. Я ее понимаю. Иметь клиентом человека такого уровня – большая честь. В надежде завязать дружескую беседу, я добавила, что мне нравятся многие его рубашки, как и его манера одеваться в целом. Но ей, видимо, недоставало живости ума, и она не выдала ни одного комментария. А затем неожиданно заявила с мечтательной улыбкой:

– Это очень любезный господин… Вы хотите еще что-нибудь, кроме багетов?

Любезный… Я была на небесах. Более того, я захотела быть красивой и умной, чтобы соответствовать ему. Взволнованная, я на несколько минут погрузилась в медитативное созерцание стойки с пирожными. Любезные мужчины меня всегда возбуждали…

Булочница вернула меня на землю, еще раз бросив свое «Больше ничего?», означающее на языке коммерсантов «Может, еще что-нибудь?». Я вздрогнула и машинально взяла шесть эклеров к кофе – ужасная глупость, я никогда не ем пирожных, но мне хотелось доставить ей удовольствие. Ладно, порадую голубей.

Перед тем как уйти, я позволила себе ещё один вопрос или, скорее, два:

– Вы не знаете случайно, в каком году он родился?

Она не знала.

– А где?

Она тоже не знала.

По дороге домой я думала, что он, может, родился в Бресте или в По, и, может быть, год его рождения без последней цифры – 196, но это не так важно, в жизни нельзя узко мыслить. Важно, что он любезный…

Чтобы убить время, я вполглаза смотрела телевизор – новый, так как старый разбил Туа. Умный барашек спрятал телевизионный пульт, но я его нашла, и мы вместе выбрали канал TF1. Одновременно, поудобней устроившись на остатках дивана, я щеткой вычесывала своего любимца. Ему легко жилось, казалось, он никогда не скучал и был счастлив, а для меня нет ничего приятнее видеть, что другое существо счастливо.

У моего барашка было потрясающее умение сосредоточиваться. Он мог целый час смотреть в одну точку, например на край стола, ни разу не моргнув при этом. Его блестящие глаза не выдавали никаких чувств. Тем не менее было очевидно, что его мысли уносятся в маки с их будоражащими запахами, в луга и горы, где скот сейчас перегоняют на летние пастбища. Когда я отвлекала его от бесконечных мечтаний, он смотрел на меня с упреком, закрывал глаза и вздыхал. Но отвлекала я его редко, так как предпочитала уважительно относиться к моментам медитации, и мой Туа, вероятно, мог бы возвыситься до буддийского прозрения.

Если отвлечься от всех разрушений, что он произвел в городской квартире, от его сезонного самцового запаха, от проблем с кишечником и прочих мелочей, уход за ним не представлял никаких трудностей. Но говорить о воспитании я не осмеливаюсь, мне пришлось отказаться от него, так как я убедилась почти сразу, что Туа не запоминает никаких фокусов, никаких команд, которые могли бы поразить публику. По своей сути он был близок к двуногой мужской особи, ограниченной в близости к природе. Если Туа кормить и поить, если предоставить ему некоторую свободу и дать немного ласки, он будет самым счастливым из мужчин. И даже более того, не многие из мужчин способны достичь такого уровня мудрости, какого достиг мой барашек.

Бараны вообще мудрые. Ни один из них не станет осложнять себе жизнь, как, например, месье Жуффа, который, сменив пластинку, сказал мне, что жена его обманывает. Это было лучшей обнадеживающей новостью за последние месяцы. Но он сделал из этого трагедию, считая, что сам все испортил. Я же придерживаюсь другой точки зрения. Если муж долгое время обманывает свою жену, а потом и она принимается делать то же самое, значит, будущее у них многообещающее, с циклическим переключением с одного на другое. И этому многие могли бы позавидовать. Единственное, что требуется, – составить расписание, чтобы не случилось пересечения адюльтеров, грозящего полной анархией, но, в конце концов, набросать устраивающий всех график не сложнее, чем подобрать таймшер для пятидесяти человек. Я даже попыталась доступно объяснить все это Эрику, но он заблеял, что это вовсе не смешно. Естественно, я пошутила, и все-таки я не вижу связи между желанием развестись при наличии верности и желанием сохранить семейную жизнью при хроническом наставлении рогов.

Чтобы немного расслабиться, я решила нанести визит мадам Ревон, но и здесь мне пришлось пережить не менее ужасные мгновения.

Высокопарно выражаясь, я пришла искать утешение в заботах о старости, чтобы избежать волнений молодости. А дело все в том, что вчера ко мне наведался инспектор из государственного казначейства. Он предупредил, что подходит срок заполнения налоговой декларации, и агрессивно задал несколько вопросов насчет моих доходов за три последних года.

– Какую сумму вы задекларировали?

– Ту, что получила, это должно быть отмечено в документах, – ответила я.

На самом деле я не помню, сколько получила денег в виде дохода, вероятно, достаточно, чтобы нормально жить, не заботясь о том, сколько там у меня на счету. Это и есть право на забвение цифр. Это я ему и сказала. А так как мой ответ ему явно не понравился, я нанесла ему удар, полностью соответствующий моему стилю мышления:

– Месье, я никогда не обманываю! И это с моей стороны не гражданская доблесть, к счастью я далека от этого, так как ненавижу пошлые добродетели, о которых много говорят, но которые редко претворяют в жизнь. И мой здравый смысл отговаривает меня от длительных отношений с лицами, которых я осуждаю за привычку врать, хотя осуждаю я их, несомненно, напрасно.

Он почему-то решил, что я разговариваю с ним свысока, и изъявил желание проверить мои бумаги, но что я ему сказала, что он всегда может это сделать. Потом я добавила, что хоть я и считаю себя неспособной ни к каким расчетам, но я должна хорошо понимать, как ведутся сделки, поэтому предпочитаю проверить свои бумаги сама.

В предвкушении невыразимого счастья завтрашнего свидания с Незнакомцем с площади Вогезов, я предложила ему заплатить в течение ближайших двадцати четырех часов ту сумму, которую он укажет. Иногда очень трудно понять намерения Всевышнего, но в данном случае любую цену я нашла бы совершенно правильной. Он покрылся пятнами и ушел не попрощавшись.

Но все это я даже не успела изложить мадам Ревон, так как она сразу же заявила мне, качая головой:

– Нет, вы знаете, я больше не могу вас поддерживать.

«Поддерживать» – это, конечно, преувеличение, но она явно дала понять, что собирается перейти от нейтралитета к враждебности.

Я вошла в комнату и села на диван, хотя она мне не предлагала, и Селестин тут же подошел показать мне свои зубы. Думаю, он принял меня за дантиста, а может, вознамерился укусить, хотя его крохотная пасть раскрывалась максимум на два сантиметра. Чтобы приободрить Селестина, я предложила ему пойти почистить зубки, но мадам Ревон даже не улыбнулась. Она сказала: «Проблемы множатся, и это становится нестерпимым!» – и я спросила какие. Но мадам Ревон, будучи старой, наверное, забыла какие. Она вдруг стала грызть ноготь указательного пальца, а ее глаза в это время искали признак стены, а может, и горшка. Потом она встала, чтобы что-то посмотреть среди своих безделушек, потом снова села, а я жестко произнесла: «Я жду…» У нее был совершенно потерянный вид, и я почувствовала себя чудовищем.

Чтобы помочь ей, я рассказала о том, что сделал Туа… ну, частично, – чтобы она больше не грустила из-за проблем с памятью. Я умолчала про очень большие тумбы на улице, которые он сломал, про углубления на нашем газоне из-за копытцев Туа, а также про дверь подъезда со следами ударов его лба и копыт (это она, наверное, видела).

– И вы знаете, оказывается, барашки любят резину… – радостно произнесла я.

И тут она встрепенулась:

– А шина мадам Симон, разве это не скандал?

– Не знаю, как насчет шины, но то, что мадам Симон устроила скандал на пустом месте, очевидно…

Увы, я не успела развить эту тему, так как мадам Ревон оклемалась и обнаружила память слона. Видеть ее гнев для меня было некоторым удовольствием – разве плохо, когда человек просыпается? – но все хорошее имеет свойство заканчиваться.

Я уже собиралась уходить, когда она мрачно сказала:

– Мой Селестин умирает от страха из-за этого барана! Да и я не осмеливаюсь больше спускаться вниз!

Таким образом, я приняла на себя самое большое обязательство в жизни: отныне я должна была выходить во двор с Селестином в руках, чтобы он прогулялся. Эта глупость продолжалась пятнадцать дней, до того момента, пока не вмешалась сама жизнь.

Ненавижу, когда кто-то плачет над моей судьбой, потому что через чужую боль я начинаю осознавать свою собственную, но я вовсе не собираюсь еще более усугублять свои невзгоды. В жизни так много тяжелых моментов, которые кажутся бесконечными, но достаточно посмотреть на календарь и часы, чтобы увидеть: да они ничто по сравнению с мгновениями истинного счастья, принадлежащего вечности.

До свидания с Незнакомцем с площади Вогезов оставалось совсем чуть-чуть.

 

Глава 8

На свидание я не стала прихорашиваться, чтобы не вызвать впоследствии разочарования. Я надела джинсы, футболку и сабо в цветочек, чтобы повеселее. На Незнакомце с площади Вогезов была белая рубашка. Я не видела ничего более неотразимого, и я считаю, что мужчина, прежде чем надеть белую рубашку, должен ее погладить, чтобы выглядеть, как подобает случаю. Рубашка у него была выглаженной. В этом я увидела очень четкий шаг в моем направлении, пусть я и ошибалась.

В основном, к сожалению, мы говорили о деле, хотя несколько важных вопросов буквально жгли мне губы, и они не имели никакого отношения к моему барашку.

Он поздравил меня с хорошим знанием Библии, которую я ему процитировала, но он не был уверен, что это произведет впечатление на судей, которые, по его мнению, не имели времени для чтения такой большой по объему книги. На это я возразила, что нехватка времени на чтение – отговорка абсолютно бессмысленная, поскольку мы все-таки располагаем свободными от работы часами, и как их провести, не определено никаким указом свыше. Можно, к примеру, не сидеть в социальных сетях по два часа с открытым ртом, считая мух, и не блуждать часами по Интернету в ущерб другим занятиям, и, следовательно, «время для чтения» всегда найдется, не хватает, скорее, желания читать, а это недопустимо. Он кивнул: «Совершенно верно» – эту фразу он повторял часто, и она мне нравилась.

Я сказала ему, что мои соседи почему-то не верят в мое намерение все возместить – деньгами, разумеется. Он посоветовал мне в комиссариате «быть поскромнее», я не очень поняла, что под этим подразумевалось, но и обещала. Еще он мне сказал, что правосудие столкнется с трудностями, решив запретить мне содержать барашка, особенно если пресса и общественное мнение выступят на моей стороне. «Это было бы слишком хорошо», – грустно ответила я. На что он сказал, что при поддержке моих 2876 друзей из группы в Фейсбуке я могла бы организовать грандиозную манифестацию, предварительно оповестив о ней прессу, а также телевизионщиков с канала BFM, чтобы они вели прямую трансляцию («Ведь они мастера показывать в прямом эфире даже то, что не происходит» – это его слова). Также я должна найти чиновников, которые возьмут на себя смелость поддерживать меня, желательно больших шишек, и т. д. С большими шишками я не видела никакой проблемы, начать можно было с Эрика Жуффа, который, хотя и отошел от дел, имел некоторые связи, к тому же стадная общественная деятельность помогла бы ему найти новый смысл жизни. Оказалось, Незнакомцу с площади Вогезов всегда нравился Эрик Жуффа, и он был бы рад познакомиться с ним. Подойти на улице к всенародно избранному депутату, чтобы сказать ему все то хорошее, что он о нем думает, он бы никогда не решился, а вот прийти ко мне, чтобы поговорить с ним о выступлениях в прессе, – это отличная идея. «А вам он нравится?» – спросил меня Незнакомец. Я честно ответила, что в основном ему нравлюсь я. Он рассмеялся, и его смех взволновал меня. Я еще раз убедилась в том, что это смех человека, который интересует меня больше, чем просто адвокат.

В ходе нашей беседы он произнес и кое-что странное. Услышав, «я довольно давно заметил вас», я кивнула – было бы удивительно, если бы он не заметил меня с барашком на площади. «Нет-нет, еще до того, как он защебетал». Защебетал? А я-то думала, что это у меня репутация городской сумасшедшей. Он также спросил, одна ли я живу, на что я ответила: «Вы шутите? Вы ведь хорошо знаете, что нет!» – и тут он погрузился в себя. Сначала я с чуткостью подумала: он, вероятно, вспомнил, что недавно умерла его мать, но потом мое сердце замерло – неужели он ревнует?.. Засмеявшись, я уточнила, что имела в виду барашка, и он расслабился.

Он очень удивился, когда я рассказала ему о его темно-синем кашемировом пальто, о его свитерах и рубашках, обо всех предметах его гардероба, кроме трусов и кальсон.

– Сожалею, что кроме, – добавила я со вздохом, что позабавило его.

– А вы необычная, – сказал он.

– Нет, это вы необыкновенный! – невольно сорвалось с моих губ.

После третьего стакана белого вина я осмелилась спросить, где и когда он родился, и с удовольствием услышала ответ: в Нейи, в 1956 году.

В моих глазах появились слезы, и он вытащил из кармана бумажный носовой платок. Мое «вы не понимаете, это так взволновало меня…» он, видимо, пропустил мимо ушей, потому что вежливо извинился за то, что не родился в Труа в 1960-х. Я стала уверять его, что он родился в нужном месте и в нужное время, и он снова засмеялся.

Еще выпив вина, мы перешли на корсиканский язык. Он обожал Корсику – и расе е salute нам обоим. Меня настолько переполняли чувства, что я едва не пропела ему на ухо: «Будем любить друг друга на звезде или под оливой», как поет Жильбер Монтанье. Остановило меня только то, что я не знала, как он к нему относится.

Но, все больше погружаясь в морскую пучину, я произносила то, что не следовало произносить. Так, например, когда он признался, что только что пережил трудный период, я выпалила, желая успокоить его: «Если хотите, я могу ходить с вами на кладбище…» Он посмотрел на меня в замешательстве, я ведь не должна была знать, что его мать умерла, и он пока еще не знал о нашем совместном будущем. Честно говоря, я даже подумала, что это конец, что я уже не смогу признаться ни сегодня, ни через неделю, что готова следовать за ним во всех несчастьях, а кроме того, что мы будем вместе хохотать до упаду всю оставшуюся жизнь, исключая, конечно, дни, когда надо отдать дань уважения усопшим… Но он, хвала всем богам, обошел эту мою глупость, как и все другие, просто промолчав. Вернее, я сама ему предложила: «Давайте помолчим пять минут, согласны?» Он сделал большие глаза и, похлопав меня по руке, сказал: «Согласен!» И тут я поняла: он такой же шутник, как Туа. Потом я стала размышлять над тем, почему он похлопал меня по руке, и решила, что это опыт, что он никогда не делал ничего плохого в отношении женщин. И я была счастлива: у меня тоже не было ничего плохого в отношениях с мужчинами.

Мы сидели и молчали, внимательно рассматривая интерьер кафе. Но поскольку в этом кафе я бывала не раз, и не два и даже подкинула им туи, чего мне так и не простил хозяин заведения, долго разглядывать интерьер мне было не интересно, и я переключилась на Незнакомца. Его запястья и предплечья покрывали тонкие волоски, красиво расположенные и совсем не похожие на шерсть барашка. Морщины на его лице образовывали маленькие квадратики и бороздки в самых разных местах, на щеках, на виске… На лбу, будто сбрызнутом солнцем, выделялись веснушки, брови имели красивые очертания… да все в нем природа наделила красотой, в том числе уши. Мужчина с красивыми ушами – это большая редкость. Нарушив молчание, я спросила его, не собирается ли он жениться, и мне показалось, что его губы ответили желанием поцелуя… я так думаю. Прекрасный момент нашей беседы, закончившийся совместным взрывом хохота.

Как раз в этот момент часы в его телефоне сообщили, что время истекло, и я сказала себе: «Начало всему положит именно взрыв хохота, он станет прелюдией ко всей нашей грядущей жизни. Как хорошо…»

Вслух я этого не произнесла, но он прошептал, будто услышал:

– Вы совершенно чокнутая…

Меня это нисколько не обидело, так как в его голосе была нежность.

Волшебство подходило к концу. Он сказал:

– К сожалению, я должен уходить… но я очень прошу вас…

Что, выйти за него замуж? Переспать с ним? Поцеловаться? Я была согласна на все, и не важно, в каком порядке, но он всего лишь попросил меня прочитать документы для судебного заседания… Печально, конечно, но ведь Незнакомец с площади Вогезов не мог знать о серьезности моих намерений. Может быть, у него есть постоянная любовница и он не собирается менять ее, может, он вообще боится любви и не хочет сталкиваться с моей животной привязанностью. Я же предпочитала заполучить его для ad vitam aeternam, вечной жизни, а не для вечного сожаления.

Мы расстались, обменявшись рукопожатиями, но на самом деле это было не просто рукопожатие. Сначала мы прикоснулись друг к другу, потом он похлопал меня по руке, потом пожал мне руку и слегка провел ладонью мне по спине, как будто лаская, и только после этого он двинулся своей прекрасной походкой к выходу. Я последовала за ним, и, открывая дверь, мы посмотрели друг на друга. Одновременно. Разве это не знак?

Войдя в квартиру, я едва взглянула на Туа. Он спал. Я заперлась в своей спальне одна, без него, и стала думать о Незнакомце с площади Вогезов. Включив свой умственный компьютер, я воссоздала его образ и принялась гладить себя, как будто мы наслаждаемся вместе. Это было трудно, так как я никогда не видела его в момент наслаждения. Но потом стало получаться. Я вспомнила, как мы пили кофе, и от этого образа перешла к другому – как он делает мне лечебный массаж. Я никогда не смогу вообразить себя рядом с Туа, но с ним – да, да и еще раз да. Я все ярче представляла, что мы спим вместе, что я вылезаю из постели после ночи любви только в полдень, чувствуя себя немного утомленной, что… В общем, с этим образом я и заснула.

В комиссариате я решила следовать совету моего адвоката – быть скромнее. Он позвонил мне за пять минут до моего визита туда. «Не знаю почему, но вы меня беспокоите…» – сказал он. «Это оттого, что вы меня любите», – едва не ответила я, а не ответила я потому, что просто окаменела, услышав его голос.

На все вопросы инспектора полиции я кротко отвечала «да», полагая, что так и надо. На вопрос: «Вы смеетесь над нами?» – я решила не отвечать.

Также я сообщила ему, что хочу обратиться к правосудию, потому что барашек и есть мое счастье. И заодно подать встречное заявление в комиссариат – пусть разберутся с моими соседями. Но он, похоже, воспринимал меня как мегеру, которая притащила откуда-то барана, чтобы потом наделать из него котлет. Не сомневаюсь, и он, и его коллеги с удовольствием попировали бы. Полицейские составляют самую ужасную часть населения, я давно об этом знала. К счастью, инспектора срочно куда-то вызвали, и выяснение обстоятельств было прекращено. По большому счету, ему было на меня наплевать.

Теперь я надеялась на группу «В поддержку парижского барашка», один из друзей обещал мне помочь. А чтобы собрать их всех вместе, надо было устроить вечеринку.

Прежде всего я заказала дрова для костра, и плевать на соседей. В конце концов, я тоже собственница жилья, и двор принадлежит мне точно так же, как и им. На вечеринку я пригласила многих своих знакомых, в том числе Сынка, водителя, который, если вы помните, вез меня из Марселя, сотрудников Ассоциации защиты животных, селекционеров овец и тех, кто занимается экологическими пастбищами. Из знаменитостей – Брижит Бардо (не знаю, придет ли).

И конечно же я не могла обойти стороной кое-кого из корсиканского землячества. Например, корсиканскую фолк-группу «Я – Муврини», исполняющую традиционные песни, мне нравится, что они дали название своей группе в честь муфлона. Еще я позвала некоторых священнослужителей из Аяччо, имена которых обещала не называть. Ангел отклонил мое предложение, потому что я собиралась приехать на Корсику в августе. (Собираюсь приехать еще не значит я приеду, подумала я.)

По моим подсчетам, должны были собраться четыреста шестьдесят три человека, четыреста шестьдесят четыре, если считать комиссара полиции, пока не ответившего на приглашение.

В назначенный день наш дом как вымер: пока мои помощники устанавливали во дворе столы с гигантскими канделябрами, чтобы огня было как можно больше, я не видела никого из своих соседей. Правда, должен был присутствовать Адриен, но я не уверена, можно ли считать его полноправным членом жилищного сообщества, так как на площади Вогезов он теперь редко появлялся.

Взбудораженная пресса прибыла задолго до восьми часов. Сначала я была немного задета, что на меня наслали журналистов, которые наверняка напишут бульварную пошлятину, но мои опасения оказались напрасны – «акулы пера» были внимательны и дружелюбны.

Но я вернусь к соседям. Как выяснилось, они организовали протестную манифестацию в кафе под аркадами, а кто-то из них поехал на барбекю. Не понимаю их… Можно подумать, мой костер разгорится как пожар в Варшавском гетто, но даже если и так, разве это повод, чтобы покидать корабль? Ох, даже мадам Ревон была среди них… Демарш с их стороны был просто жалок, но журналисты все-таки пошли выслушать «другую сторону».

Да, я еще ничего не сказала про Эрика Жуффа. Он стал одним из самых горячих моих сторонников, правда, мнениями мы обменивались не вживую, а через Фейсбук, хотя жили в пределах видимости друг друга. Он поднял на ноги всех депутатов, которые были чем-то ему обязаны, а таких оказалось немало, и благодаря им объявление о моей вечеринке появилось во многих периодических изданиях, не считая газеты «Монд», но я понимаю издателей и не обижаюсь на них. Ведь их публикации в поддержку экологических пастбищ и прочих сельскохозяйственных инноваций были разовыми и зависели от спонсирования.

Эрик, как я и предполагала, покинув политику, уже обрел некоторый вкус к жизни, в основном в виде чипсов, которые он нервно поглощал перед телевизором. В итоге у него появился лишний вес, что некоторые неверно истолковывали как неумеренное потребление бутербродов на светских коктейлях. Что ж, простительно для тех, кто не знаком с психологией. Попробуйте представить страдания ребенка, который сломал свой самый любимый грузовичок, ведь это болезненно, правда? И как тут не заесть потерю чипсами!

Мадам Жуффа обрела наконец власть в доме, получая удовольствие от безнадежной депрессии своего супруга-варвара. Однажды она пожаловала со своим любовником и сказала, что согласна на развод, но для Эрика развод был бы равноценен разорению, так что все разговоры о разводе, по крайней мере со стороны Эрика, прекратились. (Впрочем, он никогда и не предлагал мадам развестись.) Он стал верным жене, если можно говорить о верности к призраку. Вообще, я нахожу забавным, что, вздыхая на протяжении многих лет по поводу потерянного в браке времени, он не смог извлечь выгоду из такой прекрасной свободы, которая забрезжила на его горизонте. Вместо любовницы он заполучил барана, и ради этого барана бодрствовал ночью, собирая в Интернете необходимую информацию для доказательства того, что люди и животные (кошки, собаки и прочие, хомячки не в счет) способны дать друг другу необходимое тепло и в крупных городах.

Став большим специалистом в области животноводства, он однажды высказал испугавшую меня мысль:

– А не стоит ли мне поехать набраться сил на Корсику?..

Я отговорила его:

– На Корсике тебя будет тянуть в Париж!

– А здесь меня тянет туда, – вздохнул он. Еще бы не тянуло! В Париже Эрик Жуффа, из-за его политических врагов, из-за финансового Центра, по-прежнему ведущего расследование, из-за его жены, к которой он испытывал ревность, смешанную с ненавистью, не мог жить в полной безопасности. И все-таки… Когда он продолжал настаивать на воображаемой Земле обетованной, я беспощадно приводила ему детали (выдумывая их на ходу): мошенники всех сортов, грязные аферисты – на Корсике их всех перебили и бросили на съедение кабанам, даже останков не нашли. Он задрожал. В подтверждение своих слов я при нем позвонила Ангелу, туманно объяснив:

– Эрик Жуффа это… Ангел откликнулся лаконично, как всегда:

– Мы, корсиканцы, не бегаем за … – последовало непечатное слово.

Я призвала Эрика Жуффа не гоняться за теми, кто не гонится за тобой, и он успокоился. А успокоившись, снова принялся искать информацию о барашках в Сети, так как на зеленые пастбища его больше не тянуло.

Не могу не признать, что мысль Незнакомца с площади Вогезов полнее связать «дело Туа» с прессой стала настоящей идеей века. Кроме писак из бульварной прессы, на мою вечеринку подтянулись и серьезные журналисты, и был не только канал BFM, но и первый, TF1. На следующий день мой Туа был на всех телеканалах, а в газете «Паризьен» ему посвятили целый разворот, поместив его портрет под крупным заголовком. Зная о том, что будет фотосессия, я обработала его туалетной водой «Жавель» и повязала ему великолепную ленту от фирмы «Симран» цвета маки, в итоге он предстал перед всеми в образе невинного агнца с наимоднейшей прической в стиле Ив Сен-Лорана. Копытца Туа я намазала маслом «Моной», прочитав, что так делают на выставках-ярмарках овец, популярных во всех нормальных странах, от Англии до Австралии, где победителям достается корона и перевязь с кокардой. Мой барашек благоухал, как кокотка, принимая во внимание, что, кроме «Жавель», я вылила ему между рожками полфлакона диоровских духов «Жадор». Я также заставила его проглотить для успокоения пару таблеток донормила, что оказалось все-таки многовато для его семидесяти килограммов, но зато он смотрел на всех очень мирно, потеряв половину своего бараньего упрямства. Туа не отлипал от моих ног или, скорее, от моих коленей, так как его состояние лишило его возможности прыгать и атаковать. Правда, он весил столько, что я боялась, что все закончится синяками, и, самое главное, я была вынуждена не двигаться, когда давала интервью, – сидела, как парализованная старуха. Зато в «ютьюбе» (записи выложил Эрик Жуффа, и впоследствии они во множестве копировались фанатами Туа в социальных сетях) мы выглядели мудрыми, и я, и Туа.

Привинченная к садовому креслу, я больше не могла следить за обменом мнениями, препятствуя возможным взрывоопасным беседам, как химик, переходя от колбы к колбе, препятствует образованию взрывоопасных смесей. Особенно меня беспокоили Эрик Жуффа и Незнакомец с площади Вогезов – мне бы не хотелось, чтобы они обменивались информацией обо мне. Про них пока ничего не скажу, но избежать прискорбных коллизий не удалось. Так, один мой приятель, который, не являясь коммунистом, был настоящим большевиком, вцепился мертвой хваткой в Эрика, мало знакомого с левыми идеями, и стал, повышая голос, доказывать что-то. К счастью, рядом со мной оказался другой мой приятель, еврей-ортодокс, а евреи-ортодоксы умеют быстро выводить человека из состояния краткого умопомрачения. Возникла стычка и между моим приятелем-дальнобойщиком и его супругой. Она, по-видимому, не понимала природу настоящей дружбы, так неожиданно возникшей, и оба начали заводиться, как пара молодых нахальных хиппи.

Были и другие мелкие ситуации, но все это ничто по сравнению с тем, что дискуссия между Эриком Жуффа и Незнакомцем с площади Вогезов все-таки состоялась. И состоялась еще одна – последнего с некоей мадам де Фонтенэ… Тысячу раз сожалею, что я не могла доподлинно услышать, о чем они говорили, так как, совершенно беспомощная, все это время безуспешно пыталась отодвинуть благоухающую шерстяную конструкцию, привалившуюся к моим ногам. Мне пытались помочь, но животное под кайфом оказалось нетранспортабельным.

После ухода всех моих изрядно набравшихся гостей, а для вечеринки я заказала несколько десятков ящиков красного капиторо и розового альцето, в расчете напоить также собравшуюся на площади публику (предварительно я объявила, что о содержании всех разговоров мне и моему адвокату будет известно), я отправила Эрика Жуффа спать, объяснив ему, что должна побыть в одиночестве, «посоветоваться сама с собой». Остатки мебели были внесены обратно в квартиру. Признаться, я об этом плохо помню, зато помню, как Незнакомец с площади Вогезов тяжело дышал, когда помогал мне нести Туа.

– Вы не должны были пичкать его таблетками, – сказал он.

Я стала отпираться, и он в первый раз обратился ко мне на «ты»:

– Не принимай меня за дурака.

Эта фраза меня огорчила. Я никогда не лгу.

Почти никогда. Могу промолчать, но это другое, и на допросе я всегда сознаюсь.

Когда мы вошли ко мне, Незнакомец обвел глазами гостиную от пола до потолка и прошептал:

– О да… И все-таки…

Я спросила:

– Вам не нравится?

Он сказал:

– Да… конечно… Но разрушения… Я не представлял, что барашек такой вредитель…

«Как вы», – подумала я, имея в виду мадам де Фонтенэ, но вслух сказала:

– Тогда не критикуйте!

Таким образом, мы больше не говорили о барашке, а говорили о его личной жизни и о моей тоже, то есть о нашем прошлом.

Он признался, что любил многих женщин, но никогда не хотел ни жениться, ни иметь детей, потому что ждал момента, когда наконец можно будет решиться на длительные отношения, в том числе подразумевающие детей. Идиот, так профукать свою жизнь! Получается, что он ничего не решает, а только ждет. Иначе говоря, если он встречал только никчемных женщин – это его карма… но не решение, и если его яйца не смогли дать жизнь маленькому существу, то так и надо признать, не изобретая «рациональных» оправданий.

Я сказала ему, что просто так трахаться – это, конечно, приятно, но ведь детей заводят для того, чтобы повернуть мир к лучшему, насколько это возможно, – дети родятся и исправят наши ошибки. А «просто так» – всегда «просто так» – это значит напрасно коптить небо. Он рассердился и завел песню, что, мол, жена могла бы помешать ему работать.

– Но ведь работа не мешает тебе любить? – возразила я.

Он ответил только:

– Ты можешь говорить, что хочешь… – а затем пересказал мне то, что услышал от Эрика Жуффа. Оказалось, этот псих сказал ему, что был со мной, но не что мы были вместе. Я хотела возмутиться, а потом подумала: а ведь Эрик прав, мы никогда не были вместе. «Вместе» – это не значит быть в одной постели. Незнакомец с площади Вогезов со мной согласился, единственный раз. Другие мои рассуждения ему не понравились. И надо сказать, у него были ко мне вопросы. Например, спала ли я с Унтелом, с которым он разговаривал? Да. И не только с ним. Но я была не вместе с ними, а просто рядом, в одной постели, как была почти со всеми, с кем он общался в этот вечер, но это ни о чем не говорит. Зато теперь я вместе с моим барашком, не потому, что мы наслаждаемся в одной постели, а потому, что мы образуем пару – настоящую пару.

– Ты все время лжешь, – сказал он.

Я лгу? Да это оскорбление! И тут снова не обошлось без мадам де Фонтенэ.

– А ты мне не говорила, что была претенденткой на титул «Мисс Франция»…

Я чуть от стыда не умерла… Но ведь меня не выбрали…

В этом месте я заплакала. Может быть, из-за вина, или от усталости – вечеринка была длинной, или из-за избытка чувств, а скорее всего, из-за него, Незнакомца с площади Вогезов, который сидит у меня дома и говорит со мной на «ты», как будто мы вместе.

Он вытащил из кармана упаковку бумажных носовых платков, но я решительно отвергла ее. А потом совершила ошибку всей моей жизни, но она и должна была совершиться, это судьба. Я сказала:

– Ты знаешь, почему я плачу? Потому что все мужчины в моей жизни родились в пятидесятых, и один – в тысяча девятьсот девяносто втором. И, знаешь, почему-то в Нейи!

Это вызвало у меня новый приступ рыданий, а он прижал меня к себе и больше не задавал никаких вопросов.

Когда он меня успокоил (как мерзавец, кем и был, – просто погладив по головке), он сказал:

– К сожалению, мне надо идти. Странно…

Он встал, я тоже. Я больше не грустила. Со слезами вышел излишек вина, я так думаю. Еще я подумала, что между пьяными людьми никогда не происходит ничего хорошего, и даже если они по-настоящему любят друг друга, то перебор все равно бросает тень на отношения. Так что, может, все и к лучшему.

Но как же все-таки странно…

Незнакомец с площади Вогезов стоял посреди комнаты. Мы смотрели друг на друга. Не отрываясь. И подходили друг к другу все ближе и ближе. Наконец наши тела соединились, как намагниченные, клеточка к клеточке. И возникла загадка, несомненно связанная с ДНК. А как еще объяснить, что с одними людьми в жизни все склеивается, как клеем, в то время как с другими ничего не получается. У нас – получилось. Наверное, так бывает только раз в жизни, когда два необыкновенных человека чудесным образом встречаются. И над их жизнью встает заря.

 

Глава 9

В объятиях Незнакомца с площади Вогезов я поняла, что и на долю «чокнутой с бараном» может выпасть счастье. Я никогда не была сентиментальной, но столь позднее счастье дарило надежду, что оно пришло надолго. Не буду особо распространяться по этому поводу, но скажу, что наше физическое единение было безгранично и неразделимо. Но главное даже не это. Оказывается, Незнакомец месяцами шпионил за мной, и следил настолько пристально, что мог вспомнить вещи, которые были на мне только однажды, про которые я и сама уже забыла. К примеру, розовая юбка колоколом, «она была на тебе одним октябрьским утром». Да? И вправду была… В развитие этой темы я узнала, что для него ткани и цвета тоже служили символами, тоже подчинялись особой логике, суть которой заключается в том, что мы все живем под одним и тем же небом, и одежда разных тонов – от голубого до черного, от розоватого до серого – здорово влияет на наше настроение и нашу жизнь. Он видел, как я несла в прозрачной сумке маленькую неказистую собачку, и сказал, что эта сумка подходила к моей одежде и к моему образу вообще. Я поняла, что чем более сумасшедшей я казалась, тем больший интерес он испытывал ко мне. Так и было на самом деле. Появление барашка заставило запылать его разум. Без сомнения, он был своеобразным человеком, но не думаете же вы, что я могу заинтересоваться кем-то обыкновенным?

У него было множество интересов, он хорошо знал южные вина и все острова Средиземного моря, которые прилежно посещал. Он очень любил свою мать, гречанку по происхождению. (Это был плюс в смысле усыновления им моего барашка, так как Одиссей тоже был греком.) Он любил, как и я, все оттенки голубого и заметил, что лента на Туа сегодня была изумрудно-зеленая, а на мне – бирюзово-голубая одежда, так хорошо сочетающаяся с моими глазами, – он видел все, хотя моя бирюзово-голубая одежда валялась поблизости на полу. Про себя он сказал, что ему одинаково интересны и высокопоставленные персоны, и городская голытьба, и это он объяснил Эрику Жуффа, когда разговаривал с ним, но ведь и я говорила Эрику что-то подобное… Он спал с женщинами, которых находил красивыми, и переставал с ними спать, достаточно на них наглядевшись. Были в его жизни и те, кого он любил, и любил не только потому, что спит с ними. Но к тому моменту, когда он стал для меня Незнакомцем с площади Вогезов, их уже не было. Его привычную жизнь нарушила болезнь и смерть матери, случившаяся, в общем-то, внезапно. (В этом месте я подумала, что на ее могилку надо бы привезти грузовик гравия, потому что цветы вянут, а конфет усопшие не едят.) Его отец был итальянским священником, и он благодаря ему прилично знал Библию, даже процитировал мне Екклезиаста: «Всему свое время, время жить и время умирать, время смеяться и время плакать», – а от себя добавил: «Время любить и время пощадить себя». Слушая его, я задавалась вопросом: почему, почему мы соединились только сейчас?

Перед тем как попрощаться, мы не занимались любовью, как все нормальные люди, – мы мечтали о другом: снова встретиться, и это при том, что 99,9 процента людей вообще перестают мечтать после второго свидания.

Второе наше свидание состоялось у него дома, так как он находил мою квартиру сильно потрепанной, особенно ванную комнату, где дверцы душевой кабины не могли сопротивляться ударам головы Туа. Даже когда в ванной никого не было, мой барашек долго и исступленно дробил двери, прежде чем исторгнуть из себя звук, схожий с проявлением оргазма, – единственное объяснение его интереса. Не знаю, скучал ли Туа в мое отсутствие, надеюсь, что да, но у него появилась привычка лизать мою одежду (не жевать, а именно лизать), а у меня – ремонтировать дверцы душа, после чего я почесывала его, сидя у камина. В отношении Незнакомца у меня тоже появились привычки. К примеру, я наслаждалась запахом пота в подмышках его рубашек «Вильбрекен», прежде чем отправить их в стиральную машину; были ли какие-то привычки с его стороны, я сказать не могу.

Долго наблюдая жизнь наших соседей, клиентов, друзей, героев романов и телесериалов, мы пришли к выводу, что совместную бытовую жизнь обычно ведут в тюрьме, приюте или монастыре, то есть в обособленных местах, там, где ты поневоле отрезан от жизни, в том числе и от светской. Нас это не устраивало, и мы очень мудро решили жить в двух квартирах, он у себя, а я у себя. Потом мы решили, что просто встречи нас не устроят, но и съезжаться мы не будем, так как в нашем возрасте нельзя терять ни минуты, чтобы размениваться на объявления и встречать агентов недвижимости. Не помню, кто из нас предложил: неделю жить у него, неделю – у меня, но эта неделя будет условной, она могла бы длиться и семь дней, и несколько часов. Чтобы избежать проблем, мы приняли несколько решений о бытовом, культурном и умственном единении, которые я не намерена представлять здесь: наша любовь будет запатентована после нашей смерти, это я обязуюсь заверить у нотариуса, вот тогда вы все и узнаете.

А что же Туа? Туа остался верен самому себе… Когда он увидел Незнакомца с площади Вогезов, пришедшего ко мне второй раз после памятной вечеринки, барашек его обнюхал и понял, что это тот самый двуногий, который уже несколько раз вытаскивал «маму» из нашей общей овчарни. Был ли это запах простыней незнакомца? Или аромат его духов, которыми я брызгала на себя утром, чтобы легче было прожить день до вечера? А может быть, это был аромат наших любовных игр, который заставил Туа сожалеть о том, чего я невольно лишила его в Париже? Так или иначе, барашек набросился на Незнакомца сзади и с силой ударил под колено, и, не занимайся мой любимый теннисом и плаванием несколько раз в неделю, еще неизвестно, уцелел бы он. А так он всего-навсего потерял равновесие и ударился об угол камина, отбив большой кусок мрамора. Но я, представьте, даже не вскрикнула. Туа сделал меня невосприимчивой к любому неожиданному происшествию, да и можно ли переживать из-за какого-то камина, пусть и семнадцатого века? Незнакомец был достойный человек, привыкший по роду своей профессии к проявлению преступных действий, поэтому решил не отвечать на незначительный выпад. Я посоветовала ему сесть и не шевелиться, поскольку знала, что Туа, когда взволнован, пинает ногами и рогами оставшуюся мебель, и ненадолго отлучилась, чтобы поставить пирог в плиту. Плита была новой, так как старую Туа разбил вдребезги. Потом мы занялись любовью, так как медлить было нельзя – мы и так прожили сорок пять и пятьдесят семь лет соответственно, до того как встретились. Понятно, что мы не ставили будильник, и пирог, естественно, сгорел, ну и что из этого? И я хотела бы успокоить судей, что мы уже внесли деньги за плиту с программным управлением, а также за программируемую кофеварку; кроме того мы так запрограммировали свои айфоны, что общественная жизнь не могла нарушать личную. Образно выражаясь, память Незнакомца и моя память весили миллионы гигабайт, но все эти гигабайты распространялись только на нас двоих, а для тех, кто не представлял для нас интереса, мы оставили совсем небольшое пространство. При этом надо понимать, что ни Незнакомца с площади Вогезов, ни меня никоим образом нельзя было запрограммировать.

В следующий раз нам обоим все-таки захотелось утолить телесный голод. Туа последовал за мной в кухню. Он громко блеял и настолько разнервничался, что поминутно звучно испускал газы. Когда я села на диван вместе с подносом, на котором лежали разнообразные заманчивые вкусности от Пикара и нарезанные помидоры, Незнакомец с площади Вогезов даже не улыбнулся. Он выглядел… разгневанным. И нанес удар:

– Это какой-то ад! Как ты можешь жить в таком зловонии?!

Думая его задобрить, я улыбнулась:

– Не придавай значения, сейчас откроем окна!

– А что ты будешь делать зимой? – хитро спросил он.

– Какой зимой? У нас микроклимат, – деликатно ответила я.

Но что делать зимой, я и правда не знала, а ведь это так важно – что будет потом.

А потом было вот что. Я открыла окно, и несколько голубей слетелись на подоконник, решив, что настало время раздачи багетов. Испугавшийся Туа едва не порвал себе голосовые связки. Он издавал хриплый звук, который я называю «дрожащим». Понимаю, что такую музыку оценит далеко не каждый…

Я села возле Незнакомца и прошептала, положив руку на то место, каким мужчины лучше всего воспринимают сообщения:

– И все-таки он миленький, разве нет?..

У меня, не сомневаюсь, было ангельское лицо, но он ответил:

– Нет!

Тон у него был безапелляционным, и внутри у меня что-то сломалось.

Но мы не поссорились, как вы могли подумать, мы просто решили пойти в ресторан. На улице я ощутила такую влюбленность, что внутри у меня все ликовало, и я прыгала вокруг него, как девчонка. Он попытался коснуться темы Туа, но я решительно отклонила ее, подкрепляя отказ говорить главным аргументом: «это мой принципиальный взгляд».

Запертый в квартире, барашек немного скучал… Но я утешала себе тем, что мы скоро поедем на Корсику, почтить визитом пастуший приют и крестного папу Туа. Что до возможного приемного отца, Ангел так и не понял, какие отношения связывают меня с моим адвокатом. Но я во всех смыслах думала, что все образуется на месте.

Однажды мы остались голодны после съеденных нами десертов – вероятно, в силу того, что съели их с удовольствием, – и очень нежно обнимались, сидя на диване. Туа я накормила до такой степени, что он оставил нас в покое, но вскоре после его ужина его замучила отрыжка длительностью в две минуты, что по-человечески вполне объяснимо и усилило мое обожание. Но Незнакомец не увидел в этом никакой поэзии – он ее даже не искал. Из-за этого в течение недели, в нарушение графика, который мы старались соблюдать, как родители в разводе, имеющие детей, мы спали у него, бросив Туа. Вследствие возникшего разногласия я решила уехать на Корсику на полдня раньше, как я сказала, «на разведку», а на самом деле, чтобы скрыть от Незнакомца все прелести перевозки Туа по трассе в ящике и т. д. с дальнобойщиком Сынком: не менять же веселый экипаж. Незнакомец выбрал морской путь, он считал прибытие в Аяччо на белоснежном лайнере «более благородным», чем на самолете; до порта он собирался добраться на арендованной машине.

Узнав о моем скором отъезде, наше домовое сообщество заметно оживилось, но не столько из-за меня, сколько из-за Туа: «Вам хочется его увезти!» – заявила мне миссис Барт, не сдерживая радости. По совету моего адвоката я смогла удержать рот на замке, хотя очень хотела возразить: пусть бы она сама увезла своего сыночка, и что даже у моего барашка есть отец, в отличие от некоторых дурно воспитываемых детей.

Но я все же не удержалась от невинной шутки, адресованной семейству Симон. Я всего лишь сказала, что Туа останется в Париже на месяц совсем один: будет гулять в нашем дворе на свежем воздухе и щипать травку. Сплошные плюсы для садовника, которому не надо будет мучиться с газонокосилкой, да и для жильцов выгода – по крайней мере, тридцать три евро с человека. «Я вызову полицию!» – заорал охотник, внезапно став расточительным. Но я думаю, что комиссариат не примет от него жалобы. Это было бы глупо – излагать в заявлении свои немотивированные страхи.

Что касается семьи на троих – молодые супруги и еще один супруг (или супруга), – то они жаловались, что, когда я ночую «вне дома», им приходится постоянно выслушивать раздирающее душу ночное блеяние Туа. (Мое отсутствие давило ему на рубец, а он не может растягиваться до бесконечности.) Они все вместе выстроились перед моей дверью, готовые вести словесные дебаты на повышенных тонах, но я по очереди посмотрела в глаза каждому из них, пытаясь проникнуть в самую глубину их интимной сущности:

– Ночью, друзья мои, я занимаюсь любовью! И я не могу быть повсюду! Думаю, что каждому из вас это понятно, разве нет?

В глазах Поля и Ванды я увидела то, что хотела. Ванда ретировался первым, под предлогом того, что в квартире наверху зазвонил его мобильник и он должен его выключить. Поль переминался с ноги на ногу, стесняясь самого себя. Манон сохраняла свой очаровательно-идиотский вид. Я рассудила, что с ее стороны это было глупо – прийти вместе с ними, да еще по такому деликатному вопросу. Ну сколько можно закрывать глаза на то, что ты мешаешь двум другим жить их пылкой любовью! Но, может быть, я что-то не понимаю в любви? Во всяком случае, такого чувства у меня никогда не было с месье Жуффа, но мне от него ничего и не требовалось, как и ему от меня, я имею в виду в бытовом плане, – я не стирала ему рубашки, среди которых преобладали изделия фирмы «Вильбрекен».

Иногда мне было жалко Эрика. Фанни Ардан номер два решила продлить свое пребывание с Морисом, ее любовником, до конца сентября. И правда, зачем скучать, входя в овчарню, когда можно крутить совершенную любовь с миллиардером, производителем обуви, что позволяло менять туфли так часто, как захочется, и при том бесплатно? Месье Жуффа знал, что Морис пользуется благоприятным налоговым режимом, а для политика, пусть и бывшего, полагавшего налоговый рай своим козырем, удар был тем более жестоким.

Толстуха Наташа Лебрас изредка покидала нашу овчарню. Она была настоящим адептом «лечения от благополучия» Киберона. Она худела четыре раза в год, но после поездок в Киберон возвращалась еще более угрюмая, чем прежде, и начинала есть вдвое больше, чтобы обрести моральное равновесие. Видимо, равновесия ей достичь было сложно, потому что она передала мне через курьера гневное послание, в котором уведомляла, что приложит «всю свою энергию для борьбы с этим бараньим бедствием». Копию послания она опустила мне в почтовый ящик. Чтобы накопить силы для этой борьбы, она спала с утра до вечера, не считая ночи.

Мадам Ревон я видела каждый день из-за Селестина, которого выводила на прогулку. За это она была мне признательна настолько, что поделилась рецептом роста вьющейся герани. При этом она приняла такой заговорщический вид, как будто делилась кодом ядерного чемоданчика, хотя на самом деле речь шла об обычном удобрении, продававшемся в соседней цветочной лавке. По поводу Туа она больше ничего не говорила, видимо решив, что ко всему надо относиться философски. Однажды я ее спросила, почему она такая грустная, может быть, она недавно потеряла свою мать? Она ответила хриплым голосом, напомнившим голос моего барашка:

– Моя бедная мамочка… Она умерла в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году…

– Пятьдесят шестой! С ума сойти! – бодро воскликнула я. – Это же год рождения мужчины моей жизни!

Но тут же спохватилась, сообразив, что мы говорим о грустном событии.

– Прошу прощения… Но как она могла умереть так давно, если вы все еще живы?!

Мадам Ревон с озадаченным видом долго качала головой, а потом сказала:

– Знаете, вы действительно чокнутая…

Я уже много раз слышала, что я чокнутая, но, честно говоря, посмотрите вокруг, и вы сделаете вывод, что не чокнутые люди умирают со скуки, и это ужасно. Так как мадам Ревон была старой, я ее простила и, чтобы ее не сильно расстроил мой отъезд, подарила ей три огромные орхидеи. На самом деле я ненавижу орхидеи, но я попросила у флориста растение, требующее большой заботы и не слишком приспособленное к жизни. Мною двигало двойное намерение: побудить мадам Ревон как можно больше ходить между раковиной на кухне и цветочными горшками, вооружившись лейкой и половой тряпкой, потому что цветы у нее стоят повсюду и от них повсюду грязь. Я не переживала по поводу того, что она перестала выходить с собакой и почти не встает со своего кресла. Главное, что она перестала беспокоиться по поводу своей неизбежной смерти, это только к лучшему, что растения, лишенные ухода, умрут до того, как обнаружат ее тело. Всему свое время, время жить и время умирать, и для людей, и для растений, и все это… вечная песня.

Когда я точно наметила дату своего отъезда и сообщила о ней Эрику Жуффа, он отреагировал трагично (или мелодраматично):

– Я не хочу оставаться здесь совсем один. Без тебя. И без Туа. У меня нет никакого смысла жить здесь, если ты уезжаешь с Туа.

– Ты ошибаешься, дорогой…

Я начала приводить ему смыслы жить; он мог бы, к примеру, собирать вырезки из журналов и газет, чтобы побольше узнать об овцах шетландской породы, но ему ничего не нравилось.

– Я тоже хочу уехать! В конце концов, теперь я свободен! – взорвался он.

А я-то думала, что он избавился от этой мысли…

Я объяснила ему, что это исключено, не посвящая, конечно, в детали моих отношений с адвокатом. Эрик знал, что я иногда ночую вне дома, но не знал, где и с кем. Он стал утверждать, что не представляет, как он переживет мое отсутствие, что его песенка спета, и если ему доведется умереть… То это будет не из-за меня, а из-за бара над Сеной, продлила я его мысль.

К мадам Антон я приехала утром. Накануне в аэропорту меня встретили четыре ее сына. Мы все вместе направились в порт. Туа ждал нас в ящике с биркой «собака» в грузовом отсеке судна, курсировавшего между Марселем и Аяччо. Он уже оправился от действия донормила, и в деревне ему был оказан такой же пышный прием, как императрице Сисси в Австрии. Но и мне прием был оказан не хуже: меня не избавили ни от тяжелого подноса с сырами зрелостью от одного до девяноста девяти лет, ни от лавины колбасных изделий из свинины, ни от бутыли красного капиторо – и все это в десять часов утра.

Было настоящим волшебством приникнуть носом к головке сыра, приняв алкоголя в рот и сунув кусочки коппы в бюстгальтер.

Мадам Антон расцеловала меня от всей души, и я отнесла вещи наверх, в мою комнату. Когда я сказала Ангелу, что мой адвокат, как только приедет, будет жить со мной, он нахмурился:

– Чтобы что делать?

Я посчитала, что это уж слишком – твердить одно и то же, ведь он вовсе не был дураком. И спросила примирительно, где я буду спать сегодня вечером.

– Нигде! – ответил он.

Чувствуя беспокойство, я подумала, что нужно смотреть на вещи под другим, лучшим углом, и мы больше не говорили на эту тему.

После обеда чудесным образом, несмотря на капризы сети, дозвонился Эрик Жуффа. В его голосе на первых минутах не ощущалось никакого страдания, но потом радиоволны донесли отчаяние… У меня есть сердце. Каменное, но есть. Я сказала:

– Хорошо, приезжай! Но ты тут особо не распространяйся, кто ты, в конце концов, тебя видели по телевизору только краем глаза и вряд ли узнают.

Он был согласен на все. Думаю, потому, что у него не было твердых принципов, что вообще свойственно политикам. В отношении меня, однако, все усложнялось тем, что ни Эрик, ни Ангел, ни Незнакомец с площади Вогезов доподлинно не знали, что связывало меня с другими.

И вот они все собрались… Я до сих пор испытываю большой стыд из-за сцены, которая разыгралась в тот вечер в деревне. Мудрый Ангел прокомментировал ее так: «Это твоя ошибка». Но по-корсикански это прозвучало как «это твоя греховность». Но я не могу с ним согласиться. На Корсике, как и на небе, есть неизбежная справедливость, это то, что привязывает меня к этому месту, и я вовсе не такая нахалка, чтобы думать, будто высшие ценности существуют только к моей выгоде. Впрочем, я и не страдала особо от этого небольшого инцидента – просто я плохо подготовилась к возможному развитию событий.

В разгар игры в белот Эрик Жуффа признался, что без привычки немного перебрал миртового ликера, что для него это было как крещение огнем. Согласна, перебрал, и перебрал прилично.

Он стал не в меру болтливым, сказал, что чувствует себя никчемным в любви, и выложил историю с партийной кассой. Потом он бросил ядовитую остроту в сторону Незнакомца, терзаемый подозрением, что он мой любовник. Подозрение родилось на почве того, что Эрик увидел, как мы дотрагивались друг до друга, пока на вертеле над углями крутился теленок. Эрик никогда еще не видел меня так близко с другим, и для него это стало потрясением.

Незнакомец, услышав выпад в свой адрес, с присущей ему мудростью продолжал постукивать по столу, играя в белот, он даже брови не поднял. А вот Ангел, он тоже был здесь, поскольку в белот играют вчетвером, вскочил и стал горячиться, посчитав, что в доме его матери пренебрегли уважением к джентльмену (имея в виду моего любовника). Он коротко высказал что-то в сторону Эрика, и Эрик ответил. Это было неосторожно, и Незнакомец пытался его остановить. Но Ангел и один из его братьев уже подскочили к бывшему политику, но не для того, чтобы набить ему морду, а чтобы просто помахать кулаками у него перед носом. А дальше… не знаю, какая муха укусила Эрика, но он схватил карабин, стоявший у стены (его использовали для охоты на кабанов). Градус напряженности нарастал, и мадам, мудрая женщина, убрала графин, доставшийся ей от матери, – она им очень дорожила. Я, сжавшись на стуле, закрыла глаза. Раздались выстрелы, послышался громкий крик, и сквозь раздвинутые пальцы я увидела Эрика Жуффа, танцующего карманьолу, что довольно странно для депутата от правых, и окровавленную нижнюю часть его брюк.

Могу поклясться, он сам выстрелил себе в ногу, что, в каком-то смысле, представляло собой суть его жизни, воплощенную в апофеозе. Требовалось везти его в больницу. И это решило проблему размещения, ведь стрелки часов перевалили уже за половину одиннадцатого вечера. Шучу, конечно.

Покинув Больницу милосердия, мы с Незнакомцем, естественно, оказались у моря, так как находились в Аяччо, – нас позвал к себе пляж, и невозможно было не откликнуться на его зов. Там, в деревне, наверху, наверняка началась новая партия в белот, и мы решили переночевать здесь. Когда я позвонила, желая успокоить семью по поводу Эрика Жуффа, на звонок ответила мадам Антон; она никогда не играла в белот, как достойная женщина и вдова.

– Хорошо, что ничего особенного! – произнесла она. – Я так и знала!

В ту же секунду я поняла, что никто и не собирался выходить из своего олимпийского спокойствия из-за раны Эрика, потому, что «еще не хватало тратить жизнь, чтобы спускаться вниз из-за голубого…». И так было бы даже в том случае, если бы речь шла, например, о красном, а красного цвета были брюки и носки, на которые стекала кровь. Забыла сказать, что сразу после выстрела мадам Антон профессиональным взглядом определила, проведя фонариком вдоль пятен крови на полу, что пуля благополучно вышла, затем нашла ее и спокойно положила в ящик с другими пулями и пробками для бутылок.

В медицинском плане состояние Эрика Жуффа не внушало беспокойства. А в юридическом преимущество состояло в том, что в момент выстрела в доме был адвокат. На Незнакомца с площади Вогезов обратились восхищенные взгляды присутствующих, в то время как на Эрика с его «детской раной» в лодыжку смотрели с иронией. Стали обсуждать случившееся. Говорить про закон о хранении оружия не было никакой нужды, но, между прочим, был озвучен вариант, который многим понравился: «А у нас в доме ничего не произошло. Кто видел оружие?» Правда, меня лично смущала версия о сумасшедшем стрелке, который вышел из маки, чтобы целиться в игроков в белот. Один из братьев покачал головой:

– Первый раз в нашей деревне появился тип, который стрелял в себя, вот уж дурак из дураков! И как это скажется на нашей репутации!

Он был движим искренним стремлением поддержать репутацию деревни, и это прекрасно.

Незнакомец с площади Вогезов успокоил всех, сказав о полном отсутствии последствий этого дела, и добавил, что говорит это как специалист по уголовному праву. Прилагательное «уголовное» снова приподняло зады со стульев, так как все уже расселись, кроме мадам Антон, которая, схватив тряпку, оттирала пятна крови. Восхищение переросло в благоговение. Незнакомцу с площади Вогезов это понравилось, и он упомянул имена своих подзащитных, деятелей крупного криминала; я обратила внимание, что почти все они оканчивались на «а», «и», «о» или «у» с проглатываемой гласной.

Когда мы вернулись в деревню, проведя ночь на пляже, Ангел без всяких переговоров издал декрет:

– Я хорошо понял, что происходит, но этого не будет в радиусе десяти километров от меня!

Речь шла о том, где Незнакомец будет жить.

Рассудив, что десять километров это, возможно, предел досягаемости ружья Ангела, мы подчинились требованию и все ночи проводили на берегу моря, а Туа – в маки, что, в сущности, соответствовало его природе.

Наше с Незнакомцем пребывание на Корсике легко описать вкратце: мы занимались любовью с заката до восхода, при монохромном голубом цвете раннего утреннего неба и бирюзовом море, при темной синеве ночного неба, усеянного звездами, и черном цвете моря со светящимися бакенами; иногда – при ярко-голубом небе и молочно-голубом море при начинающейся послеполуденной жаре. Днем мы отсыпались на белых простынях маленького отеля. Питались пирожками с луком, мангольдом, броччио и амбруччати – жители Аяччо специально изобрели их для людей, часто занимающихся любовью, которые не могут терять время на кухне, а тем более в ресторане; пирожки мы запивали розовым вином или минеральной водой «Орецца». Время от времени мы купались в море. Я купила Незнакомцу семь футболок «Вильбрекен». Семь, потому что это число приносит счастье.

Один раз в день мы поднимались в горы, чтобы увидеть Туа. После того как его вынули из ящика, он носился по деревне, как бешеная собака, катался в дорожной пыли и объедал все, что находил вкусного. В деревне никто и не думал ругаться на него, в отличие от дегенератов с площади Вогезов. Мой Туа с уважением относился к людям, но особенно почитал природу, которой ему не хватало в городе. К моей великой радости, вся местная флора оказалась съедобной, здесь не было ни самшитов, ни тисов, ничего, кроме самых лакомых для барашков веточек, трав и цветов. Видеть Туа таким счастливым, каким он никогда не был с момента его усыновления, доставляло мне огромное удовольствие. Через несколько дней после нашего приезда его отвели в горы, где он нашел всю свою семью – папу, маму, а также братьев и сестер. Он сразу же бросился к ним, и это доказывает, что он никогда их не забывал, хотя Ангел и говорит, что все дело в инстинкте сбиваться в стадо. Думаю, ограниченность его понимания связана с тем, что он завидовал Незнакомцу, а когда я думаю, это так и есть на самом деле, я ведь ясновидящая. Туа немедленно занялся размножением, и это мне понравилось, наверное, потому, что я примерно этим же и занималась.

Пролетели три недели августа, мы все были счастливы. Ангел и Эрик Жуффа, приободрившийся после выздоровления, даже стали закадычными друзьями. Они больше не расставались с тех пор, как Эрик был приглашен переночевать в овчарне, которая показалась ему «потрясающим местом». И хотя на моей памяти впервые было так, что один мужчина заменил меня в сердце другого мужчины, я всегда считала, что близкая дружба стоит намного больше, чем любая ничтожная любовь. Да мне и не важно было, кто заменит меня в сердце, где я не хотела обитать. И пусть я на самом деле эгоистка, надо уметь показать себя великодушной.

Я не знаю, чем они занимались вместе, но Эрик Жуффа вдруг обнаружил, что его прежние интересы остались в прошлом. У него возникла идея попробовать себя на Корсике в любом новом качестве, и овцеводство стояло на первом месте, но Ангел наложил свое вето. А потом, когда они стояли у какой-то могилы на кладбище, куда заехали по дороге на сафари, Эрика посетила счастливая мысль: он займется защитой дикой фауны, которая находится в опасности во всем мире. «Разве это не хорошая мысль?» – с энтузиазмом спросил он меня, когда Незнакомец и я поднялись в деревню на аперитив. Я горячо зааплодировала его идее (а еще больше – идее его отъезда с анималистской миссией). Эрик проявил себя настоящим гуманистом. Выпустив пулю в себя в состоянии опьянения, он едва не упал в обморок при виде собственной крови, а теперь готов был сделать все, чтобы не проливалась чужая кровь. И не важно, что это кровь животных. Такую страсть к служению я ничем не могу объяснить, кроме чтения Библии на зеленых пастбищах Корсики. Корсика не только оправдала его в собственных глазах, но и нарисовала ему перспективы совершенно новой жизни, отдалив его от прежней, как и от Франции, от которой он не ждал ничего хорошего. Сегодня Эрик Жуффа защищает китов с тем же рвением, как прежде боролся со «слонами» правящей партии, Бог ему в помощь!

Лето близилось к концу. Я не сомневалась, что возвращение в Париж станет для нас несущественным событием, чем-то вроде перегона скота на другое пастбище. Мне казалось, что мы с Незнакомцем дома везде, куда бы нас ни занесло. Но однажды утром, за три дня до отъезда, он осмелился задать мне гнусный вопрос:

– Ты не думаешь, что должна оставить его здесь?

– Кого? – спросила я.

– Ты что, не понимаешь? Конечно же Туа, – ответил он.

Я объяснила ему, что это невозможно, потому что Туа – это моя жизнь, краткая суть моего прошлого и итог моих любовных приключений. Он заметил, что, когда любишь, можно оставить часть себя в прошлом, чтобы позволить родиться чему-то другому, новому, о котором ты еще ничего не знаешь.

Это было ужасно, и он это понимал, иначе не стал бы говорить мне о том, что ему совсем не хочется убирать в квартире за баранами. Какими еще баранами? Я не стала уточнять, так как у меня были смутные идеи, детали которых не имели никакого значения, особенно в тот момент, когда он разбивал мое сердце. Мое молчание он истолковал неправильно, так как произнес эту мрачную фразу: «Ну, тогда или он, или я». И я сочла за лучшее немедленно уйти.

Я шла по дороге на Сангинеры, уверенная в том, что больше никогда не увижу Незнакомца с площади Вогезов. В каждом человеке скрывается изъян, мне это известно, и не стоит делать из этого трагедию. Дорога вилась серпантином, но сколько поворотов осталось позади, я не знала, может, сто тридцать два, а может, пятнадцать. Вокруг была потрясающая красота, жаль, что я, проработав всю жизнь в журнале, о котором ничего не рассказала на этих страницах, так и не научилась рисовать. Но художник во мне не мог не отметить светло-зеленый цвет маки справа, темно-голубой слева, со стороны моря, проблески чертополоха в маки, бирюзовые квадратики бассейнов частных вилл, и все это на фоне ярко-голубого неба. Пейзаж действовал успокаивающе, и я подумала, что при теперешнем состоянии развития овцеводства барашкам, может, и в самом деле лучше жить на пастбище; как оказалось, они мало приспособлены к жизни в квартире… И наоборот, Незнакомец с площади Вогезов прекрасно вписывался в мой стиль жизни, я это поняла с самой первой секунды, и искушать судьбу было бы глупо.

Подумав об этом, я повернулась и зашагала назад, пока еще не решаясь отказаться от Туа, но почти уверенная в том, что не смогу жить без своего адвоката. Под воздействием необыкновенной красоты я остановилась, сделала фото и отправила его Незнакомцу. Поколебавшись, я сопроводила фотографию текстом: «Ты мне надоел».

Когда я вернулась в отель, у нас была великолепная, очень нежная любовь, во время которой он спросил меня, что же я все-таки выбрала. Отвратительный прием. Но люди вообще отвратительны. Это то, что отличает их от барашков.

Козлом отпущения стал Туа. Я выпустила его, мою любовь и мою свободу, в маки и смотрела, как он вприпрыжку бежит в свою жизнь, стараясь убедить меня, что это прекрасно.

То, что вы сейчас прочитали, это отрывок из моего отречения. Понимаю, вы хотели бы познакомиться с ним in extenso, полностью, но мы – я и мой адвокат – решили не оглашать мой выбор оставить Туа в его природной среде. Я не отказалась ни от барашка, ни от того опыта, который приобрела, живя с ним бок о бок. Если вы хотите узнать всю правду, обращайтесь к библейским Писаниям, которые для человечества остаются самыми главными.

– Барашек спал в моей постели все свои каникулы! – весело сообщала я жильцам нашего дома. Все они пришли осведомиться о причинах отсутствия привычного блеяния. Привыкают ко всему, даже к самому худшему, привыкают до такой степени, что отсутствие дискомфорта вынуждает жалеть о нем.

Очень быстро все мои соседи стали мне улыбаться (насколько они были способны), кроме мадам Ревон. Она, к несчастью, умерла летом, как и ее орхидеи, но вы должны были этого ожидать. Я была ужасно расстроена и временно взяла к себе Селестина. В деревне, когда я его отвезу туда, он произведет большое впечатление на собак породы курсину, да и мадам Антон очень любит животных, а если б не любила, она бы никогда не завела всех своих детей.

О моем выборе мы решили не говорить только потому, чтобы поддержать публику, которая, в свою очередь, поддерживала меня, когда в этом была необходимость, и официально добиться выигрыша дела в суде, что и должно быть при настоящем правосудии. И я хотела бы, чтобы люди никогда не отступались от своих мечтаний, даже если известно, что они никогда не исполнятся.

 

Благодарности

Я хочу тепло поблагодарить тех, кто помогал мне в «деле парижского барашка», особенно в том, что касалось процесса написания этой книги. Вот они: д-р Доминик Ланн; Незнакомец с площади Вогезов, если он, конечно, вообще существует; психоаналитик Сара Блош – мой домашний далай-лама, это она вдохновила меня стать сумасшедшей. Жан-Жак Колонна д’Истриа, которого я благодарю за предоставление убежища среди маки и спокойную жизнь в овчарне; Пьер Ферруччи и Марио Бастелика, которым я признательна за помидоры, инжир и осликов. Еще благодарю моих раввинов и Даниэля Коэна за их силу и милосердие, а также завсегдатаев ресторана Мико, особенно талантливых Филипа Уарда, Ги-Патрика Сендеришена и Стефана Каминку; сотрудников частного банка Мартина Мореля и Дидье Келена – за их доверие; моих родителей, разрешивших мне спать с барашком.

Конечно же, Матильду Нобекур, моего гениального всепонимающего издателя. Я благодарю вообще всех, кто меня любит, возвышает, защищает и/или успокаивает мою душу. Ее я и возвращаю им на этих страницах, а заодно обещаю, когда не работаю, причинять как можно меньше неприятностей.