В том, что касается месье Жуффа, Эрика Жуффа, то я сдержанно и стыдливо припомню в своей речи один случай, считаясь с чувствами главной заинтересованной стороны, его супруги. Лучше бы мне, конечно, не говорить, а читать, уткнувшись глазами в текст, так подозреваю, что я слишком разволнуюсь, когда вернусь к тем событиям.

Итак, месье Жуффа… Вряд ли я когда-нибудь буду равнодушной к Эрику, хотя все уже кончено. Да, кончено, но осталось какое-то электричество между нами, и когда я замечаю в коридоре его массивную фигуру – особенно если вижу его против света, так как у него не очень гладкая кожа, – я не могу не вспомнить, как мы были увлечены друг другом. Увлечены – это мягко сказано. Сначала мы робко прикасались друг к другу, потом все смелее и смелее. Ну, вы понимаете, во что это все развилось. Я люблю крупных мужчин. Мощный торс, покатые плечи, огромные ладони-лапищи – это все возбуждает меня. А если к мышечной массе еще и мозги прилагаются, мне вообще башку сносит.

Эрик и мадам жили в этом доме уже три года, когда я увидела их первый раз. Сначала я увидела Эрика. Он пересекал наш двор, и я замерла от восторга. Но потом я увидела мадам и поняла, что мне ничего не выгорит: она была точной копией Фанни Ардан. Клоном.

Но – выгорело. Глупо представлять давно женатых людей и думать, что они до конца дней своих будут верны друг другу. Допускаю, что они будут долго и утомительно рассказывать о своей жизни и даже доказывать, что их по-прежнему связывает любовь, но все сведется к тому, что любовь они путают с привычкой или, в лучшем случае, с уважением. Хотела бы я знать, как скоро в браке наступает момент, когда партнер кажется уже не таким соблазнительным… И кстати, хуже всего, когда под одной крышей живут люди, абсолютно подходящие друг другу. В этом случае речь идет только о совпадении интересов, и более ни о чем. Но интересы (во множественном числе) и желание (в единственном) – это не одно и то же. Вот почему Эрик все чаще приходил и звонил в мою дверь. Я приобрела музыкальный звонок, и когда он нажимал на кнопку, начинала громко петь Тина Тернер. «You are the best», – напевала я вместе с ней, когда открывала дверь.

А теперь маленькие технические подробности. Совершенно естественно, что дома в элитном квартале просто напичканы электроникой, обеспечивающей безопасность проживания. Наш дом – не исключение. У всех моих двухсот семидесяти трех знакомых, живущих в домах попроще, есть домофон. Но у меня домофона не было, и я со дня на день ожидала предложения установить блок наблюдения в моей квартире. Не дождалась. Видимо, потому, что место историческое, охраняемое.

Ладно, чтобы не подвести Эрика под монастырь и чтобы вы поняли, что я действительно много размышляла по поводу семейной пары месье и мадам Жуффа, воспроизведу то, что я написала.

«Эрик Жуффа сразу же показался мне странным, и он, конечно, ни в малейшей степени не виноват, с моей точки зрения. Когда говорю не виноват, я имею в виду – по отношению к вам, мадам, (в этом месте я намереваюсь посмотреть на его супругу). В сущности, он не совершил никакой ошибки – ни ментальной, ни сексуальной. Ну, может быть, он попытался сделать мне прививку от всего мужского пола, но вовсе не факт, что у него это получилось. И я хочу поблагодарить вас, поскольку, если он и был таким внимательным со мной, то это во многом благодаря вам.

(Тут она может мне что-то сказать, и я отвечу ей: „Взаимно” – а потом продолжу читать дальше.)

Эрик пришел, чтобы попросить дрель, что меня нисколько не удивило, так как дрель, конечно, вещица нужная. Я слышала, что однажды дрель помешала избранию кандидата, который, выступив по телевизору, сморозил какую-то глупость про гонку вооружений, которая с дрели и начинается. Ну ладно, дрель так дрель… В тот день на мне были туфли на двенадцатисантиметровых каблуках, о которых можно было подумать, что в комплект к ним могла бы прилагаться дрель с функцией шуруповерта. Может, поэтому он и выпалил про дрель?

Стоя в дверях, мы несколько раз пересеклись взглядами, но я, мадам, каждый раз предусмотрительно опускала глаза, всматриваясь в свои туфли. Чтобы не выглядеть круглой дурой и желая показаться любезной, я позволила себе поинтересоваться его здоровьем. Он сказал, что здоровье у него как у быка, и снова стрельнул в меня глазами. Мог бы и не стрелять – его холодные голубые глаза с первого же раза проникли в мою душу.

Я сказала холодные? Это штамп. И к тому же голубой цвет действительно холодный. На самом же деле взгляд у Эрика Жуффа был нежным… Или хищным? То есть я хочу сказать, мадам, что он искал намек в моих глазах… Не знаю, что он там нашел, но он улыбнулся.

(В этом месте мне надо потупиться.)

Эрик… Это, несомненно, одаренный, пусть и немногословный человек, сам пробивший себе дорогу. И у него есть прекрасное качество: он не лжет. Он не лжет даже вам, мадам. Он честно раскрыл мне причину своего визита ко мне, и если другая на моем месте могла бы и не задать ему никакого вопроса, имея в виду неуклюжий повод для прихода, то я, наоборот, задала:

– Дрель? Вы что-то хотите просверлить? Или закрутить?.. Или открутить?..

– Картину надо повесить, – коротко ответил он.

И я тут же отправилась за дрелью – за дрелью, мадам, понимайте дословно, не в моих правилах говорить эзоповым языком. Он мне улыбнулся, я тоже ему улыбнулась, ну, и т. д. В сущности, во время этой нашей встречи мы только и делали, что улыбались, остальное не имело значения.

Я тут же отправилась за дрелью, но посчитала нужным уточнить:

– У меня нет дрели, но я не могу себе позволить ничего не предложить вам взамен.

Он молча улыбнулся, выпрямив спину. Сразу видно воспитанного человека. Воспитанные люди обходятся без длительных рассуждений, убивающих взаимную радость. Мне также нравится, что они не разражаются жеребячьим смехом, как это делают подростки. Он молча улыбнулся, и сразу возникла атмосфера, как бывает в пять часов вечера в тропиках, когда солнце погружается в воду и скоро наступит ночь.

Потом он не слишком вежливо потребовал кофе, сказав, что его кофе-машина сломалась. Я простила ему эту неловкость, правда, почувствовала себя сардиной на решетке гриля, которую теребят кончиком ножа, чтобы она не сгорела.

Мы пили крепкий кофе, сидя в креслах в стиле Людовика XV, которые подарили мне мои подруги. Эрик молчал и все больше напоминал мне огромного Будду с невозмутимыми голубыми глазами.

Так как мы оба уже не дети, через четверть часа я первая нарушила молчание – ну сколько можно играть в эти игры? Элегантно пососав кофейную ложечку, я спросила:

– Вы хотите, чтобы мы вместе легли в постель?

Он снова улыбнулся и снова промолчал. Сидел в моем кресле и разглядывал по очереди все предметы в комнате. У меня создалось впечатление, что передо мной комиссар полиции, который собирается выставить на продажу все мое добро скопом, при этом не спрашивая моего мнения. Почему-то особый интерес он проявил к зажиму для штор, мне даже захотелось подарить ему этот милый пустячок.

– Я должен идти… – сказал он наконец.

Я не удерживала его, так как ничего не имела против: должен так должен. Открывая ему дверь, я протянула ему дрель – я соврала, что у меня не было этого полезного в доме инструмента. Но он дрель не взял.

– Вы прекрасны, – выдохнул Эрик, прежде чем уйти.

На этом месте, мадам Жуффа, я хотела бы вас успокоить: Эрик пенит вас и вашу красоту. Иногда даже, когда мы лежали рядом, он говорил о том, что ему безумно повезло обладать двумя такими красавицами. Он нас с вами сравнивал с выигрышем в лотерею, и мне нравилось это сравнение: в лотерее и проигрыши бывают.

Все присутствующие наверняка зададутся вопросом (взгляд в зал), как можно было ввязаться в авантюру, которая все равно ничем не кончится? Но я считаю нужным уточнить, что мы и не строили никаких планов. Мы знали изначально, что наше будущее обречено и что, следовательно, наша история будет развиваться без театрального драматизма. Среди немногих слов, которыми мы обменивались, я помню фразу, сказанную еще до того, как он успел снять носки, перед тем как лечь в постель: „Я не оставлю свою жену”. Этой фразе я дала высокую опенку.

Да какие там носки, мы тогда еще и не поцеловались толком. Это случилось после двенадцати первых свиданий, во время которых мы лишь присматривались друг к другу. Я присматривалась к его эрекции… о, нет, мадам, это не то, о чем вы подумали!., я наблюдала за тем, как вздымается бугорок над левой складкой его брюк, а он… а он утопал в моих глазах, как тушканчик тонет в бурной африканской реке в сезон дождей.

Я бы никогда не согласилась на поцелуй, если бы он не унял мои страхи, в особенности связанные с тем, что он покинет несчастного облезлого пони, с которым я его иногда видела (в этом месте надо промокнуть глаза платком). С моей стороны не было никого, кто мог быть покинутым, и если бы не обязательства вашего мужа, мадам… эта история могла бы сделаться вечной. Ведь вы бы не хотели, чтобы с нами это произошло? Что ж, здесь наши взгляды совпадают.

В силу привязанности к вам, мадам Жуффа, Эрик медлил, но я и не подталкивала его к решительным действиям. Правда, говорят, внешне я расцвела как пальма, выставленная на солнечный свет. Не знаю, цветут ли пальмы… Этот комплимент мне отвесил булочник, и он же шепнул однажды, что я решила сделать из вашего мужа самого счастливого человека в мире. Неужели это было так заметно?

И вот пришел день, когда Эрик решился (здесь я снова промокну глаза). Это случилось во время вашего отсутствия, когда вы уехали к вашей матери, которая, хоть и чувствовала себя прекрасно, вдруг ощутила необходимость в вашем срочном приезде. Иногда супруги совершают роковые ошибки…

Не веря в свою удачу, месье Жуффа предстал передо мной с бокалом в руке, с бутылкой шампанского, взятой из вашего погребка, и с вызывающей, но, тем не менее, дружеской эрекцией. Я была готова заменить вас, мадам, и, надеюсь, вы оцените мои усилия.

Я открыла Эрику дверь, как это делала раньше и как буду делать впредь. Эрик никогда не предупреждал меня о своих визитах, и моя дверь фактически всегда была открыта для него. Я даже ловила себя на том, что испытываю желание услышать „You are the best”, и приходилось самой нажимать на кнопку звонка.

Ах, мадам, заменить вас мне удалось очень быстро. Один вечер стал походить на другой. Все чаще мы вступали в перепалки по поводу политики, и Эрик начинал заниматься морализаторством. Телевизор у меня дома почти всегда включен, а Эрик, как вы знаете, довольно часто появляется на экране. Или же его цитируют по всем каналам сразу, и вот все эти занудные цитаты я все чаще стала выслушивать вживую. И как вы его терпите, мадам?

Что касается секса, то он был безупречен. Эрик ложился рядом со мной, я перебирала его волосы, и он начинал рассказывать о вас. Только хорошее, мадам, только хорошее… Думаю, он никогда бы не осмелился предложить вам обсудить мою персону, да еще в постели, но я охотно согласилась на эту ношу, и знаете почему? Прежде всего, чтобы облегчить жизнь вам, но еще и потому, что ваш муж – один из лучших любовников, с какими я имела дело. Также надо сказать, что я признательна вам, так как, с присущей вам чуткостью, вы не спешили нарушать нашу идиллию.

По мере того как с течением месяцев возрастало наше с Эриком счастье, вы тоже становились все счастливее. Вас баловали, вам не мешали засыпать, и, естественно, на исходе восемнадцати лет брака это последнее было вам особенно дорого. Я нисколько не обижаюсь – наоборот, мне нравится такое распределение ролей: я познаю новизну, а вы получаете мир и спокойствие. И, признаться, я не видела и не вижу никаких особых причин нарушать это равновесие. Повторяю – никаких. Правда, иногда я ловлю себя на мысли, что хочу погрузить руки в корзину с бельем, источающим аромат одеколона „Куро”, смешанный с запахом пота. Это запах сводит меня с ума, но кроме этого я не хуже вас знала и знаю, что бы он хотел поесть сегодня вечером, и это несмотря на то, что вы его уже покормили.

Вы покормили… Сколько раз я видела, как вы возвращаетесь домой с коробками и фирменными пакетами в руках. И ни разу – с пакетами из ближайшего супермаркета. Без сомнения, я восхищена вашим вкусом и ловлю себя на том, что мне бы тоже было приятней делать покупки для себя. В супермаркет или на рынок вы посылаете помощницу по хозяйству, чтобы та купила грушу, от которой ваш супруг, если верить кулинарным журналам, должен быть таким нежным… Вот почему он ел у меня с таким удовольствием!

Но то, что я кормила вашего мужа, не самое главное. Интимность, распределенная на троих, – вот что удерживало нас всех в приятном расположении духа. Установившееся равновесие поддерживало и то, что ваш муж привык экономить слова, да и я не отличаюсь болтливостью. Мы никогда не затрагивали в своих беседах тем, которые давно уже стали дежурными у большинства пар. К примеру: „Что ты больше любишь, дорогой (дорогая), море или горы?” Или: „Жить с Богом или без Него?” По большому счету, я ничего не знаю о вашем муже, мадам, супружеская измена – это отнюдь не крепкий бульон, будьте уверены в этом сравнении. Наши отношения – это, скорее, отношения детей или… животных, что имеет некоторую связь с моей мечтой о белом, пушистом барашке, к которому я еще вернусь. А то, что ваш супруг дал мне номер своего мобильника, так мне бы его дал любой сосед – на всякий случай, мало ли что может произойти: пожар, внезапная болезнь или какая-нибудь авария. Но я никогда им не пользовалась, номером вашего мужа. Никогда. Ни разу. Могу вернуть обратно, хоть это и глупо звучит. Он сам звонил мне, начиная с половины пятого, если не был занят по работе. И, кстати, мадам, на работе он действительно иногда бывал занят, поэтому не лгал вам, возвращаясь домой после восьми часов вечера.

Как бы там ни было, мне кажется, что мы с вашим супругом обрели друг друга исключительно благодаря Богу, и Бог делал для нас все больше и больше, я даже устала протестовать против того хорошего, что обрушивается на мою голову.

И вот что я заметила, мадам. Чем больше времени проходило, тем больше времени у месье Жуффа освобождалось для меня, он становился все более разговорчивым, а его глаза блестели все ярче. Иногда они блестели от слез, которые скапливались в уголках его глаз, вы понимаете? Особенно после оргазма… Вы еще помните, мадам, что такое оргазм? В конце концов, это не важно, да…

Но однажды он все испортил, когда после восемнадцати месяцев абсолютного равновесия вдруг произнес фразу, которая немало меня озадачила: „Ты никогда не попросишь меня оставить ее?”

Попросить его об этом? Да я была за тысячу километров от мысли, что он вас покинет, мадам! То есть настолько далека, что моей первой реакцией был быстрый, как луч лазера, взгляд на его обнаженное тело. Что я могу попросить оставить? Часы, носки или его обручальное кольцо? Но нет, он был гол, как червяк. И мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять: да он же о вас говорит, о моей иконе, беззаботно порхающей по жизни, гордящейся своим шикарным со всех точек зрения супругом! Его дурацкое предположение резануло меня по сердцу. И здесь я бы хотела сократить свой рассказ, потому что у меня нет сил задерживаться на этом грустном моменте. Оставить вас – это было высказано спокойно, как и все остальное. А когда он увидел мою реакцию, когда убедился в том, что я вовсе не примеряю на себя роль мегеры-разлучницы, он просто грустно прошептал: «Ты не любишь меня». Я не стала возражать, так как не считала нужным задаваться вопросом «любишь – не любишь», когда мы так счастливы вместе. К тому же ничто не вечно под луною. Спросите меня, любила ли я вас, мадам, и я отвечу: да, любила, – но любить его? Что за вопрос! Смотрите, какая выстраивается цепочка: вы его любили до меня, он любил вас, так как же я могу желать, чтобы он покинул вас?

Но и на этом моральные терзания вашего супруга не закончились. Однажды он объявил мне на своем скупом языке, что он слишком страдает, чтобы долго быть счастливым. Со мной, мадам. Или с вами? Вы хотите, чтобы я повторила эту фразу? (Скорее всего, Фанни Ардан не захочет.) Я посмотрела на него как на безумного. Да как это так, мы обе – дьявольски сексуальные, способные подарить фантастический оргазм, способные пережить фантастический оргазм, здесь я говорю о себе, мадам, – а он, видите ли, „слишком страдает, чтобы долго быть счастливым”…

Вот так закончилась история моей любви с месье Жуффа… Эриком, история, которая заставила его однажды броситься в мои объятия с возгласом „Бог есть!”. Повторю еще раз, все наши беседы были лаконичными и сопровождались естественными жестами, которые вызывали самое живое проявление чувств. По-моему, это самое большое разочарование, которое только может постичь двуногое существо, и я надеюсь, мадам Жуффа, что у вас окажется достаточно мудрости и живости ума, чтобы встать на мою сторону в конфликте, в котором я противостою объединению собственников. Я была вашей союзницей, вашим, простите, козлом отпущения и, согласитесь, понесла немалый ущерб. Приличие требует, чтобы вы были на моей стороне и высказались в пользу моего барашка, ведь вы не будете ни в чем ущемлены».

Вот и все. Слишком длинно? Ну, не думаю. Ведь можно было бы еще хотя бы вскользь упомянуть о Незнакомце с площади Вогезов, главном мужчине моей жизни (на тот момент). Я немного преувеличиваю, утверждая, что у меня была совершенная любовь с месье Жуффа… Эриком, ведь надо понимать, что совершенная любовь – это нечто мертворожденное, и в некоторой степени это даже хуже, чем полное отсутствие любви. Будь я философом, я бы сказала так: совершенная любовь – это не совершенная любовь.

Что же касается моего Незнакомца – ничто не помешает мне мечтать. Но не думайте, что я могу удовлетвориться только мечтами. Просто ничто не дает мне большего желания заниматься любовью, чем мечта, а значит, оправившись от очередного потрясения, я поспешу к ближайшему ко мне телу. Обратите внимание, это не сексуальное влечение, а скорее психологическое. Если время от времени я не нахожу рядом теплого мускулистого тела, с волосами на груди или без, я начинаю умирать. И что же мне делать? Конечно, случается, что люди мечтают себе и мечтают рядом с теми, с кем приходится жить, но в конце концов, в жизни много тайн, о которых не стоит распространяться. Везет не только очень везучим, но и хорошо рассуждающим.

Благодаря сверхъестественному инстинкту я знаю: придет день, когда Незнакомец и я – когда мы вместе обретем совершенное счастье, и без всяких там философских размышлений по этому поводу. Будет ли это завтра, или через год, или через десять лет, вот этого я не могу вам сказать. Это знает только Бог. А пока он пусть остается Незнакомцем с площади Вогезов.

Моего Незнакомца я узнала с первого взгляда, и с того времени он был не один – он был со мной, хотя и не подозревал о моем существовании. Я испытывала большое счастье, думая о нем, представляя, как он живет, и отсветы этого счастья проскальзывали, когда начались мои отношения с месье Жуффа, Эриком…

Мне так нравилось, когда буквы его имени перекатывались на моих губах, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне нравится, как мои пальцы выстукивают его имя на клавиатуре. Жаль, что его имя слишком короткое и его нельзя подольше удержать во рту…

Но удерживать месье Жуффа? А зачем? Эта задача, если бы она и стояла, меркнет перед тем, чтобы самой крепко удерживаться на ногах. И поддерживать других, если они сами на это не способны. Будете ли вы доверять политику, который бодро заявляет на выборах, что знает, как держать страну в руках, а сам, между тем, не способен справиться с обуревающими его страстями? Если бы месье Жуффа не потерял голову, если бы не разрушил все сам, то не было бы и никакой проблемы с барашком. Честно говоря, мысль о барашке преследовала меня с детства, но она тлела, не развиваясь, в глубинах подсознания. И вот как только я узнала о человеческой непоследовательности и тупости, я поняла, что животное, при всех прочих равных, может быть, более предпочтительно.

Только не передергивайте! Я никогда не говорила и никогда не допускала двусмысленности касательно моих сексуальных отношений с барашком. Здесь, конечно, надо понимать, что барашек имеет такое же либидо, ощущает такой же зов пола, как и человеческое существо мужского пола – доминирующее в некоторых смыслах, то есть тогда, когда речь заходит о сексуальных влечениях без определенных целей. Эту схожесть, вероятно, подметил и Эрик. И там и там речь идет о большой привязанности, о крепком и грубом запахе (одеколон не в счет), о каждодневном присутствии и особенно о немногословности, хотя это уже не к барашку относится. Вот почему Эрика можно найти в первых рядах главных врагов барашка. Но я на него не обижаюсь. Мысль о том, что я стану любовницей кого-то другого, даже какого-то четвероногого, была для него невыносимой.

Немного истории. С тех пор как я заявила о своем намерении завести барашка, сразу же раздалось несколько протестующих голосов. Самыми активными были семьи Жуффа и Симон, не отступала от них и толстуха Наташа Лебрас, а голос молодого собственника по имени Ванда звучал чуть потише. Он жил надо мной, занимая половину апартаментов (другую половину занимала очаровательная Манон, живущая с Полем, но о них – отдельный разговор).

Кто такой Ванда? Я назвала его Вандой, потому что у него женоподобный ротик, похожий на рыбий, и я не хочу называть его настоящего имени, так как вся Франция его сразу узнает, это почти как помочиться в Париже возле какой-нибудь исторической стены.

Против меня объединились шесть человек, и иногда мне казалось, что они совещаются между собой. Однако это не так, в среде богатых людей нормой считается относиться друг к Другу безучастно, то есть никак. Буржуазная привычка, в чем-то даже милая, так как настоящие миллиардеры наносят удары в спину друг другу.

Я уже давно подметила, что все совладельцы недвижимости грешат тем, что нагромождают проблемы, строчат жалобы, задают риторические вопросы – в общем, занимаются ерундой. С момента моего заселения в дом на площади Вогезов у меня тоже скопились вопросы, которые мне так хочется задать, в частности, мадам Ревон. Мадам Ревон – это наша древность. Она редко спускается вниз, поскольку жизнь ее с возрастом стала совсем скверной, а она живет на самом верху, на третьем этаже главного корпуса, где нет лифта. Лифта у нас нет потому, что нельзя крошить исторические балки. А разве не для этого служит объединение совладельцев – искать тех, кто мог бы поменяться квартирами с пожилой дамой, чтобы облегчить ей жизнь? Кто бы решился на такое? Жуффа? Симоны? Американка? Я уж не говорю о молодой паре, живущей в двух смежных комнатах. Толстуха Наташа? Ха! Она и сама когда-нибудь не спустится, если будет поглощать пищу в таких количествах.

А я? Я бы охотно совершила обмен с мадам Ревон, так как не считаю свою душу сросшейся с этими шикарными стенами, как полагают некоторые. Для меня это невозможно по другой причине. Я не могу представить моего милого барашка, трюхающего по широким мраморным ступеням на третий этаж. Для него это будет весьма травматично. Мне-то плевать, я бы запросто поднялась, у меня есть силы. Когда я действительно хочу чего-то, когда мне надо бороться за что-то важное, я могу поспорить с Геркулесом. Я становлюсь сильнее и физически, и морально. Сила пугает людей, если они видят, что вы, пусть даже бессознательно, используете ее для чего-то плохого. Но нет. Моя сила служит исключительно добру, чему-то вроде моего прелестного кудрявого барашка. Конечно, мне случается изо всех сил противостоять, чтобы одолеть коллективный заговор, дурацкие привычки, узость мысли… я не знаю, что еще. Но я же не рычу и не размахиваю кулаками! Позже мои соседи будут благодарны мне за то, что у них появилась возможность слушать мелодичное блеяние в центре Парижа и лицезреть прекрасное животное, щиплющее травку под окном. А я буду шептать им дружественные слова: «Какого черта, мадам Ревон! Что вы насыпали в вашу чахлую герань, что теперь она спускается вниз таким пышным каскадом?» Я это обожаю – сыпать комплиментами. А что касается герани мадам Ревон… Конфликтная ситуация, связанная с барашком, удерживает меня от того, чтобы ранним утром выразить свое искреннее восхищение этим цветочным чудом, которое очаровывает меня каждый раз, когда я по утрам растворяю мои ставни. Вы, вероятно, и сами замечали, что сердце, лишенное возможности выразить людям все, что в нем накопилось, начинает стучать с перебоями. Просто тахикардия какая-то случается. А ведь ни о какой ненависти тут и речи не идет, я лично далека от того, чтобы сердиться на своих соседей. Но уж очень трудно защитить свой бифштекс, если не показать клыки (это немного похоже на то, что делает бемоль в партитуре). И мысль о барашке я никогда не отброшу. Пусть мое желание безрассудно, как любовь, я осуществлю его со всей присущей мне смелостью.

Как же меня достали все эти собрания с их глупостями, на которых я почти засыпаю, поскольку они частенько заканчиваются далеко за полночь! Раздавленная отчаянием, чувствуя себя рыбой, оглушенной торговцем, я растягиваюсь после них на диване и перечитываю Сенеку или раби Нахмана. Последнего я знаю наизусть: «Человеческая жизнь похожа на узкий мост; самое главное – не бояться», «Быть унылым – запрещено», и т. д. Прелесть, да? По моему мнению, единственный способ избежать душевной боли – это возвыситься с помощью ума. Не возвышаться над другими, но держаться вровень, рука об руку с теми немногими, кого ты выбираешь сам.

Читая умные книги, я пришла выводу, что, когда ты потерял самого себя, люди тебя найдут. Человеческое тепло возрождает, это, можно сказать, биохимический феномен. А холод – убивает. Лишенная тепла, я буду ползать до тех пор, пока не сдохну, как наказанный Богом в Книге Бытия змей. Быть холодным, высокомерным, отстраненным – это высшей пробы глупость, и я убеждена в том, что важна только любовь, а сколько будет любимых – два или пятьдесят два, – да какая разница, чем больше, тем лучше. У меня уже не двое, и надеюсь, скоро станет пятьдесят два. Я соберу их всех и организую праздник с мешуи, зажаренным целиком барашком по-мароккански.

Шучу, конечно. Потому что даже о праздниках надо договариваться.

Образно выражаясь, в меню собраний собственников нашего дома более 75 процентов блюд из баранины. А основное блюдо – страх. Это блюдо никто не заказывает, но так получается, что только его и едят. Воображение моих соседей разыгрывается не на шутку. Какой ужас – БАРАН. Во-первых, не баран, а барашек, а во-вторых, что в нем ужасного? Какашки? Так его шарики высыхают за две минуты, и я уже сто раз обещала тщательно их собирать. Это, кстати, не так обременительно, как при диарее у собак.

Еще была выдвинута идея, что копытца барашка попортят булыжное покрытие двора. Что покрытие придется без конца ремонтировать, что барашек будет вырывать траву и выдалбливать булыжники… Боже мой, какое трагическое восприятие действительности! Я бы посоветовала им написать научно-фантастический сценарий, перечислив в нем причины, с чего бы это одно-единственное парнокопытное нанесет такой урон нашему двору. Сотни ремесленников в башмаках на деревянных подошвах, десятки лошадей, тянущих кареты, многотонные автомобили не смогли за четыре века разрушить булыжное покрытие, а мой смелый барашек топнет ножкой, и сразу все посыплется. Ну не бред? Этот мой аргумент никого не убедил. «Нужно быть осторожней с газом», – вдруг сказала проснувшаяся мадам Ревон. С каким газом? Я очень осторожный человек, а кроме того, у меня нет газа. Я дорожу своей жизнью и жизнью моих соседей, даже самых неприятных из них. У кого-то еще есть вопросы?

Когда я права, мадам Жуффа молча рассматривает красную подошву своих туфель на каблуках, похожих на ледорубы, а ее ресницы, отягощенные тушью, опущены, как грустные щетки. Глядя на нее, я едва удерживаюсь от высказывания: «Не знаю, угрожает ли булыжникам разрушение от копытец барашка, но „лабутены” мадам запросто могут превратить наш двор в изгаженную лужайку для пикника». Ненавижу каблуки-шпильки, но придется молчать, потому что я спала с ее образцовым мужем. Мадам Жуффа, чье имя я отказываюсь произносить лишний раз, после того как Эрик буквально затер его своим языком, ничего не понимает о своем муже: он любит сабо, а не садо-мазо. Мой нрав пейзанки его успокаивал.

Семья Симон стала с жаром доказывать, что с барашком необходимы особые санитарные мероприятия во избежание каких-либо болезней.

– Каких именно? – спросила я, и они захлопали глазами.

Будучи хорошо осведомленной, я могла бы прочитать им лекцию об инфекционном дерматите у овец, но я не считаю необходимым информировать своих соседей больше, чем они смогут переварить: дерматит передается только посредством контактов. А что касается ящура или катара, я не представляю, где их может подцепить мой барашек.

Прервав молчание, мадам Симон высказала предположение, что барашек может съесть розы, растущие под их балконом. Мне трудно было не засмеяться, но я все-таки смогла. Я сказала, что барашки не любят розы. Они любят свежую или гранулированную высушенную траву, у них особый вкус. Мадам Симон снова захлопала глазами.

Никак не могу объяснить, почему на собраниях иногда разворачиваются целые словесные баталии, а иногда после моих ответов (всегда развернутых и взвешенных) повисает тишина. Но если уж быть объективной, баталии вспыхивают чаще, и в их ходе такое узнаешь… К примеру, однажды семья Симон сыпала и сыпала проклятиями, а потом, исчерпав аргументы, мадам Симон вдруг сказала, что этот дом – настоящий бордель и что они до сих пор жалеют, что у них не было средств для покупки дома в Сент-Максим и заодно квартиры в Лондоне, где мог бы жить месье Симон. Так, так, так… Внезапно я поняла, что у этой семьи проблема гораздо более серьезная, чем мой барашек, – у них проблема с любовью, и, в сущности, я об этом знала. Теперь пора вспомнить об их сыне.

Подсчитывая в уме, во сколько мне обошелся этот милый мальчик, я невольно начинаю думать: да как они вообще осмеливаются при мне использовать выражение «непредусмотренные издержки»? Если у кого и были непредусмотренные издержки, так это у меня. Три-четыре раза в месяц я одалживала пятьдесят евро их сыну Адриену.

Когда мы с ним познакомились, ему было четырнадцать лет и десять месяцев, и у меня возникла нежность к этому брошенному ребенку, бродяжничающему на площади Вогезов. Бродяжничающему? Можно иметь роскошные условия жизни и оставаться клошаром, хотя это слово давно уже вышло из употребления. Однажды ночью мне не спалось, и я подумала: бедный парень, он ни здесь, ни там. Как душа, которая вылетела из тела пребывающего в коме, да так и заблудилась в пространстве. Вернется ли? Потерянный в глазах благополучных людей, равнодушный ко всему… В это трудно поверить, но мальчишка в прямом смысле этого слова не знал, где живет, настолько он был задавлен. Однажды мне довелось обнаружить его во дворе со смартфоном последней модели. Экран высвечивал «гугловскую» карту, а механический голос бубнил: «Объект находится перед вами». Когда я положила руку ему на плечо, он подскочил от страха, как ребенок, которого ударили. Глаза у него были красные, как у кролика, зрачки расширены. «Это я, – шепнула я ему, – соседка». Но он так и стоял в ступоре. Несчастный, забитый ребенок, ребенок, которого никто никогда не обнимал, не погладил по головке. Такое бывает, я знаю, и хуже всего, когда такое бывает с мальчиками, у которых быстро грубеет кожа. Девочки тоже бывают забитыми и ненужными, но им легче. Когда трудности подросткового возраста остаются позади, девочки, уже девушки, как-то приспосабливаются. Им не так трудно жить в одиночестве, в собственном мире. Природа позаботилась о том, чтобы они научились сбрасывать старую кожу. Когда наступает период материнства, они окунаются в реальную жизнь. И тут уж не до эго, не до своих обид и комплексов, надо просто жить и все. Мужчины так не могут. Что ж, это их проблемы.

Но Адриен… Адриен как-то рассказал мне, что родители не целовали его никогда – ни утром, ни перед сном. Вы можете представить жизнь без утренних и вечерних поцелуев? Я – не могу. Я живу одна, но, например, по утрам целую себе кончики пальцев или, глядя на себя в зеркало, массирую губы кончиком языка, чтобы не потерять вкус к жизни.

Я – взрослая. Я почти на тридцать лет старше Адриена. Но мы понимаем друг друга. Мостик был проложен в тот день, когда шел проливной дождь, которого все ждали, как прихода мессии. А Адриен в тот день потерял свои ключи. Ему и в голову не пришло укрыться от дождя, настолько он был безразличен к происходящему вокруг.

– В котором часу возвращаются твои родители? – спросила я.

– Не знаю.

– А в котором часу они обычно возвращаются?

– Не знаю.

– Позволь тебе не поверить, что ты не знаешь. Иногда я видела, как вы вместе обедаете!

– А, да… Но это зависит от того, находится ли в отъезде мой отец и есть ли у мамы клиенты. Обычно там бывает Сильвия, домработница, но я не знаю, пришла ли она сегодня…

Из-за того, что он обкурился, его память ему решительно отказывала.

– Хочешь пойти ко мне и выпить шоколаду? – спросила я.

– Я не имею права.

– А схватить грипп ты имеешь право?

Это заставило его рассмеяться, что уже было хорошо. Потом он снова погрузился в себя.

Уже валяясь на диване в моей квартире, он сказал, что пил шоколад «супердавно», когда еще пешком под стол ходил. Его возмужание началось и продолжилось без шоколада. Мы не стали нарушать традицию и выпили пиво. Пиво! – подпрыгнут ханжи. Я вас умоляю, не стоит устраивать сцену из-за полбутылки пива, предложенной несовершеннолетнему, который к тому моменту выкурил уже гектары марихуаны.

«Не имеешь права?» – это было предметом моего первого урока, который я ему преподнесла. В конце концов, он ребенок, а детей кто-то должен учить. Я объяснила, что право – это не запреты без всяких на то причин, а разумные, общие для всех правила, принятые для того, чтобы облегчить жизнь. Соблюдение правил позволяет выиграть время, которое можно потратить на себя. Правда, бывает и так, что правила соблюдать не надо. Более того, иногда надо поступать вопреки правилам, если того требует ситуация. Когда события развиваются вопреки здравому смыслу, то правилам надо этот самый здравый смысл и предпочитать, что позволит избежать многих трагедий.

– Покорность – мать всех пороков, – сказала я ему. – Добродетель – это умение не подчиняться!

Ему эта мысль настолько понравилась, что он заставил меня повторить ее. У него даже глаза немного приоткрылись (не заблестели, нет). Но радоваться педагогическим успехам было рано: детки, которые растут без любви, всегда кусают руку кормящего, и он ушел, прихватив с собой мою перламутровую пепельницу. Пепельницу было жалко, но я знала, что он вернется. И он вернулся. Без пепельницы. Этим Адриеном я уже дорожила.

Несчастный парень напоминал мне тонкую восточную пиалу, что-то вроде чашки без ручки, – у меня когда-то была такая. Глядя на него, я думала, что взрослеть – это значит расти естественно. Педагогика тут вообще ни при чем. Посмотрите, как растут деревья или совокупляются кролики, – это, возможно, приведет вас к важным мыслям о том, что они растут сами по себе и совокупляются сами по себе. Их этому никто не учит, но они, тем не менее, все делают правильно. Мы все очень разные, и эта «разность» подталкивает нас к тому, чтобы мы учились друг у друга. Когда я была маленькой, у меня был барашек, и он меня многому научил. Я не хожу на четвереньках как барашек, и границы моего мира немного шире, чем у него. Когда смотрела на Адриена, на это аморфное горизонтально лежащее на моем диване существо, я иногда чуть не плакала. От стыда, что не могу ему дать шанс. Этот мальчик казался мне каким-то покрытым язвами, окровавленным существом, которое никто никогда не сможет вылечить. Но я не могла позволить ему превратиться в амёбу. Я посчитала своим долгом давать ему деньги по очень простой причине: для него это было материальное воплощение связи с другим человеком, которому на него не наплевать. Все на него плевали, а я нет. Конечно, я знала, что на мои деньги он покупает килограммы дури, но дурь он бы достал и без них. У меня хотя бы появлялась возможность поговорить с ним. А говорила я с ним исключительно о том, чем это все может закончиться. Достала его просто. В конце концов ему это осточертело, он дунул мне прямо в лицо, а затем бросил, как пукнул: «Помру? Да пусть… это мне по кайфу!»

Но я все-таки добилась своего. Не знаю, что стало тому причиной, но он больше не курит. Совсем. «Отлично, – сказала я ему. – Морское путешествие с шампанским куда приятнее параноидальных пеших походов». В этой фразе нет никакого смысла, но она ему понравилась. Он даже засмеялся, и теперь уже я впала в ступор. А когда из ступора вышла, решила продолжить свои шоковые упражнения в области воспитания. Кое-чему я его научила и сказала, что если он будет продолжать в том же духе, то будет испытывать намного более сильный оргазм. Мои слова он воспринял правильно – не как похвалу, а как руководство к действию, и я поняла, что добилась своего. Попробуйте высмеять человека пубертатного возраста, еще не умеющего реализовать свои природные фантазмы, и результат будет ужасающий. А когда скажешь: «Ты молодец, здорово, но можно и лучше» – это заставляет задуматься. И как можно больше практики. Несколько потаскушек, но и они внесут свою лепту.

Как видите, чтобы спасти человека, я ни перед чем не останавливалась и проявила благородство. У меня была deal с Адриеном – это его словечко, у него рот всегда полон английских слов, – и суть этой сделки заключалась в следующем: «Выбирай, парень, что тебе больше по нраву. Если тебе не нравится трахаться, если тебе достаточно одного раза – а примитивным самцам (я выделила эти слова) всегда одного раза достаточно, – тогда сойдемся на том, что ты будешь курить свою хрень до посинения. Я дам тебе чертову кучу денег, чтобы ты обкурился. Но если ты получил удовольствие и если хочешь получить удовольствие еще большее, знай, марихуана тут только навредит». Вы думаете, я блефовала? Нет, я бы сдержала слово и денег дала, но он меня понял – тому, кто не любит заниматься любовью, лучше любить наркотики. И наоборот. За это «наоборот» он и уцепился.

Конечно, мы продолжили общение. Адриен заходил ко мне, звонил мне… Он краснел и отворачивал взгляд, когда я открывала дверь в полураспахнутом халатике, затягивая на ходу поясок, и это тоже было хорошим признаком. Видела я и то, что его взгляд потухал, когда он смотрел на часы и говорил, что ему «надо идти туда», то есть домой. На висках у него начинали пульсировать жилки, губы кривились, но это уже был не тот Адриен, которого я увидела три года назад. Раньше у него были глаза побитой собаки, а теперь в его глазах все-таки светилась жизнь, и это было прекрасно. И я поняла, любезные родители, столь враждебно настроенные по отношению к моему барашку, что вы в течение семнадцати лет даже не замечали, что рядом с вами живет ребенок, который требует к себе внимание. Вообще не замечали, что у вас есть ребенок. Мои уроки, какими бы они жесткими ни были, дали ему надежду, что все может измениться. Он больше не курит, он бросил лицей, в который вы его когда-то по инерции определили, и теперь, если я правильно поняла, атакует учебное заведение, которое выбрал сам. Сам! Позднее он станет цивилизованным взрослым человеком. А на сегодня самое главное, что глаза у него не красные. Надеюсь, для вас это важнее, чем для меня, и я не играю словами.

Я потратила на него в общей сложности пять тысяч евро. Точно я не считала, и на самом деле мне плевать, потому что возиться с Адриеном доставляло мне удовольствие. Мне делалось больно, когда я вспоминала его налитые кровью роговицы, и бесполезно искать соломинку в моем глазу, в то время как в вашем – целое бревно, если применять офтальмологическую метафору. Именно это я и скажу в суде. Чтобы доказать, что чокнутые не могут разводить барашков. А я – не чокнутая.

Кстати, у меня появилась блестящая идея – вызвать психиатра на нашу Генеральную Ассамблею, как вы называете между собой собрание собственников. Иногда мне кажется, что эта Генеральная Ассамблея пахнет наркотиками. И к этому запаху примешивается запах нафталина. Май 1968 года, Сорбонна, пестрящая лозунгами, написанными на накрахмаленных буржуазных простынях. Как же давно это было, и я не исключаю, что кто-то из вас выходил тогда на улицы. Неслучайно я сказала выше, что лозунги писались на буржуазных простынях. Вы уже и забыли, вероятно, что когда-то были молодыми. От ваших дискуссий исходит запах старческой мочи и хосписа. Без помогли медицинского персонала мне вас не убедить. Но я все равно намерена взять себе барашка, даже если вы призовете все силы правопорядка, чтобы изгнать это бедное животное с площади Вогезов.