Я не раз представляла сцену изгнания моего барашка в духе military – с применением насилия, но без излишеств, с помощью лассо. Но я не об этом. В газете «Паризьен» я прочитала одну очень важную мысль: для уверенности в своих действиях надо приобрести друзей. (На самом деле мысль избитая, но когда выхватываешь ее свежим взглядом, она кажется гениальной.) Таким образом, у меня появилась идея завести в Фейсбуке страничку «В поддержку парижского барашка». Я заранее предвкушала успех, потому что кто же примет сторону «богачей» (а такими в глазах большинства выглядят мои соседи) против невинного барашка?

Я сидела дома и ждала доктора, который, как я надеялась, заставит моих соседей услышать голос разума и в то же время успокоит меня. Пока его не было, я писала в Фейсбуке о том, что меня тревожило. А тревожило меня то, что часто глупыми считаются люди, которые славятся своим здравым смыслом. Парадокс? Парадокс, да. Но я всегда гордилась своим здравым смыслом и потому ломала себе голову: а можно ли меня считать глупой? Вероятно, да, потому что барашка еще не было, а воображение уже рисовало картины, как соседи барабанят в мою дверь, потом вламываются и требуют, чтобы я отдала им свою скотинку. Мои соседи тоже гордятся своим здравым смыслом Значит, они глупы, а глупые люди опасны.

Я ждала доктора Манюэля Берже. О нем я ничего не знала и выбрала его исключительно из-за фамилии. Я собиралась привести его на собрание инкогнито, пользуясь тем, что мои соседи давно уже привыкли к тому, что «всегда есть люди, которые ходят туда-сюда». Сами нарвались, я не виновата, что они не захотели стать моими друзьями.

С доктором Берже я разговаривала по телефону. Мне не хотелось раскрывать ему всех деталей, но я сразу сказала, что он должен принять мою сторону. Я также назвала ему «нескольких возможных сторонников». «Возможных» – потому что вовсе не факт, что они готовы лояльно отнестись к моему барашку.

Он некоторое время поколебался, но обещанные пятьсот евро в мелких купюрах его вдохновили, да и адрес «площадь Вогезов» не меньше. В конце концов он согласился, а я в который раз подумала, что хруст купюр одним прочищает мозги, а других заставляет терять голову.

Наши собрания обычно проходят в помещении для садового инвентаря, где также стоят восемь школьных парт с углублениями для чернильниц – никто уже и не помнит, откуда они здесь взялись. За эти парты и рассаживаются совладельцы – и сразу уносятся в другую эпоху, если иметь в виду те глупости, которые тут высказывают.

Простите, что не сделала этого раньше, но расскажу вам о планировке нашего особняка. Он состоит из трех частей, соединенных между собой. Основной корпус – в центре, он выше других на один этаж. На первом этаже живут мадам и месье Жуффа, на втором – семейство Симон, на третьем обитает мадам Ревон. В левом двухэтажном крыле на первом этаже живу я, на втором – Манон и Поль, а по соседству с ними Ванда, они делят апартаменты. На первом этаже в правом крыле обитает американка миссие Барт, и на всем пространстве второго этажа – толстуха Наташа Лебрас.

Теперь внимание: когда я покупала квартиру в этом доме, мне объяснили, что на заседаниях нашей Генеральной Ассамблеи нужно сидеть «в порядке расположения квартир». Я согласилась, хотя сначала не поняла, что к чему. Но потом, увидев отведенное мне место, успокоилась. Я должна была сидеть слева, как настоящая бунтарка-левачка. Если и вы ничего не поняли, сделайте чертеж.

Но сидеть все время на одном месте… Нет, это не по мне. Паршивая овца сообщества домовладельцев должна перемещаться по пастбищу! Бывало, я садилась на месте мадам Ревон, великодушно уступая ей свой партер, в конце концов, она заслуживает этой чести. Быть настолько старой и все равно спускаться вниз на собрания – это восхитительно! В отсутствие четы Жуффа (такое бывало) я усаживалась на их место. Когда я нервничала, я царапала дерево парты, а потом, возвращаясь домой, выковыривала ДНК Эрика, отцарапанные моими ногтями. Я повсюду находила поэзию, а к Эрику я все еще испытывала нежность. Посидеть за его партой – как это мило.

Мадам Симон, более обеспокоенная своими фантазиями, чем жизнью собственного сына, с обиженным видом бросила мне однажды: «С тех пор как вы здесь появились, все парты у нас стали скрипеть!» Я ответила ей, что лучше скрипучие парты, чем электрические стулья, – и прыснула со смеху. Но она даже не улыбнулась, мегера. Не хочу пускаться в легковесную критику, но надеюсь, что когда я достигну ее возраста, то по крайней мере не покроюсь морщинами, как она.

За всеми этими рассуждениями я совсем забыла о докторе Берже. Услышав мое предложение прийти к нам на собрание, он помолчал, а потом сказал, что перезвонит. Решение он принимал часа два, не меньше. Но все-таки пришел, и теперь сидел рядом со мной на моей законной парте. Мне понравилось, что он внимательно слушает пациентов… простите, моих соседей. Когда дело стало двигаться к концу, он спросил, может ли он выступить публично.

– Чтобы вызвать скандал? – спросила я шепотом.

Мне бы хотелось избежать этого. Скандал – это мой конек.

Он заверил меня, что никакого скандала не будет, и стал набрасывать на бумажке тезисы своего выступления.

По моей просьбе ему дали слово. Он начал с проблем экологии, потом перешел к проблемам добродетели, которая еще с библейских времен благотворно действует на каждого. Уболтав присутствующих, он заговорил о барашке и, более широко, о всех представителях животного мира. Мои соседи молча слушали его, кое-кто из них даже кивал в такт. Но все было испорчено, когда он заявил:

– Жилой дом – это человеческий организм. Я говорю о воде, без которой не было бы тела, я говорю о газе, который ассоциируется с дыханием, я говорю об электричестве, символизирующем наши нервные импульсы, так почему бы нам не поговорить об отработанных веществах организма?

На этих словах я вжала голову в плечи, а он продолжал вещать, уже не заглядывая в свою бумажку:

– Если организм не выводит отработанные вещества, он чувствует себя плохо. Он отравляется ими. Печально, друзья мои, но человеческий фактор находится на грани деградации. Принять этого барашка, эту живую биомассу на вашем мощеном дворе с газоном – это и есть ваш шанс!

Я была не в восторге, что он назвал моего барашка биомассой, к тому же меня встревожил ропот, поднимающийся с парт. Зря я позвала этого пастыря, похоже, он заведет нас совсем не в ту сторону.

А тут еще мадам Жуффа решила обсудить сексуальные проблемы барашка.

Она задала вопрос, начинавшийся так:

– Если задуматься об овцах…

Я ее тут же поправила:

– Это будет баран…

– Как баран? – удивилась она.

– Баран – это муж овцы. Барашек – это видовое название, а вы говорите об овце. Но я хочу взять самца!

– Что? Самца? – Она задышала так, как будто я говорила о жирафе.

Я объяснила, почему именно самца: чтобы избежать регулярной дойки, и она сказала:

– А, ну тогда нет вопросов!

Потом она вспомнила про запах самца, про течку у овец, про овечий нрав и еще про что-то такое, что я не запомнила.

Ее голос звенел и наливался металлом, а я сидела и думала, откуда в ней столько ненависти в отношении самцов? Без сомнения, здесь было что-то от Фрейда, но я не психоаналитик, и когда слово снова взял доктор Берже, я была довольна.

Он сказал, что сексизм в отношении парнокопытных является деспотичным.

– Уж не предлагаете ли вы кастрировать животное? – сузив глаза, произнес он, обращаясь к мадам Жуффа. – Но в символическом смысле это была бы кастрация всех мужчин!

Я нашла, что это чересчур, и меня охватила неловкость. Не контролируя себя, я выкрикнула:

– Да что вы прицепились к баранам! Надеюсь, вы не собираетесь вмешиваться в мою личную жизнь! – и тоже посмотрела на мадам Жуффа.

Глаза Эрика быстро забегали, как шарики настольного «Флиппера» при толчке стола бедром какого-нибудь юнца, а через четверть секунды я увидела тень подозрения на лице мадам. Она посмотрела на своего мужа, а он рикошетом посмотрел на меня, и я заметила, что зрачки у него расширились, чего не замечала со времени нашего последнего оргазма.

Конечно, я осознала свою оплошность, но уже было поздно. Даже мадам Ревон, к которой я испытывала нечто вроде нежности, поскольку она доживала свои последние дни и ставила свою подпись под петицией против меня, по крайней мере, без комментариев, бросила в мою сторону полный упреков взгляд, говорящий: «Вы совсем лишились головы, девочка моя, и я отказываюсь от вас…»

Мне было плохо, очень плохо. Я глупо улыбалась, покачивала головой, как лошадь, хорошо хоть, не фыркала… То есть вела я себя как больная.

Доктор Берже, взглянув на меня, коротко сказал: «О'кей…» – и попросил выйти с ним во двор. Я сконфуженно последовала за ним. Во дворе он напомнил мне о деньгах и, забрав их, вынес приговор:

– Я думаю, что вы все страдаете неврозом, и все ваше объединение собственников похоже на семью, где из поколения в поколение передается нервная патология. Все это требует индивидуального наблюдения. Однако я думаю, что этот случай выходит за пределы моей компетентности. Я нахожу вашу идею с барашком забавной, но, честно говоря, не знаю, что можно было бы сказать по этому поводу…

Увы, мне не удалось забрать у него обратно пятьсот евро. Было очевидно, что он присоединился к числу тех, кто смеялся у меня за спиной по поводу моего барашка. Но я предпочла перевернуть страницу.

Он ушел, пожелав мне смелости, а я снова вернулась на арену, жалея о том, что забыла спросить у психиатра насчет опасности моих соседей. Впрочем, могла бы и не спрашивать, ведь это и так очевидно.

Запретить мне усыновить барашка – как это жестоко. Были бы мои соседи чуть поумнее, они бы получили выгоду от моей инициативы. Но я не смогла донести до них все преимущества такого сожительства. Что ж, еще есть время побороться. И потом, я всегда готова пойти наперекор.

Всю ночь я лежала и думала о Незнакомце с площади Вогезов. Конечно, ни о какой совместной жизни нет и речи, но было бы обидно, если мои фантазии все же осуществятся, говорить с близким человеком, утаивая что-то. Подумав еще немного, я пришла к выводу, что он был бы далек от того, чтобы сблизиться с кем-либо. У него своя жизнь, и ему не обязательно принимать мою сторону или сторону моих соседей. А вот будет ли он со мной?.. Самое разумное, подождать, пока молодость окончательно пройдет. На вид ему около пятидесяти, и значит, ждать осталось лет десять. Через десять лет он будет уже достаточно зрелым для того, чтобы, поставив крест на всех своих прежних увлечениях (я очень надеюсь на это!), валяться голым на моем светлом ковре, а я в это время буду делать ему массаж, увлажнять его кожу и делать все то, на что распространяется ваша фантазия.

Однако тут есть одна маленькая хитрость: мужчина за шестьдесят может стать верным, если у него новая жена – в противном случае он так и останется жеребцом. Уж мне-то приходилось видеть старых жен, которые все ждали и ждали, когда же остепенятся их ветреные супруги. Тем переваливало и за шестьдесят пять, и за семьдесят, а они все скакали, раздувая ноздри. И я даже рада, что до сих пор не замужем. Глядишь, и стану когда-нибудь новой женой, от которой не захочется убегать.

Я не знаю, чем занимается мой Незнакомец с площади Вогезов. Он часто выходит из дома с толстыми разноцветными папками, торчащими из дорожной сумки, и это наводит на мысль, что он владеет типографией. Я никогда не видела его возвращающимся домой вечером. И я даже не знаю, есть ли у него автомобиль. Надеюсь, что вы не подумали, будто я слежу за ним, как сотрудник сыскного агентства. Вовсе нет! Я уважаю его частную жизнь, и к тому же я хорошо воспитана. По моему глубокому убеждению, заниматься брачным шпионажем бесполезно. Парочка, живущая надо мной, – самый близкий тому пример. Манон очень недоверчива, но она же и слепа. Мадам Жуффа вообще не в счет, и в этом, наверное, вы уже убедились. К счастью, она лишена воображения, да и работает в подходящем месте. Что-то связанное с коммуникациями… Рано утром она и другие сотрудники проникают в офис с помощью магнитной карточки (время прихода фиксируется) и выходят оттуда поздно вечером, когда уже не пробежишься просто так по магазинам, чтобы встряхнуться. (По магазинам она ходит по выходным и тратится с размахом.) Иногда я жалею ее – она возвращается домой раздраженная, а потом приходит такой же раздраженный муж. В каком-то смысле я даже помогала ей, когда брала на себя Эрика.

Несмотря на петицию, подписанную жильцами нашего дома, я присматривала себе барашка и занималась этим примерно пятнадцать дней. Я больше не высовывала носу из дому. Вернее, я, как и философ Кант, выходила всегда в один и тот же час. Изменив свои привычки, я взволновала все наше сообщество домовладельцев.

Обычно моя прогулка по кварталу начиналась в семь часов утра, и не важно, что там за окном – дождь, ветер или снег. «Час пастуха!» – бросила я однажды, рассмеявшись, Наташе Лебрас. Но это не вызвало у нее ответного смеха. На самом деле для меня это был час волка: я выхожу в семь, потому что знаю, что в семь тридцать под фонарем должен появиться силуэт Незнакомца с площади Вогезов. Когда я смотрю, как он идет в мою сторону, это все равно, как если бы я смотрела на восходящее солнце, даже в середине зимы, когда небо чернильно-черное. Его силуэт вырастает, вырастает, а мне становится все теплее и теплее, и его зрачки все более расширяются на свету (хотя должны бы сужаться). Увидев его, я отступаю, давая себе слово снова выйти из дому в семь часов утра.

Каждое утро, поднимаясь с постели, я включаю компьютер и принимаюсь искать в Интернете телефонные номера специалистов по экологическим пастбищам, ветеринаров, скотоводов и пастухов. Также я болтаю в Сети с очень симпатичными людьми, любящими животных. Представьте себе, в моем доме никто из жильцов не держит животных! То есть мне предстоит стать социоанималистом, исключением в целой Франции! У мадам Ревон была собака, но она умерла несколько месяцев назад. А так как я расположена к мадам, потому что она старая, а я обожаю стариков, я сказала ей в виде соболезнования: «Кого же вы теперь заведете? Кого-то с более длинными лапами, надеюсь?» – и улыбнулась. Про длинные лапы я сказала потому, что в дождливую погоду ее собака наверняка доставляла всем неприятности, когда возвращалась грязная в подъезд. У бедного животного было такое вытянутое туловище, что ему не помешала бы еще одна пара ног, поскольку живот, волочившийся по земле, подметал тротуар получше, чем работники коммунальных служб. Когда эта собака возвращалась с гуляния, с ее шерсти стекало столько грязи, что требовалось вытирать лужицы. И кто это должен был делать? Но мадам Ревон не хотела собаку другой породы. И получилось так, что, желая развеселить старую даму своей шуткой, я заставила ее плакать. Сначала, видя ее слезы, я подумала, что она приняла мою шутку по поводу собачьих лап за злословие. Но оказывается, она плакала потому, что подумала, что скоро умрет. Сквозь рыдания она проговорила:

– Почему вы думаете, что я собираюсь взять еще собаку? В моем-то возрасте?

Но, мадам Ревон! Возраст не помеха, чтобы продолжать любить того, кого любишь! Я была возмущена; ее слова полностью противоречили моей этике.

– Вы не понимаете, – продолжала твердить она. – Ничто не заменит мне мою собачку! И, кроме того, в моем возрасте…

Опять про возраст… И про замену… Глупость какая, заменить можно все! Нельзя же ходить неряхой, мотивируя это тем, что сломалась стиральная машина, или обещать, что больше никого не полюбишь, когда любовь лопнула, как мыльный пузырь.

Я решила объяснить ей суть моей мысли:

– В вашем возрасте, мадам Ревон, скорее убивает то, что вы думаете, будто собираетесь умереть. Перестать жить – это значит больше не заводить собаку! Надо верить, что вы вечны, мадам, никто ничего не знает, даже если статистика утверждает обратное.

Я вовсе не хотела, чтобы она была разочарована, когда все-таки надумает умирать, или чтобы она на меня сердилась (сейчас). Но она грустно покачала головой, и я ушла.

В свою квартиру я вошла почти в слезах, подумав о том, что не доверяю старикам, которые не заводят животных снова, когда случается то, что случается, а также молодым, у которых животных никогда не было. А если не обращать внимания на похожесть животных на людей, а также на огромную пользу от них (от животных – для тех, кто не понял), это и вовсе кажется мне подозрительным. Польза заключается в том, что вы многие часы можете наблюдать за вашим любимцем, не отвлекаясь на какие-либо разговоры, кроме «ути-пути». С человеком все намного сложнее. Ему претит, когда за ним наблюдают, и он плохо переносит длительное молчание. Почти невозможно смотреть на человека без того, чтобы он в свою очередь не разглядывал вас, а животное не чувствует необходимости во взаимности. Ему наплевать на вашу жизнь, и это умножает удовольствие. Смотреть на то, как смотрит живое существо, – это самое ценное в познании мира и самого себя, это чертовски будоражит, особенно когда понимаешь, что его мысли по-настоящему непостижимы (ведь животное не может о них рассказать). Иногда я ловила себя на том, что, хоть мне и кажется, что вот это милое существо, играя, смотрит на тебя, – на самом деле оно смотрит только на себя. Вернее, внутрь себя. Когда меня спрашивают: «Что ты уставилась на моего кота?», я отвечаю: «Я смотрю на него потому, что мне интересно, как это можно ничего не замечать, когда он смотрит во все стороны». Ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем рассматривать домашнего питомца по миллиметру, уткнувшись носом в его тело. Я могу провести целый час, изучая каждую складку или морщинку. Ах, простите, заговорилась, морщинки это у людей; так вот, я не люблю людей без морщин, я просто сдыхаю от скуки, когда вижу гладкую кожу. Но вернемся к животным. Они – все на одно лицо (фигурально выражаясь, конечно), и всё надо читать по их глазам, но очень часто в глазах отражается абсолютная пустота. Пустота? Нет, в них отражается отсутствие мучения или, наоборот, мучение, а это и есть жизнь. Все как у людей, поэтому я не считаю животных совершенными созданиями, говорю это искренне.

В поисках породы барашка я оказалась в таком же затруднении, как и выбирая мужчину на специальных сайтах в Интернете, где можно подыскать на время (но не навсегда) двуногого партнера. У меня не было никакого предпочтения относительно породы, и это одинаково относится и к барашкам и к мужчинам. Впрочем, есть различие. Выбирая четвероногого, ты не думаешь о его характере, в то время как с двуногими это важно. Между барашком породы «суффолк» – бежевым, с черной головой, длинношерстным «линкольном», «мериносом из Рамбуйе» и обычным существует еще множество разновидностей. Но множество – это ничто. Длинная и жесткая шерсть делает барашка непохожим на барашка, по виду он больше напоминает афганскую борзую, но я знаю, что такого лукавства недостаточно для того, чтобы обмануть совладельцев нашего дома. Завитки мериноса могут быть полезными в смысле возможности вязать свитера, и, если бы умела хорошо считать, как большинство моих соседей, я бы, не колеблясь, эти свитера продавала. Сама я покупаю кашемировые изделия на улице Баккар, где среди продавщиц есть и продавцы, которые дают мужские советы, протянув свои длинные руки к вещицам, вывешенным на стойках или уложенным на полках почти до самого потолка. Каждый сезон я одеваюсь исключительно в цвета, которые лежат все выше и выше, чтобы долго смотреть на мускулы, напрягающиеся под тонким трикотажем продавцов. Мускулы, которые напрягаются под тканью, для меня неотразимы. Даже под грубой джинсой. (Сама я хожу только в хорошем трикотаже, естественно.) Долгое время я колебалась между бежевыми и темными тонами, хотя на самом деле мне было абсолютно безразлично. Продавцы вежливо ждали. Это была их ошибка, но они об этом не знали. Я избегаю только зеленого. Зеленый приносит несчастье. Это отступление призвано сказать, что любой выбор меня истязает, это не мое призвание – выбирать.

В энное утро я измучила свой бедный мозг породами овец настолько, что решила поехать в деревню, чтобы увидеть все своими глазами. Вообще-то я регулярно езжу в деревню. Но в такое место, где нет барашков, чтобы прояснить свои идеи. В Булонский лес, например.

Расскажу о последней вылазке. Надев кроссовки и наушники со «Звуками птиц», так как была еще зима, а я не люблю ее тишину, я бросилась в лесную чащу. На самом деле диск назывался «Пение птиц», но я переделала его в «Звуки птиц», потому что, слушая его, можно заметить: на самом деле то, что называется пением птиц, это не только звук, но и то, что создает любовь, – не только ласковые прикосновения плотских утех, но еще и запах весны, земли, которая утром сочится влагой от выпавшей росы или от сильного дождя ночью. Это также и ветерок, дыхание жизни и ее нежность, это и запахи цветов или древесной коры и чернозема; это также то, что вас окружает, и то, что продолжается, когда все уже закончено, это птичья песня… это как жизнь, это весь мир… думаю, вы меня понимаете… Одним словом, диск не оправдал моих надежд. Он был неестественным, как из Интернета. По крайней мере, благодарение Богу, что я смогла почувствовать эту разницу.

Но вернемся к барашку. В моей голове одна за другой мелькали породы баранов, как мелькают изображения при монтаже фильма, и уловить сюжет совершенно невозможно. Перед глазами крутились клубки шерсти. Мне мог бы понравиться черный барашек, но я боялась осуждения, пятнистый мог бы быть компромиссом, но я ненавижу быть между тем и тем. Длинная шерсть выглядит очаровательно, но постоянное расчесывание отберет у меня уйму времени. Кудрявый казался образцом, но большинство из них обладают спиралевидными рогами, так что в полумраке это может испугать мадам Жуффа, когда она будет проходить через двор, и кроме того, может напомнить ей кое-что. Помимо шерстяных, имелись еще мясные породы (не подумайте превратно), но это исключено из-за семейства Симон и их охотничьего инстинкта. И были, наконец, овцы, названные в честь страны их происхождения – Шотландии, Ирландии, конечно Англии, но также Индии или Америки, где водятся овцы навахо-чурра. Они очень красивы, эти навахо-чурра… Но только как привезти этого барашка из Южной Америки? А из Новой Зеландии, этой благословенной земли, где овец в двенадцать раз больше, чем людей? Можно ли попросить капитанов больших лайнеров, которые причаливают в Гавре, привезти мне барашка, одного-единственного барашка для особого назначения? Или авиакомпанию «Эр Франс»? Барашек ведь не тяжелее, чем большая собака.

Погруженная в свои размышления, с учащенным дыханием от «гугловских» изображений, которые просматривала на ходу, я задыхалась в беге. Ну нет… Я решила забить на бег и вызвала в памяти картины моего последнего занятия любовью – лучшего средства проще относиться к жизни еще не придумали.

Мой разум сразу же прояснился. Я заметила, что уже наступил полдень, что небо было голубым и что была уже почти весна, по крайней мере, дни стали длиннее и все перестало опадать, падать и выпадать – листья, ветки и снег, – люди перестали болеть гриппом и так далее. Я люблю это время, когда всё становится самим собой.

Как только прочистились мозги (все-таки «Гугл» похлеще любого загрязнения окружающей среды!), у меня появилась убежденность: я не хочу брать французского барашка. Вероятно, из-за того, что раньше у меня был барашек-першерон. Воспоминание перенесло меня в мое пасторальное прошлое, настолько живое, что стало казаться, будто я все еще там. Как странно, я на пробежке в Булонском лесу, а ощущаю нежное прикосновение щека к щеке, ласку, свойственную как людям, так и животным. Эту ласку я узнала от барашка моего детства, мы с ним часами играли, оба с влажными глазами: у меня – от эмоций, у него – из-за хронического конъюнктивита, осложненного мухами. Мне очень больно об этом говорить.

Мне было восемь лет, и я познала любовь, эту клейкую чистую и прочную смолу, которая прикрепляет вас к другому и делает его единственным, незаменимым, включая его мух, клещей и запах шерсти. Потому что, надо сказать, барашек здорово вонял, но я все равно вгрызалась зубами в его шерсть, и вы можете мне не поверить, но именно в этот самый момент на обочине дороги в Булонском лесу я вдруг заметила в пробивающейся траве белые пряди шерсти. Сначала я не обратила на них внимания, так как меня переполняли чувства, и я утратила способность к трезвому рассуждению. Пробежав еще несколько метров, я снова увидела такие же пряди и спросила себя: «Ну, что же это такое?» И мне понадобилось еще несколько метров и третья кучка прядей, чтобы собственное любопытство заставило меня остановиться и присесть: это была шерсть! И она так напоминала овечью, что я чуть было не стала нюхать ее, чтобы не разочароваться. А потом я почувствовала страх. Страх из-за того, что собираюсь возродиться. Но я не могла оставаться в сомнении и все-таки погрузила нос в маленький комок, который собрала в ладони: конечно, это была овечья шерсть! Конечно, это был терпкий запах, восхитительно благоухающий запах руна, точно такой, какой я искала и иногда находила, приникая к мужской груди или утыкаясь в подмышки мужчин, все последующие тридцать шесть лет, желая напитаться любовью. Я выключила «Пение птиц», они и так звучали в моей голове в полной тишине. Я даже чуть-чуть поплакала над тем, что иногда мы игнорируем факты. Бывает и так, что судьба посылает нам три шанса подряд, а мы, вместо того чтобы погрузить свой нос в шерсть, продолжаем жить как идиоты. Я посмотрела на небо, как бы говоря спасибо.