Родина в головах

Есть такие вроде очевидности, которые… «Каждый человек должен любить свою родину». Однако это довольно грязное суждение с точки зрения того, что можно считать выбором мыслить более-менее понятийно. Попробую пояснить.

Во-первых, «любовь» и «долг» — вообще никак не рифмуются. Нет такого долга — любить, долг может быть в том, чтобы переламывать себя об колено, а любовь, как и понимание — случается и дается, это не продукт волевого усилия. Люди могут быть должны поступать определенным образом, но, конечно, не определенным образом чувствовать. Интенция по сути свободна от долгов. Образец нравственного поведения — садист-педофил, более всего мечтающий трахнуть и убить 10-летнего мальчика, но… почему-то этого не делающий. Он — герой кантовского императива, а вовсе не «влюбленные», «родительская любовь», «личная приязнь» и прочие добрости, как бы сопутствующие как бы нашему естеству.

Во-вторых, никакой родины, разумеется, нет. Нет как натурального объекта (в том смысле, в котором нет, к примеру, общественных «классов»). Родина — объект политической рефлексии. Как решили, то и родина. Это конструкт, всегда конструкт. В мире вообще очень мало примордиального и очень много конструктов там, где оное видится.

«Что такое родина?» — спросить можно. Точнее, однако, спросить, что считается «родиной» в той или иной рефлексии, не забывая, что это не столь описание «действительного», сколько конструирование сферы должного — императив, программирующий на поведение. Т. е. родина живет только в голове, но то, как она живет, определяет поведение в мире.

Но сначала лучше спросить: кто бенефициар типа политической рефлексии, в котором есть понятие «родины», как оно понималось в Модерне, 19–20 вв.? Если «родина» не более чем псевдоним некоей императивности, какого рода анонимы стоят как выгодополучатели? И почему бы им не назвать себя, как они есть?

Давайте сравним фразы — «изменить Королю» и «изменить Советской Родине». Изменить Королю действительно можно. Это живой человек, с которым есть некие легитимированные отношения, есть, видимо, присяга. Изменить можно человеку, с которым у тебя отношения, некий договор, а как изменить конструкту?

Однако «изменой родине» очевидно подрывается тип господства некоего, не именующего себя лишний раз. А если бы именовали? В случае Советской Родины это были бы полевые командиры (Котовские, Буденные, Якиры и т. д.), бюрократы сталинского призыва, их дети и внуки, совокупный вырожденный «дорогой Леонид Ильич», наконец та номенклатура, что разобрала СССР в личный траст, короче, в общем и целом — хрены с горы. То есть говорить лично от себя им довольно странно. А вот «родина» — это да. «Умереть за Дерипаску» нелепо, равно как и «умирать за Никиту Хрущеву». Родина — это псевдоним вот этих вот.

Аналогично как-то везде. В обществе Модерна рулит бюрократия и олигархия, точнее — олигархия через бюрократию (будь то СССР, США или Французская республика). Говорить от себя этим людям неубедительно. Возникает вот эта безличность, абсолютный диктатор Сталин с его «есть такое мнение» (а не у меня есть мнение). Не надо от себя. Хуже поверят.

Нация — куда более честная штука. Тоже конструкт, но с меньшей долей неправды. У нации, как у ОАО, могут быть интересы. «Интересы акционеров» — понятно же, о чем речь? А вот «интересы фирмы», «дух фирмы» — это почти всегда передергивание, или безумие, или, точнее, безумие одних и передергивание других. «Корпоративный интерес» и «корпоративный дух» — это разводка. Есть собственник и менеджмент. Если собственник по праву, и менеджмент сильный, там может возникать личная преданность, к которой и апеллируют. И говорят честно: интересы меня, интересы босса, сделать мне, и т. п. Босса, если он крутой и великодушный, можно даже любить. А как можно «любить фирму»? Это извращение, фетишизм.

Если «наше общее дело» — пропаганда, то когда она? Это когда Самый Главный не может сказать о себе «Я». Потому что не собственник, а, допустим, а вор, не менеджер, а так себе, случайный назначенец. Тогда конечно — «дух корпорации», «нам надо», «общее дело».

«Родина» слишком часто — тоже самое, и в больших масштабах. Позиция аристократии честная: я лучше, я соль земли, я ее оправдание, а твой шанс причаститься оправданию — служить и только служить. Менее достойное — более достойному.

А вот бюрократии, олигархии, «слугам народа» — нужна, конечно же, Родина. Но «слуг народа» нет. Есть хорошие и плохие хозяева. Плохие хозяева — это те, которые «слуги».

«Национализм» можно обернуть в пользу, и самый простой смысл тут — оглашается длинный-длинный список акционеров (все французы — акционеры Франции), и говорится, что вот его интерес.

«Патриотизм» это когда служение и жертвенность есть, а «список акционеров» не предъявлен. Кидалово.

 

Ничего, кроме договора

Известны, в общем-то, как формула долга, так и формула свободы.

«Поступай так, чтобы максима твоих поступков могла лечь в основу всеобщего законодательства». Кажется, так оно? «Свобода как творящая причина самого себя». Многие считают, что формулы не сочетаются.

Однако попробуем покрутить нравственную формулу. Формула скорее про то, чтобы не делать зла, чем про то, чтобы делать добро. К подвигам и любви человека нельзя обязать, так и он не вправе на них рассчитывать, выдвигая к миру ожидание как требование… Все, на что человек вправе рассчитывать от мира, можно редуцировать к двум условиям — отсутствию агрессии и соблюдению договоров. На что ты вправе рассчитывать, то ты и должен. Конкретика уже произвольна. Различные соцпакеты, гарантии или их отсутствие — это уже как договорилось. Любые «гарантии» («пенсия от государства», «сыновний долг») можно свести к «соблюдению договоров». В этом обществе по умолчанию или, наоборот, черным по белому прописан такой вот Общественный договор, где есть такая-то социальная гарантия или такая-то традиционная ценность. Здесь и сейчас.

Заметим на полях, что чем меньше традиционных ценностей, тем больше нужно социальных гарантий. Как раз с пенсией это хорошо видно: если дети ничего не должны старикам, то им тогда должно государство, и т. д.

Значит, отсутствие агрессии и договор. Что значит — агрессии? Давайте так ее понимать, формально: не разрушение чужой сложности (частным случаем чего будет не нарушение прописанного в Уголовном Кодексе). Можно, кстати, нарушение договора свести к агрессии, дал гарантию, и не выполнил — это обман, а обман агрессия самая настоящая, ложь ведь разрушает чужое.

Но большим формальным совершенством будет сведение отсутствия агрессии к договору. Напомним, что чем формальнее — тем оно лучше. Цивилизация держится на форме.

Почему так будет формальнее и как оно вообще будет? Касательно того, что есть «агрессия», могут быть еще разночтения. Два человека подрались — агрессия? Казалось бы, да. Ну а если оба хотели немного подраться, если драться — их путь самореализации, и соперники были по сути партнерами, как оно говорится, спарринг-парнерами? А мат — агрессия? В одних контекстах переход на мат несомненно агрессия, в других все нормально, не обидно. Как правило, надо спрашивать — считает ли это нормой тот, кому это предложили? Подраться, поматериться, потрахаться под кустом? Если не возражает, то зла-то нет. То есть агрессия определяется конвенционально, и тут мы выбираемся именно что к договоренностям. По сути, форма любого преступления — сделать то, на что нет согласия у той стороны, с которой делается (если делается не с ней, то согласие не требуется — напомним для поборников морали, от которых, как известно, стонет нравственность).

Все, что человек может сделать плохого, сводится к нарушению договоренностей, если понимать под ними договора подразумеваемые, неписаные, имплицитные. Например, соблюдение правил вежливости, принятых в данное время в данном месте. Не нарушение того же УК.

Можно, при желании, все неписаное сделать писаным, все скрытое — очевидным. Чтобы человек явным для себя образом подписывался на соблюдение правил. С возможностью и не подписываться, конечно. Например, получение паспорта означало бы — и это акцентировалось! — что человек в этот день заключает договор с обществом, по которому принимает и обязуется блюсти текущие законы. Их приняли до него и за него, но он ставит подпись, если ему нужны другие законы — он может создать себе иное общество, из самого себя, для начала, состоящее. Не взять паспорт, кинуть его в лицо законникам. Да, конечно. Его право.

После этого он — в рамках текущего общества людей — обретает интересный юридический статус, ближе к статусу животного, нежели человека. Человек, не принявший паспорт, удаляется, положим, в лес. И живет там. Его жизнь охраняется чем-то вроде занесенности в Красную книгу, убить его — несет плохие следствия для убийцы, но существенно иные, чем убийство члена общества.

А если этот «сам-себе-общество» сам начнет убивать, воровать или гадить? С ним расправятся, но по иному принципу, чем с преступником-человеком. В строгом смысле, такой одиночка — не преступник вообще. Его действия не считаются преступными, он совершенно невинен, просто его надо скорее истребить (или как-то иначе обезвредить, именно убивать не надо, просто дешевле обычно убить), как надо истребить волка, таскающего овец. Если же овец таскает преступник, с ним несколько иная процедура, его тоже могут приговорить к смерти, то это принципиально иное.

Нет никакого преступления, пока нет закона, и нет никакого закона, пока чел не подписался. Можно, повторю, не подписываться. Ни на Уголовный кодекс, ни на внутренний распорядок фирмы, ни на устав монастыря, ни на другой устав, вольному — воля. Подписка идет как сделка. Человек, подписавшись на ограничение свобод, навешивает на себя пассивы, но взамен получает доступ к активам, чья ценность перевешивает. К примеру, если на закон подписаться, то закон начинает тебя охранять. Чем больше обязательств, тем больше прав. Ради них и заключаются договоры.

Теперь вернемся к началу. В нашей картине все ограничения, лежащие на человеке как его долг, оказываются следствием его же решения. Но ведь это и есть свобода!

Известна такая, очень древняя, философическая подъебка, в общем виде звучит так: а может ли всемогущий Бог нарушить закон, который сам создал как нерушимый? Любой ответ якобы указывает на отсутствие всемогущества. Если говорить строго: на несвободу того, кто свободен по определению.

Есть грамотный ответ на вопрос: теперь уже нет. Вот именно так звучащий. Бог свободен абсолютно, здесь нет предела. Просто люди склонны понятийно путать свободу и независимость. Независимость это когда «делаю сейчас, что хочу, без ограничений». А свобода это «когда я причина самого себя». В чем разница? Если мое хочу ограничено моим же решением, бывшим ранее, с моей свободой все в порядке.

…Так же, по образу и подобию, устроятся люди. А куда они денутся?

 

Базовый грех

Можно ли свести все «плохое», что может натворить человек, к некоему единому знаменателю? К некоей именно праформе плохого и людям вредного?

Ведь, как известно еще Канту, по содержанию-то собственно ничего плохого и нет. Поясню на примерах, чем грубее, тем лучше. Не обязательно «плохо» бить человека ногой в лицо, лгать, совокуплять 13-летних девочек и мальчиков, воровать и т. д. Даже и убивать совершенно незнакомого и ничего тебе не сделавшего дурного человека.

Оправдание просто. А если он сам этого хотел? Ну хотели два человека подраться, например, так же бывает? А некоторым, это все знают, но все равно скажу по секрету — очень нравится война, да. Некогда пил в Подмосковье с ветераном двух чеченских кампаний, он говорил — да, был кайф, здесь все херня и скука, а там — это да, будет война — снова поеду. Я не уточнял, что приятнее — убивать или рисковать быть убитым, да и незачем, да и глупо такое уточнять, «война» это комплекс того и другого, и некоторым нравится, да. И процент таких людей в двух достаточно многочисленных нациях найдется вполне достаточный, чтобы устроить небольшую войну ко всеобщему удовольствию (просто надо, чтобы в зону военных действий не попали случайные люди, то большинство, которому война на хрен не сдалась, воевать где-нибудь на необитаемом острове — и будет всем счастье).

Ну и так далее. Есть субкультуры, где принято обманывать, есть такие подростки, кому уже нужен секс, кому оно для развитие самое оно, таких немного, но где-то они есть, и если такого не трахнули в 14, положим, лет, жизнь его или ее пошла хуже, чем могла бы пойти, и т. д.

Также и любое «добро», вроде бы вполне доброе по содержанию, вполне обратимо. Можно задолбать человека вусмерть своей «влюбленностью», «заботой» и прочим. «Кого вы ненавидите больше всего?» — спросили Славоя Жижека. «Людей, предлагающих мне помощь тогда, когда я в ней не нуждаюсь». Во как. Эпатировал, надо думать. Но все-таки.

Таким образом, единственный принцип, отделяющий, определяющий, вычленяющий нам плохое — навязчивость. Предложить человеку то, чего ему не надо. «Эй, на хуй, сюда иди», — один человек хочет подраться, и плохо не то, что он будет бить второго, а что второму этого не надо, по крайней мере, здесь и сейчас. Навязчивость разной степени тяжести, уточню. Понятно, что навязать человеку букет роз не так страшно, как матерную беседу («оскорбление»), а беседу не так страшно, как секс («изнасилование»), и т. п. Но розы — тоже нехорошо.

Но если, положим, два чумазика из гетто подписались, ко всеобщему удовлетворению, подраться насмерть за 10 000 долларов, они все равно дерутся почти насмерть каждый день и каждую ночь, а чего им? — все хорошо. Несчастный влюбленный куда более неприличное явление, да и любой иждивенец, коли его содержат не из любви и великодушия, и не по социальному договору, а «ибо надо».

В Уголовном Кодексе — масса странных якобы преступлений. Проституция, например. Продажа наркотиков. Даже (но тут надо дифференцированно) многое из того, что считается коррупцией. В СССР было еще веселее — статьи за тунеядство, гомосексуализм («а за геморрой у вас статьи нету?»). Там нет пострадавших. Есть те, кто говорит от лица пострадавшего, от «общества», от «морали», но обычно это либо жулики на окладе, либо «честные люди», твердящие «самоочевидные вещи», т. е. народ без рефлексии, чем и гордый.

Если мечтать о тысячелетнем царстве добра, как водится у русской и нерусской интеллигенции… Мораль и законодательство — надо строить вокруг навязчивости как базового греха и его различных степеней тяжести. Это не «вседозволенность». Разрубить топором икону на площади — тоже навязчивость… Только это преступление не «против Бога», а против данных людей. Выбирайте, пожалуйста, выражения.

Мне скажут, что такой подход — либертарианство. Добавлю, что проводить оное в жизнь следовало бы с жесточайшей аккуратностью. О плюсах такого мира? Скажем, в такой парадигме улицы можно реально очистить от гопоты, а в привычно-христианской — в принципе невозможно. Религия милосердия просто не легитимирует тип формальной предъявы, на основании коей можно вести геноцид, избавляющий от новых поколений навязчивых.

 

Идеология: гардеробный принцип

С «политическими взглядами» — какая закавыка? Считается, что человек должен самоопределиться как бы за всех. Мол, общество спасется социал-демократией. Или там национал-социализмом. Или шариатом. И я, мол, в это въехал. И вам сейчас расскажу. А кто-то въехал, что общество спасется по-другому, и сейчас об этом тоже поспорит.

Между тем «политические убеждения» имеет смысл выбирать, как мы, к примеру, выбираем одежду. Мы же не решаем, какие костюмы лучше с точки зрения человечества? И принимаем решение исключительно за себя. «Мне идет серое пальто», «человеку моего типа подходят джинсы», и т. п.

Но это совсем другая методология самоопределения, совсем-совсем. Кстати, исключающая почти все споры. «Мне идет костюм от Армани» и «в данном случае уместнее ватник» — какая тут особо полемика? Разве что с точки зрения эстетики — «это, брат, не твое». И прагматики — «в этом тебя не поймут». Но это лишь 10 % сегодняшних споров.

А кто тогда «прав»? А все, кто выбрал, рефлектируя свои основания и кому выбор помог по жизни. Его собственной, не чьей-то. Таким образом, коммунист, фашист, христианский демократ — все правы. Не прав лишь тот, кто плохо подумал и напялил не свой размер и фасон. Кому жмет, кому тесно.

Касательно меня… Первый резон — определиться, так сказать, антропологически. «Что выгодно людям моего типа?» Плевать, тысячу раз плевать при том на общее благо. Есть вообще сильное подозрение, что пирог прирастает не политикой, а ценности материальные и духовные — растут учеными, инженерами, педагогами и т. п. Политика — это про то, как пилим пирог. Пирог растет, если я, к примеру, пишу осмысленный текст, и его прирост прямо равен его осмысленности, а за кого я — тут ничего не растет, поэтому это мое дело.

К «общему благу». Подлостью и глупостью было бы рекомендовать человеку вживить себе идеологию-проигрыватель. На фоне того, что у соседа есть идеология-выигрыватель. Так вот, если один будет плясать про «общее благо», а второй про «интересы сословия», второй почти всегда победит. Чисто математическая модель дележей и выборов.

И если кто-то у нас за «общее благо» — то чего он? Как правило, одно из двух. Либо он таки лох («святая самопожертвованность»), либо он таки подлец. То есть он все-таки за себя, своих и свою социальную группу, только он маскируется, передергивая втемную, а это нечестно.

Таким образом, «народник», к примеру, всегда одно из двух или их синтез. Либо лох, либо подлец, либо их некое смешение. У Достоевского эти люди так и описывались. Либо возвышенные ебланы, либо довольно мутные эгоисты с некоей патологией, либо синтез, у всех — довольно хитро выгнутая воля власти, все, в некоем роде, интересные люди вот эти изгибом именно.

Это к вопросу «интеллигента, пекущимся о народном благе», «долге интеллигента перед народом» и прочем. Что он должен? Правильный ответ: ничего. Просто быть. Врачом, учителем, писателем, кем еще? Сверх этого — ничего не должен. Ах да, при возможности — голосовать против народа и буржуазии в свою пользу. Почему не стоит обратный вопрос: что народ должен интеллигенции? Вообще-то так вернее. По звучанию. Что простое должно сложному, а не наоборот. Аристократ вот точно знает, что не должен. Точнее, должен — своему архетипу, а из людей должен только своим.

Но в чем фокус? Благодаря тому, что чел соответствует архетипу, все общество получает смысл. Олигархия приходит, маркированная как «народные слуги». Там не говорится «мы высшие». Они, в некоем роде, такие же (советская бюрократия, постсоветская буржуазия, в то же время и мировые ТНК, и «звезды эстрады»). Они, в некоем роде, мало отличны от тети Моти из второго подъезда. Они придуряются, что «должны народу», в итоге же — народ отстегивает им, как отстегивал бы аристократии, но… вместо содержания высшего типа и оправдание через это он содержит всякое хренло и через это более проклят, нежели оправдан. Т. е. это противопоставление не эгоистов и альтруистов, а эгоистов честных и нечестных, вторые хуже.

Возвращаясь к «интеллигенции». Если она «за народ»? Если это способ сделать карьеру через придурствование, то это безнравственно. Если это реально чего-то высшее, делящее пирог против своего сословия, это… тоже, короче, нехорошо. Пусть им воздастся на том свете. А на этом не надо. Она же сами говорят — нам не надо. Вот и не надо. Или вы одной рукой отписываете, чтобы другой себе приписать?

Возвращаясь ко «мне». Ну кто я? Только не надо описывать через «страту», даже через «класс». Одна и та же антропология дает, в разных обществах, разную закономерную страту. За те же качества, что при одном порядке возводят в чины, при другом пинают ногами, это понятно. Класс — не более чем позиция касательно средств производств, выиграл пролетарий в лотерею, купил себе «актив» — будет буржуа, если не просрет (скорее всего просрет, разумеется, но пока что он буржуа).

Давайте — описывать через неотъемлемое. Мужчина, базовый язык русский, интеллектуал, молодежью быть перестал или скоро перестану, все перестанут. Вряд ли я изменю пол, вряд ли выучу другой язык так же хорошо, как русский, «интеллектуал» — в отличие от размера зарплаты — базовый способ жизни, его тоже не отпишешь, разве что с ума сойти… Таким образом. Политические интересы женщин, молодежи, не русскоязычных, пролетариев, мещан и аристократов волнуют меня существенно меньше. Не в том смысле, что я им зла хочу. Просто — а хрен ли?

Кстати, очень печальное 21 столетие, его начало. Для а). мужчин, б). русских, в). взрослых, г). интеллектуалов. (Про пункт А можно написать отдельно и долго, но замечу, но дело здесь в базовой смене мужской доминанты воли к истине на женскую доминанту воли к выживанию, т. е. мальчики ведут себя все больше как девочки, отчего им бывает счастье).

Более сложный путь — самоопределиться через дискурс. «Что у нас думает по этому поводу политическая философия?». А чтобы она не думала, она, первым делом, не должна думать себе во вред. Она должна подумать так, чтобы через содержание утвердить и форму своей возможности, скажем так.

С точки зрения политической философии сложно, к примеру, быть за «социализм». Ибо при социализме за занятия политической философией иногда сажают в тюрьму. Сложно быть компрадором, ибо мышление нужно в метрополии и не нужно в колонии. Сложно быть за рыночную экономику без пределов, ибо политическая философия — так себе товар. Более-менее можно быть за античный полис, из ближайшего — за классическое европейское государство, все более уходящее в прошлое.

 

Правые и левые: тезисы

К вопросу того, на каких шкалах помечается различие правых-левых.

1). Элитаризм или эгалитаризм. Правый озабочен тем, чтобы социальное неравенство было соотнесено с ценностями, левый стремится к его минимизации, зачастую ценой подрыва пропорции достоинств и рангов. Правый готов увеличить само неравенство, лишь бы социальные статусы «соответствовали антропологии».

2). Гомогенность или гетерогенность аксиологического поля. В правом социуме элиты и массы либо верят примерно в одно, либо массам велено исповедовать некий символ веры элит. В левом социуме ценности массы и элитариев принципиально различны, при этом ценности человека массы таковы, что подрывают его элитные потенции.

3). Суммарно-социологический или дифференцированно-антропологический подход к вопросу критериев общественного развития. Левый меряет кучами: ВВП, демографический рост, выплавка чугуна, динамика биржевого индекса, рост энергопотребления, объем накопленной информации. Спор между левыми, какая куча более солидна, например, демографический рост или биржевой. Правый скорее смотрит на предельный человеческий тип, возможный в данном социуме, либо на процент особей в популяции, удовлетворяющих критерию Х. «Тоска по гениям и героям», «спасение души», «вырождение», «возрождение», «стали ли люди лучше» — примерно такая лексика в описании.

4). Опора на сильных или на слабых. Правый скорее за мужчин против женщин, за взрослых против детей, за коренных против мигрантов, за образованных против неучей, здоровых против больных. У левого наоборот. При этом легко представить, что слабых больше, или они сильнее ситуативно.

5). Трансцендентное или имманентное. Правый склонен полагать, что за натуральным миром есть некая метафизика, левый в этом отношении нигилист, для него все дано натурально, в телах. Можно добавить, что правый склонен видеть за предметами формы-эйдосы, а левый субстанцию-материю.

Есть и еще какие-то критерии, конечно. Названо то, что показалось главнее, принципиальнее. Любого деятеля, тем паче «властителя дум», можно пробить по вот этим критериям. Ну вот, например, Ницше. По критерию 2 не очень понятно, по критерию 5 левый, по остальным правый. Счет 3,5:1,5 в пользу правого дискурса. Гитлер явно левее его. Платон правый со счетом 5:0 или в крайнем случае 4:1. Марксисты обычно левые со счетом 5:0. Вроде бы правые Кант и Гегель. Интересно в случае Наполеона или Чубайса, там, кажется, можно спорить.

Ну и так далее.

 

Гигиена в политической философии

Мысль, которую из комментов стоит дернуть отдельно. Наверное. Ибо важно. Здесь идет апологетика правого и критика левого. Точнее, того, что автор нарек правым и левым.

Но как ни парадоксально, я не считаю, что левая идея так уж хуже, ниже, слабее правой. Если сравнивать идеи как идеи именно. Не с позиции того, где я, а с позиции их потенциала. В конце концов, как писал классик, все разумное действительно, а все действительное разумно. Слабая идея не может торжествовать подряд 300 лет, переделывая под себя мир. Что следует просто из идеи о том, что такое вообще идеи.

Возможно, стоило выбрать более нейтральные слова в описании как раз Идеи. Оставив более резкие для поклонников. Идея-то сильная. Но вот если человек носится, например, с предельным эгалитаризмом, это диагноз. Если на вопрос, чья жизнь ценнее при прочих равных — Эйнштейна или рабочего — человек спрашивает «а каковы дополнительные условия», «а хорош ли рабочий», «а сколько лет Эйнштейну» и прочее, то диагноз. Не эгалитаризму, однако, а человеку.

Уместна такая метафора, очень грубая. Бренд дорогого товара не обязательно сам по себе дорогой бренд. Бренд массового товара может быть дороже. Сравнивать бренды — одно. Сравнивать предпочтительности актов покупок — другое. И то, что я писал в тему, было скорее про «покупки». То есть звучал не вопрос «что победит?» или «чем спасется мир?», сколько «за кого лучше подписаться при прочих равных?». Вопрос исключительно индивидуального решения с позиций этических и эстетических. Ну вроде как вопрос, какой костюм мне купить. Максимально допустимая расширенная постановка вопроса — какой костюм вообще лучше. Но это отнюдь не решения вопроса, в какие костюмы должно быть одето человечество. Должна же быть какая-то соразмерность. Я же не человечество, чтобы принимать решения за него. Правда, тут есть нюанс: надев идейно-партийный костюм, я начинаю как бы изъявлять готовность встать за некое общее будущее, хотя бы и для всей ойкумены. Железной рукой, как говорится, повести к иллюзиям своих счастий… Это всяко, без этого никуда. Но я понимаю, что это второй такт, следующий лишь после покупки «костюма».

И это ни опровержение состоятельности того «бренда», что считается противоположным (по общему сговору в единстве всех противоположностей). Пусть этим Абсолютный Дух занимается. Требует зачетки, ставит баллы. А мы, на определенном градусе онтологии, умываем руки по гигиеническим соображениям.

 

Поп в попе

Не надо завидовать попсовику как типу. Как единичному случаю — сколько угодно, но тип не такой уж статусный. Просто надо смотреть в среднем по категории.

Поясним на литературе. Возьмем, к примеру — не будем оригинальными — Донцову и Пелевина. Если вы пишите примерно как Пелевин, вы, скорее всего, можете рассчитывать на имя и гонорары, может быть, чуть меньше, чем у него, но… Литератор класса Пелевина — это, при прочих равных, сделанная карьера в литературе. Это если вы обнаружили «я могу также, как он». Просто мало кто может. А вот если «я могу, как Донцова?». Так может каждый второй студент Литинститута. Может ли человек, могущий как Донцова, рассчитывать на статус «а ля Донцова плюс минус лишний миллион рублей»? В том-то и дело, что нет. С такими данными — быстро и качественно гнать вот это — человек может рассчитывать на карьеру литературного негра, то есть на гарантированный кусок хлеба, и не более.

«Я могу как Леонид Федоров и группа Аукцион» — это «пройдемте в музыку». «Я могу как Дима Билан», т. е. вокал и двигаться — это «пройдемте петь в кабаке». В стране несколько тысяч (а может, десятков тысяч?) кандидатов на вакансию «Билан» и «Донцова». Если кому-то из 10 000 тысяч повезло, это лотерея. На вакансию «Пелевин» есть только Пелевин, на вакансию «Гребенщиков» есть только Гребенщиков, на вакансию «Галковский» есть только Галковский, и т. д. Даже на мою скромную вакансию, простите, есть только я. Если бы я «писал как Донцова», у меня было бы что? Грубо говоря, один шанс к тысяче на «много денег и все меня знают». И я бы — при всем уважении к деньгам — не пошел бы менять себя на такую хреновую гипотетику.

Так что все борцы с попсой могут расслабиться, успокоиться. Объекты их нелюбви, в среднем, пребывают, где и положено — в глубокой попе. Раз в год Господь просто плюет на одного из тысячи, и его поднимают в свет на большом красивом совке.

Кстати, из той же серии: не надо сильно завидовать бандитам. Да, у него джип, а у Васи-программиста и Пети-журналиста такого нет. Но давайте смотреть в среднем по цеху. Кого в 20 лет завалили, кого в 25 посадили, кто в 30 спился от своих превратностей. Если в среднем — не так уж завидно. Может быть, кантоваться по свету программистом и выгоднее?

 

Вопросы литературы: методика понтомера

Достала такая вещь, как разговор о «настоящей литературе». Ну то есть когда есть некий текст, и касательно него надо высказаться. При этом не «выразить личную эмоцию» (кого гребет твоя личная эмоция, если ты не самый дорогой автору человек), а «вынести суждение». С претензией на некую экспертность и всеобщность. На тему «что такое хорошо и что такое плохо». Заценить текст по Н-балльной шкале, так скажем.

Что делают идиоты законченные? Они вообще не понимают смысла жанра «суждение». Они думают, что «меня вставило» — это и есть оно. Или «не вставило», что случается в разы чаще.

Но это полные неадекваты, частичные — пытаются еще обосновать какой-нибудь фразой. Очень факультативной, как правило. «Правдоподобно выписанная деталь», «блестящая шутка на пятой странице», «целых семь опечаток», «хиловато с энергичностью глаголов» и прочее. По сути, он все равно живет в мире, где «вставило» или не «вставило». Но у человека просыпается некое чувство приличия. Он не считает себя Господом, он отвергает мысль, что автор писал для него Единственного, что у автора еще миллион потенциальных рецепций и на твою в этом миллионе ему плевать.

Они как бы подгоняют теорию, но это еще не теория. Они все равно хлюпают своей единичной рецепцией.

Люди более-менее честные и разумные всегда имеют — как бы оно сказать, ась? — в импликации частного суждения фундаментальный теоретический дискурс. Может быть, самими собой удуманный. Может быть, где-то учитанный. В любом случае — присвоенный и рефлектированный. Но если этого нет, нет отсылки к нему, намека на него — все на уровне реплика лоха с галерки, которому вдруг позволено открывать лоховскую пасть.

Что значит — фундаментальный теоретический? Ну это где прописано, что такое литература, какие критерии, какие силы критериев и т. д. По сути, есть заранее четко разграфленное поле, куда разбираемая штуковина просто попадает мгновенно. Белый конь на клетке эф четыре. Не же четыре и не эф пять. Это скучная и скорая процедура. Сразу видно — где белый конь. И как он туда попал. Единственное, что интересно: обсуждать устройство доски, а любая дискуссия начинается с предъявления досок.

Еще раз: нет досок — беседуют лохи. На уровне, кто прикольнее высморкается.

Но на самом деле — все проще. Не надо досок. Точнее, доски должны быть про другое.

Нет такой потусторонней вещи, как «настоящая литература». В том смысле, что бывает потусторонний истинный мир, где все по-другому, где последние становятся первыми, где страшный и правый суд и некое верховное, которое точно знает, кто прав и чего почем.

Нет, все уже здесь. В этом мире. «Правильно, — скажут идиоты самого грубого вида, еще не описанные, — кто сколько экземпляров продал, того и есть». В принципе, они, идиоты, будут правы. С двумя существенными оговорками.

Первое — сила действия (на мир, да) прямо пропорционально не токмо количеству читателей, но и качеству. Я не знаю, сколько домохозяек должно уходить за одного политика, филолога, философа и т. д., но курс может быть и 10 к 1, и 100 к 1, и больше, наверное (во сколько раз Пушкин или Наполеон круче среднего парня, а? сколь их рецепция дороже?). Второе — заценить надо не реальный эффект, а потенциальный. Потому что реальный эффект это писатель плюс издатель и его пиар, а сам по себе писатель — только потенциальный. До какой отметки можно раскрутить данного автора при среднем пиаре среднего издателя в средних условиях?

Таким образом, про что должны быть наши «доски»? Про вот этот самый Потенциал. «Думаю, что данного автора можно вывести на 50 тысяч тиража, элитарность первой ступени». Или «полагаю, три тысячи читателей, степень элитарности три». Доска. Чисто доска с горизонталью (от 1000 до 100 млн. читателей) и вертикалью (от всякого быдло-повидло до сугубого «автор для авторов»). Значимость — перемножение.

Как-то вот так. Понятно, что все прикидки на глазок. Но хотя бы все глазки смотрят в одном направлении. И нет вот этой мерзости «моего личного мнения», поганой (однозначно поганой с точки зрения Культуры) политэкономической Демократии. Точнее, мнение есть — в том, как и чего ты прикинул, и не более.

Да, и еще… Музыку, кино, даже и философию — все оценивать как-то также.

В чем и фишка.

 

История философии как ЖЖ

Пояснить, что имел ввиду Мишель Фуко под трансдискурсивностью, можно на одном простом примере (на нем же видно, как строится философская беседа несколько тысяч лет). Представьте себе такой всемирно-исторический блог, первые посты в нем размещает Платон. Некоторые скажут, что Сократ, некоторые возразят, что досократики, но это уже детали. Дальше разные люди это дело комментят. Модератором всей этой штуки выступает время, забанить это не может никого, но некоторые комменты — точнее сказать, большинство — со временем удаляются. Некоторые остаются, мы их помним. Под некоторыми начинаются обширные ветки. Те, под которыми идут ветки, выносятся в отдельные посты с тем же статусом, что начальные. Это и есть «великие философы» со своей трансдискурсивностью, привет Фуко. Оставившие такой коммент, под которым пошли тысячи комментов и ссылок, как коллег, так и графоманов. Кажется, Мамардашвили приводил цифру: еще при жизни Канта в Германии вышло порядка 2 тысяч книг, комментирующих его работы. «Ну а что вообще можно сделать с текстом? Читать или комментировать» (Давид Зильберман).

В каких позициях к этому ЖЖ может встать человек? Во-первых, оставить коммент, открывающий ветку. Во-вторых, просто оставить то, что не удалит модератор. В-третьих, просто пересказать фрагмент этого неумирающего ЖЖ, любой, на вкус. Если долгое время комментов не оставляют, ну что… темные века это называется. Сам блог никуда не исчезает, это люди нормальные исчезают.

Помимо этого, вокруг того ЖЖ можно плясать, указывать на него пальцем, вытирать пыль с мониторов, плевать в мониторы, спамить, троллить и флеймить. Чем и занимается вот уже 2,5 тысячи лет большинство к нему подходящих, включая академическую публику и случайных прохожих. Но это уже, строго говоря, не имеет к нему отношения.

 

Посыл богослова

Вспомнилось… Некогда прилюдно задал вопрос дьякону Андрею Кураеву, я не хотел «срезать», это плохо, мне было искренне интересно — как он ответит. Действительно интересно. Главный проповедник РПЦ, умница, интеллектуал Кураев — послал меня. Если считать, что это было такое мини-интервью, то оно сорвалось. Если полагать, что между нами состоялась полемика, я ее выиграл. В подворотне пославший на хуй — выигравшая сторона, в концептуальной дискуссии — проигравшая. Вынуди оппонента вместо ответа сказать что-то иное, и перед лицом города и мира — если город и мир еще имеют лицо и чего-то соображают — конечно, он проиграл.

Но давайте дословно. Это был примитивный, проще некуда, за версту наивный вопрос, но ответить на него, без самоаннигиляции, церковному дискурсу невозможно. Не только умнице и интеллектуалу Кураеву. Боюсь, любому представителю — любой авраамической религии. Не вообще ответить, конечно, а именно здесь и сейчас, в 21 веке. «Если ребенок спросит, попадут ли его неверующие, но очень-очень хорошие папа и мама в ад, то как вы ответите?». Зря, конечно, про «ребенка». Надо еще проще: «попадет ли человек, единственный грех коего в том, что он не православный христианин — в этот самый ваш ад?». Кураев не столь философ, сколь ритор, и ответил безупречно по пиару, что-то вроде — «я бы поцеловал этого ребенка, видите ли, я не умею вести богословских дискуссий с детьми». — «Ну а мне бы как ответили?» — Но Кураев не ответил уже никак, даже не поцеловал меня, про другое говорить начал, более светлое и приятное.

Если не по пиару, а по истине, то Кураев, конечно, прогнал гниль. Понятно же, в чем вопрос. Но ответ из позиции пиарщика и есть конец богословия. После богословских споров проигравшую сторону, как правило, сжигали, но сначала все-таки объяснили, в чем именно дискурсивно заблуждается еретик.

А как, в самом деле, ответить? Нельзя сказать «я не знаю», это сразу говорит, что ты шарлатан, такого не знать. Можно ответить «да» или «нет». Если «да»… А ортодоксия, конечно, допускает только один корректный ответ, вот это самое «да». Хорошо говорить «да», когда все общество — единоверцы, а иноверцы бродят где-то по периферии мира, их никто в глаза-то не видел, гадов, и можно предположить, что «мы правы, потому что мы и есть настоящее человечество». Можно поверить, что «настоящее человечество», конечно, пойдет в рай, а ненастоящее обречено на вечные муки.

Но сколько православных в мире сейчас, 3 % человечества? А если нормально воцерковленных, то сколько, 0,3 %? То есть все идут не в ногу, а вот эти 0,3 % — в ногу? Э-э… «Спасение для 0,3 %» это все равно что сказать, «мы типовая, жестко ограниченная, противопоставленная всему роду людскому секта». Так сказать, конечно, нельзя.

Оставить ответить «нет» с вариациями? «К Богу есть много путей», «Он, сообщая себя, выбирал выражения, учитывая место и время», «различия форму не отрицают общности содержания», вплоть до «ад и рай — это такие метафоры духовной жизни». Но это, простите, экуменизм.

То есть слив символического капитала всех церквей в одну корпорацию. С выдачей неких паев этой корпорации. Такую позицию еще может занять католик, или универсалист-пантеист а ля ведантист, или гностик, или мусульманин, любой, кто имеет хоть какие-то шансы на контрольный пакет и сведение к себе как к общему знаменателю. Понятно, что православие не имеет никакого шанса, ни политического, ни логического — хотя бы на блокирующий пакет в этом всемирно-духовном ОАО. Экуменизм для него не экспансия, а каюк.

Какой еще ответ, кроме «не знаю», «да» и «нет»? Вопрос ведь не открытый. То есть варианты реакции… либо «я профан», либо «я сектант, настаивающий на проклятии 99 % человечества», либо «я представитель факультативно-метафорического течения». Ну или послать.