Земля у Фини-Глаза вызвала бурю эмоций, среди которых, однако, не было восторга.

Наслышанный о всяческих великих географических открытиях, о древних кровопролитных войнах, о потрясающем строительстве, о грандиозных социальных заварушках и невиданных научных революциях, он рассчитывал, что столкнется (в той или иной мере) со всем этим и теперь, что картины перед ним развернутся невиданные и умопомрачительные. В его распаленном воображении рисовалась роскошная, буйная, сокрушающая все преграды жизнь — жизнь, представители которой, бесспорно, феномен на феномене, и уж, конечно, герои с головы до пят.

В действительности же его взору предстала тихая, на редкость благообразная планетка, окончательно и целиком превращенная в музей самой себя. Все обитатели являлись штатными служителями этого великого музея и честно трудились на ниве реставрации и сохранения.

На выходе из Космотягодрома сразу бросался в глаза восхитительный плакат:

«В прошлое путешествовать нельзя. А прилететь на Землю — можно! Верный шанс!»

И потому каждый, кто прибывал — по делу и без дела — на эту славную планету, становился поневоле ее активным экскурсантом, которому ласковые и гостеприимные земляне наперебой демонстрировали все, что только умели, и все, чем имели, фигурально выражаясь, честь хотя бы косвенно гордиться.

Всякий, посетивший Землю, мог наглядно и довольно быстро убедиться: были в истории гуманисты, но сама История никогда гуманной не была. Отсутствовал образец для подражанья.

В равной степени не смел похвастаться гуманистичностью и ни один общественный строй, сколь бы ни превозносили ту или иную формацию люди, жившие при ней.

Ибо любой строй — что бы там налево и направо ни трепали доморощенные теоретики, кормившиеся, ясно, из музейного корыта и — для нужд музея — долго и пытливо размышлявшие о мудрости и назидательности всяческих музейных экспозиций, — так вот, любой конкретный строй был лишь условно-составным звеном цельнокроенной Истории, не признававшей сроду человеколюбия и сострадания, как не обладает ими эволюция в природе вообще.

Есть только объективные законы, в которые отдельный человек либо способен, подшустрив, вписаться, либо нет.

Оттого так часто разные историографы и разумели пол настоящей Историей исключительно те положения и ситуации, что творились отдельными личностями, временно вознесшимися над остальными и получившими так называемую власть.

Наделе же эти загадочные личности сами гроша ломаного не стоили — потому и делались великими, что воплощали в собственных поступках обязательную бездуховность эволюции. И не они Историю творили, а их жестоко подминали под себя неумолимые законы.

Ни Александр Македонский, ни Наполеон, ни Гитлер, ни дедуня Ленин, ни майор Задупка, ни Мартын Имбгвандпырдук по существу Историю не создавали — они ею жили, и только.

Поскольку честные историографы о разных происшествиях обычно врали (от хронологии до местоположений царств), а проверить все — на степень их реальности в натуре — было просто невозможно, то на выбор предлагались версии вполне научные и даже вроде достоверные, хотя желающий и мог бы усомниться в кой-каких деталях…

Так, устраивались показательные, с разной степенью жестокости, открытия всех Америк а-ля Колумб, а-ля финикийцы, а-ля викинги и а-ля елатомский мужик Пафнутий Варенец; кроме того, затевались показательные кругосветные путешествия а-ля Магеллан, а-ля Вануфугу-Фугу и а-ля сызранский мужик Пафнутий Голубец; разыгрывались в миниатюре (хотя что считать миниатюрой?) все когда-либо существовавшие войны и конфликты, в особенности мировые; на глазах потрясенных зрителей совершались любые научные открытия, особо открытие елатомским мужиком Пафнутием Варенцом первозданной грыбной кроманьонской морилки; создавались — так сказать, в ускоренно-реальном времени — любые оперы и симфонии, создавались великие научные теории, писались книги и картины, особо слогодиосрамы сызранского мужика Пафнутия Голубца; а также происходили различные революции, бунты, мятежи и перевороты. Отдельно — по предварительным, и только массовым, заявкам — показывали всю историю земного человечества в мичуринском варианте.

Примерно половина исконных жителей планеты — от новорожденных до испускающих последний дух — числилась в актерах, способных по первому же требованию, невзирая на погоду и на время суток, разыграть с высшей степенью правдоподобия каждое, в данный миг потребное, историческое действо.

Реализм — и только реализм!

Если кто рождается, то уж никак не понарошку; ну, а если умирает кто и есть желающие посмотреть — пожалуйста, и тут все будет в лучшем виде, без обмана.

При этом те или иные актеры специализировались в строго определенном амплуа (о, это были лицедеи эталонного масштаба!): одни играли исключительно алхимиков, другие — великих аферистов (политиков, военачальников и всяческих друзей народа), третьи — непременно окрыленных сочинителей, четвертые — борцов за справедливость, пятые — пророков и матерых духовидцев, ну, и в том же духе…

Актеры, в данный момент в представлениях не участвовавшие, разыгрывали роли тихих безработных, мелких активистов или выдающихся покойников.

Другая половина жителей Земли денно и нощно все восстанавливала и подновляла.

Хотя и это выглядело славным лицедейством. Особенно — экологическая суета.

Обоснованием же эдаким деяниям служил один бесхитростный мыслительный пассаж: в Истории дозволено буквально все, что не противоречит самым вздорным построениям ее пытливых реконструкторов.

Ведь факты могут путаться, вступать в конфликты меж собой, мешать кому-то, попросту — не быть, но ежели нужны, то они точно — есть. Какие нужны, такие и есть. А какие не нужны, те можно и забыть. А какие непонятны — те и вовсе можно притулить куда угодно, лишь бы не мешали, лишь бы было хорошо.

Сей мудрый вывод беспристрастные столпы науки сделали, случайно изучив свои ученые труды. А уж придать ему законный статус было делом техники…

От этого чиновный люди поселяне, не таясь, пришли в такой патриотический экстаз, что ошалели впрок.

Ибо точное знание Истории никогда не совпадает с самым главным в данную минуту всенародным и руководящим идеалом. В силу чего точно знающий — всегда под подозрением. А это, разумеется, чревато…

Потому-то и обрадовались все, когда разумные столпы науки указали верный путь, как снять с себя дурные подозрения. Хоть в чем-то…

«Ну, планета!.. Ну, Мать Земля!..» — сокрушался беспрестанно Фини-Глаз.

Настырно-театрализованный мир Праматери его вконец ошеломил.

Здесь все было в диковинку.

И размеры тайного таежного космодрома, куда, экзотики ради, порой прибывали ракеты со всех концов Вселенной, и отель для туристов, единым тысячеэтажным домом протянувшийся через безжизненную, как всегда, Сахару, и оперативность, с какой гостям планеты демонстрировали все ее красоты и исторические чудеса, и увеселительные заведения, о коих на Цирцее-28 знали только понаслышке, и, главное, количество людей, за день проходивших перед изумленным взором Фини-Глаза.

Поначалу, только прилетев, он собирался, для затравки, посетить какой-нибудь особенный бордель, но соэкскурсники, уже не раз бывавшие на Матушке Земле, его отговорили, объяснив: бордель, конечно, хорошо, да только — случаев известно много! — этим дело и кончается, на прочее ни времени, ни сил, ни средств уже не остается, ибо изумительный земной разврат способен полностью затмить любые исторические действа, сколь заманчивыми ни смотрелись бы они со стороны.

Подумав хорошенько, Фини-Глаз решил последовать разумному совету и визит в бордель оставить на последний, предотлетный день.

Ну кто же мог предположить, какую пакость уготовила ему судьба!..

Уж лучше бы и впрямь пошел в бордель…

Стихийный был он человек и удержу ни в чем не знал.

Без малого целую неделю мотался Фини-Глаз из одного конца планеты в другой и усердно таращился на всевозможные правдивейшие представленья.

В итоге от эдакого безумного смешения всех времен и народов, от такого калейдоскопа лиц и фактов у него разболелась голова, заныл желудок, начался под глазом нервный тик, и тогда он понял, что в бордель, пожалуй, не ходок — планета его вымотала совершенно.

А ведь так хотелось посмотреть, каков он, этот необыкновенный экспонат — музейный секс!..

Увы!

За время экскурсии Фини-Глаз успел лично познакомиться и даже перекинуться парой теплых, немудреных фраз с Ашурбанапалом, Хуанди и Каракалой; ему, тайком от всех, показывал немыслимую ловкость интеллекта древнеболгарский штангист Христо Продавов; он взял автографы у шести Павликов Морозовых, когда те шли закладывать своих папаш; пообщался накоротке с девятью безымянными титанами неандертальского Просвещения, с четырнадцатью Кромвелями, с тремя Эйнштейнами, с обоими Пафнутиями, с восемью Коперниками и одной их случайной женой, с тремя дюжинами Мао Цзедунов, пятнадцать из которых тихо отцзедунились где-то в дебрях Амазонской джамахирии, с левой и правой половинами человека, который в детстве назывался Ленин, с пятью совершенно разными Шекспирами, с сорока семью совершенно одинаковыми Марксами, три четверти из которых уверяли, будто родились на острове Борнео в доме для престарелых, и с одним всегда голодным безработным, каковой пылко настаивал на том, что в свое обычное, то есть рабочее, время он — Адольф Виссарионыч Кацбулатов, умственный заморыш с первозданными задатками титана, или кто-то из творческой интеллигенции, с песнями и плясками превращенной в народную.

Фини-Глаз также лично присутствовал при промежуточной Пунической войне, при всех ста сорока бомбежках Хиросимы в Нагасаки с установкой на Чернобыль, при атаке русских негров на Нью-Йорк в предместьях Ашхабада, при восстании шумерских полицаев, возглавляемых Индирой Крупской, при создании Бетховеном «Мещанской лунной симфонии», при тесном смыкании города Тегусигальпы с деревенькой Фукин Яр, при торжественном сожжении Московской академии наук, при открытии якутских алмазов в потаенных чердаках Кремля, при непорочно-показательном зачатии Христа в предместьях Осьмнащатого Рима (многие рвались в богозачатели при этом) и таком же непорочно-показательном расчатии его, при бешеной полпотовской резне на виноградниках Кавказа; участвовал в четырестадвенадцатом крестовом походе ко всем святым землям в урочище Митькины Запоры, в подводном плавании на «Кон-Тики», в ритуальном пикнике на обочине Трансгималайской скоростной тропы — в честь учреждения оной, в Реюньонской культурной революции, в церемонии запуска Пятой Областной Фотонной Ракеты по просьбе трудящихся прочих областей, в полураспаде трех Россий и их укоренении на холмах Грузии среди степей Таймыра, в вооруженных выступлениях сипаев на подмостках лучших театров мира, в путешествии на фигурных коньках к Южному полюсу, в девятой — и последней — пробной НТР, в ликвидации всех папуасских уругвайцев, в побиении отцом Давидом собственного сына Голиафа — за настырное беспутство, нерадение в науках и немереную тупость, в Параолимпийских Продовольственных программах на задворках Сквериков Высоких Технологий и в двадцати семи национальных суперпотасовках, названий которых он, как ни пытался, не сумел запомнить. Ну, а ежели учесть, что и правдивые картины разных вариантов заказного будущего ему пробовали как бы невзначай подсунуть в первобытной их красе — тогда совсем кошмар!..

А мимо, желая повсюду успеть, мчались такие же, как он, туристы…

Темп, темп, темп!..

— Ну что, приятель, — спросил его специальный электронный гид на восьмой день, — устал? А то, может, еще съездим на ангольско-вьетнамские войны в их австралийском, патагонском, тринидадском и гренландском вариантах?..

— Нет, не надо больше. Я устал, — честно признался Фини-Глаз. — Столько всего сразу… Весело живете! Кровь рекой и — вообще…

— И ведь ты видел лишь ничтожнейшую часть всего! — торжественно поведал электронный гид. — А сколько еще разных чудесных событий на Земле происходило, сколько вариантов каждому из них сопутствовало, в свою очередь ветвясь!.. Каждый учебник истории, каждый историк, его сочинявший, — это свой отдельный, очень любопытный и неповторимый вариант…

— А что, так трудно их свести все к одному? — резонно усомнился Фини-Глаз.

— Нет, невозможно! История — наука очень точная, поэтому конкретно что-либо одно ей знать нельзя. История нужна, чтобы оправдывать происходящее сейчас. А тут проблем невпроворот… Чем больше версий, тем полезнее работа. Тем больше шансов угадать. Историки должны догадываться, а не знать. Иначе все старания их будут не наукой, но всего только вредной для дела констатацией реальных фактов. Без сметливых добавлений и интерпретаций. В такой науке, как история, подобное считается неправильным и не разрешено.

— Кем?

— На этот счет много версий. Их разумная интерпретация в дальнейшем может привести к научно обоснованной догадке, которая поратует нас всех. Ежели тебя интересует, подключайся к поиску ответа.

— Да вы что?! — всплеснул руками Фини-Глаз. — Считать, прикидывать… Так и мозги поедут набекрень! Я не за тем сюда летел. Хотелось все живьем увидеть, окунуться, так сказать, в натуру, ощутить…

— И как — доволен?

— В общем…да. Но малость обалдел. Ведь столько непривычного!.. Богата ваша Земля, богата. Ничего не скажешь, — признал Фини-Глаз. — Конечно, раем вас не назову, но экспонатов — тьма. Прижили хорошо.

Поодаль вдруг возник какой-то совершенно голый здоровенный африканский человек марксоидного типа, чем-то, впрочем, схожий с Пушкиным, однако лысый, как Сократ. Афрочухонец, словом. Тяжко ухая и топоча на месте, он налево и направо делал всем атас, отчего дамы со счастливым смехом падали в глубокий обморок.

Фини-Глазу это не понравилось.

Он и без всякого атаса мог ничуть не хуже. И чтоб в обморок — все до одной.

— Пошли отсюда, — погрустнев, сказал он.

— Это, кстати, тоже — несравненный исторический типаж, — с поспешностью заметил электронный гид. — Ну, как бы квинтэссенция… Натура яркая…

— Да ну его! Неинтересно, — Фини-Глаз досадливо махнул рукой. — Типаж!.. Рвань всякая глаза мозолить будет… Элита с помойки, как один тут говорил. Забыл его имя…

— А хочешь Архимеда посмотреть?

— Какого?

— Да уж был такой, из Древней Греции. Ученый — хоть куда! На загляденье всем. И тоже — цвет земной культуры.

— Ишь как… Убивал? — откликнулся с живейшим интересом Фини-Глаз.

— Нет, он наукой занимался. Размышлял…

— Вот здрасьте! — фыркнул Фини-Глаз. — Ну, вы даете!.. Да на что он мне такой?! Сидит себе и думает, а ты, как дурень, пялься на него! Нашли аттракцион… Даже Бетховен… У того хоть чирий!..

— Что ты! — возразил электронный гид. — Не надо обо всем судить так упрощенно! Он будет думать, верно. Но тем временем враги его убьют…

— Чем? — алчно спросил Фини-1лаз.

— Увидишь сам.

— Ну, ладно, — сдался Фини-Глаз, — идет. Уговорили. В самый распоследний раз. Где можно посмотреть?

— Да здесь недалеко…

Зря Фини-Глаз, конечно, согласился, лучше бы ему не ввязываться в эту авантюру, лучше бы махнуть рукой и удалиться, ну, да кто же знал заранее?!..

Ведь так все было интересно!..

— Если входит в стоимость путевки — я не спорю! Подавайте экспонат, — потребовал капризно Фини-Глаз.

И через пятнадцать минут они уже очутились на Сицилийском берегу, у бастионов Сиракуз.

— Ну, где? — осведомился Фини-Глаз.

— Да вон он — Архимедик наш, — любезно указал электронный гид. — Сегодня как раз первый день после отпуска, зрителей еще не приглашали, так что вы будете первым… Редкое везение! Я удаляюсь, чтобы не мешать, а вы — понаблюдайте. Очень поучительно!

Архимед придирчиво оглядывал себя, ища в одеяниях одному ему заметные изъяны, потом с задумчивым видом принялся вытряхивать из сандалии мелкий песок.

Осанка у него была отменная — порода чувствовалась за версту.

— Калинка-малинка моя, — вдруг запел Архимед, ловко притопывая и хлопая себя по заду. Но тотчас строго посмотрел по сторонам. — Что это я? Развеселился…

Он присел на камушек, картинно разложил свои одежды правильными, чуть ли не лепными складками, сосредоточился и тонким гибким прутиком начал чертить на песке какие-то мудреные фигуры.

Потом все быстро стер — и снова принялся чертить…

— Послушай-ка, дружок, — нетерпеливо выступил из укрытия Фини-Глаз, — когда будешь начинать?

— А я — уже.

— Ну… — раздосадованно протянул Фини-Глаз, — так ведь и я могу. Папкой-то в земле ковыряться.

Архимед мудро качнул седеющей головой и продолжил заниматься своим делом.

Как видно, подобные нелестные слова ему доводилось слышать не впервой.

Внезапно Фини-Глаз испытал чувство, сходное с ужаснейшим разочарованием. В последние два дня оно уже не раз подкатывало, это чувство, правда, тотчас исчезая.

Но теперь…

Всему есть свой предел, черта, за которой наступает пресыщение.

Возможно, так оно и произошло сейчас.

Колыбель человечества ударилась в трепетные, хотя и смутные, воспоминания, что, с одной стороны, разумеется, выглядело очень эффектно, но с другой…

Память — очень опасная штука. А истолкование по памяти — опасно вдвойне. Поскольку нет здесь точных, безошибочных границ. Ни познавательных, ни нравственных, ни просто — эмоциональных…

Все виденное навело невольно Фини-Глаза на весьма простую, но при этом удивительную мысль: как бы и с родной Цирцеей-28, когда она достаточно одряхлеет, не случилось чего-либо подобного, как бы не стал какой-нибудь далекий и ретивый прапотомок воскрешать — в деталях якобы, с особым умиленным завираньем и лишь с неким приближением к натуре — его, Фини-Глаза, светлый облик.

Потому как для живущих ныне всякое восстановление минувшего — обман во славу тех, кто умер. И живущим не дает, по сути, ничего.

— Если наша планета тоже когда-нибудь станет музеем — я своим детям и племянникам, и внукам категорически запрещу играть разных там Архимедов! — неожиданно для себя в сердцах заметил Фини-Глаз и упрямо мотнул головой. — Это все — не для Цирцеи-28.

— Почему? — искренне удивился его собеседник, откладывая прутик в сторону.

— Так бездарно время убивать!.. — патетически ответил Фини-Глаз. — Ведь срам! Нет, запрещу! Вы чучельники. Понаделали из всей своей истории каких-то драных чучел. Шуточки у вас!..

— Ну, что вы, — пренебрежительно заметил Архимед, — до вас это дело не дойдет. Никогда. Земля — Матерь всех цивилизаций, ей на роду написано музеем быть. Музей всеисторического быта, так сказать… А что ваша Цирцея? Так, захудалая планетка, осколок великого земного мира. Никому и в голову не придет делать ее музеем.

— Нет уж, вы мне родину не троньте! Это вы, положим, бросьте! Да! — насупился Фини-Глаз. — И какая бы она ни была, а все ж — вам не чета. Возомнили вы о себе чересчур, заелись, на корню загнили. Разве это жизнь? Спектакль сплошной, анекдот, а не история! Эдак-то любой дурак сумеет.

— Да что вы такое говорите?!. — взвился Архимед. Видно, южное солнышко ему сверх меры напекло или просто переутомился человек, как знать… — Нас, — сатанея на глазах, гневно воскликнул он, — древнейших жителей Вселенной, помоями обливать?! Глумиться над творцами?! Да не будь Земли — вы б здесь и не стояли! А воняли б у себя, и только. Даже это не могли бы делать. Не было бы вас! И неоткуда было б взяться! Прилетают, понимаешь, дикари…

— Я ведь стукну, — пообещал с обидой Фини-Глаз.

И, поскольку Архимед не унимался, на всякий случай вправду стукнул.

Собеседник его не остался в долгу.

Фини-Глаз еще раз, посильнее, стукнул — и одним Архимедом на свете стало меньше.

— Наших бьют! — истошно завопили златошлемные воины, в тот пакостный момент как раз перемахнувшие через зубчатые стены Сиракуз. — Гляди-ка: Архимеда раньше времени укокошили!.. Не по сценарию! С ума сошли!

— Не подходите, — предупредил Фини-Глаз. — Сейчас я буду страшен!

Он циркулем расставил ноги и принялся бедово размахивать кулаками.

— Батюшки, так он его совсем угробил! — внезапно ахнул кто-то из солдат. — Средь бела дня!.. Держи убийцу! По суд его, под суд!

Дело принимаю скверный оборот.

Похоже, златошлемные солдаты, хоть и были по какому-то сценарию врагами, абсолютно никакого па на Архимеда не держали и не собирались причинять ему вреда.

А что же электронный гид тогда рассказывал, сулил? Врал, значит?

Полагая, что он Архимеда лишь немножечко пришиб, разгоряченный Фини-Глаз внезапно с удивленьем обнаружил, что его ученый оппонент и впрямь не дышит.

Поначалу Фини-Глаз засомневался было: дескать, как же это так все получилось и не шутка ли опять? — но очень быстро догадался, что шутить с ним вовсе и не собираются, что совершил он действительно нечто ужасающее, непростительное, и тогда перепугался насмерть.

Наступила секундная паническая пауза.

Фини-Глаз затравленно огляделся, прикидывая, как ему быть дальше, и тут, не желая больше искушать судьбу, постыдно задал стрекача.

А что еще оставалось делать?

Златошлемные воины с воплями и проклятиями тотчас кинулись за ним вдогонку.