Драмы не случилось.
Его конечно же спасли в последнюю секунду — службы неусыпного слеженья и отлова, как и водится, сработали отменно — и, приставивши к нему отборную охрану (на Земле охранников всегда играли те же, кто изображал в других спектаклях несгибаемых героев, бойких активистов, палачей, насильников, церковных проповедников, больших начальников и душегубцев — словом, самых ярких выразителей сомнительных устоев всех эпох), отправили обратно на планету, в Медицинский Центр при Институте, исследующем пограничные состояния между жизнью и смертью (Институт, исследующий пограничные состояния между смертью и жизнью, наотрез отказался иметь дело с мерзавцем, поскольку клиентами данной конторы были только люди, которых народные власти высочайше одобрили еще за многие годы до того).
На Земле давненько уже не случалось чего-либо такого, по всем статьям из ряда вон выходящего, — разве что в отдельных срамных исторических действах, но это не в счет, — поэтому теперь происшествие с Фини-Глазом грозило с очевидностью перерасти в громогласный, образцово-показательный, незабываемый процесс, каковой в качестве нетленного нового факта Истории надлежало включить в круг музейно-непременных представлений для не шибко грамотных туристов и учащихся начальных классов.
Так сказать, разбойнику в науку, а другим — в большое предостереженье.
Лучшие медики земного региона — на сей раз настоящие, не ролевые — боролись за жизнь Фини-Глаза.
Атот, исковерканный, поломанный, местами даже обугленный, лежал посреди лекарских хором и, крайне удрученный происшествием, почти что не дышал.
Ну, разве только поводил глазами из стороны в сторону да подозрительно кривился.
Ни раскаяния, ни душевных мук.
Это, безусловно, раздражало всех официальных лиц…
— Ну-с, шалунишка, — весело заметил бригадир светил, сам врач с околоземною славой, — рассупонился? Теперь придется сляпывать, а? Это мы — сейчас.
— Вы тут не очень, — тихо огрызнулся Фини-Глаз, — я ведь терплю-терплю…
— Ну вот и молодец! — подбодрил врач. — Давай-ка посмотрю… Ух ты!.. Поди-ка, здорово побился?
— Здорово, — кивнул, вздыхая, Фини-Глаз. — Он еще спрашивает!..
— А что болит, к примеру?
— Все!
Такой ответ, похоже, удивил светил, в тупик завел, поскольку если все, то человек не должен реагировать никак, вернее, будет просто голосить — и только, а этот еще что-то там воображает о себе…
И, между прочим, отчего лечить тогда: «все» — это как бы «ничего», а настоящий врач, остепененный, тем-то и силен, что лечит очевидный и понятный для него недуг, вполне конкретный, остальное за болезнь не признавая…
Вот проблема из проблем!
Опять же, ежели бальной в сознании — ему сиделку подавай, чтоб ублажала; с няньками же здесь, в Музее, вообще беда — нет в них резонных исторических корней, давно пообрубали… А восстанавливать изжитое… Ради какого-то отдельно взятого разбойного туриста…
Эх, лучше бы лежал строптивый пациент без памяти — как было б хорошо!..
Могучесть, неуемность, даже дикость несравненного больного потрясли видавших виды лекарей.
Но в том-то ведь и дело, что в славный век тотального прогресса, когда люди либо вовсе не калечились и не болели, либо умирали сразу, без затей, светила знали, по большому счету, сущий пшик, а остальное было им известно лишь по книжкам да по старым популярным фильмам.
где и впрямь показывали всяческие страсти. По ним обычно обучались и по ним работали…
И вот теперь — счастливый, уникальный случай: можно все за мякоти пощупать и проверить, эрудицией блеснуть, глядишь, диагноз сногсшибательный поставить — в назидание грядущим поколениям целителей-пижонов…
А коли пациент еще и может разговаривать, то просто преступление — не расспросить его!
Короче, рыбка золотая сама в руки приплыла!..
— И все же — что болит? — не унимался бригадир врачей. — Особенно! Так, чтоб совсем уж было плохо и невмоготу! От этого зависит, как лечить. Я понимаю: ножки сломаны, ручонки — в растопыр, и грудь продавлена, ожоги вон какие… Это хорошо. Ну, а изюминка, вот что-нибудь совсем такое?!. Не стесняйтесь, говорите!
— Вы ж врачи, вам лучше знать, — обиженно ответил Фини-Глаз. — Лечите, только поскорее, а не то…
— Ну-ну?..
Поскольку говорили с ним вполне сердечно, Фини-Глаз решил сказать всю правду.
Кто их знает, может быть, они и вправду обалдели и никак теперь не разберут…
Тогда, естественно, им надо срочно помогать. Ведь жить-то — хочется!
Но в разных важных терминах он был не очень-то силен (и это мягко сказано!), тем более что в первый и последний раз всерьез болел еще в далеком нежном детстве и оттого не помнил точно, как учено выражались доктора.
Поэтому решил он не мудрить, а объяснить все по-цирцейски, по-простому…
— Вот — бека́куси, извольте… — прохрипел с натугой Фини-Гтаз.
Бригада ошалело глянула на пациента.
— Ну, ка́куси у всех! — заливисто хихикнул врач. — А что действительно болит?
— Вот это и болит сильней всего! — заволновался, уязвленный, Фини-Глаз. — Бекакуси гуляют. И мархотка ест. Вот тут и — туг, — он показал глазами, — и вон там… Стрипаюсь, аж до вертюлей!
Что же ты, такой-то умный, с горечью подумал он про бригадира, а не понимаешь, смотришь, будто шиш кладешь в карман… Светило!.. Ты давай — лечи!
— И все-таки? — канючил знаменитый врач. — Ну, вёртюль или как… стрипай… И этот… Поточней нельзя?
— Бекакуси, извольте, — повторил, зверея, Фини-Глаз. — И ухо сводит… Уж куда точней, придурок?! Доняла вконец мархотка — не пропыжусь… Ты уж, доктор, не томи теперь. Ты делай что-нибудь, а то помру.
— Какой вы, право, несговорчивый, — досадливо промолвил врач. — Науке надо помогать, а вы… Ну, что теперь поделаешь? Придется снять одежду — это больно, будем по-старинному — экспресс-диагноз, а потом уже — оздоровительные процедуры, как и всем. Но вы-то ведь у нас — особенный! Мы так надеялись… Снимайте эту рвань!
— Не рвань, а выходной костюм, — обиженно заметил Фини-Глаз. — Полжизни на него копил…
— Всего? Полжизни? — с нескрываемым сарказмом удивился врач. — А ведь такой герой…
— Да не чета вам всем, — тихонько огрызнулся Фини-Глаз. — Чай, не в музее жил.
Но тут в лечебные хоромы забежала на текущий медосмотр какая-то хорошенькая баба.
То есть была это обычная землянка, игравшая, как многие, как миллионы ей подобных, старинную и социально очень значимую рольстоличной проститутки или, между делом, занятая в ряженой массовке из времен не то Распутина, не то Емельки Пугачева, где по сценарию играла бабу из народа, темную и на конюшнях разных дратую нещадно.
И теперь вот ей приспичило…
Не церемонясь — видно, время поджимало! — она тотчас начала показывать врачам, где у нее что…
— Ну, дружок, — скомандовал целитель Фини-Глазу, — раздеваю, стисни зубы!..
— Не желаю.
— Что? — не понял доктор. — Зубы стиснуть? Так ведь больно будет! Ас наркозом у нас туго… Пациент обычно все с собой приносит…
— Да плевал я на наркоз! Стесняюсь…
— Здрасьте! — удивился лекарь. — Почему?
— Тут дама, — еле слышно молвил Фини-Глаз, зачарованно уставясь на ядреный бабий голый торс. — Живая… Как же я ей пуксель покажу?!.
Конечно, после приключившейся дурацкой катастрофы сам он был отнюдь не Аполлон и мог, пожалуй, напугать любого встречного.
А этого до смерти не хотелось…
— Вот обормот! — в сердцах ответил врач. — Ты что, совсем не понимаешь?!. Ей только на тебя сейчас смотреть… Своих забот хватает!
Ассистенты сокрушенно покивали.
— А чего же ей — не интересно?! — возмутился Фини-Глаз, отчаянно моргая. — Ты не обижай! Такого не бывает, чтоб совсем не интересно… Даже разные зверюшки… Старенькая, что ли? Не похоже! Я — и то вон…
— Да уймись ты, наконец! — задергался смятенно врач. — Ты же какой-то сущий монстр, чудовище!
— Неправда, — возразил величественно Фини-Глаз. — В данный момент я всего лишь — гигант полового бессилия. Но — все равно! — гигант.
— Оно и заметно, — покивал тоскливо врач. — Изведешь нас всех… Как ты еще с людьми живешь?!. А ну-ка — раздевайся!
— Ладно, вам же хуже, — согласился Фини-Глаз, не в силах даже пальцем шевельнуть. — Ей, говорите, все равно? Ну, ладно. Так я дела не оставлю… Я не только пуксель, я теперь и жмульку покажу. Эй, баба! Раздевают!
Баба между тем оделась — и ушла. Ее массовка, видно, продолжалась…
— Изверги, садисты, — застонал тихонько Фини-Глаз. — Разбередили молодца! Бандиты…
— Ишь, а сам-то?! — обозлился врач. — Ну что, угомонился? Начинайте процедуры.
Он кивнул помощникам, стоявшим рядом с инструментами, и боязливо отвернулся.
— Б-вай! — заорал истошно Фини-Глаз.
— Я же говорю: наркоз и всякие лекарства пациент с собой несет. Подарки — тоже хорошо, — заметил врач. — В леченье — самое оно! А у тебя нет ничего. Не подготовился, сам виноват.
— Откуда же я знал?..
— Все нужно предусматривать заранее. Сам должен понимать. Такая жизнь…
— Б-ва-ва-ва-вай! — вновь грянул Фини-Глаз.
— Да помолчи ты хоть минутку! — с раздражением прикрикнул врач. — Леченье, брат, не сахар, каждый знает… Ты у нас — тяжелый пациент. Терпи!
И Фини-Глаз терпел…
Вот так когда-то и в застенках разных истязали, думал он, томясь. Так, значит, и теперь… Прогресс!
Он пятьдесят четыре раза умирал, но его быстро возвращали к жизни.
Земля в этом труднейшем деле никак не могла ударить в грязь лицом: ведь все-таки — Праматерь Цивилизаций. И медицины — тоже…
А когда опасность наконец-то совершенно миновала и здоровье Фини-Глаза двинулось на явную, бесповоротную поправку — состоялся суд.
Слабость, безусловно, оставалась, но ее в расчет уже никто не брал.
Так даже лучше, полагали некие серьезные умы. Не будет оснований отвлекаться.
Все происходившее вокруг Фини-Глаз видел, словно сквозь густую пелену сиренево-зеленого тумана.
Был огромный, ярко освещенный зал, до отказа набитый и разодетыми, по случаю, землянами, и любознательными разношерстными экскурсантами, которые уже сейчас, похоже, несмотря на броские правдивые рекламы и жестокие афиши, радостно воображали, будто и здесь перед ними развертывают некое заранее отрепетированное действо, а какой-то ливреистый мужчина, бравый, статный, в парике со взбитой буклей, видимо, теряя всякое терпенье и надежду, уныло повторял одно и то же:
— Отвечайте! Фини-Глаз из сектора Лос-Пензюки, в законе урожденный гость с достойнейшей Цирцеи-28, неужто вы собираетесь признать свою вину?!
— А чего? — тупо спросил весь закутанный в целебные бинты Фи-ни-Глаз. — Нельзя, что ль, признавать? Мокрое дело — не пыльная работа…
— Тише, тише! Вы, главное, не отвлекайтесь, а следите за моей мыслью…
— Это трудно, — отозвался Фини-Глаз.
— Так постарайтесь, черт возьми! Запомните: я — ваш защитник. Знаете, что это такое? Ага. Ну и прекрасно… Тогда слушайте внимательно. Вас обвиняют в совершении убийства. Признаете ли вы это?
Защитник умоляюще взглянул на подопечного.
— Да, — чуть подумав, с важным видом соизволил подтвердить Фини-Глаз.
Здесь, на суде, он решил быть благородным, под стать своей родной планете.
От неожиданности адвокат лишился дара речи.
— Да, — повторил Фини-Глаз, утомленно закрывая один глаз, а другим дико таращась в пустоту. — Признаю. Не сразу все, но — постепенно…
— Да что же вы такое говорите?! — взвыл, наконец, адвокат, заламывая руки и едва не плача от досады. — Вы хоть думайте немного!.. Непризнанье — это шанс! Реальный шанс! Вы губите себя! Еще не поздно…
— А пошли бы вы! — сказал упрямо Фини-Глаз. — Нашлись приказчики!.. В гробу видал…
Адвокат было скис совсем, растерянно заметался в своем подъетом молью кресле, но затем вдруг что-то для себя определил, нашел-таки необходимую зацепку, горделиво вскинул голову, вымучивая на лице кисло-счастливую улыбку, долженствующую, вероятно, означать совершеннейшее торжество его судебных упований, и патетически заметил:
— Ну, что я говорил?! Теперь это любому очевидно. Да-да-да, любому! По существу невинный человек — трагическая жертва нашей театрализованной системы! Сейчас он — враг, а через месяц или год о нем забудут вообще. А может быть, напротив, станут до небес превозносить. Кто знает, что окажется полезней?!. Н-да. Вы видите: он болен. Но вы даже не подумали, как надрывается сейчас его больная психика, его больное существо!.. Вся эта показуха, о!.. Какой позор! Как он устал от этой постоянной липы, надувательства, от беспрерывной мешанины фактов! Бедный-бедный экскурсант!.. Мы не Историю ему подсунули — мы предложили ему бред! Да, он запутался, он потерялся! И если уж кого судить…
— А судьи — кто? — с вялым любопытством пробормотал Фини-Глаз, пытаясь разглядеть судей, которые располагались на помосте, сбоку от него, за длинным лакированным столом с резьбою по углам.
— Да вот они сидят, красавцы! — показал широким жестом адвокат. — Вот кого надобно судить — систему! Мертворожденная, параноидальная!.. А впрочем, мой лимит исчерпан. Жаль. Я б — рассказал…
— В таком случае — слово обвинению! — грянуло под мраморными сводами.
Тогда некто ипохондрического вида, с реденьким пушком на голове и отвратительной лиловой бородавкой над бровями, сидевший на высоком жестком табурете в точности напротив Фини-Глаза и все время уныло ковырявший мизинцем правой руки у себя в левом ухе, мигом очнулся, с внезапной страстью спрыгнул на пол и, больно прижимая кулаки к вискам, заорал надсадно, закатив глаза:
— Все ясно! Все определилось! Трудовой народ не хочет! Старики и дети — тоже! Нету разночтений! Сквернословная защита неумела и порочно-лжива! От начала до конца! Доказательства представлены — во всем многообразии и редкой полноте! Злой умысел раскрыт! Осиное гнездо вредительства разрушено дотла! Хватит молчать! Молчанье развращает молодежь, лишает прогрессивных сил! Она должна кричать — ура, ура! А мы добавим: поделом! Это гнусное создание, зовущееся Фини-Глазом, этот падший сколок с развратной и загнившей на корню Цирцеи-28, с позволения сказать, явил нам свое подлинное, безобразное лицо, подвидом туриста пробравшись на Землю и зверски убив незабвенного нашего Архимеда! За что же, скажите, за что! А все за то, что Архимед — титан и патриот! Враги не могут видеть выраженье счастья на лице творца! Голодного творца, голодного патриота, но — истинно счастливого, во всем!
— Защита протестует! — звонко выкрикнул поникший было адвокат. — Какой еще голодный Архимед?! Откуда, а?
— Ораторский прием, — пренебрежительно ответил обвинитель. — Нужно понимать. Зовет и побуждает.
— Чушь! — взъерепенился защитник. — Голодных патриотов не бывает. Холуи голодные — бывают. Но на то они и холуи. Их нечего жалеть. А патриотом может быть лишь сытый человек. Тогда он понимает, что́ способен потерять. И этим вечно дорожит. И борется за это. Потому ваш Архимед…
— Наш Архимед! — высокомерно огрызнулся обвинитель. — Попрошу без политических инсинуаций. И без этого хватает… В зале есть у вечные и дети. Иначе я потребую за злостную и демагогическую пропаганду выдворить защиту вон! Не старайтесь заткнуть обвинению рот! Армии голодных революционных патриотов не позволят! Архимеды встанут плотными рядами и все, как один, решительно пойдут на супостата, указуя гневными перстами: вот он, вот он! Никуда презренному не скрыться! Маска сорвана, народ не обмануть! Итак, я продолжаю! Да, народ не обмануть! Но — мало этого! Преступник — жалкий трус! Вместо того, чтобы открыто заявиться в суд с повинной, в наш гуманнейший и вечно неподкупный суд, этот кровосос в обличье человека попытался постыдно бежать, скрыться от кары народной! И на чем!.. Подумать страшно!.. На древней, дорогой нам всем ракете, когда-то уносившей в Космос великих героев Земли!
— Может, еще скажете, что и герои ваши тоже были все голодные? — язвительно заметил адвокат.
— Конечно! — с воодушевленьем согласился обвинитель. — Все — голодные! Всегда — голодные! И потому — герои! Голодный во всем героичен! И не сострадание, но восхищенье вызывает он! Его пример зовет всех нас! Я продолжаю! На ракете, уносившей в Космос великих героев Земли! Научно установлено: пятьсот два раза уносившей, когда еще никто, нигде!.. Пятьсот первопроходцев, как один! И еще два!.. Так надругаться над памятью народной!.. Над памятью вообще! Над обществом, стоящим в очереди на стабильность! Шутка ли!.. Ему, этому чудовищу, ничто не свято! Он и ракету загубил! А где возьмешь другую! Я не говорю о материальной стороне — святыням нет цены! Но нравственный урон каков!.. От имени Земного Музейного Народного Суда я требую для так называемого Фини-Глаза двадцать лет каторжных работ на рудниках Проксимы! И — ни минутой меньше! По предельным меркам! Он вполне их заслужил! Дешевый гуманизм и неуместен, и смешон! Как жаль, что нет музейной смертной казни! Отменили!.. Вот к чему приводит неумеренная спешка! Нужен страх! Необходима твердая рука! Необходимы послушание и вера! И тогда в мир явится любовь! Нет отщепенцам состраданья! Двадцать лет на рудниках! Я требую! Я жду!
— Ну, вы это бросьте, — едва ворочая языком, возмутился Фини-Глаз. — Не шалите. И Цирцею-28 попрошу не оскорблять. Сопляк нашелся!.. У нас каторжные работы упразднили — знаете еще когда?!.
— У вас — может быть! — усмехнулся оратор, потирая руки. — У вас! Болтайте, болтайте, это вам тоже, надо полагать, зачтется. Наш суд — особенный. Делопроизводство — старинное, и приговоры — старинные. Кадры — отборные, они решают все. И не извольте сомневаться. Вы в Музее совершили преступление, в великой исторической кунсткамере — вот Музей вас и судит. По-музейному!
— Так ведь он — первым начал, Архимед ваш, — пролепетал Фини-Глаз. — Подначивал, дразнился…
— Зато вы его убили! — прогнусавил обвинитель, торжествуя. — Не понарошку, а всерьез! Учтите это. Каково будет решение суда?
Трое судей, не спуская глаз с присяжных, лишь молча развели руками и демонстративно пригорюнились.
Присяжных было двести восемьдесят штук. И еще девять разных фракций — на подхвате. А при них — угрюмый фракционный смотритель. Очень честный, поэтому угрюмый.
Все они быстро и с тревогою переглянулись, повздыхали и, не шелохнувшись, только со значением, едва заметно покивали коротко друг другу: дескать — все, заметано, теперь уж никаких сомнений не осталось, мы свободны по закону выбирать любую объективность, нам нет надобности дважды повторять…
Потом столь же вдумчиво и твердо посмотрели — по очереди — на прокурора, на адвоката, на судей, на зрителей и на забинтованного Фини-Глаза.
— Удовлетворить! — сказали они хором, слаженно на удивление. — Виновен. Двадцать лет на дальних рудниках Проксимы! Без смягчений!
По залу пролетел одобрительный шумок.
— Суд утверждает приговор! — зычно возвестил Председатель суда, здоровенный детина с отечно-красной непроспавшейся физиономией, и грохнул по столу тяжелым деревянным молотком, отчего все мигом в благоговении затрепетали, а иные впечатлительные дамы попросту лишились чувств.
И без всякого атаса, вдруг подумал Фини-Глаз, припомнив негра на Земле…
— Нет, мы не признаем! Мы ничего не признаем! Мы подадим кассацию в инстанции, в Верховный Суд! — взвизгнул адвокат, впрочем, без особенной надежды. — Пусть решит Верховный Судия! Пусть скажет слово Главный Прокурор! В конце концов, у нас есть право… У нас есть законное музейное право! И музейные возможности…
— А это бесполезно: Главный Прокурор сегодня помер, — скорбно сообщил Председатель суда. — Всего какой-то час назад… Светлая ему память, был кристально безразличный человек. И сколько нам учеников после себя оставил!..Так что: пишите — не пишите… А Верховный Суд уже два дня как разогнали — за большое пьянство. И когда теперь других назначат!.. Может быть, и никогда. Скорее всего, так. Зачем, коль снова надо будет разгонять? А Главный Прокурор опять помрет… Круговорот в природе, жизнь непредсказуема… Возможности-то у вас есть, об этом спору нет, да кто же их вам даст?! А здешний суд с решением не может ждать. Народ желает, чтоб преступник поплатился! Сразу — и неотвратимо. Так порадуем народ! Он это заслужил… Подсудимый, вам — последнее слово.
Фини-Глаз вяло шевельнулся, стиснутый бинтами.
— А подавитесь вы все этим приговором! — прохрипел он наконец, не глядя на судей. — За мной не заржавеет.
— Ах, вы вот как?! — еще больше покраснел Председатель суда, потея от негодованья. — Очень мило… Это, значит, в благодарность за потраченное на вас время… Ну, тогда — унесите его! Немедленно! И всех вас тоже попрошу покинуть зал! Суд закончил заседание. До новых встреч, друзья, до новых интересных и полезных встреч! Благодарю!
И Фини-Глаза прямо из зала суда, даже не сняв бинты, отправили на рудники Проксимы.