Он предъявил роскошно-аксельбантному блюстителю порядков свою Визу, поднялся по шаткому трапу и на минуту остановился, глядя в последний раз на милый сердцу мир, прежде чем окунуться в ночную мглу входного люка.

Где-то внизу, у кромки поля, устланного старыми коврами (новые давно не завозили), провожавшие, рыдая и смеясь, махали пестрыми платочками.

Славные, добропорядочные поселяне…

А его никто не провожал…

Крамугас не соврал чиновнику: он действительно не знал своих родителей.

Его с младенчества воспитывали в Полуинтернате Лицейских Ремесел, где прилежно обучали: всем научным точностям и всяческим гуманитарностям, азам разных полезностей и премудростям различных бесполезностей — как вести себя за столом, не пугая хозяев, как красиво при посторонних наполнять желудок и столь же красиво его опорожнять, какие делать комплименты зазевавшимся приличным дамам, как их деликатно совращать, самому избегая при этом любого разврата, когда и как ковырять в носу, как с холодным рассудком играть в глупые игры со страной, как споспешествовать ближнему, нисколько его не любя, и как убивать ближнего, любя его безмерно, как сочинять звонкие вирши и статьи на злобу дня и при том быть порядочным человеком, не забывая, впрочем, и о собственной нечистой выгоде, как быть энергичным, оставаясь рохлей, слыть разумным и культурным без ненужных выкрутасов перед публикой, как в сущем пустяке отыскивать задел для будущего счастья и одновременно жить с немалой пользой для всего, что тебе в каждый новый день способны предложить.

Географию Бетиса-0,5 он знал преотлично, историю — тоже, и оттого навсегда запомнил, что лучше мира во Вселенной — не сыскать.

Короче, в Крамугасе с детства был воспитан полноценный и разносторонний патриот, склонный волноваться и паниковать при каждом подходящем случае, когда в твоем геройстве нет ни у кого сомнений.

И при всем при том он оставался, сам того ничуть не сознавая, подлинным, законченным провинциалом — с точки зрения иных, блистательных миров.

Теперь он отправлялся познавать и завоевывать далекую Цирцею-28, где предстояло долго жить и делать, по возможности, карьеру.

О том, чтобы Когда-нибудь потом, устроенным и знаменитым, возвратиться на Бетис-0,5, к себе домой, он даже и не думал — ведь зачем тогда вся эта канитель, возня с отлетом, для чего старался?!

К тому же Крамугас был романтик до мозга костей.

Уродился таким.

И с этим ничего не мог поделать.

Но, поскольку родную планету он покидал впервые, жгучее любопытство и желание быстрее устремиться в путь теперь странным образом переплетались в нем с невольным сожалением: все знакомое и привычное останется, увы, позади, и эта чудная весна отныне будет лишь как давнее воспоминание, прекрасное воспоминание — и только… И встретят его совсем другие люди, которые еще неизвестно как отнесутся к нему… Чужие люди, чужие заботы, неведомая жизнь… И начнется деловая кутерьма, день за днем, день за днем…

— А зачем? — пожал плечами Крамугас и, философически вздохнув, отправился блуждать по тесным, плохо освещенным недрам звездолета, покуда не наткнулся, наконец, на дверь указанной в Визе каюты.

Он вошел и огляделся.

Старенькое кресло, одним нажатием кнопки превращавшееся в узкую кровать с походным писсуаром, откидной столик, в самый раз для игры в подкидного, обширный экран на шарнирах, который, с одной стороны, демонстрировал все, что творилось вне звездолета, а с другой — являл собой обыкновенное зеркало, да стереокартина на стене, где в самых солнечных тонах изображалось Вавилонское столпотворение, — вот и все, что составляло убранство каюты.

В конце концов, лететь — по ракетным часам (а другие, дабы пассажиры раньше срока не бузили без причин, в принципе отсутствовали) — предстояло чуть более суток, так что на скудость обстановки жаловаться не приходилось.

А то, что на Бетисе-0,5 времени пройдет и того меньше, и подавно не могло не радовать.

Крамугас немедля принял это к сведению, воодушевился и потому без лишних комплексов уселся в раскладное стартовое кресло у стены и тотчас принялся мечтать.

Мечтать он любил необыкновенно и занимался этим важным делом во всякую свободную минуту. Получалось, к удивленью, очень часто.

Непосредственный предмет мечтаний, как правило, отсутствовал.

Крамугас просто и без лишних умственных затей думал о том, что все будет хорошо, в любом случае и во всех смыслах, что, безусловно, все всегда будут рады, потому что все такие хорошие и он тоже вроде бы не лыком шит, откуда ни взгляни, что жить сейчас в общем-то неплохо, а вся предстоящая жизнь пройдет еще лучше, и от таких вот мыслей ему становилось удивительно спокойно и уютно, словно сидел он, как однажды в детстве, в большой бочке с вареньем, по уши погрузившись в теплую, вязкую, до умопомрачения душистую и сладкую массу, и весь мир в эти мгновения сосредоточивался совсем рядом, в крошечном объеме, и разные заботы и сомнения, сократившиеся в невероятное, но непременно же — нечетное количество раз, для него попросту не существовали.

И Крамугас мечтал…

Он мечтал и час, и два, и три — до самого вечера (специальный говорильный автомат оповестил его, что вечер уже наступил: «Вот и вечер, добрый человек», — сказал говорильный автомат проникновенно), и тогда Крамугас вышел из своего сладостного забытья, приблизился к экрану, повернул его так, чтобы хорошенько просматривалось все окрест корабля, и увидал только черное небо да яркие звезды, и больше ничего, и понял, что летит уже давным-давно.

И тотчас на память пришло: как чудесно сияло солнце на Бетисе-0,5, как нежно пахли весною почки на деревьях, какая прекрасная погода стояла вдень отлета…

Крамугас крепко зажмурился, пытаясь удержать, по возможности остановить ускользавшие воспоминания, вернулся поскорее в стартово-посадочное кресло, распластался в нем и, что было силы, загорланил песню.

Он всегда пел очень громко и с надрывом даже, чтоб хорошее настроение прочнее обосновалось в его душе.

Иного способа поднятия духа он, между прочим, и не знал…

— Ну, что ж ты голосишь, как проперхарь с Проксимы?! — вдруг раздалось над самой его головой. — Но тот хотя бы представляет, сколько продолжать… Ты думаешь — здесь такая же звукоизоляция, как у тебя дома?

Крамугас приподнял веки, недовольно морща лоб и шевеля бровями, точно кружилась возле самого его лица назойливая муха, и увидал тогда перед собой громадного детину с седой шевелюрой и котлоподобной грудью, топорщившейся из расстегнутой до пупа рубашки.

Вся грудь у незнакомца была богато изукрашена татуировкой, которая, при внимательном и вдумчивом рассмотрении, представляла из себя не что иное, как точнейшую двухмерную проекцию видимой откуда-то части звездного неба.

— Вам что здесь нужно? — холодно и высокомерно спросил Крамугас.

— Ори потише, — посоветовал незнакомец.

— Х-м… Вам не нравится, как я пою? — искренне удивился Крамугас.

Он с детства пел во всех общественных кружках, организуемых властями для мечтательных сирот, и на свой счет держал немало лестных упований.

— Ах, извините, маэстро, — вильнув церемонно задом, сказал незнакомец, — я ведь сразу и не догадался… Всему, разумеется, виной медведь, который еще моему деду очень больно наступил на одно место… Исключительно чувствительное место — ко всему на свете. И я, знаете ли, решил поначалу, что вас тут чем-то здорово прищемило…

— Я, вероятно, громковато взял верхнюю ноту, — предположил Крамугас.

— Что, громковато? Вам видней… Вполне возможно, — согласился незнакомец. — Только, попрошу вас, не нужно впредь разбазаривать столько эмоций. Да еще сразу… Это ведь, в конечном счете…

— Ну-ну, и что?

— Боюсь, вы испоетесь в один прекрасный день! И во Вселенной станет тихо…

— Почему? — не понял Крамугас.

— Да потому, что испоетесь! И душою станете болеть. А это, так сказать, чревато…

— Неужели?

— В том-то и дело! И поверьте: нужно чувствами насыщать, а не брызгать ими во все стороны, будто вас уже совсем… подперло…

— Вы говорите удивительные вещи, — искренне заинтересовался Крамугас. — Мне даже в голову не приходило… А как же надо, если не секрет?

Незнакомец коротко хмыкнул и внезапно бесстыднейшим образом харкнул в дальний угол, словно давая этим раз и навсегда понять, что нет для него на свете ни секретов, ни поступков вовсе невозможных.

— А вот, бён-знычть… пардон, забылся, н-да!.. — он театрально вскинул руку, прежде чем Крамугас успел среагировать и возмутиться. — Учтите: за бесплатно — целый курс наук!.. Только внимательно следите.

Точно в каком-то дурном шаманическом экстазе, он внезапно принялся раскачиваться из стороны в сторону, помахивая левой ножкой в воздухе, заламывая руки и широко разевая рот, как заправский оперный певец на праздничном концерте, однако ни единый звук при этом не сорвался с его губ.

— Вот так, мой мальчик! Ясно?

— Так ведь это ж никакое и не пение!.. — возмутился было Крамугас.

— Отнюдь, бён-знычть! Опять пардон, ужасная привычка, надо отвыкать… Так вот — это огромное искусство! Оно приходите годами, когда начинаешь понимать, что обитателю соседней камеры, то есть каюты, нужно хорошенько выспаться и отдохнуть — прежде чем он наконец-то вернется домой после двадцатилетнего отсутствия. Это срок, мой мальчик, и немалый. Выдержать совсем не просто.

Незнакомец снова смачно харкнул в угол.

— Сколько? Целых двадцать лет?! — ахнул Крамугас. — Я, выходит, и на свет еще не появился! Или — только-только… Ты смотри-ка! Почему ж так долго?

— Дела, милейший, бён-знычть. Ну, опять!.. Вот ведь… Да, дела! И к тому же — неодолимая тяга к странствиям, — развел руками незнакомец. — Вам, я думаю, об этом рано знать. И ни к чему. Вам не понять. Пока… Ну, а совет мой поимейте в виду! Он толковый. В общем — рад был познакомиться. Фини-Глаз к вашим услугам. Честь имею!

Он шаркнул ножкой и величественно выплыл из каюты, тихо-тихо притворивши за собою дверь.