1. 

«Любовь еще, быть может

…

»

Жил человек по имени Ся. У него была жена, по имени Натака.

И до того они любили друг друга, что не могли в разлуке провести и часа.

Вот как-то сели они ужинать, Натака вдруг и говорит:

– Не представляю, как ты будешь жить, если я умру раньше тебя!

– Ерунда! – беспечно отвечает Ся. – Это я умру раньше тебя. Не представляю, как ты будешь жить, когда я умру раньше тебя!

– Не знаю, – говорит Натака.

– Вот и я не знаю, – отвечает Ся. – Значит, что-то тут не так. Ведь мы до того друг друга любим, что должны всё знать! Давай-ка обсудим это иначе.

– Давай, – согласилась Натака. – А как?

– Что бы я делал, – говорит ей Ся, – если ты умрешь раньше меня?

– Моей смерти хочешь? – обиделась Натака.

– Вовсе нет! – сердечно отвечает Ся. – Ты ведь тоже можешь спросить: а что бы я делала, если ты умрешь раньше меня?

– Ну, спросила, предположим.

– Моей смерти хочешь? – обиделся Ся.

– Вот видишь, опять у нас что-то не получается, – говорит Натака. – Ведь мы так любим друг друга, что не можем обижаться.

– Верно, – отвечает Ся, – не можем. Жаль: уж так мы любим друг друга, а никто не замечает. Давай иначе подойдем к проблеме. Как бы мы жили, если бы один из нас умер раньше другого?

– А как? – встрепенулась Натака.

– Да нет, все равно неувязка, – печалится Ся. – Если один из нас умрет, то тогда мы – уже не мы.

– Выходит, никто из нас не может умереть раньше другого, – подытожила Натака. – И никто из нас не сможет показать другим всю глубину своей любви.

– Пожалуй, ты права, – расстроенно ответствует ей Ся. – Досадно!

И в таких вот славных разговорах протекали дни этой влюбленной пары.

И никак не удавалось им договориться.

Уточняли, выясняли – очень уж хотелось им немедленно измерить всю безмерность своих несравненных чувств.

Но однажды, когда Ся работал в своем кабинете, верная Натака, наконец, решилась.

«Доставлю ему радость, – подумала она. – Умру-ка первой. Прямо вот сейчас. И пусть он сможет над моей могилой горевать и убиваться вдоволь – так, чтоб люди видели и понимали, до чего же он меня любил!.. Пусть, глядя на него, любовью нашей умилятся!»

И, порешивши так, Натака удалилась в спальню, где и отравилась.

А Ся тем временем шагал по кабинету и, не догадываясь ни о чем, смиренно размышлял.

«Умру-ка лучше первым я, – соображал он безмятежно. – Прямо вот сейчас. Уж как она, бедняжечка, наплачется, поди, над моим телом бездыханным, то-то славно! Всем явит скорбь великую и, стало быть, свою любовь. Какая будет всем наука!.. Очень мудро я решил».

И, не выходя из кабинета, Ся гвоздиком расковырял себе живот и выпустил кишки.

А вечером в квартиру позвонили гости, приглашенные заранее, когда Ся и Натака еще только выясняли, что к чему да отчего.

Уж гости и звонили, и кричали, и стучали – им никто не открывал.

Тогда, почувствовав беду, они взломали дверь и увидали: в спальне – голую Натаку, всю зеленую от яда, а в кабинете – Ся, при галстуке, но без кишок.

Дамы, естественно, в обморок упали, а мужчины отнесли Ся в спальню и вместе с бездыханною Натакай уложили на постель, под одеяло, – ежели смотреть со стороны, ну, прямо парочка для фото: «Брак – святое дело».

– Надо же, – сказал один, – чего это они? Ведь так друг друга, вроде бы, любили…

А другой сказал:

– Выходит, не любили.

Но вмешался третий:

– Вы не правы. Они себя в любви любили. Необыкновенно. Нам такое и не снилось.

И тогда они направились в гостиную и вместе с дамами, уже пришедшими в себя, отменно выпили и закусили, и повеселились от души.

И здесь же, на большом узорчатом ковре, предались тихому разврату.

О покойниках не вспоминали – ни добрым словом, ни дурным.

Не это было главное сейчас, не это.

Ибо заметил правильно один поэт: «Любовь еще, быть может…»

 

2. 

«Друзья, прекрасен наш союз!..»

Жил человек по имени Хи. Был он страшно бедный и сильно болел. Постоянно болел.

И еще, между прочим, ужасно хотел полежать под кустом во дворе.

Хоть часок, просто так.

Но никто его не навещал, давно забыли, а самому во двор из дому выйти, чтоб под этим кустом полежать, уже сил не хватало.

И, наконец, приспело время умирать.

Тогда человек по имени Хи собрался с духом, обзвонил своих старых друзей, с которыми не виделся черт знает сколько лет, и сообщил им эту новость.

Те пришли.

Чего же не придти?

Отправить в дальнюю дорогу – первый долг…

Вот собрались они, сидят и ждут. Не пристают. Хорошие друзья.

– Уж коли все вы здесь, то у меня к вам просьба, – говорит им Хи. – Снесите-ка меня во двор, под куст. Хочу в последний раз там полежать, на небо поглядеть, послушать, что соседи говорят.

Друзья его как будто и не слышат – заняты беседой.

Ждут, когда помрет. Чтоб был пристойный траур, всё, как у людей.

А то – под куст…

Смешно!

– Ну ладно, вам виднее, – горестно вздыхает Хи. – Раз нет – так нет.

– Тебе что, делать нечего? – друзья удивлены. – Мы тут – зачем? И ты – чего?

– Да хочется, – бормочет Хи. – Давно.

– Слышь, хочется!.. – хихикают друзья. – А ничего, расхочется. Сезон не тот. Подумаешь – под куст!..

– Конечно, – соглашается болезный Хи.

Такой он слабый, что и спорить нету сил. В другой бы раз уговорил – в момент.

Тут гости начинают озираться – ну, на всякий случай – мебель трогают, картинки на стенах: не бог весть что, понятно, но и не труха!..

– Послушай-ка, дружище, – говорит один, – вот ты помрешь, а это все – куда?

– Не знаю, – отвечает Хи. – Когда помру, мне будет все равно.

– Тебе-то, может быть, и да… А сколько стоит обстановка, например? Ведь, знаешь, похоронные расходы, то да се… Накладно!

Надобно заметить: не имея к жизни подходящих средств, человек по имени Хи всю свою мебель сделал сам и очень тем гордился.

Вышло угловато, что и говорить, но прочно – не чета фабричным гарнитурам.

На века работа!

И картинки сам намалевал – за невозможностью купить какую-нибудь в магазине. В рамки из дощечек поместил и вывесил на стены.

– Нету этой мебели цены, – чуть слышно отвечает Хи.

– Как так? – друзья в недоуменье. – Почему?

– Да так…

– Ты что же, драгоценности сюда запрятал?

– Понимайте, как хотите.

– Где?

– Да ведь во всем заключено, – наивно отвечает Хи, в душе гордясь собою. – В каждой ножке, в каждой крышке, в каждой спинке, в каждом ящичке…

– С ума сойти! – вконец изумлены друзья. – И в топчане, где ты лежишь?!

– Наверное. Его я тоже мастерил.

Тогда друзья вскочили, вновь забегали по комнате – топочут, пыль до потолка.

Совсем черт знает что!

А радости-то, воодушевленья!.. Словно именины праздновать пришли.

– Мы так и знали! – гомонят. – Мы так и знали! Вот, выходит, все-таки припрятал? Накопил?!

– Да если что вам приглянулось, – из последних сил лепечет Хи, – то забирайте. Я не против. Всё берите. А иначе – пропадет.

– Не пропадет! – кричат. – Теперь – не пропадет! Как хорошо, что ты сказал!..

Разволновались тут, засуетились и давай ломать: кто ножку, кто еще чего, лишь бы с собою унести, – жадные вдруг сделались ужасно.

Ведь добро какое – нет ему цены!

Офонареть!

Про Хи совсем и позабыли.

А человек по имени Хи тем временем душевно умирал на жестком топчане.

Так умирал, что и ответить ничего уже не мог. Взаправду умирал.

И потому не удивлялся, видя, как ломают его дом, разносят по кусочкам.

Значит, оценили, нравятся им вещи. Не впустую прожил век. И хорошо!..

Кто-то там подрался из-за толстой крышки от стола, а кто-то подхватил на спину старенький комод – и был таков.

Но далеко не убежал: обделался и надорвался – глаза в натуре выскочили из орбит, и все кишки полезли через уши вон, а он лежал, придавленный комодом, руками и ногами по земле сучил, как будто полз, и громко верещал: «Вступаю в долю, только помогите!».

Но его пристукнули, чтоб не смущал соседских ребятишек, и комод уволокли.

А ребятишки из кишок наделали ужасно непристойные надутые колбаски и своих сестер по вечерам пугали, так что те потом ни пукнуть, ни пописать не могли и на уроках в школе сочинения писали на одну-единственную тему: «Целомудрие – бывает же такое!..»

Им за это ставили колы, ремнем пороли, за волосы драли где придется, ну, и вообще…

Меж тем всю мебель растащили, а когда не стало в доме ничего, то вспомнили, что есть еще нетронутый топчан, и мигом сволокли его во двор.

Там человека по имени Хи, не церемонясь, сбросили под старый куст, как никому не нужный мусор, и убежали вместе с топчаном.

Еще ругались по дороге…

Темпераментные люди!

Вот лежит человек по имени Хи, как никому не нужный мусор, и видит, что и впрямь – лежит он под большим кустом, в углу двора.

И небо высоко над головою, и трава – пощупать можно, и солнце пригревает, и кузнечики поют…

Короче, сказочная красота!

И помереть теперь не грех.

Радуется Хи – до слез – и то ли тихо шепчет, то ли стонет:

– До чего же хорошо, когда на свете есть друзья! Ведь не оставили в последний час, пришли, исполнили желание мое… Какое благородство! Настоящие друзья.

И отлетела душа человека по имени Хи – такая маленькая, чистенькая, благодарная – и прикорнула на ветвях.

Под вечер куст зацвел – один бутон раскрылся, и цветок благоухал всю ночь, до самого утра, пока его не сорвала девчонка, торопившаяся в школу, чтобы написать там сочинение на тему: «Целомудрие – бывает же такое!..»

Истинно, прекрасен наш союз!..

3. «Как мимолетное виденье…»

Жил человек по имени Цы. У него был брат – по имени Чикуша.

Они были близнецы однояйцовые, хоть и совсем разноутробные.

И сами постоянно страшно удивлялись, как это могло случиться.

Оттого они друг друга ненавидели, причину видя в расхождении высоких жизненных соображений.

С детства мордовались, вот какие братья.

Их всем ставили в пример.

Человек по имени Цы мечтал писать, как Гоголь.

Его брат Чикуша писать вовсе не хотел, но, напротив, всё передавал изустно.

Где-то он работал по секрету.

И частенько: на кого из сочиняющих посмотрит – тот и пропадет.

Таких, как брат Чикуша, иногда в народе называют – «экстрасенсы».

Этот был не экстрасенс – бери повыше.

Человек по имени Цы своего брата Чикушу только «сволочью» и звал.

А тот, надо признать, по-родственному и без предрассудков – откликался.

Был воспитан хорошо.

Всю уборную обклеил сплошь портретами Морозова Павлуши – давнего героя своих детских снов, когда и энурез, и онанизм – в нечаянную радость…

Так они и жили.

Чрезвычайно интересно.

Вот раз прознал Чикуша, что человек по имени Цы вознамерился писать, как Гоголь, и говорит:

– Ты что? Ты враг народный? Всякие сатиры?

– Нет, – отвечает важно Цы, – я людям уши и глаза на правду буду открывать.

Уселся, значит, за обеденный стол и на листе бумаги написал: «Я помню…»

И задумался, бедняга.

Мыслей много, да ведь какую за какой поставить?! Страшная проблема.

Чикуша увидал, что накорябал Цы, и испугался.

– Эй, – кричит, – ты так не начинай! Ведь коли каждый – вспоминать начнет…

– А я не каждый. Я – как Гоголь, – возражает Цы. – Я по-большому. Чтобы на века осталось. Только вот не знаю, как продолжить.

Десять раз «Я помню» написал, и – стоп машина: дальше что-то жуткое выходит.

Гоголю такое и не снилось.

Ну, не выдержал Чикуша этой пытки и, где надо, устно изложил. Мол, брат он мне, но сущий враг.

И взяли темной ночью человека по имени Цы со всеми потрохами.

И судили – как врага, который постоянно хочет вспомнить самый вред.

А ничего пока не пишет, оттого что этот вред по капле собирает – тайно и в укромных уголках.

Вот судили, значит, Цы, но обошлись по-доброму: приговорили руки отрубить.

Чтоб лишнего к «Я помню» сдуру не писал. Чтоб был ему урок.

А человек по имени Цы, ну, такой простодушный, ничегошеньки не понял. Решил, что это – в наказание за всех облапанных им баб.

– Эх, надо б тебе пенсию отхлопотать, – заботится Чикуша. – Куда же ты теперь, калечный?!.

– А зачем? – не понимает Цы. – На гонорары буду жить. Как Гоголь.

Взял – и научился он писать ногами.

Очень даже ловко на машинке начал стукать – всеми пальцами, как пианист, вслепую, а пятками каретку двигал и интервалы отбивал.

Так наловчился вскоре, что печатать мог, и не снимаючи носков.

Вот только после этого воняло…

Но человек по имени Цы искусство свое никому не показывал, а к тому, что носочки смердят, был приучен с розового детства.

Ног никогда не мыл.

Считал, что Гоголь – тоже так…

Ну, не вытерпел Чикуша этой пытки и, где надо, снова устно изложил.

Мол, брат он мне, калека, но ведь сущий враг. К тому же и садист.

И взяли, как водится, человека по имени Цы со всеми потрохами – с машинкой, с носками и с листком бумаги, на котором было отпечатано: «Я помню…». А дальше, по обыкновенью – ничего.

Всё, бедолага, размышлял…

Был снова суд и так решил: Цы надо ноги отрубить. А то ведь черт-те что, глядишь, припомнит!

Вот стал человек по имени Цы жить теперь без рук и без ног.

Хорошо ему стало: конечности не мешают, катайся себе, куда захочешь.

Как Гоголь в тарантасе.

Только вот до Рима вряд ли выйдет. Визу не дадут.

– Бедный ты мой братик, – говорит ему Чикуша огорченно. – Как же я теперь с тобой намаюсь! Ты ж теперь сам и покакать не мастак – держать придется на руках, чтоб в унитаз не провалился.

А человек по имени Цы, ну, такой простодушный, ничегошеньки опять не понял.

– Ничего, – говорит, – это даже хорошо. Трудней с писаньем – лаконичней стиль!

И приноровился он в зубах держать фломастер и им безжалостно царапать по бумаге.

Написал-таки в конце концов: «Я помню…». И задумался, как прежде.

Мыслей даже еще больше, а проблема та же: совладай-ка с ними, изловчись!..

Вот смотрит Чикуша на это издевательство – и на глазах звереет.

Что тут будешь делать?!

Махнул он рукой на разные суды и самолично выбил брату зубы, а челюсть набок своротил.

Душевно получилось: хоть сейчас беги фотографируй и за это фото – первый приз. И чтобы надпись непременно: «Инопланетянин».

А то – не поймут.

– Я теперь, как Гоголь в состоянии упадка, – лепечет еле слышно Цы.

И ничего опять не понял. Даром что живучий – оптимист. Так школа воспитала.

Сидит он, значит, день, лежит другой, молчит и – крепко думает.

А после вдруг как изловчится – и нахаркал на стене: «Я помню…»

Все обои перепортил.

– Это мои выбранные места! – кричит.

Похоже, спятил.

Делать нечего, обиделся Чикуша, что такая мерзость теперь в доме – ни гостей, ни баб не позовешь, загублена стена вконец, противно прислониться, – и тогда, где надо, устно изложил.

Мол, так и так, врага терпеть нет сил – ни нравственных, ни прочих, в том числе физических. Уж коли эдакий размах придумал, что же будет дальше? Надо пресекать.

Вот судили Цы по новой, и на сей раз приговор был страшен: ликвидировать совсем.

Ну, долго чикаться не стали, взяли человека по имени Цы со всеми потрохами – и пропал он с глаз долой. Даже могилку точно указать никто не мог.

Там, где Чикуша издавна работал по секрету, свое дело туго знали.

Славные ребята.

Как не стало Цы на свете, так Чикуша вдруг загоревал и начал принародно выступать с речами.

Дескать, брат имел местами заблужденья, да ведь сколько доброты, ума, талантище какой!.. Вон – фразу сочинил: «Я помню…»! Правдолюб! Защитник!

Словом, дело было сделано.

Музей открыли. Люди косяками приходили, чтоб на стену поглядеть.

Со временем, конечно, надпись стала блекнуть, но Чикуша дважды в месяц по ночам подплевывал, и утром надпись словно новая была.

А после выпустили книгу…

Тексту было ровно на страницу: «Я помню…» – вот и все труды.

Но шрифт, но оформление – с ума сойти!.. И предисловие к тому ж.

Оно кончалось строго: «Цы довелось прожить большую, счастливую жизнь».

И подпись стояла – Чикуша .

«Как мимолетное виденье…»

Гоголю не снилось.