Восточная граница Земли тельцов, город Арисса. Накануне открытия Арисской ярмарки.

Осенний вечер манил мягким теплом последних погожих недель. Усевшись на крылечке, старый привратник Яссена настежь распахнул входную дверь, будто приглашая пылающий глаз закатного Солнца заглянуть в дом и разнести в клочья сгустившийся под его крышей мрак. С того места, где сидел сам Яссен, из темной комнаты с занавешенными окнами и освещенной лишь чадящим огоньком масляной лампы, прямоугольник двери казался ожившей картиной, написанной каким-нибудь великим чудодеем из древних времен. Картина была поистине волшебна. Неведомый художник поместил на ней стайки детей, то и дело проносящиеся из одного края полотна в другой, женщину у правого обреза, ведущую оживленную беседу с кем-то не нарисованным, пылевые смерчики, поднимаемые неощущаемыми, и оттого странно-призрачными порывами ветра. Наполнил свое творение звуками – визгом и смехом детей, стрижиными криками, бормотаньем женщины, шелестом листвы… А еще он добавил запах, один единственный, но такой, от которого у Яссена вдруг защемило в груди – теплый запах уходящего лета.

Старый привратник как мог заботился о своем хозяине, и Яссен был ему за это очень благодарен, вот только… Вот только тревожные предзнаменования, случившиеся днем, никак не шли у него из головы. Результаты сегодняшнего гадания были мрачным предупреждением, угрозой. Будто самый жуткий демон вдруг вынырнул из мрака оборотной стороны и погрозил когтистым пальцем: ждите беды! Но что за беда? Война? Да, она близко, у самого порога. Но знающие люди говорят, что орды Глаза увязли на границе с Землей скорпионов, и вряд ли скоро явятся сюда. Тогда что? Не ярмарка ведь! Ярмарка может быть всякой – шумной, возмутительной, бесшабашной, пьяной, богохульной, пестрой, полной соблазнов… Соблазны! Будь они прокляты, эти соблазны! От одного этого слова мутится разум. И с кем, с кем он ее видел! Как забыть этот позор?!

Нет, нужно успокоиться. Проблема решена, решена давно, нужно выбросить из головы и думать о том, что важно теперь.

Ярмарка. Завтра ярмарка. Эта мысль отрезвила, вернула к реальности. Нужно работать.

Лишь небольшую часть своего служения жрец совершает в храме у алтаря или в башне у гадательной чаши, хотя именно по этой самой работе люди судят о нем. И им невдомек, что большую часть работы он делает здесь, за этим самым столом, обложившись папирусами и зарывшись в старые свитки.

Ярмарка, Хлебная ярмарка. Пахнущая пропыленными мешками с зерном, расплавленным воском печатей, которыми каждый год перед торжищем Смотритель рынков клеймит меры и гири, п о том носильщиков, конским навозом, благовониями, снедью, вином, сеном, углем, медью, башмаками, сыростью, приносимой первыми холодными ветрами с гор, репой, жухлыми цветами, и еще тысячью тысяч запахов, на которые так щедра эта земля.

А еще ярмарка пахнет кровью. Арисса – пограничный город, сюда на торг съезжаются толпы скорпионов, водолеев, наезжают жители иных Земель, и накануне открытия вся эта чужестранная братия приносит бесчисленные жертвы богам своих захудалых земель. Режут баранов, режут коз и свиней, отрывают головы голубям, вспарывают животы рыбам, вытряхивая на жертвенники их вонючие потроха. Реки крови, тысячи оборванных жизней несчастных бессловесных тварей – и все это во имя надежды увезти из-под стен Ариссы чуть больше дзангов, чем в прошлом году. А потом – Великое Постоянство! – эти варвары жгут жир, жгут кости своих жертв, вознося хвалы бесплотным духам, обитающим в Тени Зодиака, приносят жертвы мертвецам, моля их присмотреть за живыми, прося подыскать тепленькие местечки в тех краях, куда когда-нибудь отправится каждый из нас, чтобы остаться там навсегда. И никто из них никогда не примет и не познает истины, с испокон веков известной тельцам. Истины, гласящей, что только твой бог-покровитель может решать, удостоишься ты после смерти его милости или нет. И что никакие жертвоприношения не заменят верного служения своему богу. Дикость! Дикость! Дикость!!!

Великие боги, а ведь когда-то он сам любил эти ярмарки. В детстве. Обожал весь этот шум и толкотню, все эти новые, незнакомые, будоражащие запахи. Ранним утром первого дня, когда после жертвоприношения, совершенного отцом, начиналась торговля, он, маленький мальчик, нырял в толпу, как другие ныряют в волны реки, и проводил дни напролет, рассекая бурлящие людские волны, наслаждаясь их шумом. Проталкивался, протискивался, погружался в неведомые глубины базара, находил в его потаенных уголках невероятные диковинные сокровища, и, если в кармане водились деньги, затевал с их обладателями ожесточенные схватки, из которых почти неизменно выходил победителем. О, он умел торговаться! Он умел заискивать, умел льстить, умел казаться незаинтересованным, умел уходить – но так, чтоб продавец мчался вслед, на ходу сбрасывая цену! А как он сталкивал лбами торговцев, провоцируя их на ссоры, заставляя пускать в ход кулаки, чтобы доказать конкурентам, чей товар здесь лучший. Сколько раз на спор с мальчишками он выторговывал самые невероятные вещи у самых прижимистых купцов. Вечером же, нагруженный трофеями, переполненный эмоциями, он возвращался домой, чтобы похвастаться дневной добычей перед младшими братьями и сестрами. Какой восторг вспыхивал в глазах малышни, когда он раскладывал на полу детской свои богатства: стеклянные и жемчужные бусины из далекой Земли рыб, стрелы-пугачи, снабженные свистками – изобретение хитроумных стрельцов, заморские фрукты, сладости, игрушки, дешевые ножи, какие-то инструменты, и еще безмерное количество разных разностей, от которых разбежались бы глаза и у самих богов.

Вот только отец не одобрял этих его увлечений. Ох и влетало маленькому Яссену, когда папаша ловил его на месте преступления, в ярмарочной гуще, у прилавка какого-нибудь чужеземца! Отец ненавидел ярмарку, и это всегда вводило в замешательство его сына: как может человек ненавидеть этот волшебный мир, это пестрое торжище, об успехе которого каждую осень служит молебны и приносит в жертву Тельцу целые возы отборных плодов?!

А циркачи! Подумать только, будущий верховный жрец Ариссы когда-то боготворил циркачей! Они завораживали его своей ловкостью, смелостью бесшабашной, умением делать и говорить такое, о чем все прочие даже не смеют помыслить. Понятное дело, отец не одобрял и это его увлеченье. До того не одобрял, что однажды, после очередного крупного разговора с родителем, юный Яссен сбежал из дому с крошечной труппой, кочевавшей по окраинам Земли тельцов. Его быстро поймали и наказали примерно, но еще много лет сердце молодого жреца сладко замирало при одном только упоминании о бродячих артистах.

Боги, как давно это было! С тех пор он переменился, разительно переменился. Теперь он куда больше походил на своего отца, и случись чудо, встреться он-теперешний с собой-юным, юнцу, пожалуй, изрядно бы влетело за легкомыслие и неподобающие поступки. Да, старый Яссен изменился. С каким наслаждением месяц назад он отправил в тюрьму этого бродячего акробата, мальчишку-водолея. Лишь бровью повел – и стражники сцапали мерзавца, даже не дав ему поймать яблоки, которыми тот жонглировал. И никто не возмутился, беженцы надоели всем. Одно дело, когда чужаки появляются в городе раз в год, и с них можно получить какую-то выгоду, и совсем другое, когда эти жалкие отродья день и ночь клянчат под окнами. Мать всех теней! Чего ради, спрашивается, жалеть тех, от кого отвернулся даже собственный бог-покровитель? Как можно жалеть нечестивцев, приносящих кровавые жертвы, и этим оскверняющих саму суть человеческого служения бессмертным богам?!

Что же до того мальчишки… О, у Яссена имелся повод расправиться над ним, и прохвост должен быть благодарен своему Водолею за то что остался жив. Повод ужасный, и столь щекотливый, что при одном воспоминании на старика накатывала черная волна злобы.

Найана. Найана, его пятнадцатилетняя дочь, увлеклась этим недоноском. Дважды старик заставал их, когда они миловались в укромном уголке на окраине. Сын Водолея с дочерью Тельца. Этот мир несомненно ждет погибель! Хвала богам, то был действительно укромный уголок, и никто из посторонних не мог увидеть богомерзкую парочку. К счастью, Яссену место было прекрасно известно – он сам показал его Найане несколько лет назад. Ниша в городской стене, слева от боковых ворот, неподалеку от потайного выхода из Ариссы. Он, дурачина, думал, что дает девчонке путь к спасению на случай какой-нибудь беды, а на деле…

Тьфу, мерзость! И как оба раза ему хватило рассудка, не поднимая шума, просто спугнуть шакаленка, лапавшего Найану. Спугнуть – и ни слова не сказать дочери. Придравшись к какой-то мелочи, он просто запретил ей выходить из дому.

Наказал, а сам бросился искать прохвоста-водолея. Нашел. Нашел и дочь, сбежавшую из-под ареста, стоящую в толпе. Едва заметив отца, девчонка шмыгнула за спины зевак, ее никто не заметил, и это облегчило его задачу: скорее он дал бы убить себя, чем позволил кому бы то ни было заметить взгляд Найаны, прикованный к чужеземцу, связать его дочь и проклятого инородца. Нет! Нет, нет и нет. Такой позор был бы хуже самой страшной болезни, хуже самой смерти.

Она сбежала, и только тогда он осмелился действовать. Сигнал, стражники, яблоки, упавшие в пыль – вот и весь сказ.

Лишь Телец Всепобеждающий знает, что испытал Яссен, когда стражники бросили к его ногам мальчишку, когда испуганная и удивленная толпа притихла, ожидая услышать, в чем провинился бродяжка-инородец перед главным городским жрецом, а он, почтенный старец лишь вертел головой, боясь увидеть среди чужих лиц своенравное личико своей дочки. Но обошлось, ее не было уже среди зевак.

Мальчишка барахтался в пыли, пытаясь подняться, но всякий раз дюжий стражник пинками повергал дерзкого в прах. Зеваки вытягивали шеи, ожидая услышать, в чем виновен циркач. Тот же вопрос читался и во взглядах стражников. Ситуация требовала разрешения. И Яссен ее разрешил.

– Он вор, – сказал жрец. – В водяную пещеру подонка. Ему там понравится, он же водолей.

Шутка потонула в дружном хохоте, вина мальчишки тотчас утратила всякое значение, и злосчастный циркач превратился просто в очередного инородца, получившего по заслугам. Все инородцы когда-нибудь должны получить по заслугам, просто потому что они инородцы.

О, он никогда не забудет позорную интрижку Найаны, никогда не забудет, какой ад пережил тогда, как разом на него обрушились все его прожитые годы. Взрослый ребенок – вернейшее средство чтобы почувствовать себя стариком.

Удары дверного молотка вырвали из задумчивости, заставив вздрогнуть. Не стоило и оглядываться, чтобы догадаться: давешняя картина с солнечными лучами, детьми, и болтающей неизвестно с кем женщиной давно исчезла. Снаружи, должно быть, сгущались сумерки, а может и вовсе стемнело. Чем старше он становился, тем быстрее и незаметнее подкрадывалась ночь, будто и у нее был свой возраст, и она тратила отпущенные ей годы на то, чтобы совершенствовать это свое умение.

Скрипнула дверь на женскую половину, и через нее, разгоняя сумрачную молчаливость дома, ворвался звонкий голос Найаны, иногда прерываемый глухим бурчанием старой няньки. Старый слуга, дежуривший за дверью Яссеновой комнаты, что-то проговорил, девушка хихикнула: эти двое всегда перешучивались при встрече. Потом легкие шаги пересекли зал, и вот уже Яссен почувствовал, как на его плечи легли узкие ладони дочери.

– Привет, пап.

– Здравствуй, малышка.

Продолжения не последовало, она стояла за спинкой его кресла и молчала. «Дурной знак», – подумал Яссен. – «Хитрюга затеяла что-то, собирается с духом, чтоб приступить к штурму».

– Завтра ярмарка, – прервала наконец паузу Найана. Она сказала это как бы между прочим, невзначай, будто просто к слову пришлось.

– Нет, – ответил отец.

– Что – «нет»? – в голосе девушки было столько изумления, что не поверить в ее невинность смог бы разве что только самый прожженный мерзавец. Однако Яссен слишком хорошо знал свою дочь.

– Нет, что бы ты ни попросила. Именно потому что завтра ярмарка.

– А я и не собиралась на ярмарку, – голосом Найаны как будто говорила сама Беззаботность.

– Даже так?

– А почему нет? – она нежно погладила отцовские плечи. – Я знаю, как ты не любишь эти ярмарки, так зачем тебя мучить. Я ведь уже взрослая. Завтра я побуду с тобой, как примерная дочь.

– Святая Необоримость! Моя ли это девочка?.. – проговорил Яссен и впервые за время разговора повернулся к ней.

Это был их ритуал, давний ритуал, сложившийся еще в те поры, когда, упрямо пыхтя, малышка Найана поднималась к нему в башню – непременно в часы гаданий. В это время он не мог разговаривать, не мог бросить на нее даже мимолетный взгляд. Он занимался своим делом, а она тихонько стояла за его спиной, терпеливо дожидаясь, когда отец закончит беседу с божеством, и сможет уделить минутку дочери. Когда уставала, она прижималась к отцу, обхватывая его ручонками, но даже тогда он не отвечал: уже само ее присутствие здесь в это время нарушало все мыслимые каноны. Едва служба заканчивалась, Яссен оборачивался к дочери, и вот тогда они обменивались тем самым первым взглядом, что за годы превратился в ритуал. А потом девочка принималась обходить молельню, всякий раз будто впервые осматривая ее диковины. Ее завораживали огненные узоры, сложенные из тлеющих прутиков на жертвенной чаше, запахи благовоний, свитки в корзине; иногда даже Яссен разрешал ей сунуть в один-другой свой любопытный носик. Но больше всего, – он прекрасно знал это, – Найане нравились невероятные виды, открывавшиеся из окон. С одной стороны – вздымающиеся к небесам дикие неприступные горы, и Хлебный перевал, будто ложбина между каменными горбами гигантского верблюда. С другой – голая степь, тянущаяся до самой столицы, а еще – до границы с Землей водолеев. Когда Найана как зачарованная любовалась дальними далями, отцовское сердце сжималось от безотчетной тоски, от странного предчувствия, что настанет день, и она покинет его, покинет, может быть, навсегда.

Итак, Яссен посмотрел на свою дочь. На ее косы угольного цвета, роскошные густые брови, черные жгучие глаза; почему-то она напоминала ему черную бабочку. На ней было длинное строгое платье – крупные антрацитовые цветы на белом. Почти траур, – сказал бы кто-то, – но Найане оно удивительно шло, и она ухитрялась выглядеть в нем такой сногсшибательной, такой невероятно красивой, что рядом с ней потускнела бы любая прелестница, обряженная в самую яркую парчу.

– Тот, кому ты достанешься в жены, будет моим вечным должником, – сказал Яссен.

– Только умоляю, выставляй счет после свадьбы, а то умру старой девой, – подхватила она.

– Ну нет, буду оглашать при первой же встрече с каждым претендентом. Глядишь, еще год-другой удержу свою дочурку около себя.

Они поболтали еще немного, и с каждой минутой, – старик чувствовал это, – уходила тревога, не оставлявшая его все это время.

– Так о чем ты хотела поговорить? – спросил он, когда почувствовал, что готов, наконец, к разговору, которого все равно не избежать. Найана славная девочка, но когда ей что-то нужно, не отступится ни за что. Поэтому лучше сразу взять инициативу в свои руки.

– Да так, пустяки. Я правда не буду проситься на ярмарку. Честно-честно. Не хочу тебя расстраивать, ты ведь так переживаешь всегда…

– Верю, – кивнул жрец. – Тогда о чем?

– Ну, понимаешь… – потупив глаза, она выдержала томительную паузу, от которой старик снова занервничал. – Ты только не сердись, ладно?

– Ну?!

– На Инжирной живет одна подружка, и она… – снова пауза.

– Что она? – поторопил Яссен. Он знал наизусть все уловки дочери, но все равно, не мог выдерживать этих ее пауз, всякий раз предполагая что-то скверное. – Что она?

– Ну, к ним приехал один молодой купец, остановился у них. Привез товары из Земли овнов…

Купец? Что за купец? Снова эта треклятая пауза. Почему именно «молодой»? Это так важно?

– Да не томи же ты! – взмолился старик. – Что у тебя с этим купцом?!

– С купцом? – брови дочери удивленно взметнулись. – Причем тут купец?

– Так ты сказала, что на Инжирной останавливается один молодой купец. И что? Что этот купец?

– Ах, да он-то ничего, – она досадливо всплеснула ручками. – Купец как купец. Но видел бы ты, какое он привез сукно! Папочка, это уму непостижимо! Мягкое, тонкое, легкое как воздух. Клянусь тебе, поднимешь отрез, и кажется – улетит. А цвета… Ты бы видел, какие цвета, папочка! В жизни не видела таких цветов…

– Да пропади ты пропадом! – в притворном гневе взревел старик. – Раз тряпки нужны, так и скажи, чего тянуть!

– Так я ведь и говорю, – воскликнула девушка. – И там не тряпки вовсе, а лучшая ткань во всем мире.

– Вот и говори сразу про ткань, – фыркнул отец, – а то купец да купец, только голову морочишь. Сколько денег нужно?

– Триста дзангов, – живо ответила дочь.

– Там что, шерсть пополам с золотом?

– Ну папочка! – взмолилась Найана.

– Ох, балую я тебя, – проворчал жрец. – Хорошо. Утром скажешь приказчику, чтоб выдал деньги, потом отправишь к этому купцу няньку и с ней кого-нибудь из слуг. Расскажешь няньке, какие отрезы нужны, и к полудню они будут у тебя.

– Как – няньку?! – вскричала девушка. – Я сама хотела пойти…

– Нет, – отрезал старик. Сердце ухнуло в ледяной колодец. Мрачным призраком замаячили события месячной давности.

– Но почему?!

– Сегодня были скверные предзнаменования, – ответил жрец. – Очень скверные. Будь на дорогах поспокойней, я прямо сейчас услал бы тебя из Ариссы…

– Услал? Из Ариссы? Куда?

– В столицу… или в деревню к родственникам матери… Куда угодно, лишь бы подальше отсюда!

– Но папа… – испуганно пролепетала дочь.

– Куда угодно!!! – прогремел Яссен. – И уж точно завтра ты из дому носа не высунешь! Слышишь ты меня?!!

Боги… Жалкий старик, тысячу раз уже он совершал эту ошибку – и в тысячу первый сделал все ту же глупость! С девчонкой нельзя разговаривать в таком тоне! Нельзя орать, нельзя топать ногами. Даже Телец Всеведающий не скажет теперь, какой выходки ждать отцу от своей взбалмошной доченьки…

– Носа не высуну?! – в голосе Найаны звенели все ледники Скорпионьих гор. – Харрашо!

Развернувшись, она вышла.

– Шакр! – крикнул Яссен, когда закрылась дверь на женскую половину.

Тотчас в комнате появился седовласый привратник.

– Девчонку никуда не пускать, – распорядился жрец. – Ни при каких условиях. Запри все двери, замкни ставни. Расставь людей, чтоб даже одним глазком не могла на улицу посмотреть. Если отправит кого-то за тряпками – пусть идут, ее же – ни-ни. Понял?

Шакр кивнул.

– Тогда исполняй.

Остаток вечера Яссен провел пытаясь сосредоточиться на мыслях о завтрашней ярмарке. Церемониальные принадлежности для жертвоприношения давно были приготовлены и начищены до блеска его учениками и храмовыми служками, купцы свезли к храму лучшие жертвенные плоды. Оставалось подновить текст ежегодной проповеди, которую он читал перед открытием каждой ярмарки, но голова была забита другим, и делать этого не хотелось. В конце концов, можно было оставить прошлогоднюю проповедь, многие жрецы так поступали, ведь кто помнит, что говорилось в прошлом году? Однако Яссен слишком любил дело, которому служил, да и эта проклятая война, что стучалась уже в ворота, требовала особых слов. Если не жрец, так кто еще будет говорить с людьми в такое смутное время… Нужно только очистить душу, отринуть все, что так беспокоит, так гнетет в последние дни…

Наконец он собрался. Приказав слуге принести набор для письма и пару масляных ламп поярче, старик повернулся к столу, развернул изрядно потрепанный папирус с текстом проповеди и, когда все требуемое оказалось перед ним, приступил к работе.

Старый текст оказался совершенно негоден. Спокойный и благостный, он годился для мирных времен, для тех счастливых лет, когда прежние войны уже изрядно подзабылись, а новая, пусть и маячила на горизонте бытия, но казалась лишь крошечным облачком, выползшим из-за края земли, чем-то таким далеким и нереальным, от чего люди отмахиваются, говоря: «Э, до нас не докатится». Увы, докатилось. Если бы атаман Глаз не оказался таким упрямцем, и не возжелал в первую очередь захватить именно Землю скорпионов (что доказывает, что боги, в своем непостижимом могуществе могут вложить дельную мысль даже в голову презренного разбойника), кто знает, кто заправлял бы сейчас в Ариссе, что сталось бы с ним, с Найаной, со всем народом… Да, боги пока жалели тельцов, но сколько продлится их благоволение?

Вздохнув, Яссен взялся за стилус.

Однако работа не шла. Снова представился обнимавший Найану подонок-водолей. Старик зарычал от омерзения и гнева. Великий Телец, почему он не велел убить мерзавца? Забить камнями, как бешеного пса! И почему должен и дальше терпеть этих вонючих инородцев? Опасаться, что очередная тварь может попытаться соблазнить его дочь. Бояться отпустить девчонку в лавку – только потому, что там может встретиться инородец купец? Почему? Почему? Почему?!

Боги, как он вымотался! Как постарел за эти треклятые тридцать дней. Как нуждается в отдыхе…

Мысли в усталом мозгу вдруг начали путаться, скользить, уплывать, вихриться, будто ночной туман. Яссена охватило предчувствие беды. Именно предчувствие, смутное ощущение, что с током крови разносится по телу в тот миг, когда сквозь кожу просачивается липкая отрава ненависти и страха. Покорные сигналу, легкие старика вдруг раздались в судорожном вдохе, таком мощном, что захрустели ребра, и Яссен стал проваливаться в жуткий бездонный непроглядно-черный колодец, наполненный всеми ужасами мира.

Яссен заметался, силясь вырваться из-под гнета. Звериный отчаянный изломанный болью вопль вырвался из груди. Невероятным усилием воли он заставил себя вскочить на ноги, что-то ударило по колену, толкнуло в бок, отбросило назад. Перекрыв гул набата, в уши ударил металлический грохот и звон, и вдруг ослепительно яркий луч полоснул по глазам, взорвавшись в мозгу тысячам нестерпимо белых молний.

Старик охнул, покачнулся, но внезапно чьи-то руки удержали его, не дав упасть.

– Тебе приснился плохой сон, господин, – услышал Яссен голос своего привратника.

– Шакр? – прошептал жрец.

Открыв глаза, он будто посмотрелся в зеркало – старый седобородый Шакр был почти точной копией его. Они походили друг на друга как два древних дуплистых дерева, как два замшелых камня, как два старика, проживших бок-о-бок всю свою жизнь, как хозяин и его слуга.

– Он самый, – сказал Шакр. – Доброе утро, почтенный.

– Демон тебя побери, Шакр. Что тут было? Что так грохочет?

– Тебе приснился дурной сон, господин, – повторил Шакр. – Ты так кричал во сне, я от испуга даже выронил поднос с умывальным тазом.

– Вздор! – крикнул Яссен. – Ты что, не слышишь, как грохочет набат?

– Это стучит кровь у тебя в висках, – рассудительно проговорил слуга. – Ты так взволнован. Ты всегда волнуешься перед проповедью.

– Проповедь!!! – в исступлении выкрикнул Яссен. – Будь она проклята, эта проповедь! Я вам покажу проповедь! Пусть сожрет меня Тень, если я дам этим отродьям топтать нашу землю!

– За тобой уже присылали, – пробормотал перепуганный слуга, – скоро жертвоприношение. Не угодно ли…

– Пшел! – рявкнул жрец. – Я устрою им жертвоприношение. Клянусь, ни одна тварь не уцелеет!

Оттолкнув слугу, он бросился вон из дома.