Восточная граница Земли тельцов, город Арисса. Вечер первого дня Арисской ярмарки.

– Жидкий удрал!..

Этот крик породил несколько мгновений тишины, мгновений, стоивших Сардару дюжины лет жизни. Застыв с камнем в руке, он напряженно прислушивался, впитывая всем телом малейший звук.

– Что ты мелешь! Как – удрал? – это был голос Халкына.

– Откуда я знаю! – огрызнулся надсмотрщик. – Мы с Ханзо явились на пост, глядь, а в клетке пусто. И замок на месте.

– Ты пьян?! – рявкнул Халкын. – Он что, стал воробьем и упорхнул?

– Понятия не имею. – По голосу тюремщика было ясно, что тот сыт по горло сегодняшним днем, хочет жрать, и если начальству так нужно, пусть само выясняет, как арестант улизнул из запертой клетки.

– Неделю без жалования! – прошипел Халкын. – И двойные дежурства. И кто хочет присоединиться к этому барану, – он возвысил голос, – пусть остается на кухне и жрет. Остальным – искать!!!

Его крик потонул в дробном топоте подкованных сапог по каменному полу, а потом на минуту стало тихо.

Воспользовавшись передышкой, Сардар утроил усилия. Несмотря на приказ начальника, в кухню то и дело кто-то вбегал и поднималась суматошная возня. Поначалу юноша замирал всякий раз, боясь наделать шуму и привлечь внимание, но после смекнул, что тюремщики под видом усердных поисков заглядывают на кухню, чтобы перехватить чего-нибудь съестного. Схватят кусок, и с криком: «И здесь никого!» мчатся дальше.

Через какое-то время в кухне постоянно толклись уже несколько человек. Из тех, видимо, кому плевать на все, лишь бы набить брюхо. Кто-то орудовал ложкой в миске, громко чавкая и поминутно рыгая. Забулькал кувшин, дзинькнули, сталкиваясь, кружки. Кто-то продолжал делать вид, что ищет беглеца – с шумом двигал чурбак для рубки мяса, гремел крышками котлов и чанов.

Сардар продолжал работу. Очередной ряд камней поддавался слишком тяжело. Можно было попытаться пролезть и так, но лаз располагался все еще достаточно высоко, лезть было неудобно, и юноша боялся, что привлечет внимание, если произведет какой-нибудь нечаянный шум.

Внезапно послышались звуки, заставившие Сардара замереть. С глухим стуком упали несколько поленьев, донеслись проклятья, удаляющийся топот, и вдруг – удивленный вскрик:

– Братцы, что я нашел!

Через минуту кухня наполнилась возбужденными тюремщиками. Что-то приволокли, что-то с глухим стуком ударило об пол, будто бросили мешок с репой. Этот звук вывел Сардара из ступора. Забыв про всякую осторожность он возобновил работу.

– Гляди, куда забились, сволочи, – кто-то из стражников смачно харкнул.

– Опять голодранцы, – в голосе другого сквозило разочарование. – Эй, куда потянул кошель? В кучу клади.

– Куча… – ответили ворчливо и презрительно. Звякнул кошелек.

– А вот глядите-ка! Перстень! Здоровенный. С камнем…

– Стекляшка, – фыркнули в ответ. – Золото дутое.

– Не снимается, зараза…

– Да не мучайся ты. Палец отрежь, и всех делов.

Очень быстро Сардару удалось расширить проем настолько, что он мог спокойно проникнуть в него, не произведя ни малейшего шороха. Сквозняк, начавший поддувать из кухни в лаз, вселял надежду на то, что где-то по ту сторону стены есть выход на поверхность. Ухватившись за край кладки, Сардар подпрыгнул, змеей проскользнул в пахнущую сыростью черноту.

Он упал на что-то твердое, раздался грохот, будто пнули жестяное ведро. Сардар попытался подняться, однако нога запуталась неведомо в чем, и юноша снова рухнул, наделав еще больше шума. От одной мысли, что могут услышать там, снаружи, сердце его на несколько мгновений перестало биться. Сардар замер, вслушиваясь. Долго, мучительно долго не доносилось ни звука, ни малейшего проклятого звука, который дал бы понять, что происходит на кухне. Из груди Сардара вырвалось надрывное сипенье – оказывается он задержал дыханье, и легкие разрывались от нехватки воздуха.

Тишина… Зловещая немота кладбища в полуночный час. Давящая, выматывающая, изнуряющая, высасывающая силы, леденящая кровь, предвещающая пытку, заставляющая жалеть о том, что еще жив…

– Эй… Кто здесь?..

Испуганный шепот, прилетевший не от кухни, а из пещерной черноты, едва не заставил Сардара вскрикнуть. Вытаращив глаза, юноша впился во мрак, пытаясь разглядеть источник звука. В тот же миг над его головой в разобранном проеме полыхнула яркое почти до слепоты пламя, и с той стороны стены кто-то выдохнул удивленно:

– Вот так крысы…

Потом вдруг пламя метнулось вниз, послышался стук осыпавшихся камней, звон разлетающихся черепков, будто разбилась глиняная лампа, потом истошный вопль:

– А-а-а-а-а!!! Горю! Моя нога! Помогите-е-е-е!!!

Пользуясь переполохом, Сардар быстро, как только мог в кромешной темноте устремился вглубь пещеры. Но, не сделав и полудюжины шагов, налетел на препятствие и снова упал. Пальцы скользнули по чему-то гладкому, холодному, тошнотворно-осклизлому…

– Кто здесь?.. – прошелестело над самым ухом.

От неожиданности Сардар отшатнулся, рванулся в сторону, и вдруг ткнулся плечом во что-то мягкое, тихонько зашуршавшее от прикосновения. Вытянув руку, он нащупал складки ткани. Ткани было много, будто здесь в пещере откуда-то появился целый отрез материи. Сардар повел пальцами чуть в сторону, и тотчас отдернул руку: его кожа соприкоснулась с холодной и липкой кожей мертвяка.

– Эй! – снова позвал голос. Голос был молод и очень слаб, срывался в стон. – Не молчи… Хвала богам, ты не телец. Кто ты?

– Не твое дело, – огрызнулся Сардар. – Сам-то кто?

– Лахри. Писарь при караване почтенного Кийвиле. Когда тебя сбросили?

– Сбросили? – переспросил Сардар.

– Да, – подтвердил голос – У меня… что-то с ногой… Я отключился, а когда пришел в себя, услышал… Ты цел?

– Я… да, цел, – промолвил Сардар. – Меня не сбросили, я перебрался сюда из другой пещеры…

– Перебрался?! – в голосе незнакомца послышалось удивление. – Как? Здесь каменный мешок.

– Там, – Сардар мотнул головой в сторону кухни, хотя неведомый собеседник не мог увидеть этот жест. Вопли тем временем стихли, и снова наступила тишина – должно быть несчастному оказывали помощь. – Разобрал кладку, – продолжал Сардар, – и пролез, пока никто не видел. Но откуда ты знаешь? Здесь же хоть глаз коли…

– Я здесь целую вечность, – прошептала темнота. – Когда боль чуть утихает, я… бросаю камни. Их здесь много. И куда ни брошу, везде… один и тот же звук…

– Но как ты сюда попал?

– Говорю же, скинули. Когда все началось, мы были… у входа в храм. Почти все караванщики. К нам прибежал здешний агент Кийвиле, телец. Телец… Этот выродок был больше похож на хорька. Сказал…

Парень умолк, должно быть собираясь с силами. Сардар терпеливо ждал.

– Сказал, что местные в бешенстве, вырежут всех инородцев, – продолжил Лахри. – Сказал, что знает укромное место, и если мы как следует заплатим, он поможет нам переждать, пока закончится погром. Мы отдали все, что было. Четыре дюжины не самых бедных людей вручили прощелыге все, что имели при себе. И он велел нам лезть в какую-то дыру под стеной. Внизу был какой-то скрипучий помост, мы сгрудились на нем, а потом гнилые доски не выдержали, и помост обвалился под нами. Мне повезло, я как-то ухватился за стену и повис. Когда пальцы не смогли больше держать – упал. Остался жив лишь потому что упал на трупы…

– Не радуйся, – мрачно процедил Сардар. – Они нашли мой лаз. Сейчас потушат того осла и явятся за нами…

– Меня они не скоро найдут, – хихикнул голос. – Я сложил в стопку три тела. Если что, просто лягу и навалю их на себя. Выиграю время, пока меня считают покойником.

– Из какой ты земли взялся такой предусмотрительный? – бросил Сардар.

– Водолей, – пробормотал Лахри. – Я здесь целую вечность. Успел освоиться. Попробуй сделать также, тут везде…

– Водолей? – встрепенулся Сардар. – Я тоже водолей! Не того ли Кийвиле ты писарь, который…

Яркий свет, ударивший от кухни, прервал его. Вскрикнув от боли в глазах, Сардар все же успел в краткий миг увидеть внутренность каменного мешка – множество трупов, наваленных кучами, будто кули с мукой на полу мельницы. Метнувшись на землю, он с усилием потянул на себя начинающую коченеть неподатливую тушу, лежащую на самом верху. Он отчаянно надеялся, что есть фора, что в эти первые мгновения тюремщики не смогли ничего разглядеть.

Тюремщики разобрали кладку до последнего камня и вошли внутрь. Принесли огня, и тотчас восторженно зацокали языками – должно быть так ярко засверкали на покойниках цацки, не доставшиеся вероломному агенту. Принялись обшаривать трупы, то и дело срывались в крик, споря из-за добычи. Несколько раз едва не дошло до поножовщины, и тогда сыпля проклятьями, Халкын бросался разнимать своих мародеров.

Наконец Халкын приказал выносить трупы. К тому моменту Сардар, сообразивший, что когда очередь дойдет до него, его непременно узнают, и в лучшем случае снова посадят под замок, успел кое-как натянуть на себя вещи одного из покойников и вымазать грязью лицо.

Сняв верхний слой трупов и обнаружив под ним еще покойника, двое обшарили новую одежду Сардара, затем, схватив за ноги, отволокли его в просторный сырой коридор где-то в стороне от кухни и оставили рядом с мертвецами. И ушли, даже не обернувшись.

Сардар не знал, сколько времени пролежал в абсолютной неподвижности, а тюремщики все таскали и таскали трупы. Он продрог до костей, и пожалуй еще немного – и замерз бы насмерть. Но вот все кончилось, постепенно шум и возня стихли вдали: даже тюремщиков, похоже, утомило безумие этого дня. Выждав для верности еще около получаса, Сардар осмелился шевельнуться. Пространство вокруг, укрытое саваном абсолютной тишины, не тревожимое даже тенью движения, было столь чуждо любому проявлению жизни, что Сардару стоило неимоверных усилий просто открыть глаза.

После минутной борьбы с собственным телом он сумел наконец приподняться на локтях, потом сесть и осмотреться. Он обнаружил себя в гроте, слегка вытянутом, с узкой горловиной-входом, с парой масляных ламп, подвешенных на крючьях по сторонам. Лампы не то чтобы освещали что-то, скорее они делили пространство на сумрак и мрак. Сумрак был жизнью, а мрак – смертью. Непроглядная чернота топорщилась нагромождением жутких теней, скорченных, скрюченных, изломанных, распяленных, распятых, распоротых, разъятых сгустков мглы, вопящих о том, что прежде, совсем недавно, они были живыми людьми и даже не подозревали о надвигающемся кошмаре, о том что в Тени Зодиака для каждого из них уже приготовлено место. Ужас произошедшего, будто пробив незримую плотину отчужденности, до сих пор оберегавшую душу Сардара, вдруг захлестнул ледяной волной. Лязгнули зубы, жестокая дрожь сотрясла тело. Не в силах справиться с собой, он заскулил – тонко и жалобно, как смертельно напуганный ребенок. Он скулил, и скулил, и скулил… Он оплакивал себя, свою несчастную короткую жизнь, казавшуюся в эту минуту крошечным угольком, который вот-вот погаснет, исчезнет, сгинет в черном бездонном омуте смерти…

А потом пришла злость. Раскаленная, алая, шипящая, разящая паленой плотью, она исторглась из Сардарова сердца, хлынула по жилам, выжигая липкие тенета страха. Боги, какое это чудо – злость! Нет чувства чище, яснее, отчетливей, чем злость! Злость – основа мира, его сердце, его суть, его тайный смысл. Ничто на свете не отрезвляет лучше, не придает больше сил, не подвигает на свершения лучше, чем это бодрящее, единственно истинное чувство!

Повинуясь мгновенному импульсу, Сардар вскочил на ноги, оттолкнув труп какого-то бедолаги. Расправил плечи. Затекшие члены отозвались почти нестерпимой болью, но это породило в душе лишь новую волну злости. Будьте вы прокляты все! Хотите убить? Да сколько угодно! Вот он, во весь рост, идите, убейте, если сможете!

Сардар зарычал, давая выход ярости, эхо ответило дюжиной дюжин злых голосов. Язычки пламени над носиками ламп вздрогнули, будто чего-то испугавшись.

– Ты жив, брат… – донесся откуда-то из темноты слабый стон.

– Лахри? – вскинулся Сардар.

– Он самый, – прошептал писарь. Судя по голосу, ему было совсем худо. – Мы с тобой… живучее крыс, а?

– Ты что-то плох совсем, брат, – озабоченно проговорил Сардар. Он повернулся в ту сторону, откуда доносился голос, и вперил взгляд в темноту, пытаясь определить расстояние до раненого.

– Не чувствую ногу, – пожаловался Лахри, Сардар сделал несколько осторожных шагов на звук. – Вовсе не чувствую, будто ее…

Он умолк. Сардар остановился, прислушиваясь.

– Эй, Лахри. Ты где? Не молчи.

– Прости, – чуть слышно выдохнул парень. – Трудно… говорить…

– Ты не говори, не говори, – Сардар заторопился на голос. – Просто звук какой-нибудь подай. Просто стон, просто чтоб я знал куда идти…

Спустя минуту он наконец нашел Лахри. В полумраке узкое лицо бедолаги напоминало птичье лицо каменного божка – из тех, что и по сю пору иногда находят на разоренных древних кладбищах. Парень и сам походил на птицу, таким маленьким и щуплым он был. Если б не прорывающиеся в голосе первые взрослые басы, его, пожалуй, можно было бы принять за ребенка.

Опустившись на колени, Сардар принялся ощупывать ноги Лахри. Долго искать не пришлось – правая была горяча как печь и ниже колена сильно распухла. Парень тяжело дышал, никак не реагируя на происходящее, и это беспокоило Сардара куда сильнее, чем сама рана.

Крылась ли причина в том, что оба они были из одного племени, душа ли восстала против всех ужасов и потерь, что пришлось пережить, но Сардар вдруг решил, что вытащит парнишку, вытащит во что бы то ни стало. Погибнет сам, но заставит жить этого мальца!

– Ты только в Тень не торопись, – заговорил Сардар. – Не торопись в Тень. Где я найду другого водолея в этом свинарнике! Держись, писарь, слышишь? Клянусь Двенадцатью, я тебя вытащу!

– Я и не тороплюсь… – прошелестел Лахри. – Я не хочу… в Тень…

– Вот и славно, – кивнул Сардар. – Вот и молодец.

Пошарив вокруг, он нащупал шерстяную накидку, оставленную мародерами на одном из мертвецов. Стянув ее, укрыл Лахри.

– Держись, братец, я сейчас. Только осмотрюсь – и назад. Держись, слышишь!..

Лахри едва заметно кивнул.

Крадучись, Сардар выбрался из грота в коридор.

* * *

Дележ добычи затянулся за полночь. Делили азартно, забыв про усталость и треволнения дня, оглашая кухню криками и отборной бранью. Долго спорили, как разложить добро по кучкам так, чтоб ни одна не выделялась. Перекладывали, перетасовывали, рвали друг у друга из рук, зорко следили, чтобы ни одна монетка не затерялась в чьем-нибудь бездонном рукаве. Потом поднялась склока за очередность тянуть жребий. Потом кому-то опять показалось, что добро разложено не равномерно, и все началось заново. Даже Халкын отступился, предоставив своре практически полную свободу действий.

Не участвовал в дележе только Кайсен. Разбитый, униженный и несчастный, исходя ядовитой злобой, столичный чудила, как за глаза называли его другие тюремщики, сидел на полу, привалившись спиной к чурбаку для рубки мяса. Он ненавидел всех в эту ночь. Ненавидел других надсмотрщиков, относившихся к нему как к куче отбросов, ненавидел Халкына, проклятого Халкына, чьей прямой обязанностью было оберегать его, Кайсена, тонкую натуру от посягательств этого сброда, и кто вместо этого больше других выражал непочтение к его благородной особе. Ненавидел всю эту убогую вонючую кишащую крысами дыру, по какому-то идиотскому недоразумению именуемую городом. Город Арисса! Боги смеются всякий раз, когда кто-нибудь произносит эту нелепость!

А еще он ненавидел инородцев. Боги, как он ненавидел инородцев!!! До боли, до спазмов, до судорог, до рвотных позывов! Будто кто-то, собрав всю ненависть мира, всю злобу, что обреталась и в Землях Зодиака, и в презренных окраинах Непосвященных, слепил ее в раскаленный, брызжущий ядом комок и вложил в его, Кайсена, пылкое сердце. Никогда еще Кайсен не испытывал ничего подобного. Казалось, объявись инородец хоть в сотне шагов, издох бы через секунду, его убила бы даже не ненависть Кайсена, а тень тени его ненависти!

Великие небеса, как вдруг стало душно! По спине побежали струйки пота. Кайсен охнул, передернул плечами: пот казался обжигающе, мертвенно холодным. Будто не собственная влага просочилась из пор, а чьи-то ледяные пальцы принялись шарить по коже, что-то нащупывая, выискивая, выведывая потаенные слабые места его тела. Это было жутко, невыносимо жутко. Из горла вырвался короткий тонкий звук, похожий на скулеж. Зазудело в ногах – такое ощущение, должно быть, бывает у застывших на старте бегунов. Бежать! Бежать! Бежать… – зачем?.. куда?..

Лишь огромным усилием воли Кайсен сумел взять себя в руки. Боги, что с ним?! Еще никогда не бывало, чтобы он боялся собственной ярости! Это невозможно. Как можно бояться того, что делает тебя сильнее, того, что заставляет других бояться тебя?!

Пораженный этой мыслью, Кайсен окинул затравленным взглядом пространство вокруг. Что-то изменилось?.. Нет, ничего. Уж точно не кухня. Вот куча барахла, вот орава скотов, собранных из самых низов деревенского одонья, грызется за блестящие цацки. Подключились даже повар и мясник. (При виде этой картины Кайсен вдруг почувствовал, что его сейчас вырвет желчью…) И дыра никуда не делась, дыра, пробитая в старом очаге, уродливое черное пятно, скрывавшее, скрывавшее…

Новая волна! Кайсена буквально подбросило от ужаса. Забыв о боли, он вскочил на ноги и бросился вон из кухни, подальше от проклятого провала, бывшего когда-то очагом.

Как ни странно, черное, пахнущее склепом, похожее на свежевырытую могилу нутро подземного мира успокоило его, своей кладбищенской тишиной подарив умиротворение измотанной душе. Сказать по правде, это казалось удивительным. Да, Кайсен обожал убивать, он делал это со страстью ценителя, со вкусом и изощренностью истинного знатока. Но он никогда не любил посещать места упокоения тех, кого отправил в Тень. Он боялся кладбищ, и всегда обходил их за парасанг.

Потому что боялся мертвецов.

Живые хороши тем, что откликаются. Изрыгают ли проклятья, просят ли о пощаде, вопят ли от боли или умоляют прервать пытку милосердным ударом – главное, что они откликаются. Им больно. В этом их слабость, и через эту слабость ими можно и нужно управлять.

А как управлять мертвецом? Как управлять тем, кому больше не можешь причинить боль? Труп можно изрубить, можно сжечь, можно зарыть в землю или утопить, но его нельзя подчинить. Взгляд его стеклянных глаз, ледяной взгляд, – будто загубленная душа смотрит с самого дна Тени, – не оставляет никаких шансов. Покойнику можно опустить веки, можно вырвать глаза, можно набросить тряпку на мертвое лицо, но проклятый взгляд никуда не денется, ибо больше не принадлежит телу…

Однако теперь все было иначе. Кайсен вдруг перестал бояться мертвецов.

– Слышите?!! – проорал он в черноту. – Передохните все, мне плевать! Эй! Эй!!!

«Эй…» – заметалось под сводами заполошное эхо.

В правой ладони запульсировала тягучая боль. Опустив глаза, обнаружил, что сжимает рукоять меча. Надо же! Он не помнил, когда успел прихватить оружие. Да и не важно это. Главное – меч при нем, и теперь кому-то очень не поздоровится. Кому? Тоже не важно! Сплюнув, Кайсен устремился во тьму.

За поворотом увидел чадящий факел, но не взял. Глаза каким-то чудом обрели способность видеть в абсолютном мраке, и свет факела показался нестерпимо ярким. Прикрыв лицо ладонью, – странной, кроваво-красной на просвет, будто не от факела закрывался, а от полуденного солнца, – Кайсен поспешил дальше, в угольное чрево подземелья.

Это казалось абсолютно невозможным, но чем чернее становилось вокруг, тем лучше он видел. Великие боги, что стало с его глазами! Глаза человеческие не способны на такое… такое… такое… и…

Мир вспыхнул, в единое мгновенье озаренный мириадами огней. Исчезло подземелье, исчез треклятый город Арисса, пропали мертвецы и собутыльники – сгинули, рассыпались в прах и, подхваченные охряным ветром, растворились в бесконечности. Даже самая столица, откуда его выслали когда-то, такая недостижимая, и оттого всегда казавшаяся несбыточно-прекрасной, манящей, теперь, в сравнении с тем невероятным, блестящим, восхитительным, что открылось ему, представилась скучной, серой, будничной и ненужной, как обглоданная кость.

Как называлось место, в котором он очутился? Кайсен не знал. И не хотел знать. Мозг отключился, не в силах справиться с наплывом эмоций, не в силах отыскать в клоаке памяти хотя бы тень подобия тех чудес, что предстали перед ним. Прежде безразличный и к музыке и к пению птиц, Кайсен вдруг обнаружил себя погруженным в бесконечный поток самых прекрасных, самых чарующих звуков, какие только могут родиться во Вселенной. Обычно бесчувственный к красотам природы, теперь он трепетал, ощупывая взглядом каждый изгиб, каждый оттенок, каждый блик пейзажа, открывшегося перед ним. Что было там? Укрытые туманом горы? Морской берег? Замок на холме, с башнями, позолоченными восходящим солнцем? Что-то еще? Кайсен не смог бы ответить на эти вопросы, он просто наслаждался, впитывая блаженство каждой клеточкой своего разбитого тела.

А потом все исчезло. Будто оборвалась жизнь. Будто его схватили на свадебном пиру и швырнули в выгребную яму. Будто откупорив приберегавшийся до особого случая кувшин с драгоценным столетним вином, обнаружил внутри дохлую крысу. Будто… будто…

От отчаянья и омерзения Кайсен заорал. К горлу подкатилась тошнота, тюремщик согнулся пополам, его вырвало. Выплюнув поднявшиеся из желудка гнилые ошметки, завыл – истошно, тоскливо.

Потом увидел свет. Два багровых пятна плясали по бокам. Пахло прогорклым маслом и плесенью. Примешивался еще один запах – запах смерти, запах начинающегося тления.

Выпрямившись, Кайсен обнаружил себя стоящим посреди грота, освещенного двумя масляными лампами. Грот с покойниками. Тот самый, куда его ублюдочные коллеги перетащили мертвецов, найденных возле кухни. Да, несомненно, именно то место.

Чудеса исчезли, никуда не делась лишь чудесная способность видеть во тьме. Кайсен издал истеричный смешок. Все что осталось от великого дара, преподнесенного на мгновенье и жестоко отнятого неизвестно кем и неведомо с какой целью, – это способность видеть всю мерзость, все непотребство, все безумие этого мира.

Новый смешок. Затравленный взгляд по сторонам.

О да, мертвецы были здесь. Их изломанные, распятые, распотрошенные тела казались такими бесстыжими в своей поруганной наготе. И глаза… О, эти глаза, эти их мертвые взгляды, это жуткое, пристальное, неотвязное внимание. Так Оборотная сторона встречает душу, которая скоро окажется в ее объятьях!

– Суки! – выкрикнул Кайсен, стараясь остановить панику. – Суки! Навалили мертвяков!

«Мертвяков! Мертвяков! Мертвяков!..» – подхватило эхо.

– Навалили мертвяков и удрали!

«Мертвяков! Мертвяков! Мертвяков!..»

– З-заткнись! – голос тюремщика сорвался на визг. – Заткнись! Заткнись! Заткнись!!!

«Мертвяки! Мертвяки! Мертвяки!..» – не унималось эхо.

– Будьте вы прокляты! – заверещал Кайсен и, судорожно замахнувшись мечом, рубанул голову ближайшего мертвеца. Затрещали кости, клинок вошел до зубов, и лицо покойника, мгновенье назад серое и безжизненное как камень, вдруг странно и страшно преобразилось. От удара голову чуть развернуло; свет ламп, отразившись в мути мертвых глаз, странно оживил их, вселив в каждый по пляшущему демоническому огоньку. Лезвие прошло чуть наискось, оставив большую часть носа слева, и перекривив рот в злобной усмешке. Кайсен дернул меч, мертвая голова повернулась к нему. Правый глаз сощурился, подмигивая, изо рта показался кончик языка, будто дразнил, издевался.

Кайсен в страхе попятился, и – едва не рухнул навзничь: чья-то рука ухватила его за ногу. Взвыв от ужаса, махнул мечом, не глядя, наугад. Короткий хруст. Мертвячья хватка ослабла, но тотчас потянулась другая рука, потом еще одна, и еще, и еще, и еще… Поведя взглядом вокруг, Кайсен обнаружил, что тьма под ногами пришла в движенье, зазыбилась, как болотная вода под осенним ветром, жуткие изорванные тени стали вздыматься, вытягиваться, распрямляться, объединенные единым порывом, единой целью – добраться до его, Кайсенова, горла.

И тут на Кайсена вновь накатила волна ярости. Хотите уничтожить? Уволочь в Тень? Превратить в гнилую слизь, в то, чем стали вы сами, в то, чем вы и были всегда, проклятые инородцы?! А это мы посмотрим сейчас! Это мы…

Мыслям не осталось места, их выжгло лютое пламя ненависти. Издав резкий звериный клич, Кайсен ринулся рубить налево и направо, принялся сечь, крошить, рвать кровожадных умертвиев. Пространство заколыхалось, раздаваясь вширь, обретая черты бескрайнего, бесконечного поля боя. Исчез свет, исчезла тьма, исчезли цвета и формы. Остался лишь зажатый в руке меч, да чудесное зрение, дарованное неизвестно кем, острое и беспощадное, как клинок, способное найти врага, где бы тот ни находился.