Членское собрание затянулось. Успокаивая зал повелительным жестом, руководитель молодежи поднялся с места и обратился к присутствующим:

— У меня есть вопрос, касающийся, прежде всего, молодых членов церкви, которые имеют хотя бы небольшой опыт в личном евангелизме, — он сделал небольшую паузу, чтобы привлечь к себе внимание. — Есть одна семья наркоманов, которые уже многие годы страдают от известного недуга. Они уже несколько раз лечились, но всякий раз срывались и начинали снова. Они узнали о верующих в нашем городе и хотели бы познакомиться с ними. Видимо, эти люди серьезно решили покончить с вредной привычкой. Это прекрасная возможность послужить Богу, но существует одно серьезное обстоятельство, о котором я не имею права умалчивать. Дело в том, что глава семейства — рецидивист. Шестнадцать лет он отсидел за какие-то ужасные преступления, и поговаривают, что его послужной список не ограничивается только раскрытыми преступлениями.

Такой образ жизни довел его до крайности, к тому же он на особом учете у невропатолога. Я не знаю, насколько это правда, но говорят, что его настроение меняется, как ветер. И прежде чем вы пойдете к ним, я должен вас предупредить, что дело это весьма серьезное и требует искренности и полной отдачи. Мне нужна пара добровольцев, я вас запишу, а потом мы обговорим дальнейший план наших действий.

Он порылся во внутреннем кармане, достал записную книжку, карандаш и устремил взгляд в зал. Его глаза пробежали по рядам в поисках поднятых рук, но, по всей вероятности, их не было. Он снял очки и, прищурившись, стал тщательно протирать стекла, пытаясь тем самым дать людям время для размышлений, а возможно, просто для того, чтобы придать затянувшейся паузе какое-то объяснение.

Старый, совсем уже седой пастор скромно сидел в углу просторного зала и уныло поглядывал на пассивную массу христиан. Его мудрые старческие глаза еще не утратили зоркости, и поэтому он печально и строго рассматривал сейчас членов церкви. На первых скамьях, как обычно, сидели самые любопытные из женщин. На некоторых из них его цепкий взгляд на мгновение остановился. Это были три женщины средних лет, которые что-то оживленно обсуждали. Одна из них постоянно тыкала пухленьким пальцем в какую-то книгу и что-то ожесточенно доказывала двум другим. Те в свою очередь никак не хотели с ней согласиться, чем вызывали ее «праведный» гнев. Ясно было одно, этим христианкам сейчас не до рецидивиста-наркомана.

За ними, чуть выше, шла прослойка старых закаленных членов, которые представляли собой тот самый мужской «костяк», который так часто именуется в церквах «братским советом». Некоторые из них скромно читали Писание, всем своим видом показывая, что данный вопрос не в их компетенции и касается их только отчасти, как возможная молитвенная нужда и не больше. Другие, хотя и не читали на данный момент, но сидели чинно и благопристойно, изредка довольно сдержанно переговариваясь и сохраняя на лицах степенное выражение, своим отсутствующим взглядом давая понять всякому, что у них и так достаточно общественных нагрузок. Пастор чуть дольше задержал взгляд на этой прослойке, но, поняв, что отклика тут ждать не приходится, направил свой взор далее по рядам.

Далее сидели самые инертные люди — десятка два милых старушек, большая часть из которых не в состоянии была сколько-нибудь хорошо понять сущности вопроса, а другая часть вообще не расслышала его.

Пастор окинул взглядом галерку, и чело его осияла надежда. Он не в силах был проникнуть так далеко уставшими от жизни глазами, но знал, что там расположилась надежда церкви — молодежь. Он не мог видеть, были ли там горящие глаза, были ли поднятые в непреодолимом желании послужить для Господа руки, были ли достаточно преданные сердца, но еще мог надеяться.

Руководитель молодежи окончил процедуру протирания очков и, водрузив их на нос с горбинкой, всмотрелся в дальние ряды. Несколько мгновений его лицо еще сохраняло бодрость, но потом уголки губ вдруг опустились, и он с грустью спросил:

— Так что? Неужели сегодня нет желающих послужить Богу?

Эти слова громом пронеслись по залу и, подобно пощечине, хлестнули трепетную совесть христианина. Особенно сильно почувствовал это пастор. Перед его глазами поплыли картины пятидесятилетней давности...

— Гражданин, старший лейтенант, — молодой человек замялся и робко переступил с ноги на ногу. — Поймите меня правильно, я ничего не имею против закона, но принимать присягу не буду.

Начальник прекратил запись в журнале и поднял на юношу удивленный и одновременно суровый взгляд.

— Почему? — хрипло и довольно громко спросил он.

— Потому что я верующий, — твердо отрапортовал новобранец.

— Так-так, — многообещающе протянул лейтенант и отложил в сторону ручку. Затем он поднялся, подошел к полочке и, порывшись в бумагах, вернулся к столу с небольшой папкой. Он открыл ее, немного полистал, потом с удовлетворением закрыл и произнес. — Значится, евангельский?

Молодой человек почувствовал, как у него от этих слов засосало под ложечкой.

— Да, — еле заметно качнул он головой отвернувшемуся лейтенанту.

— Ну, и что же мы будем с вами делать? — с каким-то сочувствием в голосе спросил начальник, вселяя надежду в юное сердце, и так испепеляюще посмотрел на него, словно хотел сказать, что мы с тобой непременно что-нибудь сделаем. Под этим взглядом юноша побледнел и покачнулся.

— К неприятностям готовы? — сквозь шум в ушах услышал он еще один вопрос. — Развелось вас, дармоедов, как червей, давить вас некому, — ворчал себе под нос лейтенант, составляя протокол. — Ничего, скоро вымрете, как мамонты. Коммунизм не потерпит таких паразитов на своем теле.

Новобранец стоял, как на эшафоте. По ребрам струйками стекал пот, голова кружилась, в висках стучали молоточки. В прокуренном помещении приемной было душно и мрачно. Старые настенные часы тикали так громко, что это раздражало и без того натянутые, как струны, нервы. В голове пульсировала одна мысль: «Даже если на смерть — не отрекусь от Христа. Даже если на смерть, даже если на смерть...»

— Подпиши! — скомандовал начальник и пододвинул к нему лист бумаги.

Он машинально подписал протокол и вернул ручку.

— Сержант!!!

Дверь распахнулась и в комнату, чеканя шаг, ворвался человек с опухшим лицом и сержантскими лычками.

— Сержант, возьмите акт и сопроводите этого, — он пренебрежительно указал взглядом на юношу, — куда следует.

— Слушаюсь! — гаркнул тот, пробегая глазами по строчкам акта.

Они вышли на свежий воздух.

Сержант толкнул юношу в плечо и спросил:

— Тебя как звать?

— Толик.

— Ну, Толик, наручники одевать будем?

— Как хотите, я все равно убегать не стану, — смиренно ответил он и протянул обе руки.

— Ладно, — махнул рукой мужичок и улыбнулся, — я знаю вас, верующих, вы тихие, как ягнята. Побольше бы таких, и, быть может, таким, как мы, стало бы меньше работы. Ну, ступай за мной, нам теперь машину искать надо.

Около получаса они слонялись по расположению части в поисках автомобиля, пока не набрели на развалюху. Это был один из тех армейских видов транспорта, который все используют, но у которого нет хозяина.

Тряслись по проселочным дорогам они довольно долго. Анатолию показалось, что это была та самая вечность, о которой он так много слышал, но только без Бога. Если бы мы пошли пешком, думал он, то устали бы меньше, а дошли бы скорее.

Они ворвались в пригород большого города, грохоча и бряцая всеми частями своего авто. Прохожие то и дело удивленно оборачивались на шум, отчего юноше временами становилось стыдно. Хорошо, что стекло у машины не протирали с конвейера, поэтому хоть лицо его узнать никто не мог.

Сержант оказался довольно милым парнем, общительным и добрым, однако упорно отказывался говорить, куда он его везет. И о Боге он тоже говорить не хотел, хотя было видно, что это его интересует.

— Ты, что же, парень, решил меня без работы оставить? — полушутя, полусерьезно спрашивал он. — Если начальство узнает, о чем мы тут балакаем, пиши пропало. Скажу тебе честно, у меня нет желания служить сверхсрочную там, куда направляют на службу тебя.

Они подъехали к какому-то военному госпиталю, прошли КПП и задержались в приемном покое одного из многоэтажных корпусов.

Здесь было тихо и сумрачно. Несколько деревянных кресел с засаленными подлокотниками, запыленное подобие журнального столика — вот и вся мебель. На большом матовом дверном стекле крупными красными буквами было начертано: «Психиатрическое отделение».

«Так вот оно что! — осенило парня. — Они думают, что я больной».

Главврач оказался тучным в прямом смысле этого слова. Его бледно-серая дряблая плоть отовсюду свисала неприятными складками. Маленькие, близко посаженные поросячьи глазки нервно бегали под набрякшими веками. Редкие пряди тонких блеклых волос клочьями торчали во все стороны, мечтая о расческе. Впечатление, которое произвел этот медик на Анатолия, было просто потрясающим. Юноша буквально остолбенел, оставаясь стоять у дверей. Сержанта и след уже простыл.

Главврач хищно глянул на прибывшего, кашлянул, сотрясаясь при этом, как наполненный водой воздушный шарик, и пригласил его сесть к столу.

— Ну что, молодой человек, скажете? — услышал Анатолий неожиданный вопрос.

— Честно говоря, я думал, что вы скажете мне что-то, — как можно спокойнее ответил он.

— Я человек занятой, и у меня мало времени, чтобы тратить его на пустые разговоры. Если у вас нет ко мне никаких вопросов, то отправляйтесь в палату, сестры вам укажут вашу койку.

— Вы собираетесь меня лечить, доктор?

— Обижаете, молодой человек. Как и любое другое медицинское заведение, наше отделение является обителью милосердия, поэтому, сами понимаете, что вам тут никто не желает зла. Подлечитесь, окрепнете, поправите свою психику и — на свободу: радоваться, трудиться, строить светлое будущее.

— Извините, если это покажется вам дерзким, однако я заверяю вас, что совершенно здоров, и с нервами у меня все в полном порядке.

— О, насчет этого позвольте с вами не согласиться. — И доктор поднял свой палец, похожий на сардельку. — Скажите, пожалуйста, как вы считаете, на небе есть Бог?

— Безусловно.

— Он следит за всем, что вы делаете?

— Вне всякого сомнения, — спокойно отвечал прибывший, не понимая, к чему клонит этот человек.

— И вы думаете, что Он непременно накажет вас, если вы будете делать не то, что Он хочет?

-Да.

— Он рядом с вами и днем, и ночью?

— Более того, Он в моем сердце! — с воодушевлением ответил юноша.

— Вы слышите Его голос?

— Очень часто.

— И что же Он вам говорит, этот голос?

— Много чего. Как правильно поступать, что в жизни является главным и так далее.

— Ну вот! — удовлетворенно крякнул врач.

— Что — вот? — не понял Анатолий.

— Вот — это значит, что вы серьезно больны, но не сознаете этого.

— И каков же мой диагноз, доктор? — немного резко спросил он.

— Паранойя, и вполне вероятно — шизофрения.

Юноша открыл было рот, но от изумления ничего не смог сказать.

Доктор холодно посмотрел на него и продолжил:

— Все симптомы налицо: параноидальный бред, навязчивые идеи, мания преследования, галлюцинации, неожиданные перемены настроения, вспыльчивость. В изолятор помещают и за более скудный букет, — самодовольно заключил он и откинулся в маленьком кресле, отчего то жалобно заскрипело.

Ошеломленный молодой человек буквально остолбенел и не мог выговорить ни слова. Такого поворота событий он никак не ожидал. Как ловко все объяснил этот врач! «Что же теперь со мной будет?» — думал Толик, и отчаяние все сильнее сковывало его душу.

Доктор вызвал по коммутатору медсестру, и та не замедлила явиться.

— Проводите молодого человека в общую палату, пусть устраивается. Последующие два года он наш пациент, — с этими словами он подмигнул медсестре и попытался весело улыбнуться. Видимо, у него это получилось неважно, потому что медсестра никак не отреагировала.

В довольно просторной палате находилось двенадцать коек, десять из которых были заняты, а две, аккуратно заправленные, ждали своих будущих хозяев. Одна из них как раз и досталась Анатолию.

Он бросил на нее свои вещи и устало плюхнулся рядом. Пришло время осмотреться. В давно не знавшем ремонта помещении с серыми от влаги углами было душно и неуютно. Резкий назойливый запах хлорамина и каких-то медикаментов, казалось, делал атмосферу почти осязаемой и вязкой. Группа пациентов в желтых полосатых пижамах что-то громко обсуждала. Мебели в достаточно большой палате было мало, от этого здесь нашло себе приют густое и гулкое эхо. Благодаря ему повсюду был шум: от каждого шага, слова, вскрика или вздоха. Смежная с коридором стена полностью застеклена, наверное, для того, чтобы хорошо просматривалась вся палата. В результате комната выглядела больше и напоминала аквариум.

«Ну что ж, придется здесь два последующие года, как сказал врач, послужить Господу», — подумал Толик и, решив, что пора знакомиться с обитателями палаты, стал прислушиваться, о чем они беседовали.

Но им, видимо, было не до него. Один коротышка неопределенного возраста выделялся из группы своим зычным голосом. Он все время что-то выкрикивал, а когда сестра попыталась покинуть палату, преградил ей путь и объявил о том, что протестует против его незаконного заточения, угрожая подать в суд, как только выйдет из этого заведения.

Девушка спокойно выслушала, затем невозмутимо отстранила его преграждающую путь руку и вышла.

— И передай своему начальству, что я все это так не оставлю! — крикнул он ей вслед и, возмущенный, проследовал до своей койки, чтобы грузно повалиться на нее.

— Зря ты так, Николай, — заговорил с ним худенький, но невероятно высокий парень.

— Будешь молчать, они тебе совсем на голову сядут. Думают, что на них нет управы! Ну, мы еще посмотрим, дай я только выберусь отсюда.

— На их стороне и власть, и сила, а что ты сможешь сделать? — продолжал урезонивать его паренек. — Я давно уже тут и понял одну истину — нужно вести себя тихо, иначе испытаешь на своей шкуре жестокость этих нелюдей.

— Мр-р-р, — порычал Николай и отвернулся к окну.

Вдруг в коридоре появилась небольшая группа людей: знакомая нам медсестра, маленький человечек в голубом халате, а за ними — два огромных санитара. Они быстро приблизились и уверенно вошли в палату. Воцарилась гробовая тишина. Все пациенты замерли в ожидании, что сейчас произойдет.

Впереди всех в палату ворвался маленький доктор. Его худосочное тельце, которое угадывалось под голубым халатом, никак не гармонировало с большой головой и крупными ушами. Маленькие колкие глазки, смотрящие сквозь двойные линзы очков, придавали его конопатому лицу необычайно хищное выражение. Они, как маленькие буравчики, сверлили каждого, на кого он обращал свой взор.

Доктор остановился посреди палаты и начал пристально разглядывать пациентов. За его спиной скромно примостилась медсестра, ее перепуганное лицо явно свидетельствовало о какой-то неприятности. Доктор медленно переводил взгляд с одного больного на другого. Когда его глаза уперлись в Толика, он вдруг почувствовал внутренний трепет от этих черных холодных глаз. Ему показалось, что сама смерть пришла навестить его. Это было всего лишь мгновение, и юноша ощутил громадное облегчение, когда доктор перевел свой взгляд на другого человека. Такое же давление испытывал каждый, на ком заострял свое внимание этот страшный человек.

Когда в своих визуальных поисках доктор добрался до Николая, то почти сразу низким скрипучим голосом произнес:

— Этот?

Сестра за его спиной еле заметно кивнула. Как он почувствовал ее подтверждение, никто так и не понял, все только услышали его властный приказ санитарам:

— В операционную его.

Затем он резко повернулся и, не говоря ни слова, стремительно вышел из палаты, а за ним почти выбежала медсестра. Двое громил выволокли ошалевшего Николая, и все вокруг снова погрузилось в тишину.

Анатолий медленно опустился возле своей кровати на колени и стал горячо взывать к Богу. Он знал, что только молитвой может помочь сейчас несчастному человеку. На него устремились десятки глаз, но он не замечал этого, молился, и слезы бежали по его впалым щекам.

Когда он, обессиленный от нервного перенапряжения, растянулся на своей кровати, кто-то тихонько подсел к нему.

— Я много раз говорил ему, что надо вести себя тише, — чуть не плача, прошептал чей-то голос.

Толик поднял голову над подушкой. Рядом с ним сидел тот самый худенький паренек.

— Куда они его? — спросил Анатолий.

— На операцию, куда же еще.

— На какую операцию? — не понял новичок.

— Наверное, для начала ему удалят аппендицит, — прозвучал невозмутимый ответ.

— Он что, жаловался на боли в животе?

— Причем тут боли?! Это метод сломать таких, как мы. Если ты бунтуешь, то сначала лишишься аппендикса, потом тебе вырежут грыжу, а затем, если и этого будет мало, то можешь и желудка лишиться. В карточку запишут — рак. Кому ты потом докажешь, что все у тебя было здоровое, когда у тебя выписка из психиатрического отделения?

— А зачем ломать «таких, как мы»? — продолжал недоумевать Анатолий.

— Такие, как мы — политические — всегда были неугодны правительству.

— Что, неужели тут все верующие?

— Был у нас тут один верующий, но его не очень-то жаловали, странный он был какой-то. Говорил красиво, но труслив был, как заяц. Его начальство припугнуло, а он и выложил им, кто и что говорит в палате. Потом из-за него в нашей жизни были большие проблемы. Конечно же, его потом перевели куда-то, не то недолго ему пришлось бы мыкаться в этом бренном мире, отправили бы его к праотцам.

От этих слов Толику почему-то стало стыдно, и он опустил глаза.

— Да ты не дрейфь, парень, — по-дружески хлопнул его по плечу незнакомец. — Тут не так уж и плохо. Все будет в порядке.

Через несколько часов к ним в палату привезли Николая. Он был бледен, но в сознании. Его тут же обступили со всех сторон и стали засыпать вопросами. Но он только молча смотрел в потолок, никого не замечал, а по его лицу медленно катились слезы.

Дни потянулись один за другим. Анатолий уже перезнакомился со всеми больными своей палаты, в душе соглашаясь с тем, что это Господь послал его сюда на служение. Даже страшные новости, которые он узнал, не слишком опечалили его. А узнал он о том, что двумя годами срок его заключения тут не ограничится. Большинство политических из этой палаты находились здесь уже три года или больше.

В палате все чаще говорили о Боге, и вскоре это стало основной темой для разговоров. Сердца ревностных атеистов размягчались, и они все охотнее слушали истории о Христе, которые им рассказывал Анатолий.

С надеждой взирал он на будущее, ему грезились покаяния, а от предвкушения многих Христовых побед кружилась голова.

Но однажды произошло то, что заморозило всю почву, которую Анатолий так усердно обрабатывал для посева. Все его красивые слова превратились в дым в тот день, когда он не выдержал испытания.

Это был один из воскресных дней, когда количество медперсонала учреждения сокращается до минимума. За день до этого прошел слух, что привезли какого-то особенно буйного.

Ближе к обеду, когда в палате уже закончили чтение Библии и готовились к еде, открылась дверь, и вошла молоденькая медсестра с большой миской похлебки.

— Извините, — обратилась она ко всем в палате, — не мог бы кто-нибудь из вас помочь мне?

Все оторвались от своих занятий и удивленно посмотрели на нее.

— Дело в том, что пациент в боксе вторые сутки не принимает пищи. Его вынули из петли, и он ведет себя очень агрессивно. Мне так его жаль, но сама я боюсь к нему заходить. Не мог бы кто-то из вас войти к нему и, может быть, попытаться поговорить или хотя бы просто оставить ему еду?

Наступила короткая пауза, во время которой медсестра, опустив глаза, смущенно переминалась с ноги на ногу.

Вдруг кто-то воскликнул:

— А пусть Толик отнесет. Ему на земле неуютно, а в боксе, как я понимаю, Небо ближе.

Кто-то хихикнул на эти слова, а другие, услышав сказанное, тоже стали тыкать в него пальцем и уговаривать девушку, что он — самая подходящая кандидатура для душевной беседы с умалишенным.

Этого Анатолий явно не ожидал и чрезвычайно возмутился от такого отношения к нему. Ему вдруг стало ясно, что люди решили сделать его козлом отпущения и сунуть в пекло без его желания. «Кто дал им право распоряжаться мной?» — стучало у него в голове.

— И не подумаю! — твердо и непреклонно заявил он.

От этих слов в палате поднялся такой шум, какого давно не видело психиатрическое отделение. Каждый считал своим долгом чем-нибудь оскорбить парня за то, что он на словах — один, а на деле — другой.

«Я бы сам пошел, если бы они не стали меня к этому принуждать», — успокаивал себя Анатолий, стараясь не слушать упрёков.

Сестра, видимо, уже не рада была, что затеяла этот сыр-бор. Она собралась уже уходить, когда к Анатолию подошел Алексей — тот самый худенький паренек, с которым он познакомился в первый день.

— Знаешь, Толик, — тихим, но уверенным голосом начал он, — если бы я верил в такого Бога, в которого веришь ты, то я пошел бы.

С этими словами он догнал уходящую медсестру и, взяв у нее из рук миску, вышел вместе с ней в коридор.

В тот момент Анатолий понял, что даже Господь сейчас смотрит на него с укором. Но самое страшное — это не муки совести, последовавшие за этим, а то одиночество и презрение, которые ему пришлось пережить в результате своего недостойного поведения.

И много лет спустя Анатолий Васильевич помнил этот день ярче всех других дней своей жизни. Если бы Господь позволил ему пережить его снова, то он оказался бы достойным перед Богом и сделал бы все необходимое, чтобы делом закрепить то, что было начато словом.

Собрание молчало. Никто не пошевелился. Тогда, к удивлению всех присутствующих, поднялся старый пастор:

— Я пойду к наркоманам.

— Вы, Анатолий Васильевич? — изумился руководитель молодежи.

— Да. Записывайте меня.

На следующий день к наркоманам отправились двенадцать человек во главе со счастливым пастором.