Мы разместились неподалеку от города в пансионате, принадлежавшем военному ведомству. В последние дни от невиданного наплыва отдыхающих здесь творилось что-то похожее на вавилонское столпотворение, преимущественно из отставников, которые не упустили случая отхватить себе лучшие номера. Нам повезло: кто-то отказался от брони, однако пришлось разделить один номер на двоих. Если совместное проживание и вызвало в Чаморро смущение, то она держала его при себе. Я же пришел в отчаяние. Мне, подобно Симеону Столпнику, предстояла ночь сладких искушений от Лукавого.

Пообедали мы там же, в столовой пансионата, и после кофе я предложил Чаморро вздремнуть, разумеется, в одиночестве, а сам решил прошвырнуться по окрестностям или, за неимением лучшего, пойти в салон проглотить очередную порцию вздора, предлагаемого телевидением. Чаморро с благодарностью приняла мою жертву, и два следующих часа я провел в полузабытье, один на один с мрачными мыслями, прерванными ненадолго документальным фильмом — трогательной и печальной историей о постепенном вымирании львиного прайда в кратере вулкана Нгоронгоро. Не спорю, фильм от начала и до конца постановочен, тем не менее данное обстоятельство ничуть не умаляет его художественных достоинств. У меня слабость к таким историям; они ассоциируются с распутыванием тончайших нитей преступления. В них все подлинно, цельно, все закономерно и оправданно и одно явление неумолимо вытекает из другого. Тут не имеют значение ни содержание, ни идея, а важно, какими изобразительными средствами они передаются; даже такую высокую трагедию, как гибель львиц в Нгоронгоро, можно живописать тончайшими мазками истинного художника, а можно намалевать грубой кистью маляра.

Чаморро спустилась в холл около семи часов. Она приняла душ, подкрасилась и надела короткое платьице. Я напряг шейные мускулы, силясь отвлечь их от властного приказания нервных импульсов свернуть мне голову набок, но все напрасно — в мои ветреные мозги через округлившиеся глаза уже проникло видение стройных загорелых ножек моей помощницы, которые доселе не удавалось видеть ни единому смертному. Однако смотреть только ей в лицо оказалось не лучшим выходом. В то лето в прическе Чаморро появилось больше осветленных прядей, чем обычно, а когда она приглаживала волосы, то моя воля слабела, и по телу проходил уже испытанный несколько лет назад блаженный трепет. Она представлялась мне (и тут я сдаюсь на милость постыдной очевидности) живым воплощением Вероники Лейк. Несомненно, Вероника — никудышная актриса, заносчивая, хамоватая, да еще и коротышка, но все эти и многие другие ядовитые толки в ее адрес не могли смягчить гнездившегося в душе болезненного чувства. Теперь судьба уготовила мне новые, более суровые испытания, подарив помощницу, обладавшую колдовскими чарами возрождать к жизни давно исчезнувшие миражи.

— Я решила заранее приготовиться к выходу, — объяснила она, увидев мою вытянутую физиономию. — Все равно мы скоро пойдем в клуб, верно? И лучше надеть что-нибудь легкомысленное, чтобы сразу вписаться в обстановку. Думаешь, сойдет?

— Еще как сойдет.

— Тебе, я вижу, не нравится.

— Конечно, нравится, — божился я.

В новом платье Чаморро чувствовала себя не в своей тарелке.

— Когда у тебя такое лицо, у меня возникает ощущение, будто ты меня экзаменуешь, — сказала она, опустив глаза. — И я никогда не выдержу экзамена.

Я был на волосок от признания, какого рода экзамен скрывался под моим оценивающим взглядом: лишь с такой очаровательной спутницей у меня появлялись шансы обойти громилу, обязательно стоящего в дверях «Распутина», — одного или в сопровождении какого-нибудь мужчины меня бы и близко к нему не подпустили. Но взыгравший во мне Симеон Столпник предостерег меня от опрометчивого шага, расценив его как капитуляцию.

— Что за нелепая мысль! — ответил я, стараясь унять предательскую дрожь в голосе. — Выбрось из головы эту чушь. А я пойду переоденусь.

Через полчаса мы пустились в путь. Гамарра предоставил нам машину, и, похоже, только потому, что никто из комендатуры не отваживался ею пользоваться, — громыхающий вонючий драндулет, которому место на распродаже металлолома и из-за которого наверняка будут лупить друг друга прутьями по голове скупщики ржавого железа. Было невыразимо жаль сажать в него такое эфемерное создание, как Чаморро, но что касалось меня, то я находился с ним в полной гармонии. Однако пришлось себя окоротить: Чаморро — не моя девушка, а подчиненная, мы ехали не на прогулку, а на работу, и машина была не просто машиной, а ведомственным транспортом, кстати, не таким уж плохим, принимая во внимание бюджетные ограничения, наложенные на нас компетентными властями по каким-то только им одним ведомым высшим соображениям.

По шоссе нам навстречу шел поток автомобилей, возвращавшихся с пляжа. Когда мы добрались до места назначения, в море еще бултыхались припозднившиеся купальщики. Мы припарковали нашу булькающую кофеварку на приморском бульваре. Небо быстро темнело, по листве пробежал живительный ветерок, и жара стала спадать. До открытия клуба еще оставалось время, и я предложил Чаморро прогуляться по набережной. Она согласилась.

Отголоски далекого детства, проведенного на берегах Рио-де-ла-Плата, кажутся мне теперь сказочным сном из иного, уже не принадлежащего мне мира, а запечатлевшиеся в памяти картины из сознательной жизни никак не связаны с бескрайними водными просторами. И оттого при виде моря мое сердце сжимается и начинает учащенно биться. Особенно в часы заката, когда слышится плеск волн и воздух, обволакивая тело, становится объемным и звучным. Чаморро выросла в Кадисе, хотя полностью утратила особенности южного выговора. Ее семья до сих пор живет в этом городе, куда перевели служить ее отца, полковника морской пехоты. Должно быть, в ней говорили наследственность или привычка, но море оставляло мою помощницу равнодушной. И это равнодушие, очертившее ее профиль невидимой линией отчуждения, делало Чаморро неприступной и еще более обольстительной.

Пейзаж по левую руку от нас утомлял взор безликим нагромождением блоков светлых тонов с преимуществом белого: жилые комплексы, отели, торговые центры. Казалось, весь город был пропитан фальшью и обнажал свою истинную душу только зимой, но с таким опустошающим воздействием, что заезжий человек предпочел бы остаться в обманчивом ощущении праздника. По его призрачным улицам бродили курортники и упрямо цеплялись за отпуск, словно эти короткие дни лихорадочной радости могли искупить год тяжелого труда где-нибудь в глубине полуострова или в угрюмой, окутанной туманами Северной Европе. Единственными, кто верил в летнее чудо с такой же святой простотой, с какой каждый из нас в определенном возрасте верит в «Дары Волхвов», были дети. Они считали каникулы настоящими, поскольку могли предаться полной праздности, вопреки всем попыткам родителей отравить им счастье напоминанием о скучных занятиях в колледже. Детский восторг не знал границ, а на лицах взрослых, особенно если присмотреться, читались настороженность и грядущее разочарование, которое обещало покончить с невыносимым притворством под названием отдых.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал я. — Лето в подобных местах действует на меня угнетающе.

— Почему? — спросила Чаморро.

— Слишком бросается в глаза обман.

— Какой обман?

— Картонное счастье фирмы «Тетрабрик»: упаковка изящная, но изготовлена из отходов.

— Откуда столько скепсиса? Все не так уж плохо.

— Тебе нравится?

— Мне — да, — сказала Чаморро, окидывая взглядом приморский бульвар; ее глаза светились оживлением, свойственным ребенку, когда он смотрит на карнавальную кавалькаду. И я с горечью почувствовал, как между нами возникает еще одна непреодолимая стена.

Меж тем надвигалась ночь, и мы пошли перекусить в кафе с ценами, которые не только отвечали нашим мизерным командировочным, но и обещали соответствующий уровень кормежки. Набив желудок чем-то неудобоваримым, мы предприняли разведывательный рейд вокруг «Распутина». Клуб представлял собой стоявшее особняком оштукатуренное здание в мавританском стиле, правда, слегка подпорченном двумя разноцветными куполами в форме луковиц. Должно быть, декоратор страдал полным отсутствием художественной жилки, иначе ему не пришла бы в голову нелепая идея украшать сугубо светское строение религиозными атрибутами в русском духе. Над входом, в центре ядовито-фиолетового неонового пятна, сияло слово «Распутин», окаймленное ярко-красной подсветкой и желтыми мерцающими лампочками.

— Мать честная к непорочной любви зовущая! — воскликнул я.

— На спине лежащая и всем дающая, — подхватила Чаморро богохульную частушку.

— Видел бы это бедный Григорий…

— Кто?

— Григорий Распутин, духовный символ заведения и фактический владелец бренда.

— А почему бедный? Разве он не был то ли убийцей, то ли колдуном либо кем-то в этом роде?

— Ничего подобного. Распутин — человек необыкновенного обаяния; он завоевал расположение царских дочерей, потчуя их чаем и прельщая занимательными историями. После его убийства девочки очень сокрушались и даже ездили возложить цветы на могилу своего любимчика в день его именин.

— Ты надо мной подтруниваешь.

— Нет, правда.

— Откуда ты все это знаешь?

— Да так Читал книгу об убийстве Романовых, чисто из криминалистического интереса. Исследования останков царской семьи, сделанные русскими, очень полезны с технической точки зрения…

— Вот оказывается, чем ты занимаешься. — Она сочувственно покачала головой, будто разговаривала с больным.

— Есть люди, читающие книжки и похуже, — запротестовал я. — Например, про вампиров. Однако никто их не принимает за ненормальных.

В дверях клуба стояли два охранника: один — дочерна загорелый тип, стриженный под «микрофон» и крашенный под блондина, другой — чуть посветлее, со сколотым на затылке пучком длинных волос. Толщина их бицепсов превышала объем моей головы, а размер треуголки, которую мне иногда приходится на себя натягивать, равен шестидесяти одному сантиметру. Они спокойно перебрасывались словами в ожидании посетителей.

— Останемся здесь, пока не подвалит народ, — решил я. — Лучше изловить его у входа, если он вообще появится. Ты не забыла прихватить с собой снимок?

— Нет.

Мы увеличили фотографию Василия Олекминского, где он стоит рядом с Ириной. Получилось довольно сносно, во всяком случае, вполне узнаваемо, чтобы тотчас выделить его из толпы.

Толпа не заставила себя ждать. У входа выстроился ослепительный кортеж, вполне соответствовавший меткой характеристике лейтенанта Гамарры, которую он дал завсегдатаям этого заведения у себя в кабинете. И тут я интуитивно понял, почему у него возникло предложение проводить нас до клуба: очевидно, его вдохновляло не только желание побыть в обществе Чаморро, но и возможность поглазеть на экстравагантную публику. Громилы-охранники пропускали лишь посетителей, чьи габариты намного превышали параметры телосложения нормальной человеческой особи, остальные, за исключением владельцев кабриолетов и приятелей хозяев заведения, безжалостно отсеивались. Те же, кому удавалось пройти, наверняка провели не один день у тренажерных станков и немало способствовали возникновению целой сети гимнастических залов на побережье.

Шло время, а Василий Олекминский все не появлялся. Когда стрелки часов приблизились к полуночи, я сказал Чаморро:

— Может, он сегодня не придет. Давай войдем и провентилируем обстановку на месте.

— Как скажешь.

— Чаморро!

— Что?

— А ну-ка спусти с плеч бретельки и покрути бедрами.

— Сам покрути! — рассердилась она.

— Я бы покрутил, но боюсь, что меня неправильно поймут.

— Хорошо, — сдалась она, — я попробую, но мне это не нравится — слишком убого выглядит.

— Ничего не поделаешь, иной раз срабатывают именно такие уловки.

И действительно, сработало, но не до конца. Чаморро прошествовала между расступившимися громилами как королева, однако мне в грудь уперлась огромная темная лапа, и я почувствовал себя Джессикой Ланж перед Кинг-Конгом в ремейке знаменитого фильма. Хотя, будь я на самом деле Джессикой, со мной вряд ли обошлись столь неподобающим образом.

— Это частный клуб, — прошипел смуглолицый громила с таким видом, словно делал мне великое одолжение.

— Глупости, — небрежно бросил я. — Та девушка — не член клуба, однако вы ее не завернули.

— Нет, член. Мы только что оформили ее вступление, — нагло соврал длинноволосый охранник.

Чаморро обернулась, поспешив мне на помощь.

— Пропустите, он со мной, — сказала она повелительным тоном.

— Нельзя, принцесса, — сочувственно ответил длинноволосый. — Распоряжение шефа.

— Какое еще распоряжение?

— Давать от ворот поворот всяким голодранцам. На нем шмотки с распродажи.

Я засопел, свирепо вращая круглыми, как блюдца, глазами, но промолчал. Чертов охранник попал в самое яблочко.

— Что за предрассудки! — возмутилась Чаморро, не теряя апломба. — Какое-то провинциальное свиное логово, а не клуб. Ноги моей здесь больше не будет!

Она потянула меня за рукав, но я не двигался с места, все еще находясь в пограничном состоянии между потрясением и жгучим стыдом из-за того, что меня публично изобличили в прижимистости. Вот уж действительно, все тайное когда-нибудь становится явным.

— Эй, принцесса, — окликнул Кинг-Конг.

Чаморро обернулась, смерив его уничижительным взглядом. Охранник склонил голову набок и осклабился.

— Проходите, — позволил он.

— Благодарю за любезность, — ответила Чаморро и быстро потащила меня за собой.

Оказавшись рядом с длинноволосым, я не удержался от злорадного замечания:

— Вы легко отделались, ребята. Я все равно прошел бы внутрь — если не по-хорошему, так по-плохому. Мы здесь на официальном задании.

— Шевели копытами, чучело гороховое, — довольно хмыкнул громила, — а то раздумаем.

В клубе царила атмосфера, нарочно созданная для удовлетворения самых низменных инстинктов; в ней все дышало пороком: неимоверное количество танцевальных площадок с ослепительной подсветкой, дымовая завеса, фантасмагорическое лазерное шоу и дергавшиеся точно эпилептики гого — профессиональные танцовщицы. За полукруглой стойкой выстроился целый выводок официанток с неестественно тонкими талиями, что наводило на мысль о пластической операции по удалению нижних ребер. Над центральным помостом возвышалась кабина, а в ней, словно на электрическом стуле, корчился зомби в наушниках.

Мы подошли к стойке и заказали выпивку: тоник для Чаморро и виски для меня. Подобный выбор не случаен, он позволяет завязать непринужденную беседу с тем, кто тебя обслуживает. Ничего серьезного, обычный треп вроде: «Лед убивает вкус» или «Щедро наливаешь, детка», так как почти у всех официанток отказывает глазомер, когда в стакане нет кубиков льда. Мелочи, конечно, но для начала разговора вполне сгодятся. Однако официантка из «Распутина» весьма искусно притворилась глухой, а может, и впрямь недослышала, кто ее разберет? На всякий случай я напряг голосовые связки и прокричал:

— Мне надо найти одного русского парня, Василия, — он мой приятель. Ты его здесь часом не видела?

Куда там! Никакого эффекта. Официантка молча удалилась, грациозно покачивая бедрами в такт музыке.

Многократно испытанный маневр не удался и с другими девушками. Максимум, чего я добился, был отрицательный ответ, выраженный исключительно мимическими средствами. Похоже, официанток специально натаскивали на то, чтобы не вступать с клиентами ни в какие другие разговоры, кроме как о напитках и ценах. У Чаморро дела шли лучше: она расположила к себе изящную рыжеволосую девушку с толстой длинной косой, кончик которой болталась у нее где-то в районе кобчика.

— Да, здесь бывают русские, — сообщила рыжеволосая. — Но сегодня я никого не видела. Точно говорю, потому что их нельзя не заметить.

Услышав комментарии Чаморро насчет русских, я усомнился. В такой толчее трудно кого-нибудь вычислить, разве только те приволокут с собой ракеты или пустят по посетителям очередью из автомата Калашникова. Мы пошли искать, куда бы присесть. Если не суждено встретить Василия, то нам предоставлялся шанс хотя бы выпить заказанное и спокойно отдохнуть в ожидании событий.

Вдруг во всю мощь динамиков грянули ударные инструменты, создав какофонию звуков, отдаленно напомнивших мне знакомую мелодию. Собравшиеся встретили этот выброс звуковой лавы взрывом аплодисментов и приветственными криками. Те, кто в этот момент находились за столиками, устремились на танцплощадки, как по мановению колдуна Вуду. Когда я немного освоился с давлением на барабанные перепонки, то понял, чем вызван подобный ажиотаж. Конечно же, это был «Распутин» в исполнении группы «Бони М.» — что-то вроде гимна клуба, который приберегают для кульминационных моментов.

Звездное скопление красоток и их породистых (правда, не всегда) кавалеров, словно в горячечном бреду, кружилось и скакало под оглушительный рев усилителей:

— Какой успех, Чаморро! — ошеломленно прокричал я. — И это двадцать лет спустя.

— Столько?! Не может быть, — в нерешительности отозвалась она.

— Как минимум. Надо снять шляпу и поклониться «Бони М.» в ноги только за то, что они продержались до сегодняшнего дня. Группа стала классикой, не хуже Баха.

— Не перебарщивай.

— Точно говорю. Хотел бы я видеть, чтобы беднягу Баха с его ариями из «Страстей по Матфею» встречали с таким же восторгом.

— Зачем ты трогаешь духовную музыку? Тебе мало других примеров, — пристыдила меня Чаморро. — Еретик!

— Повтори. Еще ни одна девушка не называла меня еретиком. Неплохо звучит!

— Лучше следи за своим виски, — отмахнулась она. — А то как бы тебе не одуреть окончательно.

В ее словах прозвучал недвусмысленный намек, и я принял его к сведению. Однако до тех пор, пока мне удавалось сохранять над собой контроль, не было нужды волноваться. На меня вдруг навалилась усталость, и я подумал: все равно вечер пройдет впустую, и не будет ничего страшного, если я немного расслаблюсь. Меж тем танцующие пары пришли в совершенное неистовство, достигнув высшей точки эмоционального накала, когда зазвучал последний рефрен:

Музыка кончилась, и в наступившей тишине мне послышался непонятный шум, идущий из глубины зала. Я напряг зрение и увидел группу людей: трое парней, одетых в открытые майки серебристо-голубого оттенка и темные брюки, и пятеро девиц в таких же майках и коротких юбчонках в тон мужским брюкам. Все женщины были за метр семьдесят, будто вышли из одного инкубатора, отличаясь лишь по цвету волос: две брюнетки, остальные — блондинки. Девушки поводили плечами и брезгливо морщились, словно унюхали в зале нестерпимую вонь. Парни казались гигантами — каждый легко преодолевал двухметровую отметку, и на лице одного из них я разглядел характерные усы, похожие на колосья ржи с острыми кончиками.

— Есть, Чаморро! — воскликнул я.

— Что?

— Это он, Василий! — Я осторожно кивнул в сторону пришедших. — Вон там.

Мы, затаив дыхание, смотрели, как компания подошла к стойке бара, образовав вокруг себя пустое пространство. Они заказали выпивку. Обслуживающая их официантка поставила на стойку восемь стаканов, ведерко со льдом и заиндевелую бутылку водки. Василий тут же завладел бутылкой, отбросившей платиновый блик на фиолетовую подсветку, и отошел от стойки. Остальные потянулись за ним. Толпа расступалась перед ними, как воды Черного моря перед Моисеем. Компания уселась в укромном углу на возвышении.

— Что будем делать? — спросила Чаморро с тревогой в голосе.

— Пусть прежде выпьют, а потом посмотрим, — решил я, опустошив до дна свой стакан.

Мы продолжали наблюдать за ними на расстоянии. Они ничем не проявляли оживления — только потягивали медленными глотками водку и смотрели в зал, словно на клетку с обезьянами в зоопарке. Через некоторое время две темноволосые девушки и блондинка спустились на помост, стали в центр и принялись выделывать па, не обращая ни на кого внимания, хотя иногда сталкивались с другими танцующими. Я отслеживал уровень алкоголя в бутылке и порции, которые перекочевывали в желудок Василия. Он пил много.

— Будем любоваться на них всю ночь? — тормошила меня Чаморро.

— Нет. Не будем.

— Тогда что?

— Произведем лобовую атаку без предварительной подготовки. Я сначала подумал завести флирт с той белобрысой на танцплощадке, чтобы посмотреть на реакцию ее приятелей. Но боюсь, девица нацепила линзы с фильтрами и не сумеет меня разглядеть. А ты бы тем временем занялась Василием, однако он не танцует, поэтому эта идея отметается в корне. Давай лучше сразу возьмем их на абордаж, официально представившись гвардейцами, но для этого надо подождать, пока они не выпьют всю водку.

— Ты уверен в успехе?

— Нет, но придется рискнуть, Чаморро.

Один из парней тоже спустился на помост со второй светловолосой девушкой. За столом остались Василий, третий мужчина и последняя блондинка.

— Как раз подходящий случай. Пошли, — сказал я.

Мы пересекли зал и поднялись к столику Василия и его компании. Они заметили нас, когда мы только подходили к возвышению: мужчины смотрели на нас мутным взглядом, словно спрашивая, какого рожна нам надо; на лице блондинки нарисовалось выражение смертельной скуки, смешанной с отвращением.

— Василий Олекминский? — спросил я, выбрав из своего запасника самую строгую интонацию.

— Слушаю вас, — ответил он, все еще недоумевая.

Его приятель уставился на Чаморро, а в глазах блондинки проклюнулось что-то вроде любопытства: она смотрела на меня, как смотрят на насупленную мордочку хомячка, которого вдруг поднимают за задние лапки.

— Гражданская гвардия, — представился я и показал Василию удостоверение. — Не могли бы уделить нам минуту внимания? Мы хотим задать вам несколько вопросов.

Блондинка резким движением расцепила свои невообразимо длинные и невообразимо бледные с синими прожилками ноги и испуганно откинулась назад. Жалкий триумф, но, отдавая дань справедливости, я вынужден признать, что добился его не столько своей находчивостью, сколько трусостью противника, тем не менее он меня воодушевил на дальнейшие действия.

— О чем ты хочешь меня спросить? — поинтересовался Василий. Он говорил с сильным иностранным акцентом.

— Об Ирине Котовой.

Василий резко помрачнел. Я воспользовался заминкой и несколько секунд украдкой наблюдал за поведением блондинки, но она еще не опомнилась от страха. Парень за столом опасливо глянул на Василия.

— Не надо так пугаться, — заверил я. — Мы только хотим развеять кое-какие сомнения.

— Вы ее нашли? — спросил Василий с неожиданной тоской в голосе.

— Может, отойдем в сторонку?

— Что с ней произошло? Отвечай!

На его лице появилось выражение непритворной мольбы, и если он ломал комедию, то добился желаемого эффекта. Глаза подернулись слезой, хотя у меня возникли подозрения, что тут не последнюю роль сыграло количество выпитой водки. Я почувствовал за спиной чье-то присутствие и, обернувшись, увидел темноволосую девицу, которая только что вернулась с танцплощадки и вся лоснилась от пота. Она буравила меня сердитым взглядом и через ее руки, покрытые перламутровыми капельками влаги, я увидел, как к столику подходят трое остальных девиц. Вскоре на меня уставилось четыре пары глаз, искрящихся всеми оттенками радужной оболочки — от светлого, подернутого матовой дымкой, до темного, как ночной океан. В этот момент мое вздорное подсознание отдало приказ втянуть диафрагму, да так резко, что я едва не задохнулся. Однако смог взять себя в руки и расслабиться, крепко выругавшись себе под нос.

— Лучше поговорим наедине, сеньор Олекминский, — настаивал я.

Пока мы удалялись от оставшейся за столиком компании, я успел уговорить свой живот вести себя прилично, но действовал исключительно лаской. В конце концов, он является полноправным членом моего организма и может на свой лад выражать восхищение при виде такой неописуемой красоты.