Лола отделалась забинтованной рукой (к счастью левой), ушибом шеи, закованной теперь в ортопедический воротник, впечатляющим количеством синяков и потерянным днем. Шею она едва не сломала, однако судьба была к ней необычайно благосклонна. Но обретет ли она утраченное спокойствие? Ингрид в этом сомневалась.

Потрясая здоровой рукой в такт порывам вдохновения, Лола разразилась монологом в адрес бывших коллег: надменные наглецы, шакалы, способные на любую низость, неблагодарные хлыщи, напыщенные сосунки, да они не лучше тех сволочей, которых сами же ловят. Имя Саша Дюгена не прозвучало, но Ингрид знала, что в барочной опере, исполняемой Лолой для нее одной, ему отведена главная роль.

Она помогла подруге сесть в свой старенький “твинго”, попросила Зигмунда на заднем сиденье радоваться потише и села за руль. Ингрид терпеть не могла водить машину, особенно в городе с такими пробками, как Париж, но сделала над собой усилие, учитывая Лолину слабость, равную силе ее гнева. Старательно похороненное, казалось бы, прошлое бушевало грязевым потоком.

От Ларибуазьер до улицы Эшикье было недалеко, но поездка превратилась в настоящее испытание в веренице машин, еле ползущих из-за дождя. Двигаясь посреди армады автомобилей с раздраженными шоферами, подруги доехали до канала Сен-Мартен. Выбившись из сил, экс-комиссар завершила арию о недостойных полицейских посреди бульвара Мажента и погрузилась в мрачное молчание. Зигмунд воспользовался затишьем, чтобы вздремнуть, а Ингрид перевела дух. Ощущая волну возмущения, исходившую от Лолы, она мысленно дала себе слово при первой же возможности подарить ей сеанс успокоительного массажа. Паркуясь на стоянке, она облегченно вздохнула:

– Минуточку.

– В чем дело, Лола?

– Подождем, пока свет погаснет.

– Но мы же окажемся в темноте.

– Этого я и хочу.

Ингрид закрыла дверь, погасила фары и повернулась к Лоле, которая как-то странно ей улыбнулась. Может, ей что-то вкололи и у нее видения?

– Гав!

– Тихо, Зигмунд! – приказала Лола. – Все под контролем.

Парковка погрузилась в темноту Посидев некоторое время в глухой тишине, периодически нарушаемой лишь вздохами пса, Ингрид отважилась спросить, что все это значит.

– Это один из методов Туссена. Когда трудное дело не давало ему покоя, он погружался в темноту Говорил, помогает думать. Если рядом не было парковки или погреба, он надевал на глаза маску, какие в самолете раздают.

– И получалось?

– Скорее да. Туссен был хорошим полицейским. Спокойным, последовательным, с нестандартным мышлением. Мне нравились его чудачества. У вас в Америке есть выражение think outside the box– буквально “думай за пределами коробки”. Ну а Туссен предпочитал влезть в коробку и закрыть крышку. Понимаешь?

– Смутно.

– К сожалению, со мной это не работает. А впрочем, плевать на результат, главное – ритуал!

Ингрид могла бы спросить: но ты же не собираешься начать все сначала? Снова взяться за это дело, к тому же в одиночку? Ведь у полиции есть для этого все возможности и законное право. Но она не хотела расстраивать подругу, тем более в такой неподходящий момент. Экс-комиссар покинула машину, а вместе с ней и мысли о прошлом. Ингрид снова включила фары, чтобы Лола могла отыскать выключатель.

Оказавшись в квартире, где Ингрид навела чистоту и порядок, подруги сели в гостиной возле стола, в центре которого высилась коробка с пазлом, а на ней несколько деталек, подобранных на полу. Ингрид даже обнаружила одну, прилипшую ко дну стакана из-под портвейна. Дурной знак. Когда Лола так небрежно обращалась с пазлами, ничего хорошего это не предвещало. Ингрид предложила ее помассировать. Лола отказалась: ее и так достаточно помяли “эти фашисты из Ларибуазьер”. Американка не стала спорить. Зигмунд лежал в прежней позе. Его морда покоилась на скрещенных лапах, но глаза были настороже, казалось, он размышлял о непостижимой переменчивости человеческого сердца.

Лола поглядывала на стопку бумаги рядом с пазлом. Ингрид кое-как собрала документы, валявшиеся на полу. Это было что-то официальное – кажется, по-французски называется “проколы” или “протоколы”. Ясно одно: в них содержались некие сведения, которые Лола должна была бы передать уполномоченным лицам. Даже если эти лица – Саша Дюген и его команда.

Прямая, как античная колонна, благодаря ортопедическому воротнику Лола выглядела уже не такой сердитой.

– Знаешь, что меня больше всего взбесило?

– Что?

– Что он явился якобы сообщить новость. А на самом деле хотел, чтобы я поднесла ему на блюдечке осведомителя Туссена. И точка. Но, честно говоря…

– Честно говоря?

– На его месте я поступила бы так же. Легавый должен хитрить, иначе ничего не добьется. Он упрямец. Хочет доказать, что не зря получил повышение. Возможно, я прикинусь великодушной.

– Великодушной? Как сложно произносить.

– Да, произносишь, как будто что-то жуешь. Это значит “соглашаешься простить”.

– Так ты будешь великодушить Саша?

– Да, вполне возможно. Великодушить – отличное словцо, если подумать.

– Так не говорят?

– Нет, но эта милая оговорка останется между нами. Даю слово.

Не дожидаясь разрешения, Ингрид встала у подруги за спиной, чтобы помассировать ей шею. В то же время это позволило ей скрыть нахлынувшую грусть. Неожиданная встреча с майором Дюгеном в “Красавицах” буравила ей мозг. Досадно. В последнее время ей удавалось на пару часов изгнать его из своих мыслей. Она перестала без конца перебирать в памяти каждое слово из их разговоров. Он пока еще навещал ее во сне, но эти визиты стали не так опасны. Последний раз он предстал перед ней задумчивым прохожим на берегу реки, и они ограничились какой-то краткой философской беседой, глядя на пробегавшие волны.

Вчера в “Красавицах” этот умиротворяющий образ разлетелся в прах. Ингрид без конца вспоминала пощечины, которая влепила ему. Надо было дать только одну. И просто уйти. Главное – не возвращаться. Впрочем, на следующий день Ингрид решила, что лучшим лекарством стало бы какое-нибудь далекое путешествие. Но как же Лола со своим воротником, забинтованной рукой и синяками по всему телу? И ее собственные планы? Подумывала она и о поездке туда, где осталось ее прошлое. Ингрид говорила себе, что самым разумным было бы дать Саша спокойно работать. Но верила ли она тому, в чем убеждала себя?

– М-м-м, ты лучшая массажистка в районе канала Сен-Мартен, а значит, и в целом мире, – объявила Лола, когда Ингрид закончила и села на диван рядом с Зигмундом.

Американка принялась массировать шею и плечи пса, тот не возражал и только ворчал от удовольствия. Из-за этой паршивой погоды прогулки сократились до скудного минимума. Ингрид считала, что пес не лишен способности к сопереживанию. Он реагировал на перепады настроения Лолы, выражал свою любовь или, напротив, резкое неприятие какого-нибудь незнакомца. По всей вероятности, он обладал интересным свойством: казалось, от своего хозяина-психоаналитика он перенял способность читать в человеческих душах. Даже Лола, еще более страстная картезианка, чем сам Декарт, признавала, что этот пес не похож на других четвероногих. Зигмунд всегда любил Саша Дюгена. Ингрид попыталась отбросить эту неуместную мысль, и ей это удалось, когда она увидела, как Лола копается в документах по делу Туссена Киджо. Она ущипнула себя, чтобы убедиться, что ей не померещилось.

Но факт оставался фактом. Лола послала к черту все свои разумные решения.

Ингрид почувствовала облегчение, увидев, как подруга отодвинула протоколы, достала из стопки тонкую книгу и погладила суперобложку, прежде чем перелистать. Лола остановилась на одном пассаже, подняла увлажнившиеся глаза и объявила, что сейчас прочтет отрывок из стихотворения “Дыхание”.

– Это Бираго Диоп, великий сенегальский поэт. Когда Жан Тексье, отец Туссена, спросил, хочу ли я взять что-то на память о его сыне, я выбрала эту книгу. Туссену она досталась от матери, Каликсты Киджо, которая давно умерла. Я сказала Тексье, что лучше сохранить эту семейную реликвию, но он настоял. Он считал, что эта книга написана добрыми руками.

Легко сказать, подумала Ингрид, не склонная к поспешным выводам. На этот раз хочешь не хочешь, приходится признать: лучше бы Лола последовала первому порыву и вернула книгу отцу Туссена. Подарок прекрасный, спору нет, но подарок отравленный.