Лейтенант Жером Бартельми люто ненавидел своего нового начальника, комиссара Жан-Паскаля Груссе. В этом человеке его раздражало все, вплоть до имени. Он всегда находил двойные имена несуразными, особенно, если в начале шел Жан. Первое всегда портило второе, и наоборот. Официально коллеги назначали комиссара на заседании офицеров полиции, но большинство пошло туда только из угодливости. Ужасно боявшийся любых нововведений Груссе обладал тщательно ухоженной густой бородой, седой шевелюрой ровно той длины, которая предписывалась инструкцией, трубкой и невыветривающимся запахом табака. Он решительно засовывал трубку в рот, когда не мог найти достаточно веских аргументов.

Сейчас Садовый Гном во второй раз вытягивал все подробности случившегося у хорошенькой арабской девушки, которая позвонила им, а потом открыла дверь. Девушка вовсе не выглядела глупой, однако Груссе разговаривал с ней, как с круглой дурой.

— Вы принимаете клиентов в ресторане, обслуживаете их, возвращаетесь домой. Вы сразу идете в душ. Даже не побеспокоившись о том, где находится ваша подруга. Объясните мне еще раз, почему.

— У меня был кастинг.

— Где?

— В М-6.

— В конце концов, вы официантка или актриса?

Хадиджа Юнис разговаривала с Садовым Гномом всего двадцать минут, но ей уже все было ясно. Теперь она отвечала кратко и односложно, а ее подруга, совершенно оглушенная, в носках, запачканных кровью, сидела на кухонной табуретке и, наверное, в сорок второй раз дрожащим пальцем рисовала на клеенке завитушки. Эта девушка нуждалась в срочной психиатрической помощи, но Садовый Гном решил взять ее соседку измором. Неудивительно, ведь она была настоящей красоткой. А уверенные в себе молодые красавицы всегда привлекали Груссе. В этом чувстве не было ни капли сексуальности, скорее нервозность.

— А ваша подруга тоже артистка? Музыкантша?

— Студентка консерватории. И официантка. В «Красавицах».

— Как вы?

— Как я.

— И в то время, когда убивали вашу подругу, она была в ресторане в трехстах метрах отсюда и обслуживала клиентов, как вы?

— Как я.

— И ни одна из вас оттуда не отлучалась?

— Я вам в третий раз повторяю: нет! Никто не отлучался, чтобы убить Ванессу. И мы вдвоем ее не убивали. Вы ведь об этом думаете? Или я ошибаюсь?

— Не смейте отвечать вопросом на вопрос! Со мной это не пройдет!

Вконец рассерженный Жером Бартельми отправился к своим коллегам из судмедэкспертизы. Те работали молча, как это бывало всегда, когда жертва оказывалась очень молодой, но на сей раз молчание было еще более тяжелым, чем обычно.

Ей не было и двадцати. Ей должно было исполниться двадцать в феврале. Она лежала на спине, ее длинные волосы светлым нимбом разметались по подушке, а чистые полукружия ресниц, ясные миндалевидные глаза, фарфоровое личико создавали иллюзию того, что она просто отдыхает. Но у нее не было ног. Фотограф, вынужденный выделывать сложные кульбиты в тесной спальне, снимал тело с разных сторон. Вспышка озаряла комнату через равные промежутки времени. Филипп Дамьен терпеливо ждал, пока фотограф закончит работу.

Следы на шее говорили о том, что ее задушили, однако, в отличие от других случаев удушения, с которыми сталкивался Бартельми, лицо девушки сохраняло прежнее выражение. Никакого лицевого кровоизлияния, ни следа цианоза или кровавых подтеков. Ванесса Ринже оставалась такой же красивой, как и при жизни.

— Лицо совсем не пострадало, — сказал он Дамьену.

— Да, смерть наступила быстро. Непрерывного сдавливания пальцами сонной артерии в течение пятнадцати-тридцати секунд бывает достаточно.

Удушение руками скорее вызывает остановку сердца, чем веревка. Так что сдавливание артерии пальцами быстрее достигает цели. А эти царапины на шее — следы ее попыток освободиться.

— Значит, ее убийца был силачом.

— Во всяком случае, сильнее, чем она.

— И он отрезал ей ноги уже после того, как убил.

— Точно. Сразу видно, что он изуродовал ее мощным инструментом.

— Типа пилы?

— Скорее сечкой для рубки мяса. Раны чистые, и он даже позаимствовал на кухне разделочную доску. Вон она. А сечку он унес вместе с ногами.

— Это не сексуальное насилие.

— Хладнокровное, чисто исполненное преступление.

— Продуманное.

— До мельчайших деталей, Жером. Ты видел утопленный в ванне пылесос?

— Видел.

— По-моему, я здесь найду не много следов ДНК, что в комнате, что в фильтре пылесоса.

— Думаю, ты не ошибаешься.

— Если только это не серийный убийца…

Тут слова техника прервал громкий крик. Это Хадиджа Юнис орала на Гнома. Бартельми и Дамьен обменялись усталыми улыбками.

— Я никогда не думал, что буду так скучать по нашей начальнице, — сказал Бартельми. — Этого человека мне просто не вынести.

Дамьен сочувственно пожал плечами и пробормотал:

— Он вряд ли надолго здесь задержится. А пока — мужайся, старина, особенно если это серийный убийца.

Хадиджа Юнис стояла на коленях около своей подруги. Маленькая толстушка с блуждающим взглядом, прижавшись спиной к стене, отчаянно брыкалась и ловила ртом воздух, как вытащенная из воды рыба. Казалось, она хотела пройти сквозь стену. Садовый Гном, вынув свою историческую трубку, чтобы придать себе значительности, ошеломленно смотрел на девушек.

— Говорю вам, надо позвать ее психиатра! Он живет рядом, на улице Фобур-Сен-Дени, доктор Антуан Леже. Неужели это так сложно, черт вас побери?!

— Следите за выражениями, мадемуазель.

— Но вы же видите, что у нее нервный срыв! Хотела бы я посмотреть на вас в такой ситуации.

— Полиция не позволяет себе такой роскоши, как маленькие срывы, мадемуазель. А ведь нам приходится видеть и слышать такое! Кроме того, меня интересует, почему у вашей подруги срыв и почему вы так агрессивно настроены. Вы что-то скрываете, и, поверьте мне, вы должны об этом рассказать!

«Караул!» — воскликнул про себя Жером Бартельми и решил самостоятельно порыться в домашней аптечке. Когда он вернулся в кухню, дело не сдвинулось с мертвой точки ни на йоту. Толстушка Хлоя тяжело всхлипывала, а смуглая Хадиджа пыталась дать отпор Гному, одновременно обнимая свою подругу, словно Дева Мария, ласкающая слишком пухлого Иисуса. Бартельми положил на стол упаковку «лексомила» и незаметно указал на лекарство Хадидже.

— В таком состоянии она вам ничего не скажет. И я тоже, черт возьми!

— Но мне некуда торопиться. Табаку хватит на весь день. А больше мне ничего не надо.

— Вы серьезно, или мне снится кошмар?

«Проклятие! А все из-за тебя, Лола Жост! Почему же ты ушла, дорогая начальница? Почему?»

— Бартельми!

— Патрон?

— Допросите соседей и возьмите с собой Вернье. Этому парню нужно поработать на месте.

Бартельми не стал дожидаться, пока начальник передумает. Он ухватил новичка, велел ему нацепить униформу и допросить, в соответствии с приказом комиссара, всех жителей дома. Потом он отправился на поиски Антуана Леже, психиатра, улица Фобур-Сен-Дени. В двух шагах отсюда. Несложно. Если бы не воскресенье.

По пути он представлял себе, как выглядит этот Антуан. Собирая свидетельские показания разных людей, он разработал собственную маленькую теорию имен: если люди нередко бывают похожи на своих собак, то точно же так они соответствуют своим именам. В отношении некоторых его теория подтверждалась чаще, особенно в отношении Антуанов. Чаще всего Антуаны оказывались кудрявыми блондинами с несколько наивным выражением лица, благодаря которому они выглядят молодыми даже в преклонном возрасте.

Лейтенант Бартельми быстро нашел медную табличку с нужным ему именем. Психиатр был еще и психоаналитиком.

Бартельми поднялся на второй этаж и понял, что его теория верна: у доктора были светлые волосы, а в красивом лице отчетливо просматривалось что-то детское. Интерьер квартиры, служившей, видимо, и приемной, выдержан в спокойных, нераздражающих тонах — бежевом и голубом, призванных успокаивающе действовать на пациентов. Да-да, это наверняка так.

— Чем могу быть полезен? — спросил доктор Леже красивым строгим голосом.

— Доктор, срочно требуется помощь. Одной из ваших пациенток. Хлое Гардель. У нее нервный срыв. Ей очень плохо. Ее соседка, Ванесса…

— Ванесса Ринже?

— Ее убили.

Легкое беспокойство в голубых глазах, гораздо более ярких, чем отделка комнаты. Легкое беспокойство — и больше ничего; этого врача нервным срывом явно не удивишь.

— А вы…

— Лейтенант Жером Бартельми, комиссариат десятого округа.

Психиатр покачал головой и прищурился, как будто слова офицера вызвали у него воспоминание о чем-то давно ушедшем.

— Итак, доктор, заканчивайте то, что сейчас делаете, только побыстрей, а то, неровен час, мой шеф заберет бедняжку в участок.

Он уже собрался уходить, когда увидел далматина. Прекрасное животное с большими черными глазами. На первый взгляд, пес не походил на своего хозяина. И все же. Он рассматривал посетителя, не издавая ни звука и не нервничая. А ведь он вполне мог позволить себе тявкнуть, поворчать, обнюхать подметки, покрутиться вокруг ног.

— Мы идем, — сказал Леже.

— Мы?

— Да, Зигмунд и я. Мой пес не любит оставаться дома один.

— Как хотите, но вам придется оставить его на лестничной площадке. В квартире море крови. И остатки ДНК. Вы понимаете?

— Да, я в курсе, лейтенант.

Выйдя из дома, Жером Бартельми заколебался: вернуться через Пассаж-дю-Дезир или позволить ногам привести его на улицу Эшикье. Именно оттуда, из дома номер тридцать два, Лола Жост изливала на мир свое презрение. Поскольку именно это — презрение — и нужно, чтобы покинуть сплоченную команду, отряд, попадавший в самые разные переделки, но умевший посмеяться, если все заканчивалось хорошо. Ты не имеешь права отгораживаться от мира, сваливая дурное и хорошее, грязь и радость в одну кучу. Особенно если ты была начальницей, которую никто не смел оскорбить кличкой вроде «толстуха», или «злюка», или «сука», или «старуха», или «толстая сука», хотя порой каждому из подчиненных этого очень хотелось. Было за что. Лола Жост была непростой женщиной, Лола Жост обладала скверным характером, Лола Жост не имела модельной внешности.

Незаметно ноги его повернули на юг, по направлению к бледному солнцу, которое силилось прорвать завесу серых туч, но напоминало лишь тусклую лампочку за бумажной ширмой. Погруженный в свои мысли, лейтенант Бартельми прошел улицу Энгьен. Если память ему не изменяет, начальница жила на следующей улице. Тут он замедлил шаги. А что, если она просто выставит его вон, сопроводив свои действия вместо приветствия хорошим ругательством? А что, если, стоя на коврике для вытирания ног, он вынужден будет как дурак звонить и звонить в дверь до умопомрачения? А что, если она уехала из Парижа и греет свои старые кости в каком-нибудь милом местечке, не таком сыром и не таком густонаселенном, она ведь теперь не любит людей… Да нет… ничего подобного. Лола Жост не раз повторяла всякому, кто был готов ее слушать, что она терпеть не может бесполезных перемещений в пространстве и всех этих вылазок, возможности для которых представляются во время коротких и длинных выходных, отпусков, субботних отгулов и праздничных дней. За одним исключением: начальница ездила в Сингапур, чтобы проведать своего сына и внучек. Но это делалось ради семьи, а отнюдь не ради экзотики. Нет, она никогда даже не говорила об этом отпуске, проведенном на экваторе. А расспрашивать ее было бесполезно.

«Она с нами справлялась, да-да, со всеми. А что касается перемещений в пространстве, то она совершила его, когда вынесла свое тело из маленького кабинета, чтобы никогда больше туда не возвращаться», — думал Жером Бартельми, поднимаясь по лестнице и не обращая внимания ни на лифт, ни на консьержа. Не так уж глупа была его начальница: она жила на втором этаже.

Рядом с ее именем красовалась медная кнопка, соединенная с механизмом звонка и вызывавшая неизвестно какую реакцию в цепи. Здесь, перед этой безликой дверью, больше всего напоминавшей обычную доску из клееной фанеры, Бартельми почувствовал, что душа уходит в пятки. У него подкосились ноги, и язык прилип к гортани, а между тем ему ведь придется что-нибудь говорить. До сих пор он только и делал, что вспоминал былую обиду. Неважное начало, но он все-таки позвонил. Несколько раз. Но ничего не произошло. Никакой реакции в цепи. Не повезло. Но вдруг, стоя на лестничной площадке, где приятно пахло жареным хлебом и воскресным завтраком, Жером Бартельми улыбнулся и вытащил из кармана мобильный телефон, о существовании которого совсем забыл, поддавшись внезапно нахлынувшей горечи. Конечно, номер начальницы был записан у него под именем Лола — фамильярность, позволительная лишь в пределах электронной записной книжки.

«Самое интересное, что ее зовут вовсе не Лола», — вспомнил лейтенант, нажимая на кнопки аппарата. Ее настоящее имя было Мария Тереза. И, конечно, оно подходило ей больше, чем Лола. Это было, пожалуй, единственным проявлением кокетства с ее стороны… Хотя иногда, когда она с сигаретой в зубах и скрещенными на груди руками усаживалась на подоконник у себя в кабинете и, подтянув юбку до колен, выставляла ноги (совсем недурные, принимая во внимание ее габариты) на всеобщее обозрение и начинала хриплым голосом, растягивая слова на швейцарский манер, рассказывать подробности дела, обводя комнату при этом своими умными глазами, — тогда Марию-Терезу Жост хотелось назвать Лолой.

Она ответила после пятого звонка, и сердце Бартельми подпрыгнуло. Как было здорово снова услышать этот строгий голос, хриплый от неумеренного курения, немного задыхающийся, но подавляюще властный.

— Алло, мадам Жост! Это Бартельми. Я стою у вас на пороге.

— А что тебе надо от моего порога?

— Э-э… я веду в этом квартале расследование вместе с Садовым Гномом и… я пришел, чтобы глотнуть у вас свежего воздуха и кофе, если таковой случайно найдется.

— Мальчик мой, прежде всего ты пришел, чтобы меня разбудить.

— Вы еще спите! В это время! Поверить не могу!

— Не вижу, кому, кроме тебя, это мешает.

— Ну, я просто хотел сказать, что сиесты не в вашем духе.

— Оставь свои извинения при себе, Бартельми. Он пришел выпить кофе! Две секунды — я только влезу в халат.

«Как легион под Колвези», — подумал лейтенант, прождав добрых пять минут. Наконец дверь открылась, и показалась Лола с отекшим и помятым лицом, ее «дружелюбный» взгляд обжигал, как хлыст. Халат Лолы походил на тот, в котором щеголял Кларк Гейбл в фильме «Унесенные ветром», но он по крайней мере выглядел теплым. Поскольку стало холодно, и все такое…

Бартельми уже пару раз бывал у начальницы. Она жила в скверной двухкомнатной квартирке со слишком большим коридором и слишком маленькой кухней, отделанной в спокойных зеленых и розовых тонах, которые несомненно помогали сохранять философское спокойствие, когда владельцы пиццерии на первом этаже начинали раздавать указания своим служащим в любое время дня и ночи. Он снял ботинки, надеясь завоевать этим доверие хозяйки, и последовал за ней в гостиную. Почти вся комната была занята огромным столом, раздвинутым во все стороны. На нем лежала доска, а на доске — пазл, при одном взгляде на который начинала болеть голова.

— «Сикстинская капелла» из пяти тысяч кусочков, — объявила Лола. — Так сказать, порок в чистом виде. Я как дура собирала его весь вчерашний день. Из-за этого чертова Микеланджело я легла спать только в три часа ночи!

— Впечатляет, — сказал Бартельми.

— Ты правда хочешь кофе?

— Нет.

— Тем лучше, потому что меня тошнит. Я вылакала бутылку пятидесятилетнего портвейна: лицо Евы, изгнанной из рая, заставило меня повозиться. Я собираюсь приготовить мятный настой. Будешь?

— Обязательно, мадам.

— У тебя такой тон, как будто ты хочешь о чем-то попросить.

— Я ни о чем не хочу просить, мадам, кроме, разве что… Я чувствую себя совсем разбитым, но это не грипп.

— В твоем возрасте это не страшно.

— Вы предпочитаете рассматривать Сикстинскую капеллу, а мне бы хотелось, чтобы нарисованным был Садовый Гном. Его вид меня подавляет, методы приводят в отчаяние, а тупость — ошеломляет.

— Тщетна привлекательность того, что недоступно. Если умерла надежда, то должно умереть и желание.

— Молитва буддийской монахини? — спросил Бартельми без тени смущения.

Он давно привык к цитатам своей начальницы, которая в прошлой жизни преподавала французский и заставила не одно поколение школьников блуждать в его дебрях.

— Нет, элегия Берто. Я просто хочу попросить тебя усвоить одну вещь: ноги моей больше не будет в комиссариате.

— Все-таки с вашей стороны было неразумно уходить, когда до пенсии оставалось меньше года.

— Я пришла в полицию не за привилегиями государственной службы. А причины моего ухода касаются только меня.

— Ваши причины известны всем, — храбро возразил Бартельми, оставив ледяной взгляд начальницы без внимания. — Ваши причины зовут Туссен Киджо.

Лола Жост смерила своего бывшего коллегу надменным взглядом и, не говоря ни слова, направилась в кухню. Бартельми, убедившись, что в этом доме он все еще persona grata, слушал, как она гремела кастрюлями. Она вернулась, величественная, с каменным лицом, держа в руках поднос, на котором стоял чайник с горячим настоем и две чашки. Ее ужасающий халат волочился за ней, как шлейф.

— Убери-ка отсюда эту доску, да смотри не повреди «Сикстинскую капеллу».

Бартельми подчинился с вновь обретенным чувством облегчения от того, что есть рядом человек, достаточно компетентный и способный прояснить ситуацию и развеять окутывавший его туман. Начальница, руководитель, не терпящая ничтожеств. Конечно, это была иллюзия, но она так приятно грела душу. Ни один кусочек пазла не упал на зеленый ковер.

— Ну, рассказывай, — вздохнула она, — и тебе полегчает, и я развлекусь.

И Бартельми рассказал о белокурой Ванессе и двух ее подругах с Пассаж-дю-Дезир. О девушках, которые отнюдь не купаются в золоте и снимают маленькую квартиру в складчину, чтобы иметь возможность жить в центре Парижа. Он описал бледное нетронутое лицо жертвы, быстрое и сильное удушение, фокус с пылесосом, отсутствие в преступлении сексуального оттенка. Рассказал он и о ногах, несомненно отрубленных сечкой; Бартельми особо задержался на этих отрубленных и исчезнувших ногах. Он упомянул об отсутствии материала для анализа ДНК, потенциальных врагов, мобильного телефона и смысла. И еще этот контраст. Непонятный контраст между мгновенным удушением и грязным надругательством, нетронутым лицом и двумя липкими обрубками. И все это произошло со скромной служащей, не имевшей, если верить ее соседкам, темного прошлого. Никакого личного дневника, никаких писем, только этажерка с детскими книгами вроде «Девочки со спичками», куклы и мягкие игрушки.

Лола Жост обхватила пальцами горячую чашку; ее очки запотели от пара, и по глазам ничего нельзя было прочесть. Хладнокровно рассказывая ей об искалеченном трупе, он рисковал, ибо воскрешал в ней воспоминания о смерти лейтенанта Туссена Киджо. Его внезапный и насильственный уход из жизни стал началом проблем, той искрой, от которой разгорелся пожар, оставивший после себя только пепел. Под руководством своей начальницы все парни комиссариата Десятого округа объединились в сплоченную команду. Сейчас от нее остались лишь головешки: каждый день Садовый Гном еще подливал масла в огонь с наивной жестокостью дурачка, уже с утра теряющего интерес к работе. Неудивительно, что в результате всего этого хочется обратиться к психиатру. Не важно, зовут ли его Антуан или Жан-Гедеон. Далматин ли у него или обезьяна с Борнео.

— Я знаю Хадиджу и Хлою, — сказала Лола, прервав молчание. — Они официантки в «Дневных и ночных красавицах», ресторанчике на Пассаж-Бради, где я люблю посидеть. По-моему, они милые девушки. Груссе их немного помучает, но потом отпустит.

— Ну, на него это не похоже. Следов взлома нет. То есть либо у убийцы были ключи от квартиры, либо его впустила сама Ванесса.

— Ты прекрасно знаешь, Бартельми, что семьдесят процентов убийств совершается именно близкими жертвы или ее друзьями. Ну, а если это знаешь ты, то уголовная полиция и подавно. Он работает с соседками Ванессы. Да любой нормальный полицейский сделал бы то же самое.

— Образ мыслей Садового Гнома беспокоит меня гораздо меньше, чем стиль его работы.

— Я дам тебе хороший совет, Бартельми: предоставь все времени. И ты увидишь: все образуется.

— Но сердце мне подсказывает совсем другое. А оно редко ошибается.

— Ты знаешь метафизику пазла, Бартельми?

Он ограничился тем, что отрицательно покачал головой.

— Нужен один-единственный, кусочек, и тогда вся вселенная собирается в единое целое. При условии, конечно, что ты ограничишь вселенную разумными рамками. Рамками вселенной, которая нам доступна. Когда ты сгибаешься под непосильным бременем, надо просто облегчить себе ношу, Бартельми.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, мадам.

— Да, в прежние времена ты был посообразительнее. Я хочу сказать вот что: я не могу больше переступать порог комиссариата Десятого округа. Это для меня физически невозможно. Я не могу больше садиться за свой стол, как будто ничего не произошло, и править вашей бандой остолопов железной рукой в бархатной перчатке, пряча каменное лицо под карнавальной маской. Я была, но меня больше нет. Я давала, но больше мне дать нечего. Поэтому сейчас я собираю пазлы, и это нехитрое занятие меня удовлетворяет. Полностью.

— Трудно поверить.

— Я не прошу тебя в это поверить, мой мальчик, ты же не гуру. Что бы ты о себе ни думал. Сейчас вами управляет Жан-Паскаль Груссе, он же офицер уголовной полиции. Он вовсе не такой мерзавец, каким кажется. Он разрешает тебе искать кусочек.

— Кусочек?

— Кусочек пазла, глупый. Тот кусочек, который ты положишь на место в завершение следствия, и хотя бы на пять минут весь мир окажется в твоих руках. Это твой триумф и твое служение, малыш. Но для этого, наверное, надо начать твое следствие поскорее. Тебе не кажется?

Бартельми скептически поднял брови и поднес к губам чашку. Он снова заколебался. На фасаде дома напротив видны были серые и серебристые вспышки, нет, скорее серые. Придется идти туда. Это точно. И неизбежно. Допрашивать людей, выяснять, не видели ли они кого-нибудь, не знают ли чего-нибудь, что они думают о Ванессе Ринже, Хлое Гардель или Хадидже Юнис. До бегства Лолы Жост эта кропотливая работа вполне удовлетворяла Жерома Бартельми. Он чувствовал себя ищейкой, идущей по следу, шарящей носом в грязи, но ничуть этим не брезговал, даже наоборот, ибо его начальница тоже совала свой нос во все канавы квартала, не пропуская ни одной. Но это время кончилось. Они снова остались в одиночестве.

Бартельми неохотно попрощался. Он пришел, чтобы избавиться от сомнений, а уходил с уверенностью. Если умерла надежда, то должно умереть и желание. Когда-то Лола Жост была потрясающе въедливой, ее невидимый меч постоянно был занесен над кварталом, от ее тяжелых шагов амазонки дрожала улица, но сейчас она была лишь немолодой толстухой, собирающей пазлы.

Проводив своего бывшего коллегу, Лола Жост подошла к окну и, глядя на дождь, попыталась восстановить в памяти лицо Ванессы Ринже. Ей вспомнилась красивая девушка с вечно холодным или грустным лицом. Она время от времени встречала ее в магазинах, ее неизменно темная одежда подчеркивала нежный цвет лица, напоминающий лепестки камелии.

Лола перестала думать о Ванессе и отошла от окна. Она съела два кусочка хлеба с тмином и банан — источник магния, стимулирующего умственную, а тем более мышечную активность. Кашляя, она выкурила сигарету и вымыла посуду, одновременно слушая новости по «Франс инфо». Диктор рассказывал о налете на Елисейских Полях. Около пяти часов утра три человека в масках, вооруженные штурмовыми автоматами за несколько минут обчистили обменный пункт и забрали кругленькую сумму — полтора миллиона евро. Они исчезли также, как и появились, оставив на месте преступления машину, которую использовали в качестве тарана. В сухом остатке — шоковое состояние канадской туристки и заявление представителя Отдела по борьбе с бандитизмом о том, что времена меняются. Сейчас они имеют дело с новым поколением преступников, у которых, в отличие от их предшественников, нет ни кодекса чести, ни профессионального опыта, ни осознания степени риска. Сегодня эти молодые преступники, чаще всего выходцы из пригородов столицы, вооруженные военной техникой и непробиваемой наглостью, таким же образом нападают на ювелирные магазины, обменные пункты, аукционные залы. Они действуют быстро, немыслимо рискуют и, не колеблясь, сбывают с рук свою добычу. Их жизнь — бешеная гонка, в которой нет места раздумьям о завтрашнем дне.

— Да, мой мальчик, это тебе не респектабельные рантье, — вслух заметила Лола Жост прежде чем выключить радио.