Коронованный
Валентайн покачнулся и ухватился свободной рукой за стол, чтобы не упасть и не пролить вино.
"Очень странно,— подумал он,— это головокружение, эта путаница. Слишком много вина… спертый воздух… возможно, тяготение здесь, глубоко под землей, сильнее…"
— Предложите тост, ваша светлость,— пробормотал Делиамбер.— Сначала за Понтифика, потом за его помощников, а потом…
— Да-да, я знаю.
Валентайн неуверенно огляделся, как загнанный зверь, окруженный копьями охотников.
— Друзья…— начал он.
— За Понтифика Тивераса! — отчетливо прошептал Делиамбер.
Друзья… Да, те, кто были самыми дорогими ему, все сидели рядом. Почти все, кроме Карабеллы и Элидата: она держала путь на запад для встречи с ним, а Элидат был занят повседневными заботами Правительства на Горе Замка в отсутствие Валентайна. Но другие были здесь: Слит, Делиамбер, Тунигорн, Шанамир, Лизамона и Эрманар, Тизана, скандар Залзан Кавол, хьерт Азенхарт… Да, все дорогие ему, все — опора его жизни и власти.
— Друзья,— сказал Валентайн,— поднимите ваши кубки с вином, присоединяйтесь к еще одному тосту. Вы знаете, что мне не было даровано Богом насладиться покоем на троне. Вам всем известны те невзгоды, которые свалились на меня: вызовы, которые надо было принять достойно; задачи, что стояли передо мной; проблемы, которые мне надо было разрешить…
— Я думаю, это не та речь,— произнес кто-то за его спиной.
Делиамбер снова забормотал:
— За его величество Понтифика! Вы должны предложить тост за его величество Понтифика!
Валентайн не обратил на них внимания. Слова, которые он произносил теперь, казалось, гармонировали с его внутренними ощущениями.
— Если я перенес эти трудности с определенной легкостью,— продолжал он,— это только потому, что у меня была поддержка, совет, любовь такого круга друзей, какие имели лишь немногие правители. Это с вашей помощью, добрые друзья, мы придем наконец к разрешению тех конфликтов и проблем, которые обрушились на Маджипуру, и войдем в эру верной дружбы, которую мы все желаем. Итак, поскольку мы готовимся двинуться завтра в наше королевство и горим нетерпением предпринять великий крестный ход, я предлагаю последний тост этого вечера, друзья мои, за вас — тех, кто поддерживал и обучал меня на протяжении всех этих лет и кто…
— Как странно он выглядит,— пробормотал Эрманар.— Он болен?
Спазм необыкновенной боли охватил Валентайна. В ушах возникло приглушенное жужжание, дыхание стало жарким, как огонь. Он почувствовал, что погружается в ночь, настолько ужасную, что она затмила весь свет и пронеслась в его душе, словно поток черной крови. Кубок выпал из его руки и разбился, и ему показалось, что весь мир разбился, разлетевшись на тысячи мелких осколков, в беспорядке заполнивших все уголки Вселенной. Головокружение стало нестерпимым. И темнота… эта абсолютная и всеобщая ночь, полное затмение.
— Ваша светлость! — закричал кто-то. Может, это был Хиссун?
— У него послание! — воскликнул другой голос.
— Послание? Как, ведь он же не спит.
— Милорд! Милорд! Милорд!
Валентайн посмотрел вниз. Все было черным: черная заводь ночи, поднимающейся снизу. Чернота казалась ему манящей. "Иди,— говорил спокойный голос,— здесь твой путь, здесь твоя судьба: ночь, темнота, рок. Соглашайся, соглашайся, лорд Валентайн. Понтифик был Коронованным, но ты им никогда не будешь. Соглашайся!" И Валентайн подчинился, поскольку в этот момент замешательства и беспомощности духа он больше ничего не смог бы сделать. Он вглядывался во мрак, окружавший его, и, бессознательно повинуясь, медленно погружался в эту всеохватывающую темноту.
"Я мертв,— подумал он.— Я плыву на гребне черной реки, которая возвращает меня к Истокам, и скоро окажусь на берегу и пойду искать дорогу, которая ведет к Мосту Прощаний. А потом я перейду к тому месту, где все живое имеет свое начало и свой конец".
Незнакомое чувство умиротворения наполнило его душу, ощущение восхитительной легкости и удовлетворения, радостное осознание того, что вся Вселенная объединилась в счастливой гармонии. Он будто очутился в колыбели, тепло укутанный, свободный наконец от мук верховной власти. О, как это было прекрасно! Лежать спокойно и не обращать внимания на проносящуюся мимо мирскую суету! И это есть смерть? Ну, тогда смерть — наслаждение!
— Вы обманываетесь, милорд. Смерть есть конец наслаждения.
— Кто это говорит со мной?
— Вы знаете меня, милорд!
— Делиамбер? Ты тоже мертв? О, какое это приятное состояние — смерть, мой друг!
— Вы в безопасности, правильно. Но вы не мертвы.
— Я ощущаю это, как смерть.
— Неужели у вас такой основательный опыт, милорд, что вы можете говорить о смерти с такой уверенностью?
— Что же это, если не смерть?
— Всего лишь чары колдовства,— сказал Делиамбер.
— Одни из твоих, колдун?
— Нет, не мои. Но если вы разрешите, я могу освободить вас от них. Давайте просыпайтесь. Просыпайтесь!
— Нет, Делиамбер! Позволь мне остаться.
— Вы должны, милорд.
— Должен? — с горечью произнес Валентайн.— Должен! Всегда должен. Разве мне нельзя отдохнуть? Позволь мне остаться там, где я нахожусь, мне хорошо там! Я не испытываю желания воевать, Делиамбер.
— Просыпайтесь, милорд.
— Скажите, что это моя обязанность проснуться.
— Мне не нужно говорить то, что вам и так хорошо известно. Просыпайтесь!
Он открыл глаза и обнаружил, что находится между небом и землей, развалившись на руках Лизамоны Халтин. Амазонка несла его, словно он был куклой, прижавшейся к ее обширной груди. "Ничего удивительного, что я вообразил себя в колыбели,— подумал он,— или плывущим вниз по темной реке!" Рядом с ним был Отифон Делиамбер, устроившийся на левом плече Лизамоны. Валентайн понял, какие чары вернули его из обморочного состояния; кончики трех щупальцев уруна касались его: один — лба, другой — щеки, третий — груди.
Он сказал, чувствуя себя безмерно глупо:
— Вы можете теперь опустить меня.
— Вы очень слабы, ваша светлость,— прогромыхала Лизамона.
— Я думаю, что не настолько слаб. Отпустите меня.
Осторожно, словно Валентайну было девять лет, Лизамона опустила его на землю. Сразу же волна головокружения качнула его, и он вытянулся, чтобы прислониться к гигантской женщине, которая все еще покровительственно парила рядом. Его зубы выбивали дробь. Тяжелая мантия прилипла к влажной потной коже, как саван. Он боялся, что, если закроет глаза только на мгновение, эта тьма поднимется и снова поглотит его. Но он заставил себя крепиться, даже если это была одна видимость. Старая закалка заявила о себе: он не мог допустить, чтобы его видели слабым и беспомощным, какой бы безрассудный страх не наполнял его душу.
Спустя мгновение он почувствовал себя намного спокойнее и огляделся вокруг. Они вынесли его из большого зала, и он находился в каком-то ярко освещенном коридоре, стены которого были инкрустированы тысячей переплетенных и покрывающих друг друга эмблем Понтифика. Непостижимый для глаз Лабиринт повторялся снова и снова. Толпа людей разрасталась возле него; все выглядели встревоженными, обеспокоенными: Тунигорн, Слит, Хиссун и Шанамир из его личного окружения, а также некоторые из приближенных Понтифика, Хорнкаст и старый Дилифон; а за ними полдюжины других, коротко остриженных голов в желтых масках.
— Где я? — спросил Валентайн.
— Еще немного и вы будете в своих покоях, ваша светлость,— сказал Слит.
— Я долго был без сознания?
— Только две или три минуты. Вы начали падать, когда произносили свою речь. Но Хиссун и Лизамона подхватили вас.
— Это все равно,— сказал Валентайн.— Полагаю, что я выпил слишком много, кубок одного да еще кубок другого.
— Сейчас вы совершенно трезвы,— сказал Делиамбер.— И это всего несколько минут спустя.
— Позвольте мне думать, что все дело в вине,— сказал Валентайн,— еще хоть немного.
Коридор сворачивал влево, и перед ним возникла высокая арка и в ней дверь его покоев, инкрустированная эмблемой, изображавшей лучистую звезду с выгравированной личной монограммой ЛВК.
— Где Тизана? — крикнул он.
— Здесь, милорд,— произнесла неизвестно откуда взявшаяся толковательница снов.
— Хорошо. Я приглашаю вас войти со мной. Также Делиамбера и Слита. Больше никого. Понятно?
— Могу я тоже войти? — раздалось из группы представителей Понтифика.
Голос принадлежал тонкогубому сухопарому мужчине со странной пепельной кожей, в котором Валентайн узнал Сепультрова, врача Понтифика Тивераса. Он покачал головой.
— Я благодарен вам за участие. Но думаю, что вы не понадобитесь.
— Такой внезапный обморок, милорд, нужно поставить диагноз.
— В этом есть смысл,— тихо заметил Тунигорн.
Валентайн пожал плечами.
— Тогда позже. Сначала дайте мне поговорить с моими советниками, дорогой Сепультров. А потом вы можете постучать мне по коленке, если думаете, что это необходимо. Идемте, Тизана, Делиамбер…
Он величественно вошел в свои покои, изо всех сил храня царственную манеру держаться, и почувствовал облегчение, когда тяжелая дверь отделила его от сутолоки в коридоре. Он сделал долгий медленный выдох и упал на парчовую кушетку, чувствуя дрожь во всем теле.
— Ваша светлость? — мягко спросил Слит.
— Подожди. Подожди. Дай мне прийти в себя.
Он потер свой пульсирующий лоб и больные глаза. Напряжение, которое понадобилось ему там, за дверью, чтобы сделать вид, что он полностью оправился от случившегося с ним в банкетном зале обморока, дорого стоило ему. Но постепенно силы возвращались к нему. Он посмотрел на толковательницу снов. Крепкая старушка, толстая и сильная, казалась ему просто источником доброты и уюта.
— Подойти, Тизана, сядь со мной,— сказал Валентайн.
Она уселась рядом и обняла его за плечи.
"Да,— подумал он.— О да, хорошо!" Тепло снова просочилось в его охладевшую душу, и темнота отступила перед стремительным потоком нежности, охватившим его. Стойкая, надежная и мудрая женщина, которая в дни его ссылки первой открыто приветствовала лорда Валентайна, тогда как он сам все еще считал себя жонглером Валентайном. Как часто за годы его восстановленного правления разделяла она через сон-вино открывавшееся ей, обнимала его, чтобы узнать тайны буйных образов, приходивших к нему во сне! Как часто облегчала она его королевскую участь.
Она сказала:
— Я сильно испугалась, когда увидела, что вы падаете, лорд Валентайн, а вы знаете, что я не из тех, кто легко пугается. Вы говорите, все дело в вине?
— Так я сказал там, за дверью.
— Но я думаю, что причина не в вине.
— Делиамбер считает, что это чары колдовства.
— Но чьи? — спросила Тизана.
Валентайн посмотрел на уруна:
— Ну?
Делиамбер изобразил напряжение, которое Валентайн редко видел в маленьком существе: беспокойное свертывание и помахивание бесчисленных щупальцев, странный блеск в его больших желтых глазах, жующие движения птичьего клюва.
— Я не нахожу ответа,— сказал наконец Делиамбер.— Просто как не все сны есть послания, так не все чары кем-то напущены.
— Некоторые чары возникают сами, так? — спросил Валентайн.
— Не совсем. Но есть чары, возникающие спонтанно — изнутри, милорд, внутри кого-нибудь, образуясь в пустотах души.
— Как это понять? Что я сам на себя напустил колдовство, Делиамбер?
Тизана произнесла мягко:
— Сны… чары… это все одно и то же, лорд Валентайн. Некоторые предчувствия становятся известными через вас. Предзнаменования проталкиваются наружу. Буря собирается, и это только ранние предвестники.
— Но если только я не рассказал вам об этом сне, я еще ничего не говорил тебе, не так ли?
— Мне кажется, вам снился хаос, милорд?
Валентайн уставился на нее:
— Как ты узнала это?
Пожав плечами, Тизана сказала:
— Потому что хаос должен прийти. Мы все признаем эту истину. В мире это незаконченное дело, и оно требует законченности.
— Формодеи, ты имеешь в виду,— пробормотал Валентайн.
— Мне не хотелось бы,— сказала старуха,— давать вам советы по существу дела…
— Избавьте меня от своей тактичности. От своих советников я жду советов, а не тактичности.
— Мое королевство — это только королевство снов,— сказала Тизана.
— Мне снился снег на Горе Замка и большое землетрясение, которое раскололо мир на части.
— Я растолкую вам этот сон, милорд.
— Как ты можешь растолковать его, когда мы не пили еще сон-вино.
— Разговоры сейчас не ко времени,— твердо сказал Делиамбер,— Коронованный имел достаточно видений для одной ночи. Ему не следует теперь пить сон-вино. Я думаю, это может подождать пока…
— Этому сну не нужно вина,— сказала Тизана.— Ребенок может растолковать его. Землетрясение? Мир разлетелся на осколки? Но вы должны готовиться к тяжелым испытаниям, милорд.
— Что ты говоришь?
Ответил Слит:
— Это предзнаменование войны, ваша светлость.
Валентайн повернулся вокруг и уставился на маленького человека.
— Война? — закричал он.— Война? Я должен снова сражаться? Я был единственным Коронованным за восемь тысяч лет, который выводил армию в бой, я должен делать это дважды?
— Наверняка вы знаете, милорд,— сказал Слит,— что война за восстановление была всего лишь прелюдией настоящей войны, которая должна произойти, войны, которая готовилась много веков и которой, я думаю, нельзя избежать.
— Нет неизбежных войн,— заметил Валентайн.
— Вы так думаете, милорд?
Коронованный сурово посмотрел на Слита, но не ответил. Они говорили ему то, что было ему уже известно без их помощи, но он не хотел этого слышать и все же слышал, чувствуя, как ужасное беспокойство проникает в его душу.
Спустя мгновение он поднялся и начал молча бродить по комнате. В дальнем конце ее находилась громадная жуткая скульптура, сделанная из изогнутых костей морских драконов в форме сплетенных пальцев пары сжатых поднятых рук, а возможно, сцепленных клыков какой-то колоссальной демонической пасти. Долго стоял перед ней Валентайн, поглаживая блестящую отполированную кость. Незаконченное дело, так сказала Тизана. Да-да. Формодеи. Формодеи, метаморфы, пиуривары. Назовите их каким хотите именем: истинные коренные жители Маджипуры, те, у кого этот дивный мир был украден поселенцами со звезд четырнадцать тысяч лет назад. Восемь лет, размышлял Валентайн, я боролся за то, чтобы понять нужды этих людей. И я все еще ничего не знаю.
Он повернулся и сказал:
— Когда я поднялся говорить, мои мысли были о том, что говорил прекрасный оратор Хорнкаст: Коронованный — есть весь мир и весь мир есть Коронованный. И внезапно я стал Маджипурой. Все, что происходило везде в этом мире, пронеслось через мою душу.
— Вы испытывали это прежде,— сказала Тизана.— В снах, о которых я рассказывала вам, когда вы сказали, как видели двадцать миллиардов золотых нитей, прорастающих из почвы, и вы держали их все своей правой рукой. И другой сон, когда вы широко раскинули свои руки и обняли мир, и…
— Это было другое,— сказал Валентайн.— На этот раз мир распался на куски.
— Как это?
— Буквально. Разрушился на осколки. Не осталось ничего, кроме моря темноты… в которое упал я…
— Хорнкаст говорил правду,— тихо сказала Тизана.— Вы — этот мир, ваша светлость. Темное знание находит свой путь к вам, и оно приходит по воздуху со всего окружающего вас мира. Это послание, милорд. Не самой Леди и не Короля Снов, но всего мира.
Валентайн взглянул в сторону уруна.
— Что вы скажете на это, Делиамбер?
— Я знаю Тизану, наверное, уже пятьдесят лет, и я никогда еще не слышал глупости из ее уст.
— Тогда это означает, что война будет?
— Я думаю, что она уже началась,— ответил Делиамбер.
Хиссун не скоро простит себе, что опоздал на банкет. Его первое официальное мероприятие с тех пор, как он был введен в штат лорда Валентайна, и он не смог прибыть вовремя. Это было непростительно.
Частично в этом была вина его сестры Айлимур. Все время, пока он примерял свою новую официальную одежду, она суетилась вокруг, нервничала, поправляла ленту на плече, беспокоилась о длине и покрое его туники, находила отметки царапин на его отполированных туфлях, которые были бы незаметны любому глазу, но не ее. Ей было пятнадцать, очень трудный возраст для девушек,— любой возраст был трудным для девушек, иногда думал Хиссун… И в эти дни она стремилась распоряжаться всем, самоуверенная, захваченная простыми житейскими заботами.
Так в своей жажде добиться в нем совершенства к банкету Коронованного она помогла ему опоздать. Она потратила, как ему показалось, добрых двадцать минут, пока вертела в руках эмблему его должности — маленький золотой эполет-звезду, который он должен был носить на левом плече в петле ленты. Она беспрестанно перемещала его на долю дюйма то туда, то сюда, чтобы добиться точного его расположения в середине, пока наконец не сказала:
— Все в порядке. Годится. Ну посмотри, как тебе нравится?
Она вынула свое старомодное зеркальце с ручкой, покрытой пятнами и ржавчиной, со стертой обратной стороной, и поднесла к нему. Хиссун с трудом различил свое искаженное отражение, выглядевшее совершенно незнакомым: сплошь пышность и блеск, словно он вырядился на карнавал. Костюм казался театральным, показным, нереальным. И все же он осознавал новую для себя манеру держаться и властность, просачивающиеся внутрь его души из его одежды. Как странно, думал он, что поспешная подгонка у портного в затейливой Мастерской Масок могла произвести такую мгновенную трансформацию личности — нет больше Хиссуна-ободранца, всеми гонимого уличного мальчишки, нет больше Хиссуна — беспокойного и неуверенного молодого клерка, но есть теперь щеголь Хиссун, Хиссун-павлин, Хиссун — гордый товарищ Коронованного.
И Хиссун непунктуальный. Хотя если он поспешит, он может успеть вовремя в Большой Зал Понтифика.
Но как раз вернулась с работы его мать Элзинома, и снова маленькая задержка. Она вошла в комнату, худощавая, темноволосая, бледная и уставшая, и посмотрела на него с благоговением и удивлением, словно кто-то поймал комету и отправил ее кружиться по их мрачной квартире. Глаза матери ярко блестели, от нее исходило свечение, какого он никогда прежде не видел.
— Как чудесно ты выглядишь, Хиссун! Как восхитительно!
Он улыбнулся и повернулся кругом, чтобы продемонстрировать свое царственное убранство.
— Это просто смех, не так ли? Я выгляжу как рыцарь, только что спустившийся с Горы Замка!
— Ты выглядишь, как принц! Ты выглядишь, как Коронованный!
— О, да! Лорд Хиссун. Но для этого мне нужна горностаевая мантия и отличный зеленый камзол и, возможно, большая яркая подвеска в форме лучистой звезды. Пока же и этого вполне достаточно, а, мать?
Они рассмеялись, и она обхватила сына, и они закружились в лихом быстром танце. Потом отпустила его и сказала:
— Но время не терпит. Ты должен быть уже на празднестве.
— Да, должен,— он направился к двери.— Как все это странно, а, мать? Обедать за одним столом с Коронованным… сидеть рядом с ним… сопровождать его в великом крестном ходе… жить на Горе Замка.
— Да, очень странно,— тихо сказала Элзинома.
Они выстроились в одну линию — Элзинома, Айлимар, его младшая сестра Мараун… и Хиссун торжественно поцеловал их, сжал их руки и отпрянул, боясь, что они помнут его одежду в попытке крепко обнять его. И он снова увидел, что они смотрят на него, как на некое божество или по меньшей мере на самого
Коронованного. Было тихо, словно он больше не принадлежал этой семье или никогда ей не принадлежал, а спустился с неба, чтобы с важным видом походить по этим мрачным комнатам. Порой он сам чувствовал себя так, будто не провел эти восемнадцать лет в нескольких комнатушках в первом кольце Лабиринта, а действительно всегда был Хиссуном Замка, рыцарем и доверенным лицом, завсегдатаем королевского двора и знатоком всех его удовольствий.
Безумие. Сумасшествие. Ты должен всегда помнить, кто ты есть, говорил он себе, и с чего начал. Но тяжело удержаться от дум о переменах, происходящих в их жизни, об этих переменах и размышлял он, спускаясь по бесконечно закручивающейся лестнице на улицу. Так много изменилось. Когда-то он и его мать работали на улицах Лабиринта. Она выпрашивала кроны у проходящих джентри для своих голодных детей, а он настойчиво предлагал туристам за полроала показать живописные чудеса подземного города. А теперь он стал юным протеже Коронованного, а она, через его новые связи,— хранительницей вин в кафе Двора Небесных Тел. Все достигнуто благодаря везению, чрезвычайному и невероятному везению.
Или это было не только везение? — думал он. Тогда, много лет назад, когда он, десятилетний, навязывал свои услуги гида тому высокому светловолосому человеку, ему действительно повезло. Незнакомец был не кто иной, как Коронованный лорд Валентайн, свергнутый и изгнанный, пытавшийся в Лабиринте завоевать поддержку Понтифика, чтобы снова занять свое место на троне.
Но само по себе это не могло к чему-то привести. Хиссун часто спрашивал себя, что в нем было такого, что понравилось лорду Валентайну и что заставило Коронованного запомнить его и найти после победы восстановления и взять с улицы работать в Архив, а теперь зачислить в самое близкое свое окружение. Возможно, его непочтительность. Его колкие замечания, его холодная небрежная манера, отсутствие благоговейного страха перед коронованными и понтификами, его способность даже в десятилетнем возрасте тщательно следить за собой, Это, должно быть, произвело впечатление на лорда Валентайна.
Эти рыцари Горы Замка, думал Хиссун, все такие вежливые, с изысканными манерами, должно быть, я показался ему более чужеродным, чем гайрог. И все же в Лабиринте полно хулиганистых мальчишек. Любой из них мог оказаться тем, кто дернул бы Коронованного за рукав. Но им оказался я. Везение? Везение.
Он вышел на маленькую пыльную площадь у своего дома. Перед ним лежали узкие кривые улочки района Гваделумского Двора, в котором он провел большую часть своей жизни. Над ним поднимались ветхие здания давностью в тысячи лет, перекошенные от возраста, образовавшие ограничивающий частокол его мира. Под режущим глаза белым светом, слишком ярким, едва ли не потрескивающим от собственного напряжения, все кольцо Лабиринта купалось в том же неистовом свете, имевшем так мало общего со светом мягкого золотисто-зеленого солнца, чьи лучи никогда не достигали этого города. Рассыпающаяся серая кладка старых зданий, казалось, источала каменную усталость. Хиссун с удивлением подумал: замечал ли он когда-либо прежде, насколько мрачно и убого было здесь.
На площади было тесно. Немногие жители Гваделумского Двора помышляли о том, чтобы проводить свои вечера в своих тусклых маленьких квартирках, и они стекались сюда, чтобы бесцельно кружить в общем беспорядочном гулянии. И когда Хиссун в своей новой блестящей одежде пошел сквозь эту гуляющую толпу, казалось, что все, с кем когда-то был знаком, либо смотрели на него сердитым пристальным взглядом, либо давились от смеха. Он увидел Ванимуна, который был его ровесником, а одно время почти как братом. Его маленькую сестру, стройную, с миндалевидным разрезом глаз, не такую уж и маленькую теперь. Хеулан, трех его братьев, неповоротливых, больших. Никкилона и крошечную остролицую Гизнет, и уруншу с бусинками глаз, которая продавала засахаренный корень чумбы, и вора-карманника Конфалума, и старых сестер гайроженок, о которых все думали, что они в действительности были метаморфами, чему Хиссун никогда не верил, и еще многих. Все смотрели и молча вопрошали его: зачем ты напустил на себя столько важности, Хиссун? Зачем эта помпезность, эта пышность?
Смущенный, он пересек площадь, с ужасом сознавая, что банкет уже скоро должен начаться, а ему еще нужно преодолеть огромное расстояние. И все, кого он когда-либо знал, стояли на его пути, разглядывая его.
Ванимун был первым, кто выкрикнул:
— Куда ты собрался, Хиссун? На маскарад?
— Он уезжает на Остров поиграть в гольф с Леди!
— Нет, он собирается охотиться на морских драконов с Понтификом!
— Дайте мне пройти,— тихо сказал Хиссун, поскольку они уже тесно сжимались вокруг него.
— Дайте ему пройти! Дайте ему пройти! — Весело повторяли они, но сами не отодвигались.
— Где ты достал эту нарядную одежду, Хиссун? — спросила Гизнет.
— Одолжил,— сказал Хеулан.
— Украл, ты хочешь сказать! — крикнул один из братьев Хеулан.
— Увидел пьяного рыцаря в переулке и раздел его догола.
— Уйдите с дороги,— сказал Хиссун, с трудом сохраняя спокойствие.— У меня важное дело.
— Важное дело! Важное дело!
— Важное дело! Важное дело!
— У него аудиенция с Понтификом.
— Понтифик собирается произвести Хиссуна в герцоги.
— Герцог Хиссун! Принц Хиссун!
— Почему не лорд Хиссун?
— Лорд Хиссун! Лорд Хиссун!
В их голосах звучала раздражающая резкость. Десять или двенадцать зевак окружили его, толкая. Чувство обиды и зависти управляло ими теперь. Его чрезмерная пышность, лента на плече, эполет, башмаки, мантия — для них это было слишком много. Заносчивость, подчеркивающая пропасть, которая теперь возникла между ними. Еще немного, и они дернут его за тунику, потащат за ленту. Хиссун чувствовал, что начинает паниковать. Было глупо пытаться урезонить толпу, еще хуже — попытаться силой проложить себе дорогу. И, конечно, не было никакой надежды, что королевские прокторы будут патрулировать по соседству. Он мог надеяться только на себя.
Ванимун, который был ближе всех, потянулся к плечу Хиссуна, словно собираясь толкнуть его, Хиссун отпрянул, но не раньше, чем Ванимун оставил грязный след на бледно-зеленой ткани его мантии. Внезапно поразительная ярость поднялась в нем.
— Не прикасайся больше ко мне! — завопил он, сердито и отчаянно жестикулируя.— Никто не прикасайтесь ко мне!
С шутливым смехом Ванимун вцепился в него во второй раз. Хиссун быстро поймал его запястье, с сокрушительной силой дернув вниз.
— Ой! Пусти! — хрюкнул Ванимун.
Вместо этого Хиссун дернул руку Ванимуна вверх и назад, грубо повернув его кругом. Хиссун никогда не был особым бойцом — он был слишком мал и тонок для этого и предпочитал полагаться на скорость и сообразительность, но он становился достаточно сильным, когда гнев вспыхивал в нем. Теперь он чувствовал, что дрожит с отчаянной силой. Низким напряженным голосом он сказал:
— Если я захочу, Ванимун, я сломаю ее. Я не хочу, чтобы ты или кто-либо еще прикасались ко мне.
— Ты делаешь мне больно!
— Ты не будешь больше распускать руки?
— Нельзя уж и пошутить.
Хиссун повернул руку Ванимуна вверх до упора.
— Я выдерну ее, если захочу.
— Пусти.
— Если ты будешь знать свое место.
— Хорошо. Хорошо.
Хиссун отпустил его и глубоко вздохнул. Его сердце колотилось, он взмок от пота, ему не хотелось даже думать о том, как он выглядит теперь.
Ванимун, отступив назад, угрюмо потирал запястье.
— Боится, что я испачкаю его изысканную одежду. Не хочет, чтобы на ней была грязь простых людей.
— Правильно. А теперь дай мне пройти. Я уже и так опоздал.
— На банкет к Коронованному, я полагаю.
— Именно. Я опаздываю на банкет к Коронованному.
Ванимун и другие изумленно смотрели на него. Выражения их лиц отражали нечто среднее между презрением и благоговейным трепетом. Хиссун растолкал их и зашагал через площадь.
Вечер, думал он, начался очень плохо.
Однажды в разгар лета, когда солнце висело без движения над Горой Замка, Коронованный лорд Валентайн радостно выехал на расцвеченный луг у южного крыла Замка.
Он был один, не взял с собой даже свою супругу леди Карабеллу. Члены его совета настойчиво возражали против того, чтобы он ездил без охраны, даже в пределах Замка, не говоря уже о том, чтобы подвергаться риску за растянувшейся границей королевских владений. Как только возникал этот вопрос, Элидат ударял кулаком о свою руку, а Тунигорн поднимался во весь рост, словно готовый преградить путь Валентайну своим собственным телом, а маленький Слит темнел лицом от ярости и напоминал Коронованному, что его враги однажды уже добились успеха в низвержении его и могут добиться еще раз.
— О, я буду в безопасности в любом месте на Горе Замка!— настаивал Валентайн.
Но до сегодняшнего случая все выходило по их требованию. Безопасность Коронованного, настаивали они, важнее всего. И поэтому, когда бы лорд Валентайн ни выезжал, Элидат, Тунигорн или Стазилен всегда ехали рядом с ним, как в то время, когда они были еще мальчишками, полдюжины охранников Коронованного всегда тайно сопровождали его на почтительном расстоянии.
На этот раз Валентайну удалось ускользнуть от них. Он и сам удивлялся этому. Когда ранним утром желание прокатиться верхом пересилило осторожность, он просто отправился в конюшню в южном крыле, оседлал свою лошадь без помощи слуги, пересек до странности пустынную площадь Дизимул, мощенную зеленым булыжником, быстро проскочил под большой аркой и очутился в цветущем поле, распростершемся по обе стороны Великой Калинтанской долины. Никто не остановил, не окликнул его. Все произошло так, словно какие-то волшебные чары сделали его невидимым.
Свободен, пусть даже только на час или два! Коронованный откинул голову назад и засмеялся так, как давно уже не смеялся, похлопал лошадь и помчался по лугу так быстро, что подковы его гнедой едва касались мириадов цветков под ними.
О, это было неописуемо!
Он оглянулся через плечо. Фантастичная, приводящая в замешательство громада Замка позади быстро уменьшалась, хотя и была все еще огромной и на этом расстоянии, распростершись на полгоризонта. Невообразимо огромное сооружение, состоящее из сорока тысяч комнат, которое прилепилось, как гигантское чудовище, к вершине Горы. Он не мог припомнить случая с того времени, как снова занял место на троне, чтобы он хоть раз был за пределами Замка без телохранителей.
Ну, теперь он был за его пределами. Валентайн взглянул налево, где Гора Замка тридцатимильной высоты имела головокружительный спуск и увидел город развлечений — Высокий Морпин, мерцающий внизу паутинами золотистых воздушных нитей. Поехать туда вниз, провести день за играми? Почему бы нет? Он свободен. Поскакать туда и прогуляться в Саду Толингарского Барьера, наслаждаясь его цветами, звуками и ароматами, и потом вернуться с желтым цветком алабандины, заменив им кокарду? Почему бы нет? Это его день. Поехать в Фурибли ко времени кормления каменных птиц, поехать в Сти и попить золотого вина на вершине Башни Тимин, поехать в Бомбифэль, Перитоль или в Банглекоду.
Его лошади, казалось, это было по силам. Она несла его без устали. Когда он приехал в Высокий Морпин, то привязал ее у Конфалюмского Фонтана, где струи окрашенной воды, тонкие, как копья, пущенные на сотни футов вверх, каким-то чудесным образом поддерживали свою неукоснительную форму. Пешком он прошагал по улицам, расцвеченным золотыми огнями, пока не пришел к зеркальному катку, где он и Вориакс так часто испытывали свое умение, будучи еще мальчишками. Но когда он вышел на сверкающий каток, никто не обратил на него внимания, будто считалось невежливым смотреть на катающегося Коронованного или будто он все еще был невидим. Это было непривычно, но он не слишком беспокоился об этом. Когда он закончил кататься, то подумал, что может перейти в силовые туннели или джаггерноты, но потом решил, что приятней было бы продолжить свой путь и спустя мгновение он уже был на лошади и скакал в направлении Бомбифэля. В этом древнем и наиболее красивом из городов, где окружающие его стены из обожженного красного кирпича были увенчаны бледными башнями, элегантно сужающимися кверху, они пришли к нему однажды очень давно, когда он был один. Их было пятеро, его друзей.
Они нашли его в таверне с куполообразным сводом из оникса и блестящего гипса, и когда он поприветствовал их с удивлением и смехом, они ответили тем, что стали перед ним на колени, сделали знак лучистой звезды и крикнули:
— Валентайн! Лорд Валентайн! Здравствуй, лорд Валентайн!
Его первой мыслью было — они насмехаются над ним, поскольку он не был Королем, а только младшим братом Короля, и он знал, что никогда не станет Королем и не хотел им быть. И хотя он был человеком, которого нелегко рассердить, он рассердился тогда, подумав, что они бесцеремонно вторгаются к нему с этой жестокой чепухой. Но потом заметил, какими бледными были их лица, какими незнакомыми были их глаза, и гнев покинул его, горечь и страх поселялись в его душе. Так он узнал, что его брат Вориакс мертв, и он назван Коронованным вместо него. И теперь, десять лет спустя, в Бомбифэле, ему казалось, что у каждого третьего мужчины, которого он встречал, было лицо Вориакса, чернобородого, краснолицего, с тяжелым взглядом. Тяжелые воспоминания причиняли ему боль, и он быстро покинул Бомбифэль.
Валентайн не останавливался больше, поскольку много еще предстояло посмотреть, много сотен миль проехать. Он продолжал свой путь, миновал один город, другой, спокойный, ничем не потревоженный, словно пролетая над ними. Снова и снова перед ним, как будто скачущим вдоль края пропасти, открывался поразительный вид распростершейся Горы, ее Пятидесяти городов, каким-то образом охватываемых одним взглядом, а также бесчисленных поселков у ее подножия, Шести Рек и широкой равнины Альханроеля, простиравшейся до далекого Внутреннего Моря — такое великолепие, такая необъятность, Маджипура! Без сомнения, это был самый прекрасный из всех миров, на которые расселилось человечество за тысячелетия перемещения со Старой Земли. И все отдано в его руки, его заботам, ответственности, от которой ему никогда не уклониться. Но по мере его продвижения неожиданная тайна начала скрестиего душу. Стало темно, похолодало, что было странно, так как на Горе Замка климат всегда контролировался и поддерживалась вечная утешительная весна. Потом что-то похожее на холодный плевок шлепнуло его по щеке, и он поискал глазами того, кто это мог сделать, и никого не увидел, потом еще шлепок, еще: снег, наконец, понял он, несущийся на него с дыханием морозного ветра. Снег на Горе Замка? Редкий ветер? И еще хуже — земля стонала, как раненое чудовище. Его лошадь, всегда подчинявшаяся ему, теперь в страхе становилась на дыбы, издавала странное ржание, трясла своей тяжелой головой в полном смятении.
Валентайн слышал грохот отдаленного грома и совсем рядом странное потрескивание, он увидел, как гигантские трещины появляются на земле. Казалось, все дышит и пенится безумием. Землетрясение? Вся Гора раскачивалась, словно мачта корабля перед раскаленным, все сметающим на своем пути ветром. Само небо, черное и свинцовое, казалось, обрело вес.
Что это? О, добрая Леди, мать моя, что происходит на Горе Замка?
Валентайн в отчаянии прижался к взбрыкивающему, охваченному паникой животному. Весь мир, казалось, дробился, крошился, ускользал и исчезал. Это была его задача удержать, крепко прижать к груди его огромные материки, сохранить его моря и сдержать реки, поднимавшиеся в ненасытной ярости против беспомощных городов.
И он не мог выдержать всего этого.
Для него это было слишком много. Мощные силы подбрасывали вверх целые провинции и сталкивали их с соседними. Валентайн тянулся вперед, чтобы удержать их на своих местах, сковать их железными обручами, как если бы они у него были. Но он не мог это сделать. Земля дрожала, поднималась и раскалывалась, черные тучи плыли, скрывали солнце, и он был бессилен смягчить этот вкушающий страх катаклизм. Один человек не мог связать эту огромную планету и остановить ее развал. Он позвал на помощь своих товарищей:
— Лизамона! Элидат!
Нет ответа. Он кричал снова и снова, но голос его терялся в грохоте и скрежете.
Стабильность и постоянство покинули мир. Казалось, он скачет по скользкому катку в Высоком Морпине, где нужно было плясать и подпрыгивать, чтобы устоять, когда каток поворачивало и резко дергало, но то была игра, а это был реальный хаос, мир, лишенный корней. Его бросало вниз и крутило, а он цеплялся пальцами за мягкую, податливую землю, чтобы удержаться от сползания в пропасть, образовавшуюся за ним. Из этих распахнутых расщелин доносились звуки ужасающего хохота, и было видно пурпуровое зарево, которое как бы исходило от проглоченного землей солнца. Сердитые лица проплывали в небе над ним, лица, которые он почти узнавал, но они изменялись, приводя в замешательство, глаза становились носами, носы — ушами. Потом позади этих кошмарных лиц он увидел другое, знакомое — блестящие темные волосы, мягкие теплые глаза. Леди Острова, милая мама.
— Этого достаточно,— сказала она.— Просыпайся, Валентайн!
— То есть все это сон?
— Конечно, конечно.
— Тогда я досмотрю его и узнаю из него все, что могу.
— Ты узнал достаточно, я думаю. Просыпайся.
Да. Этого было достаточно. Еще немного таких знаний, и с ним будет покончено. Как его учили, он вырвался из этого внезапного сна и сел, моргая, стараясь скрыть свою слабость и смущение. Образы титанического катаклизма все еще отражались в его душе, но постепенно он почувствовал, что все мирно и тихо вокруг. Он лежит на богатой парчовой кушетке в комнате с высоким сводчатым потолком в зеленом и золотистом цветах. Что остановило землетрясение? Где его лошадь? Кто принес его сюда? О, они принесли. Возле него заискивающе склонился бледный, худой, светловолосый мужчина с рваным шрамом, пересекающим одну щеку во всю длину. Слит. И Тунигорн, стоящий рядом, хмурый, с тяжелыми бровями, соединившимися в единый мохнатый рубец.
— Успокойтесь. Успокойтесь. Успокойтесь,— говорил Слит.
— Теперь все в порядке. Вы проснулись.
Проснулся? То есть это сон, всего лишь сон? Он совсем не был на Горе Замка. Не было снежной бури, не было землетрясения и облаков пыли, заслоняющих солнце. Да, сон! Но такой ужасный сон. Пугающе реальный и захватывающий. Такой впечатляющий, что ему трудно было теперь вернуться в действительность.
— Где я нахожусь? — спросил Валентайн.
— В Лабиринте, ваша светлость.
Где? В Лабиринте? Ну тогда он был тайно похищен с Горы Замка, пока спал? Валентайн почувствовал, как у него на лбу выступил пот. Лабиринт? О да, да. Реальность происходящего словно сжимала его за горло. Да, Лабиринт. Теперь он вспомнил официальный визит, в котором, слава Богу, это была последняя ночь. Тот ужасный банкет еще продолжается. Он не мог больше прятаться от него. Лабиринт, Лабиринт, проклятый Лабиринт: он был в нем, внизу, на самом последнем уровне, где со всех стен комнаты сверкали красивые фрески Замка, Горы, Пятидесяти Городов; сцены такие красивые, что казались ему теперь насмешкой. Так далеко от Горы Замка, от мягкого тепла солнца… О, как отвратительно, подумал он, очнуться от сновидений с разрушениями и катастрофой, только чтобы очутиться в самом унылом месте в мире!
В шестистах милях восточнее сверкающего чистого города Дулорна, в болотистой долине, известкой как Престимионская долина, где несколько сот семей гайрогов выращивали люсавенду и рис на широко раскинувшихся плантациях, близилось время сбора первого урожая. Блестящие, распухшие черные стручки люсавенды, почти созревшей, висели крупными гроздьями на концах изогнувшихся стеблей, росших на полях, наполовину покрытых водой.
Аксимаана Фрейж, самая опытная и практичная среди возделывателей люсавенды в Престимионской долине, ожидала этот урожай с волнением, какого она не испытывала десятилетия.
Эксперимент с добавками протопласты, который она начала три года назад под руководством правительственного сельскохозяйственного чиновника, подходил к своей кульминации. В этом сезоне она всю свою плантацию оставила под новый сорт люсавенды: и вот они, эти стручки, в два раза превышающие нормальные размеры, которые уже можно было срывать. Никто больше в долине не осмелился рисковать, пока Аксимаана Фрейж не проверила все сама. И вот все кончилось, и скоро ее успех будет подтвержден, и тогда они все поплачут, о, да! Когда она появится на рынке на неделю раньше всех с урожаем, вдвое превышающим обычный.
Когда она стояла глубоко в грязи у края своего поля, сдавливая ногтями близко расположенные стручки и пытаясь определить, как скоро можно начать сбор, один из мальчишек ее старшего сына подбежал с сообщением:
Папа просит сказать вам, что сельскохозяйственный чиновник выехал из Мазадоны! Он уже доехал до Хелкаплода. Завтра он поскачет в Сиджанил.
— Тогда он будет в долине ко Втородню,— сказала она.— Хорошо. Прекрасно! — Ее раздвоенный язык затрепетал.— Беги, детка, назад к своему отцу, скажи ему, что у нас будет пир в честь чиновника в Моредень, и мы начнем сбор урожая в Четверодень. И я хочу, чтобы вся семья собралась в доме на плантации через полчаса. Беги теперь.
Семья Аксимааны Фрейж владела плантацией еще со времен лорда Конфалюма. Плантация имела форму неправильного треугольника и простиралась на пять миль или около того по берегу Хэвилбовской Протоки, скатывалась на юго-востоке к окрестностям Мазадонского лесного заповедника и окольными изгибами снова возвращалась к реке на севере. Внутри этой зоны Аксимаана Фрейж чувствовала себя как полноправная властительница над своими пятью сыновьями и девятью дочерьми, несчетным числом своих внуков и почти двадцатью лименами и урунами, которые работали у нее. Когда Аксимаана Фрейж говорила, что пришло время сеять, они выходили и сеяли. Когда Аксимаана Фрейж говорила, что пришло время убирать урожай, они выходили и убирали его. В большом доме на краю рощи андродрагм обед подавали тогда, когда Аксимаана Фрейж садилась за стол, в какое бы время это ни случилось, даже время сна подчинялось указам Аксимааны Фрейж. Хотя гайроги залегали в спячку, она не могла допустить, чтобы вся семья засыпала сразу. Старший сын знал, что он не должен спать во время первых шести недель ежегодного зимнего отдыха своей матери, старшая дочь принимала командование на себя в оставшиеся шесть недель, Аксимаана назначала время сна другим членам семьи в соответствии с тем, что она считала полезным в интересах плантации. Никто никогда не оспаривал ее указаний. Даже когда она была молодой — в невозможно далекое время, когда Осиер был Понтификом, а лорд Тиверас был в Замке,— она была тем, к кому обращались все остальные, даже ее отец и супруг в трудные времена. Она пережила их обоих, как и некоторых своих отпрысков, и много Коронованных сменилось на Горе Замка, а для Аксимааны Фрейж все было по-прежнему.
Ее грубая, покрытая чешуей кожа потеряла свой блеск и имела фиолетовый оттенок, подчеркивающий ее возраст, перекрученные толстые косы поблекли и из блестящих черных стали бледно-серыми. Ее холодные немигающие глаза затуманились, но она все еще беспрестанно двигалась в заведенном на ферме распорядке.
Ничего ценного нельзя было вырастить на ее земле, кроме риса и люсавенды, и даже это было нелегко. Дождевые бури с дальнего севера находили легкий доступ в большом Ущелье, и хотя сам город Дулорн лежал в засушливой зоне, его западная область обильно снабжалась водой, хорошо осушалась и была богатой и плодородной. Но район вокруг Престимионской долины на восточной стороне Ущелья был совсем другой местностью — влажной и болотистой, ее почва — зеленоватой навозной жижей. Соблюдая же точно время, можно было посадить рис в конце зимы, как раз перед весенним паводком и посеять люсавенду поздней весной и снова в конце осени. Никто в округе не знал периодов смены сезонов лучше, чем Аксимаана Фрейж, и только самые безрассудные земледельцы начали бы посевные работы, прежде чем станет известно, что она начала посадку.
И хотя она была властной, переполненной своим авторитетом и значимостью, Аксимаана Фрейж имела одну особенность, которую жители долины считали непостижимой: она считалась с мнением сельскохозяйственного чиновника, будто он был источником всех знаний, а она всего лишь подмастерьем. Два или три раза в год чиновник выезжал из столицы провинции Мазадоны, совершая объезд болотистых земель, и первую остановку он всегда делал на плантации Аксимааны Фрейж. Она принимала его в большом доме, вскрывая бочонки с огненным вином и смешанными с бренди плодами нийку, посылая внуков к Хэвилбовской Протоке поймать вкусных маленьких хиктиганов, которые скользили среди быстрин; она приказывала, чтобы замороженные куски бирлака оттаивали над костром из ароматной фуэли. И когда пир заканчивался, она отводила чиновника в сторону и разговаривала с ним до поздней ночи о таких вещах, как удобрения и черенковые присадки, техника по уборке урожая, в то время как ее дочери Хейнок и Ярнок сидели рядом, записывая каждое слово.
Это было загадкой для всех, что Аксимаана Фрейж, которая, конечно, знала о люсавенде больше всех, волновалась о каждой мелочи, которую мог сказать ей маленький правительственный чиновник. Но в ее семье знали причину. У нас свои способы, и мы вросли в них, говорила она часто. Мы делаем то, что делали раньше, потому что это уже работало на нас. Мы садим наши семена, ухаживаем за рассадой, наблюдаем созревание, убираем зерно и потом начинаем все сначала тем же самым способом. И если зерна не меньше, чем раньше, мы считаем, что наши дела идут хорошо. Но на самом деле мы терпим неудачу, если только восстанавливаем то, что было раньше. В этом мире нельзя спокойно стоять на месте: спокойно стоять на месте — значит погружаться в грязь.
Вот поэтому Аксимаана Фрейж выписывала сельскохозяйственные журналы и посылала своих внуков снова и снова обучаться в университете и самым внимательным образом слушала, что мог сказать ей чиновник из провинции. И каждый год в методику ее земледелия вносились небольшие изменения, и каждый год все больше мешков с семенами люсавенды отправлялось на рынок в Мазадоне, и блестящие рисовые кучи выше, чем когда-либо, поднимались в ее хранилищах. Поскольку всегда можно было узнать о каком-то лучшем способе работы — и Аксимаана Фрейж всегда старалась узнать о нем. Мы есть Маджипура, повторяла она снова и снова. Большие города стоят на фундаменте зерна. Без нас Ни-моя, Пидруид, Хинтор и Пилиплок стали бы пустырем. А города растут с каждым годом, поэтому мы должны больше работать, чтобы кормить их, разве не так? У нас нет выбора: это воля Бога, разве не так? Она пережила пятнадцать или двадцать чиновников. Они появлялись молодыми людьми, наполненные до краев последними изобретениями, но зачастую не решались предложить их ей. Я не знаю, чему я могу научить вас, нравилось им говорить ей. Мне следует поучиться у вас, Аксимаана Фрейж! И так ей нужно было проходить одно и то же, давая им почувствовать себя свободнее, убеждая их, что она искренно интересуется новыми методами.
Ей было досадно, если старый чиновник уходил на пенсию и его место занимал какой-то юноша. По мере того, как она глубже вступала в свои старческие годы, становилось все труднее установить взаимополезные отношения с новичками, пока не проходило несколько лет. Но эта проблема отпала, когда два года назад появился Калиман Хейн. Он был молодым человеком — тридцать, сорок или пятьдесят лет, любой, кому не было семидесяти, казался молодым Аксимаане Фрейж,— с грубоватыми, бесцеремонными манерами. Он совсем не выказывал трепета перед ней и, казалось, вовсе не интересовался тем, чтобы льстить ей.
— Мне сказали, что вы та фермерша, которая больше всего желает испытывать новое,— сказал он энергично не более, чем через десять минут после того, как они познакомились.— Что бы вы сказали о методике, которая позволяет увеличить вдвое размер зерен люсавенды без вреда для их вкуса?
— Я бы сказала, что меня дурачат,— ответила она.— Это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— Тем не менее такая методика существует.
— Неужели?
— Мы готовы провести ее внедрение в ограниченном эксперименте. Я знаю от своих предшественников, что вы известны своей страстью к экспериментам.
— Да, это так,— сказала Аксимаана Фрейж,— и в чем он заключается?
Это, как сказал он, подпитка протопластой, которая заключается в использовании экзимы для усвоения наружных клеток растения, чтобы дать доступ внутрь генетическому материалу.
Этот материал впоследствии подвергается усвоению, после чего клеточное вещество — протопласта — проникает в сердцевину культуры и позволяет восстановить наружные клетки. Из одной-единственной клетки можно вырастить совершенно новое растение со значительно улучшенными характеристиками.
— Я думаю, что такие знания пропали даром для Маджипуры тысячелетия назад,— сказала Аксимаана Фрейж.
— Лорд Валентайн поддерживает возрождение интереса к древним наукам.
— Лорд Валентайн?
— Да, сам Коронованный.
— А, Коронованный! — Аксимаана Фрейж отвела взгляд. Валентайн? Валентайн? Она едва не сказала, что Коронованного зовут Вориакс, но, подумав мгновение, вспомнила, что Вориакс умер. Да, а лорд Валентайн сменил его, но, как она слышала, нечто необычное случилось с этим Валентайном… не тот ли это, который обменялся телом с другим человеком? Возможно, тот самый, но такие люди, как Коронованные, значили очень мало для Аксимааны Фрейж, которая не покидала Престимионскую долину двадцать или тридцать лет и для которой Замок Горы и его Коронованные были так далеки, что казались почти мифическими. Что занимало Аксимаану Фрейж, так это выращивание риса и люсавенды.
Императорские ботанические лаборатории, сказал ей Калиман Хейн, вывели усиленный клон люсавенды, которая нуждалась в полевых исследованиях в нормальных фермерских условиях. Он предложил Аксимаане Фрейж сотрудничать, за что обещал не предлагать новое растение кому-либо другому в Престимионской долине, пока она не высеет его на всех своих полях.
От этого нельзя было удержаться. Она получила от него пакет удивительно больших семян люсавенды, большие блестящие зерна, такие же большие в окружности, как глаз скандара, и посадила их в дальнем уголке своей земли, где была наименьшая вероятность скрещивания с ее обычной люсавендой. Семена проросли так быстро и из них появились растения, отличавшиеся от обычных тем, что имели толщину в основе в два-три раза большую. Когда они цвели, их оборчатые пурпурные цветки были огромными и широкими, как блюдца. Из цветков образовались стручки поразительной длины, которые, созрев, дали огромное количество гигантских зерен. Аксимаана Фрейж намеревалась использовать их для осенней высадки и покрыть все поля новым сортом люсавенды, чтобы следующей зимой собрать крупное зерно. Но она не могла этого сделать, поскольку соглашалась вернуть большую часть семян Калиману Хейну для лабораторного изучения в Мазадоне. Он оставил ей достаточно, чтобы засадить, пожалуй, пятую часть ее земли. В этом сезоне, тем не менее, ей посоветовали смешать удобренные растения с обычными, чтобы добиться взаимопроникновения. Считалось, что характеристики убранных растений будут доминировать, но это никогда не проверялось в таком большом масштабе.
Хотя Аксимаана Фрейж запретила своей семье говорить об эксперименте в Престимионской долине, было невозможно держать долго в секрете все от других фермеров. Толстокожие растения второго поколения, проросшие повсюду на ее плантации, трудно было спрятать, и так или иначе вести о том, чем занимается Аксимаана Фрейж, распространились по долине. Любопытные соседи напросились на приглашение и с удивлением смотрели на новую люсавенду.
Но они были настроены скептически. Такие растения высосут все питание из почвы за два или три года, говорили некоторые. Если она продолжит эксперимент, то она превратит свою землю в пустыню. Другие думали, что гигантские зерна люсавенды будут горькими или безвкусными в приготовленной пище. Третьи спорили, что Аксимаана Фрейж знает, что делает. Но даже они были готовы предоставить ей право первооткрывателя.
В конце зимы она собрала свой урожай: обычные семена, которые, как обычно, были отправлены на продажу, и гигантские семена, которые были отложены в сторону для следующей посадки. Третий сезон разъяснит все, поскольку некоторые из больших семян были чистого клона, а другие, возможно, большая часть, были гибридами обычной и удобренной люсавенды. И нужно было еще посмотреть, какой сорт растений дадут гибриды.
Поздней зимой наступило время посадки риса, пока не было паводка. Когда это было сделано, на более высоких и сухих землях плантации была посеяна люсавенда, и всю весну и лето Аксимаана Фрейж наблюдала, как поднимаются толстые стебли, раскрываются огромные цветы, вытягиваются и темнеют тяжелые стручки. Время от времени она вскрывала стручок и глядела на мягкие зеленые зерна. Они были большие, без сомнения. Но их вкус? Что если они не имеют вкуса или же он отвратителен. Она рисковала всем урожаем сезона.
Ну, ответ будет готов очень скоро.
В Звездодень стало известно, что едет сельскохозяйственный чиновник и пребудет на плантацию, как и ожидалось, во Втородень. Но это же сообщение принесло загадочную и беспокоящую новость, поскольку этим чиновником был не Калиман Хейн, а некто по имени Еревэйн Hyp. Аксимаана Фрейж не могла понять этого. Хейн был слишком молод, чтобы уйти на пенсию. И ее беспокоило также, что его не будет как раз тогда, когда эксперимент с протопластой приближался к завершению.
Еревэйн Hyp оказался еще моложе, чем Хейн, и до невозможности неопытен. Он сразу начал говорить со всей обычной цветистой риторикой, какая это честь для него встретиться с ней, но она оборвала его.
— Где же тот, другой мужчина? — требовательно спросила она.
— Этого, кажется, не знает никто,— ответил Hyp. Заикаясь, он объяснил, что Хейн исчез, никого не предупредив, три месяца назад и вызвал этим громадное смятение в департаменте.— Мы все еще сами разбираемся с этим. Очевидно, он был задействован в целой связке экспериментальных исследований, но мы не знаем — каких и с кем, и…
— Один из них проходит здесь,— сказала Аксимаана Фрейж.— Испытание удобренной протопластой люсавенды в полевых условиях.
Нур простонал:
— Помилуй меня Бог, на сколько еще маленьких частных проектов Хейна я натолкнусь! Вы говорите, удобренная протопластой люсавенда?
— Вы говорите так, будто вы никогда не слышали об этом.
— Я слышал это, да. Но я не могу сказать, что много об этом знаю.
— Идите за мной,— сказала Аксимаана Фрейж и вышла, прошла мимо луж, в которых высоко стоял рис, вверх, на поля люсавенды. Раздражение прибавляло ей сил, молодой сельскохозяйственный чиновник едва поспевал за ее широким шагом. Не останавливаясь, она рассказывала ему о посеве гигантских семян, которые принес ей Хейн, высадке нового клона на ее земле, межпородном скрещивании с обычной люсавендой, поколении гибридов, созревших теперь. Еще через мгновение они достигли первых рядов люсавенды. Внезапно она остановилась в смятении и ужасе.
— Леди, сохрани нас всех,— закричала она.
— Что такое!?
— Смотрите! Смотрите!
В один миг чувство самообладания изменило ей. Совершенно неожиданно гибрид люсавенды начал выбрасывать семя за две недели или еще раньше до срока. Под неистовым летним солнцем большие стручки начали расщепляться, раскрываясь с угрожающим треском, похожим на хруст переламываемых костей. Каждый выстреливал свои большие зерна едва ли не со скоростью пуль во всех направлениях, они пролетали тридцать или сорок футов по воздуху и исчезали в густой жиже, которая покрывала затопленные поля. Этот процесс происходил безостановочно, через час все стручки полопаются и урожай будет потерян.
Но это еще было далеко не самое худшее.
Из стручков вылетали не только семена, но и мелкая коричневая пыльца, которую Аксимаана Фрейж знала слишком хорошо. Обезумев, она рванулась на поле, не обращая внимания на зерна, которые били и жалили ее увядшую кожу. Схватив стручок, который еще не раскрылся, она разорвала его, и облако пыльцы поднялось к ее лицу. Да. Да. Пыльца люсавенды! В каждом стручке содержалась по меньшей мере чашка спор, и когда стручок за стручком не выдерживали дневного зноя, коричневые споры, нависшие над полем, становились видимым облаком, пока их не унесло легким ветерком.
Еревэйн Hyp тоже понимал, что происходит.
— Зовите своих работников! — кричал он.— Это все нужно выжечь!
— Слишком поздно,— сказала Аксимаана Фрейж замогильным голосом.— Никакой надежды. Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно. Что может сдержать теперь споры? Ее земля была инфицирована так, что ничего нельзя было поправить. А за час споры разнесет по всей долине.— С нами покончено, разве вы не видите?
— Но угольная пыльца люсавенды уже давно уничтожена! — упавшим голосом произнес Hyp.
Аксимаана Фрейж кивнула. Она помнила это хорошо: огонь, опрыскивание, выведение противопыльцевых клонов, уничтожение любого растения, имевшего генетическую предрасположенность к сохранению смертельных спор. Семьдесят, восемьдесят, девяносто лет назад они работали, чтобы избавить мир от этой напасти. И вот теперь это снова, в этих гибридах. Эти растения одни во всей Маджипуре, думала она, были в состоянии обеспечить пристанище для угольной пыльцы люсавенды. Ее растения, выращенные с такой любовью, так умело и заботливо выхоженные своими собственными руками! Она вернула миру угольную пыльцу и дала ей свободу уничтожать посевы соседей.
— Хейн! — прорычала она.— Хейн, где ты?! Что ты сделал со мной?!
Ей хотелось умереть теперь, здесь, до того как станет известно то, что должно произойти. Но она знала, что в этом ей не повезет. Ее благословили на долгие годы, и теперь это было ее проклятием. Щелканье стручков отдавалось в ней, как гром пушек наступающей армии, буйствующей в долине. Она прожила дольше на один год подумала она, достаточно долго, чтобы увидеть конец света!
Хиссун спускался все ниже по переходам и лифтам, известным ему всю жизнь, вспотевший, запыхавшийся, и вскоре захудалый мир самого крайнего кольца был далеко позади. Мимо, сменяя друг друга, проносились уровни, полные чудес и удивлений, куда он годами не заглядывал: Двор Колонн, Зал Ветров, Площадь Масок, Двор Пирамид, Двор Небесных тел, Арена, Архив. Люди приезжали сюда с Горы Замка или из Алазора, или Стоена, или даже с невообразимо далекого другого материка и ходили вокруг, удивляясь и поражаясь, теряясь от восхищения перед мастерством, с которым создано такое причудливое архитектурное великолепие так глубоко под землей. Но для Хиссуна это был только монотонный и скучный старый Лабиринт. Для него он не имел ни привлекательности, ни загадочности: это был просто его дом.
Большая пятиугольная площадка перед входом в Архив обозначала нижний предел общедоступной зоны Лабиринта. За ней все было зарезервировано для правительственных чиновников. Хиссун прошел под большим, сверкающим зеленью экраном на стене Архива, где были перечислены все Понтифики, все Коронованные — два ряда надписей, растянувшихся вверх, до необозримых самым острым глазом высот. Где-то там вверху имена Дворна и Меликанда, Баролда и Стиамота из ушедших тысячелетий, а здесь внизу вписаны Кинникен, Осиер, Тиверас, Молибор, Вориакс и Валентайн… И на дальнем краю императорского списка Хиссун предъявил свое удостоверение пухлолицему хьерту в маске, который охранял ворота, и вошел в самое глубокое королевство Лабиринта. Мимо убежищ и нор средней бюрократии, мимо дворов высших министров, мимо тоннелей, ведущих к огромной вентиляционной системе, от которой зависело все. Снова и снова его останавливали у проверочных пунктов и просили предъявить удостоверение. Здесь, в императорском секторе очень серьезно относились к вопросам безопасности. Где-то в этих глубинах сам Понтифик имел свое логовище — огромный сферический стеклянный шар,— как говорили, в нем сумасшедший старый монарх сидел на своем престоле среди сети механизмов жизнеобеспечения, которые сохраняли его живым за пределами его времени.
Может, они боялись, что его убьют, думал Хиссун. Если то, что он слышал, было правдой, то лишь Божье сострадание положит конец старому Понтифику и позволит бедному Тиверасу вернуться, наконец, к Истоку. Хиссун не мог понять, какая причина может существовать для поддержания такой жизни, десятилетие за десятилетием в таком сумасшествии, в такой глубокой дряхлости.
Наконец, задыхающийся и раздраженный Хиссун прибыл на порог Великого Зала — в самую сердцевину Лабиринта. Он страшно опоздал, возможно, на целый час.
Три огромных косматых скандара в форме охраны Коронованного преградили ему путь. Хиссун, съежившийся под свирепыми высокомерными взглядами четырехруких великанов, смог перебороть свою готовность упасть на колени и просить у них пощады. Каким-то образом он собрал маленькую толику гордости и, стараясь придать своему взгляду не меньше высокомерия — нелегкая задача, когда встречаешь взгляд чудовищ в девять футов ростом — он объявил себя сотрудником администрации лорда Валентайна и приглашенным гостем. Он был наполовину уверен, что они взорвутся громким хохотом и прихлопнут его, как какое-то маленькое жужжащее насекомое. Но нет: с серьезным видом они осмотрели его эполет, сверились со своими бумагами и выразили ему любезность плавными поклонами и указали ему идти вперед в огромный, обитый медными листами дверной проход.
Наконец-то! Банкет у Коронованного!
Прямо в дверях стоял сверкающе разодетый хьерт с огромными счастливыми глазами и эксцентричными, вымазанными оранжевой краской бакенбардами, растущими на его жестком, землистого цвета лице. Этим презрительного вида индивидуалом был Виноркис, мажордом Коронованного, который кричал:
— О! Посвященный Хиссун!
— Еще не посвященный,— пытался сказать ему Хиссун, но хьерт уже повернулся кругом и, не оглядываясь, шагал по центральному проходу. Широкими шагами на онемевших ногах Хиссун последовал за ним.
Он чувствовал себя страшно неуютно. В комнате, должно быть, тысяч пять людей, сидевших за круглыми столиками по двенадцать человек или около того, и ему казалось, что все глаза остановились на нем. К своему ужасу, не сделав и двадцати шагов по комнате, он услышал, как поднимается смех, сначала приглушенный, потом более открытый, и наконец волна веселья пронеслась от одной стены Зала к другой. Он никогда еще не слышал такого обширного грохочущего звука: ему подумалось, что именно так звучит море, ударяясь о пустынный дикий берег где-нибудь на Севере.
Хьерт маршировал, не останавливаясь, и, казалось, прошел уже мили полторы, а Хиссун печально шествовал позади него сквозь этот океан веселья, желая быть ростом в полдюйма. Но через некоторое время он понял, что эти люди смеялись не над ним, а над группой акробатов-карликов, пытавшихся с нарочитым шутовством составить пирамиду, и ему стало полегче. Потом показался высокий помост, а на нем сам лорд Валентайн, кивающий ему, улыбающийся, показывающий на свободное место неподалеку от себя. Хиссун думал, что заплачет от полнейшего облегчения. Все в конце концов вроде бы было хорошо.
— Ваша светлость! — громко и отчетливо произнес Виноркис.— Посвященный Хиссун!
Хиссун утомленно и благодарно опустился на свое место, как только новый вихрь аплодисментов акробатам, которые закончили свое представление, зазвучал в Зале. Официант протянул ему кубок, наполненный до краев искрящимся золотистым вином, и, когда он поднес его к губам, остальные за столом подняли свои кубки в знак приветствия. Вчера утром, во время короткой необыкновенной беседы с лордом Валентайном, в ходе которой Коронованный пригласил его стать членом его персонала в Замке Горы, Хиссун видел некоторых из этих людей издалека, но времени для представления и знакомства тогда не было. А теперь на самом деле они приветствовали его, его! — и называли себя. Но им не нужно было представлять себя, поскольку они были героями славной войны лорда Валентайна за восстановление. И их знали все.
Крупная женщина-воин, сидящая рядом с ним, была, конечно, Лизамона Халтин, личная телохранительница Коронованного, которая, как гласила легенда, освободила лорда Валентайна, разрезав живот морского дракона после того, как он его проглотил. А поразительно бледнокожий человечек с белыми волосами и шрамом на лице, Хиссун знал, был знаменитый Слит, наставник лорда Валентайна по жонглированию во время ссылки; мужчина с густыми бровями и пронзительным взглядом был мастер стрельбы из лука Тунигорн; а маленький урун со множеством щупальцев, должно быть, колдун Делиамбер; а этот мужчина навряд ли старше самого Хиссуна, с покрытым веснушками лицом, когда-то был пастушком Шанамиром; стройный, преисполненный достоинства хьерт, должно быть, Гранд-адмирал Азенхарт.— Да все они были известны, и Хиссун, который считал себя невосприимчивым к благоговению, почувствовал, что он испытывает трепет от того, что находится в такой компании.
Невосприимчив к благоговению? Пожалуй, да, однажды он подошел к самому лорду Валентайну и бессовестно вырвал у него половину роала за экскурсию по Лабиринту и еще три кроны за то, чтобы найти ему комнату во внешнем кольце. Он не чувствовал тогда благоговения. Коронованные и Понтифики были просто людьми с большой властью и большим количеством денег, чем обычные люди, и они заняли место на троне благодаря везению, что родились аристократами на Горе Замка и проделали свой путь наверх также благодаря счастливой случайности. Еще немного лет назад Хиссун понял, что не нужно быть даже особенно умным, чтобы стать Коронованным.
В конце концов только в последние двадцать лет или около того лорд Молибор уехал вылавливать морских драконов и по глупости был съеден сам одним из них. Лорд Вориакс погиб также глупо от удара молнии, когда охотился в лесу, а его брат лорд Валентайн, который имел репутацию весьма умного, оказался достаточно глуп, чтобы предаваться пьяному разгулу с сыном Короля Снов. Недоброжелатели, напоив его до беспамятства, сбросили его с трона. Испытывать благоговение перед такими, как они? В Лабиринте любой семилетний ребенок, который ведет себя с небрежным отношением к собственному благополучию, считался бы безнадежным идиотом. Но Хиссун заметил, что некоторая доля его прежней непочтительности с годами исчезла. Когда тебе всего десять и ты живешь своим умом на улице с пяти– или шестилетнего возраста, то достаточно легко показать нос властям. Но ему было уже не десять, и он не скитался уже по улицам. Его перспективы теперь были намного глубже; и он знал, что это немало — быть Коронованным Маджипуры. Поэтому, когда Хиссун смотрел на этого широкоплечего, златовласого мужчину, казавшегося одновременно и властным, и мягким, который носил зеленый камзол и парчовый халат второго по значению поста в мире, и когда он принял во внимание, что этот человек, сидящий в десяти футах от него, был Коронованный Валентайн, который выбрал его со всей Маджипуры, чтобы соединить с этой группой, он чувствовал, как что-то похожее на дрожь пробегает по его спине, и признавался наконец себе, что эта дрожь была не чем иным, как благоговейным трепетом перед службой королевства, перед личностью лорда Валентайна, а также загадочной цепью случайностей, которые привели простого мальчика из Лабиринта в эту августейшую компанию.
Он отхлебнул вина и почувствовал, как ощущение тепла расползается внутри его. Что значили прежние беспокойства этого вечера? Он был теперь здесь, и его хорошо принимали. Пусть Ванимун, Хеулан и Гизнет изгложут свои сердца от зависти. Он был здесь, среди великих, начинающий свое восхождение к вершине мира, и скоро он достигнет высот, с которых Ванимуны его детства будут совсем не видны.
Хотя порой ощущение благополучия совершенно покидало его, и он обнаруживал, что снова скатывался в смятение и тревогу.
Первое, что произошло не так, было не более чем мелкая ошибка, нелепая, но простительная, вряд ли в ней вообще его вина. Слит заметил, как служащие Понтифика выражали явную тревогу, когда смотрели в сторону стола Коронованного, попросту они страшно боялись, что лорд Валентайн чувствует себя недостаточно хорошо. И Хиссун, сияющий от вина и счастья, славы, что он, наконец, присутствует на банкете, быстро и необдуманно выкрикнул, что им следует беспокоиться. Они знают, что им лучше произвести хорошее впечатление, или они окажутся за бортом, когда лорд Валентайн станет Понтификом!
Все за столом замерли в изумлении. Все смотрели на него, как будто он произнес какое-то чудовищное богохульство, все, кроме Коронованного, который поджал губы, как это делают, когда неожиданно находят жабу я тарелке супа, и отвернулся в сторону.
— Я сказал что-нибудь не так? — спросил Хиссун.
— Тише! — неистово прошипела Лизамона Халтин, и огромная амазонка поспешно подтолкнула его под, ребро.
— Но разве не правда, что однажды лорд Валентайн будет Понтификом? И когда это случится, разве ему не захочется собрать штат по своему усмотрению?
Лизамона подтолкнула его снова, да так решительно, что едва не столкнула с места. Слит воинственно смотрел на него, а Шанамир сказал резким голосом:
— Достаточно! Вы делаете только хуже для себя.
Хиссун покачал головой. Со следами гнева, скрываемого под смущением, он сказал:
— Я не понимаю.
— Я объясню вам это позже,— сказал Шанамир.
Упрямо Хиссун продолжал:
— Но что я сделал? Сказал, что лорд Валентайн однажды станет Понтификом и…
Замороженным голосом Шанамир оборвал его:
— Лорд Валентайн не желает обдумывать необходимость становиться Понтификом теперь. Он особенно не желает обдумывать это во время ужина. Это то, о чем не говорят в его присутствии. Теперь вы понимаете? Понимаете?
— О! Теперь я понимаю,— сказал Хиссун печально. В своем позоре ему захотелось залезть под стол и спрятаться. Но откуда ему было знать, что Коронованный так повышенно чувствителен к тому, что однажды станет Понтификом. Только этого следовало ожидать, не так ли? Когда Понтифик умирает, Коронованный автоматически занимает его место и назначает нового Коронованного, а сам в итоге переходит жить в Лабиринт. Такой была система — таким образом это продолжалось тысячи лет. Если лорду Валентайну так сильно не нравилась идея быть Понтификом, ему было лучше не становиться Коронованным; не было пользы в том, чтобы закрывать глаза на закон последовательности перехода в надежде, что он его не коснется.
Хотя сам Коронованный сохранял холодное молчание, величайший вред, конечно, уже был нанесен, Опоздать, а потом сказать такую нелепость, едва раскрыв рот,— какое ужасное начало. Может ли это когда-нибудь забыться? Хиссун размышлял об этом с грустью на протяжении всего представления жонглеров и во время невыносимо скучных речей, которые последовали за этим, и, возможно, он мучился бы этим весь вечер, если бы не произошло нечто намного худшее.
Была очередь лорда Валентайна произнести речь. Но Коронованный выглядел странно отдаленным и озабоченным, когда поднялся на ноги. Он был словно во сне — взгляд отсутствующий и туманный, жесты неуверенные. За высоким столом люди начали шептаться. После ужасной паузы молчания он начал говорить. Но, несомненно, он говорил не то и, кроме того, очень путанно. Может, Коронованный был болен? Или пьян? Или под влиянием каких-то неожиданных враждебных чар? Хиссуна беспокоило то, что он видит лорда Валентайна таким сбитым с толку. Старый Хорнкаст только что закончил свою речь словами, что Коронованный не только управлял Маджипурой, но в каком-то смысле сам был Маджипурой, и вот спустя мгновение все видят другого Коронованного — трясущегося, несообразного, едва держащегося на ногах.
Кому-то нужно взять его под руку, подумал Хиссун, и помочь ему сесть, пока он не упал. Но никто не двинулся, никто не посмел. Пожалуйста, беззвучно молил Хиссун, глядя на Слита, на Тунигорна, на Эрманара. Задержите его кто-нибудь. Задержите его. Но по-прежнему никто не двигался.
— Ваша светлость,— закричал хриплый голос.
Хиссун понял, что это был его голос. И он рванулся вперед, чтобы подхватить Коронованного, когда он падал головой вперед на отсвечивающий деревянный пол.
Вот сон Понтифика Тивераса.
В этом царстве, где я обитаю теперь, ничто не имеет цвета и ничто не имеет звука, и ничто не имеет движения. Цветы алабандины черные, сверкающие ветви семотановых деревьев — белые, а от птицы, которая не летает, исходит песня, которую нельзя услышать. Я лежу на постели из мягкого нежного мха, уставившись вверх на капли дождя, которые не падают. Когда на поляне дует ветер, ни один листочек не шевельнется. Название этого царства — смерть, и алабандины, и семотаны мертвы, и птица мертва, и ветер, и дождь мертвы. И я тоже мертв.
Они пришли, стали возле меня и говорят:
— Ты — Тиверас, который был Коронованным Маджипуры и Понтификом Маджипуры?
— И я говорю:
— Я мертв.
— Ты — Тиверас? — снова спрашивают они.
И я говорю:
— Я мертвый Тиверас, который был вашим королем и вашим императором. Видите, у меня нет цвета? Видите, я не произношу звука? Я мертв.
— Ты не мертв.
— Здесь по правую руку от меня лорд Молибор, который был моим первым Коронованным. Он мертв или нет? Здесь по левую руку лорд Вориакс, который был моим вторым Коронованным. Разве он не мертв? Я лежу между двух мертвецов. Я тоже мертвец.
— Давай вставай и иди, Тиверас, который был Коронованным, Тиверас, который есть Понтифик.
— Мне не нужно делать этого. У меня есть оправдание. Я — мертвец.
— Слушай наши голоса.
— Ваши голоса не производят звука.
— Слушай, Тиверас, слушай, слушай, слушай!
— Алабандины черные. Небо белое. Это царство смерти.
— Давай вставай, иди, император Маджипуры.
— Кто вы?
— Валентайн — твой третий Коронованный.
— Я приветствую тебя, Валентайн, Понтифик Маджипуры!
— Этот титул еще не мой. Давай вставай и иди.
А я говорю:
— Этого не требуется от меня, поскольку я мертв.
Но они говорят:
— Мы не слышим тебя, король, который был, император, который есть.
Потом голос, который назвался голосом Валентайна, говорит мне еще раз:
— Давай вставай, иди,— и рука Валентайна на моей руке в этом царстве, где ничто не движется, и она тянет меня вверх, и я лечу, легкий, как воздух; плывущий по воздуху, я поддаюсь, двигаясь без движения, дыша, но без дыхания. Вместе мы пересекаем мост, который изогнулся, как радуга, через пропасть, столь же глубокую, сколь широк мир, и его сверкающее металлическое покрытие звенит, словно песня молоденьких девушек, с каждым моим шагом по нему. На далекой стороне все залито цветом: янтарный, бирюзовый, коралловый, изумрудный, золотистый, малиновый, фиолетовый. Купол неба зеленый, а яркие лучи солнца, пронзающие воздух,— бронзовые. Все течет, все вздымается, нет прочности, нет постоянства. Голоса говорят — это жизнь, Тиверас! Это твое истинное царство. Я не отвечаю им, поскольку в конечном счете я мертв и только вижу сон, что жив, но я начинаю плакать, и мои слезы имеют цвет звезд.
А это тоже сон Понтифика Тивераса.
Я восседаю на троне на одной машине внутри другой машины, а вокруг меня стена из голубого стекла. Я слышу булькающие звуки и слабое тиканье замысловатого механизма. Мое сердце бьется медленно, я осознаю каждый тяжелый прилив жидкости в его полости, но эта жидкость, мне кажется, не кровь, хотя, чтобы это ни было, это движется во мне и я осознаю ее, следовательно, я, должно быть, жив. Как это может быть? Я такой старый, что, наверно, пережил саму смерть? Я Тиверас, который был Коронованным у Осиера, и однажды я прикоснулся к руке лорда Кинникена, когда Замок был его, а Осиер был только принцем. А второй Понтифик — Тимин — был в Лабиринте. Если это так то, думаю, я единственный человек времен Тимина, который еще жив, если я жив, а я думаю, что я жив. Но я сплю. Я вижу сон. Великое спокойствие окутывает меня. Цвета просачиваются из мира. Все черное, все белое, ничто не движется, нет звуков. Так я представляю себе царство смерти. Смотрите. Вот Понтифик Конфалюм, а там Престимион и Деккерет! Все великие императоры лежат, уставившись вверх на дождь, который не падает, и словами без звука они говорят: добро пожаловать, Тиверас, который был, добро пожаловать, уставший старый король, ложись рядом с нами теперь, когда ты мертв, как и мы. Да. Да. О! Как здесь прекрасно! Посмотри, там лорд Молибор, этот человек из города Бомбифэля, на которого я сильно надеялся и так напрасно, и он мертв, а это лорд Вориакс, с черной бородой и красными щеками, но теперь его щеки не красные. И мне наконец дозволено присоединиться к ним. Все тихо. Все спокойно. Наконец, наконец, наконец! Наконец они позволили мне умереть, даже если это мне только снится.
Итак, Понтифик Тиверас плывет на полпути между мирами, не живой и не мертвый, мечтающий о мире живых, когда он думает, что он мертв, и мечтающий о царстве смерти, когда он вспоминает, что жив.
— Немного вина, с вашего позволения,— сказал Валентайн. Слит подал ему кубок, и Коронованный сделал глубокий глоток.— Я только задремал,— пробормотал он.— Немного вздремнул перед банкетом и этот сон, Слит! Этот сон. Позови мне Тизану. Позовете? Я хочу, чтобы она растолковала этот сон.
— При всем уважении к вам, ваша светлость, сейчас для этого нет времени,— сказал Слит.
— Мы пришли за вами,— вставил Тунигорн,— банкет вот-вот начнется. Протокол требует, чтобы вы находились на помосте, когда представители Понтифика…
— Протокол! Протокол! Этот сон был посланием, разве вы не понимаете? Такое видение разрушения…
— Коронованный не получает посланий, ваша светлость,— спокойно сказал Слит,— а банкет скоро начнется, и мы должны одеть вас и перевезти. Тизана и ее зелье будут у вас после, если хотите, милорд. Но теперь…
— Я должен выяснить этот сон!
— Я понимаю. Но у вас мало времени. Идемте, милорд.
Он знал, что Слит и Тунигорн правы: нравится это или нет, он должен быть сейчас на банкете. Это было больше, чем просто общественное мероприятие. Это был ритуал вежливости — оказание чести старшим монархом молодому королю, который был его приемным сыном и помазанным наследником. И пусть даже Понтифик мог быть дряхлым или совершенно безумным, Коронованный не имел права легкомысленно отнестись к этому событию. Он должен идти, а сон должен подождать. Сон такой богатый, изобилующий предзнаменованиями, не мог быть оставлен так просто, он нуждался в толковании, а может быть, даже в совещании с колдуном Делиамбером, но на все это будет время после.
— Пойдемте, ваша светлость,— снова сказал Слит, протягивая ему парчовый халат.
Тяжелые чары этого видения все еще не отпускали дух Валентайна, когда он десять минут спустя вошел в Большой Зал Понтифика.
Но Коронованному Маджипуры не следовало выглядеть угрюмым или озабоченным на таком событии, и потому он надел на лицо маску величайшей любезности, какую он только мог изобразить, пока шел к главному столу. Хотя в действительности он вел себя таким образом всю нескончаемую неделю этого официального визита: вымученная улыбка, замученная дружественность. Из всех городов Маджипуры меньше всего лорд Валентайн любил Лабиринт. Это было печальное, подавляюще действовавшее на него место, куда он приезжал только в случае крайней необходимости. Он чувствовал себя живо и бодро под теплым летним солнцем и неохватным куполом неба, скача по лесу, богато убранному листвой, когда свежий чистый ветер раскидывает его золотистые волосы. А этот неприветливый, врытый в землю город угнетал его. Он не выносил его гнетущие, спускающиеся кольца, неопределенность сумрачных подземных уровней, его атмосферу, вселяющую боязнь замкнутого пространства.
Но больше всего он не выносил осознания неизбежной судьбы, которая ожидала его здесь, где он должен был наследовать, наконец, титул Понтифика и отказаться от радостей благодатной жизни на Горе Замка, прожив остаток своих дней в этой мрачной живой могиле.
Сегодняшний этот банкет в Большом Зале на самом глубоком уровне мрачного подземного города — как он страшился этого. Ужасный сам по себе зал, острые выступы, мерцающий свет, таинственные отблески и помпезные чиновники свиты
Понтифика в своих нелепых традиционных масках, и пустопорожние речи, и скука, но более всего гнетущий дух всего Лабиринта, давящего на него, как огромная каменная глыба. Одна мысль об этом наполняла его ужасом. Возможно, тот скверный сон, думал он, был не более чем предзнаменованием тревоги, которую он испытывал по поводу того, что должен выдержать сегодня вечером. Но, к своему удивлению, он чувствовал раскрепощенность, расслабленность — хоть и не всецело наслаждался банкетом, но по меньшей мере находил его вполне сносным.
Они переделали зал. И это удалось. Сверкающие золотисто-зеленые знамена, цвета эмблемы Коронованного, были развешаны повсюду, сглаживая и маскируя полные дурных предчувствий силуэты огромной комнаты. Освещение также подверглось переменам со времени его последнего визита: мягкие потоки света приятно оживляли атмосферу. И, очевидно, чиновники Понтифика не пожалели ни денег, ни усилий, чтобы сделать событие праздничным. Из легендарных винных погребов Понтифика доставили удивительную коллекцию лучших вин планеты: золотистое искрящееся вино Пидруида и белое сухое Амблеморна, розовое, изысканное Ни-мои, крепкое пурпурное вино с тонким букетом Мальдемара, приготовленное во время правления лорда Молибора. И с каждой маркой вина, конечно, соответствующий деликатес: мороженая токка, копченый морской дракон, калимбо по-нарабальски, жареное филе билантуна. И нескончаемый поток развлечений: певцы, мимы, арфисты, жонглеры. Время от времени один из приспешников Понтифика беспокойно посматривал на высокий стол, где сидел лорд Валентайн и его свита, как будто оценивая — достаточно ли этого? Довольна ли ваша светлость? И Валентайн отвечал на каждый из этих беспокойных взглядов теплой улыбкой, дружеским кивком, поднятием своего кубка с вином, как бы говоря своим суетливым хозяевам: да, да, мне очень приятно все, что вы делаете для нас.
— Какие они все законченные шакалята,— кричал Слит.— Пот их беспокойства ощущаешь за шесть столов.
Что вызвало глупое и резкое замечание молодого Хиссуна о том, что, похоже, они стараются снискать благосклонность лорда Валентайна, думая о дне, когда он станет Понтификом. Неожиданная бестактность ужалила Валентайна, словно удар кнута, и он отвернулся, сердце забилось учащенно, в горле пересохло. Он заставил себя оставаться спокойным: улыбался через столы главному представителю Хорнкасту, кивнул управителю Понтифика, лучезарно улыбнулся тому и другому, слыша, как за его спиной Шанамир сердито разъясняет Хиссуну сущность совершенного им промаха.
Через мгновение гнев Валентайна угас. Откуда, в конце концов, было знать парню, что было запретной темой обсуждения. Но ничего нельзя было сделать, чтобы положить конец очевидному унизительному положению Хиссуна, поэтому он снова легко втянулся в беседу, словно ничего плохого не случилось.
Потом появились пятеро жонглеров, трое людей, скандар и хьерт с тем, чтобы вызвать блаженное расположение. Они начали дикое бешеное жонглирование факелами, серпами, ножами, что принесло одобрение и аплодисменты Коронованного. Конечно, они были всего лить дешевыми третьесортными жонглерами, чьи изъяны, недостатки и заурядность были очевидны для опытного глаза Валентайна. Не в этом суть: жонглеры всегда доставляли ему наслаждение. Они вызывали в его памяти то необыкновенное и благодатное время, когда он сам был жонглером, переезжая из города в город с бродячей труппой. Он был тогда невинным, не тронутым бременем власти, истинно счастливым человеком. Оживление Валентайна при появлении жонглеров вызвало раздражение Слита, который произнес с кислой миной:
— О, ваша светлость, вы действительно считаете, что они так хороши?
— Они проявляют большое усердие, Слит.
— Как и скот, который рыщет в поисках кормов в засуху. Но это все же скот. А эти ваши усердные жонглеры немного больше, чем любители, милорд.
— О, Слит, Слит, прояви немного милосердия!
— В этом искусстве есть определенный эталон, милорд. Как вы должны еще помнить.
Валентайн фыркнул:
— Радость, которую эти люди дают мне, мало касается их умения, Слит. Встреча с ними будит во мне воспоминания о других днях, более простой жизни, давних друзьях.
— Ну, тогда,— сказал Слит,— это другое дело, милорд. Это сантименты, а я говорю о мастерстве.
— Ну, значит, мы говорим о разных вещах.
Жонглеры покинули сцену в суматохе яростных подкидываний и неумелых подхватов. Валентайн отклонился назад, улыбающийся, довольный. Но веселье окончено, подумал он. Теперь время для речей. И даже это оказалось вполне переносимым. Первым выступил Шинаам, министр внутренних дел Понтифика, мужчина гайрогской расы со сверкающей змеиной чешуей и дрожащим раздвоенным красным языком. Утонченно и быстро он передал официальное приветствие Валентайну и его окружению.
Адъютант Эрманар произнес ответную речь от имени Коронованного. Когда он закончил, настала очередь древнего сморщенного Дилифона, старого секретаря Понтифика, который передал личное приветствие высокого монарха. Валентайн знал, что это было не более чем обманом, поскольку все знали, что старый Тиверас не произносил ни одного разумного слова уже около десятилетия. Но он вежливо принял дрожащие фабрикации и отправил Тунигорна с ответной речью.
Потом говорил Хорнкаст — главный представитель Понтификата, упитанный, торжественный, подлинный правитель Лабиринта в годы дряхлости Понтифика Тивераса. Его тема, объявил он, великий крестный ход. Валентайн сразу обратился во внимание: поскольку за прошедший год он мало о чем думал, кроме крестного хода, этого великозначимого церемониального шествия, в котором Коронованный должен идти вперед по Маджипуре и показать себя народу, и завоевать его уважение, его преданность, его любовь.
— Некоторым это может показаться,— сказал Хорнкаст,— всего лишь увеселительной прогулкой, обыденным и бессмысленным отдыхом от обязанностей службы. Не так! Не так! Поскольку личность Коронованного — реальная физическая личность, не знамя, не флаг, не портрет,— связывает все отдаленные провинции мира в единой преданности. И только благодаря периодическим контактам с действительным присутствием этой королевской личности эта единая преданность возобновляется.
Валентайн нахмурился и отвернулся. В голове его возникла внезапно беспокоящая картина: ландшафт Маджипуры, расколотый и приведенный в расстройство, и одинокий человек, отчаянно борющийся с разбитой на осколки землей, пытающийся соединить их.
— Поскольку Коронованный,— продолжал Хорнкаст,— есть воплощение Маджипуры, Коронованный — это олицетворенная Маджипура. Он есть мир, а мир есть Коронованный. И потому, когда он предпринимает великий крестный ход, как вы, лорд Валентайн, пройдете впервые со времени своего славного восстановления, он не просто входит в мир, он входит в себя в обозрение своей собственной души, на встречу с самыми глубокими корнями своей личности…
Так ли это? Конечно. Конечно. Хорнкаст, он знал, просто извергал стандартную риторику, ораторский шум того сорта, который Валентайн должен был терпеть слишком часто. И все же на этот раз слова, казалось, привели в нем что-то в действие, открыли какой-то большой темный туннель таинственного. Тот сон — резкий ветер, пронизывающий Горный Замок, стоны земли, потрескавшийся ландшафт — Коронованный есть воплощение Маджипуры… он есть мир…
Однажды уже в его правление это единство было нарушено, когда Валентайн, предательски отброшенный от власти, лишенный памяти, даже собственного тела, был отправлен в ссылку. Случится ли это снова? Второе свержение, второе падение. Или что-то еще более страшное и неминуемое, намного более серьезное, чем судьба одного человека.
Он ощутил знакомый вкус страха. Банкет или нет, Валентайн знал, что немедленно должен получить толкование сна. Какое-то печальное известие рвалось пробиться через его беспечность, вне всякого сомнения. Что-то было не так в Коронованном — или все равно было сказать, что-то было не так в мире…
— Милорд? — Это был Отифон Делиамбер. Маленький урунский колдун сказал: — Пора, милорд, предложить заключительный тост.
— Что? Когда?
— Сейчас, милорд.
— О, действительно,— неуверенно сказал Валентайн.— Заключительный тост, да.
Он поднялся и взглядом окинул огромный зал, проникая в его наиболее затененные уголки. Неожиданное беспокойство возникло в нем, когда он понял, что совсем не готов. Он мало представлял себе, что ему нужно сказать, и кому он должен это адресовать, и что вообще он здесь делает. Лабиринт? Действительно ли это Лабиринт, это отвратительное место теней и плесени? Зачем он здесь? Что ждут от него эти люди? Возможно, это всего лишь еще один сон, и он никогда не покидал Горного Замка. Он не знал. Он ничего не понимал.
Что-то придет, думал он. Мне только нужно подождать. Но он ждал и ничто не приходило, кроме углубляющегося беспокойства. Он почувствовал, как пульс забился в висках, давление нарастало в ушах, Потом он испытал странное чувство, что он здесь, в Лабиринте, занимает место в самом центре мира, сердце всего гигантского шара. Но какая-то непреодолимая сила тащила его с этого места. Его душа оторвалась от него, словно она была огромной мантией света, стремящейся вверх через многие кольца Лабиринта на поверхность, а потом еще дальше, охватывая всю необъятность Маджипуры, даже далекие берега Зимроеля, почерневший от солнца Сувраель и неизведанные глубины Великого океана на дальнем краю планеты. Он окутывал мир, как светящаяся вуаль. В этот головокружительный миг он чувствовал, что составляет с планетой одно, что он воплотил в себе двадцать миллиардов населения Маджипуры, людей и скандаров, и хьертов, и метаморфов, и всех остальных, движущихся в нем, как тельца его крови. Он был везде и сразу: он был всей печалью мира, и всей радостью, и всей тоской, и всеми потребностями. Он был всем. Он был кипящей вселенной противоречий и конфликтов. Он чувствовал зной пустыни и теплый дождь тропиков, и холод высоких вершин. Он смеялся и плакал, умирал и любил, и ел, и пил, и танцевал, и сражался, и скакал по незнакомым холмам, и работал в поле, и прорубал дорогу в густых непроходимых джунглях. В океане его души огромные морские драконы всплывали на поверхность, издавая чудовищное рычание и погружаясь снова на самые глубины. Лица без глаз зависали перед ним, подкрадываясь. Костлявые, истощенные руки размахивали в воздухе. Хоры пели нестройные псалмы. Все сразу, сразу, сразу, ужасная сумасшедшая одновременность.
Он стоял в тишине, сбитый с толку, потерянный, а комната вихрем кружилась вокруг него.
— Предложите тост, ваша светлость,— Делиамбер, казалось, повторял снова и снова.— Сначала за Понтифика, а потом за его помощников, и потом…
Контролируй себя, думал Валентайн. Ты Коронованный Маджипуры.
Отчаянным усилием он высвободил себя из этой нелепой галлюцинации.
— Тост за Понтифика, ваша светлость…
— Да. Да. Я знаю.
Призраки воображения все еще преследовали его. Костлявые пальцы привидений дергали его. Он силился освободиться. Контроль. Контроль. Контроль. Он чувствовал себя совершенно потерянным.
— Тост, ваша светлость!
Тост? Тост? Что это? Церемония. Его Обязательство — Коронованный Маджипуры. Да. Он должен говорить. Он должен что-то сказать этим людям.
— Друзья…— начал он. И потом головокружительное падение в хаос.
— Коронованный хочет видеть вас,— сказал Шанамир.
Хиссун посмотрел вверх, испуганный. Последние полтора часа он напряженно ожидал в темном вестибюле с колоннами и выпуклым потолком с нелепым орнаментом, думая о том, что происходит за закрытыми дверями покоев лорда Валентайна и сколько времени ему еще здесь находиться. Было уже далеко за полночь, и через каких-то десять часов Коронованный и его свита должны будут отправиться из Лабиринта в следующий этап великого крестного хода, если только странные события этого вечера не изменили этот план. Хиссуну же нужно было проделать весь путь до внешнего кольца, собрать свои вещи, попрощаться с матерью и сестрами и успеть назад вовремя, чтобы присоединиться к отправляющейся группе, да еще немного поспать. Все были в смятении.
После удара, случившегося с Коронованным, после того, как лорда Валентайна унесли в его покои и банкетный зал был очищен, Хиссун и некоторые другие члены окружения Коронованного собрались в этой серой комнате поблизости. Через некоторое время стало известно, что лорд Валентайн быстро поправляется и им всем следует ждать дальнейших указаний. Потом одного за другим их вызывали к Коронованному — первым Тунигорна, потом Эрманара, Шанамира и остальных, пока Хиссун не остался один с несколькими членами охраны Коронованного и второстепенными лицами его свиты. Он не испытывал желания спросить у кого-либо из этих подчиненных, какое могло быть для него подходящее дело, он не мог уйти и поэтому продолжал ждать.
Он закрыл глаза, когда они начали болеть от напряжения, но не спал. Единственное видение беспрестанно крутилось в его голове: падающий Коронованный и он с Лизамоной Халтин, вскочившие со своих мест одновременно, чтобы подхватить его. Он был не в состоянии выкинуть из головы ужас этой внезапной поразительной кульминации банкета: Коронованный, погруженный в свои мысли, жалостный, ищущий слова и не находящий их, колеблющийся, качающийся и падающий…
Конечно, Коронованный мог напиться и глупо вести себя, как и любой другой. Одна из многих вещей, которым научили Хиссуна его потайные исследования по чтению мыслей в Реестре Душ во время работы в Архиве, было то, что ничего сверхчеловеческого не было в людях, носивших корону с лучистой звездой. Так что вполне возможно, что в этот вечер лорд Валентайн, которому, казалось, так сильно не нравилось находиться в Лабиринте, позволил свободно льющемуся вину ослабить это впечатление. А когда настала его очередь говорить, он был попросту невменяем.
Но все-таки Хиссун сомневался, что это вино сбило с толку Коронованного, хотя лорд Валентайн сказал это сам. Он внимательно наблюдал за Коронованным во время произнесения речей, и он совсем не казался пьяным, а только общительным, веселым, расслабленным. И после, когда маленький урунский колдун вывел его из обморока, дотронувшись до него своими щупальцами, Коронованный казался немного потрясенным, каким мог быть любой; упавший в обморок, но тем не менее вполне трезвомыслящим, Никто не мог бы протрезветь так быстро. Нет, думал Хиссун, скорее это было что-то другое, а не опьянение, какая-то магия, глубокое проникновение, которое охватило дух лорда Валентайна именно в это мгновение. И это вселяло страх.
Он поднялся и прошел по извилистому коридору к палатам Коронованного. Когда он приблизился к двери с замысловатым узором, сверкающей золотистыми россыпями звезд и королевской монограммой, она открылась, и вышли Тунигорн и Эрманар, хмурые, с перекошенными лицами. Они кивнули ему, и Тунигорн быстрым движением пальца приказал охранникам у двери впустить его.
Лорд Валентайн сидел за широким столом из редкого, гладко отполированного дерева кровавого цвета. Большие руки Коронованного с крупными суставами лежали поверх стола, словно он поддерживал себя таким образом. Лицо его было бледным, взгляд, казалось, с трудом концентрировался, а плечи были опущены.
— Милорд,— неуверенно начал Хиссун и, запнувшись, замолчал. Он оставался в дверном проеме, чувствуя неловкость, неуместность, обостренное неудобство. Лорд Валентайн, казалось, не замечал его. Старая толковательница снов Тизана была в комнате, также Слит и урун, но никто не произнес ни слова. Хиссун был озадачен. Он совсем не знал, как по этикету следует обратиться к усталому, а возможно, больному Коронованному. Наверное, полагалось выразить свое доброе сочувствие или притвориться, что монарх находится в отличной форме. Хиссун сделал символический жест лучистой звезды и, не получив ответа, сделал его снова. Он чувствовал, как горят его щеки.
Хиссун попытался обрести хоть малую толику былой юношеской самоуверенности и не сумел. Странно, но ему казалось — тем труднее обрести легкость в присутствии лорда Валентайна, чем чаще он видел Коронованного. Это было трудно понять.
Слит пришел ему на помощь, громко сказав:
— Милорд, это Посвященный Хиссун.
Коронованный поднял голову и посмотрел на Хиссуна. Степень усталости, которую обнажили его неподвижные, остекленевшие глаза, внушала ужас, и все же, пока Хиссун смотрел в изумлении, лорд Валентайн вывел себя из состояния изнеможения, как это делает человек, хватающийся за виноградную лозу, свалившись с края обрыва, чтобы вытащить себя в безопасное место. Было удивительно видеть, как краска возвращается к его лицу, придавая живость его выражению. Ему удалось напустить на себя какую-то величавость, властность. Хиссун подумал, что, должно быть, это какая-то хитрость, которым их учат в Горном Замке, когда готовят стать Коронованными.
— Подойди ближе,— сказал лорд Валентайн.
Хиссун сделал пару шагов в глубь комнаты.
— Ты боишься меня?
— Милорд…
— Я не могу позволить тебе тратить время на страхи, Хиссун. Мне слишком много нужно сделать. Также и тебе. Однажды я поверил, что ты абсолютно не испытываешь страха ко мне. Я ошибся?
— Милорд, это только потому, что вы выглядите уставшим… и я сам устал, я полагаю… эта ночь была слишком странной для меня, для вас, для всех…
Коронованный кивнул:
— Ночь полна странностей, да. Уже утро? Я никогда не знаю времени, когда нахожусь здесь.
— Немного за полночь, милорд.
— Только немного за полночь? Я думал, что уже почти утро. Какая длинная ночь! — лорд Валентайн тихо рассмеялся.— В Лабиринте всегда немного за полночь, не так ли, Хиссун? Ей-Богу, если бы ты мог знать, как мне хочется снова увидеть солнце!
— Милорд…— вежливо пробормотал Делиамбер.— Действительно становится поздно, и нам еще предстоит сделать много…
— В самом деле.— На короткое мгновение глаза Коронованного снова остекленели. Потом, оправившись еще раз, он сказал:
— Тогда к делу, первый пункт которого — моя благодарность. Я мог бы здорово пострадать, если бы ты не подхватил меня. Ты, должно быть, был на пути ко мне, прежде чем я начал падать, а? Это было так заметно, что я собирался упасть?
Немного покраснев, Хиссун ответил:
— Да, ваша светлость. По меньшей мере мне.
— О!
— Но, может быть, я наблюдал за вами пристальнее, чем другие.
— Да. Я бы сказал, что ты мог.
— Я надеюсь, ваша светлость не слишком страдает от болезненных последствий?..
Слабая улыбка появилась на губах Коронованного:
— Я не был пьян, Хиссун.
— Я не подразумевал… Я полагал… как бы это сказать…
— Не пьян, нет. Чары, послания… Кто знает? Вино это одно дело, а колдовство — другое, и я думаю, что могу еще видеть разницу. Это было черное видение, мальчик: не первое за последнее время. Предзнаменования тревожащие. Приближается война.
— Война? — выпалил Хиссун. Слово было незнакомым, чужим, неприятным: оно парило в воздухе, как отвратительное жужжащее насекомое в поисках жертвы. Война? Война? В голове Хиссуна возник образ давностью в восемь тысяч лет, извлеченный из тайника воспоминаний, который он украл в Реестре Душ,— жаркие снопы пламени далеко на северо-западе, небо, черное от клубов поднимающегося дыма в последней ужасной конвульсии долгой войны лорда Стиамота против метаморфов. Но это была древняя история, с тех пор за все прошедшие века не было войн, не считая войны восстановления. И вряд ли хоть
одна жизнь была потеряна в ней по замыслу лорда Валентайна, у которого любое насилие вызывало отвращение.
— Какая может быть война? — спросил Хиссун.— На Маджипуре нет войн!
— Война идет, мальчик! — грубо сказал Слит.— И когда она придет, клянусь Леди, от нее нельзя будет скрыться.
— Но война с кем? Это один из самых спокойных миров. Кто может быть врагом?
— Есть враг,— сказал Слит,— или вы, жители Лабиринта, так укрыты от реального мира, что не можете уразуметь этого.
Хиссун нахмурился:
— Вы имеете в виду метаморфов?
— Хе, метаморфов! — закричал Слит.— Мерзких формодеев! Ты думал, мы можем вечно держать их запертыми? Клянусь Леди, достаточно скоро возникнет бунт!
Хиссун воззрился в изумлении на худого маленького человека со шрамом на лице. Глаза Слита светились. Казалось, он почти приветствует эти перспективы.
Медленно покачав головой, Хиссун сказал:
— При всем уважении к вам, главный советник Слит, это мне непонятно. Несколько миллионов их против двадцати миллиардов нас? Они уже воевали дважды и проиграли, и как бы сильно они нас ненавидели, я не думаю, что они попытаются испробовать свои силы снова.
Слит указал в сторону Коронованного, который, казалось, едва прислушивался:
— А когда они посадили свою марионетку на трон лорда Валентайна? Что это было, как не объявление войны? О, мальчик, ты ничего не знаешь, формодеи строят тайные планы против нас веками, и теперь пришло их время. Собственные сны Коронованного предсказывают это. Клянусь Леди, сам Коронованный видит во сне войну!
— Действительно, клянусь Леди,— сказал Коронованный со смутным беспокойством в голосе,— войны не будет, если я смогу воспрепятствовать ей, и ты знаешь это.
— А если не сможете воспрепятствовать ей, милорд? — парировал Слит.
Бледное, как мел, лицо маленького человека теперь пылало от возбуждения, ею глаза сверкали, он делал быстрые, оживленные жесты, словно жонглировал невидимыми булавами. Хиссун не мог представить, чтобы кто-то, даже Главный Советник, так резко разговаривал с Коронованным. И, наверное, это случалось не так часто, поскольку Хиссун видел, что нечто, подобное гневу, исказило лицо лорда Валентайна — лорда Валентайна, о котором говорили, что он никогда не знал гнева, который мягко и доброжелательно искал способы завоевать душу своего врага узурпатора Доминина Баржазида в последние мгновения войны восстановления. Потом этот гнев снова сменила тревожная усталость, которая придавала Коронованному вид человека семидесяти или восьмидесяти лет, а не молодых и энергичных сорока, сколько, как знал Хиссун, ему было на самом деле.
Возникло затянувшееся напряженное молчание. С расстановкой медленно и отчетливо выговаривая слова, адресованные Хиссуну, словно никого больше не было в покоях, лорд Валентайн произнес:
— Позвольте мне не слушать больше разговоров о войне, пока есть надежда сохранить мир. Но предзнаменования были темными, достаточно убедительными: если не будет войны, то определенно будет какое-то другое бедствие. Я не стану игнорировать такое предупреждение. Мы изменили кое-какие наши планы, Хиссун.
— Вы отменили великий крестный ход, милорд?
— Этого я не должен делать. Снова и снова я откладывал его, говоря, что у меня слишком много дел в Горном Замке, что у меня нет времени предпринимать увеселительные поездки по миру. Возможно, я слишком затянул с этим. Крестный ход должен совершаться каждые семь или восемь лет.
— А прошло больше, милорд?
— Почти десять. И я не закончил тур в тот раз, поскольку в Тил-омоне, ты знаешь, был тот небольшой перерыв, когда кто-то освободил меня от моих задач на некоторое время, не дав мне знать.— Коронованный смотрел мимо Хиссуна в неопределенно удаленную точку пространства. Казалось, он вглядывается в туманные проливы времени, думая, возможно, о странной узурпации, которая была проведена с ним Баржазидом, и годах скитаний по Маджипуре. Лорд Валентайн покачал головой.— Нет, великий крестный ход должен быть закончен. Должен быть продолжен, фактически. Я думал проехать только по Альханроелю, но, полагаю, нам нужно посетить оба континента. Народ Зимроеля тоже должен видеть, что у них есть Коронованный. И если Слит прав, что нам следует бояться метаморфов, тогда Зимроель — это то место, где мы должны побывать, поскольку они там живут.
Хиссун не ожидал этого. Волнение охватило его. Зимроель? Это невообразимо далекая местность с лесами и широкими реками, большими легендарными городами с загадочными названиями.
— О, если это и есть новый план, как восхитительно он выглядит, милорд! — сказал он, широко улыбаясь.— Я не думал когда-либо увидеть эту землю, разве только во сне! Мы поедем в Ни-мою? И Пидруид, Тил-омон, Нарабал?..
— Вполне возможно, я поеду,— сказал Коронованный до странности ровным голосом, который, словно дубинкой, ударил по ушам Хиссуна.
— Вы, милорд? — спросил Хиссун с внезапной тревогой.
Тихо лорд Валентайн сказал:
— Есть одно изменение плана. Ты не будешь сопровождать меня в великом крестном ходе.
Ужасный холод пронзил Хиссуна, словно ветер, который дует между звезд спустился вниз и промчался по самым глубоким комнатам Лабиринта. Он задрожал, и его душа съежилась под холодным ударом, он почувствовал, что погублен, превращен в шелуху.
— То есть я уволен со службы, ваша светлость?
— Уволен? Вовсе нет! Конечно, ты понимаешь, что у меня важные планы относительно тебя.
— Это вы говорили несколько раз, милорд. Но крестный ход…
— Эта не та подготовка к задачам, которые однажды ты будешь призван выполнять. Нет, Хиссун, я не могу позволить тебе провести следующий год или два, прыгая возле меня из провинции в провинцию. Ты как можно скорее уедешь в Горный Замок.
— Горный Замок, милорд?
— Начать подготовку, подходящую для вступающих в рыцари.
— Милорд? — в изумлении проговорил Хиссун.
— Тебе сколько? Восемнадцать? Ты на год отстал от других. Но ты быстрый, ты нагонишь потерянное время, ты поднимешься на свой подлинный уровень достаточно скоро. Ты должен, Хиссун. Мы не представляем, какое зло придет на нашу землю, но я знаю, что должен ждать худшего и готовиться к этому, подготавливая других быть со мной, когда оно придет. Поэтому для тебя не будет великого крестного хода.
— Я понимаю, милорд.
— Понимаешь? Да, я думаю, что ты понимаешь. Позже у тебя будет время увидеть Пилиплок и Ни-мою, и Пидруид, не так ли? Но теперь… теперь…
Хиссун кивнул, хотя вряд ли уразумел то, что хотел сказать ему лорд Валентайн. Долгий миг Коронованный смотрел на него, и Хиссун встретил взгляд этих усталых голубых глаз твердо и ровно, хотя почувствовал изнеможение, какого никогда прежде не испытывал. Аудиенция, понял он, окончена, хотя ни одного слова об этом сказано не было. В тишине он сделал знак лучистой звезды и, пятясь, вышел из покоев.
Ему не хотелось ничего, кроме как лечь и спать неделю, месяц. Эта беспорядочная ночь выгнала из него все силы. Только два дня назад этот самый лорд Валентайн вызвал его в эти же покои и приказал ему готовиться покинуть Лабиринт, поскольку он включен в окружение короля, совершающего великий крестный ход по Альханроелю, а вчера он был назван одним из помощников Коронованного и ему было предоставлено место за главным столом сегодняшнего банкета, теперь же, когда банкет прошел в загадочном хаосе, и он узрел Коронованного изможденным и очень человечным в его смятении и дар великого хода был отнят, теперь Горный Замок? Вступление в рыцари? Подведение итогов для потерянного времени? Подведение итогов чего? Жизнь стала сном, думал Хиссун. И никто не сможет растолковать мне его.
В коридоре за покоями Коронованного Слит внезапно поймал его за рукав и подтащил к себе. Хиссун ощутил необычную силу этого человека, упругую энергию, сжатую в нем.
— Скажу только тебе, мальчик… Я не подразумевал личной вражды, когда говорил с тобой так грубо там.
— Я этого и не подумал.
— Хорошо. Хорошо. Я не хочу враждовать с тобой.
— И я с вами, Слит.
— Я думаю, нам предстоит много работать вместе, тебе и мне, когда придет война.
— Если придет война.
Слит слабо улыбнулся.
— В этом нет сомнений, но я не буду сейчас снова начинать спорить с тобой. Ты очень скоро сам станешь думать, как я. Валентайн не может видеть беды, пока она не станет грызть его сапога,— это его характер, он слишком мягкий, в нем слишком много веры в доброжелательность других. Как мне кажется, ты другой, а, мальчик? Ты ходишь с открытыми глазами. Думаю, это то, что Коронованный ценит в тебе больше всего. Ты согласен с тем, что я говорю?
— Была такая длинная ночь, Слит.
— Да, это так. Поспи немного, мальчик. Если можешь.
Первые лучи утреннего солнца коснулись обрывистого грязного берега юго-восточного Зимроеля и осветили эту мрачную землю нежно-зеленым отблеском.
Наступающий рассвет принес подлинное пробуждение пяти лименам, расположившимся в ободранной, многократно латаной палатке на краю дюны в пятистах ярдах от моря. Ни слова не говоря, они поднялись, зачерпнули полные горсти влажного песка, потерли ими шершавую, покрытую оспой темно-серую кожу на груди и руках, совершая утреннее омовение. Когда они вышли из палатки, то повернулись на запад, где несколько слабых звезд все еще светились в темном небе, и отдали свой салют.
Одна из тех звезд, возможно, была той самой, с которой пришли их предки. Они не представляли, какой могла быть эта звезда. Никто не представлял. Семь тысяч лет прошло с тех пор, как первые переселенцы-лимены появились на Маджипуре, и за это время много знаний потеряно.
Во время своих странствий по этой гигантской планете, уходя туда, где можно было выполнять простейшую работу, лимены давно забыли то место, которое было их отправным пунктом. Но когда-нибудь они узнают об этом снова.
Самый старший мужчина зажег костер, самый молодой принес шпаги для вертела и разместил на них мясо. Две женщины молча взяли шпаги и держали их над огнем, пока не услышали знакомые звуки шипящего жира. Потом молча они передали куски мяса по кругу и так же молча съели его — свою единственную еду на целый день.
По-прежнему молчаливые, они по очереди вышли из палатки, самый старший мужчина, потом женщины, потом два других мужчины, пятеро стройных широкоплечих существ с тяжелыми плоскими головами и неистово жгучими глазами, расположенными по три на их ничего не выражающих лицах. Они прошли вниз, к кромке моря, и приняли позиции на узкой полоске мыса, вне досягаемости прибоя, как они это делали каждое утро в течение ряда недель. Там они ждали в молчании, каждый надеялся, что в этот день прибудут драконы.
Юго-восточный берег Зимроеля — огромная провинция, известная как Джихорна — одна из самых мрачных областей Маджипуры: земля без городов, забытое место среди бедной серой песчаной почвы и влажных буйных ветров, сменяемых в непредсказуемые промежутки времени колоссальными разрушительными песчаными бурями. Нет ни одной естественной пристани на сотни миль вдоль этого несчастного берега, только бесконечная гряда маленьких убогих холмов, отлого опускающихся к пропитанной влагой прибрежной полосе, о которую разбивались с печальным однотонным звуком приливы Внутреннего моря. В ранние годы становления Маджипуры исследователи, отважившиеся заглянуть в эти заброшенные уголки западного материка, докладывали, что там нет ничего, что стоило бы посмотреть второй раз. И на планете, полной чудес и удивлений, это была самая проклятая дыра, какую можно только представить. Так Джихорна была обойдена, когда происходило развитие материка. Поселение ставилось за поселением — сначала Пилиплок на середине восточного побережья в устье широкой реки Зимр, а потом Пидруид далеко на северо-западе, и Ни-моя на крутом изгибе Зимра, и Тил-омон, и Нарабал, и Велатис, и город Блестящих гайрогов Дулорн и еще многие. Поселения превращались в поселки, поселки в города, а города в большие города, которые пускали дальше свои щупальца, захватывая и расползаясь по поразительным необъятностям Зимроеля, но все еще не было причин идти в Джихорну, и никто не шел. Даже формодеи, когда лорд Стиамот наконец подчинил их и свалил в лесную резервацию прямо на другой стороне реки Стейч западнее Джихорны, не беспокоились о том, чтобы пересечь реку и достичь этой гнетущей земли.
Немного позже… на тысячи лет позже, когда большая часть Зимроеля начала казаться такой же укрощенной, как Альханроель, несколько переселенцев просочились, наконец, в Джихорну. Почти все они были лимены, простые и нетребовательные люди, которые никогда не вплетались в структуру жизни Маджипуры. По выбору, казалось, они держались в стороне, подрабатывая тут и там продавцами жареной колбасы, рыбаками, странствующими чернорабочими. Было легко этому кочующему племени, чья жизнь казалась другим расам Маджипуры тусклой и бесцветной, переехать в пасмурную и мрачную Джихорну.
Там они поселились в крошечных деревеньках и расставили сети прямо в волнах прилива, кишащих серебристо-серой рыбой, выкапывали ямы, в которые попадали большие лоснящиеся крабы с восьмиугольным панцирем, которые разбегались по берегу стаями, насчитывающими по нескольку сотен. А к празднику выходили охотиться на ленивых думкаров с нежным мясом, которые жили наполовину закопанными в пески.
Большую часть года Джихорна была предоставлена только лименам. Но летом не было драконов.
В начале лета палатки искателей любопытного начинали распускаться, словно калимботы после теплого дождя, по всему побережью Зимроеля, от южной точки у Пилиплока до края непроходимого Зимрского болота. Это было время, когда стада морских драконов совершали ежегодное путешествие вверх по восточной стороне материка, проходя в водах между Пилиплоком и Островом Снов, где они откладывали свои яйца.
Берег ниже Пилиплока был единственным местом в Маджипуре, где можно было близко рассматривать драконов, не выходя в море, поскольку здесь беременные самки любили подходить почти к берегу и поедать маленьких существ, живших в густых зарослях морских водорослей, широко распространенных в этих местах. Поэтому каждый год во время прохода драконов тысячи наблюдателей прибывали со всего мира и расставляли свои палатки. Некоторые были волшебными воздушными конструкциями, настоящие дворцы с тонкими, взмывающими вверх полюсами из блестящей ткани. Их занимали аристократы. Другие представляли собой крепкие и рациональные палатки процветающих торговцев и их семей. И еще были простые навесы рядового люда, который откладывал деньги годами, чтобы отправиться в это путешествие.
Аристократы приезжали в Джихорну в сезон драконов, потому что они находили занимательным наблюдать за огромными морскими чудовищами, скользящими по воде, и потому что это считалось престижным — провести отпуск в таком ужасно непростом месте. Богатые торговцы приезжали потому, что совершение такого дорогостоящего путешествия поднимало их положение в их кругах, и еще потому, что их дети могли узнать что-либо полезное о настоящей истории Маджипуры и это пригодилось бы им в школе. Простые люди приезжали, потому что верили, что наблюдение за проходом морских драконов приносило счастье, хотя никто точно не знал этого.
И еще там были лимены, для которых время драконов не было ни развлечением, ни делом престижа, ни надеждой на благосклонность судьбы, но имело самое основательное значение для спасения и даже выживания.
Никто не мог точно предсказать время, когда драконы повернут к побережью Джихорны. Хотя они всегда приходили летом, иногда они приходили рано, а иногда поздно, и в этот год они опоздали. Пять лименов, занимавшие свои позиции на маленьком мысе, каждое утро не видели ничего изо дня в день, кроме серого моря, белой пены, темных масс морских водорослей. Но они не были нетерпеливыми людьми. Рано или поздно прибудут.
День, когда они наконец появились в поле зрения, был теплый и душный, жаркий влажный ветер дул с запада. Все утро крабы взводами, ротами и полками беспрестанно маршировали взад-вперед по пляжу, словно тренировались отражать захватчиков. Это всегда был знак.
К полудню появился второй знак: на гребне волны поднялась вверх и свалилась вниз большая жирная жаба, вся состоявшая из живота, рта и оскаленных зубов. Она проковыляла несколько ярдов по берегу, присела на песок, задыхающаяся, дрожащая, моргающая своими мутно-молочными глазами. Вторая такая же появилась вслед за первой и унеслась, недоброжелательно оглядываясь на нее. Потом появилась процессия большеногих омаров, дюжина или больше ярко-синих и пурпурных созданий с раздутыми оранжевыми задними ногами. Они целенаправленно выходили из воды и быстро начинали закапываться в грязь. За ними следовали красноглазые устрицы, вытанцовывающие на проволочных коротких желтых ножках, и маленькие нескладные белоголовые хатчетилы, и даже некоторые рыбы, которые беспомощно лежали, ударяясь о песок, когда на них нападали крабы.
Лимены кивали друг другу в нарастающем волнении. Только одна причина могла вызвать то, что обитатели прибрежного мелководья выбрасывались таким образом на берег. Мускусный запах морских драконов, немного опережавший их самих, постепенно распространялся по воде.
— Смотрите,— кратко сказал самый старый мужчина.
С юга показался авангард драконов — две или три дюжины огромных чудовищ, державших свои черные кожистые крылья распростертыми, а их длинные массивные шеи изгибались вперед и назад, словно в поклонах. Невозмутимо они подплыли к зарослям морских водорослей и начали объедать их: шлепая крыльями по поверхности воды, создавая беспорядок среди существ, населявших эти водоросли, ударяя с внезапной яростью, проглатывая водоросли, омаров, жаб и все остальное без разбора. Эти гиганты были самцами. За ними плыла небольшая группа самок, переваливавшихся из стороны в сторону на манер беременных коров, выставляя свои оттопыривающиеся бока, и после них — сам король стада, настолько большой, что был похож на перевернутый корпус какого-то большого опрокинувшегося судна, и это была только половина его, поскольку задние ноги и хвост были скрыты под водой.
— Опускайтесь на колени и отдавайте восхваление,— сказал самый старый мужчина и упал на колени.
Семью длинными костлявыми пальцами своей вытянутой руки он снова и снова делал знак морского дракона: трепещущие крылья, вытянутая шея. Он наклонился вперед и потерся щекой о холодный влажный песок. Он поднял голову и посмотрел в направлении короля — морского дракона, который находился теперь не более чем в двухстах ярдах от берега. Он пытался всей силой воли заставить огромное чудовище выйти на берег.
— Иди к нам… иди… иди…
— Теперь пора. Мы так долго ждали. Иди, спаси нас… веди нас… спаси нас…
— Иди!
С максимальной витиеватостью он подписался на том, что казалось десятитысячным официальным документом за день: Элидат из Морволя, Главный Советник и Регент. Он нацарапал дату рядом с именем, и один из секретарей Валентайна выбрал еще одну пачку бумаг и положил ее перед ним.
Это был день Элидата на свершение подписей. Это было необходимым еженедельным тяжелым испытанием. Каждый Втородень со времени отъезда лорда Валентайна он оставлял собственную штаб-квартиру в Пикиторском дворе и приезжал в официальную резиденцию Коронованного, во внутренний Замок, усаживался за чудесный стол лорда Валентайна — большую полированную плиту темно-красного палисандрового дерева с яркими крупинками, напоминавшими эмблему лучистой звезды,— часами секретари, сменяя друг друга, подавали ему бумаги, которые приходили из различных отделов управления для окончательного одобрения. Даже при том, что Коронованный убыл на великий крестный ход, колеса власти продолжали вертеться. Нескончаемая цепь декретов, поправок к декретам, аннулирования декретов была бесконечной. И все должно быть подписано Коронованным или назначенным им регентом, одному Богу было известно почему. Еще раз — Элидат из Морволя, Главный Советник и Регент. И дата. В сторону.
— Давай следующую,— сказал Элидат.
Сначала он добросовестно старался читать или по меньшей мере пробегать глазами каждый документ, прежде чем поставить свою подпись. Потом он стал читать только краткое изложение в восемь-десять строчек, которое каждый документ имел прикрепленным сверху. Но он давно уже оставил даже это.
Читал ли это Валентайн, думал он. Невозможно. Даже если бы он читал только краткое изложение, он все дни и ночи проводил бы за этим, не имея времени на то, чтобы поесть или поспать, оставив исполнение своих прямых должностных обязанностей. Теперь Элидат подписывал уже не глядя на документы. Не беспокоясь, он мог подписать прокламацию, запрещающую есть колбасу в Зимодень или же делающую незаконным дождь в Стоензарской провинции, или даже декрет, конфискующий все его земли и передающий их в пенсионный фонд управленческих секретарей. И тем не менее он подписывал. Король или дублер короля — должен верить в компетентность своего штата, иначе работа станет совершенно немыслимой.
Он подписывал. Элидат из Морволя, Главный Советник и… Следующая!
Он все еще чувствовал себя немного виноватым, но не читал больше. Но действительно, нужно ли Коронованному знать, что между городами Мальдемаром и Тидиасом заключена договоренность, касающаяся совместного управления некоторыми виноградниками, принадлежность которых оспаривалась с седьмого года правления Понтифика Тимина и Коронованного лорда Кинникена? Нет. Нет. Подписать и перейти к другим делам, думал Элидат, и пусть Мальдемар и Тидиас радуются в своей новой дружбе, не беспокоя короля своими проблемами.
Элидат из Морволя…
Когда он потянулся за следующей и начал искать место, где поставить подпись, секретарь доложил:
— Лорды Мириган и Дивис.
— Пусть войдут,— ответил он, не поднимая головы.
Элидат из Морволя, Главный Советник и Регент… Лорды Мириган и Дивис, советники внутреннего ранга, соответственно кузен и племянник лорда Валентайна, встречались с ним каждый день в это время, поскольку он бегал с ними по улицам Замка и таким образом давал разрядку своим взвинченным нервам от того напряжения, которое вызывало в нем регентство. У него вряд ли была какая-то другая возможность для упражнений в эти дни: ежедневная пробежка с ними была для него неоценимым вентилем спасения. Ему удалось подписать еще два документа за время, пока они входили в большую комнату, со вкусом отделанную панелями из банникопа, семотана и других деревьев редких пород, и прошли к нему, постукивая обутыми в сапоги ногами по мозаичному полу. Он взял третий, сказав себе, что это будет последний в этот день. Это был только одиннадцатый листочек, и Элидат поймал себя на том, что лениво просматривает его, пока подписывает, патент на аристократию, не меньше, поднимающий какого-то удачливого человека незнатного происхождения в ранг Посвященного в Рыцари Горного Замка в признание его высоких достоинств и добросовестной службы и тому подобное…
— Что ты подписываешь? — спросил Дивис, наклонившись через стол и заглядывая в бумагу, лежащую перед Элидатом. Это был большой, с массивными плечами и темной бородой мужчина, который, войдя в средние лета, стал смутной копией своего отца, бывшего Коронованного.— Что, Валентайн снова понижает налоги? Или он решил сделать День рождения Карабеллы праздничным днем?
Хотя и привыкший к остротам Дивиса, Элидат не испытывал желания их выслушивать после целого дня этой мучительной и бессмысленной работы. Внезапный гнев вспыхнул в нем.
— Ты имеешь в виду леди Карабеллу? — выпалил он.
Дивис прикинулся удивленным:
— О, мы так официальны сегодня, Главный Советник Элидат?
— Если бы я вдруг назвал твоего покойного отца просто Вориаксом, я могу представить, что бы ты…
— Мой отец был Коронованным,— сказал Дивис холодным строгим голосом,— и заслуживает уважения, какое мы оказываем умершему королю. В то время как леди Карабелла всего лишь…
— Леди Карабелла, кузен, супруга твоего настоящего короля, — резко сказал Мириган, оборачиваясь к Дивису с таким гневом, какого Элидат никогда не видел в этом добром человеке.— И также я напоминаю тебе, что она жена брата твоего отца. То есть по двум причинам.
— Правильно,— сказал Элидат утомленно.— Довольно глупостей. Мы сегодня будем бегать?
Дивис засмеялся:
— Если ты не очень устал от всех этих корональных дел.
— Мне не хотелось бы ничего лучше,— сказал Элидат,— как сбежать вниз по горе отсюда в Морволь, что заняло бы, возможно, месяцев пять хорошего легкого бега, а потом провести еще три года, обихаживая мои сады и… о! Да, я побегаю с вами. Дайте мне только закончить эту последнюю бумагу…
— Праздник Дня рождения леди Карабеллы,— сказал Дивис, улыбаясь.
— Патент аристократа,— сказал Элидат,— который даст нам, если вы потерпите достаточно долго, нового Посвященного в Рыцари, некоего Хиссуна, сына Элзиномы, как здесь сказано, жителя Лабиринта Понтификата в признание его высоких достоинств и…
— Хиссун, сын Элзиномы? — вырвалось у Дивиса.— Ты знаешь, кто это, Элидат?
— Откуда мне знать о таких вещах?
— Вспомни церемонию восстановления Валентайна, когда он настоял, чтобы все те люди неприятной наружности были с нами в Конфалюмском тронном зале,— его жонглеры и однорукий морской капитан, скандар и хьерт с оранжевыми бакенбардами и все остальные. Ты помнишь, там был еще мальчик?
— Ты имеешь в виду Шанамира?
— Нет, даже младше его! Маленький тощий мальчик лет десяти или одиннадцати, без почтения к кому-либо, мальчик с глазами вора, который ходил вокруг, задавая нескромные вопросы, выпрашивая у людей их медали и украшения, а потом он прикалывал их на свою тунику и беспрестанно смотрел в зеркало? Того мальчика звали Хиссун!
— Маленький мальчик из Лабиринта,— сказал Мириган,— который заставлял всех обещать, что они наймут его проводником, если когда-нибудь отправятся в Лабиринт. Да, я помню его. Очень хитрый мошенник, я бы сказал.
— Этот мошенник теперь Посвященный в Рыцари,— сказал Дивис.— Или будет им, если Элидат не порвет этот лист бумаги, на который он так глупо уставился. Ты не собираешься утверждать это, правда, Элидат?
— Конечно, я собираюсь.
— Посвященный в Рыцари, родом из Лабиринта?
Элидат пожал плечами.
— Мне неважно, если бы он был даже формодеем из Илировойна. Я здесь не для того, чтобы изменять решения Коронованного. Если Валентайн говорит — Посвященный в Рыцари, он есть Посвященный в Рыцари, будь он мошенником, рыбаком, мясником, метаморфом, уборщиком навоза…— Он быстро подписал дату рядом с подписью.— В сторону. Все. Теперь этот мальчик так же благороден, как и ты, Дивис.
Дивис напустил на себя важный вид:
— Мой отец был Коронованный лорд Вориакс. Мой дедушка был Главный Советник Дамиандан. Мой прадедушка был…
— Да. Мы это все знаем. И я говорю, что мальчик теперь просто столь же благороден, как и ты, Дивис. Эта бумага так говорит. Как и подобная же бумага сказала о каком-то твоем предке, я не знаю, как давно и решительно не знаю — почему. Или ты думаешь, что благородство — это что-то врожденное, как скандары, имеющие четыре руки и темную шерсть?
—Ты сегодня не в настроении, Элидат?
— Так оно и есть. Прими это во внимание и постарайся не быть таким утомительным.
— Тогда прости меня,— сказал Дивис, не слишком сокрушаясь.
Элидат встал, потянулся и выглянул в большое изогнутое окно перед столом Коронованного. Оно открывало изумительный вид на открытую бездну, уходящую с вершины Горы Замка по эту сторону королевского дворца. Два мощных черных рантора чувствовали себя совершенно свободно на этой головокружительной высоте, высокомерно кружась один перед другим, солнечные лучи ослепительно отражались от глянцевого оперения их золотистых голов, и Элидат, наблюдая за легкими, широкими движениями огромных птиц, почувствовал, что завидует свободе их парения в неограниченных просторах. Он медленно покачал головой, Элидат из Морволя, Главный Советник
и Регент…
На этой неделе уже шесть месяцев, подумал он, как Валентайн отправился в крестный ход. Они показались ему годами. Это и есть быть Коронованным? Такая нудная работа, такая порабощенность. Уже десятилетия он жил мыслью о возможности стать Коронованным, поскольку он был следующим в очереди. Это стало понятно едва ли не с того дня, когда в лесу был убит лорд Вориакс и корона неожиданно перешла к его младшему брату. Если что-либо случится с лордом Валентайном, Элидат знал, они придут к нему с короной лучистой звезды. Или если Понтифик Тиверас когда-нибудь действительно умрет и Валентайн вступит в лабиринт,— это тоже могло сделать Элидата Коронованным. Если только он будет не слишком стар для этой работы, когда это случится, поскольку Коронованный должен быть мужчиной в энергичном возрасте. Элидату же было больше сорока, и похоже, что Тиверас будет жить вечно.
Это признание придет к нему, он не станет, не сможет отказаться. Отказ был невообразим. Но с каждым годом он замечал, что молится все более пылко о продлении жизни Понтифика Тивераса и долгое процветающее правление Коронованного лорда Валентайна. А эти долгие месяцы только углубили эти чувства. Когда он был еще мальчиком и это был замок лорда Молибора, ему казалось самым чудесным делом в мире быть Коронованным. Он остро завидовал, когда Вориакс, который был на восемь лет старше его, был избран после смерти лорда Молибора.
Теперь он не был так уверен, как чудесно это может быть. Но он не откажется, если корона перейдет к нему. Он вспомнил старого Главного Советника Дамиандана, отца Вориакса и Валентайна, который сказал однажды, что лучший, кого следует избрать Коронованным, не тот, кто этого хочет, а тот, кто подходит для этой должности. Ну тогда, ободряюще сказал себе Элидат, возможно, я есть лучший кандидат. Но может быть, до этого не дойдет.
— Мы будем бегать? — сказал он с напускным радушием.
— Пять миль, а потом немного доброго золотистого вина?
— В самом деле,— сказал Мириган.
Когда они выходили из комнаты, Дивис остановился у гигантского глобуса из бронзы и серебра, неясно вырисовывавшегося у дальней стены, на нем светился указатель передвижения Коронованного.
— Посмотрите,— сказал он, положив палец на рубиновый шарик, светившийся на поверхности глобуса, как налитый кровью глаз горной обезьяны.— Уже много западнее Лабиринта. Что это за река, по которой он плывет? Глайдж, не так ли?
— Трей, мне кажется,— сказал Мириган.— Я думаю, он несется в Треймонию.
Элидат кивнул. Он подошел к глобусу и легко провел рукой по его металлической оболочке.
— Да, а оттуда в Стоен, а потом вверх по побережью до Алазора.
Он не мог оторвать руку от глобуса. Он ласково гладил рельефные материки, словно Маджипура была женщиной, а ее грудями были Альханроель и Зимроель. Как прекрасен мир, как прекрасно это его изображение! Это была только половина глобуса, поскольку не было необходимости представлять другую сторону Маджипуры, которая была океаном, и вряд ли даже исследованным. Но на одном этом огромном полушарии были показаны три материка: Альханроель, с большим возвышающимся шпилем Горы Замка, и покрытый лесами Зимроель, и пустынная никчемная земля внизу — Сувраель и Остров Снов святой Леди во Внутреннем Море между ними. Многие города были обозначены в деталях, черные кряжи, большие озера и реки. Какой-то механизм, действие которого Элидат не понимал, постоянно прослеживал передвижения Коронованного, и мерцающий красный шарик перемещался вслед за маршрутом Коронованного, поэтому никогда не было сомнений в его местонахождении. Словно в трансе, Элидат прослеживал пальцами маршрут великого крестного хода. Стоен, Перимор, Алазор, Синтальон, Даниуп, вниз через Кинслянский Разрыв в Сантисконию и назад обратным курсом к Горе Замка.
— Тебе хотелось бы быть с ним, не так ли? — спросил Дивис.
— Или проделать, путешествие на его месте, а? — сказал Мириган.
Элидат повернулся к старшему:
— Что ты этим хочешь сказать?
Взволнованный Мириган проговорил:
— Это должно быть очевидно.
— Вы обвиняете меня, я думаю, в незаконных амбициях?
— Незаконных? Тиверас пережил свое время на двадцать лет. В нем поддерживается жизнь только благодаря какому-то волшебству.
— Благодаря самой блестящей медицинской заботе, ты хочешь сказать,— уточнил Элидат.
Пожав плечами, Мириган сказал:
— Это одно и то же. При естественном ходе вещей Тиверас давно должен был умереть, а Валентайн быть нашим Понтификом. И новый Коронованный предпринял бы свой первый крестный ход.
— Эти решения не мы принимаем,— проворчал Элидат.
Дивис сказал:
— Это решения Валентайна, да. Но он не примет их.
— Примет в нужное время.
— Когда? Еще пять лет? Десять? Сорок?
— Ты принудил бы Коронованного, Дивис?
— Я посоветовал бы Коронованному. Это наша обязанность — твоя, моя, Миригана, Тунигорна, всех нас, кто был в правительстве перед свержением. Мы должны сказать ему: настало его время переезжать в Лабиринт.
— Я думаю, настало наше время отправиться бегать,— сказал Элидат твердо.
—Слушай меня, Элидат! Я что, невинный младенец? Мой отец был Коронованным, мой дед занимал пост, который ты занимаешь теперь. Я провел всю свою жизнь вблизи центра власти. Я понимаю вещи, как они есть. У нас нет Понтифика. Восемь или десять лет мы имеем только предмет скорее мертвый, чем живой, плавающий в этой стеклянной таре в Лабиринте. Хорнкаст разговаривает с ним или только притворяется, получает указания от него или притворяется, что получает, но в действительности Понтифика нет совсем. Сколько может правительство так функционировать? Мне кажется, Валентайн старается быть и Понтификом и Коронованным, что невозможно вынести одному человеку, и поэтому вся структура страдает, все парализовано…
— Достаточно,— сказал Мириган.
— …и он не займет надлежащую для него должность, потому что он молод и терпеть не может Лабиринт и потому что он вернулся из ссылки в новом окружении жонглеров и пастушков, которые так очарованы великолепием Горы, что не дадут ему увидеть, что его истинное предназначение лежит…
— Достаточно.
— Еще минуту,— с серьезным видом сказал Дивис.— Ты что, слепой, Элидат? Только восемь лет назад мы испытывали нечто совершенно уникальное в нашей истории, когда законный Коронованной был низвержен, а мы даже не знали об этом, а на его место был посажен не помазанный король. И что это был за человек? Марионетка метаморфов, Элидат! И Король Снов сам настоящий метаморф. Две из четырнадцати Сил Королевства узурпированы, и этот замок наполнился самозванцами-метаморфами.
— Все они разоблачены и уничтожены. А трон храбро отвоеван его полноправным хозяином, Дивис.
— В самом деле. В самом деле. И ты думаешь, что метаморфы вежливо вернулись в свои джунгли? Я говорю тебе, прямо в эту минуту они строят замыслы уничтожения Маджипуры и захвата себе того, что останется, о чем мы знаем с момента восстановления Валентайна, а что он сделал насчет этого? Что он сделал насчет этого, Элидат? Протянул к ним руки в порыве любви: Пообещал восстановись справедливость, нарушенную в древние времена, и исправить старые ошибки. Да, и все же они строят замыслы против нас!
— Я буду бегать без тебя,— сказал Элидат.— Оставайся здесь, сиди за столом Коронованного, подписывай горы этих декретов. Ты этого хочешь, не так ли, Дивис? Сидеть за столом? — Он сердито развернулся и направился к выходу.
— Подожди,— сказал Дивис.— Мы идем.— Он бросился за Элидатом, догнал его, схватил за локоть. Низким напряженным шепотом, совершенно отличным от его обычной насмешливой речи, он заявил: — Я ничего не сказал о претензии на престолонаследие, кроме того, что Валентайну необходимо перейти в Понтификат. Ты думаешь, я стану оспаривать у тебя корону?
— Я не являюсь претендентом на корону,— сказал Элидат.
— Никто не является претендентом на корону,— ответил Дивис.— Но даже ребенку известно, что ты предполагаемый наследник. Элидат, Элидат!..
— Оставь его,— сказал Мириган.— Я думал, что мы собрались бегать.
— Да. Будем бегать, и больше об этом ни слова,— согласился Дивис.
— Слава Богу,— пробормотал Элидат.
Он шел впереди вниз по широким каменным ступенькам, гладко вытертым вековым употреблением, и дальше, мимо постов охраны, на Вильдиварский тупик, проспект, выложенный красными гранитными плитами, который соединял внутренний двор Замка, личные покои Коронованного с непостижимым лабиринтом внешних зданий, окружавших его на вершине Горы. Ему казалось, словно полоса раскаленного металла была обернута вокруг его лба. Сначала подписывать мириады ненужных документов, потом выслушивать изменнические разглагольствования Дивиса…
Все же он понимал, что Дивис прав. Мир не мог больше так развиваться. Когда нужно предпринимать великие действия, Понтифик и Коронованный должны советоваться друг с другом и совместной мудростью препятствовать любой глупости. Но Понтифика не было в реальном смысле. И Валентайн, пытаясь действовать в одиночку, не справлялся. Никто из самых великих Коронованных, ни Конфалюм, ни Престимион, ни Деккерет, не принимал попыток управлять Маджипурой в одиночку. А вопросы и сомнения, стоявшие перед ними, не шли ни в какое сравнение с теми, что противостояли Валентайну. Кто бы мог подумать во времена лорда Конфалюма, что покорные, порабощенные метаморфы поднимутся снова в поисках сатисфакции за утраченный мир? И все же этот подъем готовился в тайных местах. Элидату, казалось, никогда не забыть последние часы войны за восстановление, когда он пробивался в пещеры, где содержались машины, которые контролировали климат на Горе Замка. Чтобы спасти эти машины, нужно было уничтожить войска, одетые в форму личной охраны Коронованного, которые, когда умирали, изменяли форму и становились долгоротыми, безносыми, косоглазыми формодеями. Это было восемь лет назад, и Валентайн все еще надеялся охватить этот народ своей любовью и найти какой-нибудь мирный способ излечить их гнев. Но спустя восемь лет никаких конкретных достижений не было видно, и кто знал, какой очередной выпад метаморфы совершат теперь?
Элидат глубоко вздохнул и бросился в яростный бег, мгновенно оставив далеко позади Миригана и Дивиса.
— Эй! — крикнул Дивис.— Это ты так разминаешься?
Он не обратил внимания. Боль внутри него может быть излечена только другой болью. И так он бежал, доводя себя до пределов своих сил. Вперед, вперед, вперед, мимо изысканной пятиконечной башни лорда Ариока, мимо часовни лорда Кинникена, мимо гостевого домика Понтифика, вниз по Гваделумскому спуску и вокруг приземистой темной массы лорда Принкипина и вверх по Девяносто Девяти Ступеням, к вестибюлю Пиниторского Двора… Сердце разрывалось в груди, вперед, вперед, вперед, через дворик, который он пересекал каждый день в течение тридцати лет, с тех пор, как ребенком пришел сюда из Морволя у подножия Горы учиться искусству управления. Сколько раз он и Валентайн бегали так, или Стазилен, или Тунигорн… они были близки как братья, все четверо, четыре сорванца, наполнявших шумом Замок лорда Молибора, как он назывался в то время. О! Какой веселой казалась им тогда жизнь! Они предполагали, что станут советниками при Вориаксе, когда он станет Коронованным, всем было понятно, что это случится, а потом лорд Молибор умер слишком рано, и также Вориакс, который был после него, корона перешла к Валентайну, и ничто уже не напоминало прежних времен.
А теперь? Не пора ли Валентайну переехать в Лабиринт, как сказал Дивис. Да. Да. Несколько молод, чтобы стать Понтификом, это так, но уже была горькая судьба восхождения на трон страдавшего старческим слабоумием Тивераса. Старый император заслуживает покоя в могиле, а Валентайн должен быть в Лабиринте, а корона лучистой звезды должна перейти… ко мне? Лорду Элидату? И это будет Замок лорда Элидата? Мысль эта наполнила его благоговением и трепетом, а еще страхом. Он увидел в эти прошедшие шесть месяцев, что значит быть Коронованным.
— Элидат! Ты убьешься! Ты несешься, как сумасшедший! — Это был голос Миригана далеко внизу, как что-то донесенное ветром из далекого города. Элидат был уже почти на вершине Девяносто Девяти Ступеней. В груди стоял гул, а видимость начала затуманиваться, но он заставил себя подняться на последнюю из ступеней и дальше, в узкий вестибюль из темно-зеленого королевского камня, который вел в административные кабинеты Пиниторского Двора. Наклонившись, он завернул за угол и почувствовал ошеломляющий толчок. Тяжело охнув, он упал и лежал, с трудом переводя дыхание, наполовину оглушенный.
Придя в себя, он сел, открыл глаза и увидел, как некий молодой человек, стройный, смуглый, с прекрасными черными волосами, умело зачесанными в каком-то новом стиле, поднимается, дрожа, на ноги и направляется к нему.
— С вами все в порядке?
— Врезался в вас, да? Должен был… смотреть, куда бегу.
— Я видел вас, но не успел. Вы бежали так быстро… позвольте, я помогу вам подняться.
— Все будет хорошо, мальчик. Только нужно… отдышаться.
Пренебрегая помощью молодого человека, он встал, отряхнул пыль с костюма, на одной штанине была дыра, и через нее виднелась окровавленная коленка, поправил мантию. Сердце все еще пугающе колотилось, и он ощущал нелепость своего положения. Дивис и Мириган поднимались по лестнице. Повернувшись к молодому человеку, Элидат хотел было извиниться перед ним, но странное выражение на лице незнакомца остановило его.
— Что-нибудь не так? — спросил Элидат.
— Вы случайно не Элидат из Морволя?
— Да.
Мальчик засмеялся:
— Так я и подумал, когда присмотрелся. Ну тогда вы тот, кого я ищу! Мне сказали, что я могу найти вас в Пиниторском Дворе. У меня для вас послание.
Мириган и Дивис уже вошли в вестибюль. Они встали рядом с Элидатом, и по их взглядам он понял, что у него, должно быть, пугающий вид; раскрасневшийся, потный, наполовину свихнувшийся от своего сумасшедшего бега, он попытался скрасить это, указывая на молодого человека и говоря:
— Кажется, я гнался за этим курьером, и у него что-то есть для меня. От кого это, мальчик?
— От лорда Валентайна.
Элидат посмотрел в недоумении.
— Это шутка? Коронованный на великом крестном ходе где то к западу от Лабиринта.
— Так оно и есть. Я был с ним в Лабиринте, и когда он отправил меня на Гору, то просил первым делом найти вас.
— Ну?
Он смущенно взглянул на Дивиса и Миригана.
— Я думаю, послание для вас одного, милорд.
— Это лорды Мириган и Дивис, из семьи Коронованного. Ты можешь говорить при них.
— Очень хорошо, милорд. Я должен сказать, милорд, что я Посвященный в Рыцари Хиссун, сын Элзиномы. Мне поручено сообщить Элидату из Морволя, что лорд Валентайн изменил свои планы, что он распространит великий крестный ход и на Зимроель, а также посетит свою мать Леди Острова, прежде чем вернется. Следовательно, вам предлагается исполнение обязанностей Регента на все время его отсутствия, которое, как он считает, продлится…
— Помилуй меня, Боже,— хрипло прошептал Элидат.
— Год или, возможно, полтора года сверх уже запланированного времени,— закончил Хиссун.
Вторым знаком беды, который заметил Этован Елакка, были опадающие листья деревьев нийка через пять дней после того, как прошел пурпурный дождь.
Сам пурпурный дождь не был первым знаком беды, не было ничего особенного в этом на восточном склоне Дулорнского Ущелья, где были видны обнажения значительных пластов легких, как пух, песков скувва, бледного с переливам рыжевато-голубого цвета. В определенное время ветер с севера, который называли чафер, уносил высоко вверх песок, где он пятнами покрывал облака и слегка подкрашивал дождь в лавандовый цвет. Так случилось, что земля Этована Елакки находилась в тысяче миль к западу от этого района, на другом склоне Ущелья, на коротком расстоянии от земли Фалкинкипа, и ветры, насыщенные песком скувва, не доходили так далеко на запад. Но ветры, как было известно Этовану Елакке, имели склонность изменять свое направление, и возможно, что чафер в этом году выбрал местом своего посещения противоположную сторону Ущелья. И в любом случае о пурпурном дожде не стоило беспокоиться, он оставлял всего лишь легкое покрывало песка на всем, а следующий обычный дождь смывал его. Нет, первым знаком беды был не пурпурный дождь, а увядание сенситивов в саду Этована Елакки, и это случилось за два или три дня перед дождем.
Это было загадочным, но отнюдь не чрезвычайным событием. Не было великой проблемой заставить увять сенситивы. Это были маленькие психочувствительные растения с золотистыми листочками и незначительными зелеными цветами, распространенные в лесах к западу от Мазадоны. Любой вид технического диссонанса в зоне их восприятия — сердитые крики или рев дерущихся лесных зверей или даже, как говорили, одно только приближение кого-нибудь, кто совершил серьезное преступление,— было достаточным, чтобы заставить сложиться их листочки, словно руки в молитве, и почернеть. Это не было реакцией, имеющей какую-то биологическую выгоду, часто думал Этован Елакка, но, несомненно, это была загадка, которая могла бы раскрыться при тщательном исследовании, и ему хотелось когда-нибудь провести это исследование. Между тем он выращивал сенситивы в своем саду, потому что ему нравился приветливый желтоватый блеск их листьев. И потому что имение Этована Елакки было местом порядка и согласия, ни разу за все время, пока он их выращивал, его сенситивы не подвергались увяданию до этого дня. Это была загадка. Кто мог обменяться недобрыми словами у границы его сада? Какие рычащие животные в этой провинции ласковых прирученных существ могли нарушить уравновешенность их состояния?
Уравновешенность — это то, что Этован Елакка ценил превыше всего. Он был порядочным фермером шестидесяти лет, высокий и прямой, с полной головой блестящих седых волос. Его отец был третьим сыном герцога Массийского, и двое его братьев последовательно служили мэрами Фалкинкипа, но правительственные посты никогда не интересовали его: как только он вступил в наследование, он выкупил большой участок земли в тихой зеленой сельской местности на западном краю Дулорнского Ущелья и там создал Маджипуру в миниатюре — маленький мир, отличавшийся своей великолепной красотой и спокойным, уравновешенным, гармоничным духом.
Он выращивал обычные для этого района культуры нийк и глейн, хингаморты и стаджу. Стаджа была его опорой, поскольку никогда не было недостатка в спросе на вкусный бодрящий хлеб, который пекли из клубней стаджи, и фермы Ущелья стремились произвести их достаточно для удовлетворения потребностей Дулорна, Фалкинкипа и Пидруида с населением, приближавшимся к тридцати миллионам, и еще населения близлежащих городов. Немного вверх по склону от полей стаджи была плантация глейна, ряд к ряду густых куполообразных кустов в десять футов высотой, среди острых, как бритва, листьев прятались большие гроздья округлых вкусных синих плодов. Стаджу и глейн повсюду выращивали рядом друг с другом: давно было сделано открытие, что корни кустов глейна испускали в почву нитрогенную жидкость, которая, смываемая по склону дождем, усиливала рост клубней стаджи.
За глейном находилась роща хингамортов, где сочные грибовидные желтые пальцы, распухшие от сахаристого сока, таинственно проталкивались из земли — ищущие света органы, которые несли энергию растениям, находившимся глубоко под землей. А вдоль границ имения Этована Елакки находился знаменитый сад деревьев нийка, расположенных традиционно группами по пять в замысловатых геометрических фигурах. Ему нравилось прогуливаться среди них и ласково проводить рукой по их тонким черным стволам не толще человеческой руки и мягче превосходного атласа. Дерево нийка жило только десять лет: в первые три оно росло с поразительной быстротой до своей сорокафутовой высоты, на четвертом оно впервые расцветало своими великолепными чашеобразными золотистыми цветами, кроваво-красными в центре. И с этого времени приносило изобилие полупрозрачных, имеющих форму полумесяца кисловатых белых плодов, пока внезапно не наступала его смерть: в течение нескольких часов прекрасное дерево становилось сухой палкой, которую легко мог сломать и ребенок. Фрукт, хотя и несъедобный в сыром виде, был незаменим в острых блюдах из тушеного мяса и в овсяных кашах, которым отдавалось предпочтение в кухне гайрогов. Лишь в Ущелье нийк рос по-настоящему хорошо, и Этован Елакка имел хороший спрос на эту культуру.
Земледелие приносило Этовану Елакке чувство полезности, но оно не удовлетворяло полностью его любви к прекрасному. Для этого он создал собственный ботанический сад, где собрал восхитительную декоративную коллекцию, взяв со всех уголков мира очаровательные растения, которые могли прижиться в теплом влажном климате Ущелья.
Здесь были алабанданы из Зимроеля и Альханроеля всех естественных цветов, а также большая часть гибридов. Росли в этом саду нигалии и фуэли, и деревья с романтическим названием "ночной цвет" из лесов метаморфов, которые только в полночь Зимодня демонстрировали свое недолгое яркое свечение. Среди других растений были нимины и андродрагмы, пузырчатый куст и резиновый мох, халатинги, росшие из черенков, полученных с Горы Замка, и караманги, мюорны, сихорнские лианы, сефитонгалии, элдироны. Он экспериментировал также с такими трудными растениями, как искрящиеся пальмы из Пидруида, которые порой жили шесть или семь лет, но никогда не цвели, и игольчатые деревья с возвышенности, которые быстро погибали без холода, который им требовался, и необычный призрачный кактус Велализьерской пустыни, который он безнадежно пытался прикрыть от слишком частых дождей. Не оставлял без внимания Этован Елакка и растения, родные для его местности в Зимроеле, хотя они были менее экзотичны: он выращивал странные пузырчатые деревья, которые жизнерадостно, словно шары, раскачивались на своих разбухших стволах; и зловещие насекомоядные пасть-растения из Мазадонских лесов; поющие папоротники; капустные деревья; пару огромных двикков; полдюжины папоротниковых деревьев доисторического вида. Маленькие растения — сенситивы — он использовал в качестве нижнего яруса, где это казалось подходящим, поскольку их застенчивая, деликатная природа казалась удобным контрастом броским и кричащим растениям, которые были сердцевиной его коллекции.
День, когда он обнаружил гибель сенситивов, начался в более чем обыкновенной пышности сада. Прошлой ночью прошел легкий дождичек, но ливни ушли, подумал Этован Елакка, когда вышел на традиционную прогулку по саду на рассвете. Небо было безоблачным и необыкновенно чистым, так что восходящее солнце высекло удивительный зеленый огонь на сияющих гранитных холмах на западе. Алабандины блестели, пасть-растения, разбуженные и голодные, неустанно стучали лезвиями и дробилками, которые лежали полураскрытые в глубоких чашках в середине огромных розеток; крошечные розовокрылые длинноклювы порхали, как искры ослепительного света, среди веток андродрагм.
Но, несмотря на это, у него было дурное предчувствие. Он видел плохой сон в ту ночь, в основном скорпионов, диимов и других паразитов, роющих норы на его полях,— и он почти не удивился, когда увидел бедные сенситивы обугленными, согнувшимися от каких-то пыток в ночные часы.
Час перед завтраком он работал один, печально вырывая поврежденные растения. Они были еще живы ниже израненных ветвей, но их уже нельзя было спасти, поскольку увядшая листва не подлежала восстановлению, и если бы он начал срезать ее, шок от подрезки убил бы и нижнюю часть. Поэтому он выдергивал их дюжинами, с содроганием чувствуя, как растения корчатся от его прикосновения, и бросал их в костер. Потом он позвал своего главного садовника и надсмотрщика, старшего рабочего в заросли сенситивов и спросил, не известно ли им, что так сильно могло расстроить растения. Но никто ничего не мог сказать.
Инцидент опечалил его на все утро, но не в характере Этована Елакки было надолго расстраиваться, и к вечеру он приобрел сотню пакетов семян сенситивов в местном рассаднике. Он не мог купить сами растения, поскольку они никогда не пережили бы пересадки. Следующий день он провел сам, засевая семена. В течение шести или восьми недель не было никаких неблагоприятных признаков. Он решил, что этот случай был не более чем второстепенной загадкой, которую, возможно, он решит когда-нибудь, а скорее нет, и он забыл об этом.
День или два спустя появилась еще одна странность: пурпурный дождь. Необычное событие, но безвредное. Все говорили одно и то же. Должно быть, ветер изменился и принес скувву так далеко на Запад! Пятно сохранялось менее одного дня, а потом другой дождь более обычного вида смыл все начисто. Об этом случае Этован Елакка тоже быстро забыл.
Хотя деревья нийка…
Он наблюдал за сбором плодов глейна несколько дней спустя после пурпурного дождя, когда старший надсмотрщик, кожистый, невозмутимый гайрог по имени Симуст пришел к нему таким, что для Симуста было состоянием крайнего возбуждения — змеиные волосы исступленно спутались, раздвоенный язык бился, словно хотел выскочить изо рта,— и закричал: нийк! нийк!
Бледно-серые листья деревьев нийка имеют форму карандаша и стоят прямо разрозненными группами в конце черных, длиной в два дюйма стеблей, словно их выпрямили каким-то неожиданным электрошоком. Поскольку дерево такое тонкое, а ветки его редкие и нескладные, такое прямостоячее положение листьев придает ему колючий, курьезный вид и делает его легкоотличимым даже на большом расстоянии. Теперь же, когда Этован Елакка подбегал с Симустом к роще, он еще за сотню ярдов от нее увидел, что случилось нечто невозможное: каждый листок на деревьях нийка повернулся вниз, словно это были не нийки, а какие-то сорта плачущих танигалин или халатинги!
— Еще вчера все было прекрасно,— сказал Симуст.— Этим утром все было прекрасно! Но теперь… теперь…
Этован Елакка подбежал к первой пятерке нийков и положил руку на ближайший ствол. Он почувствовал странную легкость, толкнул — и дерево подалось, сухие корни легко вырывались из земли. Он толкнул второе, третье.
— Мертвые,— сказал он.
— Листья,— сказал Симуст.— Даже мертвый нийк все еще сохраняет листья лицом вверх. А эти… я никогда не видел ничего подобного.
— Неестественная смерть,— пробормотал Этован Елакка.— Что-то новое, Симуст.
Он бегал от одной группы деревьев к другой, сталкивая их, и после третьей группы уже не бежал, а после пятой группы он уже шел медленно, с опущенной головой. Мертвые… все мертвые… его прекрасные нийки… Вся роща умерла. Они умерли, как умирают нийки, скоротечно, вся влага покинула их губчатые стебли; но вся роща нийков, посаженная распределением в десятилетнем цикле, не должна была умереть сразу, а странное поведение листьев было необъяснимо.
— Мы должны доложить об этом агенту сельского хозяйства,— сказал Этован Елакка,— а также отправить посыльных на ферму Хагидана и Нисмаина и, как его там, что возле озера, узнать, случилось ли что-нибудь с их нийками. Это эпидемия, я думаю. Но у нийков нет болезней… Новая эпидемия, Симуст? Пришедшая к нам как послание Короля Снов?
— Пурпурный дождь…
— Слегка подкрашенный песок? Как это могло повредить чему-либо? Там, на той стороне Ущелья, пурпурный дождь идет дюжину раз в год, и это не беспокоит их насаждения. О, Симуст, мои нийки!..
— Это пурпурный дождь,— твердо сказал Симуст.— Это не тот дождь, что бывает на востоке. Это было что-то новое: это был ядовитый дождь, и он убил нийки!
— И также убил сенситивы за три дня до того, как он действительно прошел?
— Они очень утонченные. Возможно, они почувствовали яд в воздухе, когда дождь двигался на нас.
Этован Елакка пожал плечами. Возможно. Возможно. И возможно, формодеи прилетали на помеле или волшебных летательных аппаратах ночью и разбросали на землю какое-нибудь злое зелье. Вероятно, в мире возможностей все может быть.
— Какая польза в суждениях? — горько спросил он.— Мы ничего не знаем. Кроме того, что сенситивы и деревья нийка погибли. Что будет дальше, Симуст? Что будет дальше?
Карабелла, которая весь день выглядывала в окно плавуна, словно надеясь как-то ускорить путешествие по этой унылой пустыне силой своих глаз, выкрикнула с внезапным ликованием:
— Посмотри, Валентайн! Я думаю, мы действительно выезжаем из пустыни!
— Конечно, еще нет,— сказал он.— Еще три или четыре дня. Или пять, или шесть, или семь…
— Ты посмотришь?
Он отложил пакет с донесениями, которые просматривал, выпрямился на своем сиденье и пристально всмотрелся мимо нее. Да! Боже правый, там была зелень! И не сероватая зелень скрюченных неряшливых жалких растений пустыни, а сочная, полная жизни зелень настоящей Маджипурской растительности, пульсирующая энергией роста и плодородия. Итак, наконец он был за пределами пагубного заклятия Лабиринта, теперь, когда королевский караван выбрался из иссушенной равнины, на которой располагалась подземная столица. Земля герцога Насимонте должна проходить рядом — Озеро Слоновой Кости, Гора Эберзинул, поля фуэли и милели, большой замок, о котором Валентайн так много слышал…
Он положил руку на худое плечо Карабеллы и легко провел пальцами вдоль ее спины, мягко упираясь в жесткие сплетения мышц, что было отчасти массажем, а отчасти лаской. Как хорошо, что она снова с ним! Она присоединилась к крестному ходу неделю назад на Велализьерских развалинах, где они вместе проверяли ход археологических работ, которые велись на раскопках огромного каменного города, оставленного метаморфами пятнадцать или двадцать тысяч лет назад. Ее прибытие весьма способствовало его выходу из унылого и безрадостного настроения.
— О, леди, как было одиноко без тебя в Лабиринте,— нежно сказал он.
— Мне бы хотелось быть там. Я знаю, как ты ненавидишь этот город. И когда мне сказали, что ты болен… о, я почувствовала себя такой виноватой и пристыженной от мысли, что я была так далеко, когда ты… когда ты… — Карабелла встряхнула головой.
— Я была бы с тобой, если бы это было возможно! Ты это знаешь, Валентайн, но я пообещала тем людям в Сти, что я буду присутствовать на освящении их музея, и…
— Да, конечно. Супруга Коронованного имеет свои обязанности.
— Мне все это до сих пор кажется таким странным — "Супруга Коронованного"! Маленькая жонглерша из Тил-омона, бегающая вокруг Горы Замка, произнося речи и освящая музеи.
— Маленькая жонглерша из Тил-омона — до сих пор, после стольких лет, Карабелла?
Она пожала плечами и пробежала руками по прекрасным, коротко подстриженным темным волосам.
— Моя жизнь была цепью случайностей, и как я могу забыть все это? Если бы я не остановилась в этой гостинице с труппой жонглеров Залзана Кавола, когда ты забрел туда… и если бы у тебя не отняли память и не скинули в Пидруиде с не большим вероломством по отношению к тебе, чем к черноносому блаву…
— Или если бы ты родилась во время лорда Хавибова или в каком-нибудь другом мире…
— Не дразни меня, Валентайн.
— Прости, любимая,— он сжал ее маленькую холодную руку в своих руках.— Но сколько ты будешь продолжать оглядываться назад, на то, кем ты когда-то была? Когда ты позволишь себе по-настоящему принять ту жизнь, которую ты ведешь теперь?
— Мне кажется, я никогда по-настоящему не приму ее,— сказала она рассеянно.
— Леди моей жизни, как ты можешь говорить…
— Ты знаешь почему, Валентайн.
Он закрыл на мгновение глаза.
— Я говорю тебе снова, Карабелла, ты любима на Горе каждым рыцарем, каждым принцем, каждым лордом — у тебя их преданность, их обожание, их уважение, их…
— Элидата — да. И Тунигорна, и Стазилена, и других подобных. Те, кто истинно любят тебя, любят также и меня. Но для многих других я остаюсь выскочкой, простолюдинкой, самозванкой, недоразумением… любовницей.
— Кого именно других?
— Ты их знаешь, Валентайн.
— Которых других?
— Дивиса,— сказала она после некоторого колебания,— и маленьких лордов, и рыцарей его фракций. И других. Герцог Халансы говорил обо мне насмешливо одной из моих фрейлин. Халансы, Валентайн, из твоего рода! Принц Манганот из Банглекоды. Есть и еще.— Она повернулась к нему, и он увидел страдание в ее глазах — Я придумываю все это? Или я слышу шепот, когда это только шорох листвы? О, Валентайн, иногда мне кажется, что они правы, что Коронованный не должен жениться на простолюдинке. Я не из их среды. И никогда не буду. Милорд, я, должно быть, приношу столько горя тебе…
— Ты моя радость и ничего, кроме как радость. Спроси Слита, каким было мое настроение на прошлой неделе, когда я был в Лабиринте, и каким я стал с тех пор, как ты присоединилась к нашему каравану. Спроси Шанамира… Тунигорна… любого… вообще любого…
— Я знаю, любимый. Ты казался таким серым, таким печальным в день, когда я приехала. Я едва узнала тебя с этим нахмуренным сердитым взглядом.
— Несколько дней рядом с тобой излечивают меня от всего.
— И все же, я думаю, ты еще не совсем в себе. Может, это все еще Лабиринт так действует на тебя? Или, возможно, это пустыня угнетает тебя? Или развалины?
— Нет, думаю, что нет.
— Что же тогда?
Он изучал ландшафт за окном плавуна, замечая густеющую зелень, постепенное приближение деревьев и травы, когда земля становилась все более холмистой. Это должно было радовать его больше. Но на душе была тяжесть, которую он не мог скрыть.
После паузы он сказал:
— Сон, Карабелла… это видение, это предзнаменование — я никак не могу избавиться от этих мыслей. О, что у меня за страница в истории? Коронованный, который потерял свой трон и стал жонглером и вернулся на трон, а после глупо правил и позволил миру свалиться в хаос и безумие. О, Карабелла, Карабелла, это то, что я делаю? После четырнадцати тысяч лет стану последним Коронованным? Останется ли кто-нибудь, кто хотя бы напишет мою историю, как ты думаешь?
— Ты никогда глупо не правил, Валентайн.
— Разве я не слишком мягок, слишком спокоен, слишком желаю примирить обе стороны в споре?
— Это не есть недостаток.
— Слит думает иначе. Слит думает, что моя боязнь войны, любого насилия выводит меня на неверный путь.
— Но войны не будет, милорд.
— Этот сон…
— Мне кажется, ты воспринимаешь этот сон слишком буквально.
— Нет,— сказал он,— такие разговоры дают мне только слабое утомление. Тизана и Делиамбер соглашаются со мной, что мы стоим на грани какого-то большого несчастья, возможно, войны. И Слит убежден в этом. Он решил, что метаморфы собираются восстать против нас, священная война, которую они готовили, как он говорит, семь тысяч лет.
— Слит слишком кровожаден. И у него безрассудный страх к формодеям с юных лет. Ты знаешь это. Когда мы взяли обратно Замок восемь лет назад и обнаружили, что в нем полно изменивших внешний вид метаморфов, было ли это просто иллюзией?
— То, что они хотели сделать тогда, в конце концов закончилось неудачей, не так ли?
— И они никогда не попытаются снова?
— Если твоя политика будет успешной, Валентайн…
— Моя политика! Какая политика? Я тянусь к метаморфам, а они ускользают от меня. Ты знаешь, что я надеялся взять с собой полдюжины вождей метаморфов, когда мы ехали в Велализьер на прошлой неделе. Чтобы они могли посмотреть, как мы реставрировали их священный город, увидеть богатства, которые мы нашли, и, возможно, забрать самые святые предметы с собой в Пиурифаину. Но я не получил от них ответа, даже отказа, Карабелла.
— Ты знал, что раскопки Велализьера могут вызвать осложнения. Возможно, они возмущены самим нашим присутствием в этих местах, не говоря уже о попытках восстановить его. Разве не ходит легенда, что они планируют перестроить его сами когда-нибудь?
— Да,— сказал Валентайн угрюмо.— После того, как они захватили контроль над Маджипурой и вытеснили всех нас из своего мира. Так однажды сказал мне Эрманар. Хорошо, может быть, приглашение их в Велализьер было ошибкой. Но они проигнорировали все другие мои попытки примирения. Я пишу их королеве Данипиуре в Илиривойн, и если она вообще отвечает мне, то письмом в три предложения, холодных, формальных, пустых… — Он глубоко вздохнул.— Довольно всех этих страданий, Карабелла! Войны не будет. Я найду способ пробиться через ту ненависть, которую испытывают к нам формодеи, и перетащу их на свою сторону. А что касается лордов Горы, которые пренебрежительно относятся к тебе, если это на самом деле так, я прошу тебя не обращать на них внимания. Презирай их в ответ. Что тебе Дивис или герцог Халансы? Дураки, вот все, что они есть.— Валентайн улыбнулся.— Я скоро дам им побеспокоиться о худших вещах, любимая, чем происхождение моей супруги.
— Что ты имеешь в виду?
— Если они возражают против того, чтобы супругой Коронованного была простолюдинка,— сказал Валентайн,— как они будут чувствовать себя, если их Коронованный будет простолюдином.
Карабелла посмотрела на него в замешательстве:
— Я ничего не понимаю, Валентайн.
— Ты поймешь. Со временем ты поймешь все. Я намерен произвести такие изменения в мире, о, любимая, что когда будут писать историю моего правления, если Маджипуре не суждено погибнуть, то чтобы эта история была написана, им понадобится не один том для этого, я обещаю тебе. Я сделаю такое… такое, от чего затрясется земля… — Он засмеялся.— Что ты думаешь, Карабелла? Слушай мою напыщенную речь! Добрый лорд Валентайн с мягким сердцем переворачивает мир вверх дном! Способен ли он на такое? Способен ли он действительно это сделать?
— Милорд, ты интригуешь меня! Ты говоришь загадками.
— Возможно, это так.
— Ты не дашь мне ключ к ответу?
После короткой паузы он сказал:
— Ответ к загадке, Карабелла, это Хиссун.
— Хиссун? Твой уличный мальчишка из Лабиринта?
— Уже не уличный мальчишка. Теперь это боевое оружие, которое я направляю в сторону Замка.
Она вздохнула:
— Загадки, еще больше загадок!
— Это привилегия короля — говорить загадками.— Валентайн притянул ее к себе, слегка прикоснувшись губами к ее губам.— Позволь мне это маленькое снисхождение. И…
Плавун внезапно остановился.
— Эй, посмотри! Мы приехали! — закричал он.— Вот и Насимонте! И… помилуй, леди, мне кажется, что нас пришли приветствовать полпровинции.
Караван остановился на широкой луговине с короткой густой травой, настолько головокружительно зеленой, что она казалась какого-то другого цвета и необъяснимого оттенка из другого края спектра. Под сверкающим полуденным солнцем уже шло великое празднество, которое, должно быть, растянулось на мили: десятки тысяч людей устроили карнавал на всем обозримом пространстве.
Под оглушающий грохот пушек и пронзительные резкие звуки систиронов и двухструнных галистанов залп за залпом дневной фейерверк поднимался над головами, вырисовывая затейливые, четко обозначенные фигуры из черного и фиолетового цветов на чистом ясном небе. Ходоки на ходулях высотой в двадцать футов, надевшие клоунские маски с раздутыми красными лбами и гигантскими носами, резвились в толпе. Были сооружены высокие мачты, на которых весело трепетали знамена с изображением лучистой звезды; полдюжины оркестров одновременно на полдюжине разных помостов разразились гимнами, маршами, хоралами; собралась настоящая армия жонглеров, возможно, из всех шестисот лиг, кто обладал хоть каким-то умением, так что в воздухе было тесно от булав, ножей, топориков, горящих факелов, ярко раскрашенных мячей и сотни других предметов, летающих вверх и вниз, отдавая должное любимому развлечению лорда Валентайна. После мрака и темноты Лабиринта это было самое восхитительное зрелище, какое только можно было представить после возобновления крестного хода: неистовое, захлестывающее, насыщенное весельем, совершенно очаровательное.
В середине всего этого, невозмутимо ожидая возле места, где остановился караван плавунов, стоял высокий сухопарый мужчина чуть старше средних лет, глаза которого блестели странным напряжением, а огрубелое лицо выражало наивозможнейшую благожелательную улыбку. Это был Насимонте, землевладелец, превратившийся в разбойника и снова ставший землевладельцем, когда-то самозваный герцог утеса Ворняк и повелитель западных пограничных земель, теперь по повелению лорда Валентайна возведенный в титул герцога Эберзинулского.
— О, ты только посмотри! — закричала Карабелла, с трудом выдавливая сквозь смех слова.— Он надел для нас свой разбойничий наряд!
Валентайн кивнул, ухмыльнувшись.
Когда он впервые встретил Насимонте в заброшенных безымянных развалинах какого-то города метаморфов в пустыне к юго-западу от Лабиринта, герцог с большой дороги был наряжен в причудливую куртку и рейтузы, сшитые из густого рыжего меха какого-то маленького крысоподобного обитателя пустыни, и нелепую шапку из желтого меха. Это было, когда разорившийся, лишенный всего состояния безжалостными разрушениями последователей фальшивого лорда Валентайна (они проходили через этот регион, пока узурпатор совершал свой крестный ход), Насимонте набирался опыта в ограблении воинов в пустыне. Теперь его земли снова стали его собственностью и он мог одеваться, если хотел, в шелк и бархат, и украшать себя амулетами и драгоценными камнями, но вот он был в тех же неряшливых нелепых лохмотьях, которые он предпочитал во время своих лишений. Насимонте всегда был большим оригиналом, и Валентайн подумал, что этот ностальгический выбор одеяния в такой день, как теперь, был ни чем иным, как проявлением оригинальности.
Прошли годы с тех пор, когда Насимонте и Валентайн встречались в последний раз. В отличие от большинства тех, кто сражался на стороне Валентайна в последние дни войны за восстановление, Насимонте не беспокоился о назначении в советники Коронованного на Горе Замка, но хотел лишь возвращения на землю своих предков у подножия горы Эберзинул, прямо над Озером Слоновой Кости. Это было нелегко добиться, поскольку владение землей по закону перешло к другим, когда Насимонте неправомерно потерял ее. Но правительство лорда Валентайна посвятило много времени в первые годы восстановления таким загадкам, и в конечном счете Насимонте вернули все, что принадлежало ему.
Валентайну не хотелось ничего, кроме как сбежать со своего плавуна и обнять своего старого друга по оружию. Но, конечно, протокол запрещал это: он не мог просто ворваться в эту дикую толпу, словно свободный гражданин.
Вместо этого он должен был ждать, пока шла скучная церемония построения охраны Коронованного, где суетились большой, плотный косматый скандар Залзан Кавол, начальник его охраны, кричащий и назойливо машущий всеми четырьмя руками, мужчины и женщины в своей впечатляющей золотисто-зеленой форме, возникающие из плавунов и образующие живую аллею, сдерживая глазеющую толпу, и музыканты короля, начинающие исполнение королевского гимна, и еще многое такое. Наконец Слит и Тунигорн подошли к королевскому плавуну и открыли его двери, давая возможность Коронованному и его супруге шагнуть в золоченое тепло дня.
Ему пришлось пройти между двойных рядов охраны под руку с Карабеллой до точки на полпути к Насимонте и там ждать, пока подойдет герцог и поклонится, и сделает знак лучистой звезды, и самым торжественным образом поклонится еще и Карабелле…
И Валентайн засмеялся и шагнул вперед, заключив сурового старого разбойника в объятия и тесно прижав его к себе, а потом они зашагали вместе сквозь расступающуюся толпу к трибуне обозрения, возвышающейся над празднеством.
Начался большой парад, как традиция к визиту Коронованного, с музыкантами, жонглерами и акробатами, гарцующими наездниками и клоунами, и дикими животными самого ужасающего вида, которые в действительности вовсе не были дикими, а заботливо прирученными, и следом за этими артистами шли все остальные граждане сбившимися, нестройными рядами, которые, проходя мимо трибуны, выкрикивали: "Валентайн! Валентайн! Лорд Валентайн!"
И Коронованный улыбался, махал и аплодировал, в общем делал то, что должен делать Коронованный во время крестного хода, то есть излучать радость и оживление, и ощущение целостности мира. Теперь он находил это неожиданно трудной работой, несмотря на всю врожденную солнечность его натуры: темная туча, которая прошла сквозь его душу в Лабиринте, все еще омрачала его необъяснимой подавленностью. Но приобщение к празднеству отвлекало его от тяжких дум, и он улыбался, махал и аплодировал до бесконечности.
Приближался вечер, и праздничный настрой ослабел, разве возможно даже в присутствии Коронованного часами веселиться и салютовать, не уставая? После этого всплеска веселья наступила часть, которую Валентайн любил меньше всего, когда он видел в глазах тех, кто его окружал, напряженное, пытливое любопытство, все это словно напоминало, что король — это чудище, священное идолище, и даже пугающее для тех, кто знает его только как титул, корону, горностаевую мантию, место в истории. Эта часть тоже была терпеливо перенесена, пока наконец все шествие не прошло мимо и назойливый шум веселья сменился более тихим гулом беспокоящейся толпы, бронзовые тени удлинились, а воздух стал холоднее.
— Мы пойдем теперь ко мне, ваша светлость? — спросил Насимонте.
— Думаю, что пора,— сказал Валентайн.
Замок Насимонте оказался причудливым, удивительным сооружением, которое расположилось на обнажившейся плите розового гранита, как некое летающее существо без перьев, приземлившееся, чтобы сделать короткую передышку. По правде, это напоминало шатер, но шатер настолько странный и такого размера, какого Валентайн никогда не представлял. Тридцать или сорок высоких столбов поддерживали огромные раскинутые крылья туго натянутой темной материи, которая поднималась к потрясающе крутым вершинам, потом опускалась почти до уровня земли и снова под острым углом взбиралась вверх, образуя примыкающую палату. Казалось, дворец мог быть разобран за час и перевезен в другое место, и все же в нем была большая сила и мощь, парадоксальное единство постоянства и прочности с воздушностью и легкостью.
Внутри это ощущение постоянства и прочности закреплялось толстыми коврами в милиморнском стиле, темно-зеленые с ярко-красными переливами, они были вытканы с нижней стороны крыши шатра, придавая ей богатую живую текстуру, а тяжелые мачты шатра были опоясаны сверкающим металлом, полы же выстланы бледно-фиолетовой плиткой, тонко обрезанной и тщательно отполированной, мебель была простой — диваны, длинные, массивные столы, кое-какие старомодные шкафчики и еще немногое, но все прочное и в своем роде царское.
— Этот дворец чем-то похож на тот, что сожгли факелами солдаты узурпатора? — спросил Валентайн, оставшись наедине с Насимонте.
— В конструкции полностью совпадает во всех отношениях, милорд. Оригинал, вы знаете, был спроектирован первым и самым великим Насимонте шестьсот лет назад. Когда мы строили снова, мы использовали старые планы и не изменили ничего. Я вернул кое-что из мебели от кредиторов и скопировал остальное. Плантация тоже — все точно так же, как было до того, как они пришли и устроили свой пьяный дебош. Плотина была воссоздана, поля осушены, фруктовые деревья пересажены; пять лет постоянного труда — и теперь, наконец, разрушения той ужасной недели восстановлены. И всем этим я обязан вам, милорд. Вы создали меня заново… вы весь мир создали заново…
— Я молюсь, чтобы все так оставалось.
— Все так и будет, милорд.
— О, ты так думаешь, Насимонте? Ты думаешь, что у нас больше нет тревог?
— Какие тревоги, милорд? — Насимонте легко дотронулся до руки Коронованного и повел его на широкий балкон, с которого открывался восхитительный вид на его владения. В полночном блеске и мягком сиянии привязанных к деревьям желтых плофлотов Валентайн увидел широкий изгиб лужайки, ведущий вниз к образцово содержащимся полям и садам и за ней прозрачный полумесяц Озера Слоновой Кости, на блестящей поверхности которого отражалось множество вершин и утесов Горы Эберзинул, доминирующей на местности. Слышался слабый звук отдаленной музыки, возможно, звуки гардоланов и какие-то голоса, возвысившиеся в последних протяжных песнях долгого праздничного вечера.
Все вокруг выражало спокойствие и процветание.
— Когда вы смотрите на это, милорд, можете ли вы поверить, что в мире существуют тревоги?
— Я понимаю тебя, старина. Но мир — это не только то, что мы видим с высоты твоего балкона.
— Это самый спокойный из миров, милорд.
— Так было тысячи лет. Но сколько еще будет продолжаться это долгое его спокойствие?
Насимонте с удивлением посмотрел на Валентайна, словно впервые сегодня увидел его.
— Милорд?
— Я кажусь печальным, Насимонте?
— Я никогда не видел вас таким мрачным, милорд. Я мог бы почти поверить, что трюк снова удался, что ложный Валентайн заменил того, которого я знал.
Со слабой улыбкой Валентайн сказал:
— Я — подлинный Валентайн. Но очень усталый, как мне кажется.
— Идемте. Я покажу вам вашу комнату, и когда отдохнете, спокойно поужинаем, кроме нас будут: моя семья, несколько городских гостей и ваши люди… Всего человек пятьдесят.
— В сравнении с Лабиринтом это почти интимно,— повеселел Валентайн.
Он последовал за Насимонте по темным и таинственным переходам в расположенное обособленно крыло на восточном склоне утеса. Здесь, за внушительным заграждением скандарской охраны, куда входил и сам Залзан Кавол, находились королевские покои. Валентайн, расставшись с хозяином, вошел и увидел внутри одну Карабеллу, истомленно нежившуюся в ванне, выложенной нежно-голубой и золотистой ни-мойской плиткой, ее стройное тело смутно виднелось под странно потрескивающей дымкой над поверхностью воды.
— Это удивительно! — сказала она.— Входи сюда, ко мне, Валентайн.
— Я сделаю это с величайшей радостью, леди!
Он сбросил свои сапоги, стащил камзол, отбросил в сторону тунику и с благодарным вздохом скользнул в ванну. Вода была пенящейся, почти наэлектризованной, и теперь, когда он был в ней, то увидел слабое мерцание, играющее над поверхностью. Закрыв глаза, он отклонился назад и положил голову на гладкий, выложенный кафелем край и обвил рукой Карабеллу, прижимая ее к себе. Он слегка поцеловал ее в лоб, а потом, когда она повернулась к нему, то и в высунувшейся из воды холмик ее маленькой круглой груди.
— Что они добавили в воду? — спросил он.
— Она течет из естественного источника. Постельничий назвал ее радиоактивной.
— Я сомневаюсь в этом,— сказал Валентайн.— Радиоактивность — это что-то другое, что-то очень мощное и опасное. Я изучал это, как мне кажется.
— Разве она не такая?
— Я не могу сказать. Слава Богу, что у нас на Маджипуре такого нет. Но если бы было, я не думаю, чтобы купались в ней. Это, должно быть, какой-то живительный вид минеральной воды.
— Очень живительный,— сказала Карабелла.
Они молча купались некоторое время. Валентайн чувствовал, как энергия постепенно возвращается к нему. Возбуждающая вода? Успокаивающее присутствие Карабеллы рядом и, наконец, свобода от давления придворных, последователей, почитателей, жалобщиков и веселящихся горожан? Да, и еще раз да, все это могло только помочь ему отвлечься от грустных размышлений, а также его врожденная жизнерадостность должна была проявиться, наконец, вызволив его из этой странной, постоянно гнетущей темноты, которая давила на него с момента приезда в Лабиринт. Он улыбнулся. Карабелла потянулась к нему губами, и его руки скользнули вниз по ее гладкому податливому телу к упругому, мускулистому животу, к сильным, гибким бедрам.
— В ванне? — словно во сне спросила она.
— Почему бы и нет? Эта вода волшебная.
— Да. Да.
Она заплыла на него. Ее широко раздвинутые ноги оседлали его, полузакрытые глаза на мгновение встретили его взгляд и закрылись. Валентайн обхватил ее тугие маленькие ягодицы и направил ее на себя. Прошло десять лет, думал он, с той первой ночи в Пидруиде на той залитой лунным светом поляне под высокими серо-зелеными кустами после праздника в честь того, другого лорда Валентайна. Трудно представить — десять лет, а волнующее влияние никогда не ослабевало для него. Он сжимал ее в объятиях, и они двигались в ритме, с которым давно освоились, но который не становился рутиной. Он перестал думать о той первой ночи и всех других, обо всем на свете, кроме тепла, любви и счастья…
После, когда они оделись, чтобы идти на обещанный Насимонте ужин, она спросила:
— Ты серьезно желаешь сделать Хиссуна Коронованным?
— Что?
— Мне кажется, ты именно об этом говорил раньше — те твои загадки, как только мы прибыли на празднество, ты помнишь?
— Я помню,— сказал Валентайн.
— Если ты предпочитаешь не обсуждать…
— Нет. Нет. У меня нет причин дальше скрывать это от тебя.
— Так ты серьезно!
Валентайн нахмурился:
— Я думаю, он мог бы быть Коронованным, да. Эта мысль проскочила у меня в голове, когда он был просто грязным мальчуганом, бесцеремонно расталкивающим короны и королей в Лабиринте.
— Но может ли простой человек стать Коронованным?
— Ты, Карабелла, которая была уличной жонглершей, а теперь супруга Коронованного, можешь спрашивать об этом?
— Ты влюбился в меня и сделал необдуманный и необычный выбор, который, ты знаешь, не был принят некоторыми.
— Только несколькими глупыми лордами. Ты восторженно принята всем остальным миром как моя верная жена.
— Возможно. Но в любом случае супруга — это не Коронованный, и простые люди никогда не признают Коронованным одного из таких же, как они. Для них Коронованный — это королевский, священный, почти Бог. Так думала и чувствовала я, когда была там, среди них, в прежней моей жизни.
— Тебя приняли. Его примут тоже.
— Это кажется так деспотично — взять мальчика из ниоткуда, поднять его на такую высоту. Почему не Слита? Не Залзана Кавола? Любого наугад?
— У Хиссуна способности. Я это знаю.
— Я не судья в этом деле. Но мысль, что маленький оборвыш будет носить корону, кажется мне ужасно странной, слишком странной, чтобы быть даже сном.
— Разве Коронованный всегда должен выходить из одной и той же узкой клики на Горе Замка? Так это было, да, сотни лет… тысячи, возможно, Коронованный всегда выбирался из какой-нибудь благородной семьи Горы. Или даже если и не из одной из них,— а я не могу так сразу сказать тебе, когда в последний раз мы делали выбор за пределами Горы,— он неизменно был знатного происхождения, сын принцев и герцогов. Я не думаю, что наша система с самого начала была так задумана, или иначе почему нам запрещено иметь наследственных монархов? А теперь, Карабелла, такие большие проблемы выходят на поверхность, что мы должны отвернуться от Горы в поисках ответов. Мы слишком изолированы там, наверху. Я часто думаю, что мы понимаем даже меньше, чем ничего. Мир в опасности, настало время возродиться, отдать корону кому-нибудь действительно из внешнего мира, кому-то не из нашей увековечившей себя аристократии, кому-то, кто имеет шанс вырасти, зная жизнь снизу.
— Все же он так молод!
— Время позаботиться об этом,— сказал Валентайн.— Я знаю, что уже многие думают, что я должен стать Понтификом, но я буду разочаровывать их так долго, как смогу. Мальчик сначала должен пройти полную подготовку. И я не испытываю, как тебе известно, большого желания попасть в Лабиринт.
— Нет,— сказала Карабелла.— Но мы говорим, будто настоящий Понтифик уже мертв или находится на пороге смерти. Но Тиверас все еще живет.
— Он живет, да,— согласился Валентайн,— по меньшей мере в определенном смысле этого слова. Я молюсь, пусть он поживет еще какое-то время.
— И когда Хиссун будет готов?..
— Тогда я дам Тиверасу, наконец, отдохнуть.
— Мне трудно представить тебя Понтификом, Валентайн.
— Мне даже труднее, любимая. Но я буду им, потому что я должен. Только не сейчас, не сейчас, вот чего я прошу!
После паузы Карабелла сказала:
— Ты наверняка разрушишь распорядок на Горе Замка, если сделаешь это. Не предполагается ли, что Элидат будет следующим Коронованным?
— Он очень дорог мне.
— Ты много раз сам называл его предполагаемым наследником.
— Я так говорил,— сказал Валентайн,— но Элидат очень изменился со времени нашей совместной учебы. Ты знаешь, любимая, всякий, кто страшно хочет быть Коронованным, просто не пригоден для трона. Но он по меньшей мере должен хотеть. Должен иметь ощущение призвания, какой-то внутренний огонь.
Я думаю, в Элидате этот огонь угас.
— Ты думал, что этот огонь угас и в тебе, когда ты занимался жонглированием и тебе впервые сказали о твоем более высоком предназначении.
— Но он вернулся, Карабелла, когда мое прежнее сознание вернулось ко мне! И он продолжает гореть. Я часто устаю от моей короны… но, думаю, никогда не пожалел, что обладаю ею.
— А Элидат пожалеет?
— Я так подозреваю. Он изображает сейчас Коронованного, пока меня нет. Мне кажется, что это ему не очень нравится. Кроме того, ему больше сорока. Коронованный должен быть молодым человеком.
— Сорок — это еще молодой, Валентайн,— сказала Карабелла с игривой улыбкой.
Он пожал плечами:
— Надеюсь, это так, любимая. Но я напоминаю тебе, если все будет по-моему, еще долго не будет причин назначать нового Коронованного. А к тому времени, я думаю, Хиссун подготовится, и Элидат тактично отойдет в сторону.
— Но будут ли так же тактичны другие лорды Горы?
— Они должны будут отойти тоже,— сказал Валентайн, предлагая ей свою руку.— Идем. Насимонте ждет нас.
Поскольку это был пятый день пятой недели пятого месяца, и был святым днем, который знаменовал исход из древней столицы у моря, было необходимо исполнить важный ритуал почтения, прежде чем Фараатаа мог приступить к установлению контакта с агентами в близлежащих провинциях.
Это было то время года, когда дожди в Пиурифаине шли два раза в день: один раз за час до рассвета и еще раз в сумерки. Было необходимо исполнить Велализьерский ритуал в темноте, а также в сухом месте, и потому Фараатаа наказал себе проснуться в тот час ночи, который известен как Час Шакала, когда солнце еще висит над Альханроелем на востоке.
Не беспокоя тех, кто спал рядом с ним, он выбрался из хрупкого плетеного домика, который был построен за день до этого — Фараатаа и его сторонники беспрестанно перемещались, так было надежнее,— и скользнул в лес. Воздух был влажным и душным, как всегда, но не было еще признаков утреннего дождя.
Он видел в сиянии блеска звезд, проходящих в разрывах облаков, другие фигуры, углубляющиеся в джунгли. Но он не признал их, как и они его. Велализьерский ритуал почтения выполнялся в одиночку: частный ритуал общего горя. Об этом никогда не говорили, это просто делали на пятый день пятой недели пятого месяца. И когда дети достигали возраста, им говорили, как это делается, но всегда совестливо, всегда печально. Таков был Путь.
Он прошел в лес на предписанные триста широких шагов, но он не мог молиться прямо здесь, потому что воздушные связки мерцающих колокольчиков свешивались с каждой ветки их стволов, бросая резкий оранжевый отблеск. Неподалеку он высмотрел могучее, стоящее в стороне старое дерево двикка, которое было расщеплено молнией несколько веков назад, с глубокой, испещренной обугленной раной, покрытой по краям новой коричневой корой, его-то и можно было использовать в качестве храма. Свет мерцающих колокольчиков не проникал туда.
Стоя обнаженный в укрытии огромной расселины двикки, он выполнил сначала Пять изменений.
Его кости и мышцы растеклись, клетки его кожи видоизменились, и он стал Красной женщиной, а после нее Слепым Гигантом, а потом Мужчиной без кожи, а в четвертой перемене он принял образ Последнего короля, а потом, глубоко вздохнув и призвав все свои силы, он стал Наследным принцем. Для Фараатаа Пятая перемена была самой трудной: ему требовалось видоизменить не только внешние очертания тела, но и контуры самой души, которую он должен был очистить от всей ненависти, жажды мести, страсти к уничтожению. Наследный принц был выше всего этого. У Фараатаа не было надежды достичь этого. Он знал, что в его душе не обитает ничего, кроме ненависти, жажды мести, страсти к уничтожению. Чтобы стать Наследным принцем, он должен был опустошить себя до оболочки, а этого он не мог сделать. Но был способ приблизиться к желаемому состоянию. Он подумал о том времени, когда все, для чего он работал, будет исполнено: враг уничтожен, покинутые земли вновь освоены, ритуалы восстановлены, мир возрожден заново. Он погрузился в эту эру и позволил радости овладеть им. Он выдавил из своей души воспоминания о поражении, ссылке, лишениях. Он видел ожившие шатры мертвого города. В тисках такого видения какая необходимость мстить? Какого врага ненавидеть и уничтожать? Незнакомое и удивительное спокойствие распространилось в его душе. День возрождения наступил, все прекрасно в мире, его боль ушла навсегда, и ему можно было отдохнуть.
В этот момент он принял форму Наследного принца. Поддерживая эту форму внутренним усилием, ослабевающий со временем, он встал на колени и разложил камни и перья на месте алтаря. Он поймал двух ящериц и ночного ползающего брууля и использовал их как жертвоприношение. Затем прошел Три Жидкости — слюну, мочу и слезы. Далее собрал булыжники и разложил их в виде крепостного вала Велализьера. Фараатаа произнес Четыре Горя и Пять Печалей. Он упал на колени и ел землю. Образ потерянного города возник в его голове: крепостной вал из голубого камня, обитель короля, Площадь Неизменности, Столы Богов, шесть высоких храмов, седьмой, который был осквернен, Гробница, Дорога расставаний. Все еще с усилием сохраняя форму Наследного принца, он рассказал себе Легенду Гибели Велализьера, переживая эту темную трагедию с помощью грации и ауры принца. Благодаря им, он мог постичь утрату великой столицы не с болью, но с настоящей любовью, видя в ней необходимую стадию в развитии его народа, неизбежную, неминуемую. Когда он понял, что пришел к познанию этой истины, он позволил себе изменить форму, возвращаясь к образам Последнего короля, Мужчины без кожи, Слепого гиганта, Красной женщины и потом, наконец, к образу Фараатаа из Авендройна.
Это было исполнено.
Он лежал, распростершись лицом вниз, на мягкой, покрытой мхом почве, когда закапал первый утренний дождь.
Спустя некоторое время он поднялся, собрал камни и перья маленького алтаря и пошел назад к хижине. Спокойствие Наследного принца все еще сохранялось в его душе, но он теперь стремился избавиться от этой милосердной ауры: пришло время начинать дело. Такие вещи, как ненависть, разрушение и месть, могли быть чужды духу Наследного принца, но они были необходимыми инструментами в решении создания королевства принца. Он ждал возле хижины, пока достаточное число других вернулось со своих ритуалов. Один за другим они занимали свои позиции возле него; Ааризиим с рукой на правом плече Фараатаа, Бенуунаб — на левом, Сиимин, касающийся лба, Миизиим — поясницы, а остальные собрались концентрическими окружностями вокруг этих четырех, держась за руки.
— Итак,— сказал Фараатаа, и их мысли соединились в едином порыве.
— Морской брат!
Напряжение было таким сильным, что Фараатаа почувствовал, как его форма растекается и меняется, как у ребенка, только что научившегося использовать силу. Он выпустил перья, когти, шесть страшных клювов, он превратился в билантуна, сидимиона и фыркающего яростного бидлака. Те, что были возле него, обхватили его еще сильнее, хотя напряжение его послания имело такую силу, что некоторые из них, как и он, метались из одной формы в другую.
— Брат! Услышь меня! Помоги мне!
И из просторов глубин появился образ огромных темных крыльев, медленно раскрывающихся и складывающихся над титаническими телами. А потом голос, похожий на сотню колоколов, прозвеневших одновременно:
— Я слышу тебя, маленький земной брат!
Тот, который говорил, был водяной король Маазмоорн. Фараатаа узнавал всех их по мелодии их мозга: Маазмоорн — колокола, Джируз — раскатистый гром, Шейтун — медленный, печальный барабанный стук. Великих королей были десятки, и у каждого голос, который нельзя спутать с другим.
— Перенеси меня, о, король Маазмоорн!
— Иди на меня, о, земной брат.
Фараатаа почувствовал тягу, подчинился ей и был принят вверх и вынесен наружу, оставив свое тело позади. В мгновение он очутился у моря, еще мгновение — и он вошел в него, а потом он и Маазмоорн слились в одно. Исступленный восторг переполнил его. Это слияние, это объединение было таким сильным, что оно само по себе могло быть окончанием. Восторг, который подчинил бы все желания, если бы он позволил это. Но он никогда не позволит этого.
Положение возвышающегося интеллекта водяного короля само было как океан — безграничное, всеохватывающее, неизмеримо глубокое. Фараатаа, погружаясь все ниже, ниже и ниже, потерялся в нем. Но ни на мгновение не терял он осознания своей задачи. Через мощь водяного короля он добьется того, чего никогда не мог бы сделать один. Собравшись он сфокусировал свой сильный разум и со своего места, из середины этой теплой, качающейся огромности, подал послания, которые он прибыл отсюда передать.
—Саареккин?
—Я здесь.
— Что скажешь?
— Люсавенда полностью уничтожена по всему восточному Ущелью. Мы укоренили грибок, и он распространился сам по себе.
— Какие действия предпринимает правительство?
— Сжигает инфицированные посевы. Это бесполезно.
— Победа за нами, Саареккин!
— Победа за нами, Фараатаа!
— Тии-Хаанимак?
— Я слышу тебя, Фараатаа.
— Какие новости?
— Отрава распространилась с дождем, и деревья нийка уничтожены во всем Дулорне. Она проникла в почву и уничтожает глейн и стаджу. Мы готовим следующую атаку. Победа за нами, Фараатаа!
— Победа за нами! Инириис?
— Я — Инириис. Корни долгоносика цветут и распространяются на полях Зимроеля. Они истребят рикку и милашь.
— Когда будут видны результаты воздействия?
— Они видны сейчас. Победа за нами, Фараатаа!
— Мы завоевали Зимроель. Сражение теперь должно перенестись на Альханроель, Инириис. Начинай перевозить своих долгоносиков через Внутреннее море.
— Это будет сделано.
— Победа за нами, Инириис! Ю-Уулизаан?
— Здесь Ю-Уулизаан, Фараатаа.
— Ты еще следуешь за Коронованным?
— Следую. Он покинул Эберзинул и направляется в Треймон.
— Он знает, что происходят в Зимроеле?
— Он ничего не знает. Великий крестный ход полностью поглощает его энергию.
— Доложи ему тогда. Скажи ему о долгоносиках в долине Зимра, о болезни люсавенды в Ущелье, о гибели нийка, глейна и стаджи западнее Дулорна.
—Я, Фараатаа?
— Мы должны вплотную приблизиться к нему. Новости должны дойти до него рано или поздно по официальным каналам. Пусть они сначала придут от нас, и пусть это будет наш способ приближения к нему. Ты будешь его советником по болезням растений, Ю-Уулизаан. Расскажи ему эти новости и помоги ему в борьбе с этими гибельными болезнями. Мы должны знать, какие будут планироваться контрмеры. Победа за нами, Ю-Уулизаан.
— Победа за нами, Фараатаа!
Записка нашла главного представителя Хорнкаста спустя час после отправления в его уединенном приюте на верхнем уровне прямо за Сферой Тройных Теней.
"Будьте у меня в Тронном Зале прямо сейчас. Сепультров".
Главный представитель взглянул на посыльных. Они знали, что его никогда не беспокоили в этой комнате, за исключением срочных дел.
— Что это? Он умирает? Уже умер?
— Нам не сказали.
— Сепультров не показался необычно встревоженным?
— Он казался обеспокоенным, но я не знаю…
— Хорошо, Все в порядке. Я буду через минуту.
Поспешно Хорнкаст умылся и оделся. Если это действительно случилось, печально думал он, то это случилось в самый неподходящий момент. Тиверас ожидал своей смерти по меньшей мере дюжину десятилетий, не мог он продержаться еще час или два? Если это действительно случилось.
Золотоволосая женщина, которая была у него, сказала:
— Мне оставаться здесь, пока ты не вернешься?
Он покачал головой:
— Неизвестно, сколько времени это отнимет. Если Понтифик умер…
Женщина сделала знак Лабиринта:
— Боже упаси.
— В самом деле,— сухо сказал Хорнкаст.
Он вышел. Сфера Тройных Теней, поднятая высоко над светящимися стенами из обсидиана рыночной площади, была в своей самой яркой фазе, бросая жуткий бело-голубой свет, который сглаживал все ощущения размеренности и ширины:
прохожие выглядели как бумажные фигурки, летящие в слабом дыхании бриза. Вместе с трудом поспевавшими за ним посыльными Хорнкаст пересек площадь, торопясь к частному лифту, двигаясь, как всегда с живостью, противоречащей его восьмидесяти годам.
Спуск в императорскую зону был бесконечным. Умер? Умирает? Непонятно. Хорнкаст понял, что он никогда не принимал в расчет возможность внезапной естественной смерти Тивераса. Сепультров заверил его, что приборы не выйдут из строя, что Понтифик может содержаться живым, если будет нужно, еще двадцать или тридцать лет, а может быть, даже пятьдесят. И главный представитель предполагал, что смерть Понтифика, когда она наступит, будет результатом тщательно подготовленного политического решения, но никак не будет случайностью, тем более рядовым обычным утром. А если это случилось? Лорд Валентайн должен быть вызван сразу с западных земель. О, как ему это не понравится, тащиться в Лабиринт, не успев благополучно начать свой крестный ход! Я должен буду уйти в отставку, конечно, говорил себе Хорнкаст. Валентайн захочет иметь своего собственного главного представителя: этот маленький человек со шрамом, Слит, без сомнения, или даже урун. Хорнкаст подумал, как это будет выглядеть — подготовить одного из них к обязанностям службы, которую он выполнял так долго. Слит, полный презрения и снисходительности, или колдун урун — эти огромные сверкающие глаза, этот клюв, щупальца…
Это будет моей последней обязанностью,— проинструктировать нового главного представителя, а потом я уйду, думал он, и мне кажется, я недолго проживу после утраты своей службы. Элидат, я полагаю, станет Коронованным. Говорят, что он хороший человек, его очень ценит лорд Валентайн, почти как брата. Как странно после стольких лет снова иметь настоящего Понтифика, активно работающего со своим Коронованным! Но я не увижу этого, говорил себе Хорнкаст. Меня здесь не будет.
Наконец, полный дурных предчувствий и смирения, он оказался у витиевато разукрашенной двери императорского Тронного Зала. Он просунул руку в перчатку опознавания и сжал холодный податливый шарик внутри, и от его прикосновения дверь отворилась, обнаруживая большой шар императорской комнаты, величественный трон на трех широких ступеньках, сложные механизмы системы поддержания жизни Понтифика и внутри пузыря из светло-голубого стекла, который держал его так много лет, фигуру самого Понтифика с длинными конечностями, сухую, закутанную в парчу, словно похожую на его собственную мумию, выпрямившуюся на своем месте: челюсти сжаты, глаза блестят, все также блестят непрекращающейся жизнью.
Знакомая группа гротескных фигур стояла рядом с троном: древний Дилифон, поношенный и трясущийся личный секретарь, толковательница снов Понтифика ведьма Наррамира и врач Сепультров с крючковатым носом, кожей цвета высохшей грязи. От них, даже от Наррамиры, которая сохраняла себя молодой и неправдоподобно красивой своими колдовскими приемами, исходила пульсирующая аура дряхлости, разложения, смерти. Хорнкаст, который видел этих людей в течение сорока лет, никогда прежде не чувствовал так сильно, какие они страшные, и он знал, что сам он, должно быть, также страшен. Возможно, время пришло, думал он, вычистить нас всех прочь.
— Я пришел сразу, как только ко мне явились посыльные,— сказал он и посмотрел в сторону Понтифика.— Ну? Он умирает, так? Мне он кажется все таким же.
— Он очень далек от того, чтобы умереть,— сказал Сепультров.
— Тогда что происходит?
— Слушайте,— сказал грач.— Он начинает снова.
Существо в глобусе зашевелилось, закачалось в слабой зевоте. Низкий воющий звук послышался из Понтифика, а потом что-то вроде полусвистящего фырканья и густое пузырящееся журчание, которое продолжалось и продолжалось.
Хорнкаст и прежде много раз слышал эти звуки. Они были собственным языком, который Понтифик изобрел в своей глубокой дряхлости и которым овладел только главный представитель. Некоторые были почти словами или призраками слов, и внутри их расплывчатых очертаний истинное значение все же угадывалось. Другие с годами эволюционировали из слов в не более чем шум, но Хорнкаст, поскольку он наблюдал эту эволюцию на различных этапах, знал, что имелось в виду выразить. В некоторых не было никакого словесного содержания, только стоны и вздохи, и некоторые, казалось, вообще не имели сопоставлений в человеческом языке, но все же имевшие определенную сложность формы, которые могли обозначать понятия, ощущаемые Тиверасом в его долгой, сумасшедшей бессонной изоляции, и были известны ему одному.
— Я слышу обычное, — сказал Хорнкаст.
— Подождите.
Он слушал. Он услышал цепочку слогов, что означало: лорд Молибор. Понтифик забыл о двух последователях Молибора и думал, что Молибор все еще был Коронованным… а затем путаница других королевских имен: Престимион, Конфалюм, Деккерет. Снова Молибор. Слово, означающее сон. Имя Осиера, который был Понтификом до Тивераса. Имя Кинникена, который предшествовал Осиеру.
— Он копается в отдаленном прошлом, как зачастую это делает. Для этого вы меня с такой срочностью позвали сюда вниз?
— Подождите.
В нарастающем раздражении Хорнкаст снова обратил свое внимание на неразвитой монолог Понтифика и был ошеломлен, услышав впервые за многие годы отчетливо произнесенное, совершенно узнаваемое слово — Жизнь.
— Вы слышали? — спросил Сепультров.
Хорнкаст кивнул:
— Когда это началось?
— Часа два, два с половиной назад.
— Мы сделали запись всего этого,— сказал Дилифон.
— Что еще он сказал, что вы смогли понять?
— Семь или восемь слов,— ответил Сепультров.— Возможно, есть и другие, которые только вы сможете опознать.
Хорнкаст посмотрел в сторону Наррамиры:
— Он проснулся или грезит во сне?
— Мне кажется, неверно использовать тот или другой термин в связи с Понтификом,— ответила она.— Он живет в обоих состояниях сразу.
— Давай. Вставай. Иди.
— Он говорил это раньше, несколько раз,— пробормотал Дилифон.
Последовало молчание. Понтифик, казалось, погрузился в сон, хотя глаза его были еще открыты. Хорнкаст посмотрел печально.
Когда Тиверас впервые заболел, в начале правления лорда Валентайна, казалось единственно возможным поддерживать жизнь старого Понтифика только таким образом, и Хорнкаст был одним из самых энергичных сторонников схемы, которую предложил Сепультров. Никогда прежде не случалось, чтобы Понтифик пережил двух Коронованных, так что третий Коронованный пришел к власти, когда Понтифик был уже в предельно старом возрасте. Это исказило динамику императорской системы. Сам Хорнкаст указал в то время, что лорд Валентайн, молодой и неопытный, только осваивающий обязанности Коронованного, не может быть отправлен в Лабиринт так скоро. По общему согласию было необходимо, чтобы Понтифик оставался на своем троне еще несколько лет, если возможно сохранить его жизнь. Сепультров нашел способ сохранить его живым, хотя было очевидно, что Тиверас впал в дряхлость и пребывал в безнадежно помешанном состоянии между смертью и жизнью.
Но потом случился эпизод с узурпацией, а потом трудные годы восстановления, когда вся энергия Коронованного была необходима для исправления хаоса переворота. Тиверас должен был оставаться в своей тюрьме год за годом. Хотя продление жизни Понтифика означало для Хорнкаста продление собственного пребывания у власти. И власть, которую он скопил ввиду невыполнения своих обязанностей Понтификом, была громадной, тем не менее было отвратительно наблюдать за этим жестоким поддержанием жизни, которая давно уже заслуживала окончания. Все же лорд Валентайн просил еще время и еще, чтобы закончить свою работу как Коронованного. Уже восемь лет — и этого времени еще недостаточно? С удивлением Хорнкаст обнаружил, что почти уже был готов молиться за избавление Тивераса из этого плена. Если бы только было возможно дать ему спать!
— Ва… Ва…
— Что это? — спросил Сепультров.
— Что-то новое! — прошептал Дилифон.
Хорнкаст шепотом заставил их замолчать.
— Ва… Валентайн.
— Это в самом деле новое! — сказала Наррамира.
— Валентайн Понтифик… Валентайн Понтифик Маджипуры.
Последовало молчание. Эти слова, отчетливо произнесенные, свободные от всякой двусмысленности, парили в воздухе, как взорвавшиеся солнца.
— Я думал, что он забыл имя Валентайна,— сказал Хорнкаст.— Он думает, что Молибор Коронованный.
— Очевидно, он так не думает,— сказал Дилифон.
— Иногда, ближе к концу,— тихо сказал Сепультров,— мозг восстанавливается. Я думаю, что его здравомыслие возвращается.
— Он так же безумен, как всегда! — закричал Дилифон.
— Упаси Бог, чтобы он восстановил свой рассудок и узнал, что мы сделали с ним!
— Я думаю,— сказал Хорнкаст,— что он всегда знал, что мы сделали с ним и что он не только восстанавливает свой рассудок, но и способность общаться с нами при помощи слов. Вы слышали его: Валентайн Понтифик. Он приветствует своего преемника, и он знает, кто должен быть его преемником. Сепультров, он умирает?
— Приборы не показывают физических изменений. Я думаю, что он может продолжать это еще неопределенно долго.
— Мы не должны этого позволить,— сказал Дилифон.
— Что вы предлагаете? — спросил Хорнкаст.
— Это продолжалось достаточно долго. Я знаю, что это значит — быть старым, Хорнкаст… возможно, ты знаешь тоже, хотя внешне ты этого не показываешь. Этот человек в полтора раза старше любого из нас. Он страдает от таких вещей, которые мы вряд ли можем представить. Я говорю: нужно положить этому конец. Теперь. Прямо сегодня.
— Мы не имеем права,— сказал Хорнкаст.— Я говорю вам, что сочувствую его страданиям так же, как и вы. Но не наше право решать это.
— Тем не менее кончайте.
— Лорд Валентайн должен принять ответственность за совершение этого.
— Лорд Валентайн никогда не примет,— пробормотал Дилифон.— Он будет сохранять этот фарс еще пятьдесят лет!
— Это его право,— твердо сказал Хорнкаст.
— Мы его слуги или слуги Понтифика? — спросил Дилифон.
— Это одно правительство, с двумя монархами, и только один из них сейчас является компетентным. Мы служим Понтифику, служа Коронованному. И…
Из поддерживающей жизнь камеры донесся рев гнева и потом жуткий, свистящий, подавленный звук, и потом трижды раздалось рычание. И потом слова, даже еще яснее, чем раньше
— Валентайн… Понтифик Маджипуры… да здравствует.
— Он слышит, что мы говорим, и это сердит его. Он просит смерти — сказал Дилифон.
— Или, возможно, он думает, что уже достиг ее,— предположила Наррамира.
— Нет. Нет. Дилифон прав,— сказал Хорнкаст.— Он подслушал нас. Он знает, что мы не хотим дать ему то, что он просит.
— Давай. Вставай. Иди.— Рев. Невнятный лепет,— Смерть! Смерть! Смерть!
В отчаянии, какого он не испытывал десятилетия, главный представитель бросился к поддерживающему жизнь глобусу, намереваясь оборвать его провода, трубки и положить этому конец. Но, конечно, это было бы безумием. Хорнкаст остановился, уставился внутрь, его глаза встретились с глазами Тивераса, это заставило его отступить, когда эта великая печаль излилась на него. Понтифик снова был в здравом уме. Это было неоспоримо. Понтифик понял, что в смерти ему было отказано по причине государственной важности.
— Ваше величество! — обратился Хорнкаст своим густым сочным голосом.— Ваше величество, вы слышите меня? Закройте один глаз, если вы слышите меня.
Ответа не было.
— Я думаю, все-таки, что вы меня слышите, ваше величество. И я скажу вам: мы знаем, отчего вы страдаете. Мы не дадим вам слишком долго терпеть это. Это мы вам обещаем, ваше величество.
Молчание. Неподвижность. Потом:
— Жизнь! Боль! Смерть!
А потом стоны, лепет, свист, крик — это была словно песня, доносящаяся из могилы.
— …А это обитель Леди,— сказал лорд-мэр Самбигель, показывая высоко вверх на удивительно отвесный утес, который поднимался прямо на востоке его города.— Самая святая из ее обителей, не считая, конечно, самого Острова.
Валентайн всмотрелся. Обитель сверкала, как одинокий белый глаз на темном лбу утеса.
Уже шел четвертый месяц великого крестного хода, или пятый, или, возможно, шестой: дни и недели, города и провинции, все начинало расплываться и сливаться. Сегодня он прибыл в большой порт Алазор на северо-западном побережье Альханроеля. Позади него лежат Треймон, Стоензар, Вилимонг
Естотилаун, Кимойзе, город на городе, все слилось в его голове в одну громадную метрополию, которая распростерлась, как какое-то ленивое многорукое чудовище на земле Маджипуры.
Самбигель — невысокий смуглый мужчина с полоской черной густой бороды, окаймляющей лицо, бубнил, не переставая, приветствуя прибытие Коронованного самыми высокопарными банальностями. Глаза Валентайна потускнели, мысли блуждали. Он все это уже слышал раньше, в Кикиле, в Стиорне, в Класе: незабываемое событие, любовь и благодарность всех людей, горды этим, польщены тем… Да. Да. Он вдруг поймал себя на том, что вспоминает, в каком это городе ему показывали знаменитое высыхающее озеро. Было ли это в Симбилфине? И воздушный балет, бал в Монтенулсиане или в Граве. Золотые пчелы — это, конечно, Байлемуна, а небесная цепь? Аркилон? Сенамоль?
Он еще раз взглянул в сторону храма на утесе. Он властно манил его. Ему захотелось быть там прямо сейчас, быть подхваченным ветром и унестись, как сухой лист, на эту величественную вершину.
— Мама, позволь мне отдохнуть у тебя хоть немного!
Наступила пауза в речи лорда-мэра, или, возможно, он закончил. Валентайн повернулся к Тунигорну и сказал:
— Сделайте распоряжения, я буду спать сегодня в этой обители.
Самбигель, казалось, растерялся:
— Мне думалось, милорд, что вы съездите на могилу лорда Стиамота, а потом посетите прием в Зале Топаза, после чего будет ужин…
— Лорд Стиамот ждал восемь тысяч лет, чтобы я засвидетельствовал ему свое почтение. Он может подождать еще один день.
— Конечно, милорд. Да будет так, милорд,— Самбигель поспешно сделал знак лучистой звезды.— Я извещу иерархиню Амбаргарде, что вы будете ее гостем сегодня. А теперь, если позволите, милорд, мы продолжим наше развлечение…
Оркестр ударил какой-то ликующий гимн. Из сотен тысяч ртов вырвалось то, что без сомнения было волнующей песней, хотя он не мог разобрать в ней ни слова. Он стоял безразлично, глазея на эту безбрежную толпу, изредка кивая, улыбаясь, встречаясь глазами то с одним, то с другим горожанином, охваченным благоговейным трепетом, который никогда не забудет этого дня. Чувство собственной нереальности нашло на него. Ему не нужно было быть живым человеком, думал он, чтобы разыгрывать эту роль. С этим вполне справилась бы статуя, марионетка или даже одна из тех восковых фигур, которые он видел давно на ночном фестивале в Пидруиде. Как полезно било бы послать подобную копию Коронованного на эти события, способную слушать серьезно, признательно улыбаться и сердечко махать рукой и, возможно, даже произнести несколько сердечных слов благодарности.
Краем глаза он видел, как Карабелла озабоченно наблюдает за ним. Он сделал едва заметное движение двумя пальцами правой руки, условный знак, которой был между ними, давал ей понять, что с ним все в порядке. Но беспокойство не сходило с ее лица. И ему показалось, что Тунигорн и Лизамона Халтин пробрались вперед и остановились рядом с ним. Поддержать его, если он упадет? Они подумали, что он собрался свалиться так же, как это было в Лабиринте? Он держался еще прямее: взмах, улыбка, кивок, взмах, улыбка, кивок. Ничего плохого не произойдет. Ничего. Ничего. Но закончится ли когда-нибудь эта церемония?
Она продолжалась еще полчаса. Но, наконец, закончилась, и король с сопровождающими его лицами по подземному переходу быстро прошли в резиденцию Коронованного во дворце лорда-мэра на дальнем конце площади. Когда они остались одни, Карабелла сказала:
— Мне казалось, что ты заболел, когда ты стоял там, Валентайн.
Он ответил как можно беспечней:
— Если скука — это болезнь, то да, я заболел.
Помолчав немного, она спросила:
— Разве так абсолютно необходимо продолжать этот крестный ход?
— Ты знаешь, у меня нет выбора.
— Я боюсь за тебя.
— Почему, Карабелла?
— Иногда я с трудом узнаю тебя. Кто этот задумчивый, полный беспокойства человек, который делит со мной постель? Что стало с человеком по имени Валентайн, которого я узнала однажды в Пидруиде?
— Он по-прежнему здесь.
— Так мне хочется верить. Солнце скрывается, когда тень луны падает на него. Какая тень на тебе, Валентайн? Какая тень упала на мир? Что-то странное случилось с тобой в Лабиринте. Что это было? Что?
— Лабиринт — это нерадостное место для меня, Карабелла. Возможно, я почувствовал себя запертым там, похороненным, задыхающимся.— Он встряхнул головой.— Это было странно, да. Но Лабиринт уже далеко позади. Поскольку мы начали путешествие на более веселых землях, я почувствовал, что я снова становлюсь самим собой, я снова узнал радость, любовь, я…
— Ты можешь обманывать себя, но не меня. Путешествие уже не приносит тебе радость. Поначалу ты впитывал в себя все, словно не мог насытиться,— тебе хотелось побывать всюду, посмотреть все, потрогать то, что можно потрогать, но теперь уже нет. Я вижу это в твоих глазах, я вижу это по твоему лицу. Ты ходишь, словно во сне. Ты не согласен?
— Да, я начинаю уставать. Я признаю это.
— Тогда оставь крестный ход! Возвращайся в Замок, который ты любишь, где ты всегда был по-настоящему счастлив!
— Я — Коронованный! Святая обязанность Коронованного лично предстать перед народом, которым он правит. Это мой долг перед ними.
— А какой у тебя долг перед собой?
Он пожал плечами:
— Я прошу тебя, милая. Даже если мне уже все наскучило, а это так, я не стану отрицать, во сне я слышу речь, вижу нескончаемые шествия жонглеров и акробатов, тем не менее никто еще не умер от скуки. Крестный ход — моя обязанность. Я должен продолжить его.
— Отмени хотя бы поездку в Зимроель. Один материк — более чем достаточно. Возвращение в Замок отнимет у тебя месяцы, если ты будешь останавливаться в каждом крупном городе, встречающемся на пути. А потом — Зимроель, Пилиплок, Ни-моя, Тил-омон, Нарабал, Пидруид — это займет годы,
— Валентайн!
Он медленно покачал головой.
— У меня обязательство перед всем народом, не только перед теми, кто живет в Альханроеле, Карабелла.
Взяв его за руку, она сказала:
— Я это понимаю. Но может быть, ты требуешь слишком много от себя. Я прошу еще раз — исключи Зимроель из путешествия. Ты сделаешь это? По крайней мере, ты подумаешь об этом?
— Я бы вернулся в Замок Горы сегодня вечером, если бы мог. Но я должен продолжать. Я должен.
— Сегодня ночью в храме ты надеешься поговорить со своей матерью Леди, не так ли?
— Да,— сказал он,— но…
— Обещай мне тогда. Если твои мысли дойдут до нее, спроси ее, нужно ли тебе ехать в Зимроель. Пусть ее совет ведет тебя в этом, как это было много раз. Ты спросишь?
— Карабелла!..
— Ты спросишь ее? Только спросить!
— Хорошо,— согласился он.— Я спрошу. Это я могу обещать.
Она шаловливо посмотрела на него:
— Я кажусь сварливой женой, Валентайн? Мучая и изводя тебя таким образом? Я делаю это из любви, ты знаешь?
— Это я знаю,— сказал он, тесно прижимая и удерживая ее.
Они больше ничего не говорили, поскольку было уже пора готовиться к путешествию на Алазорские высоты к храму Леди. Сумерки опускались, когда они начали подъем по узкой извилистой дороге, и огни Алазора сверкали позади них, как миллионы ярких жемчужин, в беспорядке разбросанных по равнине.
Иерархиня Амбаргарде, высокая, царственного вида женщина с пронзительным взглядом и светлыми блестящими волосами, встречала Коронованного в воротах храма.
В то время как испытывающие благоговейный страх прислужники выглядывали поглазеть, она кратко и тепло приветствовала его,— он был, сказала она, первым Коронованным, который посетил храм с того времени, как приезжал лорд Тиверас в свой второй крестный ход. Она провела его через красивый сад, пока не стал виден сам храм — длинное одноэтажное здание, построенное из белого камня, без украшений, расположенное в просторном, цветущем саду благородной непритязательности и красоты. Его западная стена полумесяцем изгибалась по краю утеса и была обращена к морю; его внутренняя сторона расстилалась крыльями под острым углом к востоку.
Валентайн прошел через крытую галерею на маленький балкон, который, казалось, как бы подвешен в космосе, находясь на самом краю утеса. Здесь он долго стоял в молчании, рядом с ним — Карабелла и иерархиня. Слит и Тунигорн стояли поблизости. Было удивительно тихо, он ничего не слышал, кроме натиска холодного свежего ветра, который безостановочно дул с северо-запада, и слабого трепетания розовой мантии Карабеллы. Он смотрел вниз на Алазор. Морской порт лежал у основания утеса, его необъятная территория так далеко растянулась на север и на юг, что он не мог видеть его границ. Темные стрелы длиннющих авеню сходились с далекой едва различимой линией бульваров, где шесть гигантских обелисков поднимались к небу: могила лорда Стиамота — победителя метаморфов. За ними — только море, темно-зеленое, окутанное низко стелющимся туманом.
— Идемте, милорд,— сказала Амбаргарде.— Последний отблеск дня уходит. Позвольте проводить вас в вашу комнату.
Этой ночью он будет спать один, в простой, без роскоши маленькой комнате, примыкающей к обители. Не будет он ничего ни есть, ни пить, кроме сон-вина, которое раскроет его мысли и сделает их доступными для Леди. Когда Амбаргарде ушла, он повернулся к Карабелле и сказал:
— Я не забыл о своем обещании, любимая.
— Я это знаю, Валентайн, я молю, чтобы она сказала тебе повернуть назад, к Горе!
— Подчинишься ли ты, если она не скажет?
— Как я могу не подчиниться, что бы ты ни решил? Ты — Коронованный. Но я молюсь, чтобы она велела тебе повернуть назад. Приятных снов, Валентайн.
— Приятных снов, Карабелла.
Она ушла. Он постоял немного у окна, наблюдая, как ночь окутывает берег и море. Где-то на западе отсюда, он знал, лежит Остров Сна, который был имением его матери, далеко за горизонтом, дом этой милой и благословенной Леди, которая дала миру мудрость, как он это представлял. Валентайн напряженно вглядывался в море, высматривая в тумане и сгущающейся тьме, словно он мог увидеть, блестящие белые бастионы известняка, на которых лежал Остров.
Потом он разделся и лег на простую кровать, которая была здесь единственным предметом мебели, и поднял кубок с темно-красным сон-вином. Сделал глубокий глоток сладкой густой жидкости, потом еще, и снова лег, впадая в состояние транса, которое открывало его мозг импульсам, идущим издалека, и закрыл глаза в ожидании сна.
— Приди ко мне, мама. Это Валентайн.
Вялость овладела им, и он скользнул в легкий сон.
— Мама…
— Леди…
— Мама…
Призраки плясали в его голове. Тонкие, вытянутые образы, тела прорывались, как пузыри сквозь отверстия в земле, и спиралью завивались вверх к вершине небосвода. Призрачные руки, тянулись от стволов деревьев, желтые глаза раскрывались у каменных глыб, и реки обрастали волосами. Он наблюдал и ждал, скользя все глубже и глубже в царство сновидений, все время толкая вперед свою руку к Леди.
Потом появился проблеск ее, сидящей возле восьмиугольного бассейна в своей комнате из прекрасного белого камня во внутренней обители Острова. Она склонилась вперед, будто изучала свое отражение. Он плыл к ней и парил прямо позади нее, смотрел вниз и видел знакомое лицо, мерцающее в бассейне, темные блестящие волосы, полные губы и теплые любящие глаза, за одним ухом, как всегда, цветок, серебряный ободок на лбу. Он нежно произнес: "Мама. Это Валентайн".
Она повернулась лицом к нему. Но лицо, которое он увидел, было лицом незнакомки: бледное, измученное, хмурое, озадаченное лицо.
— Кто вы? — прошептал он.
— Как! Ты знаешь меня! Я Леди Острова.
— Нет… нет…
— Совершенно определенно, это так.
— Нет.
— Зачем ты пришел ко мне сюда? Ты не должен был этого делать, поскольку ты Понтифик, и скорее мне следовало прийти к тебе, чем тебе ко мне.
— Понтифик? Ты хочешь сказать — Коронованный.
— О, я так сказала? Тогда я ошиблась.
— А мать моя? Где она?
— Это я, Валентайн.
И действительно, измученное лицо было ни чем иным, как маской, которая становилась все тоньше и тоньше, пока не отпала оболочка старой кожи, обнажая удивительную улыбку его матери, ее успокаивающие глаза. И это в свою очередь отпало еще раз, показав чужое лицо, а потом лицо самой Леди, но в этот раз она плакала. Он потянулся к ней, но его руки прошли сквозь нее, и он увидел, что остался один. Она не вернулась к нему в эту ночь, он гонялся за ней от видения к видению дебрях такой неизвестности, что он скорее убежал бы, если бы мог. И, наконец, он оставил поиски и отдался глубочайшему и самому спокойному из снов.
Когда он проснулся, было позднее утро. Он умылся и вышел из комнаты и увидел Карабеллу. Лицо осунувшееся и напряженное, глаза покраснели, словно она не спала совсем.
— Как, милорд? — сразу спросила она.
— Я не узнал ничего этой ночью. Мои сны были пустыми, и Леди не разговаривала со мной.
— О, любимый, как я сожалею!
— Я попытаюсь снова сегодня. Возможно, я выпил слишком мало сон-вина или слишком много. Иерархиня посоветует мне. Ты ела, Карабелла?
— Уже давно. Но если хочешь, я позавтракаю еще раз с тобой. Слит хочет увидеть тебя. Какое-то срочное донесение прибыло ночью, и он собирался сразу передать его тебе, но я запретила это.
— Что за донесение?
— Он мне не сказал ничего. Мне послать за ним?
Валентайн кивнул.
— Я подожду там,— сказал он, указывая взмахом руки на маленький балкон, свешивающийся с края утеса.
Слит появился в сопровождении незнакомца: худощавый, смуглолицый мужчина с треугольным лицом и широкими бровями над большими, полными печали глазами, который сделал рукой быстрый знак лучистой звезды и стоял, уставившись на Валентайна, словно Коронованный был существом из другого мира.
— Ваша светлость, это Ю-Уулизаан, он приехал прошлой ночью из Зимроеля.
— Необычное имя,— сказал Валентайн.
— Оно много поколений в нашей семье, милорд. Я занят в службе по сельскохозяйственным вопросам в Ни-мое, и моя обязанность передать вам грустные новости из Зимроеля.
Валентайн почувствовал, как что-то сжалось в груди. Ю-Уулизаан протянул пачку бумаг.
— Здесь все описано, все подробности каждого из бедствий, территорию, которую они охватывают, размеры ущерба…
— Бедствия? Какие бедствия?
— В сельскохозяйственных зонах, милорд. В Дулорне снова появилась угольная пыльца люсавенды, а также погибли деревья нийка к западу от Ущелья, поражены стаджа и глейн, корневые долгоносики напали на посевы рикки и милели в…
— Милорд! — закричала неожиданно Карабелла.— Посмотрите, посмотрите, там!
Он повернулся к ней. Она показывала на небо.
— Что это?
Встревоженный Валентайн посмотрел вверх.
Порывом свежего ветра с запада несло целое полчище огромных блестящих прозрачных существ, не похожих ни на что, что он когда-либо видел. Их тела в диаметре равнялись, возможно, длине человеческого тела. Они имели форму чашек, изогнутых так, чтобы придать им плавучесть, у них были длинные волосатые ноги, которые они держали вытянутыми во все стороны. Их глаза, расположенные в два ряда поперек головы, словно блестящие черные бусины, размером с человеческий кулак, ослепительно сверкали в солнечных лучах. Сотни, даже тысячи пауков пролетали над головой — перелетная стая, река, фантастических призраков в небе.
Карабелла сказала, поежившись:
— Какие чудовищные существа! Как из самых страшных кошмаров Короля Снов.
Валентайн с удивлением и ужасом наблюдал, как они проносятся, то опускаясь, то взмывая в потоке ветра. Испуганные крики доносились теперь из двора храма. Валентайн, кивком показав Слиту следовать за ним, побежал внутрь и увидел в середине лужайки пожилую иерархиню, размахивающую знергоразрядчиком. В воздухе было тесно от странных существ, некоторые из них летели к земле, и она с полдюжиной прислужниц пыталась уничтожить их, прежде чем они приземлятся, но некоторое число уже достигло земли. Как только они касались почвы, они становились неподвижными, но сочная зеленая трава становилась желтой и казалась обгоревшей на площади, примерно вдвое превышавшей размеры существа. Через несколько минут неожиданная атака завершилась. Парящие существа прошли мимо и унеслись на восток, но участок земли вокруг храма и сад выглядели так, словно подверглись нападению летающих паяльных ламп. Иерархиня Амбаргарде, увидев Валентайна, положила свой энергоразрядчик и медленно направилась к нему.
— Что это было такое? — спросил он.
— Ветряные пауки, милорд.
— Я не слышал о них. Они родом из этого региона?
— Слава Богу, нет, милорд! Они приходят из Зимроеля, с гор за Хинтором, когда наступает их брачный сезон, они бросаются в поток высотных ветров, и пока находятся в воздухе, спариваются и освобождают оплодотворенные яйца, которые относит в восточном направлении встречным нижним ветром с гор, пока они не опускаются в местах инкубации. Но взрослых подхватывают потоки воздуха и уносят к морю, и иногда они долетают до берегов Альханроеля.
Слит с гримасой отвращения подошел к одному из погибших ветряных пауков, который упал неподалеку. Он лежал спокойно, делая только слабые движения, едва, заметно подергивая лохматыми ногами.
— Держитесь от него подальше! — закричала Амбаргарде.— Он ядовитый! — Она подозвала прислужницу, которая уничтожила его разрывом своего энергоразрядчика. Обращаясь к Валентайну, иерархиня сказала: — До того, как они спариваются, это довольно безобидные существа, питающиеся листьями и ветками. Но как только они освобождают свои яйца, они меняются и становятся опасными. Вы видите, что они сделали с травой? Мы должны будем выкопать это все, иначе здесь ничего не будет расти.
— И это случается каждый год? — спросил Валентайн.
— О, нет, нет, слава Богу! Большая часть пропадает в море. Только раз за много лет залетают они так далеко. Но когда это случается… о, милорд, это всегда год дурного предзнаменования!
— Когда они были последний раз? — спросил Коронованный.
Амбаргарде, казалось, колебалась. Наконец она сказала.
— В год смерти вашего брата лорда Вориакса, милорд.
— А до этого?
Ее губы задрожали:
— Я не помню. Может быть, десять лет или пятнадцать.
— Случайно, не в год смерти лорда Молибора?
— Милорд… простите меня…
— В этом нет ничего, что нуждается в прощении,— тихо сказал Валентайн.
Он отошел от группы и остановился, рассматривая обгоревшие места разоренной лужайки. В Лабиринте, думал он, Коронованный сражен мрачными видениями за праздничным столом. В Зимроеле бедствие с зерновыми культурами. В Альханроеле появились ветряные пауки, неся дурные предзнаменования. И когда я обращался к своей матери в моих снах, я видел лицо незнакомки. Послание очень ясное, не так ли? Да. Послание очень ясное.
— Слит! — закричал он.
— Ваша светлость?
— Найди Азенхарта, и пусть он готовит флот. Мы отправимся как можно скорее.
— В Зимроель, милорд?
— Сначала на Остров, чтобы я мог посоветоваться с Леди, а потом — да, в Зимроель.
— Валентайн? — послышался слабый голос. Это была Карабелла. Ее глаза были неподвижные и незнакомые, а лицо — бледным. Она выглядела почти как ребенок… маленький напуганный ребенок, душу которого посетил этой ночью Король Снов.
— Что за злой рок отпущен на волю на нашей земле, милорд? — спросила она голосом, который он с трудом расслышал.— Что будет с нами, милорд? Скажи мне, что будет с нами?