Сидя в комнате, которая находилась на первом этаже старого дома на острове Майорка и высокопарно называлась моим кабинетом, я пробегал глазами книги на полках, стоявшие вокруг меня. Ряды этих запылившихся томов с цветными корешками придавали солидный вид не только комнате, но и квартире в целом. Случайный гость, стоя рядом с ними с рюмкой в руке во время обеда и читая их заголовки, обычно думал следующее:

«„Греческий лексикон“, Гомер в оригинале. Надо же, он знает греческий (вовсе нет, ведь эти книги принадлежат моему сводному брату). Шекспир, „Золотая ветвь“, Святое писание с закладками из бумаги и ленточек. Он даже это читает! Еврипид и прочие греческие трагики, и двенадцать томов Бедекера. Что за странная идея собирать их! Пруст, все двенадцать томов! Я никогда в жизни не смог бы их прочесть полностью. (Кстати, я тоже.) Достоевский. Боже мой, неужели он может стать еще образованнее?»

И так далее, и все в том же духе. Гость читает на корешках тех книг, которые стали частью меня самого, этого собрания сочинений, за которым исчезло мое истинное «я», такое, каким оно было до прочтения всех этих книг, или даже, вернее, до того момента, как я прочел свою первую книгу. Часто у меня возникало желание выкинуть их одну за другой, забыть их названия и те впечатления, которые они на меня произвели, тщательно вырезать скальпелем их содержание из своего мятущегося сознания. Но это невозможно. Невозможно повернуть назад ход часов, которые тикают на мраморной полке. Нельзя даже просто разбить их циферблат и забыть об этом.

Вчера мы ходили в гости к одному из моих друзей, дом которого стоит в долине, вдалеке от городского шума. Я сидел в шезлонге на террасе, прикрыв глаза, под деревом мушмулы германской, плоды которой еще не успели созреть, и руки у меня пахли апельсином, который я только что очистил. И тут я услышал кукушку, куковавшую в сосновом лесу на склоне горы.

И это кукование вдруг совершило то, перед чем оказался бы бессилен даже хирургический нож. Я вернулся назад, сквозь годы, к своему естественному состоянию, я стал таким, каким был до того, как прочел все эти книги, и, как мне казалось, приобрел благодаря им определенные знания.

И это нежное, отчетливое, певучее «ку-ку» внезапно перенесло меня в прошлое, и я снова очутился в том мире, где моим королем был Фрэнки Буллер.

Мы отправлялись на войну, и я был частью его армии. Я вооружился штыком из ветки бузины, которая росла на склоне горы, и набил карманы тяжелыми, плоскими, тщательно отобранными камнями, которые были способны молниеносно, со свистом проноситься в воздухе и поражать лбы наших врагов. Через парусиновые туфли на резиновой подошве у меня выглядывал большой палец, в носках были дыры, а сзади на штанах, возможно, заплата, потому что до четырнадцати лет я все время ходил в изрядно поношенной одежде. Во время переклички выяснилось, что нас было одиннадцать, и Фрэнки стал во главе нашего бравого войска в качестве гиганта-центуриона, а ржавая крышка от мусорного ведра служила ему каской. Чтобы враг подумал, что у нас очень большое войско, мы под его командованием спускались с моста, а потом стремглав бежали через поле. Фрэнки был опытным тактиком, ведь он начал командовать своими войсками с пятнадцати лет.

В те годы ему было лет двадцать — двадцать пять. Никто, в том числе он сам, не знал его настоящий возраст; похоже, что его родители решили сохранить это в глубокой тайне. Когда мы спрашивали Фрэнки, сколько ему лет, он называл невероятное число: «Сто восемьдесят пять». Отсюда логически следовал еще один вопрос: «В таком случае, когда же ты окончил школу?» Иногда он бросал на это презрительно: «Я никогда не ходил в школу», а иногда — отвечал с нескрываемой гордостью: «Я ее не закончил, я из нее сбежал».

Я носил короткие штаны, а он — длинные, поэтому сейчас я не могу сказать, какого роста он был на самом деле. Но на вид он казался гигантом. У него были серые глаза, темные волосы и правильные черты лица, поэтому он мог бы сойти за красавца-мужчину, если бы не едва заметное выражение инфантильности, которое сквозило в его взгляде и складках низкого лба. Что же касается физической силы и сложения, то он ничем не отличался от взрослого человека.

Мы все в отряде, как сговорившись, дали ему звание генерала, но он настаивал, чтобы его называли старшиной. Потому что его отец был старшиной во время Первой мировой войны. «Мой отец был ранен на войне», — говорил он нам каждый раз, когда мы встречались. — «Он получил медаль и контузию, и из-за того, что его контузило, я родился таким».

Он был горд и доволен тем, что «родился таким», ведь благодаря этому ему не надо было идти работать на завод и зарабатывать себе на жизнь, как остальным мужчинам в его возрасте. Ему больше нравилось играть в войну с ватагой двенадцатилетних подростков и водить их в бой против мальчишек того же возраста из другого квартала. Наша улица была линией фронта на краю города, тогда как вражеским кварталом был новый жилой массив из трех улиц, который охватывал нас с фланга и оставлял нам небольшое пространство: несколько полей и садовых участков. Вот почему мы постоянно завидовали им. Людей, что жили в трущобах в центре города, теперь переселили в новый жилой массив, поэтому наши враги могли создать не менее грозное войско, чем мы, однако у них не было такого двадцатилетнего мужчины-ребенка, как Фрэнки, чтобы водить их в бой. Жители этого жилого массива не отказались от своих привычек, которые приобрели пока жили в трущобах, поэтому этот квартал на нашей улице прозвали «Содомом».

«Сегодня мы пойдем на Содом», — говорил Фрэнки, когда мы выстраивались в шеренгу. Он не знал библейского смысла этого слова: ему казалось, что это название официально дал кварталу городской совет.

Итак, мы шли небольшими группами вниз по улице и собирались на мосте над речкой Лин. Фрэнки приказывал нам окружать любого попадающегося по дороге мальчишку, и если он не хотел добровольно вступить в наше войско, его ждал один из трех способов принуждения. Первое: он мог связать его тряпками и потащить за нами силой. Второе: он угрожал ему пытками до тех пор, пока тот не соглашался стать его солдатом. И, наконец, третье: он бил его по голове своей здоровенной рукой, и тот в слезах бежал домой или огрызался ему вслед с безопасного расстояния. Я стал частью его войска после того, как меня заставили сделать это вторым способом, и остался с ним, потому что это было весело и мне нравились приключения. Правда, отец часто говорил мне: «Если увижу тебя вместе с этим придурком Фрэнки Буллером, то надеру тебе уши».

И хотя у Фрэнки часто случались неприятности с полицией, его не разу, несмотря на его возраст, не задержали как «малолетнего правонарушителя». Его часто грозились отправить в колонию для малолеток, но эти проделки нельзя было расценивать как серьезные преступления, за которые можно было упрятать в подобные учреждения. Его отец за свои фронтовые ранения получал пенсию, а мать работала на табачной фабрике, и на эти деньги они втроем жили гораздо лучше, чем большинство из нас, ведь наши отцы годами получали только пособие по безработице. Из-за того, что Фрэнки был единственным ребенком в семье, между тем как в остальных семьях детей часто было больше шести человек, ходили слухи, что после его рождения отец решил больше не рисковать и не заводить других детей. Были и такие, кто поговаривал, что причина этого — особый характер ранения мистера Буллера, за которое он получал пенсию.

Разбив военный лагерь в лесу и усевшись на корточки вокруг костра, в котором мы после победоносного сражения пекли картошку, мы часто спрашивали Фрэнки, что он будет делать, когда начнется вторая мировая война.

«Присоединюсь к ним», — мог ответить он уклончиво.

«К кому — к ним?» — мог бы уточнить кто-нибудь из нас почтительным тоном, потому что Фрэнки был намного старше и сильнее нас, хоть мы, в отличие от него, умели прекрасно читать и писать.

Вместо ответа Фрэнки обычно запускал в собеседника палкой. Он был довольно метким, поэтому попадал чаще всего в плечо или грудь. «Ты должен называть меня „сэр“», — орал он и его руки дрожали от праведного гнева. «Ты должен выйти на край леса и стать на часах». Провинившийся «солдат», получив подзатыльник, бежал сквозь кусты, держа в руках «штык» и сумку с камнями.

Поэтому наиболее смышленый «офицер» задавал вопрос так: «К кому вы хотите присоединиться, сэр?»

Благодаря такому уважительному тону Фрэнки становился более словоохотливым и дружелюбным: «К Шервудским лесникам. В этом полку служил мой отец. Во Франции его наградили медалью за то, что в один день он уложил шестьдесят три фрица. Он был офицером, которого призвали на службу из отставки…»

Фрэнки мог рассказывать о своем отце вполне правдоподобно после того, как посмотрел фильмы «На западном фронте без перемен» и «Жизнь бенгальского улана».

«…он сидел за пулеметом, когда на рассвете появились фрицы, и мой отец их увидал и начал по ним стрелять. Они продолжали наступать, а мой отец строчил из пулемета — дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр — пока их всех не поубивал. Моего отца ранило, но он продолжал стрелять, и все фрицы попадали на землю вокруг него как дохлые мухи. Когда остальные Шервудские стрелки пришли ему помочь и остановить фрицев, напротив его пулемета уже валялись шестьдесят три убитых. За этот подвиг отцу дали медаль и отправили его назад в Англию.» Мы сидели полукругом вокруг него. Взглянув на нас, он спросил с грозным видом, как будто этот героический поступок совершил он сам, а мы в это не верили: «Что вы об этом думаете, а?»

«Ладно, — говорил он, когда мы воздавали должное подвигам его отца, — я хочу, чтобы вы принесли дров, а то костер погаснет.»

Фрэнки страстно интересовался войной. Иногда он давал мне в руку пенс, просил меня купить «Ивнинг Пост» и прочесть ему последние военные сводки из Китая, Абиссинии или Испании. Пока я читал, он стоял, прислонившись спиной к стене дома и неподвижно глядя своими серыми глазами на крыши соседних домов. Когда я замолкал, чтобы перевести дыхание, он просил: «Ну же, Алан, продолжай, почитай мне еще немного. Перечитай мне тот отрывок об Испании».

Фрэнки был не только силачом, но и бравым парнем: он воспитывал в нас характер, когда водил на склоны железнодорожной насыпи, которая защищала нас от нападения врагов из Содома.

Мы могли прождать целый час, прижавшись, все двенадцать, лицом к земле, держась за «штыки», и стараясь сделать так, чтобы в карманах не гремели камни. Если кто-то из нас начинал дергаться, Фрэнки грозно шипел: «Если кто-нибудь еще пошевелится, то я ему бока намну».

Мы находились в трехстах ярдах от железнодорожной насыпи. Трава под нами была мягкой и сочной, и Фрэнки постоянно жевал ее, говоря при этом, что никто другой не может это делать, поэтому что она — сильнейший яд. Это убьет нас за несколько секунд, но ему не причиняет ни малейшего вреда, потому что ни одна отрава его не берет. Он выпил волшебное снадобье, которое сделало его неуязвимым. Он — настоящий колдун, а у остальных эта трава сожжет все кишки.

Скорый поезд отошел от станции, набрал скорость на изгибе дороги и скрыл от нас красные крыши Содома. Тогда мы подняли головы от земли и принялись считать вагоны. Затем мы увидели наших противников: куча народу стояла на железнодорожных путях, размахивая палками и со злорадством кидая камни в заводь внизу склона.

«Это шайка из Содома», — перешептывались мы.

«Тихо, — прошипел Фрэнки, — сколько их, по-вашему?»

«Трудно сказать.»

«Их восемь.»

«Но их будет больше.»

«Представьте, что это — немцы», — сказал Фрэнки.

Они спустились со склона и, один за другим, влезли на нашу сторону насыпи. Там они сделали перекличку, но, как только оказались в чистом поле, пошли близко друг к дружке, причем довольно тихо. Я насчитал девять человек, когда эта армия нагло вторгалась в наши владения, переходя через железную дорогу. Помню, нас было одиннадцать, и пока мы дожидались сигнала, чтобы броситься в бой, я подумал про себя: «Сегодня мы с ними быстро покончим. Нет, это не продлится долго».

Фрэнки пробормотал последние распоряжения: «Вы зайдете слева. Вы — справа. А мы пойдем прямо. Я хочу, чтобы мы их окружили». Победу на войне он понимал так — окружить и взять в плен.

Он поднялся на ноги, размахивая железным дротиком. Мы встали вместе с ним, выстроились в ряд и стали медленно продвигаться вперед, кидая камни в сгруппировавшихся врагов с такой скоростью, с какой могли двигаться наши руки.

Это была заурядная стычка. У них не было Давида, который мог бы противостоять нашему Голиафу, поэтому они кинули всего лишь несколько камней, не попавших в цель, и в панике бросились назад, карабкаясь по склону к железнодорожным путям. Многие из них пострадали от наших ударов.

«Вы — пленники», — заорал Фрэнки, но им удалось вывернуться в последний момент и удрать. Несколько минут камни свистели между полем и железнодорожной насыпью, и мы не могли продвинуться вперед и окружить их. Затем враги издали ликующие крики с железнодорожных путей, потому что у них под ногами было много хороших камней, а у нас — только густая трава, в которой невозможно было ничего найти, а наши карманы были уже пусты. Если бы они вернулись и снова попытались атаковать нас, мы бы отступили на полмили назад, чтобы найти подходящие камни у моста.

Фрэнки сразу понял это. В подобную ситуацию мы попадали и прежде. Теперь уже многие из нас пострадали от камней. Некоторые попадали. У кого-то был подбит глаз. У меня голова была в крови, но я не обращал тогда на это внимания, потому что тогда я больше боялся крепких отцовских кулаков, чем крови и небольшой боли. («Ты что, снова связался с этим Фрэнки Буллером? — Удар. — Ты забыл, что я тебе говорил? Никогда больше с ним не играть, так? — Удар. — А ты поступил наоборот, да? — Удар. — Ты будешь дружить с этим кретином Фрэнки, пока не станешь таким придурком, как и он?» — Удар, еще удар…)

Наши ряды дрогнули. В моих карманах почти не осталось камней, а рука болела от того, что я их кидал.

«Ну как, будем заряжать?» — спросил Фрэнки.

На его слова существовал только один ответ. Мы были вместе с ним, всегда готовые броситься в бой, когда он приказывал. Быть может, он заставлял нас оказываться в этих опасных ситуациях, когда уже нельзя было повернуть назад, только для того, чтобы испытать прекрасное ощущение славной победы или достойного поражения.

«Да!» — кричали мы в один голос.

«Тогда начинай», — выкрикивал он так громко, как только мог.

«ЗАРЯЖАЙ!»

Своими большими шагами он пробежал сотню ярдов всего за несколько секунд, и вот он уже перелазит через изгородь. Парни из Содома забрасывали его камнями, которые со звоном ударялись и отскакивали от его каски. У нас не было импровизированного копья и каски, сделанной из крышки мусорного бака, поэтому мы продвигались вперед медленнее, стараясь прицеливаться как можно лучше в наших врагов, которые находились вверху, на железнодорожной насыпи, чтобы не тратить понапрасну последние камни.

Когда мы перелезли через ограду справа и слева, Фрэнки уже наполовину забрался на склон горы, и был всего лишь в нескольких ярдах от противников. Он бежал изо всех сил, чтобы поскорее окружить их, и размахивал теперь уже перед их лицами своим грозным стальным копьем. Мы подкрались незаметно к ним с обеих сторон, а потом внезапно бросились на них с обоих флангов, добежав до железнодорожных путей на одном дыхании, чтобы пополнить запас «снарядов», пока Фрэнки мордовал их спереди. Они дрогнули и кинулись бежать вниз по другой стороне склона, а затем — по улицам Содома, прячась в своих домах из красного кирпича, двери которых были уже ободраны и поцарапаны. Ходили слухи, что в ванных комнатах жители Содома хранят уголь (мы в глубине душе завидовали им, потому что держать ведро угля рядом с кухней очень удобно) и развешивали рыболовные сети в саду перед домом.

Женщины с нашей улицы ругали Фрэнки последними словами за то, что он подстрекал их детей ввязываться в драки, после которых они возвращались домой с синяками и ссадинами, в порванной одежде, а то и с разбитой головой. Они прозвали его Зулусом, однако он воспринял это прозвище как должное, потому что считал, что оно говорит о его дерзости и отваге. «Ну почему ты опять гонял по улицам вместе с этим чертовым Зулусом?» — спрашивала мать своего сына, разрывая старую отцовскую рубашку на бинты, чтобы перевязать его. И она сразу представляла себе Фрэнки, в каске из крышки от мусорного ведра, который с диким выражением лица размахивал штыком и прыгал на месте, перед тем, как повести в бой свою ораву мальчишек.

Когда противники попадали к нему в плен, он привязывал их к дереву или к столбу, а затем заставлял своих ребят устраивать вокруг пленника победный танец. Во время этого представления, в котором и он сам часто принимал участие в своих прочных доспехах, он, разжигал костер и говорил, что теперь замучает пленников до смерти. Однажды в своих угрозах он зашел настолько далеко, что один из нас побежал и позвал его отца, чтобы тот поговорил с сыном и освободил военнопленных. И тогда мистер Буллер и еще два человека, в том числе мой папа, живо спустились по мосту, перепрыгивая через ступеньки. Невысокий, коренастый, чернобровый Крис и лысый Буллер с отвислыми усами бегом пересекли поле, но, когда оказались на месте «пыток», готовые задать трепку Фрэнки, то обнаружили только затушенный костер и двух жутко перепуганных пленников, все так же привязанных к дереву, но, впрочем, совершенно невредимых. Дело в том, что тот же самый мальчишка, который поднял тревогу взрослых, пробрался назад в лагерь Фрэнки и предупредил его об опасности.

По мере того, как надвигалась война, Фрэнки все чаще и чаще совершал свои хулиганские выходки, хотя многие из них так и не привлекли к себе внимания из-за накаленной обстановки того предвоенного лета. Он мог водить свою «банду» по садам и огородам, врывался в дачные домики, разбрасывая по всему огороду семена цветов и садовые инструменты. Он действовал с маниакальным упорством, скашивая газонокосилкой салат-латук и петрушку, оставляя на своем пути хризантемы со срезанными цветками. Но больше всего он любил метать копье в сараи; и делал это он с такой силой, что железное острие пронзало насквозь тонкую деревянную стену.

Противогазы тогда уже не были для нас в диковинку. Однажды Фрэнки повел нас в бой, заставив каждого надеть свой противогаз. Он поклялся, что белое облако над лесом содержит иприт, который сбросили немцы. Тогда наши противогазы так пострадали в драке, что нам пришлось торжественно сжечь их. Дома мы сказали, что потеряли их, ведь не могли же мы показать те жалкие куски резины, которые от них остались!

Да, много было выбито стекол, перевернуто мусорных баков, проколото велосипедных шин и разбито в кровь голов после тех пирровых побед, которые мы одерживали в наших военных походах!

Со временем Фрэнки как будто утратил свои военные таланты, из-за которых ему стало опасно появляться на нашей улице. Однажды он курил отцовскую трубку, хоть в ней и было табака совсем чуть-чуть (все, что нам удавалось раздобыть для него, выпотрошив подобранные во дворе окурки), и прогуливался по середине улицы, как вдруг из ворот, размахивая подпоркой для веревок, выбежала разгневанная женщина и принялась дубасить его.

«Я видела, как ты прошлой ночью перевернул мой мусорный бак! Получай, чертов Зулус, жалкий кретин, получай, получай!»

«Миссис, я не делал этого. Богом клянусь, это не я», — закричал он, оправдываясь, закрывая голову руками и удирая изо всех ног от ее ударов.

«Если я еще раз увижу тебя рядом со своим домом, — кричала она ему вслед, — то вылью тебе на голову ведро воды, вот увидишь!»

Оказавшись на безопасном расстоянии от нее, он обернулся и посмотрел на нее, смущенный, злой и раскрасневшийся от обиды. Он выкрикнул все ругательства, какие только знал, и скрылся у себя дома, громко хлопнув дверью.

Но не только внезапное начало войны стало причиной перемен в жизни Фрэнки. Возможно, это произошло еще и потому, что ему не были чужды романтические увлечения, которые проявлялись совсем по-другому, чем его ребяческие игры в войну. Часто летним вечером, в конце рабочего дня, он становился в начале нашей улицы и поджидал девушек, выходящих с табачной фабрики. Там их работало около двухсот, и больше четверти из них шли этим путем, чтобы успеть домой к вечернему чаю.

Обычно он поджидал их там в своих черных плисовых штанах, заштопанном пиджаке и в рубашке без воротника, которая прежде принадлежала его отцу. Однако, если рядом с ним находился старший мальчишка из его ватаги, то это мешало ему приставать к девушкам так, как он обычно делал. Он умел свистеть громче всех на улице, а когда мимо него проходили девушки небольшими группами, он старался придать своему свисту мелодичные, напевные нотки.

«Привет, киска, — звал он ее, — как дела?»

В ответ обычно следовал смешок, пожимание плечами, гордо вскинутая голова или резкое «отстань».

«Могу я пригласить тебя куда-нибудь этим вечером? — кричал он вслед с громким смехом. — Хочешь пойти со мной в кино?»

Иногда какая-нибудь девушка даже переходила на другую сторону улицы, чтобы не сталкиваться с ним, но тогда он бросал ей вслед еще более откровенные шуточки:

«Привет, красотка, — я могу прийти как-нибудь повидаться с тобой?»

Громко засмеявшись, обычно в ответ девушка кричала ему что-нибудь в таком духе:

«Это тебе обойдется в пять шиллингов», — или: «Ты просто дурак, дорогуша, чокнутый!» — или: «Я буду ждать тебя на центральной улице в восемь. Смотри не забудь, ведь я приду!»

Это стало его главным «взрослым» развлечением. Он просто вел себя соответственно своему возрасту, он делал то же самое, что и другие двадцатилетние парни в нашем квартале, хотя в сильно преувеличенном виде. Эти ухаживания заканчивались обычно в камыше, на болоте, между речкой Лин и железной дорогой, куда Фрэнки часто водил свою шайку ребятишек. Он гордо шествовал один (девушка, которой он насвистывал, сопровождала его только в его воображении) по тайным тропинкам, на которых он ловил головастиков, а затем заваливался в сооруженный им самим в потаенном месте шалаш из веток ивы, бузины и дуба, где никто не мог его видеть. В эти дни он возвращался домой бледный, с синевой под глазами, но с приятными «греховными» воспоминаниями.

Он становился на углу улицы почти каждый вечер летом, сперва с толпой ребятишек из его компании, а позже — один, потому что те шутки, которые он бросал девушкам, возвращающимся с фабрики, были далеко не невинными. Поэтому однажды вечером к нему подошел полицейский и увел его с этого угла улицы навсегда. В то же самое время сотни грузовиков принялись проезжать день за днем мимо топи и мокрых валунов, пока потаенное место Фрэнки не было уничтожено, и на него не навалили слой отходов с табачной фабрики.

Однажды субботним утром, когда мои родители слушали по радио меланхоличный голос диктора, я встретил на улице Фрэнки.

Я спросил его, что он намеревается делать теперь, когда началась война, потому что я решил, что, учитывая его возраст, его могут отправить на фронт с остальными. Он выглядел безучастным и печальным, и я подумал, что причина этого — война, что он просто принял серьезное выражение лица, которое должно быть у каждого в такие времена, — хотя выражение моего собственного лица не было таким уж серьезным. Я также заметил, что во время разговора он заикался. Он сел прямо на тротуар, прислонившись спиной к стене дома, понимая, что сегодня никто не отдубасит его подпоркой для белья.

«Я жду, пока мне пришлют повестку на фронт, — ответил он, — и тогда я вступлю в отряд Шервудских лесников.»

«Если меня призовут на фронт, я стану моряком», — вставил я, пока он не начал рассказывать историю о подвигах его отца на предыдущей войне.

«Вступать следует только в армию, Алан», — произнес он, поднимаясь и закуривая трубку. Чувствовалось, что он глубоко убежден в своих словах.

Затем он внезапно улыбнулся, и его уныние как ветром сдуло. «Вот что я тебе скажу. После обеда мы соберемся, отправимся на Новый Мост и устроим там боевые учения. Сейчас я должен вас как следует подготовить, ведь идет война. Мы немного потренируемся. Может быть, мы еще немного повоюем с Содомом.»

Когда мы выстроились в шеренгу, Фрэнки изложил нам планы относительно нашего будущего. Когда нам исполнится по шестнадцать лет, говорил он, и если к тому времени война не прекратится (а это вполне возможно, ведь немцы, по словам его отца — крутые парни, хоть и не могут одержать победу, потому что немецкие офицеры никогда не идут в бой первыми, а посылают вперед солдат), он возьмет нас всех в город, и отведет туда, где записываются в добровольцы. Он запишет нас всех, в одно и то же время, из нас создадут взвод, а Фрэнки будет нашим командиром.

Это была замечательная мысль! Мы были за нее все как один.

За Новым мостом на поле никого не было. Мы выстроились в линию вдоль парапета и увидели последние доказательства того, насколько изменился город. На месте пастбищ и огородов теперь построили проспекты с новыми домами, вдоль которых уже ездили автомобили и муниципальные двухэтажные автобусы.

Здесь не было видно никого из Содома, поэтому Фрэнки приказал троим из нас разведать глубокие овраги и ложбины, чтобы туда затем могли спуститься без риска все остальные. Последним пунктом тренировки была стрельба по мишеням: на ветку дерева надевали консервную банку, и ее надо было сбить камнем с расстояния в пятьдесят ярдов. После того, как мы закончили уроки фехтования и борьбы, на железной дороге появились шесть парней из Содома, и после недолгой и ожесточенной потасовки все они стали нашими пленниками. Но Фрэнки не собирался причинять им никакого зла и отпустил их с миром после того, как получил с них клятву верности Шервудским лесникам.

В семь часов вечера мы выстроились в две шеренги, чтобы вернуться назад. Кто-то из нас недовольно заметил, что уже слишком поздно и что он может опоздать к вечернему чаю. И тогда Фрэнки впервые не рассердился на то, что мы позабыли о том, кто среди нас главный. Он выслушал жалобу, решил, что на сегодня и в самом деле хватит, и повел нас кратчайшим путем, через каменоломню. Фабрики и жалкие улицы на холме стали грязно-желтого цвета, как будто перед грядущей ночной бурей, а облака над городом были розовые. Все это создавало странное впечатление мертвой тишины, поэтому нам казалось, что за нами наблюдают, как будто железнодорожный смотритель видел нас из своей будки и слышал каждое наше слово.

Один за другим мы перелезли через проволочную изгородь, и Фрэнки, нырнув в кусты, сказал нам, что даст сигнал, когда путь будет свободен. Он позвал нас, и мы побежали, согнувшись, как будто под пулеметной очередью. Между пограничной линией и оградой находилось препятствие: это был снятый с рельсов железнодорожный вагон, который служил ремонтной мастерской и складом инструментов одновременно. Фрэнки сообщил нам, что в нем никого нет, но когда мы направлялись к нему, и некоторые из нас уже перебежали поле и поднимались вверх по узкой тропинке, я присмотрелся и увидел, что смотритель открыл дверь своей будки. Я закричал об этом Фрэнки.

Все, что я услышал, было нечленораздельной бранью. Я видел, как смотритель тыкал пальцем в грудь Фрэнки, как будто в самом деле хотел дать ему какой-нибудь ценный совет. Затем Фрэнки начал размахивать руками, как будто не мог потерпеть, что ему преградили дорогу, ведь, как ему казалось, на него смотрит вся его шайка, которая осталась в поле.

Через мгновенье я увидел, как Фрэнки достал из кармана пустую бутылку и ударил ею смотрителя по голове. В напряженной, застывшей тишине я услышал звук удара, а затем крик человека, в котором слились боль, гнев и возмущение. Фрэнки резко повернулся и побежал в мою сторону, перескочив как зебра через изгородь. Затем он поднялся, увидел меня и заорал:

«Беги, Алан, беги! Он сам на это напросился, он сам виноват.»

И мы побежали.

На следующий день меня, моих братьев, сестер и приятелей с моей улицы посадили в муниципальные автобусы, рассовали те немногие вещи, которые разрешено было взять, по бумажным почтовым мешкам, и отравили в Вокшоп. Нас, как и других детей, эвакуировали из города, потому что скоро могли начаться бомбежки. Внезапно Фрэнки лишился всей своей компании, а его самого отвели в полицейский участок за то, что он ударил смотрителя по голове бутылкой. Его так же обвинили во вторжении в чужие владения.

Возможно, начало войны совпало с концом затянувшегося детства Фрэнки, хотя и позже он часто вел себя как большой ребенок. Например, он мог брести с одного конца города до другого, даже когда были дымовые завесы и затемнение, в поисках какого-нибудь кинотеатра, чтобы посмотреть захватывающий вестерн.

Я снова встретил Фрэнки только спустя два года. Однажды я увидел какого-то человека, который поднимался вверх по старой улице, где мы больше не жили, и толкал перед собой ручную тележку. Этим человеком оказался Фрэнки, а на тележке лежали связки лучин для растопки печей, которые домохозяйки обычно кладут в печь поверх скомканного «Ивнинг пост», чтобы утром разжечь огонь. Нам было почти не о чем разговаривать, к тому же Фрэнки разговаривал со мной снисходительным тоном. Казалось, ему было стыдно, что его собеседник намного его младше. Конечно, он не говорил это открытым текстом, но я все же почувствовал себя задетым, ведь мне уже было тринадцать. Да, времена изменились. Теперь мы уже не были друзьями как раньше. Но я все попытался напомнить ему о старых добрых временах, задав ему вопрос: «Фрэнки, ты тогда пытался пойти в армию?»

Сейчас я понимаю, что спрашивать об этом было не совсем тактично, ведь такие слова наверняка задели его за живое. Тогда я этого не заметил, хотя я помню, что, когда он отвечал, в его голосе звучала обида:

«Что ты имеешь в виду? Я и сейчас в армии. Я вступил в нее много лет назад. Мой отец вернулся в армию и опять стал старшиной, а я служу в его роте.»

Нам было больше не о чем разговаривать. Фрэнки повез свою тележку к следующей двери и начал разгружать поклажу.

После этой встречи я не видел его больше десяти лет. Я долгое время служил Малайзии и позабыл о детских играх с Фрэнки Буллером, о тех шумных драках с парнями из Содома под Новым мостом.

Теперь я жил уже в другом городе. Кажется, о таких как я обычно говорят: «Он поднялся по социальной лестнице». Я стал заурядным писателем, потому что после эвакуации я, сам не зная почему, увлекся чтением книг.

Я вернулся домой, чтобы повидать родных. Был зимний вечер, часов шесть, я шел по улице и вдруг услыхал, как кто-то окинул меня: «Алан!»

Я сразу узнал этот голос. Я обернулся и увидел Фрэнки, который стоял перед афишей кинотеатра, пытаясь ее прочесть. Теперь ему было около тридцати пяти, и он уже не казался мне таким могучим великаном с копьем, как прежде, потому что был примерно моего роста и более худым, чем я. В выражении его лица не осталось и следов прежней непокорности, и он выглядел почтенным господином в фуражке, черном плаще и аккуратно заправленном белом шарфе. Я заметил на лацкане его плаща зеленую орденскую ленту. Значит, то, что я слышал о нем время от времени за последние десять лет, было правдой. В нашей мальчишеской компании он был старшиной, а в ополчении стал рядовым, но тем не менее служил в той же армии, что и его отец. В фуражке, надвинутой на свой низкий лоб, он бегал с поручениями по округе, в которой он знал каждую травинку.

Он уже больше не был моим командиром, и мы оба признали это в тот же момент, когда пожали друг другу руки. Работа Фрэнки шла в гору, и теперь у него были тележка и пони, чтобы развозить по городу связки лучин для растопки. Конечно, он не разбогател на этом, но все же над ним не было начальников. А для тех, кто вышел из нашей среды, главная цель в жизни — быть самому себе хозяином и никому не прислуживать. Он знал, что больше не является для нас властителем дум, и ему, возможно, хотелось бы знать, что я о нем думаю теперь, но он стеснялся спросить меня об этом. С тех пор, как мы устраивали беспощадные набеги, забрасывая противника камнями, а он, надев шлем из крышки мусорного жбана и вооружившись самодельным копьем, командовал нами, прошло много времени, и наши дороги давно разошлись. Однако, кроме этого, с ним случилось что-то, хоть я и не мог понять, что именно. Мы вышли из одной среды, у нас было одинаковое детство, поэтому мы должны были бы походить на два дерева с одним корнем, пусть даже крона одного дерева уже начала вянуть, а другого — цветет пышным цветом. Но между нами была пропасть, и я, обладая тем, что в моей среде обычно называют «обостренной интуицией», понимал, что причина этого не только во Фрэнки, но и во мне.

«Как ты жил все это время, Фрэнки?» — спросил я его, используя наш давний жаргон, хотя и знал, что больше не должен так говорить.

Раньше бывало, что он начинал внезапно заикаться, и я вспомнил, как мы иногда в шутку называли его «заикой». Сейчас, отвечая мне, он слегка заикался: «У меня все хорошо. Я год пролежал в больнице, и сейчас чувствую себя намного лучше».

Я быстро и незаметно оглядел его с головы до ног, пытаясь понять, что с ним случилось, не сломал ли он ногу, руку, не осталось ли у него шрама от раны. В конце концов, по какой еще причине человек может пролежать в больнице целый год? «Чем ты был болен?» — наконец спросил я.

Он стал заикаться еще сильнее. Я почувствовал, что он колеблется и не знает, какими словами рассказать мне о случившемся. Но в конце концов он произнес гордым и серьезным голосом: «Мне проводили шоковую терапию. Вот почему.»

«Но что с тобой случилось, Фрэнки?» — продолжал спрашивать я, искренне не понимая, о чем он говорит, — пока истинный смысл его слов не дошел до меня во всех ужасающих подробностях. И позже я пытался найти в себе силы забыть о том, что эти сумасшедшие типы в белых халатах сделали с внутренним миром Фрэнки, забыть об их тупой самонадеянности.

Он поднял воротник плаща, потому что в сумерках начал моросить дождь. «Видишь ли, Алан, — сказал он мне, — у нас с отцом случилась ссора, а потом на меня что-то нашло. Я ударил его и он вызвал полицию. А полицейские позвали врача, и врач сказал, что меня надо отправить в больницу.» Они даже научили его называть это заведение «больницей»! В прежние дни он выругался бы и с усмешкой сказал: «Черт возьми!»

«Я рад, что сейчас тебе стало лучше», — сказал я. Во время долгой паузы, которая затем последовала, я понял, что внутренний мир Фрэнки остался таким же, каким был прежде, что врачи с их исследованиями в области сознания и новейшими научными методами так ничего и не добились. Да, они могли заставить его скрывать свой внутренний мир от окружающих, могли уничтожить тело, в котором жила его душа, но над его разумом они были не властны. Эти джунгли сознания нельзя было вырезать скальпелем.

Он хотел уйти, потому что его раздражал дождь. Но потом он вспомнил, из-за чего окликнул меня, и повернулся к черной надписи на желтом фоне.

«Этот фильм идет в „Савойе“?» — спросил он, кивнув в сторону афиши.

«Да», — ответил я.

«Я забыл очки, Алан. Не мог бы ты прочесть ее и сказать мне, какой фильм будет этим вечером», — объяснил он извиняющимся голосом свою просьбу.

«Конечно, Фрэнки.» И я стал читать: «Гарри Купер в фильме „Дорожный сундук“».

«Ты не знаешь, это интересный фильм? — спросил он. — Как ты думаешь, о чем он: про ковбоев или про любовь?»

На этот вопрос я мог ответить. К тому же, мне очень хотелось знать, какая из этих тем интересовала его больше после шоковой терапии. Какую область его сумрачного, населенного химерами сознания задели удары электрического тока?

«Я видел этот фильм раньше, — сказал я, — он про ковбоев. В конце показано ужасное крушение поезда.»

И тогда я понял. Мне показалось, он удивился, когда я так крепко пожал ему руку на прощанье. Мои слова об этой картине подействовали на него завораживающе. Его глаза заблестели так же, как и много лет назад, когда он поднимался со штыком и в каске и кричал во весь голос: «ЗАРЯЖАЙ!», а затем бежал вперед под градом камней и летящих палок.

«Звучит замечательно, — сказал он. — Этот фильм мне по душе. Я обязательно его посмотрю.» Он опустил козырек фуражки, поправил шарф, чтобы получше укутать горло и грудь, и шагнул в дождь, взбудораженный и нетерпеливый.

«Всего хорошего, Фрэнки!» — крикнул я ему, когда он поворачивал за угол.

Я спрашивал себя, что осталось от прежнего Фрэнки после всего того, что с ним сделали?

Позже я еще раз увидел его. Не признавая правил дорожного движения, он перешел по диагонали мокрую проезжую часть, догнал автобус и ловко в него запрыгнул. И я, окруженный своими книгами, с тех пор больше ни разу его не видел. Я как будто навсегда попрощался с большей частью себя самого.