Глава 13

Он лежал, отрешенный и безучастный ко всему, потом, приподнявшись лишь затем, чтобы поправить подушку, посмотрел, не узнавая, на розовые обои на стенах своей спальни и снова откинулся назад, чтобы забыть во сне обо всех своих бедах. Проснувшись, он жадно накинулся на еду, что мать поставила на стул рядом с кроватью. Ее вопрос, что случилось и почему он целыми днями валяется вытянув ноги, только обозлил его.

— Мне плохо, — буркнул он.

— В таком случае давай я вызову тебе врача.

— Плохо, но не настолько.

Жив он или умер — ему было, в общем, все равно. Колеса переменчивой судьбы, упрямо прокладывающие путь и оставляющие глубокую колею в его сознании, еще недостаточно обнаружили свое направление, чтобы решить, что лучше. Он уставился на розовое пятно обоев над камином, угнетаемый стучащей в висок и не находящей слов для выражения мыслью. Ему казалось, что он сходит с ума. Он слышал доносящийся снизу звон посуды, глухое урчание фабричных машин в конце квартала, шаги прохожих, возгласы детей, играющих под уличными фонарями, гул проплывающего низко над крышами домов самолета, наминающий игру астматика на гребенке через папиросную бумагу, — но все это было лишено какого-либо смысла, все смутно сливалось в некий единый мир подземелья, перекатывающийся через черное облако его тоски. Он твердил себе, что скоро вернется на работу, а вечерами будет ходить в паб или кино; сядет в автобус, идущий в город, а там пройдется по «Вулворту», присматриваясь, что бы такого купить на Рождество, но ничто не могло вывести его из полудремы, в которой он пребывал последние три дня.

Эти дни казались сотней лет, и все их Гусиные ярмарки, Ночные фейерверки и Рождества прокатывались по нему и впивались в тело, как раскаленное железо в камере пыток. Отрываясь от созерцания обоев, он снова проваливался в сон, в котором ему являлись страшные, но не запоминающиеся видения, а потом просыпался, и нагло ухмыляющийся диск дешевых настенных часов говорил ему, что спал он всего две минуты. Он понимал всю бесполезность борьбы с холодной тяжестью своей безымянной болезни, как и вопросов, откуда и почему она появилась. Он и не спрашивал, полагая, что она как-то связана с его поражением в борьбе с армейскими, а об этом он предпочитал особо не задумываться. Он не спрашивал себя, потому ли оказался в столь плачевном положении, что не имел права любить двух женщин, или потому, что эти двое представляли собой закон клыка и когтя во всей его наготе, закон, на котором основываются все остальные законы, закон и порядок, против которого он боролся всю свою жизнь, но так бездумно и беспорядочно, что не проиграть просто не мог. Все эти вопросы прозвучат позже. А сейчас простой факт состоял в том, что двое армейских в конце концов его достали — в чем он не сомневался с самого начала, — достали и превзошли на поле боя в джунглях.

Он поел, но курить не стал, как не бросился и в волнующуюся поверхность озера и водоворот своего сознания. Да у него и желания такого не было, он просто ждал, сам о том не догадываясь, когда поток иссякнет и волны вынесут его на песчаный берег целым и невредимым, исцеленным от мозговых колик, готовым продолжать жизнь с того места, где она оборвалась. Боль таилась в каждой клетке его организма, в каждой — своя, особенная боль, и в тот момент, когда отчаяние прошло, он понял, что именно оно стало той анестезией, которая позволила ему выдержать реальную острую боль, заставившую его проваляться в постели еще неделю.

В субботу утром он не ответил на ворчливый оклик отца, зовущего его к завтраку. Голос прозвучал, как всегда, отчетливо и повелительно, Артур слышал, как он перекатывается по ступенькам вверх, проникает сквозь закрытую дверь спальни, но продолжал просто смотреть на стену, пытаясь понять, сколько еще раз отец будет его звать, пока не поймет, что это бесполезно.

Потом заглянул Фред и спросил, все ли в порядке.

— Да, а что? — по возможности спокойно ответил Артур.

— Да ничего, я просто подумал, что, если тебе плохо, надо бы вызвать врача. Выглядишь ты неважно.

— Ничего мне не надо, — сказал он.

— Что, армейские достали?

— Да. Оставь меня в покое. В понедельник на работу я не пойду. Но все в порядке. Закрой дверь, когда будешь уходить.

— Что это за девушка привела тебя домой вчера вечером? — полюбопытствовал брат.

— Какая девушка? Оставь, говорю, меня в покое.

— Может, все же вызвать доктора?

— Нет. Отцепись.

Фред вышел и закрыл за собой дверь. Артур откинулся на подушку и снова погрузился в полудрему. Что за девушка? Наверное, Дорин. Она еще в «Белой лошади», когда я вырубился, дала мне глотнуть бренди, а потом вышла вместе со мной и повела по Эддисон-роуд медленно, шаг за шагом. Он вспомнил, что пытался заговорить с ней, только вот что ответил, когда она спросила, как он умудрился довести себя до такого состояния? Впрочем, он не сомневался, что это было нечто правдоподобное. Потому что даже когда соображаешь туго, нетрудно придумать какую-нибудь отговорку. Или попросту соврать, добавил он про себя.

Когда в голове немного прояснилось, он задал себе вопрос и, не сумев на него ответить, здорово разозлился. А вопрос был такой: каким образом вояки прознали, что он в тот вечер придет в «Белую лошадь»? Ни тот, ни другой внутрь не заходили, а через окна ничего не увидишь — шторы были плотно задернуты. Но они знали, что он должен был появиться, и ждали снаружи. В таком случае кто их предупредил? Да и предупредил ли? Возможно, и нет. Возможно, они просто случайно оказались на Эддисон-роуд, когда он поворачивал за угол. Да нет, вряд ли. Они нарочно болтались там, в темноте, ожидая, пока он выйдет из паба.

На четвертый день сквозь окна спальни пробились солнечные лучи, оставив на смятом одеяле яркий след, как от наконечника копья. Он поднялся с кровати, прочитал «Дейли миррор», а в одиннадцать крикнул, чтобы принесли чашку чая. Наверх поднялась мать, поставила на стул целое блюдо печенья и, глядя, как он отхлебывает чай, сказала:

— Ну что ж, отделали тебя прилично. Что, интересно, ты такого натворил?

Серые глаза его вспыхнули, он сердито посмотрел на нее и, с трудом шевеля распухшими губами, ответил:

— Я просто упал. Сама знаешь, каким я бываю, когда напьюсь. Печенья хочешь?

— Уже поела. Упал! После обычного падения так не бывает.

— Ну, не обычного. Я с газгольдера спрыгнул на спор.

— А по-моему, это чей-то муж с тобой разобрался. И коли так, поделом тебе. Нельзя играть с огнем и не обжечь руки.

— Ясно. — Он поморщился и отставил допитую чашку. — Я так понимаю, Фред распустил свой длинный язык. Выходит, даже родному брату доверять нельзя.

— Никому ничего распускать не нужно, — возразила мать и отступила от кровати, словно хотела получше разглядеть его. — Я и так все про тебя знаю. Ты ведь мой сын, разве не так?

С этим не поспоришь.

— Я еще день-другой полежу, неважно себя чувствую. Снова, понимаешь, не повезло, голова кругом идет.

Она сложила на груди руки, и в глазах ее были гордость и нежность.

— Еще чая налить?

— Вообще-то я, пожалуй, до следующего понедельника дома побуду, — решил он.

— Что ты несешь? — Она взяла его чашку. — Нечего отлынивать. Ты уже завтра можешь выйти на работу.

Ну да, подумал он, ей только одно и надо — чтобы я вернулся на фабрику.

— Ничего я не отлыниваю. У меня живот болит.

— Я принесу тебе немного индийского бренди. И оливковым маслом спину протрем. Еще печенья хочешь? Я полфунта купила.

Он подумал, что не прав, вовсе не старается она вытолкать его на работу. Ему захотелось поцеловать мать, обнять ее.

— Дорогая ты моя старушка, — сказал он, привлекая ее к себе. — Да, немного печенья неплохо бы.

Она спустилась вниз, а он снова лег на кровать. Глаза под распухшими веками отчаянно болели, голова трещала так, что, казалось, мозг обнажился и стал открыт всем ветрам. От мыслей боль только усиливалась, но теперь он не мог не думать. Хоть его всего-то отделали двое бугаев в армейской форме — не такая уж страшная штука, да и не впервой ему проигрывать рукопашную, — ощущал он себя корабликом, который раньше никогда не покидал своего причала, а теперь вдруг оказался, беззащитный, посреди океана. Сам он плыть даже не пробовал, просто отдался набегающим, бьющим в грудь волнам, вместе с которыми в него впивались острые края разных предметов — остатков кораблекрушения. Армейские с их кулаками и бутсами тут ни при чем, на пятый день последствия тех ударов уже не чувствовались.

Ему не хватало ощущения безопасности. Не было в целом мире места, которое можно было бы назвать безопасным, и впервые в жизни он понял, что безопасности как таковой не существует вообще и никогда не будет существовать, и разница заключается лишь в том, что сейчас это стало для него фактом, а раньше воспринималось как некая естественная бессознательная данность. Если живешь среди густого леса, в пещере, думал он, ты не в безопасности, во всяком случае, если говорить о сколько-нибудь продолжительном времени, и спать надо, держа один глаз открытым и имея под рукой кучу камней с заостренными краями. Ему стало ясно, что так он всегда и поступал и это ему ничуть не мешало. Он часто видел во сне, как падает с высокого утеса, но никогда не мог вспомнить, чтобы разбился при падении на землю. Вот и жизнь такая, продолжал рассуждать он сам с собой: спускаешься на парашюте, как парни из фильма про Арнем, натягиваешь стропы так, чтобы можно было вытянуть руку и попасть туда, куда тебе нужно, а в один прекрасный день падаешь на дно, сам того не понимая, и лопаешься, как пузырь, ударившийся обо что-то твердое, и ты мертв, ты погас, как свет, когда в Дербишире собирается буря.

Ну, это не для него. У него будет хорошая жизнь: много работы, много выпивки, каждый месяц новая юбка, и так пока не исполнится девяносто. Винни и Бренда вне пределов досягаемости, их заарканили Джек и Билл, но на берегу всегда больше одного камешка, и полей, на которых растет клевер, тоже хватает. Он снова заснул, на этот раз так крепко, словно не спал несколько лет. И если подумать, то в каком-то смысле так оно и было, во всяком случае, еще никогда в жизни он не оставался в постели больше трех дней. Никогда.

Маргарет появилась в пятницу вечером и поднялась по узкой лестнице, держа на каждой руке по младенцу. Позади нее семенил Уильям; на нем были шерстяные рейтузы и кепка, которую Артур сразу сорвал у него с головы и поднял высоко вверх — пусть попрыгает. Но мальчик настолько поразился, увидев дядю Артура в постели в такое неподходящее время дня, что ему было не до игр. Маргарет присела и сообщила Артуру, что купила новый телевизор.

— Знаешь, милый, он просто классный, никогда не думала, что смогу себе позволить такой, но Альберт сейчас пьет гораздо меньше и посулил выплачивать по тридцать шиллингов в неделю. Так что теперь могу в любой момент включить ящик и не вспоминать про него. — Она забыла даже поинтересоваться, отчего это Артур не встает с постели.

Телевизор, презрительно подумал он, когда сестра ушла, это же каким идиотом надо быть, чтобы увлекаться такой чушью. Вот здорово было бы, если бы большой Черный Воронок прокатился по городу и народ вооружился бы топорами и порубил на куски эти чертовы ящики. Все бы с ума посходили. Не знали бы, что делать. Революция бы началась, это как пить дать, взорвали бы мэрию, подожгли замок. А по мне, так лучше бы вообще телевизоров не было, ни одного.

— Артур, — крикнула снизу мать, — тут тебя юная леди хочет видеть. Пустить?

Артур решил, что это штучки Фреда.

— Пусть поднимается, — засмеялся он. — Только скажи, чтобы ухо востро держала.

Он знал походку всех членов семьи и легко мог определить, кто идет по лестнице, но на сей раз приближающиеся шаги были ему незнакомы — легкие, неуверенные шаги женщины. Что за шутка? Ему что, одну из его собственных теток хотят выдать за молодую девушку? А может, это Винни? Или Бренда? Нет, ни той, ни другой не хватит смелости явиться сюда. При одной этой мысли у него сердце замерло. Повернулась дверная ручка, и Артур включил свет.

На пороге стояла Дорин.

— Зашла вот навестить, — сказала она, явно неуверенная, что это стоило делать.

Артур не думал о ней вот уже несколько дней, и этот визит стал для него полной неожиданностью, тем не менее он приподнялся на подушках и сказал:

— Заходи, цыпленок, присаживайся. Вот уж кого не ждал.

— Да я вижу. Вид у тебя такой, словно призрак явился.

— Да, не ожидал, — повторил Артур, поудобнее уперся локтями в подушки и недоверчиво посмотрел на нее.

— А мне нравится твоя комната, — сказала она, останавливая взгляд на открытой дверце гардероба. — Это что, все твоя одежка?

— Да так, пара тряпок.

Она выпрямилась и положила руки на колени.

— По мне, так это не просто тряпки. Они, должно быть, стоили тебе кучу денег. — На сей раз Дорин подкрасила губы и немного надушилась, от чего в комнате стало веселее.

— Я хорошо зарабатываю, — сказал он, глядя на лежавший у нее на коленях яркий головной платок, — и трачу деньги на одежду. Люблю хорошо одеваться. — Артуру было неловко, что его застали в постели. На сей раз эти ублюдки там, внизу, все же прихватили его. — Что-нибудь интересное на этой неделе в кино видела? — спросил он, хватаясь хоть за какую-то тему для разговора. Болея, он предпочитал отлеживаться один в своей берлоге, и этот визит смутил его так, словно расплачиваться за него ему придется всю оставшуюся жизнь.

— Видела, — подхватила Дорин, довольная тем, что он явно размяк. — Классная картина. «Барабаны в джунглях». Жаль, что тебя со мной не было.

— Да я бы с радостью, только видишь вот, из дома выйти не могу. Мне тут костыли приспосабливают, сапожник новую подкладку ставит. Обещался еще к понедельнику сделать, чтобы я доковылял до станка, но закопался.

— Может, на следующей неделе выберешься, — засмеялась она, слишком сомневающаяся в себе, чтобы прямо сказать, чего ей хотелось.

Он мрачно посмотрел в окно.

— Холодный нынче вечер, — сказала Дорин, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Только не в кровати, — возразил он. — Здесь-то, под всеми этими одеялами, тепло. И добавил с намеком, от которого не мог удержаться: — Можешь сама проверить.

— Еще чего, — улыбнулась она. — За кого ты меня принимаешь?

— Пари держу, это будет не в первый раз, — ухмыльнулся он.

— Не наглей.

Но по мелькнувшей на ее лице улыбке он понял, что верно, не в первый.

Дорин заговорила о другом — менее неудобном для нее, но более неприятном для него.

— Ладно, скажи, как самочувствие. Вид у тебя в пятницу был тот еще, когда я тащила тебя из «Белой лошади» домой.

— Лучше, — уклончиво ответил он.

— Выглядишь ты и впрямь получше, — признала она. Разговор на некоторое время прервался, затем она спросила: — Так что все-таки с тобой тогда случилось?

— Я же говорил тебе, — проворчал он, забыв, что именно. — На меня налетел конный экипаж. Я заметил его, только когда под колесами оказался. Как еще выжил, непонятно.

— Все скрытничаешь, — без улыбки бросила она. — Никогда никому ничего не скажешь.

— А что толку? Калитку лучше держать на замке.

— Ничего подобного, — отрезала она. — Меня ты прикармливаешь, как собачку.

— Я тебе все сказал, как было, — упрямо повторил Артур, не желая ввязываться в спор.

— Врешь! — возмутилась она. — И сам знаешь, что врешь.

Гад я все-таки, подумал Артур, ведь она для меня много сделала, а вслух сказал:

— Правда тебе не понравится.

— Неважно. — Она прикрыла его руку ладонью.

Важно — не важно, значения не имеет, и он сказал:

— Меня двое бугаев отделали. Я долго трахался с двумя замужними женщинами. Ну, они узнали и выследили меня. Двое на одного. По одному-то я бы с любым из них справился.

Дорин убрала руку.

— Что, и когда встречался со мной, тоже?

— Естественно. — Ему захотелось сделать ей больно. Неужели два и два в уме не может сложить?

Она с оскорбленным видом отвернулась от него.

— Мог бы и пораньше сказать.

Ему было противно слушать ее и противно слушать себя. Может, он и не очень хорошо с ней поступает, но ведь они друг другу ничего не обещали.

— Забудь, — миролюбиво сказал он. — Теперь все это позади.

— Может быть. — Она повернулась к нему, ожидая, что он скажет что-то еще, быть может извинится. Но он решил, что и так сказал достаточно, пожалуй, даже слишком много. А впрочем, лучше покончить со всем этим сейчас, раз и навсегда.

— Словом, теперь ты знаешь, как это было, — заключил он. — Но больше ни с одной из этих женщин я встречаться не собираюсь. Эта игра того не стоит. — Он потрогал шрам на лбу.

— Выходит, эти две женщины на Гусиной ярмарке тебе не кузины?

— С чего это ты взяла? — грубо возразил он. — Именно что кузины. Не такой уж я враль. — Он ей палец протянул, а она всю руку отхватить норовит.

— Ничего подобного, — сказала она, — но ты совершенно не должен мне что-то объяснять. Мне просто не нравится, когда ты врешь.

— Ладно, твоя взяла, — обозлился Артур. — Но не забывай, у нас не было помолвки или чего там еще.

Своя логика, хоть и дурная, в этом рассуждении, следует признать, имелась. Тем не менее Дорин начала:

— Пусть даже так, но…

— Но я рад, что ты меня навестила, — весело подхватил он. — Не знаю, сколько бы еще провалялся, если бы ты не зашла.

— Просто хотела узнать, как ты себя чувствуешь. На прошлой неделе ты прямо умирал.

Он подвинулся на край кровати и оказался почти вплотную к ней. Пальто у нее было расстегнуто, под ним виднелась зеленая блузка, и он потянулся в вырез ладонью, но она отвела ее.

— Чтобы убить меня, двух вояк мало, — бодро заявил он.

— Наверное, — согласилась она, вновь стараясь увернуться от его вездесущей ладони, — но мне надо было знать, что с тобой случилось, потому что я волновалась. Ты мне нравишься, Артур, и все это время я надеялась, что с тобой ничего страшного не стряслось, что ты жив и вообще все порядке. Когда я на прошлой неделе дотащила тебя до дома, твоя мать посмотрела на меня как на злодейку, будто это я во всем виновата. Ну, я и ушла сразу. Но сегодня она подобрее.

Он взял ее за руку, и они проговорили еще час.

— В понедельник в кино сходим, — сказал он, когда она поднялась, застегнула пальто и сделала шаг к двери. — В семь увидимся или, если хочешь, раньше.

— Давай в семь, тогда я чаю успею попить. После работы я всегда голодная. — Она наклонилась, чтобы поцеловать его, и он, высвободив руки из-под одеяла, крепко обхватил ее за шею и талию.

— Иди ко мне, цыпленок, — прошептал он, чувствуя жар ее поцелуя.

— Не сейчас, Артур, не сейчас.

Понедельник был не за горами, возможно, время пролетит быстро.

 

Глава 14

Он отдернул палец от дрели. Под мозолистой белой кожей быстро набух бугорок крови, его прорвало, и кровь потекла по руке. Он вытер ее смятой промасленной тряпкой. Порез небольшой, но крови вытекло много, она залила всю ладонь и дальше, до запястья. Он отвел поврежденный палец вниз, к полу, подальше от обнаженной мускулистой руки, и, выругавшись, что приходится терять время, направился в пункт первой помощи на перевязку. Он находился в противоположном конце фабрики, и Артур быстро зашагал по проходу. Палец он по-прежнему держал отведенным вниз, и кровь беспрепятственно капала на пропитанный смазкой пол коридора. Поворачивая за угол, он увидел Джека.

Артур остановился, посмотрел, как тот закуривает сигарету. Джек неторопливо чиркнул спичкой и раскурил сигарету тщательно, так, чтобы, коль скоро уж он занялся этим делом, все шло как положено. Это была работа, и выполнял ее Джек, как любую другую работу, медленно и основательно. Он бросил спичку на пол и, прежде чем направиться дальше, поднял голову и увидел Артура. Как ни странно, встреча эта, казалось, поразила Джека. Он побледнел.

Артур, в свою очередь, тоже непонятно почему, не испытал от нее ни малейшей радости, даже не поздоровался, а только спросил, заметив разлившуюся по лицу Джека бледность:

— Что-нибудь не так? Может, соли нюхнуть хочешь? — И в следующее же мгновенье, не успев дать себе отчета, зачем это делает, насмешливо бросил: — Может, ты решил, что они меня прикончили?

Джек не мог выговорить ни слова, и вид у него был такой, словно ему веревку на шею набросили. Кто еще, кроме него, две недели назад мог настучать армейским, что в пятницу, тогда-то и тогда-то, он будет там-то и там-то?

— Прикончили? — переспросил Джек. — Не понимаю, о чем ты.

— Ничего удивительного, — сказал Артур. — Такой уж ты малый. Тебя надо мордой во что-то ткнуть, вот тогда ты завизжишь, как свинья резаная.

В коридоре они были одни, и оба одновременно обратили на это внимание. Артур стиснул руку, всю в крови от пореза. А впрочем, подумалось ему, оно того не стоит: да, око за око, зуб за зуб, но хватит, он уже и без того нахлебался.

— Что же тебя, слабак ты несчастный, даже на то не хватает, чтобы правду сказать? — бросил Артур.

Джек подался назад и что-то пробормотал, но что именно, Артуру было неинтересно. Они отступили к стене, пропуская тележку с хромированными велосипедными рулями, молча смотрели друг на друга, Джек — не в силах оторвать взгляда от пальца Артура, от алмазов и жемчужин крови, падающих одна за другой на пол. Каждая новая капля вызывала у него желание зажмуриться.

— Положим даже, я сказал им, где ты будешь в тот вечер, что с того? — сказал Джек с некоторым раздражением. — Не надо было тебе с Брендой гулять. Это неправильно.

Артуру неудержимо захотелось ударить его, прогнать пинками по всей фабрике, из одного конца в другой. Джек почувствовал это и отвернулся, глядя вслед заворачивающей за угол грузовой тележке. Нет, не здесь, подумал Артур. Прихвачу его так же, как армейские прихватили меня, где-нибудь на улице в темноте.

— Не тебе меня учить, что правильно, что неправильно. Все, что я делаю, правильно, и все, что делают мне, тоже правильно. И что я делаю тебе — тоже. Вбей это в свою башку.

Джек докурил сигарету и, отвернувшись от Артура, черты лица которого прибрели гранитную твердость, зажег новую.

— Наверное, лучше тебе сказать, — заговорил он. — Муж Винни все никак не успокоится. Он пробудет здесь в отпуске все Рождество, так что гляди в оба.

Артур попробовал нашарить в кармане пачку сигарет, но безуспешно.

— Спасибо, что предупредил. Но если он будет один — пожалеет. Я тоже предупреждаю: попадется — шею сверну. Так и скажи ему. Я не шучу.

Это было заметно.

— От тебя одни только неприятности, Артур, — негромко проговорил Джек. — Слишком уж тебя заносит. И когда-нибудь, попомни мое слово, ты об этом сильно пожалеешь. Сам нарываешься.

— А тебе мозгов даже на то не хватает, чтобы хоть во что-нибудь вляпаться, — огрызнулся Артур. Добрых слов для Джека у него не находилось.

— Может, и так, — сказал Джек и, видя мучения Артура с рукой, предложил: — Закури мою. — И бросил ему пачку.

В этот момент Артур наконец добрался до цели.

— Обойдусь, — буркнул он и неловко обхватил окровавленными пальцами коробок спичек.

Джек сделал было движение в сторону, но что-то его остановило.

— Все еще в токарном цеху работаешь? — спросил он, чтобы хоть как-то нарушить непереносимую тишину.

— А где, ты думаешь, я руку поранил? Работаю и буду работать до Судного дня. Если, конечно, не рехнусь прежде того.

— Ну, тут бояться нечего, — сказал Джек. — На Рождество получишь от фирмы хорошую премию. Ты сколько уже здесь работаешь?

— Восемь лет. На пожизненный тянет. Если увеличат до двадцати одного, могу и пришить кого-нибудь.

— Это уж точно, — глухо рассмеялся Джек.

— Только не хочется. По крайней мере пока. Думаю, вообще нет в мире человека, который стоил бы того, чтобы его убили, разве что забавы ради.

— Не надо так говорить, — терпеливо, по-дружески посоветовал Джек. — Твоя беда, Артур, в том, что ты никогда и ни в чем не уступишь. Потому что иначе тебе жизнь не в радость.

— А она мне в радость, приятель, — громко сказал Артур. — Просто потому, что я не такой, как ты, заруби это себе на носу. У тебя своя жизнь, у меня своя. Ты командуй на фабрике и ходи на скачки, а я буду ходить в «Белую лошадь», удить рыбу и трахать баб.

— У меня своя дорога, у тебя своя, — согласился Джек.

— Вот именно. И эти дороги разные.

Наступило молчание.

— Ладно, я в медпункт, — прервал его Артур, — а то кровью истеку.

— А мне надо на склад, за запчастями, — с облегчением сказал Джек. — Увидимся.

— Возможно, — кивнул, отходя, Артур.

* * *

В пятницу вечером он пришел домой с тридцатью фунтами в кармане — жалованье и премия. В субботу накупил игрушек для детей Маргарет, подарков для всех членов семьи и вернулся из города с полными руками и сигарой во рту. Помимо всего прочего, он поставил на нужную лошадь и выиграл двенадцать фунтов. Двадцатку отложил и спрятал у себя в комнате, а остальное запихнул в бумажник — на Рождество.

Пока он шел через рыночную площадь к тете Аде, над городом повисло темное одеяло тучи, обещающее, коли Богу вздумается повернуть рычаг, превратиться в одеяло снега толщиной в шесть футов.

Артур протиснулся через покосившуюся заднюю дверь и наткнулся прямо на тетю Аду, затараторившую, что она пропустила время обеда, а теперь в посудомоечной такая холодрыга, что там только кошки могут есть. Артур запустил руки в карманы пальто, раздал детям шестипенсовые подарки, а Берту, Дейву и Ральфу сигары, и все четверо задымили так, что хоть топор вешай. Тетя Ада сразу принялась рассказывать Артуру о том, что они ждут чернокожего солдата с Золотого Берега. Зовут его Сэм, он друг Джонни, они вместе служат в Западной Африке. Сэм собрался на курсы механиков в Англию, и Джонни пригласил его в гости. Вчера пришла телеграмма: «Приезжаю двадцать четвертого Сэм», и Ада причитала, как же он, бедный и одинокий, потащится в такой холод через весь город, да еще не зная дороги.

— Он, наверное, думает, что телеграмма — это что-то вроде там-тама. — Берт засмеялся собственной шутке. — Ну да ничего, не пропадет. Только и надо, что отыскать черного в хаки.

Они с Артуром отправились сначала на вокзал, потом на автостанцию, а через час зашли в чайную на рыночной площади, так и не найдя Сэма. Было поздно и холодно, им хотелось узнать результаты футбольного тура дома, на полный желудок, под сигарету у горящего камина.

— Уже больше пяти, — сказал Артур, отодвигая чашку в сторону. — Жалко, конечно, если он заблудился. Но я не собираюсь околевать от холода, бегая за каким-то зулусом.

Они вернулись домой. Сэм уже оказался на месте. Это был невысокого роста негр со спокойным умным лицом. Он пояснил, что приехал еще утренним поездом и провел день, гуляя по городу.

Одетый в хорошо отглаженный полевой мундир с тремя большими нашивками на рукаве, он напряженно сидел на соломенном стуле, и вид у него был такой, будто он вот-вот задохнется в этом жарко натопленном, людном помещении. Его тщательно сложенный матерчатый пояс лежал на диване у окна. Оставаясь центром всеобщего внимания, Сэм встал при появлении Берта и Артура. Темная ладонь его была теплой, рукопожатие крепким, отметил Артур, кивая в ответ на приветствие: «Рад познакомиться». Две русоволосые дочери изо всех сил старались не рассмеяться, наблюдая за изнурительной церемонией знакомств, выпавших на долю Сэма, ибо Дейв пришел не вместе со всеми, а минут на пять позже — с футбола — и сразу сделал вид, что изумлен появлением первого в его жизни негра, оказавшегося в семейной гостиной. Девушки громко объявили, что с минуты на минуту явится весь второй батальон. Ада прикрикнула на них и велела замолчать. Уютно устроившийся у камина и погрузившийся в свой собственный теплый мир, Ральф не обращал на всю эту перепалку ни малейшего внимания и отвлекся лишь на то, чтобы спросить у Дейва, кто выиграл.

— Наши продули ноль — четыре, — ответил Дейв. — Все только об этом и говорят. Никогда еще не играли так бездарно. — Он бросил свою кепку девушкам, которые, вволю над ним посмеявшись, вытащили у него из кармана аккуратно сложенное футбольное приложение к «Миррор» и перебросили его Ральфу со словами: «Вот, здесь есть результаты первого тайма». Приложение раскрылось посредине, и Ральф поймал его буквально в последний момент, прежде чем оно успело спланировать в горящий камин.

Артур сидел за чашкой чая, улыбаясь про себя колким вопросам, которыми присутствующие засыпали простодушного и общительного Сэма. Умеет ли он читать и писать? И если умеет, то кто его научил? Верит ли он в Бога? Как там Джонни живется в Африке? Как он выглядит, как переносит жару, нравится ли ему там? Скучает ли Сэм по Западной Африке? (А как же, громким шепотом сказал Берт, наверняка ему не хватает там-тамов. Ада свирепо посмотрела на него.) Давно ли в армии? Семь лет! Так это ж целая жизнь. Рад ли, что всего три года осталось служить? Сколько тебе лет, Сэм? Всего тридцать два? Как тебе нравится Англия? Ну, в любом случае скоро привыкнешь. А дома у тебя девушка есть, Сэм? Красивая? (Такая же черная, как туз пик, прошептал Берт на ухо Артуру.) Венчаться в церкви будешь? Артур впился вилкой в кусок пирога с мясом; ему хорошо было в этом доме на Рождество, когда на тебя со всех сторон сыплются шутки и ощущение такое, будто это искры падают на расслабленные мозговые извилины. Он вышел с Бертом и Дейвом в гостиную посидеть перед камином, покурить и послушать, как гулко звучат снаружи шаги прохожих, редких в этот час, когда футбольные матчи закончились, а время встреч в пабах еще не подошло. Задергалась дверная ручка, и в гостиную вошла Джейн, узколицая, русоволосая женщина дет тридцати. Она облокотилась о кресло, на котором сидел Дейв, и объявила:

— С каждого по полкроны на ящик пива, чтобы ждал нас, когда возвратимся из паба.

Все безропотно полезли в карманы.

— А как насчет Сэма? — осведомился Дейв.

— Он не в счет, — отрезала Джейн, — он наш гость.

— Ну и что? — возразил Берт. — Пусть бусинами расплачивается.

— Заткнись! — сердито прикрикнула на него Джейн. — Он сегодня идет с нами, и веди себя с ним прилично, иначе тебе не поздоровится, когда Джонни вернется из Африки.

Через некоторое время дом начал походить на горловину песочных часов: гости входили с заднего двора и у парадной двери сливались с многочисленными членами семьи. Ада, Ральф, Джим и Джейн взяли на себя первую партию. Дети до шестнадцати были отправлены на ближайший сеанс в кино.

Артур ушел вместе с Бертом, Дейвом, Колином и Сэмом. Все были в пальто, что не мешало Сэму дрожать от холода. Разбившись на пары, они поднимались по склону, ведущему к мосту; идущий навстречу паренек с упаковкой рыбы и жареного картофеля в руках был просто сметен с дороги. Железнодорожные помещения внизу утопали во влажном тумане; он же поглощал грохот фур, с натугой ползущих вверх, к освещенной дороге. На противоположной стороне улицы оранжево мерцали большие вокзальные часы и чернели силуэты зерновых складов.

В «Лэмбли-Грин» почти никого не было. Дейв заказал по пинте пива, и все решили побросать дротики. Артур объединился с Сэмом против Колина и Берта, Дейв вел счет. У Сэма оказался верный глаз, каждый его бросок попадал точно в цель — Берт объяснил это унаследованной от предков точностью в метании ассегая. Перешли в следующий паб, где народа было побольше. На сей раз угостить всех вызвался Сэм, но предложение было дружно отвергнуто. Артур перегнулся через медные перила стойки и заказал пять пинт. Передавая кружки одну за другой через плечо, он пролил несколько капель на пальто сидевшей рядом женщины. Та сердито повернулась к нему:

— У тебя что, глаза на затылке?

— Извините, мэм, — приветливо улыбнулся ей Артур.

Рядом стоял ее муж, рослый мужчина с пухлыми губами, черными усами и волосами, зачесанными наверх, от низкого лба на затылок, откуда они падали на белый шарф, уходящий под воротник черного пальто.

— Растяпа, — буркнул он.

Не обращая на него внимания, Артур продолжал передавать кружки.

— Ты что, оглох? — повысил голос мужчина.

Артур стиснул кулаки, готовый пустить их в ход.

— Точно, оглох, — подхватила женщина, некрасиво выпячивая губы и сверля Артура уничтожающим взглядом.

Артур промолчал. Дейв протиснулся к мужчине.

— Нарываешься на неприятности, дружок?

Сэм и Колин смотрели на них со своего места у стены.

— Отвесь ему, Артур! — крикнул Берт.

— Ни на что я не нарываюсь, — сказал мужчина, избегая ледяного взгляда Артура и отступая с максимумом воинственности. — Просто надо смотреть, куда что ставишь.

— Слушай, но это же просто случайно вышло, — громко сказал Джек, нависая над мужчиной и постепенно багровея от негодования.

— Врежь ему, Джек! Почему ты ему не врежешь? — настаивала женщина, отхлебывая свой портвейн.

— Это тебе бы следовало надавать по заднице, мадам, — сказал Дейв. — Это от таких, как ты, одни неприятности.

В их сторону направлялся хозяин паба:

— Эй, вы там, мне здесь драки не нужны.

— Чего это они? — спросил Сэм у Артура.

— Мне не нравятся люди, проливающие эль на пальто моей жены, — воинственно выпятил грудь мужчина.

Артур разжал кулаки.

— Если бы это было виски, она бы его вылизала, — сказал Берт. — Здесь как на кладбище. Полно мертвецов.

Они перешли через Слэб-сквер и, взбодренные очередной пинтой в «Сливовом дереве», перебрались к «Красному дьяволу», оттуда в «Кегельбан» и трактир «Почтовая карета» и, наконец, пробились сквозь толпу людей, набившихся в «Путешествие в Иерусалим», этот шумный пятачок света, отражающий громаду замка на Скале.

Сэм попытался пересчитать, сколько людей в гостиной, но на двадцати сдался, поняв, что считает уже пересчитанные головы. Джейн разлила пиво по чашкам и стаканам.

— Давай, Артур, нажимай. Ты как, Сэм, все в порядке? — она круто повернулась к нему. — Это хорошее пиво, Сэм, — весело продолжала она чуть заплетающимся языком. — Мы с Джимом раздобыли его в пабе по соседству. Знаешь, пару лет назад, — продолжала она, — Берт с Дейвом спустились в наш погреб с молотком и стамеской, вынули из стены несколько кирпичей и стибрили из соседского погреба пару ящиков. Потом заделали дыру, и никто ничего не заметил. Славно мы тогда посидели.

Артур громко засмеялся вместе с остальными: он тоже принимал участие в той истории и вспомнил сейчас, как помечал мелом передаваемые ему кирпичи.

Вошла Ада. В руках у нее было большое блюдо с индейкой, обложенной сэндвичами с бараньей ногой.

— Налетайте, люди, надо же хоть что-то поесть. Сэм, не стесняйся, мы хотим, чтобы тебе у нас понравилось. — Она круто повернулась к Колину. — А где Битти? Сегодня же сочельник, я думала, она придет.

— Ты бы не заряжал ей так часто, Колин, — усмехнулся Дейв.

— Да на Битти достаточно просто посмотреть, и она уже с пузом, — сказал Колин, наливая себе пива и надкусывая сэндвич.

На Аде было яркое платье с веселым рисунком.

— Как тебе моя гостиная, Сэм?

Тот оглядел стены, потолок, рождественские открытки на мраморной каминной доске, скрывающие почти весь, кроме орехового купола, корпус громоздких часов.

— Стены пару лет назад обклеили Артур с Бертом, — пояснила Ада. — Обойщику пришлось бы заплатить пять фунтов, а так — даром, и ничем не хуже.

— Если не считать этих здоровенных морщин, — сказал Артур, завершая продолжительный рождественский, под омелой, поцелуй с одной из своих русоволосых кузин. Ральф в разукрашенной бумажной шляпе и Джим в форме военного летчика танцующей походкой вошли в гостиную, за ними, нахлобучив себе на голову фуражку зятя, вплыла вторая кузина.

— Пива хочу, — капризно заявила она.

— Выпьешь хоть каплю, задницу надеру, — посулила ей Ада.

Сэм устроился на кушетке, кто-то натянул поверх его черных, начинающих седеть волос розовую бумажную шляпу. Чахоточная Юнис пришла с Гарри, своим молодым человеком с широким, желтоватого цвета лицом и вьющимися каштановыми волосами, гладко зачесанными назад. Он работал сварщиком на одной из городских фабрик. На Юнис было темно-бордовое пальто, которое она подбивала в плечах, чтобы скрыть худобу, подчеркиваемую, однако, впалыми щеками и руками-палками. Им сразу сунули в руки выпивку и сэндвичи с бараниной. Артур, уже изрядно набравшийся к тому времени, затянул, вовлекая других, какую-то песню под аккомпанемент тарелок, на которых невпопад отбивали ритм сидевшие за столом Берт, Колин и Дейв. Ада велела Сэму петь громче, но тот сказал, что не знает этой песни.

— А «Все любят субботний вечер» знаешь, Сэм? — крикнул из-за стола Берт, и Сэм расплылся в широкой улыбке, явно довольный всеобщим вниманием. Один за другим гости потянулись на кухню, и в конце концов в гостиной остались только Юнис и Гарри. Они выключили свет и пересели ближе к окну, наблюдая за проезжающими по дороге машинами.

Когда огонь в камине на кухне догорел, все отправились спать; по всему дому слышался стук захлопываемых дверей. Артуру, на ощупь поднимавшемуся в темноте по лестнице следом за Сэмом, предстояло разделить большую кровать с двумя своими двоюродными братьями, Сэму же постелили на большой походной койке у окна. Все заснули почти сразу, лишь Артур бодрствовал: его отвлекали разные звуки, нарушавшие тишину дома. То дверь хлопнет, тот раздастся женский смех, то чей-то визг, то храп братьев. С проходящей неподалеку железной дороги донесся глухой монотонный стук колес, словно некое железное чудовище пробиралось через долину Трента. Задребезжало оконное стекло — это проехала легковая машина. Рядом с парадной дверью послышались мужские шаги, а в центре города сразу несколько часов меланхолически отбили три четверти.

Сэма разбудила перебранка Берта и Дейва, каждый из которых старался перетянуть одеяло на себя. По коридорам босиком бегали дети, и в окна било солнце. Сэма оставили наверху одного переодеться, и, пока Артур, Берт и Дейв спускались вниз, из кухни все сильнее доносился запах жареного бекона. Джейн и Джим болтали у себя в спальне, за закрытой дверью с храпом ворочался с боку на бок Ральф. Все по очереди помылись в посудомоечной. Садясь завтракать, Берт не удержался от шпильки в адрес Сэма: «Эй, ма, а у меня в комнате зулус поселился». «Не валяй дурака и оставь Сэма в покое!» — прикрикнула на него Ада. Когда Сэм спустился, ему подали три яйца, что заставило девушек пожаловаться на несправедливость. Но Ада тайком показала им кулак и велела заткнуться. После завтрака все остались в гостиной погреться у камина. Стоявший в кухне беспроводной приемник был подсоединен к усилителю, и весь дом содрогался от рокочущих, как волнующееся море, звуков «Итальянского концерта Баха».

Все отправились в город. С востока дул холодный пронизывающий ветер, и Дейв предсказывал близкий снегопад, всячески поддразнивая Сэма, который видел снег только на открытках. Из пабов доносились редкие, приглушенные звуки, словно посетители в память о вчерашнем вечере решили провести два часа в молчании. Солнце то било в глаза, то буквально в следующий момент скрывалось под порывами ветра за облаками. Они выпили по кружке в «Хорс-энд-Грум», где Артуру понадобилось пять минут, чтобы объяснить Сэму значение слова «лоточник» — «тот, кто продает товары на улице». Когда они вернулись домой, в гостиной уже был накрыт праздничный стол и вовсю полыхал огонь в камине. Девушки разносили еду — вареный картофель, жареная свинина и цветная капуста. Ели в молчании. Далее последовал рождественский пудинг, с которого клинообразными потоками стекал густой заварной крем. С кухни, где под строгим присмотром Ады обедали другие члены семьи, доносились звуки, напоминающие тяжелый гул морского прибоя. Покончив с трапезой, все собрались в гостиной сыграть в «Копилочку»: посреди стола была поставлена большая стеклянная ваза для фруктов, которая по ходу игры наполнялась монетками. Участвовали двенадцать человек, включая Сэма и Аду, толстые руки которой занимали чуть ли не полстола. Стоило кому-то чуть помедлить со сдачей, как раздавался грозный окрик, с началом каждого очередного раунда по полированной поверхности стола скользили монеты, и чья-то проворная рука сгребала их после его окончания. В какой-то момент куш — три шиллинга и девять пенсов — сорвала десятилетняя девчушка. «Грязная плутишка». «Мошенница». «Везет же». Больше рисковать девочка не захотела, в общий банк деньги не положила и сказала, что ее ждет приятель. Со всех сторон зазвучали угрозы.

— Я не обязана играть, если не хочу! — заверещала она.

Хлопнула дверь. Ада обернулась и, увидев, что это одна из дочерей Битти, спросила, когда придет ее мать.

Дейв раскрыл карты и сбросил две червы.

— Слишком уж много у нее детей, за всеми не углядишь, — сочувственно сказал он. — Да и не накормишь всех в одно время. Не пойму даже, как они все улеглись спать в этом доме. Должно быть, Колин раскладушки притащил из подвала.

— Никогда еще у нас не было столько народа, — поддержал его Берт. — Куда ни ступишь, обязательно на какого-нибудь мальца наткнешься.

Сэм не очень-то понимал их домашние шутки, но смеялся вместе со всеми. Чай подали в три приема, процессом руководила Ада, отдававшая указания своим незамужним сестрам. Одну звали Энни — это была невысокая, изнуренная многолетней работой на кружевной фабрике женщина лет сорока с выцветшими, заплетенными в косу волосами, в темно-зеленом платье и черной как уголь шерстяной кофте. Вторая, Берта, — ростом была повыше, старше сестры, с пышной грудью, говорила басом и отличалась несколько большим вкусом в одежде. Ада появилась из посудомоечной с блюдом салата, за ней шла Берта с вазой всякой всячины и Энни с рождественским тортом, обмотанным розовой лентой, — гордость Ады.

— Кушай, Берт, малыш, а я займусь чаем.

Артур переложил салат в тарелку, насаживая помидоры на вилку и стараясь не уронить их на белую скатерть. Берта стояла во главе стола, как на вахте, с чайником в руках, готовая в любой момент наполнить опустевшую чашку. Взгляд ее остановился на Сэме.

— Ну, Сэм, смотрю, поесть не дурак. Наворачивает за обе щеки.

Сэм поднял голову и улыбнулся.

— В армии небось так не кормят? — заметил Берт.

— Да откуда, — не дала ему ответить Ада. — Верно, Сэм?

— Верно. Правда, и в армии бывает неплохая еда, — дипломатично ответил Сэм.

— Когда я служил в армии в Бельгии и Германии, — вступил в разговор Берт, протягивая руку к блюду со сладкими пирожками, которое Энни только что поставила на стол, — мы питались одними помоями.

— А я в армии, — засмеялся Берт, — жил на хлебе и воде, да и то если повезет.

— Знаешь, в какой части он служил? — повернулся Берт к Сэму.

— Нет.

— В ККД. А знаешь, Сэм, что такое ККД?

Сэм вновь покачал головой.

— Королевский Корпус Дезертиров, — громко расхохотался Берт.

— И как только начнется новая война, мы вернемся в ту же часть, верно, Артур? — Дейв попросил налить ему еще чашку чая, но Ада крикнула, что времени нет и сейчас будут поданы еще два блюда. Все потянулись назад в гостиную, и, пока Сэм отлучался в туалет, вошла Джейн и протянула руку за очередными взносами в виде полукроны.

— Это на пиво, — пояснила она и, когда все заплатили, осведомилась: — А где Сэм?

Артур ответил, а Берт добавил:

— Одеялом обвязался.

— С него тоже полкроны.

— А что, он больше не гость? — поинтересовался Дейв, бросая в камин два куска угля.

— Гость не гость, а заплатить должен, — отрезала Джейн. — Денег у него хватит.

— А как в таком случае насчет Энни и Берты? — осведомился Дейв. — Или эти две нахлебницы уже заплатили?

— Да, — подхватил Берт, — как насчет этих послушниц? Уж у них-то в кармане всегда найдется несколько монет. Каждое воскресенье в церкви жертвуют.

— Не беспокойся, — сказала Дженни, — заплатят.

Она перехватила Сэма в коридоре и заставила его раскошелиться.

Сменив в тот вечер несколько пабов, они вместе с Адой и Ральфом закончили обход в Железнодорожном клубе. Это было длинное помещение с низким потолком, в котором столики были расставлены, как столы в солдатской столовой, а в одном конце находились бар и музыкальная площадка. Играли в «домик». Артур, Сэм, Берт и Дейв купили фишки и оглядели своих соперников. В самый драматический момент игры внезапно вскочил какой-то мужчина в кепке и заорал, словно резаный: «Домик!»

— Вот черт! — ахнула Ада. — Всего двух ходов не хватило.

— А мне одного, — сказал Артур.

— Не повезло, — согласилась она. — Мог бы бутылку виски выиграть.

В половине одиннадцатого семья покинула клуб, пересекла железнодорожный мост и направилась домой. Пальто кое-как побросали на кухонный стол — вешалки в передней и без того прогибались под тяжестью одежды. Пиво — взрослым, оранжад — детям (шестнадцать лет — пограничный возраст). Что кому, определяла у бара в гостиной Джейн. Битти, долговязая и шумная, устроилась вместе с Колином на кушетке; Эйлин, Фрэнсис, Джун и Алма расселись на стульях у окна и пытались, бросая вызов всем остальным, затянуть гимн оппозиции. Артур, Сэм, Берт и Дейв господствовали на пространстве вокруг камина, Ральф, Джим и Ада стояли около двери. Энни и Берта разносили сэндвичи с мясом, Фрэнк, двадцатидвухлетний сын Битти от первого мужа, уговаривал свою невесту выйти наружу и сунуть два пальца в рот. Гарри, Юнис и какая-то девица в хаки заняли еще одну кушетку, а многочисленные дети жались к ножкам стола, чтобы их ненароком никто не задел. Алма, пятнадцатилетняя девушка с каштановыми волосами, в хлопчатобумажном платье с глубоким вырезом, обнажающим округлую белую грудь, стала честной добычей Берта, который потребовал расплатиться поцелуем под омелой. Но когда он попытался заставить ее поцеловаться с Сэмом, она выбежала из дома. Лопнули воздушные шары, под потолком затрепетали разноцветные ленты. Берт прокладывал себе путь через комнату, размахивая зажженной сигаретой. Общий шум заглушил голос Джейн, воинственно нападавшей на Джима:

— Не верю. Ты все врешь. Попридержи язык, сучонок.

Берту удалось заставить Энни и Берту поцеловаться с Сэмом под омелой, и Берта спросила, напишет ли он ей из Африки.

— И передай привет своей девушке, ладно? — добавила она, и от выпитого у нее так подернулись влагой глаза, что в левом даже не стало видно небольшого косоглазия.

— Хорошо, — сказал Сэм, — непременно передам.

Ада спросила, понравилось ли ему, как у них дома отмечают Рождество, и он торжественно ответил, что очень понравилось.

— И ты все расскажешь Джонни, когда вернешься? — настаивала она.

— Непременно, — заверил ее Сэм.

— Жаль, что Джонни нет с нами, — продолжала она. — Он такой хороший мальчик. Никогда в жизни дурного слова мне не сказал. Помнится, однажды какой-то тип что-то сказал мне на Уотервэй-стрит, так Джонни гнал его по всей улице. Тот тип успел вбежать к себе в дом и запереться, но это не остановило нашего Джонни. Он начал колотить в дверь ногами и не переставал, пока тот не сдался — из страха, что Джонни ее вышибет. И тогда наш мальчик принялся гонять его вокруг стола и, наконец, поймал и размазал по стенке. После этого он стал для меня как сладкий пирожок.

Ада протянула Сэму кружку пива и поцеловалась с ним под омелой.

— Держу пари, — крикнула Битти, — ей не впервой целоваться с черным.

Кто-то высказал предположение, что Ральфу это может не понравиться — будет ревновать.

— Да какая там ревность, — возмутилась Ада, — Сэм мне как сын.

Снова с оглушительным треском лопнули воздушные шары, и девушки завизжали.

— Так тебе нравится Англия? — спросила Джейн, которая на несколько минут выходила их комнаты.

— Очень нравится, — заплетающимся языком ответил Сэм.

Она закинула ему руки на шею и поцеловала, повернувшись спиной к двери, где стоял, судя по лицу с трудом себя сдерживая, ее муж. Две девицы ушли домой, Эйлин и Фрэнсис уложили кого-то из детей спать. Фрэнк наконец-то вытащил свою невесту на улицу, где ее благополучно стошнило. Юнис ушла с Гарри. Энни и Берта оделись и пошли домой. Джейн и Джим сидели на диване с пустыми стаканами в руках: одна была мрачна, другой подавлен. Сэм заявил, что идет спать, встал и снял со спинки стула свой пояс. В комнате вдруг стало тихо. Джейн медленно поднялась с дивана и, сердито сжав губы, впилась взглядом в мужа.

— Попробуй еще хоть раз сказать про меня то же самое, — громко сказала она.

Артур заметил, что она сжимает в руке пивную кружку.

— А что он такого сказал? — обратилась ко всем Ада.

Ничего не ответив, Джейн разбила кружку о лоб мужа. От удара у того образовался глубокий, в полдюйма, порез. Брызнула, а потом потекла струей, впитываясь в ковер, кровь. Он стоял неподвижный, как статуя, и не издавал ни звука. Кружка выпала у нее из рук.

— Попробуй еще хоть раз обвинить меня в этом, — повторила она дрожащими губами.

— За что ты меня ударила? — выговорил наконец Джим голосом, в котором изумление смешивалось с тоской и горечью.

— В следующий раз последишь за своим языком! — выкрикнула Джейн, отступая при виде такого количества крови.

— Да что я такого сказал? — взмолился он. — Объясни мне или кому еще, что я сказал.

— Поделом тебе, — отрезала она.

Дейв усадил Джима на стул. Артур сходил в посудомоечную и смочил под краном чистый носовой платок. Сэм пока держался, но, казалось, вот-вот ноги у него подогнутся. Артур плеснул ему в лицо холодной водой, и он несколько оживился. Потом Артур прижал влажный носовой платок ко лбу Джима, испытывая необычное и радостное ощущение оттого, что вновь оживает, как если бы все то время, что прошло после драки с армейскими, он пребывал в безвоздушном пространстве. Да, говорил, он себе, ты с тех пор и не жил вовсе и только теперь очнулся, готовый преодолеть любые преграды, победить любого мужчину или женщину, которые попадутся на пути, весь мир перевернуть, если начнет слишком уж досаждать, перевернуть и разнести на куски. Треск стекла, разбивающегося о лоб Джима, звучал и звучал в его сознании.

 

Глава 15

Родился бунтарем, бунтарем и помрешь. Другим быть ты просто не можешь. И даже не пытайся спорить. Да и хорошо быть бунтарем, это самое лучшее: ты словно всем показываешь, что пытаться тебя нагнуть — дело пустое. Фабрики, биржи труда, страховые компании — благодаря им (во всяком случае, так они утверждают) мы дышим и держимся на плаву, но на самом деле это мины-ловушки, и если не смотреть в оба, то они тебя проглотят, как песок засасывает человека в пустыне. Фабрики выжимают из тебя пот до смерти, биржи заговаривают до смерти, страховщики и налоговики тянут деньги из кармана и обирают до смерти. А если после всего этого свинства в тебе еще теплится хоть какая-то искорка жизни, тебя призывают в армию и убивают. А если хватит ума откосить от армии, погибнешь под бомбежкой. Да что там говорить! Это не жизнь, если только не прижать эту гнусную власть, не позволять ей больше совать тебя мордой в грязь, хотя, по правде говоря, не очень-то много ты можешь сделать, разве что изготовить динамит да разнести на куски эти очкастые рожи.

Со всех трибун кричат: «Голосуй за меня, делай то, делай это», но за кого бы ты ни проголосовал, кончается все одним и тем же, потому что в любом случае ты получаешь власть, которая обклеит всю твою физиономию гербовыми марками, за которыми собственной руки не увидишь, и, больше того, тебя заставляют принимать все это, чтобы и дальше можно было продолжать делать свое дело. Тебе ввинчивают это в мозг, в позвоночник, в череп, пока не решат, что только помани, и ты сорвешься с места.

Но вот мой станок — старинный, верный товарищ, он заставляет меня думать, и у всей этой публики выходит большая промашка, потому что я знаю, что я не один. Однажды свистнут, а мы не побежим, как овцы, в загон. Однажды хлопнут в ладоши и скажут: «Да ладно, ребята, чего там, становитесь в очередь и получите свои денежки. Мы не хотим, чтобы вы голодали». А может, мы, некоторые из нас, готовы поголодать? И вот тут-то все беды и начнутся. Может, кому-то захочется поиграть в футбол или порыбачить в затоне Грэнтхэм-Кат? Толстопузый гомик из профсоюза попросит нас не мутить воду. Сэр Гарольд Мочпуз посулит большущую премию, когда все устаканится. Главный инспектор Попкорн скажет: «Не бузите ребята, не болтайтесь перед воротами». Парни во фраках и котелках скажут: «У этих ребят есть телевизоры, есть на что жить, есть всякие советы, фонды, пиво, у некоторых даже есть машины. Это мы их осчастливили. Так чего же им еще нужно? Эй, уж не пулемет ли там заработал или это просто выхлоп машины?»

Бах-бах-бах-бах-бах-бах-бах-бах-бах! Хотелось бы надеяться, что я этого не увижу, ан нет, куда мне деться, я ведь из тех козлов, что хотят оттрахать весь мир, и что же в этом удивительного — ведь мир хочет сделать с нами то же самое.

Артур официально стал молодым человеком Дорин. В этом было некоторое преимущество: ведь если не восставать постоянно против правил любви и не смешивать их с правилами войны, остается сокрушительная мощь власти, против которой можно выставить свое белое костистое плечо, остаются тысячи установок, принятых для того, чтобы на них плевать и, стало быть, нарушать. Каждый человек — враг самому себе, и только на таких условиях — условиях борьбы — можно достичь мира с самим собой, и единственное приемлемое правило, способное стать оружием в твоих руках, — это хитроумие. Нет, не то слезливое, сопливое хитроумие, что хуже смерти, но энергичное, с кулаками, хитроумие мужчины, который проработал весь день на фабрике и имеет четырнадцать фунтов в кармане, которые готов спустить, как ему заблагорассудится, в выходные; мужчины, мечущегося между одиночеством и полуосознанными жизненными установками, что, томясь в неволе, пытаются вырваться наружу.

Выстаивая пожизненную вахту за станком, Артур доводил себя до безумия мучительными внутренними спорами с самим собой. Кровавая рана на лбу Джима и испуганное, с плотно сжатыми губами лицо Джейн в рождественскую ночь воочию, как при мгновенной вспышке света, показали ему, что, если мужчине суждено одержать победу в поединке, осторожничать почти не приходится (и в то же время он думал, что если бы женщина, любая женщина, ударила его так, как Джейн ударила Джима, то ей бы не поздоровилось). Победить — значит выжить; а выжить, притом что в тебе еле теплится жизнь, и значит победить. Жить, ощущая почву под ногами, не значит, как он впервые полностью осознал, идти против собственного, глубоко укорененного упрямства — например, неудержимого желания смести врагов, ползающих, точно муравьи, по перекладине большой буквы П (Правительство). Кроме того, это значит приятие добра и радостей жизни, как ему уже приходилось делать, только в более жесткой форме, пока все то же Правительство не разнесло тебя в пыль или пока радость не обернулась печалью.

Погожим воскресным утром в начале марта, когда солнце согревало землю, еще недавно ощущавшую холод снежного покрова, а воздух был прохладен и свеж, он встретился с Дорин на окраине города. Народа вокруг почти не было — обеденное время кончилось совсем недавно. На Артуре был костюм, рубашка со стоячим воротничком, галстук и черные башмаки, а Дорин, уже ждавшая его, не сводя глаз с автобусной остановки, где он должен был появиться, надела светло-коричневое пальто и воскресные дополнения в виде чулок, элегантных туфель и кофты из тонкой шерсти.

Он пересекал дорогу — высокий, стройный, с коротко подстриженными, аккуратно зачесанными назад светлыми волосами, одна рука в кармане брюк. Они договорились погулять: Дорин хотела, чтобы это было в городе, Артур — за городом.

— Слушай, — настаивал он, — я и так целыми днями торчу на фабрике, дай мне хоть в воскресенье немного подышать свежим воздухом. К тому же я вообще ненавижу город.

В том, что ее заманивают в пустынные поля, Дорин смутно почувствовала некоторый подвох, однако же уступила. Шагая рядом с ней, Артур думал о необычности их свиданий, об отсутствии опасности, которая ощутимо подстерегала его, когда он встречался с Брендой или Винни. Сейчас свидания перестали быть настоящими экспедициями, когда за каждый угол надо сворачивать с максимальной осторожностью, в каждом пабе искать возможность тактического отступления в случае засады, каждый шаг по темной улице под руку с Брендой делать с трепетом. С Дорин ему всего этого не хватало — настолько, что всякий раз, отправляясь с ней на прогулку, при приближении к углу он чувствовал, как его охватывает возбуждение, и на какое-то время умолкал, пока угол не оставался позади и не приходило двойственное чувство разочарования и облегчения, когда выяснялось, что путь свободен.

День тянулся бесконечно, высоко в небе плыли редкие облака, и все вокруг ласкало взгляд. По обе стороны сельской дороги пробуждались к жизни липы: острые, еще не раскрывшиеся почки готовы были насладиться весной и блестели, как изумруд, уже настолько свежие, чтобы утолить любую жажду. Отсюда, с дороги, последние дома окраины казались тусклыми и разбросанными наугад, словно это было дело рук какого-то полоумного.

Дорин взяла его под руку, и они свернули туда, где церковь Стрелли рассекала вьющуюся поверху тропу надвое: один рукав тянулся через поля к Илкстону, другой — в сторону шахт Кимберли и Иствуда. Артуру всегда было хорошо за городом. Он вспомнил своего деда-кузнеца, у которого были дом и кузня в деревне Воллатон. Фред часто брал его туда с собой, и те поездки четко отпечатались в памяти Артура. Воду там доставали из собственного колодца, сами выкапывали в огороде клубни картофеля, яйца брали буквально прямо из-под курицы и зажаривали с беконом, и ты сам выбирал, откуда отрезать кусок свинины, засоленной и свисающей с крюка в кладовке. Тот дом давно сровнялся с землей, уступив место натиску новых, свежевыкрашенных строений, разлившихся по полям, точно красные чернила по зеленой промокашке.

Они медленно приближались к Илкстону по узкой каменистой тропинке, с одной стороны ограниченной низким забором, а с другой зарослями бирючины, и лишь изредка перебрасывались парой слов. Там, где дорога стала пошире, они свернули к Трауэлу. Артур, всю жизнь болтавшийся в этих краях летними вечерами после школьных занятий или работы, знал здесь каждый уголок, каждую тропку и полянку. Они подошли к дому, где, судя по тому, что было выставлено в окнах, торговали шоколадом и фруктовой водой. Ему уже приходилось здесь бывать, шины его велосипеда были знакомы с каменистым покрытием этой дорожки, его подбрасывало и несло здесь юзом по пути на рыбалку к Ирвош-кэнал, и он часто притормаживал у этого самого окна купить что-нибудь поесть.

Дорин съела плитку шоколада и выпила бутылку лимонада. Хозяйка вспомнила Артура и, отыскивая его любимый сорт шоколада, лукаво поинтересовалась:

— Что, сегодня рыбалки не будет?

— Попробуй с орехами и изюмом, цыпленок, — предложил он, поворачиваясь к Дорин. — Тебе понравится. Нет, какая рыбалка, — это уже хозяйке. — Не видишь, что ли, я за девушкой ухаживаю. — И в подтверждение потрепал Дорин по плечу.

— Ах, ухаживаешь? — воскликнула хозяйка. — Ну, в таком случае рыбам волноваться не о чем.

Артур расплатился, и она закрыла окно.

— А на рыбалку, думаю, еще найдется время, — сказал он.

Они ступили на подвесной мост и облокотились о перила.

— Я знаю короткий путь назад, — сказал он. — Об автобусе можно не думать.

Его рука обвилась вокруг ее талии, и они смотрели на темно-зеленые камыши, росшие всего в нескольких футах. Вряд ли это можно было назвать даже ручьем, скорее небольшим рукавом протекавшего неподалеку канала. Здесь было довольно мелко, вода казалась совершенно неподвижной, и в ней отражались облака. Они стояли в молчании. Никого рядом не было видно. Ладонь его скользнула по ее спине и остановилась на теплой шее. Он попытался поцеловать ее. Она отвернулась.

— Никто не смотрит. — Он крепко прижимал ее к себе и, глядя вниз на воду, на гладкую поверхность, где в неподвижной прозрачной тишине изящно скользили мелкие рыбешки, все глубже погружался в грустные раздумья. Бело-голубое небо отражалось в воде очертаниями островов, и погружение в их недра казалось загадочным и бесконечным, рыбы проплывали сквозь немыслимые бездны и расселины кобальтовой голубизны. Артур не сводил глаз с прекрасной земной чаши бездонных вод, пытаясь постичь каждую заводь и каждую мель, пока, подобно тишине вокруг, внутри его тоже не установилась тишина, которую не могла нарушить ни единая частица его тела или сознания. В воде их лица не были видны, они сливались с тенями рыб, сновавших посреди стреловидно тянущихся вверх камышей и раскинувшихся лилий, сами же они растворились в водной стихии, словно были ее частью, словно их плоть, когда они погрузятся в воображаемые глубины, ощетинятся острыми когтями мира, более напоминавшими клыки, словно все это им, изгнанникам, давно уже было известно, и теперь они хотят вернуться туда, — а тени их уже там, — и мирные неизведанные глубины манят и манят их, призывая продолжить путь.

Но ни о каком продолжении не было и речи. Рано или поздно тебя просто затягивает в воронку, независимо от того, хочешь ты этого или нет. На поверхности воды возникла зыбь, она разбежалась концентрическими кругами, а потом пришли в действие вневременные силы, и произошел взрыв. И все струйки растеклись и исчезли близ берега, в зарослях камыша.

— Я устала, — нарушила тишину Дорин.

— Пошли. — Артур взял ее за руку и вывел на дорожку.

Срезав, как он и обещал, путь, они вышли к самому уединенному за весь этот день месту, и, влекомые убийственной и неудержимой страстью, легли на землю подле живой изгороди.

По завершении очередного субботнего киносеанса он заявил, что, прежде чем идти к ней домой, хорошо бы выпить кружку пива. К тому же, рассудительно заметил он, на улице дождь и под крышей паба посидеть будет совсем недурно. Но ведь можно поехать на автобусе, возразила она, в нем уж точно не промокнешь, на что он ответил, что не выносит очередей — любых.

— В жизни не стоял в очереди, — заявил он, — и сейчас не собираюсь.

— Но ведь это всего пять минут, — раздраженно бросила она.

— Это слишком долго. К тому же я ведь сказал, кажется, что хочу пива.

— А что, без пинты никак? — Защищаясь от холодных иголок дождя, она подняла воротник пальто. — Поехали ко мне, там тепло. Мама приготовит нам ужин.

В нем взыграл дух противоречия.

— Я хочу выпить пинту, — упрямо повторил он. — И не вижу в этом ничего дурного.

— Ну а я вижу. Ты слишком много пьешь.

— Ничего подобного. С тех пор как мы вместе, я пью вдвое меньше прежнего. Так что не надо мешать мне выпить пинту-другую, когда захочется.

В пабе было накурено и шумно.

— Хорошо, но только одну, — сказала она, входя внутрь.

— Почему бы и тебе не выпить чего-нибудь? — предложил он.

Она остановилась на имбирном с лимонадом, но сесть за столик отказалась, заявив, что в таком случае он не уйдет отсюда до закрытия.

— Ты что, стараешься держать меня на коротком поводке? — засмеялся он. — Ведь мы же еще вроде не женаты.

— Верно, даже не обручены, — насмешливо подтвердила она.

— Так ведь мы и знакомы-то всего несколько месяцев.

— И ты считаешь, что все это время ухаживал за мной? — Она сделала гримасу. — Что ж, кое-кто, может, и назовет это ухаживанием, но я — нет.

— Даже последние две недели? — поддразнил ее он.

— Свинья! — не сдержалась она. — Ты теперь постоянно мне этим в лицо тычешь.

Он повернулся к ней и негромко рассмеялся:

— Знаешь, мне нравится на тебя смотреть, когда ты вот так споришь со мной и ругаешься.

— Лучше бы ты слушал, что тебе говорят, как все остальные, — огрызнулась Дорин.

— Да я бы слушал, если бы не любил тебя.

— Любил! — воскликнула она. — Ты вообще не знаешь, что такое любовь.

— Верно, дорогая, знаю я немного. Но все же немного побольше твоего.

— Нет, ты чокнутый, — покачала головой Дорин, — просто ненормальный.

— О господи, — покачал головой Артур, — и вся эта суета только из-за того, что мне захотелось выпить пинту, а тебе не удалось настоять на своем. Ты бы лучше на себя посмотрела, как ты пьешь свое имбирное. Любой решит, что ты родилась в трактире. Да, если бы я не любил тебя, постыдился бы прийти сюда вместе с тобой.

Она прикусила губу и сердито посмотрела на него.

— Любой подумает, что мы уже женаты, — выпалила она, — такие вещи ты говоришь и так себя ведешь. Все по-своему делаешь.

— А разве ты этому не рада? — требовательно спросил он все в той же небрежной, столь раздражающей ее манере. — Разве тебе это не нравится? А ведь это единственное мое право, которое я буду отстаивать всегда, и тебе это известно.

— О господи, — вздохнула она, — будь мы где-нибудь еще, я бы тебе голову разбила, честно.

— Бьюсь об заклад, Дорин Грэттон, так бы оно и было. Но и за мной бы не заржавело, и это тебе тоже известно, так?

— Ну, и много бы ты с этого получил? — уже помягче проворчала она и, вспомнив, что он говорил про радость и про то, что ей якобы по душе, добавила: — Да, кстати, кто тебе сказал, будто мне это нравится? И уж в любом случае не благодаря тебе, можешь быть уверен.

— А кому же еще? Мне-то уж не ври. Ты что, забыла, как говорила мне, что тебе это нравится? Прям не знаю, всегда скажешь что-нибудь, а потом выясняется, что имела в виду совсем другое.

Она замолчала и не пыталась возражать, когда он заказал себе очередную кружку пива. Он предложил ей сигарету, она отказалась, и он закурил сам, с нажимом чиркнув спичкой по коробку.

— Ты думаешь, что ты петух в курятнике, — продолжала она, имея в виду: «Дай срок, и я приберу тебя к рукам, можешь не сомневаться».

Повернувшись, чтобы выбросить спичку в урну, Артур заметил сидевшего рядом мужчину в военном мундире. Мужчина был высок и хорошо сложен, по-солдатски приятен на вид, хотя лицо его, особенно на фоне черных волос, казалось слишком красным — вскоре оно сделается и вовсе багровым, — а усики над бледными губами были подстрижены слишком коротко. Фуражку он бросил на стойку, рядом с пивной кружкой. Окинув Артура взглядом, достаточно долгим для того, чтобы оба узнали друг друга, мужчина отвернулся.

— Ты сегодня один или с приятелем? — бросил Артур.

— Кто это? — потянула его за руку Дорин.

— Тебе-то какое дело? — презрительно фыркнул военный, и лицо его мгновенно утратило какую-либо приятность.

— Если ты все еще ищешь приключений на свою задницу, давай выйдем, — предложил Артур. — А ты не беспокойся, — повернулся он к Дорин, — это мой старинный приятель.

Военный продолжал неподвижно сидеть, облокотившись спиной на стойку, только сдвинул брови и опустил веки, словно слегка перебрал.

— Ничего я не ищу, — наконец сказал он, явно смущенный ледяным взглядом Артура.

— О чем это ты? — неожиданно высоким, испуганным голосом спросила Дорин. — Какой он тебе приятель?

— Предупреждаю, — говорил Артур, — если будешь нарываться на неприятности, ты их получишь.

Никогда он не извинится, и я никогда не извинюсь. Не будь он солдатом. Так же и я потел за станком и думал, как бы запастись динамитом и взорвать мэрию. Но нет, он всего лишь безмозглый ублюдок. Не понимаю, что Винни нашла в этом несчастном уроде. Фунт ставлю, что у него с ней не получается. Угощу его, пожалуй, пинтой пива.

— Выпей со мной, приятель, — предложил он.

— Спасибо, не стоит, — отказался военный.

— Да ладно тебе, — дружелюбно настаивал Артур, — выпей. — Он заказал две кружки, одну ему, другую себе, и сосуды тут же появились на стойке. Военный подозрительно посмотрел на свой, словно это была чаша с ядом.

— Будь здоров. — Артур поднял кружку. — Выпьем, приятель. Я женюсь на той неделе.

Военный вышел из оцепенения, сказал: «Ну что ж, удачи в таком случае» — и залпом опорожнил кружку.

Они сели в автобус, идущий на окраину города, и промолчали всю дорогу, словно пассажиры самолета, впервые поднявшиеся в воздух и так напуганные полетом, что боятся хоть слово вымолвить. В какой-то момент, уже когда они, выйдя из автобуса и направляясь к дому, огибали холм, она спросила:

— Так что же это все-таки за солдат?

— Я же сказал тебе, старинный знакомый, — ответил он. — Служили вместе. — И замолчал.

Они прошли через сад к черному входу и поднялись на низкое крыльцо, зажатое между ящиком с углем и туалетом. Артур проследовал за ней на кухню, где пахло газом и выстиранной одеждой. В гостиной было неубрано. Живи я здесь, все было бы иначе, подумал Артур. Через всю комнату, по диагонали, была натянута веревка, на которой сушилась одежда, а на буфете и каминной полке были беспорядочно разбросаны старые рождественские открытки, фотографии, щетки для волос, часы без стрелок и пачки сигарет. Старый, двадцатилетней давности транзистор, издававший какие-то звуки с крышки буфета, мать Дорин выключила сразу при их появлении. Стол был накрыт к ужину: заварной чайник с чашками, сахарница, кружка молока, хлеб, сыр и несколько ножей с вилками.

Миссис Грэттон сидела у камина, читая газету, напротив нее, у ведра с углем, устроился индиец из Бомбея с зажатой в ладонях сигаретой. Мать Дорин была глуха и носила очки, на вид Артур дал ей лет пятьдесят и все никак не мог понять, что такого нашел индийский друг в грузной некрасивой женщине с поредевшими и поседевшими на висках волосами. За все то время, что Артур приходил в этот дом, индиец ни разу не заговорил с ним, просто кивал — судя по всему, по-английски не знал ни слова. Мать Дорин сообщила, что он работает на машиностроительном заводе и через три года рассчитывает вернуться в Бомбей, скопив тысячу фунтов, а там, где он живет, такая сумма — миллиардное состояние. На индийце был комбинезон, куртка и вязаная кепка, которую в присутствии Артура он снял лишь однажды — поднимаясь следом за миссис Грэттон в спальню, — и тогда обнаружилось, что он совершенно лысый. Бомбейцу было лет сорок, он отличался приятной, на свой индийский манер, наружностью, но Артуру не нравился. Он все время молчал, разглядывая картинки в журнале, и медленно, задумчиво вертел в пальцах сигареты, так и не донося их до рта. Время от времени миссис Грэттон отрывалась от газеты и что-то живо ему говорила — что именно, он не понимал, но делал вид, что понимает, и в ответ либо ворчал что-то, либо кивал, либо произносил то или иное слово на своем языке, которого она не знала.

Миссис Грэттон сложила газету и подала ужин. При этом она не вынимала сигареты изо рта и, поглядывая на них поверх очков, двигалась по комнате так медленно и неуклюже, что Артур удивился, как это ей удалось так аккуратно разложить приборы и подать еду всего за десять минут. Ни ему, ни Дорин есть не хотелось. Молча жуя хлеб с сыром, они поглядывали друг на друга, и, когда мисс Грэттон отворачивалась, Артур сразу же начинал подмигивать Дорин, а когда индиец опускал голову — подносил к носу растопыренные пальцы.

— Твоя мать целый вечер не отрывается от газеты, — громко, не боясь быть услышанным, сказал Артур. — Она что, медленно читает или рассматривает объявления?

— От слова до слова читает, — ответила Дорин. — Газеты ее интересуют гораздо больше, чем книги.

Миссис Грэттон подняла голову. Острый взгляд подсказал ей, что они о чем-то разговаривают.

— Что это вы такое говорите? — с любопытством спросила она.

— Я говорю Артуру, что ты любишь читать объявления в газетах, — повысила голос Дорин.

— Ну да, они такие интересные, — лаконично бросила миссис Грэттон.

Привлеченный разговором индиец — Артур ни разу не слышал, чтобы в этом доме его называли по имени, словно никто не взял на себя труд поинтересоваться хотя бы, как его зовут, — поднял голову и улыбнулся.

— Заблудшая душа, — сказал Артур Дорин, улыбнувшейся индийцу в ответ.

— Что? — переспросила миссис Грэттон.

— Заблудшая душа, говорю! — прокричал Артур.

— Да не заблудшая вовсе, — возразила миссис Грэттон. — Все с ним в порядке. Он хороший малый.

— А имя у него есть? — повернулся Артур к Дорин.

— Есть, наверное, но мы все зовем его «Чамли», потому что это ближе всего к тому, как он сам себя назвал, когда мы спросили, как его зовут. Верно, Чамли? — окликнула она индийца.

Тот повернулся и посмотрел на нее так, словно она старалась выведать у него какой-то секрет, потом снова отвернулся к огню.

— Он совсем не сердится, — пояснила Дорин, наливая Артуру очередную чашку чая. — Он любит, когда мы говорим о нем.

— Вид у него какой-то одинокий, — сказал Артур, так, словно это действительно его волновало.

— Да нет, — пожала плечами Дорин, — они с мамой вполне ладят. И жизнь у него совсем недурная.

— Ну а мне он кажется одиноким, — повторил Артур. — Ему бы домой, в Индию, вернуться. Я всегда могу сказать, когда парню одиноко. Молчит ведь все время, видишь? А это значит, скучает по друзьям.

— У него есть мама, — сказала Дорин.

— Это не то, — возразил он, — совсем не то.

Покончив с едой, они остались сидеть за столом, продолжая разговаривать. Артур ждал, пока Чамли и миссис Грэттон уйдут спать, освободят площадку и можно будет остаться наедине с Дорин, которая все более неохотно участвовала в разговоре — похоже, нетерпеливо ждала того же, что и он.

Чамли поднялся, снял кепку, подставил лысый череп ярко горящим лампам и направился к двери. Миссис Грэттон уловила в комнате какое-то движение, ее газетный щит зашелестел и опустился.

— Я скоро, милый, — проворковала она.

— Хотелось бы надеться, — вполголоса проворчал Артур.

Они слышали, как Чамли медленно поднимается по лестнице. Миссис Грэттон продолжала упрямо читать газету, словно решила просидеть тут всю ночь. Артур протянул зажженную сигарету Дорин, закурил сам, разломал спичку на насколько частей, разложил их вокруг тарелки и принялся щелчками направлять в центр стола, туда, где лежал кусок сыра. Дорин снова спросила его про солдата, с которым они встретились в пабе.

— Ладно, слушай, — сдался он, — да, мы служили в одной части. Как-то раз он проштрафился, и это я его подставил. Иначе не мог, потому что рядом был офицер. Он получил семь суток губы. Вскоре после того, как он отсидел свое, мы встретились в городе, он мне все припомнил, мы подрались и с той поры перестали быть такими уж добрыми приятелями. Но это давнее дело, сейчас, думаю, все забыто. Он хороший малый, и мы, бывало, весело проводили вместе время до этого случая. Теперь сама понимаешь, почему мы так сцепились при встрече. — Он расцвечивал повествование о совместных приключениях все новыми подробностями, и в конце концов серьезность, которую Артуру удалось, хоть и не сразу, придать своему голосу, убедила ее в правдивости его рассказа.

Миссис Грэттон дочитала газету до последней страницы. На ней печатались новости спорта, а уж они-то, подумал Артур, ее точно не интересуют.

— Слушай, — спросил он у Дорин с великолепно разыгранным равнодушием, — а твоя мать не решает кроссворды? Потому что если решает, то это затянется до четырех утра.

— Нет, как-то раз попробовала, но отказалась: у нее глаза болят из-за этих черно-белых квадратиков.

С облечением выслушав ответ, Артур увидел, что миссис Грэттон скользит взглядом вверх-вниз по газетной полосе. Чамли был наверху один уже двадцать минут. Когда же она, черт побери, поднимется и уйдет, наконец, подумал Артур. Так и до середины ночи просидит. Он прихлопнул севшую ему на запястье муху. Услышав звук удара, миссис Грэттон подняла голову, затем вновь вернулась к чтению. Нет уж, мрачно подумал Артур, я все равно ее пересижу, пусть хоть до утра здесь остается. По улице проехала машина.

— Это фургон с рыбой и жареной картошкой, в город возвращается, — сообщила Дорин.

Было без четверти одиннадцать. Сверху донеслись нетерпеливые шаги Чамли, в чулках разгуливавшего по спальне.

— Сейчас уйдет, — сказала Дорин.

Но не тут-то было. Ну вставай же, поднимайся, ради бога, взмолился про себя Артур. Матери становятся на удивление несообразительными, когда дело доходит до таких вещей. Ну, чего сидишь?

В одиннадцать миссис Грэттон встала и сложила газету.

— Ну что ж, — сказала она, глядя на них обоих. — Я пошла спать. Ты тоже не задерживайся, Дорин.

— Ладно, мам. Не больше десяти минут. Да и Артуру пора. Ему до дома далеко идти.

— Это уж точно! — прокричал Артур. — Сейчас ухожу.

— И не беспокойся, мам, я, пока не лягу, сама вымою посуду и уберусь здесь, — сказала вслед матери Дорин.

Дождавшись, пока на верхней лестничной площадке скрипнула разболтавшаяся доска, Артур привлек ее к себе и крепко поцеловал:

— Я уж думал, она никогда не уйдет.

— Ну, так ты ошибался, — укоризненно произнесла Дорин, отстраняясь от него. Она убрала с кушетки одежду и газеты, чтобы им с Артуром ничто не мешало целоваться, — это был субботний ритуал, установившийся за последние несколько недель, после чего мягко оттолкнула его, поднялась и сказала: — Ладно, давай сделаем вид, что ты ушел.

— Все та же старая шутка, — проворчал он, следуя за ней через посудомоечную к задней двери.

Дорин громко стукнула задвижкой и с натугой проговорила:

— Ну что же, Артур, покойной ночи.

— Покойной ночи, цыпленок! — проорал он так, что, верно, вся округа проснулась. — До понедельника.

Дверь закрылась с таким грохотом, что содрогнулся весь дом, и Дорин надеялась, что при всей своей глухоте мать его услышит. Артур, никуда, естественно, не выходивший, на цыпочках последовал за Дорин в теплую, уютную, хорошо освещенную гостиную.

— Не шуми пока, — прошептала она ему на ухо.

Он закурил сигарету, откинулся на спинку кушетки и, негромко насвистывая что-то, с облегчением вытянул свои длинные ноги. Дорин тем временем убирала со стола и мыла посуду в кухне, производя негромкие, но отчетливые звуки, которые, как она надеялась, отдаваясь наверху, помогут матери погрузиться в сон или хотя бы убедят ее, что дочь внизу занимается своим делом и никто ее не отвлекает.

Она вышла из кухни, сняла фартук и прислонилась к столу. На ней было темно-зеленое платье, которое так соблазнительно подчеркивало ее грудь и изгибы стройной фигуры, что Артур не удержался и сказал:

— Никогда не видел тебя такой красивой.

Она улыбнулась и села рядом с ним на кушетку. В комнате было тепло от все еще тлеющего в камине угля.

— Я люблю тебя, — негромко сказал он, бросая недокуренную сигарету в огонь.

— И я тебя люблю, — откликнулась она, но как бы между прочим.

— Я хочу жить с тобой. — Он положил ей ладонь на плечо.

— Хорошо бы. — На сей раз она широко улыбнулась.

— Сколько, говоришь, тебе лет? Хотя вообще-то, черт возьми, какое это имеет значение?

— Скоро двадцать исполнится.

— А мне двадцать четыре. Тебе будет хорошо со мной. Ни о чем беспокоиться не будешь.

Она просияла и, беря его за руку, негромко произнесла:

— Никогда не забуду нашу воскресную прогулку, как мы смотрели на воду около Коссала, а потом пошли в поле.

— Но ты понимаешь, о чем я только что говорил? — сурово спросил он.

— Конечно.

Они замолчали. Артур погрузился в себя, в голове у него кружились вопросы и ответы, его не удовлетворявшие, он вел последние бои давней войны с самим собою и в то же время чувствовал, что вот-вот прозвучат первые выстрелы нового вооруженного столкновения. Но на сердце у него было легко, он ощущал свободу и уверенность, прокладывая дорогу куда более прочную, нежели те, которыми хаживал раньше. «Напился я, что ли? — подумал он. — Да нет, трезв как стеклышко».

Они сидели рядом так, словно в этот момент мир избавил их от всей своей тяжести и заставил онеметь от изумления. Но это чувство тут же улетучилось. Артур прижимал к себе Дорин с убийственной силой, словно стремился покорить ее дух в первой же короткой схватке. Но она отвечала с не меньшей силой, также желая взять верх. Положение было патовое, но они облегчение черпали в том важном решении, которое только что приняли одновременно. Он негромко говорил ей что-то, она в ответ кивала, даже не пытаясь вникнуть в смысл его слов. Да Артур и сам не понимал, что говорит: и передатчики, и приемники куда-то исчезли, и они бросились в разверстые глубины земли.

 

Глава 16

Весенним воскресным утром он сидел на берегу канала в укромном месте, где старая ольха клонится к воде, напоминая едва стоящего на ногах старика, которого нетерпеливо подталкивает сзади крепкий молодой дубок. Он выпрямился и поправил нейлоновую леску на стремительно вращающейся катушке. Неподалеку лежали рюкзак, куртка, пустой сачок, велосипед и две жестянки червей, которых он заблаговременно накопал у себя в саду. Сквозь облака пробивались солнечные лучи, позволяя земле дышать и вознося к небу запахи почвы. Пели птицы. Его внимание привлек беззвучный, почти незаметный всплеск воды. Он встал, сделал шаг вперед и резким движением забросил удочку.

Чуть ниже по берегу возился со снастями другой одинокий рыбак, но Артур знал, что они друг другу не помешают, даже не поздороваются. Здесь тебя никто не потревожит, ты охотник, мечтатель, сам себе хозяин и в любой день, когда с неба не льет дождь, на несколько часов отрешаешься от всего на свете. Как сказал армейский капрал, лучшие мысли приходят в голову, когда сидишь в уборной. А когда в тишине и покое удишь рыбу, так и еще лучше.

Он отхлебнул чая из фляги, закусил сэндвичем с сыром и, немного отодвинувшись от воды, принялся внимательно наблюдать за красно-белым поплавком, до середины утопленным в воде под ольхой, — нельзя пропустить то мгновенье, когда поплавок вдруг вздрогнет, свидетельствуя о поклевке. Что касается его лично, то поклевка уже состоялась, и с этим придется бороться всю оставшуюся жизнь. Когда рыбина оказывается у тебя на крючке, ты тоже в известном смысле оказываешься у нее на крючке, и то же самое бывает, когда тебе приходится поймать что-то еще, будь то корь или женщина. Всё и всех на свете так или иначе ловят, а если кого-то еще не поймали, то это значит, что они на пути к тому, чтобы быть пойманными. Уже в момент рождения, в ту минуту, когда ты являешься на свет и издаешь первый крик, тебя пленяет свежий воздух. Потом тебя связывает, набрасывает аркан на шею фабрика, далее подвешивает за задницу к крюку женитьба. В общем, ты в основном подобен рыбе: плаваешь себе спокойно в воде, размышляя, как хорошо, что тебя все оставили в покое, делаешь все, что тебе заблагорассудится, и ни о ком не думаешь, как — блямс! — в тебя впивается большой крючок, и ты пойман. Сам себе в том не отдавая отчета, ты проглотил больше, чем способен переварить, и эта наживка остается с тобой до конца дней твоих. Для рыбы это означает смерть, но для человека все может сложиться не столь печально. Может, наоборот, это начало чего-то лучшего в жизни, чего-то такого, что даже не казалось тебе возможным, когда твои алчущие челюсти смыкались на жизнетворной наживке. Артур понимал, что еще не проглотил ее, только облизнул и нашел приятной на вкус, что еще может выплюнуть надкусанный пирог. Но ему этого не хотелось. Если жить, отказываясь от любой наживки, покачивающейся перед тобой, то это не жизнь. Все одинаково, никаких перемен, и не с чем бороться. Жизнь будет скучна, как стоячая вода. Будешь слишком хитер — погубишь себя. И хотя наживка таит в себе опасности, вечно не замечать ее нельзя. Артур засмеялся при мысли о том, что он-то наживки наглотался по уши и даже наполовину переварил ту кашу, которая, бесспорно, уже принесла ему — так или иначе — немало хлопот.

От пристального наблюдения за поплавком Артура начало клонить в сон. Вчера он пробыл с Дорин до двух ночи. Они говорили о том, что поженятся через три месяца, когда, по словам Артура, у него скопится недурная сумма денег, около ста пятидесяти фунтов, а если считать возврат по налогам, то, может, и все двести. Ну что ж, сказала Дорин, этого должно хватить, тем более что миссис Грэттон уже предложила им жить у нее, сколько захотят, за половину арендной платы. Когда Чамли уедет, ей будет одиноко. Артур подтвердил, что с миссис Грэттон он уживется, потому что будет хозяином в доме. А если начнут возникать конфликты, снимут квартиру где-нибудь еще. В общем, прикидывал Артур, все вроде складывается удачно, лишь бы война не началось и не возникли экономические проблемы, из-за которых снова введут карточную систему. Или голод, или чума, которая выкосит половину Англии, землетрясение, которое расколет ее на две части и разрушит города, наконец, бомба, взрыв которой положит конец жизни на земле. Но не стоит слишком уж предаваться таким мыслям, особенно если у тебя есть планы на будущее и ты собираешься получить от жизни нечто совсем другое. А ведь так оно и есть, думал он, жуя травинку.

Артур воткнул удочку в землю и встал, чтобы размяться. Зевнул со вкусом, почувствовал, что ноги подгибаются, затем мышцы напряглись, а потом расслабились. Его высокая фигура резко выделялась на фоне изгибающегося берега канала и окаймляющих его кустов и деревьев. Он потер ладонью обветренное лицо, провел ею по пухлым губам, векам, под которыми скрывались серые глаза, низкому лбу и коротко подстриженным светлым волосам, потом поднял голову и посмотрел на небо, где серые облака перемежались с голубыми разрывами. Он почему-то улыбнулся увиденному и сделал несколько шагов по тропинке, поросшей бечевником. Совершено забыв о застывшем в воде поплавке, остановился у кустов помочиться и, уже застегивая брюки, увидел, что поплавок бешено подпрыгивает, словно внезапно ожив и стремясь вырваться из воды.

Артур бросился к удочке и начал вытягивать леску, методично наматывая ее на катушку. Руки его действовали умело, и леска вытягивалась так быстро, что само это движение было незаметно и судить о нем можно было лишь по утолщению и расширению нейлоновой нити на катушке, где он выравнивал ее ногтем большого пальца, чтобы, не дай бог, в нужный момент не запуталась. Рыба выскочила из воды, сверкая боками и извиваясь на конце лески; он крепко обхватил ее ладонью и снял с крючка. Заглянул в стеклянно-серый глаз, в коричневый зрачок, где трепетал страх — весь страх прожитой жизни и весь страх перед надвигающейся смертью. В этих глазах он увидел зеленый сумрак поросших по обеим сторонам ивами каналов с их неподвижной гнилой водой, увидел ужас и стремление уцепиться за остатки жизни, трепещущей подобно возникающим вокруг маленьким немым водоворотам. Куда, интересно, подумал он, отправляются рыбы после смерти? В их глазах отражается мерцание прожитой жизни, а еще — память о хитроумных кривых и закруглениях движущихся теней, от камыша к камышу, когда они разгоняют мелюзгу и сами становятся жертвами преследования со стороны более крупных рыб. Артур почувствовал, как по всему чешуйчатому тельцу рыбы, от головы до хвоста, пробегают волны надежды. Он снял ее с крючка и бросил в воду. Сверкнула серебристая чешуя, и рыба исчезла.

Даю тебе еще один шанс, сказал он про себя, но если ты или кто-нибудь из твоих друзей еще раз попадетесь на крючок, то все, занавес упал. Поплавок снова запрыгал, но теперь Артур не торопился, сидел, выжидая. Теперь это была война, и эту рыбу он хотел принести домой — либо поджарить на сковородке, либо скормить коту. Всего-то обычная наживка, а забота для нас обоих. Я насадил на крючок самого жирного червя, так что не обессудь, когда эта острая штуковина вопьется в тебя.

Ну а моя забота — это каждодневная война до самого конца жизни. Зачем делать из нас солдат, когда мы и так солдаты, до мозга костей? Сражаемся с матерями и женами, хозяевами и бригадирами, копами, армией, правительством. Не одно, так другое, не говоря уж о работе и о том, как мы тратим заработанное. Да у меня, что ни день, сплошные заботы, потому что заботы всегда были и всегда будут. Родился пьяным, женился слепым, заброшен в этот странный, безумный мир, прошел через пособия по безработице, войну, когда на стенных часах болтается противогаз и каждый вечер воют сирены, а ты, покрытый струпьями, гниешь в бомбоубежище. Восемнадцатилетним тебя затягивают в мундир, а когда отпускают на волю, ты снова потеешь у станка, зарабатывая на лишнюю пинту, перепихиваясь в выходные с женщинами, прикидывая, чей муж нынче вышел в ночную смену, работая до изнеможения, до каши в мозгах и боли в спине, и все ради денег, которые каждый понедельник утром тянут тебя на фабрику.

И тем не менее это хорошая жизнь и хороший мир, не надо только жаловаться, и даже если ты знаешь, что этот огромный мир ничего еще о тебе не слышал, ты уверен, что со временем услышит и ждать теперь осталось не так уж и долго.

Поплавок запрыгал еще более яростно, чем раньше, и с широкой ухмылкой Артур начал наматывать леску на катушку.