У северных берегов озера Сабин, в краю тростниковых болот и кипарисовых чащ, в междуречье Сабина и Натчеза лежит узкая полоса земли. Она как бы раздвигает обе реки и по мере расширения плавно переходит в холмистую гряду. Порой кажется, что природе вздумалось немного почудить и как бы провести границу между двумя большими государствами.

Темный непроходимый лес стеной встает на правом берегу Сабина. Заросли, ощетинившиеся колючками, преграждают путь человеку, лишь оленю и койоту дано иногда немного углубиться в них. Почва выстлана густым ковром вьющихся стеблей. В этом предательском великолепии нет-нет да и мелькнет пятнистая чешуя гремучей змеи, подстерегающей диких голубей, пересмешников и белок. Извечный сумрак рассеивается лишь в редких просветах, и тогда можно увидеть нагромождения гниющих стволов, поваленных частыми в этих местах торнадо. Это буйство дикой природы достигает своей высшей степени у поросшей болотными кипарисами низины, но на другой оконечности болот принимает уже не такой страшный вид. И заблудившийся кормщик мог бы подумать, что по мановению волшебной палочки попал в один из самых сказочных уголков Мексики, где развесистые мирты и роскошные лириодендроны сменяются темно-зелеными купами мангров, а на изумрудном бархате холмов серебрятся ветви платанов и хлопковых деревьев.

Весь лес подобен огромному шатру, испещренному соцветиями жасмина и увитому дикой лозы, которая взбирается по стволу до самой вершины, падает вниз, чтобы оплести другое дерево, и так переходит с мирта на мангр, с мангра на магнолию, с магнолии на папайю, образуя необозримый зеленый кров.

В самих же низовьях Натчеза, где он впадает в озеро, взору открываются густые рощи пальметто, шелестящих на ветру своими широкими листьями.

Над ручьями и протоками повсюду возвышаются кипарисы и мангры. Ветры не достигают этого прелестного уголка, но продолжительные ливни в так называемое зимнее время приводят к такому паводку, что задают немало работы щедрому солнцу летнего сезона, когда зловонные сумерки тропического леса наполняются ревом и криками зверей.

По осени же эти места можно принять за райский уголок. Воздух кажется золотым от солнца, которое садится за гребень лесов на восточном берегу Натчеза. В небе — ни облачка. Вся природа испускает какой-то бальзамический аромат. Тишина изредка нарушается трескучим криком попугаев и свистом пересмешника или плеском водоплавающих птиц, в изобилии гнездящихся у берегов Натчеза.

Так вот, на узкой тропинке, которая словно по своей воле и милости вилась между упомянутыми рощами пальметто и лесом, там, где немного расступаются деревья, маячила фигура девушки.

Она добежала до вывороченного с корнем платана и прислонилась к его сучьям, чтобы перевести дыхание. Это была индианка лет двадцати с весьма привлекательным и даже благородным лицом.

Прекрасная линия лба, черные глаза, изящный рисунок губ, — в этих чертах отражалась ее свободная и веселая душа, но, если судить по римскому носу и горделивой осанке, ей нельзя было отказать в решительности и самостоятельности.

Наряд ее в равной степени отличался и простотой, и вкусом. На ней было безрукавное платье из калико, доходившее чуть ли не до лодыжек. Волосы ее, как у большинства индианок не спадали длинными прядями, а были стянуты в узел и заколоты на затылке изящным гребнем. Золотые серьги и браслеты, полусапожки из кожи аллигатора, изукрашенные ярко-красной инкрустацией, довершали ее облик. К бедру она прижимала большую порожнюю корзину. Походка девушки была такова, что ее не назовешь ни ходьбой, ни бегом. Можно сказать, что индианка шла вприпрыжку, но через каждые десять-двенадцать шагов она останавливалась, оглядывалась и устремлялась дальше.

Во время одной такой короткой передышки у выворотня она крикнула:

— Роза, где же ты? — и двинулась навстречу другой девушке, которая, по всей видимости, не могла угнаться за подругой. — Куда же ты делась, Роза?

Стоящая перед ней девушка едва-едва вышла из детского возраста. Темно-карие тоскующие глаза, нежность всего ее облика не померкли бы перед самой богиней любви. Светло-русые волосы волнами спадали почти до пояса. Темно-зеленый шелк охватывал стройную фигурку. Мокасины были ярко-красного цвета, на шее — платок белого шелка. В руке — соломенная шляпа.

Это была та самая Роза, с которой мы познакомились пять лет назад на постоялом дворе «У индейского короля». Она ласково смотрела на подругу, но в глазах стояли слезы. Обе расплакались.

Индианка принялась утешать:

— Сердце Канонды для несчастной Розы.

— Верная моя Канонда, — прошептала девушка и вновь залилась слезами.

— Скажи своей Канонде, что гнетет твое сердце? Смотри, вот эта рука носила Белую Розу, когда она была еще маленькой. За эти плачи держалась она, когда переправлялись через большую реку. Канонда — след Белой Розы, Канонда сторожит Розу, как лань своего олененка. Но вот она стала большой, как стала Белой Розой окони. Так почему ее сердце закрыто? Скажи Канонде, что тебя печалит?

— Разве ты не знаешь? Белой Розе есть чего страшиться.

— Вождя Соленого моря? Это он причиняет тебе боль?

Роза побледнела и отступила назад. Потом закрыла лицо руками и разрыдалась. Индианка обняла Розу и отвела в тень. Немного помолчав, она заговорила взволнованно:

— Тропа девушки окони — печальная тропа. Когда воины уходят на охоту, мы день-деньской скучаем в вигвамах или ковыряемся в земле. Если бы я была мужчиной!

— А Эль Золь? — с грустной улыбкой спросила Роза. — Канонде не надо печалиться.

Индианка одной рукой зажала ей рот, а другой в сердцах погрозила.

— Да, — сказала она, — Эль Золь — большой вождь, и Канонда обязана ему жизнью. Она будет готовить ему пищу и ткать одежду. С легким сердцем она последует она последует за ним. Скоро Эль Золь придет в вигвам окони, и Канонда ласково прильнет к его уху. Он вождь, и мико не будет глух к его словам. Мико отправит назад дары, что прислал вождь Соленого моря, Белой Розе не видать его вигвама.

Роза недоверчиво покачала головой.

— Разве Канонда не знает своего отца? Буря может согнуть тростинку, но не серебряный ствол. Она может вырвать его с корнем, но не согнуть. Мико смотрит на вождя Соленого моря глазами воина, а не девушки. Он обещал ему Розу, но твоя бедная сестра скорее умрет, чем…

— Нет, нет! Роза не должна умереть. Эль Золь любит Канонду, и мико знает, что он более сильный воин, чем вождь Соленого моря.

— Слышишь! — воскликнула вдруг Роза, обернувшись к реке, откуда доносился отдаленный шум. — Что это? Аллигатор? Или медведь?

Звук несколько ослабел. Но все еще был слышен.

— Канонда! Ты опять вздумала охотиться на водяного гада?

Но индианка уже метнулась в тростник. Розе ничего не оставалось, как последовать за ней. Доносился шум и плеск, одновременно что-то яростно шлепало по илистому берегу. Затем все стихло.

Задыхаясь от усталости, Роза продралась сквозь тростник к самой реке, где и увидела свою Канонду: индианка стояла между двумя высокими деревьями, росшими прямо из воды.

— Канонда! — с горьким упреком крикнула Роза, когда услышала предсмертный хрип аллигатора, — он все еще молотил хвостом по прибрежному илу. — Зачем ты мучишь меня? Роза не хочет терять сестру! Ты не мужчина! Твое ли дело охотиться на водяных гадов?

— Ты лучше посмотри! — индианка показала на глубокую рану на шее аллигатора и гордо взмахнула окровавленным ножом. — Я вонзила его по самую рукоятку! Дочь мико окони знает, как поразить водяного гада. Не то что этот, — добавила она презрительно. — Канонда — всего лишь слабая девушка, однако она может научить бледнолицего юношу, как надо расправляться с водяными гадами.

— Бледнолицего юношу? — переспросила Роза. — Как он сюда попал?

Индианка молча показала на лодку, стоявшую в тростнике: Канонда увидела его в тот момент, когда он сделал несколько шагов к берегу и вдруг зашатался. Если бы не подоспела она, он бы попросту упал в воду. Канонда подхватила его и вытащила на берег.

Чужеземец обессилел от потери крови, сочившейся из бедра, — аллигатор нанес ему серьезную рану. Заметив это, индианка со словами: «Твой бледнолицый брат искусан водяным гадом», сорвала с шеи Розы платок и столь же проворно принялась рвать пучки травы и прутья. Затем, сломав о колено ствол молоденькой пальмы и содрав с нее кору, нащипала несколько нежных волокон. После чего подошла к незнакомцу и, первым делом, наложила ему на бедро жгут из волокон. Потом приладила пучок травы и обвязала рану платком. Все это заняло у нее считанные секунды.

— А теперь нужны твои руки, сестра, — сказала она Розе.

Канонда подхватила раненого под мышки сзади и с помощью Розы понесла через заросли. Насколько легка и неуследима в движениях была она минуту назад, настолько же нетороплива и основательна теперь, когда переносила чужеземца в его лодку. Наклонившись к Розе, она прошептала ей несколько слов, и Роза мгновенно побледнела. Они наклонились к раненому. Жизнь, казалось, покидала его. Землистый цвет лица, впадины глаз и щек говорили о том, что ему пришлось терпеть голод и лишения, быть может, не одну неделю. Он более напоминал выброшенный на берег труп, нежели живого человека. Выбеленные морской пеной волосы жесткими прядями спадали на лоб, одежда выгорела на солнце. И все же он производил впечатление совсем юного человека. И черты его лица, хотя страдания их изменили, не были лишены привлекательности.

— Наш бледнолицый брат приплыл в каноэ вождя Соленого моря. Но он не похож на его воинов.

— Наверное, он из тех, кого они называют матросами, — предположила Роза.

— Нет, — уверенно возразила Канонда, — посмотри на его руки, они едва ли сильней моих. Ладони нежны, как у девушки. А как они пожелтели от морской воды!

— Так, может быть, это гонец?

Индианка снова покачала головой.

— Сама посуди: он приплыл из Соленого моря в большое озеро, которое пьет воду из наших рек, но он не сумел провести каноэ через заросли. Водяного гада он принял за гнилую корягу и наступил на него, а тот вонзил в него свои зубы. Твой бледнолицый брат бежал от вождя Соленого моря.

Канонда сказала это с такой убежденностью, будто сама сопровождала чужеземца во время его скитаний.

— А не думает ли Канонда, что ее бледнолицый брат замерзнет холодной ночью или погибнет от лихорадки? Хотя ни ей, ни ее родичам он не сделал ничего плохого.

— Моя сестра говорит, как бледнолицая женщина. Но Канонда — дочь мико, — заносчиво возразила индианка, но тут же лицо ее посветлело, и она поспешно добавила:

— Канонда поможет Розе заступиться за бледнолицего брата. Однако сначала давай спрячем его в большом дупле.

Девушки снова подняли раненого и понесли его в сторону частокола пальметто. Это стоило им огромного труда. Белая Роза, как подкошенная, упала на землю. У Канонды еще хватило сил прислонить юношу к поваленному стволу, после чего она тоже рухнула на траву.

Последние лучи солнца еще скользили по верхушкам деревьев, а в нижних ветвях уже густел сумрак, когда Роза, как уговорились, разбудила Канонду. Индианка живо вскочила на ноги, и вскоре девушки углубились в лес.

Вот они остановились возле гигантского дерева. Мертвый ствол, увитый диким виноградом, образовал у основания причудливое подобие пещеры, в которой могло бы поместиться десятка два человек. Тщательность, с какою пещера была прибрана, равно как и близость источника свидетельствовали о том, что здесь во время охоты нередко ночуют индейцы.

Канонда осторожно вошла внутрь пещеры и, убедившись, что она пуста, через минуту вернулась. Девушки поспешили к старому кипарису и, собрав целые охапки испанского мха, покрывающего его сучья, понесли их в пещеру, чтобы устроить там постель. Индианка притащила ко входу несколько гнилых стволов: ночью сюда мог наведаться медведь или ягуар.

Вскоре раненый был опущен на довольное мягкое ложе. Индианка нагнулась к юноше и прошептала:

— Всякий раз, как только тьма окутает землю, канонда будет приходить к своему брату и смачивать его рану бальзамом.

Ее слова остались без ответа. Если бы не его слабое дыхание, юношу можно было бы счесть покойником.