ПРЕДИСЛОВИЕ

История Великой войны… Героизм на фронте, самоотверженность труженика в тылу. А все вместе — титанический, победный подвиг советского народа.

Были среди самых разнообразных героических свершений те, что сразу же становились известными повсюду. Им посвящались картины и скульптуры, пьесы и кинофильмы, повести и романы. Но были и те, что вершились неприметно, в стороне от людской молвы. Знали о тех подвигах лишь немногие. И годы, десятилетия, проходя, не приносили их героям известности и славы, вполне и давно заслуженной. По разным причинам — скажем так.

Книга «НИГ разгадывает тайны» повествует как раз о таком, до поры мало кому известном, подвиге, совершенном группой советских военных инженеров, представителей Артиллерийской академии имени Ф. Э. Дзержинского, действовавших по заданиям Артиллерийского Комитета и Главного артиллерийского управления. Таким образом, раскрывается еще одна страница минувшей войны, рассказывающая об истории необычной разведки, полной риска и опасности, самоотверженности и мужества.

…В тридцатые годы ощутимо нарастала угроза агрессии против нашей страны. Фашистская Германия и ее союзники, а также Англия, Франция, США, усиленно готовясь к войне, совершенствовали вооружение своих армий, боевую технику. Учитывая эти агрессивные приготовления, наше государство вынуждено было отвлекать силы от мирного строительства. Вот почему в те же годы партией и правительством, всем советским народом так много делалось во имя усиления нашей обороны.

Ускоренными темпами шла подготовка кадров военных специалистов. Ускоренными темпами велись и разработки новых видов вооружения, боеприпасов, военной техники.

Основные образцы нашей военной техники и вооружения были на уровне новейших мировых образцов, а многие превосходили их. Общеизвестны предвоенные достижения советских авиаконструкторов, создателей лучших в мире танков. Что касается артиллерии, этого истинного «бога войны», то и она в тридцатые годы активно совершенствовалась и развивалась. Замечательные советские конструкторы В. Г. Грабнн, И. И. Иванов, Ф. Ф. Петров, Б. И. Шавырин создавали оригинальные артиллерийские орудия различных калибров, мощностей и назначений. В. И. Рдултовскому принадлежит честь создания высокоэффективных снарядов разных видов, надежнейших взрывателей. Благодаря героическому труду рабочих оборонной промышленности, инженеров, техников, в войска поступали все более совершенные орудия и боеприпасы, заменяя устаревшую и изношенную материальную часть. Повышались огневая мощь советской артиллерии, ее дальнобойность, скорострельность и меткость.

К концу тридцатых годов наша армия получила такие выдающиеся образцы орудии, как 152-миллиметровая пушка-гаубица, 122-миллиметровая гаубица, признанная затем лучшим орудием второй мировой войны, противотанковая 45-миллиметровая пушка и многое другое. К началу 1939 года Красная Армия имела почти в четыре раза больше артиллерийских орудий, чем всего пять лет назад.

Но наряду с развитием и модернизацией советского вооружения необходимо было проникать и во вражеские военные секреты, чтобы овладеть ими, отработать способы защиты от них, а заодно учесть все наиболее рациональное, конструктивно новое, технически передовое. Особенно возросла такая необходимость, когда началась Великая Отечественная война. И вот тут уж без отваги и мужества, без риска, сочетавшегося с точнейшим, скрупулезнейшим расчетом, обойтись было невозможно.

Именно такая деятельность выпала на долю наших специалистов, скромно и непритязательно назвавших себя «НИГ», то есть научно-исследовательская группа. И не более того.

Представьте себе военного инженера, раздобывшего в прифронтовой полосе, а то и прямо на месте недавнего боя, образец, скажем, вражеского снаряда, отличающегося какой-то необычностью и новизной. Прежде всего только специальные знания, обостренное чутье нового, особая реакция могли позволить выбор именно этого образца снаряда. Ну а затем, чтобы проникнуть в его конструкцию, секрет, его требовалось разобрать, проанализировать. Но ведь он совершенно неизвестен! А что, если этот снаряд уже вылетел из ствола орудия, но по каким-то причинам не взорвался? А если это бомба или мина с уже взведенным часовым механизмом? Какова в таких случаях доля риска, а точнее, уже не доля, а просто риск? И это лишь отдельные варианты дерзкого поиска членов НИГ, поиска, остававшегося тем не менее глубоко научным, инженерным, полностью лишенным авантюрности и бравады. Недаром за все время существования и деятельности НИГ никто из ее членов ни разу не был даже серьезно ранен, не говоря уже о более трагических последствиях их предельно опасной работы. Ведь истина «Сапер ошибается только один раз» имела к группе самое прямое отношение.

И вот настала пора обнародовать фамилии этих славных патриотов, профессионалов своего дела в высшем смысле. Коллектив академии имени Ф. Э. Дзержинского гордится тем, что эти люди принадлежат к плеяде ее ветеранов. Книга об их подвигах — это еще одно повествование о слагаемых победоносно закончившейся исполинской битвы советского народа за свободу и независимость Отечества и одновременно — предостережение на будущее.

Кандидат исторических наук

генерал-лейтенант В. С. ОРЛОВ

«…НЕРАЗУМНО ИЛИ ДАЖЕ ПРЕСТУПНО ПОВЕДЕНИЕ ТОЙ АРМИИ, КОТОРАЯ НE ГОТОВИТСЯ ОВЛАДЕТЬ ВСЕМИ ВИДАМИ ОРУЖИЯ, ВСЕМИ СРЕДСТВАМИ И ПРИЕМАМИ БОРЬБЫ, КОТОРЫЕ ЕСТЬ ИЛИ МОГУТ БЫТЬ У НЕПРИЯТЕЛЯ».

В. И. ЛЕНИН

 

Глава первая. СВЕРХСЕКРЕТНЫЙ СНАРЯД

— Спецслужбами англичан перехвачен секретный приказ Гитлера. — Генерал Снитко, положив на стол лист бумаги, испытующе глянул на двух военных инженеров, которых только что срочно вызвал в свой кабинет. — Он предписывает: ни в коем случае не допускать попадания к русским новинок вооружения и боеприпасов «при выравнивании линии фронта», как они теперь изволят выражаться. Особенно это относится к противотанковым снарядам.

Военинженер 2 ранга Клюев — худой, с впалыми щеками — казался внешне спокойным, даже бесстрастным, хотя — Снитко это знал наверняка — уже обмозговывал услышанное. Военинженер 3 ранга Борошнев — курносый, небольшого роста человек — слегка подался вперед, в карих глазах вспыхнули огоньки живого интереса.

Взглянув на него, Снитко подавил мимолетное желание улыбнуться и снова заговорил сухим, официальным голосом:

— Раз по фашистской армии отдан такой приказ, наша задача — новинки эти заполучить, тайны их раскрыть. Вам ясно?

— Так точно, товарищ генерал, — по-уставному ответил Клюев.

— Вот вы, Алексей Игнатьевич, — обратился генерал к нему, — как раз и возглавите группу. Пусть в ней пока только четверо, мы постараемся ее расширить. Задачи у вас важнейшие, их поставил начальник артиллерии.

— Сам Воронов? — переспросил Борошнев.

— Генерал-полковник Воронов, — продолжал Снитко, — приказывает непрерывно следить зa развитием артиллерии гитлеровских войск и их союзников. Требуется выявить и раскрыть всю систему вражеского вооружения и боеприпасов, досконально изучить ее сильные и слабые стороны. Сложность задач понимаете?

— Так точно, — откликнулся Клюев, — они же вытекают из самой роли артиллерии в войне!

— Вот именно. Членам группы придется и по фронтам поездить, разыскивая секретные новинки, и разряжать фашистские боеприпасы, чтобы выявить их конструкцию, их свойства… Словом, все-все! Начальник артиллерии распорядился в срочном порядке готовить выставку образцов ваших будущих находок. Он придает ей большое значение и приказывает открыть не позднее Дня Красной Армии. Управитесь?

— Должны, товарищ генерал, — ответил Клюев и прикинул: «До двадцать третьего февраля оставалось, примерно, две недели. Всего две недели!.. Но ведь еще ничего нет…»

— Да уж, пожалуйста, постарайтесь, — мягко, но настойчиво сказал Снитко и повернул свою широколобую гладко выбритую голову к Борошневу.

— Вам, Владимир Алексеевич, придется немедленно выехать в командировку в район Можайска, в расположение пятой армии. Отступая, фашисты бросили в окрестностях города сотни орудий и минометов, тысячи снарядов и мин. Сориентируйтесь, выявите новшества и доставьте их. Учтите — это район боевых действий, там небезопасно…

Когда Клюев и Борошнев, выйдя от генерала, спускались по лестнице, Клюев сказал:

— Запомним нынешний день — седьмое февраля, суббота. Это день рождения нашей группы.

— Интересно получается… В прошлом году после окончания академии я все лето проторчал в Можайске, на нашей базе: занимался разрядкой трофейных боеприпасов. Тогда из Испании, с Халхин-Гола поступали… Был там техник — Серебряков. Вы его, конечно, знаете. На редкость аккуратный, опытный! Многому я у него научился. И вот теперь — опять в Можайск… Занятно!

Между деревьями мелькало, катилось огненным колесом низкое солнце. Такое красное, словно сработано было из чистой меди, той, что идет на специальные ведущие пояски для снарядов. Опалившийся за день снег превратился в слюдяную корочку, то тревожно вспыхивавшую багряным отблеском, то угасавшую от синих теней деревьев. Кое-где рыжели комья мерзлой, развороченной разрывами земли.

У самой дороги стояла корявая береза, обросшая древесными грибами. Из глубокой трещины в ее стволе торчал кривой осколок мины, а снег вокруг был обсыпан зелеными ежиками — кусочками еловых лап, раздробленных, наверное, осколками все той же мины. Иссеченные, сильно пораненные ели, будто опасаясь новых бед, испуганно застыли чуть дальше.

Борошнев выпрыгнул из кузова попутной машины, потоптался, разминая затекшие ноги, и направился к домикам, в которых, как ему подсказали, размещались артиллерийские снабженцы пятой армии. Из сгущавшихся сумерек навстречу ему вышел коренастый полноватый командир. Он приостановился, чуть склонив голову к плечу, вгляделся в незнакомца и воскликнул:

— Володька! Какими судьбами?

И тут Борошнев узнал майора Выдрова, с которым учился в артиллерийской академии. Вспомнилось, как однажды гостеприимный Выдров затащил его, холостяка, в гости, познакомил с радушной женой, с маленькой дочкой, а потом потчевал, усердно и неутомимо…

— Да вот, по заданию арткома на ваш склад прибыл. Надо, понимаешь, всякие новые штуковины искать!

— Понятно… Мы и сами это знаем! По артснабжениям всех фронтов было передано распоряжение Воронова: обнаруживать все новое по части трофейных боеприпасов, артиллерийских приборов, вооружения, сообщать об этом по команде и по возможности переправлять в Москву. Но вот возможностей-то и нет никаких… Такие свирепые бои шли, что ты! Не до поисков было.

— Далеко немцев отогнали?

— Как же — далеко! Я тебе так поясню: база, где трофейные боеприпасы, — рядом со станцией Можайск. Ехать туда — через поле. Но учти: это поле обстреливается фашистами. Словом, днем и не вздумай там проезжать! Но это — завтра. А сейчас пошли со мной. Я тебя к дежурному отведу. Надо же оформить тебе допуск и предписание…

В штабе ему сказали, что, опасаясь всяких случайностей, многое отсюда уже вывезли: подогнали открытые платформы, погрузили и отправили в глубокий тыл, на крупнейшую трофейную базу.

К базе Борошнев подоспел, когда еще не рассвело. Большие хранилища, штабеля и просто россыпи трофейных снарядов проступали из белесоватой, сулившей студеный день мглы. Начинала мести поземка.

Часовые проверили допуск, и Борошнев направился к снарядам. «Вот и посветлело, — думал он. — Авось что-нибудь да и разыщу…»

Бока снарядов поблескивали инеем. Борошнев вытащил из кармана нехитрые свои инструменты, присел…

— Воздух!

И сразу же он услышал злобное хрипенье вражеских самолетов. Один за другим делали они разворот и устремлялись вниз, на бомбежку.

Часовые стремглав попадали в снег. Борошневу стало смешно: чего там ложиться, если от прямого попадания бомбы в склад взрыв будет такой, что в пыль все разнесет?

Запрокинув голову, он завороженно следил, как от брюха ближнего бомбардировщика отделилась черная капля. Вот она мелькнула, исчезла, и тут же близ полотна железной дороги грянул взрыв.

Тугой волной Борошнева швырнуло наземь. Когда очнулся — кружилась голова, звенело в ушах, тошнило. Дрожащей рукой черпнул он снегу, судорожно глотнул, лотом протер им лицо… Немного полегчало.

«Лихач! — корил себя Борошнев. — Ишь ты: под бомбами — в полный рост! Интересно ему, видите ли…»

Установленное неподалеку на позиции зенитное орудие сразу же открыло огонь по самолетам. Почуяв опасность, те набрали высоту и скрылись за лесом. Про себя Борошнев отметил: выстрелы зенитки оборвались как-то странно… Он встал, сделал несколько шагов. Подбежал посыльный.

— Товарищ военинженер! Вас начальник склада просит…

Артиллеристы привезли на склад восьмидесятипятимиллиметровую зенитную пушку. У орудия уже стояла группа командиров. Среди них оказался и Выдров.

— Володя, у них ЧП. Снаряд застрял в канале ствола. Выстрела не было. Решили, что это осечка капсюльной втулки. Еще раз — и опять осечка. Тогда резко открыли затвор — гильза вылетела, а снаряд там остался. Что делать?

Борошнев глянул в ствол, подумал немного.

— Значит, так. Или осторожно попытаться банником протолкнуть снаряд обратно, но это опасно, или снова зарядить — только взять гильзу с уменьшенным зарядом, отрезать у нее дульце и выстрелить.

Быстро притащили гильзу, подготовили ее, сунули в ствол, закрыли затвор. Выстрел! И все облегченно вздохнули.

— Теперь ясно, — сказал Борошнев, — снаряд оказался слабо закреплен в дульце гильзы. Чтобы подобных казусов больше не было, срочно проверьте патронирование остальных снарядов. Если качаются, проворачиваются, закрепите дульце гильзы кернением. А я об этом случае доложу начальнику артснабжения, как только вернусь в Москву.

Успокоенный Выдров сел в машину и уехал, а Борошнев вернулся на склад. Внимательно осматривал он каждый снаряд, тихонько перекладывал один за одним, интересуясь всем — внешним видом, маркировками, датами изготовления.

Поначалу работал напряженно, остерегался возможных каверз врага: а ну, как что-нибудь подстроено? И стал успокаивать себя мыслью — ведь не вражеский это склад! Когда, свозили сюда боеприпасы из разных мест, никаких казусов не произошло.

Кроме снарядов нашлись и «выстрелы». Так артиллеристы называют единые боекомплекты, состоящие из гильз с пороховым зарядом и снарядов, уже готовых к стрельбе. Ими Борошнев заинтересовался в первую очередь.

«Так… Вот это любопытно, — мысленно приговаривал он. — И вот это — тоже… И еще и еще… Э, да вы, голубчики, окончательно снаряженные… Только в орудия и суй! Как же я вас повезу? Не ровен час — и ахнете. Нет уж, давайте-ка вывинчу я ваши капсюльные втулки… Не заржавели? Нe примерзли? Ах, нет — ну и чудесно! Вот теперь поспокойнее с вами будет. А втулки ваши я и в кармане доставлю…»

Вспомнилось Борошневу, как в академии проходил он общий курс боеприпасов, изучая снаряды, капсюли, взрыватели. Вот почему потом, в Можайске, ощущалась уверенность. Да и Серебряков — несомненно, один из лучших техников академии — приучал к бдительности и педантизму при разборке боеприпасов. Только потом стало известно, что этот классный специалист всеми правдами и неправдами ухитрился в конце сорок первого уйти на фронт, где вскоре погиб.

Очень живо представил Борошнев и своего руководителя по курсу порохов профессора Тихановича: седовласого, с красивой бородой, похожего на Немировича-Данченко. Был профессор скрупулезен и строг, требовал все делать своими руками, до конца доводить самые неприятные и опасные исследования. После того как Тиханович убедился, что результаты сложных анализов образцов одного и того же пороха у Борошнева настолько точны, что совпадали трижды, то, удовлетворенно поглаживая бороду, изрек:

— Ну-с, молодой человек, вот вы и созрели даже для руководства лабораторией.

Когда Борошнев окончил академию, Тиханович поинтересовался:

— Где собираетесь служить?

— Кажется, намечен на Дальний Восток, — по-мальчишески радостно доложил Борошнев. — Я уже почти собрался: есть фотоаппарат и ружье.

— М-да, — улыбнулся Тиханович. — Фотоаппарат и ружье — это хорошо, но еще не все!

И вот все планы, наметки перечеркнула война…

Как же они — Тиханович, Серебряков — старательно готовили его… Как много ему дали… Как их школа ощутима — хотя бы вот сейчас в этом самом складе…

За день Борошнев отобрал десятка три выстрелов и снарядов. Уже вечерело, когда он вернулся к артснабженцам. И тут его ошеломили горестной вестью — еще засветло Выдров решил проскочить на машине поле и попал под обстрел. Сам погиб, шофер тяжело ранен.

Борошнев помрачнел. В ушах его еще звучал голос Выдрова: «…поле простреливается… И не вздумай днем там проезжать…» А сам понадеялся, знать, на то, что быстро смеркается, что повезет… Как же теперь его жена, маленькая дочка?..

И все же надо было торопиться с опасным грузом обратно в Москву. В самый центр столицы, на Китайский проезд, в здание Артиллерийской академии, где в большом сводчатом подвале ждет этот груз Клюев, а над подвалом — в своих кабинетах — генерал Снитко, начальник артиллерии Воронов, начальник Главного артиллерийского управления Яковлев.

Все теперь в одном здании: и артиллерийский комитет, и Главное артиллерийское управление… На нем большая мемориальная доска: «Ансамбль воспитательного дома. Построен в 1764–1780 годах…» Да, были здесь некогда и институт благородных девиц, и воспитательный дом для подкидышей. А теперь, пожалуй, в роли подкидышей выступает их новоявленная группа. Но они не такие безобидные, как прежние. Мало ли что они натворят в том сводчатом подвале!

…Когда началась война, из слушателей и преподавателей академии сформировали истребительный батальон. Пулеметным взводом, который на случай выброса вражеского десанта занимал оборону за Пахрой, командовал Клюев. А один из стрелковых взводов принял Борошнев.

Оказались в его взводе молодые ребята, в большинстве — выпускники гражданских вузов, к строевой службе почти неподготовленные. И Борошнев, со свойственной ему старательностью, наладил с ними занятия — изучение оружия, тактики, переползание, окапывание… Когда шестнадцатого октября их вызвали в академию, взвод рванул четким шагом сквозь осеннюю хмарь, мимо встревоженных москвичей, с мгновенно ставшей гимном Отечественной войны песней «Вставай, страна огромная…»

Пришли — а там уже и другие взводы. Узнали, что академия эвакуируется в Самарканд, чтобы в спокойной обстановке спешно готовить для фронта новые кадры артиллерийских командиров.

Добирались с большим трудом. Хорошо еще таким, как Борошнев, холостякам-одиночкам! А вот у Клюева, скажем, — жена и трое ребятишек…

После длительного, тяжелого маршрута добрались до Самарканда. Начались нормальные занятия в академии. И почти сразу же посыпались на имя начальства рапорты с просьбами направить в действующую армию. Авторов вызывали, распекали, доказывали, что они, готовя пополнение в артиллерийские подразделения, вносят свой вклад в будущую победу… Но рапорты с просьбой отправить на фронт не прекращались.

В самом конце сорок первого в Самарканд приехал из Москвы начальник одной из кафедр академии Константин Константинович Снитко. Известный ученый, профессор, доктор наук, генерал, он уже приступил к работе в артиллерийском комитете. И вот разыскал Клюева, которого хорошо знал по преподаванию и научной работе.

— Алексей Игнатьевич, — сказал тогда Снитко, — будьте готовы к возвращению в Москву. Там намечают создать при арткоме бригаду специалистов для исследования трофейных образцов боеприпасов и вооружения.

— А как с семьей? — спросил Клюев.

— Семья пусть остается здесь. Вы ведь там будете, можно считать, на военном положении. Итак, мне думается, для такой работы вполне подойдет пороховик Борошнев. Хороший химик и Попов, тот, что в сороковом кончил химфак университета, а потом попал к нам. Вы его должны помнить: он еще успел отлично поработать на кафедре взрывчатых веществ и тоже командовал взводом, составленным из слушателей…

В январе сорок второго с Клюевым, Борошневым, Поповым в Москву возвращался и полковник Филиппович, начальник исследовательского отдела академии, ставший надежным опекуном и помощником бригады, а затем научно-исследовательской группы: НИГ, как стали именовать ее в документах.

Прибыли, получили от арткома пропуска в здание академии. Обычные пропуска. Вот только в графе «Срок действия» было проставлено «До конца войны…».

«Поскорей бы до Москвы добраться, — думал Борошнев, возвращаясь из-под Можайска, — вызвать с вокзала грузовик и на Китайский забросить все это «добро»…»

Разномастный поезд — и вагоны, и теплушки, и открытые платформы — лениво, как казалось Борошневу, отсчитывал стыки. Окна вагонов заметала яростная, косая метелица — настоящая февральская. Давно ли мама говорила ему, маленькому: «Вьюги да метели под февраль полетели…» Мама, сестра — в Пашском районе, в двухстах километрах от Ленинграда, Вот, наверное, мучаются! Если бы пробиться к ним, повидать, помочь хоть немного…

Клюев встретил намерзшегося Борошнева радостно.

— Молодцом, молодцом, Владимир Алексеевич! Немало интересного доставили. Как же это вы ухитрились все поездом привезти?

— Да в поезде никто об этом и не знал, — улыбнулся Борошнев. — Опасности ведь никакой. Ну а если б начали бомбить, да попали — тогда один конец… Мы на платформу погрузили, закамуфлировали, и никаких разговоров не было.

— Хорошо, что так! Ну, будем разряжать, изучать, к выставке готовить…

— Макеты делать?

— Зачем? Это долго, хлопотно, да и не из чего. Мы просто распилим то, что вы привезли. Дадим настоящие, боевые снаряды — в разрезе.

— Не опасно? Пилить-то?

— На всякий случай водичкой сверху будем поливать, — усмехнулся Клюев. И тут же посерьезнел: — Разумеется, предварительно разрядим, обезвредим. Только вот ассортимент пока неширок… Осколочные да фугасные. Нет противотанковых. Главного нет! А я именно их жду. Начальство ждет.

— Почему так думаете, Алексей Игнатьевич?

— Да потому что они должны быть какими-то особенными… Еще году в тридцать шестом ходили слухи: появились, дескать, в Германии новые противотанковые снаряды, которые броню прямо-таки прожигают. Их поэтому и именовать стали — бронепрожигающие. Я долго поверить не мог в существование подобных. Но вот доставили в тридцать седьмом из Испании в академию фотоснимок — стоит танк, в борту у него торчит снаряд, наполовину вглубь ушел, а вокруг него застыли оплавления и брызги металла. «Видите, — говорят, — вот он и проплавил броню. Ну, если хотите, назовите не бронепрожигающий, а термитный».

— Термитный? Я как-то о таких уже слышал.

— Взялся один специалист за подсчеты и теоретически доказал, что никаким термитным составом, да еще за кратчайший срок, невозможно выплавить такое количество металла. Опять в тупик встали…

— А когда наши из Испании вернулись?

— Вот-вот, мы их с нетерпением ждали. В тридцать восьмом — как вы помните, академия наша еще была в Ленинграде — приезжал к нам Николай Николаевич Воронов — он в Испании носил кличку Вальтер… Выступал перед командным составом, доклад делал по поводу испанских событий.

— Где это было?

— В зале Дзержинского. Как сейчас вижу: двухсветный зал, по стенам — батальные картины кисти Рyбo, красные бархатные шторы. Вышел на трибуну высоченный, перетянутый портупеей Воронов, на груди — два ордена. И начал свой доклад. Много он нам тогда рассказал… И о возросшей роли артиллерии при обороне и наступлении. И о тактике борьбы с танками. И о боеприпасах. Вот только о новых противотанковых снарядах подробностей не сообщил… Наверное, тогда о них почти ничего известно не было.

— Неужели у нас не пробовали найти свое решение?

— Как не пробовали! Во главе с тем же самым Снитко искали. Перебрали самые различные взрывчатые вещества, даже особой мощности. Но прожигать, проплавлять броню и они не могли. На том и остановилось. А заблуждение насчет неких термитных снарядов продолжалось. Вот даже в «Красной звезде», если не ошибаюсь, шестнадцатого октября сорок первого статья была на второй странице. И в ней — то же самое про термитные снаряды… Так что, Владимир Алексеевич, голубчик, надо дальше искать!

…Склад трофейных боеприпасов. Глазам Борошнева предстал скорее не склад, а какая-то беспорядочная груда снарядов и выстрелов. Поле вокруг заметено снегом, и смерть трофейная — тоже вся потонула в снегу, возвышаясь причудливыми сугробами.

Подумал, подумал Борошнев, раздобыл метлу, деревянную лопатку и полез на эти сугробы. Размел один, раскидал с боков снег, начал снаряды ворочать. Подвернулись выстрелы — с ними надо поаккуратнее: ведь капсюльные втулки от нечаянного удара могут сработать за доли секунды.

За одним сугробом — другой, третий… Хоть и ветер студеный и снег колючий, а даже жарко стало от такой вроде бы дворницкой работы! От напряжения сводило руки, стали уставать глаза. Но подгонял, подхлестывал азарт: а вдруг в этом сугробе обнаружится то, что нужно найти? Или — в следующем?..

До самого заката, пока не навалились сумерки, проковырялся на складе Борошнев. Отобрал с десяток снарядов и выстрелов, но желанной новинки среди них не оказалось.

С этого склада — на другой. Та же самая картина. Затем — Белев, Сухиничи, Козельск. Много, много всего побросали фашисты! Но приказ Гитлера ими, видно, очень строго выполнялся. Не попадалась, не попадалась новинка! Правда, из каждой поездки Борошнев возвращался не с пустыми руками. Снаряды, выстрелы, мины отправлял в Москву на платформах и в машинах… Что полегче — вез сам в рюкзаке за спиной…

Первым за привезенные образцы принимался сам Клюев. Исследовался размер снаряда или выстрела, его данные, конструкция, чертеж… На долю Борошнева как специалиста-пороховика выпадали заряды: их вес, состав, физико-химическое исследование пороха…

Нашлись ему и помощницы, тоже опытные: сотрудницы центральной пороховой лаборатории Главного артиллерийского управления, оказавшиеся, к счастью, в Москве.

Первой к нему явилась маленькая, худенькая блондинка лет двадцати — двадцати пяти.

— Моя фамилия Зюзина, зовут Катя, — сказала она, поблескивая глазами, неожиданно живыми и веселыми на осунувшемся лице. — Как хорошо, что найдется мне дело по специальности! Я и подружку свою приведу, Пузикову. Мы вместе с ней лаборантками работали: как раз порохами занимались…

Так в академии появилась вторая Катя, совсем еще юная, прямо девочка. Клюев даже хмыкнул и нахмурился, увидев ее, — что это, мол, за детский сад? Но обе девушки оказались знающими, умелыми, расторопными. Лабораторию создали они, по сути дела, из ничего, раздобывая приборы и оборудование у знакомых, а то и просто выпрашивая необходимое, сами все монтировали.

Очень помогал им добрый гений нарождавшейся группы полковник Борис Алексеевич Рябиков. Где он только ухитрялся доставать нужные им вещи: ведь из Москвы эвакуировалась масса предприятий, институтов, учреждений? Клюев не знал, да и не вдавался в эти подробности. А Борошнев, вернувшись однажды из очередной командировки, буквально обомлел, когда ему сказали, что поведут в лабораторию.

— Какая еще лаборатория? Бросьте меня разыгрывать, — говорил он, поднимаясь по лестнице.

— Самая настоящая, пороховая.

И действительно, на столах стояли приборы, весы, различные емкости… Молодые лаборантки сияли улыбками и белоснежными халатами…

Сколько же потом навалилось на худенькие плечи этих двух девушек! Им пришлось произвести тысячи анализов трофейных порохов, установить их составы, раскрыть совершенно незнакомые рецептуры. Все это делалось в академии впервые, да, наверное, и в стране. Офицеров группы изумляло то, что обе Екатерины, уходя после очередного тяжелого дня в перепачканных, казалось, навсегда погубленных халатах, наутро являлись как ни в чем не бывало — наглаженные, чистенькие.

Мерзли девушки на своем этаже, дышали на посиневшие руки, отогревали их под мышками — как им, бедным, работать, если пальцы не будут гибкими, послушными? Но день за днем делали свое опасное и кропотливое дело.

День за днем… Так и подошла годовщина Красной Армии — двадцать третье февраля. В манеже во дворе и в помещении академии точно к этому дню открылась обещанная выставка. Члены НИГ смотрели на нее усталыми, но счастливыми глазами.

Первым пожаловало высокое артиллерийское начальство: это спустились вниз из своих кабинетов Николай Дмитриевич Яковлев и Николай Николаевич Воронов. Гигантская фигура Воронова возвышалась над всеми. Начальник артиллерии прошелся но всей выставке, опытным, все понимающим и замечающим взглядом осмотрел экспонаты в натуре и в разрезе, повернулся к Клюеву:

— Молодцы!

Яковлев, стараясь вникать в мельчайшие детали, долго расспрашивал Клюева и Борошнева.

А затем посетили выставку и два наркома. Один — боеприпасов. Невысокий, плотный, с круглой, как шар. выбритой головой, в кителе и галифе — Борис Львович Ванников. Во всей его повадке, в вопросах чувствовала опытнейший руководитель огромного производства. Второй — вооружения. Совсем еще молодой, лет тридцати с небольшим, в штатском аккуратном костюме — Дмитрий Федорович Устинов. Из-под кепки непослушно выбивалась золотистая шевелюра, и это придавало наркому студенческий вид.

Клюев был наслышан, что Устинов раньше директорствовал на ленинградском заводе «Большевик», отличался умением разобраться в сложнейших технических проблемах и ни на минуту не забывать о нуждах коллектива. Рабочие души не чаяли в своем молодом руководителе. Таким он остался и на наркомовском посту, трудился буквально день и ночь.

Побывали на выставке и полководцы. Члены группы встречали там, давая объяснения, и Георгия Константиновича Жукова. Ну а артиллеристы, артвооруженцы, даже представители партизанских соединений, специально прибывшие в Москву, — все непременно шли в Китайский проезд. С ними Клюев и его подчиненные даже проводили инструктивные занятия, обучали обращению с вражескими орудиями, минометами, боеприпасами.

А Борошнев вскоре снова отправился на поиски. На этот раз он поехал в глубь страны.

Нетопленый вагон… Иней на окне, иней по углам… А за окном бушевал март — то оттепелью, то морозами. Когда Борошнев добрался до базы, то увидел несколько эшелонов, заполненных боеприпасами. Они так и стояли на путях, неразгруженные — и открытые платформы, и закрытые. Видно, после потепления снова ударила стужа, и весь груз обледенел, выглядел страшноватым монолитом.

Поначалу местные власти запретили даже сделать попытку разобрать то, что было в эшелонах, боялись случайного взрыва.

— Я ведь специально приехал, — убеждал их Борошнев. — Это приказ командования! Вы будете отвечать за его невыполнение!

Наконец выделили ему место у леса, поставили вокруг оцепление.

Борошнев что-то рассчитывал, примеривался. А потом вооружился подручными средствами и стал тихонько тюкать по обледенелым глыбам, выдалбливая из них снаряды. То и дело невольно отдергивал руку: казалось, вот-вот угодит в капсюльную втулку выстрела или во взрыватель снаряда.

«Страшно? — спрашивал себя Борошнев. И мысленно приказывал себе: — Не должно быть страшно! Нельзя бояться! Надо дело делать, и все. Некогда о своих опасениях думать…» Но страх, мысли об опасности, крадучись, снова лезли в голову. И тогда он снова внушал себе: «И пусть страшно! Страх в моем деле — штука полезная. Не дает забыть об опасности, не позволит небрежничать, спешить. Вот и пускай помогает в работе…»

Наконец ему удалось вырубить изо льда и отобрать с десяток снарядов и выстрелов, которых на выставке еще не было. Потом он долго, обессиленный, сидел прямо на морозе и отдыхал. А рядом лежали такие неподходящие для действий с боеприпасами инструменты! «Вот расскажу в Москве — то-то смеху будет…» — взглянув на них, подумал Борошнев и вымученно улыбнулся.

Ему помогли погрузить отобранные и упакованные боеприпасы на платформу грузового состава, доставить до Казани и сдать груз в багажное отделение пассажирского скорого поезда. Как иначе быстро доставить?

В Москву поезд пришел поздно ночью. Багажный вагон разгружать не стали, и Борошнев, получив от сонного кладовщика квитанцию, предупредив, чтобы его багаж не передвигали, двинулся пешком по опустевшей Москве до Китайского проезда.

Уже робко забрезжил зябкий рассвет, когда Борошнев наконец доплелся до своего военного дома, до койки в сводчатом подвале. С наслаждением сбросил сапоги, растянулся на койке, не чуя ни рук ни ног, и тут же провалился в темную, бездонную яму, которую, как ему казалось, он все еще продолжал долбить, добывая незнакомые снаряды.

Проснулся от громких голосов, от топанья сапог.

— Ух ты! — удивился Борошнев, по-детски протирая глаза и потягиваясь. — Уже день вовсю? Вот это я разоспался… Стойте, ребята, а чего суматоха?

— А то, что продрых ты зверский налет, — объяснил ему оказавшийся рядом Попов. — Крепко бомбили, сволочи! Бомбы совсем близко от нас ложились. Уж не знаю, куда они метили — тут, в центре, много разных объектов… Но одна бомба прямо в наше здание угодила.

— Как — в наше?! — изумился Борошнев. — И взорвалась? Почему же я не слышал?

— Больно крепко спал, — ухмыльнулся Попов. — В том-то и дело, что не взорвалась. Представляешь, дура, на полтонны весом, пробила подъезд и глубоко ушла в грунт. Теперь ее выковыривать опасно: почва под зданием зыбкая.

— Надо же… Я ведь совсем поблизости спал и ничего не слышал! Ну, ладно. Пора уже к начальству. Машину мне нужно, пару солдат — и на вокзал, груз свой получать.

Отдавая кладовщику квитанцию, Борошнев предложил:

— Я вместе с вами пойду, помогу.

— Не положено, — буркнул тот.

— Да почему?

— Говорят, не положено — значит, не положено! Там еще утром грузчики натащили всего, теперь сам черт ногу сломит.

— Нет уж, я обязательно с вами пойду, — забеспокоился Борошнев и, не обращая внимания на ворчанье кладовщика, двинулся вслед за ним в глубь склада. Тут он обмер — грузчики действительно основательно ворочали здесь, и укупорка его багажа местами разрушилась: вполне отчетливо торчали головки снарядов и мин.

Увидев это, кладовщик побледнел и застыл на месте.

Борошнев кликнул солдат, те быстро вынесли из склада необычный багаж и погрузили его на машину. А кладовщик так и не вымолвил ни слова…

По весне из Самарканда прибыло пополнение: невысокий, щуплый лейтенант Мещеряков, отличный химик, знаток взрывчатых веществ, и крепкий, с непокорным зачесом, старший лейтенант Салазко, специалист по взрывателям.

Их вызвал Снитко, хорошо знавший обоих.

Мещерякова, выпускника Менделеевского института, он успел проверить в деле еще перед войной и был доволен его знаниями, его расторопностью в экспериментах. Очень нравилось генералу смотреть на руки Мещерякова — узкие, ловкие, ухватистые, с длинными, точно у пианиста, сильными пальцами. Когда молодой сотрудник академии с блеском завершил одну из работ, всегда суровый и строгий Снитко неожиданно улыбнулся и сказал:

— Честное слово, будь у меня дочка, выдал бы замуж за такого достойного юношу.

Холостяка Мещерякова позабавил этот странный комплимент, и он поведал о нем товарищам. Его стали шутливо поздравлять.

— Ну, Коля, сподобился…

— Это неважно, что дочки нет! Морально — уже можешь считать себя зятем генерала.

— Ты уж нам теперь составь протекцию!

Азартно увлекался делом и Салазко. В те годы у него была одна страсть — взрыватели. Фанатик — да и только! Причем фанатик, как водится, тенденциозный. Ему, например, ничего не стоило сказануть:

— Мура это все — пороха разные, взрывчатки… Барахло! А вот взрыватели — уникальные конструкции!

Тем, кто сомневался, он тут же карандашиком набрасывал схему действия простейшего взрывателя.

— Гляди! Вот — жало, оно колет капсюль-воспламенитель. Луч огня бежит, на его пути — пороховой усилитель или замедлитель. Луч огня — дальше, до капсюля-детонатора… Тут — детонация, и через ступень она обрушивается на взрывчатку. Но это я долго говорю, рисую. А ведь все действие — мгновение. Какой расчет, какая логика! Учти, речь идет о самом элементарном. А какие еще бывают взрыватели!.. Закачаешься! Пиротехнические, электрические, механические, гидростатические — это все дистанционные. Или неконтактные — оптические, акустические, магнитные… А какие еще будут!

Захватывающе боязно было смотреть, как Салазко бесстрашно колдовал, нагнувшись над столом, на котором россыпью лежали и целые взрыватели, и пружинки, и шарики, и мембраны… Не раз убеждались, что он способен разобрать даже взрыватель с часовым механизмом. Не случайно его и прозвали «часовых дел мастер». Прозвищем он гордился.

Весна сорок второго года… Значительная часть страны на западе была оккупирована. На Дальнем Востоке обстановка оставалась напряженной. Враждебную позицию занимало и правительство Турции. На границе с СССР было сосредоточено двадцать восемь турецких дивизии, предназначенных для вторжения на советскую территорию.

Все это благоприятствовало новым агрессивным замыслам гитлеровского командования. Сам Гитлер заявил пятнадцатого марта, что в течение лета сорок второго года русская армия будет полностью уничтожена. Не опасаясь вмешательства западных держав, фашисты полностью сосредоточили свои основные силы для решающих ударов в направлении Сталинграда и Кавказа.

Любитель поэзии Попов в день праздника женщин — Восьмое марта — прибежал в подвал возбужденный, размахивая свежим номером «Правды».

— Какие великолепные стихи Ахматовой опубликованы! Называются «Мужество». Послушайте!

Да, мужество, стойкость и отвага нужны были всем защитникам Родины. Нужны они были и коллективу НИГ — работы у него прибавлялось. Ведь фашисты к началу сорок второго года добились роста военного арсенала! На первом плане у них по-прежнему стояло производство наступательного оружия и необходимых для него боеприпасов. И это очень ощущалось на фронтах.

Все новые и новые образцы появлялись в сводчатом подвале. Глядя на них, Алексей Клюев невольно вспоминал свои мальчишеские годы в родной Одессе.

…Там, на пивоваренном заводе, работал его отец. А близ завода размещался склад боеприпасов. В годы гражданской войны он никем не охранялся, и ребятня тащила из него все, что можно было унести.

Отчаянные одесские пацаны менялись порохом, гранатами, швыряли порох в костры, устраивали на пустырях за городом взрывы… Не обходилось и без несчастных случаев. Сколько раз мальчишкам отрывало пальцы, выбивало глаза, калечило! Но байстрюков, как именовали их в Одессе, ничто не останавливало и не пугало.

Алеша Клюев сторонился таких жутких забав. Он очень хотел учиться, мечтал о морском торговом училище, где уже занимался его старший брат. Потом и Алеша попал в училище, очень старался, хотя было голодно и холодно, хотя вечно ныли обмороженные руки, а корка хлеба или таблетка сахарина были сказочным лакомством.

Ранняя смерть отца помешала дальнейшей учебе, и вся семья двинулась к Москве. Уезжая, Алеша твердо решил— никогда в жизни не связываться с порохами и взрывчатками. Откуда он мог знать, что судьба навсегда погрузит его в это дело, доведет до высших знаний и мастерства?..

Борошнев, не удовлетворенный своими поисками, собирался в новую командировку. Его вызвал к себе Снитко.

— Вы готовы?

— Так точно, товарищ генерал!

— Все, что нужно, получили? Вы, как солдат, должны получить боевое, вещевое и денежное имущество.

— Вещевое я получил: обмундирование первого срока, — ответил Борошнев, учитывая, что никакого другого обмундирования Снитко не признавал. — Боевое — тоже: наган и четырнадцать патронов к нему всегда со мной. А вот денежное три месяца уже не получал…

Снитко помрачнел. Потом снял трубку телефона и позвонил явно какому-то начальству, оставшемуся в академии:

— Вы почему задерживаете жалованье членам группы? У меня сейчас находится Борошнев, мы его направляем в командировку, а он без копейки. Безобразие! Если прикомандированная к академии группа, которая ведет важнейшую работу, вам не нужна, мы ее заберем в артком.

И вот начались склады оружия, брошенные врагом, с которыми до сих пор он не сталкивался. К ним надо было подходить по-особому: как ни поспешно отступали фашисты, а порой и попросту бежали перед натиском наших танков или атакой пехоты, после мощного артналета, они нередко ухитрялись устраивать какие-нибудь пакости.

…Целый дивизион немецких стапятимиллиметровых гаубиц Борошнев застал прямо на огневой позиции. Танки с десантами автоматчиков прорвали неподалеку оборону гитлеровцев, гаубичные расчеты разбежались, и перед капитаном, словно на выставке, стояли в полной боевой готовности орудия, а позади — штабеля ящиков с боеприпасами.

Глянул на них Борошнев и понял: укупорка разная— стало быть, и выстрелы в них различные; запас их большой — значит, позиция немцев очень устраивала, огонь тут вели интенсивно, потому и навезли много, как говорится, на все случаи жизни.

Незаметно для себя учащая от нетерпения шаги, направился Борошнев к штабелям. Но тут же остановился, нахмурился и медленно-медленно, внимательно приглядываясь, обошел вокруг весь боезапас. Ничего не заметил. Присел и чуть ли не на корточках двинулся по второму кругу.

Тут-то ему и показалось, что у дальнего угла штабеля молоденькие сочные травинки как-то не очень естественно вывернуты. К этому углу Борошнев уже полз, еле-еле прикасаясь к земле, и все ворошил траву. Вот среди матово-зеленых блеклых стебельков что-то блеснуло. Или показалось? Борошнев чуть подался вперед — да, точно, блеснуло. Ах, вот почему так разворошены травинки у угла штабеля! Под ними протянулась проволочка. Она вела к мине натяжного действия…

Уже после того как штабель был разминирован, Борошнев решил проверить орудия. И в канале ствола одного из них обнаружил подрывной заряд. Видно, у врагов подобные операции уже четко отработаны, если, удирая от танков и автоматчиков, они все-таки успели скрытно подготовить к взрыву и боезапас, и гаубицы.

«Ладно, урок пойдет впрок», — подытожил Борошнев и принялся за проверку того, что хранилось в ящиках штабеля.

Из этой поездки доставил он в Китайский проезд немало интересного. Всю партию тщательно осмотрел Клюев.

— Так, так, какие-то новации… Ну что же, будем разряжать, анализировать. Знаете, Николай Иванович, — повернулся он к Мещерякову, — начните вот с этого, небольшого. Ишь, какой он необычный! Головная часть — сферическая, да и взрыватель — на особинку… А я пойду к себе.

Не спеша поднимался Клюев по крутой лестнице. Глянул на окно — по стеклу вперегонки бежали дождевые капли: был весенний пасмурный день.

В это время Мещеряков зажал в большие тиски снаряд и начал выворачивать взрыватель. «Потихонечку, ни в коем случае не на полный оборот, чуть-чуть… Подалось? А если в другую сторону? Нет? Тогда еще чуть-чуть…

Так, взрыватель вывинчен, теперь он пойдет Юре Салазко… А мы двинемся дальше. Надо головную часть снять. Она привинчена. Какая, интересно, резьба — правая или левая? Минутку, ведь снаряд вращается в стволе по нарезам слева-вверх-направо? Значит, тут нарезка должна быть обратной…»

Клюев на лестнице вздрогнул от неожиданного крика. Это что есть силы кричал из подвала Мещеряков:

— Алексей Игнатьи-и-и-ч! Тут что-то тако-о-е!!!

Клюев стремглав бросился вниз.

 

Глава вторая. «НЕОЖИДАННАЯ ПУШКА»

Ранним дождливым утром генерал Снитко вызвал к себе Клюева.

— Алексей Игнатьевич, я хочу показать вам расшифрованное сообщение одного из наших разведчиков в Берлине, — генерал протянул Клюеву листок.

И Клюев прочел всего один абзац, в котором говорилось, что некое лицо, имеющее доступ к военным секретам рейха, предлагает за весьма крупную сумму продать чертежи сверхъестественной новинки — уникальной противотанковой пушки с коническим каналом ствола.

— Что вы на это скажете? — спросил Снитко.

— Скажу, что эта «уникальная» пушка стоит сейчас во дворе нашей академии. Борошнев с Западного фронта привез.

— Неужели?! — резко поднялся из-за стола Снитко. — Что же вы молчали?

— Товарищ генерал, орудие только что прибыло с фронта, его надо почистить, привести в порядок. Ведь осматривать придут многие.

А для Борошнева вся эта история с загадочной пушкой началась двумя неделями раньше — в начале сентября сорок второго года, на Западном фронте.

— Надо же, инженер из Москвы, из арткома! Ну, вас к нам сам бог послал!.. — воскликнул генерал, начальник артснабжения армии, прочитав предписание Борошнева. — Помогите нашим огневикам. Фашисты, мерзавцы, прямо с воздуха заминировали гаубичные батареи: закидали их такими странными штуками — вы, может, видели уже? Вываливается с самолета кожух, лопается и высыпает цилиндрики зеленые с пропеллерчиками. От вращения этих пропеллеров они опускаются на грунт уже со взведенными взрывателями. Попробовали убрать их — подорвались. Батареи бездействуют. Ну, как?

«Что ему сказать? Мол, я не по этому делу? Не специалист? — мелькнуло у Борошнева. — А ведь так надеются, что смогу им помочь…»

— Надо постараться, товарищ генерал, — помедлив, ответил Борошнев.

Начальник артснабжения быстро встал, распахнул окно, и волна теплого вечернего воздуха — стояло бабье лето — хлынула в комнату.

— Эй, погодите, не отправляйтесь! — крикнул генерал кому-то. — Тут у меня инженер из арткома, он вам поможет.

— Эта машина идет как раз в тот полк, — пояснил он. — Артснабженцы гаубичного. Они вас и подкинут…

Борошнев вскарабкался в кузов газика.

— Держитесь покрепче, — посоветовал ему старший техник-лейтенант, становясь на подножку кабины. — Там впереди есть простреливаемый участок. Через него поедем, когда совсем стемнеет, с выключенными фарами. Ну все. — И хлопнул дверцей. Борошнев уселся в угол кузова, ухватился руками за края бортов. Машина пошла, и он, глядя в небо, стал следить за сонным миганием звезд. А потом звезды пересекли разноцветные пулеметные трассы.

«Будто перечеркивают всю нормальную, мирную жизнь, — горестно подумалось Борошневу. — И все у них придумано против жизни…»

Вспомнилось, как обнаружили они весной совсем диковинный снаряд, как закричал тогда в подвале Коля Мещеряков. Ведь, отвернув головную часть и глянув внутрь, он увидел, что головная часть снаряда — полая, а стакан заполнен фигурным разрывным зарядом с конической выемкой и каналом по оси. На дне его просматривался капсюль-детонатор.

Подоспевший Клюев похвалил Мещерякова за выдержку — за то, что в азарте не полез дальше вглубь, не сунул туда никакой щуп. Все вместе осмотрели они снаряд, чуть ли не обнюхали его, прикинули, как он действует…

— Видите, — стал анализировать Клюев. — Головка снаряда сделана чуть ли не из жести. Она в момент удара о преграду сминается, и от взрывателя взрыв сразу же идет на капсюль-детонатор. А тот вызывает детонацию, которая направлена по разрывному заряду в сторону этой воронки-конуса.

— И что дальше? — спросил Борошнев. — Я тоже снимал головную часть, видел пустую воронку, но о принципе действия не размышлял!

— Как — «что дальше»? Головка-то уже разрушилась, скажем, о броню, и воронка к ней моментально приблизилась. Газовый поток разрывного заряда — плотный, стремительный, высокотемпературный — бьет в броню, пробивает в ней отверстие, проникает внутрь танка или броневика. Там — пожар, взрывы, гибель экипажа. Вот что такое это устройство. Глядите, товарищи, вот он, противотанковый снаряд, которым танки поражаются не только специальными противотанковыми орудиями, а и гаубицами, и даже минометами. С помощью подобных снарядов любая артиллерия становится противотанковой. Недаром, недаром Гитлер особо приказывал не допускать попадания таких снарядов к нам… Да не вышло.

— Не тот ли это секретный снаряд, что нашумел в Испании? — поинтересовался Мещеряков.

— Именно тот. Его и термитным считали, и черт-те каким… А принцип — совсем иной! Со мной вместе выпускался из академии в тридцать четвертом Сергей Дядичев, — припомнил Клюев. — Его дипломная работа как раз была посвящена направленному взрыву. Он и делал примерно такие заряды, пробовал ими перебивать рельсы, Словом, испытывал их в качестве саперных средств. А тут, гляди, через несколько лет возникли они в артиллерии… Ну, ладно, надо поскорее генералу доложить. Ведь найден, долгожданный снаряд с кумулятивным принципом действия!

— А что, Коля, если бы ты, отвинтив взрыватель, решил, как обычно, выплавить взрывчатку? — пошутил Попов. — Поставил бы снаряд в свою здоровенную гильзу с водой и — на плитку, а?

— М-да, иллюминация была бы и шумовые эффекты соответствующие, — поежился Мещеряков. — Нет уж, пусть в подвале нашем так и будут тишь да благодать…

Об этом снаряде Клюев делал специальный доклад на пленуме арткома. Рассказывал о его устройстве, описывал его действие — яркую белую вспышку, вызванную свечением газов из-за невероятно высокой температуры, доказывал необходимость разработки подобных боеприпасов.

Нашлись скептики, открыто выражавшие недоверие. Но Воронов и Яковлев поддержали выводы доклада, и вскоре под руководством Снитко началось создание отечественного кумулятивного снаряда.

Машину основательно тряхнуло, и Борошнев больно стукнулся спиной о борт. На подножке снова возник старший техник-лейтенант:

— Как, приятель, живой? Душу мы из тебя не вытрясли? Конец твоим мучениям, прибыли. Вон они — батареи заминированные…

К машине подошел какой-то офицер.

— Здравствуйте, я командир части. Мне уже звонили сказали, что вы из арткома. Очень рад! Мы тут уж своими силами кое-какую малую технику наладили…

«Малой техникой» оказались деревянные полозья, к которых был укреплен щит от орудия.

— Бачьте, товарищ старший лейтенант, — объяснил расторопный сержант, украинец, видно, мастер на все руки, автор странного сооружения. — От туточки на полозьях есть лежачок. Вы лягайте на него, и щит полностью вас закроет. Я там, поодаль, у ямки сяду. А вы дывытеся. Як увидите ту кляту штуковину — туточки скрозь щит бачите, штырь стальной торчит. Вот им и шуруйте, не лякайтесь. Ткнете по ней, она и ахнет, а вас ништо не зачепит. Потом тихенько-тихенько уперед толкайтеся. А устанете трошки — тоди я вас заменю.

Борошнев невольно улыбнулся: «Техника» — буквально на грани фантастики…» А, с другой стороны, что еще можно было сделать, если цилиндрики, которых разбросано здесь изрядно, взрывались от любого прикосновения.

Примерился он и улегся на полозья. Приподнялся, глянул вперед, штырь потрогал — работает. Оттолкнулся ногами и руками, полозья действительно еле-еле двинулись по рыхлому грунту, бывшему картофельному полю.

Борошнев весь напрягся, сосредоточился.

Вот он, первый цилиндрик, лежит на боку, выставив свой пропеллер, отливая под рассветными лучами яркой зеленью, Борошнев взялся за конец штыря, нацелился и тюкнул по цилиндрику. Полыхнуло пламя, хлопнул несильный взрыв. Несильный-то несильный, но чтобы двух-трех человек погубить или покалечить — вполне достаточный… Звякнули по щиту осколки, а до Борошнева долетели только брызги. Что же, доморощенное сооружение вполне себя оправдало!

Так и «пахали» они на пару с сержантом, поочередно меняясь местами. Раз уж приехал, не бросать же его одного. Понемногу очищались позиция гаубичников, подходы к ней. И все было спокойно. Вот только на третий день…

С утра шел дождь, по-осеннему занудливый, нескончаемый. Насквозь промокла и стала тяжеленной шинель. По лицу, раздражая, мешая, ползли капли воды. Поле раскисло, и полозья то и дело застревали. Приходилось отталкиваться посильнее, тогда полозья двигались рывками и следить за дорогой становилось очень трудно.

«Надо бы позвать сержанта, а то стал уже уставать. Не годится уставать, так и проглядеть недолго…» — подумал Борошнев, быстро отирая пот с лица. А когда отнял руку и случайно глянул вбок, кажется, волосы на его голове зашевелились…

Он увидел очередную мину, но не впереди себя, за щитом, а сбоку, чуть ли не под полозом. Как не разглядел ее раньше?! От неожиданности отпрянул назад. Полозья сдвинулись с места и… на считанные сантиметры разошлись с миной. Почуяв недоброе, к нему из укрытия кинулся сержант.

— Стой! Погоди! — крикнул Борошнев, вставая с настила и тут же снова опускаясь — ноги не держали.

Почему после только что пережитой смертельной опасности так пристально, с изумлением вглядываешься в привычный, знакомый с раннего детства окружающий мир и воспринимаешь его неожиданным, словно в первый раз.

«Вот капли дождя пригибают сочную травинку… Во на нее опустилась почти невидимая глазу, но блестящая на солнце паутинка… А вон, впереди, в низине, стелется дымовая завеса тумана: она растворяет ближние деревья леса, размывает их кроны… Туман вьется по дальнему жнивью — и как это ему не колко? Белыми лентами, словно новыми, еще не хоженными тропинками и дорогами ложится он на землю. И вот уже нет его, а над жнивьем повисла пелена дождя…

Только сейчас ведь все могло для меня исчезнуть…

Нет, не могло и не случилось. Вот же я живой, целый и невредимый. Мама родная, живой!..

Почему вдруг подумалось о маме? По привычке, когда еще маленьким был, бежал к ней, если страшно. Но ведь мамы уже нет, хотя еще совсем недавно удалось застать ее! И было это — как самое настоящее сказочное чудо».

…Полмесяца назад получил Борошнев телеграмму от сестры Клавы. Сестра сообщала, что с мамой совсем плохо и, если только можно, надо бы поспешить повидать ее напоследок.

«Как это — напоследок?» — оторопел Борошнев. Он помнил, как не стало отца и как мама в одиночку билась с пятью детьми. Потом он и еще двое постарше перешли в детдом-коммуну, чтобы хоть немного стало полегче матери. Ох, и плакала же она, провожая их…

А потом подумал о сестре: «Бедная! От мужа с фронта никаких вестей. Малыша своего уже успела схоронить. И вот теперь мама у нее на руках…»

Борошнев рассказал все Клюеву, и тот посоветовал обратиться к генералу.

— Нет ли возможности поехать в командировку в на правлении Ладожского озера? — спросил его Борошнев.

— Чего ради? — удивился Снитко. — Или вам по личным делам туда надо?

Вместо ответа Борошнев протянул генералу телеграмму.

— Boт оно что, — сказал Снитко и подошел к большой карте, висевшей на стене. — К Ладожскому озеру, говорите?

— Пашский район, товарищ генерал.

— Там же почти всюду враг!

— Вот именно — «почти», товарищ генерал. Мне бы сюда, не доезжая Лодейного поля. Там наши. Я проберусь!

— Сделать это будет тяжело. — Снитко прищурился, помолчал. — Недели вам хватит?

— Спасибо, товарищ генерал.

Почти трое суток добирался Борошнев: и поездом, и нa попутных, и пешком… И вот он уже у родного дома. Кругом много военных — наверное, тут и квартируют. Тихонько стукнул в знакомую дверь. Тут же она отворилась, вышла осунувшаяся, постаревшая Клава. Припала к брату, заплакала.

— Володя, милый, успел, — шептала, глотая слезы. — Как же она намучилась!

— Да что с ней?

— Худо, совсем худо. Сначала от всего уставала, потом вовсе обессилела. Мясного ничего есть не могла, да его у нас теперь и нет. Истощала вконец. Фельдшер со станции приходил, лечить пытался, да куда там!..

— Можно к ней?

— Конечно, конечно, заходи!

Борошнев шагнул в комнату и услышал, как от кровати прошелестело:

— Володенька! Сыночек!

Он бросился к матери.

— Мамочка, здравствуй! Лежи, лежи, не поднимайся!

Обнял и невольно вздрогнул — от неожиданности. Ладони его, перетаскавшие многие сотни всяких железок, не ощутили никакой тяжести, словно мать была бесплотной. Тут вдруг жгуче остро, хоть и смутно, вспомнилось, как когда-то мама брала его, маленького, на руки, прижимала к себе, баюкала…

А она прислонилась к нему лицом и что-то шептала тихо-тихо, почти неслышно.

— Не надо! Гимнастерка жесткая, тебе будет больно, — сказал Борошнев и подумал: «Зачем я это говорю?» И опять говорил что-то не то… — Вот приехал повидаться… Дел очень много, но вырвался…

— Спасибо, сыночек. Теперь бы еще меньшого, Петеньку, повидать. Он так далеко!

— Был далеко — на востоке, — объяснила стоявшая сзади Клава. — Но недавно вместе со своей частью промахнул мимо нас: даже не смог заглянуть. Написал потом, что воюет под Ленинградом. И Павлуша — тоже под Ленинградом, на фронте…

Борошневу стало так тяжело — просто невыносимо.

— Я прямо с дороги, пойду сниму шинель, умоюсь.

Он вышел, осторожно затворив дверь. Постоял немного, приходя в себя. К нему подошли офицеры, как видно остановившиеся в их доме.

— Ты из Москвы, капитал? — спросил один из них. — Ну, садись, расскажи, как там, что слышно. А союзнички наши доблестные — все обещаниями отделываются насчет второго фронта? Да ты садись, закуривай…

— Союзники тянут по-прежнему! Еще в июле этого года опубликовали заверение — непременно, мол, в сорок втором будет открыт в Европе второй фронт. Но пока этим заверением и ограничились…

Скрипнула дверь. Борошнев обернулся и глазам своим не поверил: на пороге комнаты, держась за дверной косяк, стояла мать.

— Что ты? Зачем поднялась? — вскочил он.

— Ничего, ничего, Володенька… Тебя долго нет, я и решила посмотреть… — сказала мать с расстановкой. — А ты уж совсем взрослый стал. Вот и куришь… Не надо, сыночек!

Три дня пробыл Борошнев дома. И все три дня мать от него не отходила. Пыталась почистить его шинель. Расспрашивала о службе — не очень ли опасная. Даже грустно пошутила: когда же он женится, неужели весь свой век в бобылях проходит.

Сестра диву давалась, глядя на мать. Надо же, встала, на боли не жалуется… А под конец затеяла мама готовку, из остатков муки напекла своему старшенькому «калиток» с картошкой и завернула гостинец в чистую салфетку.

— Это, Володенька, тебе на дорогу. Она ведь у тебя дальняя! Кто же тебя попотчует?

Борошнев дрожащими руками сунул мамино угощение в полевую сумку.

Он ехал обратно, немного обнадеженный. Ведь поднялась все-таки, получше себя почувствовала… Может, обойдется? Даже знаменитые врачи порой ошибаются с диагнозами, а простому фельдшеру — немудрено!

Но вскоре дошло до него горестное письмо сестры. Оказывается, слегла снова мама почти тут же после его отъезда и больше уже не встала. Пошел Борошнев снова к Снитко проситься в действующую армию.

— Опять? — нахмурился тот. — Все ваши рапорты мне уже основательно надоели!

В тот день Снитко казался особенно мрачным и раздраженным.

— Враг навис над Сталинградом, рвется на Кавказ, — сказал он. — Жуков доложил в Ставку, что фронту остро не хватает снарядов. Вы понимаете, что в этих условиях наша деятельность имеет особый смысл, особую важность?

— Так точно, понимаю, товарищ генерал!

— А раз понимаете, отправляйтесь на Западный фронт, к Коневу, в Малоярославец. Задачу вам поставит Клюев.

И вот тут-то важная деятельность Борошнева, о которой внушительно говорил недавно Снитко, чуть было не оборвалась…

К вечеру разыскал его порученец начальника артснабжения.

— Вы разминирование закончили? Еще нет? Ну, тогда управятся сами. Генерал распорядился доставить вас в истребительно-противотанковый полк: у них интересные трофеи.

…Целый день полк отражал натиск фашистских танков. До двадцати черных машин с крестами осталось догорать перед огневыми позициями артиллеристов. Одна из них чуть было не ворвалась на батарею с фланга. Точным выстрелом она разбила ближнее орудие, но уцелевший заряжающий успел швырнуть ей под гусеницу противотанковую гранату.

Когда бой закончился, к застывшему танку подошел командир батареи. В сердцах он даже пнул его ногой.

— Ишь гад… орудие разбил! Где я теперь недостающее возьму?

— Товарищ капитан, — вкрадчиво сказал командир отделения разведки. — Ту атаку немецких танков какие-то пушки поддерживали. А потом их «катюши» накрыли. И остались пушки на нейтралке… Может, какая-нибудь из них нам сгодится?

— А ты глядел? Можно вытащить? — усомнился капитан.

— Почему же нельзя? Как раз стемнело. Мы аккуратненько, вручную, и перекатим. После «катюш» около них точно никого нет, можно ручаться!

Сказано — сделано. И на батарее очутились две вражеские пушки, Правда, одна из них от немилосердного реактивного снаряда основательно пострадала, зато другая была в полном порядке.

— Вот ее мы и зачислим в штат батареи! — воскликнул обрадованный капитан. — Снаряды к ней можно раз добыть?

— А как же? Непременно! На их огневой!

— Порядок. А поврежденную отдадим трофейщикам. Думаю, они ею заинтересуются. Пушечки-то не совсем обычные…

Борошнев оглядел подбитое орудие и сразу обратил внимание на его странную конструкцию. Ствол был не с цилиндрическим каналом, как обычно, а с коническим: шире у казенника и уже — у дульного среза.

— Интересно, интересно, — бормотал он. — А что, и выстрелы к ней имеются?

— Раздобыли и выстрелы, — горделиво улыбнулся командир батареи. — У меня ребята хваткие! Понадобится — и черта из-под земли приволокут.

— Вот только покалечена она, — посетовал Борошнев. — Нет полного впечатления…

— Хотите, мы вам и целую покажем?

— А есть? — обрадовался Борошнев. — Так отдайте ее мне! Ее обязательно надо увезти!

— Есть-то есть, — замялся капитан, — Да я ее в штат батареи включил: у нас как раз одного орудия не хватает.

— Ну, это не довод… Пушка — весьма интересная, ее надо показать и командующему фронтом и даже в Москве Даю честное слово, похлопочу в штабе армии, чтобы вам недостающую предоставили. А уж эту я, с вашего позволения, все-таки заберу.

Прикатили целехонькую пушку, принесли все, что имелись, выстрелы — набралось два ящика. Осмотрел Борошнев и их — очень интересные были снаряды: подкалиберные, противотанковые, со стальными выступами у начала и у конца…»Ну да, конечно! В казенной части эти выступы почти распрямлены, а по мере движения снаряда они все больше и больше обжимаются до калибра орудия, и это плотное примыкание снаряда к стенкам ствола увеличивает начальную скорость полета при вылете», — сообразил Борошнев.

Зарядил он пушку, навел на ближний холм, выстрелил — и убедился, что скорость полета снаряда действительно высока. Когда пушку доставили в штаб армии, вокруг нее так и замелькали артвооруженцы, офицеры штаба. Водитель тягача и лейтенант, сопровождавший орудие, одетые в обмундирование первого срока, выглядели именинниками — вот какое диво доставили из родного полка!

Появился и начальник артснабжения армии.

— А где же инженер из арткома, который на днях мне представлялся?

— Он тут, товарищ генерал, — доложил один из офицеров штаба, показывая на Борошнева.

— Ох, ну и вид у вас! — поморщился генерал. Как же я покажу вас командующему фронтом? Вот огневики с передовой, так хоть на парад, а вы…

— У них было во что переодеться, товарищ генерал, объяснил офицер. — А этот военинженер, как вы приказали, трое суток занимался разминированием.

— Ну что с вами поделаешь!.. Садитесь в машину поехали.

Проехав километра два, оказались в расположении командующего фронтом.

К машине подошли командующий армией Иван Степанович Конев, одетый в кожаную куртку, без знаков отличия, и член Военного совета фронта Николай Александрович Булганин, в аккуратной генеральской шинели.

Начальник артвооружения доложил. Конев и Булганин внимательно оглядели пушку.

— Какой же у нее калибр? — поинтересовался Булганин.

— У казенной части — семьдесят пять миллиметров, у дульного среза — пятьдесят пять, — отрапортовал Борошнев.

— Погодите, погодите, — припомнил Булганин, — У меня есть памятка о немецкой семидесятипятимиллиметровой пушке. Не эта ли самая? — И попросил адъютанта: — Ну-ка, принесите памятку.

Когда Борошнев увидел памятку, невольно улыбнулся, как же, выпущена арткомом, родной группой! Но в ней говорилось об обычной пушке с цилиндрическим каналом ствола, а эта была с коническим.

Конев попросил открыть затвор, глянул в ствол.

— Да, эта пушка новая…

— А какой тут порох в боеприпасах? — живо спросил Булганин.

Борошнев взял выстрел с подкалиберным снарядом и ударил им по стволу ближней березы. Все невольно отшатнулись. А Борошнев спокойно свернул снаряд набок, вынул его из дульца и высыпал из гильзы пороховые трубочки заряда.

— Понятно, это «макаронный» порох, — щегольнул осведомленностью Булганин.

— Что ж, все ясно! Отправить пушку в Москву, в распоряжение Главного артиллерийского управления, — приказал Конев.

Вот что предшествовало утреннему разговору Клюева со Снитко. Разговору, о котором поведал он потом своей группе.

— Итак, почему такая пушка вообще появилась и откуда? — рассуждал Клюев. — Насколько мне известно, вскоре после окончания первой мировой войны где-то на Западе был запатентован проект противотанковой пушки со вроде бы меняющим калибр снарядом. Автор — не то голландец, не то бельгиец. Когда в сороковом году произошла Дюнкеркская катастрофа и англичане, французы, бельгийцы улепетывали, спасаясь от фашистов, через Ла-Манш, бросая всю свою технику и оружие, в одном из срочно улетавших самолетов был и этот изобретатель. Так вот он каким-то странным образом вывалился из самолета и, как вы понимаете, бесследно пропал. А вскоре у немцев появилась подобная пушка…

Осмотреть необычное орудие и боеприпасы к нему действительно захотели многие. И конструкторы, и наркомы — Устинов и Ванников, и командование артиллерии. Особенно придирчиво исследовал орудие начальник Главного артиллерийского управления Яковлев.

— Было ли что-нибудь известно об этой пушке раньше? — обратился он к генералам арткома. — И, не получив ответа, сердито заключил: — Значит, неизвестно. Плохо работаете, плохо изучаете зарубежную литературу. Наверное, только немецкую смотрите, английскую, французскую. А вот, к примеру, шведскую или швейцарскую? Не мог же какой-нибудь мелкий сотрудник, незначительный специалист, хоть как-нибудь да не проговориться?

В это время послышались легкие удары палочкой по стволу пушки: это дал о себе знать начальник артиллерии Воронов.

— Погоди, Николай Дмитриевич, не кипятись. Мы Василием Гавриловичем Грабиным ее испытаем, изучим.

И все облегченно вздохнули, задвигались. Ну, если caм Воронов и такой замечательный конструктор орудий, как Грабин, возьмутся за эту пушку — значит, результат будет быстро!

Снитко рассказал потом членам группы о результатах этих испытаний.

— Пушка действительно весьма необычная. К тому же — очень и очень сложная в производстве. Имеет ли смысл создавать нечто подобное? Нет, не имеет. Тем более что станочный парк наших заводов здорово изношен — ведь круглыми сутками идет работа для фронта! Одна переброска заводов на восток чего стоила!.. Только крупных предприятий было перевезено более двух с половиной тысяч! Даже американский журнал «Лайф» называет это «одной из величайших саг в истории человечества». И в таких условиях начать производство абсолютно нового орудия, да еще повышенной сложности? Наши противотанковые пушки конструкции Василия Гавриловича Грабина — и пятидесятимиллиметровая, и сотка — намного проще в производстве и эффективнее в бою. Как они щелкают хваленые немецкие танки. Но за то, что добыли секретную пушку, быстро распознали ее конструкцию и боеприпасы, — честь вам и хвала! — При этом Снитко по очереди посмотрел на Клюева, Борошнева, Мещерякова и Попова, словно отмечая вклад каждого. — Сейчас, конечно, не начало прошлогодней зимы, когда в конце боев под Москвой для артиллерии была установлена совершенно ничтожная норма — по одному-два снаряда на каждое орудие в сутки. Но и ныне положение крайне напряженное.

Попов понял — нужно спешить с подкалиберным снарядом. Ему довелось разряжать как раз те снаряды, которые Борошнев привез вместе с пушкой-новинкой. Суть их конструкции была в сердечнике, необычайно твердом и увесистом, который должен пробивать танковую броню. Когда такой сердечник показали Снитко и он легким движением приподнял его, рука генерала задержалась.

— Ого, какой тяжелый! Из чего же он? Определили?

…Лаборатория капитана Каплина, специалиста-металловеда группы, тоже была собрана, как говорится, с бору по сосенке. С помощью все того же Рябикова достали шлифовальные и полировальные станки: расщедрились на автозаводе. Металломикроскопы отыскались среди оставшегося в академии оборудования и приборов. А специальные объективы для фотосъемки структур металлов никак не находились! И опять выручил Рябиков — сообразил позвонить в Политехнический музей.

— Взаймы просим, для фронта, для победы, честной слово, вернем, — торжественно обещал он. — В целости я сохранности…

И Николай Каплин именно в Политехническом получил долгожданные объективы.

В лаборатории у него — на четвертом этаже, с окнами на Москву-реку — работали всезнающие, рассудительные женщины: Антонина Николаевна Лопухина и Анна Ильинична Соколова, можно сказать, профессоры металловедческих анализов и экспертиз. Они были под стать своему начальнику: Каплин и сам отличался степенностью, обстоятельностью, педантизмом в работе. Некрупные глаза его казались всегда прищуренными, словно он постоянно вглядывался в некие микро- и макроструктуры, в невидимые другим срезы металлов.

Бронебойньй подкалиберный снаряд Каплин исследовал дотошно, проникая в него и открывая там нечто неведомое, точно жюльверновский капитан Немо на своем «Наутилусе» проникал в океанские глубины.

«Так-так, а какая у него головка? — рассматривая снаряд, спрашивал он себя. — Из чего она? Очень уж легкая и непрочная… Из алюминия, ясно. Конечно, при ударе о танковую броню она разрушается. Ага, вот чем броня пробивается — сердечником. Его и надо распилить, потом — отшлифовать и установить состав…»

Такого рода заказы для группы Клюева выполнялись на Московском автомобильном заводе. Работал завод напряженно: днем и ночью гнал для фронта автомашины и автоматы, но в металлургическом отделе пошли навстречу Каплину и согласились делать для артиллеристов разрезы различных образцов.

Вот и этот необычно тяжелый сердечник был аккуратно разрезан. После тщательного металлографического обследования, подкрепленного химическим анализом, Каплин наконец уяснил: такая высокая твердость и большой удельный вес соответствуют карбиду вольфрама. Это заключение Клюев немедленно передал и в артком, и в Главное артиллерийское управление.

Но помимо письменного заключения пришлось давать и устные объяснения, когда их выставку вместе с уже хороню знакомыми им наркомами — Ванниковым и Устиновым, с их высоким артиллерийским начальством — Вороновым и Яковлевым посетил Николай Алексеевич Вознесенский, первый заместитель Председателя Совнаркома СССР, член Государственного Комитета Обороны.

Человек этот, одетый в скромный костюм, производил впечатление рядового жителя русской деревни. Но впечатление это вмиг исчезало, как только Николай Алексеевич начинал говорить или задавать вопросы.

Дойдя до подкалиберного снаряда, Вознесенский поинтересовался:

— Не тот ли это противотанковый снаряд, что пробивает броню?

— Так точно, бронебойный, — доложил Яковлев.

— Ясно, ясно… В виде катушки он, понимаю: это чтобы максимально его облегчить и тем самым обеспечить высокую начальную скорость. А пробивает, значит, вот этой сердцевиной. Каков же ее состав?

— Карбид вольфрама.

— Позвольте, — оживился Вознесенский, — ведь у немцев своего вольфрама нет! Откуда же они черпают это стратегическое сырье? Давайте сообразим. Могут, конечно, получать из Испании, от своего союзника Франко. Могут и от другого своего союзника — Японии, из оккупированного японцами Китая. Но подобное снабжение — не очень-то надежное. — Вознесенский о чем-то задумался, но тут же снова заговорил: — А вот у нас свои, отечественные источники вольфрама и молибдена есть. Богатейшие! Так что нам в кратчайшие сроки надлежит освоить эти катушки. — Он пощелкал пальцем по сердечнику. — Есть и заводы, которым мы поручим их выпуск. У немцев благодаря захватам пока производство на подъеме. Но уже сейчас во многом это — инерция. А за нею наступит и спад. Неминуемо наступит! — И повторил раздумчиво: — Стало быть, Испания или Китай. Или то и другое совместно. Что ж, надо принимать меры…

После его ухода Воронов не мог скрыть восхищения.

— Вот голова! Как быстро во всем разобрался, все уяснил… А знает сколько! И ведь абсолютно штатский человек!

Началось создание советского бронебойного снаряда. Попов — самый молодой, скорый на ногу — получил от Снитко и Клюева приказание: как только будут готовы чертежи, или разрезы, или результаты химических анализов, немедленно отвозить их на завод.

Прошло совсем немного времени, и Попов в самом обычном вещмешке — с такими ходили почти все военные и все гражданские — повез с завода первые образцы отечественных подкалиберных снарядов для испытаний и стрельб. Он вез их, горделиво поглядывая на прохожих улыбаясь и прислушиваясь к тому, как тихонько позвякивали они в такт его шагам.

«Знал бы кто-нибудь, — думалось Попову, — что там брякает в моем «сидоре». Вот бы удивились! Да нет, никому и в голову прийти не может…»

И вот уже большими партиями начали отправляться подкалиберные в действующие армии, к ожидавшим их пушкарям. Пришлись они как нельзя кстати. Фашисты, стремясь удержать ускользавшую у них инициативу, бросали в сражения большое количество мощных танков и самоходных орудий. Но даже такая «малышка», как пятидесятимиллиметровая пушка системы Грабина, своим подкалиберным снарядом с расстояния в один километр просаживала бортовую броню хваленых немецких танков, а с семисот метров — и такого бронированного чудовища, как «королевский тигр». Подпуская же к себе танки поближе до полукилометра, наши огневики пробивали и лобовую броню фашистских танков.

Осенью сорок второго страшное по напряжению и кровопролитию сражение развернулось в Сталинграде. Гитлеровское командование подтягивало туда все новые войска. Следом за шестой армией Паулюса продвигались отряды эсэсовцев, разделенные на «айнзатцгруппен» — «специальные истребительные отряды», которые по заданию Гитлера занимались уничтожением населения. Одетые в черную форму, на грузовиках, врывались они в деревни и города, где тут же начинались расправы над мирным на селением. «Черные вороны» — так прозвали эсэсовцев в народе.

Фашистское командование перебросило под Сталинград для восполнения огромных потерь группы армии «Б» десятки дивизий из состава группы армий «А», которая действовала на кавказском направлении. В результате — и на территории Кавказа врагу никак не удавалось добиться перелома.

Осатаневший от непрерывных неудач Гитлер сместил прежнего командующего группой армий «А» генерал-фельдмаршала Листа и немедленно назначил на его место… себя. Тут же он отдал приказ: во что бы то ни стало наступать на Туапсе, захватить Черноморское побережье.

Как же была нужна нам помощь и поддержка союзников! Раз до сих пор тянули с открытием второго фронта в Европе, то хоть бы исправно присылали обещанные танки и самолеты, орудия и боеприпасы. Но нет, и тут медлили, вынуждая «этих упорствующих русских» оплачивать большой кровью их стойкость. Англичане, например, с июля по ноябрь сорок второго года поставили всего четыре сотни самолетов вместо обещанной тысячи и вполовину меньше танков.

Черчилль заверил Советский Союз, что в Иране будут сосредоточены эскадрильи бомбардировщиков для нанесения ударов по гитлеровским полчищам. Но еще годом раньше он писал в своей секретной директиве, направленной Британскому комитету начальников штабов: «Мы не знаем, когда немцы достигнут Кавказа… Мы не знаем также, что будут делать русские, сколько войск они смогут использовать и как долго будут сопротивляться… Я не уверен, что нефтеразработки в Баку будут защищены от оккупации их немцами или русские эффективно разрушат их… Поэтому единственная вещь, которую мы можем предпринять, состоит в переброске четырех или пяти эскадрилий тяжелых бомбардировщиков в Северную Персию для помощи русским в обороне Кавказа, если это будет возможно, а если произойдет худшее, для эффективной бомбардировки бакинских нефтерождений с тем, чтобы выжечь все, что находится на земле…»

Вот, оказывается, для чего и предназначались английские бомбардировщики, дислоцированные в Иране, близ границ с нашей страной!

Уже в середине сорок второго года США производили боевых самолетов больше, чем Германия, Италия и Япония, вместе взятые. Англия по производству самолетов обогнала Германию, а по выпуску танков — почти сравнялась с нею.

Но свои обязательства по отношению к Советскому Союзу Англия и США продолжали нарушать и сокращать поставки. Даже тогда, когда боеприпасы и военная техника уже подготавливались к отправке в нашу страну, они подолгу задерживались в портах. А гибель одного из конвоев судов, который направлялся из Исландии в Архангельск, послужила поводом (договорившись заранее с Рузвельтом!) известить Сталина о полной приостановке дальнейших поставок военных грузов северным путем.

В своем ответе 23 июля сорок второго года Верховный Главнокомандующий писал: «…Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в советские северные порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь. Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно более серьезные потери. Во всяком случае я никак не мог предположить, что правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается в подвозе военных материалов, в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте…»

Напряжение ощущалось не только на фронте. Зримые приметы его можно было увидеть и на каждом шагу в Москве.

…У Никитских ворот, на бульваре, стоял казненный фашистской бомбой памятник Тимирязеву: снесенная голова лежала неподалеку. Почти тут же тусклым светом светились заклеенные крест-накрест окна школы, в которой отощавшие, голодные ребятишки писали по заданию учительницы сочинение на тему «Мой подвиг». Темноволосая, курносая девочка старательно вывела в тетрадке: «Я зарядила в пушку снаряд, выстрелила и сразу уничтожила много тысяч фашистов…» Видно, она знала невероятную новинку, еще не известную группе НИГ…

К газетному стенду пригнулся, почти касаясь лбом свежего номера, пожилой человек. Зажмурив один глаз, он держал у другого единственное очковое стеклышко и с большим напряжением читал оперативную сводку «В последний час» — о положении в Сталинграде…

Как же быстро восполнить то, чего недостает нашим бойцам на фронте? Об атом думали и военачальники, и командиры производств. Эту задачу ставил и Клюев ежедневно и себе, и всем специалистам своей группы.

С большой радостью читал он им сообщения о том, что все чаще на самых разных участках фронта — от Белого до Черного морей — благодаря памяткам, наставлениям, руководствам НИГ советские артиллеристы успешно ведут огонь из захваченных вражеских орудий, стреляют немецкими минами из наших минометов и, наоборот, нашими минами из подходящих по калибру немецких трофейных минометов.

На выставке группы регулярно появлялись новые разгадки вражеских тайн. Но всего этого было недостаточно.

И группа вела новые поиски.

…Борошнев, получив из-под Ленинграда печальную весть о том, что очень тяжело ранен брат Павел, горестно размышлял: «Где-то там же воюет меньшой — Петр. А он, самый старший, самый обученный, не бьет ненавистного врага а лишь секреты его выведывает!» Горько было и грустно…

Клюев себя в подвале напряженно размышлял: «Черт возьми, может, мы раньше теряли время на каких-то не самых оптимальных направлениях? За счет чего обогнали нас фашисты? Благодаря чему обеспечили такую лавину военной техники, вооружения, боеприпасов? И почему удается нам сейчас, в такое трудное время, управляться с нею, распознавать всякие вражеские козни?»

Не раз уже — мысленно — возвращался он в такие спокойные и благостные, как теперь казалось, а на самом деле шедшие с грандиозными перегрузками предвоенные годы. Эх, если бы можно было разобрать их наподобие малознакомого, опасного устройства, обнажить скрытые пружины, закулисные секреты господ империалистов и Гитлера!.. Что бы открылось в их взрывоопасной, запутанной, неведомой тогда миру механике?

 

Глава третья. УЖЕ ПАХЛО ПОРОХОМ…

Тридцатое января тридцать четвертого года. Пятый день работы семнадцатого съезда партии. На трибуне — Климент Ворошилов. Говоря об увеличении оснащения техникой Красной Армии, он рассказал и о расширении сети специальных военно-учебных заведении: факультетов и академий.

В этих академиях, — отметил Ворошилов, — готовятся наши квалифицированные военные и военно-технические кадры, часть из коих, правда незначительную мы даем промышленности, транспорту и связи. Даем товарищу Серго хороших инженеров.

Орджоникидзе тут же заметил:

— Ты у меня их потом отбираешь.

За этим шутливым диалогом двух наркомов стояло многое. И четкое, острое понимание нарастания военной опасности как на западе, так и на востоке страны.

И железная необходимость подчинения оборонным нуждам ряда отраслей индустрии, многих выпусков инженеров самых различных профилей.

Косвенно затронули тогда слова наркомов и студенческие судьбы будущих членов НИГ. Ведь уже в самом начале тридцатых годов во многих институтах были созданы факультеты с военным уклоном, на которые посылались студенты гражданских вузов. Был среди таких, к примеру, третьекурсник МВТУ Федор Петров, ставший впоследствии крупнейшим конструктором, создателем многих прославленных артиллерийских систем, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской и Государственной премии.

Случалось и так, что группы студентов из гражданских вузов по партийной мобилизации направлялись в военные академии. Подобная судьба постигла выпускника рабфака, молодого партийца Алексея Клюева, который в химико-технологическом институте специализировался по выпуску искусственного волокна. Перейдя вместе с несколькими однокашниками в артиллерийскую академию, он стал осваивать премудрости взрывчатых веществ. Видно, делал это успешно, ибо по окончании академии был оставлен в ней адъюнктом. И произошло это в том самом тридцать четвертом, когда работал семнадцатый съезд.

Примерно в одно время с Клюевым крестьянский сын Николай Каплин, выпускник рабфака в Вологде, отличник-третьекурсник горного института, был направлен в артиллерийскую академию, которую и окончил по металлургическому факультету. За успехи в учебе его оставили на ведущей кафедре.

Тремя годами позже, в тридцать седьмом, с блеском окончил военный факультет химического института Николай Мещеряков. И, попав по специальности «взрывчатые вещества» в артиллерийскую академию, был также приглашен на кафедру, ибо его способности и умение быстро распознал большой дока в этих делах — генерал Снитко.

В тридцать девятом отлично завершил учебу в артиллерийской академии недавний студент химико-технологического института Владимир Борошнев. Его тоже оставили для работы в академии, где он в короткий срок сумел зарекомендовать себя знатоком составов всевозможных порохов.

В сороковом году с отличием закончил учебу на химическом факультете Московского университета Николай Попов. Во время распределения он заметил среди членов комиссии двух военных. Один запомнился особенно — среднего роста, с крупной, лобастой, наголо выбритой головой, с цепким пристальным взглядом. Он задал несколько сложных вопросов. Спустя пару дней Николай Попов узнал должность и фамилию лобастого — генерал Снитко, узнал и о его настойчивом предложении: направить молодого инженера-химика Попова в распоряжение Наркомата обороны, а точнее — в артиллерийскую академию. И как только начал там Попов службу, так и загрузил его Снитко разными своими заданиями.

В этих судьбах не было ничего исключительного. Страна спешила. Спешно готовились кадры военных специалистов, запускались в производство новые образцы вооружения. Ведь оголтелый антикоммунизм на Западе не оставлял никаких сомнений в своей направленности. Хотя до поры до времени многие сговоры и приготовления были надежно засекречены, закамуфлированы. С их-то результатами и предстояло столкнуться в не столь уж далеком будущем членам группы НИГ, которые пока не знали еще ни о группе, ни друг о друге.

В тридцать третьем году, в Германии, всего через несколько месяцев после прихода к власти фашистов, один из ближайших соратников Гитлера, его тезка Адольф Розенберг, отправился в Англию погостить у сэра Генри Детердинга.

Там, в загородном поместье Бэкхерст-Парк, близ знаменитого Виндзорского замка, один из заправил фашизма и могущественный нефтяной, финансовый, промышленный магнат договорились о совместных действиях по подготовке антибольшевистского крестового похода. Детердинг в этой дружественной беседе представлял тоже целую группировку: пронацистскую.

Нарастала лихорадочная возня гитлеровских эмиссаров и за океаном. Кое-кто из них занимал там вполне официальные должности. Так, генеральным консулом Германии в Сан-Франциско стал весельчак и циник барон Манфред фон Киллингер, в недалеком прошлом — один из главарей штурмовых отрядов, убийца и провокатор участвовавший вместе с Герингом и Рэмом в нашумевшем поджоге рейхстага.

Киллингер очень рьяно взялся за организацию на западе Америки «Германо — американского союза», профашистской организации, которая должна была распространить свою деятельность на американские артиллерийскую и танковую, кораблестроительную и авиационную отрасли промышленности.

А когда разоблаченному в шпионаже Киллингеру пришлось срочно убираться из Сан-Франциско, его сменил на посту генерального консула тощий, словно по контрасту, сумрачный долговязый субъект — капитан Фриц Видеман.

В его биографии была заслуживавшая пристального внимания страница: командование в годы первой мировой войны ротой, в которой служил ефрейтор Адольф Шикльгрубер, ставший потом всесильным фашистским вождем Гитлером. Фюрер весьма благоволил к своему бывшему командиру. Несколько раз даже благодарил его, посылая специальные телеграммы в связи с успехами Видемана в завязывании финансово-промышленных связей и в развертывании шпионско-диверсионной сети.

А чем хуже был другой гитлеровский генеральный консул — в Новом Орлеане — барон Эдгар фон Шпигель, в годы первой мировой войны командовавший подводной лодкой и переквалифицировавшийся в нацистского дипломата — разведчика и провокатора? Или еще один консул — в Бостоне — Герберт Шольц, личный агент Гиммлера и представитель гестапо?

Благодаря этим «дипломатам», а также постоянным визитам в Англию и Америку немецких промышленников и финансистов наладился вполне действенный, конструктивный альянс, росший на антисоветских, антикоммунистических дрожжах.

В первый же год фашистской диктатуры резко повысился ввоз в Германию из США и Великобритании таких стратегических металлов, как алюминий, медь, никель, марганец, железо. Американские влиятельные круги через третьи страны предоставили нацистской Германии размещать свои временные заказы в США, вывозить оттуда любое необходимое для милитаристских приготовлений сырье.

Самая передовая технология, конструкторские ухищрения — все направлялось прямым ходом в третью империю, чтобы сделать ее еще сильнее перед броском на Советы, чтобы сделать тот бросок неотвратимым и всесокрушимым.

Так, например, американские компании «Этил газолин корпорейшн» и «Дженерал моторс», с любезного разрешения своего правительства, передали крупнейшему германскому концерну «ИГ Фарбениндустри» секрет производства тетраэтилсвинца — необходимой добавки в бензин для того, чтобы обезопасить его от детонации. С конструкторской, технической и сырьевой помощью американцев и англичан эта фирма стала выпускать наибольшую часть всех взрывчатых веществ и пластмасс, весь объем синтетического каучука, синтетического бензина, синтетических смазочных смол. Без этой продукции Германия не могла бы провести ни одного сражения!

Лихорадочно готовясь к войне, фашисты охотно шли на всевозможные провокации, клевету и шантажи с целью дезориентировать мир, отвлечь внимание от своих реальных замыслов и дел. Об одной из подобных акций зашла речь во время приема в Кремле Сталиным и Молотовым министра иностранных дел Великобритании Идена в марте тридцать пятого года.

После рассказа Идена о его недавней поездке в Германию Сталин, недовольно поморщившись, упомянул о том, что год назад германское правительство предложило СССР финансовое сотрудничество, даже начались переговоры.

— И почти сразу же после этого, — сказал Сталин, — германское правительство вдруг стало распространять слухи, будто бы Тухачевский и Геринг тайно встретились для совместной выработки плана нападения на Францию. Ну, разве это политика? Это мелкая политика… Или вот сейчас мне товарищ Литвинов говорил, что вам в Берлине все время твердили о военной опасности, грозящей Германии со стороны СССР. Не так ли?

— Да, Гитлер заявлял, что он очень обеспокоен могуществом вашей Красной Армии и угрозой нападения на Германию с востока, — ответил Иден.

Официальная беседа окончилась. Затем Молотов пригласил всех присутствовавших за стол выпить по стакану чая. Подходя к столу, Иден обратил внимание на большую карту СССР, висевшую на стене, и заметил:

— Какая прекрасная карта и какая большая страна! Сталин шутливо ответил:

— Страна-то большая, да трудностей много.

Иден посмотрел на то место, какое на карте занимала Великобритания, и добавил: — А вот Англия совсем маленький остров…

Сталин взглянул на Великобританию и сказал:

— Да, маленький остров, но от него многое зависит. Вот если бы этот маленький остров сказал Германии: не дам тебе ни денег, ни сырья, ни металла — мир в Европе был бы обеспечен.

Иден промолчал. Как сказали бы знатоки английского фольклора, он утопил свою реплику в чае…

Совсем не случайно именно заместителя Наркома обороны СССР Михаила Тухачевского стремились оклеветать немецкие фашисты. Ведь он ратовал за всестороннее развитие и модернизацию оборонной мощи страны. Он уделял большое внимание артиллерии, доказывая важность и актуальность ее обновления, в частности, разработку реактивных снарядов. Заботился о развитии авиации, танковых, механизированных и десантных войск. Он отрабатывал свои принципиальные выводы в области стратегии и тактики. Размышлял не только об усилении обороны своей страны, но и о возможности создания некоей системы международного коллективного отпора возможной агрессии.

В марте того же тридцать пятого года Тухачевский опубликовал в «Правде» статью, озаглавленную предельно откровенно: «Военные планы нынешней Германии». И в ней он не только раскрыл размах военно-технической подготовки германского фашизма, но и его агрессивные замыслы. «Империалистические планы Гитлера, — подчеркивал Тухачевский, — имеют не только антисоветское острие. Это острие является удобной ширмой для прикрытия реваншистских планов на Западе».

Все крупнейшие агентства печати мира обратили пристальное внимание на эту статью. А в самой Германии она вызвала просто замешательство…

Как только не инсинуировали фашистские главари — нагло отрицали факты и аргументы статьи, пускались на дипломатические ухищрения и провокации, лишь бы приглушить, приуменьшить воздействие выступления заместителя Наркома обороны СССР на международную общественность!

В сентябре тридцать пятого года Тухачевский встретился с заместителем начальника генерального штаба французской армии Луазо.

— …Ваша артиллерия не располагает достаточным количеством гаубиц, — озабоченно говорил Тухачевский. — В этом отношении немецкая дивизия значительно превосходит французскую.

Луазо быстро согласился.

— Да, да, мы тоже несколько обеспокоены ростом гаубичной артиллерии в немецких дивизиях.

Тухачевский подчеркнул недостатки в развитии французской противотанковой артиллерии. И опять Луазо поспешил с ним согласиться:

— Действительно, помимо положенного на дивизию количества противотанковых орудии у немцев созданы и резервные дивизионы на механической тяге, которые явно превосходят возможности французской артиллерии… А Тухачевский отметил крайнюю необходимость достижения взаимодействия французской и английской армий на случай разрушения мира Гитлером. Луазо снова кивал недоумевая про себя: «Почему так встревожен этот, еще совсем моложавый русский полководец? Пусть себе вооружаются хоть до зубов эти фашисты, но против Франции-то они не посмеют выступить! Чего же тогда Тухачевский так настойчиво добивается?»

Тухачевский указал на опасность для Англии и Франции возможного захвата фашистами Бельгии и Голландии. Потом — на реальную угрозу с воздуха неудачно расположенной военной индустрии Франции.

Что было говорить Луазо? Он поддакнул и, в свою очередь, нашел критический аспект: выразил неудовольствие очень слабой подготовкой Англии к возможной борьбе в Европе…

Шло время. И буквально каждый месяц выявлялось нарастание военной опасности, истинная сущность политики фашистского лидера и его окружения.

В тридцать седьмом году советский полномочный представитель в Великобритании Майский имел беседу с известнейшим членом английского парламента Ллойд-Джорджем. После встречи Майский записал: «…Я спросил Ллойд-Джорджа, какое впечатление он вынес из своей прошлогодней поездки в Германию.

— Случайно, проезжая на машине по Баварии, — рассказал Ллойд-Джордж, — я натолкнулся на большие войсковые маневры. По части вооружений имеются несомненные успехи. Мне особенно понравилась немецкая противотанковая пушка, которая впоследствии оказалась столь полезной для Франко в Испании…»

(Если бы в годы войны эта запись попалась на глаза Клюеву, то он, несомненно, не преминул бы отметить: не столько пушка поразила Ллойд-Джорджа, сколько ее действие, а точнее — стрельба кумулятивными снарядами. Они-то, снаряды и применены были впервые именно в Испании…)

В течение тридцать седьмого года несколько сообщений отправил в Москву временный поверенный в делах СССР в Германии Г. А. Астахов.

«…Нет оснований видеть признаки какого-либо серьезного перелома к лучшему в отношении нас. Это скорее напоминает затишье (и то относительное), которое в любой момент может смениться новой ожесточенной кампанией, материал для которой тщательно подготавливается и разрабатывается…»

«…У французов имеются сведения из Варшавы о переброске к польско-германской границе значительного количества войск…»

«…Ряд данных последнего времени говорит о том, что подготовка Германии к активным действиям производится усиленным темпом… Идут большие военные маневры, мобилизация резервистов, изъятие казной всех запасов бензина и т. д.

Кроме того, сооружение новых укреплении на французской границе и слухи о новых военных изобретениях (имеются будто бы летучие ракеты торпедного типа…, которыми можно забросать Лондон и Париж) должны, по расчетам Берлина, устрашить Францию и парализовать ее выступление на помощь чехам».

(Сооружение укреплений на французской границе — еще одно доказательство прозорливости Тухачевского. Насчет же «летучих ракет торпедного типа» члены НИГ воскликнули бы хором: «Вот он, прообраз ФАУ!»)

А английские и американские фирмы продолжали столь выгодное для себя (и пагубное для дела мира!) сотрудничество с фашистской Германией, Американский концерн «Стандарт ойл», например, заключил целую серию соглашений все с тем же «ИГ Фарбениндустри» на сооружение заводов по выпуску синтетического каучука. Соглашения эти неукоснительно выполнялись.

Американская «Алюминиум компани оф Америка» и английская «Бритиш алюминиум компани» все предвоенные годы снабжали Германию алюминием, сокращая в то же время его потребление в своих странах. И дело дошло до того, что уже вскоре после начала второй мировой войны были приостановлены из-за нехватки алюминия английские и американские программы боевого самолетостроения.

С тридцать третьего по тридцать восьмой годы продукция машиностроительных заводов Германии, которые получали столь щедрые финансовые, сырьевые и технологические «вливания», возросла вчетверо. Еще более увеличилось производство важнейших военно-стратегических материалов. Так, например, все того же алюминия к тридцать девятому году выплавлялось в Германии значительно больше, чем во всех остальных капиталистических странах, вместе взятых. Германия владела самым большим в мире парком металлообрабатывающих станков, и это имело первостепенное значение для приумножения там выпуска всех без исключения видов вооружения и боеприпасов.

В сентябре тридцать девятого крупный американский бизнесмен Денис с ведома правительства США отправился в Европу и нанес секретный визит Герингу. После весьма конструктивных бесед он повстречался и с высокопоставленными чиновниками третьего рейха.

По проложенному Дэвисом пути совершили свои вояжи в Берлин и другие видные американские дельцы: банкир Бен Смит, директор и вице-президент «Техас ойл компани» Торкилд Рибер, руководитель могущественной компании «Дженерал моторс» Джеймс Муни. И все они встречались и вели взаимоинтересующие переговоры с главарями фашистской Германии.

А в обратную сторону — в Соединенные Штаты — выезжали гитлеровские визитеры. Им требовались аудиенции у высокопоставленных американских деятелей. Удивительным было то, что подобное «экономическое» оживление пришлось как раз на месяц, в самом начале которого после нападения гитлеровских полчищ на Польшу союзники США, Англия и Франция объявили Германии войну.

Но разве для империалистических кругов может что-либо быть выше интересов наживы? В тот самый день, например, когда фашисты, напав на Чехословакию, ворвались в Прагу, делегация Федерации английской промышленности находилась в Дюссельдорфе, где весьма успешно вырабатывала окончательные детали широкого соглашения с заправилами крупной германской промышленности. А затем в английской прессе появилось рекордное по циничности сообщение о том, что парламентский секретарь Торгового совета Великобритании Роберт Хадсон с экономическим советником Гитлера доктором Гельмутом Вольтатом и вел с ним переговоры относительно возможности предоставления щедрого английского займа нацистской Германии в размене пятидесяти одного миллиона фунтов стерлингов.

Мало того что Англия и Франция, мягко и говоря, старались не очень-то обеспокоить гитлеровские армии, и в Лондоне и в Париже в тоже время разрабатывались стратегические планы совершенно иного направления: там готовилось вооруженное нападение на СССР.

В феврале 1940 года во Франции были подготовлены наметки интервенции против Советского Союза под кодовым названием «Операция Баку», ясно говорившем о нефтяных устремлениях французских стратегов. При этом срок нападения определялся весьма скорым: конец июня — начало июля сорок первого года.

Кроме Франции и Англии в войну против Советского Союза предполагалось вовлечь южных соседей СССР — Турцию и другие страны. Аналогичные намерения вынашивали и военные круги Великобритании.

Формально Англия и Франция воевали с Германией, но на самом деле ничего не изменилось: агрессор продолжал усиленно снабжаться стратегическим сырьем и материалами. Из той же самой Франции, только через Бельгию и Люксембург, по-прежнему шла железная руда. Расширились ее поставки и из Швеции. Через фашистскую Италию поступало стратегическое сырье из стран Британской империи. Крупнейший английский военный концерн Виккерса был тесно связан с германским концерном Круппа. Между ними состоялось соглашение о взаимном использовании патентов даже во время войны.

Все это привело к тому, что в период осени и зимы 1939/40 года произошло огромное расширение военного производства Германии, готовившейся к новым актам агрессии. С ее конвейеров сходили многие тысячи орудий и танков, броневиков и тягачей. Бешеными темпами развивалась боевая авиапромышленность, множились предприятия, выпускавшие боеприпасы. Недаром в марте сорокового года Гитлер без тени хвастовства смог заявить, что за минувшие пять месяцев войны боевая мощь Германии увеличилась более чем за целое предыдущее пятилетие.

В сороковом году несколько раз в рубрике «Новости зарубежной военной техники» наша «Красная звезда» помещала материалы и фотографии германских новинок. Были среди них и орудия. В частности — самоходные. Не стоит говорить, с каким интересом всматривались в них, вчитывались в их характеристики будущие члены НИГ!

На Западе продолжались странные события: активных боевых действий ни союзниками, ни Германией не велось Ни артиллерийских дуэлей, ни танковых ударов, ни атак пехоты, ни схваток в воздухе…

Судя по всему, правительства Англии и Франции рассчитывали прекратить войну с гитлеровскими армиями, привлечь их в совместный крестовый поход против «красных», против Советов, который, по мнению реакционных кругов многих западных стран, давно уже пора было организовывать.

Правда, между собой союзники не очень-то ладили — все норовили провести друг друга (на глазах у явного врага и тайного их экономического партнера).

Так, в нюне сорокового года Соединенные Штаты Америки продали воюющей Англии примерно девятьсот орудий и снарядов к ним, двадцать две тысячи пулеметов, полмиллиона винтовок. В подавляющем большинстве все это было старьем, причем английского производства, хранившимся в американских арсеналах еще со времен первой мировой воины.

Наверняка английским солдатам допотопные орудия, пулеметы и винтовки напоминали рассказы отцов, сражавшихся против немцев на полях Франции и Бельгии. Но Англии все же пришлось за подобную «дружескую помощь» заплатить более сорока одного миллиона долларов…

К этому месяцу Германия завладела Данией и Норвегией, нанесла поражение Франции. Экономика Западной и Центральной Европы была полностью поставлена на службу фашистскому режиму.

Но военный потенциал третьего рейха увеличился не только потому, что в него влились промышленные запасы стратегического сырья и продукция сельского хозяйства оккупированных стран, не только потому, что теперь на германскую военную машину работали вовсю заводы и фабрики Европы. А потому, что фашисты захватили во многих странах, и больше всего во Франции, огромное количество военной техники, оружия всех видов, боеприпасов, снаряжения, запасов горючего и многого, многого другого.

В мае-июне сорок первого гитлеровцы на протяжении всей германо-советской границы лихорадочно накапливали артиллерийские снаряды и выстрелы, мины для минометов, авиационные бомбы. Складывали их прямо на грунт, и это явно доказывало, что запас этот смертоносный рассчитан отнюдь не на долгое хранение.

В самый канун вторжения на советскую землю, двадцать первого июня сорок первого года, Гитлер уселся писать письмо Муссолини — рисуясь, спешил поведать, как принимал «самое трудное в жизни решение». Это свое решение он расценивал как единственно правильное и далеко идущее, в реальности намеченного не позволял себе усомниться.

«Ликвидация России будет одновременно означать громадное облегчение положения Японии в Восточной Азии… — старался пророчествовать фюрер. — Что касается борьбы на Востоке…, я ни на секунду не сомневаюсь в крупном успехе».

А через сутки снаряды и бомбы обрушились на советские города и села. Началась война, захватническая война фашистской Германии, Великая Отечественная война советского народа.

Нападение Германии на Советский Союз радостно приветствовали многочисленные профашистские организации внутри Англии и Соединенных Штатов. Так, орган националистического комитета «Америка прежде всего» — газета «Геральд» вышла с крупной «шапкой» такого содержания: «Народы Европы в борьбе с русскими коммунистами. Семнадцать государств присоединились к Германской империи для крестового похода против СССР» Деятели комитета «Америка прежде всего» вели npовокационную, явно антисоветскую и подспудно-профашистскую, тактическую игру. Они всячески стремились доказать, что Соединенные Штаты должны быть крайне заинтересованы в победе гитлеровской Германии на Советским Союзом, считая, что победа нацистской Германии над коммунистической Россией «скорее ослабит разбухшую экономику Германии, чем укрепит ее».

Посему, мол, не надо Германии препятствовать, напротив, надо бы ей помочь. Сразу появится возможность и Советский Союз сокрушить, и саму Германию в борьбе с ним предельно ослабить — двух пресловутых зайцев одновременно подстрелить…

О том, как не только провокационно, но и диверсионно действовали профашистские организации, еще представится случай вспомнить. А пока…

А пока рвутся снаряды и мины врага. Самоотверженно ведут свой рискованный поиск члены НИГ. Могли ли представить себе заправилы «ИГ Фарбениндустри» или концерна Круппа, кто выступит против них, кто буде раскрывать их секреты, кто вскоре превзойдет их?..

 

Глава четвертая. ДИВЕРСИИ

У Клюева перехватило дух. Но, овладев собой, он сердито глянул на стоявших перед ним запыленных и перепачканных землей людей.

— Это еще что такое?

— Как видите зенитный снаряд, — спокойно ответил один из них, крепко сбитый, смуглый, с неожиданно высоким голосом. — Не разорвавшись, на землю шлепнулся. Вот мы его к вам и доставили.

— Сами-то вы кто?

— Сотрудники госбезопасности.

— И вы его руками тащили? А везли как?

— Вот в этом ящике.

— Что?! И без подстилок?

— Что с ним теперь случится? Раз он даже от удара об землю не взорвался.

— Ну, знаете, — шумно выдохнул Клюев. — В своем деле, полагаю, вы специалисты, но в нашем ни черта не смыслите. Зачем вы его ворошили, через весь город везли?

— Да не через весь город. Его нашли тут поблизости.

— М-да… — протянул Клюев, наклонясь над злополучным снарядом.

— Осторожнее, Алексей Игнатьевич, — быстро сказал подошедший сбоку Салазко. — Я уже глянул. Тут взрыватель с часовым механизмом. Смотрите — от удара колпак сорван, и механизм виден. Он немного деформирован, но стрелка-то уже не в исходном положении. Видно, при выстреле взрыватель нормально сработал и стрелка пошла. А потом… Может, стрелку держит какая-то заусенца, брак какой-то. Поэтому на высоте не сработал Но сейчас-то он взведен. Взорваться может в любую секунду.

Наступила тишина.

— Вы, товарищи, можете идти, — обратился Клюев к сотрудникам госбезопасности. — А мы уж тут сами меры примем… — Он решительно выпрямился.

Он подождал, пока гости на цыпочках вышли, тихонько притворив за собой дверь.

— Снаряд надо немедленно вывезти отсюда. Кто возьмется?

— Разрешите мне? — вызвался Салазко. — Я мигом обернусь!

— А почему именно вы? — нахмурился Клюев.

— Потому что детей нет, — весело мотнул буйной шевелюрой Салазко. — Да вы не берите ничего в голову, Алексей Игнатьевич! Авось обойдется…

— Погодите. Ишь, «мигом обернусь»… Нельзя с налету, Георгий Николаевич. При чем тут «авось»?

— Хорошо, хорошо. Постараюсь — аккуратно и осторожно!

— Может, погрузите в машину грузовую? В кузов — песок, а на песок уж его?

— Нет, Алексей Игнатьевич, — твердо сказал Салазко. — Ведь медленно ехать нельзя: время не ждет. А быстро, в такой ситуации, — ненадежно. Тряхнет слегка на какой-нибудь выбоине или камешке — и рванет так, что и кабину снесет, и вообще… Нет — в руках надежнее. Я его, как ребенка из роддома, повезу, — улыбнулся Салазко, — ласково и бережно… Животом своим буду тряску амортизировать. Надеюсь, что не вывернется.

— Значит, везете в Лосиноостровскую.

— Так точно! — Салазко бережно поднял снаряд. — Ну-ка, иди ко мне, мой маленький, мой страшненький..

— Осторожно на выходе!

— Я все учел. Ну, до скорого…

— Счастливо, Юра! — вырвалось у Клюева…

Потом Салазко рассказывал, как вез, как прижимал снаряд к себе при тряске на выбоинах дороги, как потом обливался, когда подкидывало машину. И с каким облегчением взорвал этот «подарочек», залетевший в подвал с небес, в надежном месте, за станцией Лосиноостровская.

Но на этом неприятные инциденты со снарядами для наших зенитных орудий не закончились. Поступали несколько раз снаряды к восьмидесятипятимиллиметровым зенитным пушкам, осколочные, новенькие, выпуска сорокового года. Правда, не с часовым механизмом, а с дистанционным пороховым взрывателем, или как говорили артиллеристы на своем жаргоне, — с пороховыми трубками… И эти снаряды тоже не срабатывали на высоте.

Но тут задача облегчалась: их очень и очень внимательно можно было разрядить, разобрать и проанализировать, почему все так происходит.

Некоторые из их дистанционных пороховых трубок попали к Николаю Мещерякову. Он, не мудрствуя лукаво, с помощью простых клещей разобрал их своими ловкими руками, рассмотрел переходные детонаторы и убедился — не срабатывали трубки. Но почему они не срабатывали?

Салазко специально поехал на позиции зенитчиков под Москвой, разыскал батарею восьмидесятипяток. Возле каждого орудия хлопотало по семь огневиков. Деловито готовили свои приборы управления зенитным огнем прибористы. Связисты снова и снова перезванивались между собой для проверки.

«Так, так, все при деле, и все в порядке, — рассуждал про себя Салазко. — Каково-то будет во время налета?» Сигнал воздушной тревоги себя ждать не заставил…

Наводчики споро вращали штурвалы подъемных и поворотных механизмов. И, повинуясь им, орудийные стволы поднялись, развернулись навстречу еще незримому врагу.

Впрочем, какой там незримый? Минута-другая — и из побуревших на закате облаков вывалились самолеты с черными крестами на крыльях. Они летели странно, будто этажерка — в три яруса. «Ишь ты, — подумал Салазко. — Не нижние, так хоть верхние рассчитывают к Москве прорваться…» И тут до него донеслась команда: «По группе бомбардировщиков! Наводить в головного!»

Дальномерщики уже поймали цель в свои визиры, определили высоту. Прибористы ввели высоту в приборы. Салазко услышал, как на орудия сообщили данные для стрельбы: азимут упреждения, угол возвышения, величину установки взрывателя.

И вот ударили зенитки. Белые хлопки разрывов вспыхнули близ самолетов. Два из них, нырнув вниз, сорвались со своего яруса. У одного из-под плоскостей повалил черный дым, фюзеляж другого охватило пламя, и надсадным воем понеслись они к земле…

«Ну что ж, замечаний пока никаких, — мысленно отметил Салазко. — Снаряды исправно рвутся там где положено и даже сбивают самолеты. Взрыватели — на высоте, ей-богу, на высоте!» — Он улыбнулся невольному каламбуру.

Но сразу изменился в лице и кинулся к укрытию, заметив, что вражеские самолеты перестроились. Нижние — один за одним — стали пикировать, забрасывая бомбами позиции зенитчиков.

А верхний ярус продолжал свой курс н Москву.

На позиции батареи обрушились разрывы бомб. Вокруг вздымались комья земли, куски древесных стволов. Сразу стало нестерпимо жарко и душно. У ближнего к Салазко орудия рухнул навзничь наводчик, рядом упал, не выпуская из рук снаряда, подносчик. Но к прицелу подоспел заряжающий. «Теперь и упреждения никакого не надо! — чуть было не крикнул ему Салазко. — Бей напрямую по пикировщикам!»

Но тот, видно, сам понимал, что к чему. И со второго выстрела вогнал в землю очередной «юнкерс».

«Вот ведь работенка у них — без передыху, — подумал Салазко. — И ведь никак нельзя им в укрытие! Всем при бомбежке или артналете — можно. А этим — нет…»

Он заметил, что два орудия батареи отражают налет пикировщиков, а другие два — по-прежнему бьют по верхнему ярусу. Но высоко, очень высоко забрались те «юнкерсы», а еще выше — «Фокке-Вульфы-190». Достигают ли их выпущенные зенитными пушками снаряды?

«Под огнем, под бомбами, почти оглохнув от воя пикировщиков, ох, как непросто быстро готовить точные данные для стрельбы, — прикинул в уме Салазко. — Тут маленькой ошибочке вкрасться не мудрено… Вот снаряд и уйдет выше. А ведь для горения трубки нужны определенные условия! Чем выше взлетает снаряд, тем меньшим становится давление. И, наверное, пламя, ускоряясь по кольцам трубки, отрывается от нее… Ага, вот она причина отказов! Но это еще надо проверить…»

Семь «юнкерсов» сбила тогда зенитная батарея. Остальных прогнали подоспевшие истребители. Салазко тоже остался доволен трудным и жарким днем — набралось немало наблюдений и соображений.

Вернувшись в академию, он засел за расчеты, внимательно осматривал трубки очередных неразорвавшихся снарядов, вспоминал, как пытались зенитчики «достать» своим огнем набиравшие большую высоту самолеты врага. И мало-помалу картина прояснилась.

— Все зависит от угла возвышения и высоты цели, — доложил Салазко Клюеву. — Пусть даже снаряд не попал во вражеский самолет. На определенной высоте он должен самоликвидироваться. Отчего же это не происходит? Явно оттого, что нарушается процесс горения пороховой трубки: отрывается пламя из-за допущенной ошибки в установке трубки. Этот недостаток легко устранить.

Вскоре пришло сообщение из Баку. Зенитчики Закавказской зоны противовоздушной обороны жаловались на то, что некоторые снаряды у них не рвутся и на вполне умеренных высотах. Опасность от этого огромная — невзорвавшиеся снаряды падают совсем неподалеку от нефтехранилищ, от приисков.

— Придется срочно лететь, Георгий Николаевич, — сказал Клюев.

— Я, как юный пионер, — всегда готов! — улыбнулся Салазко. — Непременно докопаюсь, почему там идут «отказы».

В Баку он попал в полдень, в самую жару. Солнце пекло немилосердно, и Салазко удивился тому, что люди вокруг не слишком уж легко одеты и вдобавок ведут себя совсем не так, как разморенные жарой, — ходят быстро, не ищут тени. Сам он готов был содрать с себя форму и хоть где-нибудь искупаться. Но вместо этого сразу же отправился искать руководство городской противовоздушной обороны.

Встретили его великолепно, потащили сразу кормить и поить с дороги, угостили даже поистине царской едой— прекрасно приготовленной осетриной.

— Кушай, кушай, дорогой, не стесняйся, — приговаривал черноусый майор с артиллерийскими эмблемами на петлицах. — Это не мы, это наш Каспий тебя угощает. В нем не только осетры, в нем и севрюга, и лосось ловятся. Такой рыбы ты еще не пробовал, клянусь честью! А о делах — только после того, как из-за стола выйдем.

Кончили трапезу, вышли на воздух, закурили — и словно вместе с папиросным дымом улетучилось с лица майора выражение радушия и беззаботности.

— Вот, дорогой, — сказал он хмуро, — к этому морю, к нашему городу, рвется фашист. Вино и рыба ему — дело десятое, нефть ему подавай. Знает, сволочь, что отсюда нефть передается на Волгу, ну и бомбит нас. Валет за налетом… А мы встречаем налетчиков этих, хорошо встречаем.

— Зона ваша большая?

— Закавказская? Можешь представить себе — очень большая! От низовьев Дона — до границ с Турцией и Ираном, от Черного моря — до Каспия. Ничего, a? Но защищена отлично. Вместе с войсковой ПВО и истребителями регулярно сбиваем мы их самолеты десятками. Вот только снаряды нас частенько подводят…

— С каких пушек?

— С американских, тридцатисемимиллиметровых, автоматических.

— Невелик калибр…

— Зачем так говоришь? — обиделся майор. — Каждый снаряд — по семьсот шестьдесят граммов. Вылетает с начальной скоростью девятьсот метров в секунду. Немалую беду может натворить, если плюхнется куда не следует! Но вообще ему следует не плюхаться, а взрываться вверху. Ты уж разберись, дорогой, почему они капризничать стали…

К вечеру Салазко решил пройтись по городу, поглядеть на его «изюминки» и заодно на то, как они защищены. Первым делом набрел он на великолепный архитектурный ансамбль — высокие колоритные строения, башня с круговой смотровой площадкой. У прохожих узнал, что это бывший дворец ширван-шахов.

Потом увидел еще одну башню довольно странной конфигурации: к массивной круглой постройке примыкало какое-то выдающееся вперед сооружение. Торопливо проходившая мимо женщина в ответ на вопрос Салазко неожиданно улыбнулась и сказала, что башня эта носит название «Девичьей». «Наверное, старая легенда», — подумал Салазко, но спросить было не у кого. Редкие прохожие, что встречались ему на улице, были явно не из местных. Выздоравливающие раненые — на костылях, с перевязанной головой, с подвешенной на бинтах рукой… Все, кто, видно, уже мог передвигаться самостоятельно и отпросился у врачей, вылезли подышать вечерней хоть маломальской прохладой.

Салазко направился к порту, зная, что почти всегда именно на него, да еще на железнодорожную станцию, стремятся вражеские бомбардировщики обрушивать свои удары. На фоне ночного неба геометрически четко прорисовывались корабельные мачты, стрелы кранов. Все отчетливей шумел морской прибой. И неожиданно припомнились Салазко стихи. По размеру своему под такт шагов пришлись или под шум прибоя… Да не все стихотворение, а только две строчки. Он шел и повторял их про себя: «…и, качаясь, — идут — валы — от Баку — до Махачкалы…»

«Чьи же это стихи? — терзал он свою память. — Где я их слышал или читал? Вот Колька Попов, тот сразу бы сказал, а я теперь ни за что не вспомню. Хорошие стихи, это точно, иначе я и внимания на них не обратил бы…»

Он уже выбрался к порту, увидел зенитчиков на позиции, о которой ему говорили. Подошел, поздоровался, осмотрел орудия — все оказалось в порядке. Потом принялся за осмотр выстрелов. Записал год изготовления и номер партии снарядов, номер завода-изготовителя, уяснив все по клеймам на снарядах. Теперь оставалось лишь ждать валета.

И тут, словно его толкнул кто-то незримый, вспомнил он автора стихов. Да это же тот самый, кто «Песню о встречном» написал для кино, а Шостакович — на музыку положил. «Не спи, вставай, кудрявая!..» И точно, стихи те читал Коля Попов. Борис Корнилов — вот как звали автора. Но не успел Салазко возгордиться своей поэтической эрудицией, как по ночной тишине яростно хлестнули сирены воздушной тревоги.

Высоко в темном, как-то лихорадочно мигавшем по-южному крупными звездами небе послышались моторы вражеских разведчиков дальнего действия. Зенитчики тут же открыли ураганный огонь. Заторопились, зачастили их орудия.

Салазко подошел поближе, стараясь на слух уловить, как там, вверху, работают» снаряды. «Вряд ли достанут — уж очень высоко идут, — подумалось ему. — А впрочем, чем черт не шутит — пожалуй, завалят они «хейнкеля»…»

Внезапно Салазко уловил, как наводчик ближнего орудия в сердцах стукнул кулаком по стволу и гортанно крикнул:

— Я же точно навел! А он, собака, не разорвался!

В три прыжка Салазко уже был около него.

— Из какого ящика выстрел? Из этого? Есть еще из него? Давайте сюда. — Он быстро заглянул в свои записи. — Ага, вот из этих ящиков попробуйте…

А на следующий день после напряженных поисков Салазко доставили два неразорвавшихся снаряда. Один из них нашли прямо на территории порта.

— Ну, что скажешь, дорогой? — с надеждой спросил майор. Был он небрит, с воспаленными глазами не спал, видно, эту ночь — и ничем не напоминал веселого, шумного хозяина недавнего застолья.

— Ведь опять та же самая петрушка с этими американскими снарядами! Спасибо, истребители выручили отогнали мерзавцев. Но дальше так воевать просто невозможно…

— Надо проанализировать и выяснить. Я и эти разряжу, неразорвавшиеся, и прикажите, чтобы подобрали еще несколько выстрелов вот таких двух партий.

— Понимаю, понимаю, — многозначительно протянул майор. — Сейчас все будет, дорогой.

Ох, каким помятым и разбитым оказался первый неразорвавшийся снаряд! И немудрено — он ведь ударился о бетонную плиту… Хорошо, что даже при этом не разорвался, но разобраться в нем было попросту невозможно.

Гораздо больше повезло с другим снарядом. Он угодил на цветочную клумбу и лишь слегка прогнулся, но остался в целости. С ним и начал Салазко своя манипуляции, рассуждая про себя:

«В донную часть ввинчена втулка с трассирующим составом. Ладно… А что же со взрывателем? Можно ли его отвинтить? Так, так, поддается… Ну-с, взрыватель как взрыватель: ударный, мгновенного действия. Что же в нем случилось? Разберем! А почему я так спокойно это делаю? Да потому, что уверялся в его «пассивности». Из-за чего это может быть? Прежде всего, если погрешности в капсюле-детонаторе, и он не сработал. Почему же ты, друг любезный, сработать не пожелал, ударнику не поддался?..»

Тут Салазко даже вздрогнул. Глазами «часовых дел мастера», как величали его товарищи, он разглядел… брак?

Вскочил, схватил другой снаряд, из «свежего» выстрела. Быстро отвинтил взрыватель, разобрал… Опять! Взялся за третий… То же самое! Откинулся на спинку стула, запустил обе руки в шевелюру и яростно поскреб в затылке.

«Что же получается, черт возьми? Совершенно одинаковая чертовщина почти у всех в этой партии. И еще — в той партии… То есть, значит, не случайно. Не брак и не единичный, вот какое обстоятельство… Минутку, ведь каждая партия снарядов выпускается заводом только после пробного отстрела! Что это значит? Что подобные снаряды попали в партию не на заводе. А где же? Могли подложить и на американской базе, которая проводила сборку. Надо и ее клеймо отыскать… Вот что, стало быть, нам союзники подсунули…»

Проверял и сопоставлял Салазко еще один день. Точно убедился в едва заметной погрешности в капсюле-детонаторе, характерной для многих снарядов двух партий. А погрешность эта неизбежно приводила к тому, что зенитные снаряды не только не взрывались вверху и не несли никакой опасности вражеским самолетам, но, напротив, угрожали объектам на земле почти так же, как фашистские бомбы. Между прочим, номер базы, где собирались такие снаряды, у двух этих партий был один и тот же.

Вечером в Москву было отправлено сообщение, где говорилось о вражеской диверсии, которую удалось выявить и определить представителю НИГ Георгию Салазко, указывался конкретный адрес базы в США, где, очевидно, и действовали враги.

Да, была диверсия. И не одна… Сколько их устраивала в годы войны специальная фашистская агентура! Многие направлялись как раз на подрыв снабжения наших армий вооружением и боеприпасами, причем не только на территории Советского Союза, а и за морями-океанами, там, где долгое время почти безнаказанно орудовали фашистские диверсанты.

Не знали в то время члены НИГ, не знал Салазко, приступивший к исследованию загадочного саботажа зенитных снарядов, что весной сорок второго года курсом на Архангельск вышел из американского города — порта Филадельфии крупный транспортный корабль «Колмар». На его борту был размещен такой важный для оборонявшихся советских войск груз, как тяжелые орудия, боеприпасы к ним, взрывчатка, военное снаряжение…

Поначалу все протекало нормально. Но стоило кораблю войти в полосу шторма, как начался кошмар. Тяжелые пушки, будто совсем не закрепленные на палубе, сорвались со своих мест. Они крушили палубные надстройки, давили и калечили матросов, пытавшихся остановить, захлестнуть канатами взбесившиеся стальные чудовища.

Едва корабль тряхнуло посильнее, как сдвинулся и «пошел» остальной груз. Ящики с выстрелами сталкивались, разбивались. По палубе со звоном катились боеприпасы. Несколько человек экипажа было задавлено насмерть, многие ранены. Несколько орудий вылетело за борт и исчезло в штормовых волнах. Вспыхнула паника.

— Надо спасаться! — кричали матросы.

— К чертовой матери этот проклятый груз!

— Мы не дойдем! Эй, кэп, верти назад!

Кораблю были причинены значительные повреждения. Капитан сбавил ход, но и это не помогло. Целые сутки орудия и боеприпасы сокрушали своим весом «Колмар», и в конце концов капитан решил возвращаться. Но, не дойдя до Филадельфии всего пятнадцати миль, «Колмар» вдруг напоролся на невесть откуда взявшуюся мину. Грянул сильнейший взрыв, и корабль стал быстро погружаться.

Уцелевшие моряки наспех спустили шлюпки и, уже выгребая от тонущего «Колмара», внезапно заметили перископ и рубку удалявшейся от «Колмара» фашистской подводной лодки. Она, видно, кралась за транспортом, ожидая, когда его можно будет спокойно добить, и беспрепятственно выпустила торпеду.

Подоспел торговый пароход, подобрал тех, кто успел спуститься в шлюпки. Но немало членов экипажа погибло вместе со своим кораблем и важным военным грузом, так и не попавшим в советский порт.

Другой американский корабль — «Дамбойн», вышедший из Бостона, тоже вез в Советский Союз орудия, боеприпасы к ним, танки. Через два дня пути и его настиг шторм. Вот тогда-то матросы, осматривавшие, как закреплен палубный груз, заметили, что чеки скоб, с помощью которых производилось крепление к палубе, были вынуты. Под массивными, в несколько тонн весом, орудиями специальные, внешне вполне надежные фундаменты почему-то оказались хлипкими и совсем разболтались. Не успели плотники ужаснуться и попытаться хоть что-то сделать, как груз «пошел».

Орудия, ломая вдребезги все на своем пути, покатились вправо. К ним присоединились и танки: шесть — в носовой части и четыре — на корме. В Бостоне они были обшиты тесом, закреплены цепями, а в море цепи свалились, обшивка разошлась.

Корабль сильно накренился на правый борт. Все усилия капитана выровнять «Дамбойн» приводили к еще большим разрушениям. Часть танков и орудий свалилась в море. С колоссальным трудом основательно разбитый транспорт доплелся до ближайшего порта.

После погрузки в Филадельфии направился в Советский Союз транспортный корабль «Индепенденс-Холл». Он вез большое количество боеприпасов, запасные части для боевых самолетов, тяжелые танки и грузовики. Пять дней «Индепенденс-Холл» следовал по курсу без всяких происшествий. Но стоило и ему оказаться в штормовых условиях, как обнаружились никудышные крепления. По палубе двинулись двадцативосьмитонные танки, покатились крупные автомашины.

Группа смельчаков, старавшихся укрепить груз, погибла: одни были смыты за борт, другие попали под танки и грузовики. Огромные волны перехлестывали через палубу, швыряя с борта на борт все имущество. В трюме сорвались со своих мест большущие ящики с запасными частями для авиации. Их бросало, точно спичечные коробки. Своими углами они били в бортовую обшивку, проламывая ее. На глазах у беспомощного экипажа корабль погибал под ударами своего же собственного груза.

К полудню следующего дня «Индепенденс-Холл» со скрежетом и грохотом разломился на две части. Спасаться было не на чем: и шлюпки оказались разнесенными в щепки. Но, к счастью, обе половины корабля держались на плаву до тех нор, пока их не прибило к ближайшему острову. А вот весь столь необходимый военный груз ушел на дно…

Происшествия подобного рода повторялись одно за одним. Из Бостона в Советский Союз направился пароход «Уэст-Джафферен», имея на борту танки, боеприпасы, авиачасти и другие военные материалы. Плохо закрепленный груз сместился, сорвался и, основательно изувечив корабль, разрушил всю систему управления. «Уэст-Джафферен» затонул у Нью-Фаундленда через четыре дня пути.

Через пять дней еле-еле добрался обратно до порта грузовой корабль «Эффингем» с военными материалами для Советского Союза, и все по той же причине. Через три дня пути вернулись транспорты «Сити-оф-Флинт» и «Хуан-де-Лорранто». Корабль «Тинтигл» успел за пять суток удалиться на значительное расстояние, но и он был так поврежден плохо закрепленными военными грузами, что пришлось возвращаться назад.

За какие-то два месяца восемь больших транспортных кораблей или затонуло, или было разрушено. Изрядное количество членов их экипажей погибло. А боевой, срочный груз, на который очень рассчитывали советские войска, так и не был доставлен.

В результате расследования выяснилось, что на все восемь кораблей погрузку проводила одна и та же специализированная компания, владелец которой еще в первую мировую войну задерживался американскими властями и обвинялся в пособничестве германской военщине. И не небрежность в креплении грузов, странно повторявшаяся восемь раз, а точно рассчитанная, хорошо разработанная диверсия фашистской агентуры воспрепятствовала тому, чтобы американские транспорты достигли советских портов.

Подобные инциденты пришлись на руку не только фашистам, но и многим руководителям Соединенных Штатов и Англии. Используя их как доказательства крайней опасности и даже бессмысленного риска, они то и дело урезали, а то и попросту прекращали поставку в Советский Союз вооружения, боевой техники, боеприпасов по согласованным и подписанным договорам.

Что ж, советским заводам самим приходилось в неимоверно тяжелых условиях наращивать производство орудии и минометов, танков и самолетов, снарядов, бомб и мин, постепенно достигая в этом превосходства над промышленностью гитлеровской Германии и всех ее сателлитов.

Вернувшись из Баку, Георгий Салазко от анализа боеприпасов союзников перешел к более привычному для себя делу: анализу вражеских боеприпасов, точнее — конструктивных особенностей взрывателей. А заодно — их взаимодействия со всей цепью устройств, обеспечивающих надежную работу снаряда у цели. Он уже назубок знал все сто двадцать четыре образца немецких взрывателей, причем многое в них весьма и весьма его радовало.

— Понимаете — у них взрыватели один мудренее другого, — охотно объяснял Салазко. — И нет ни одного без какого-либо изъяна! Обнаружат просчет — создают новый вариант, еще хитрее предыдущего. А это оборачивается дополнительными трудностями для промышленности. Ведь надо, значит, работать все точнее и точнее, все усложнять производство миниатюрных стальных деталей… А усложнять — это терять в производительности.

Да и не могут они все премудрости обеспечить из стали! Поэтому идут цветные металлы, а прочность у них — не та. Упадет снаряд не под расчетным углом, и взрыватель обламывается. Вот и нет взрыва…

Клюев засадил Салазко за составление труда, в который бы вошли все его наблюдения, выводы и мысли. Наряду с командировками, работой по разрядке боеприпасов и прочими текущими делами Салазко корпел над подготовкой капитального руководства, названного строго и лаконично: «Германские взрыватели. Устройство и применение».

Издание это было доведено до полной готовности и вышло в свет в сорок четвертом году.

Задумывался Салазко и над идеей создания принципиально нового взрывателя. Он набрасывал на листках бумаги какие-то мудреные схемы, подолгу размышлял над ними, потом комкал их и с ожесточением рвал на мелкие кусочки.

— Что ты так осторожничаешь, Юрка? — подшучивали друзья. — В твоих загогулинах все равно ни один шпион не разберется!

Салазко не обижался — тоже улыбался, а потом возвращался к наброскам и снова рвал их — еще мельче.

— Знаете, Алексей Игнатьевич, вот что я надумал, — наконец-то решился Салазко поделиться с Клюевым. — Ведь можно обойтись в снаряде и без обычного взрывателя…

— А что вместо него?

— Крохотульный радиоприемничек. Он будет настроен на прием радиокоманд с наземной станции. Волна — строго определенной частоты, и противник, конечно, ее не знает.

— Ясно. И как твой приемничек будет действовать?

— Время полета снаряда — известно. И когда он достигнет рассчитанной точки траектории, с наземной станции дается сигнал на его подрыв. Как только он поступил в приемник, составляется электрическая цепь электродетонатора, тот срабатывает, и снаряд взрывается. Что скажете, Алексей Игнатьевич?

Клюев улыбнулся.

— Ну, ты и нафантазировал, Георгий Николаевич! Ишь ты! Электродетонатор. Идея, конечно, богатая, но к осуществлению ее мы пока не готовы. Такой приемничек, такую станцию — еще изобретать и создавать надо… Однако молодец, замысел перспективный. Но осуществление его отложим. А пока что есть задачка одна, надо бы над ней покумекать.

…Развивая наступление, батальон тридцатьчетверок с десантом автоматчиков на бортах ворвался в село, укрепленное врагом. Подавив огневые точки, танки двинулись дальше, а автоматчики решили прочесать улицы села.

Бежавший впереди сержант увидел группу отступавших гитлеровцев, швырнул в них гранату и ударил из автомата. Разметав врага, он первым достиг перекрестка. Тут лежало двое убитых в красноармейских шинелях и касках, валялся разбитый ручной пулемет, а рядом ящик с автоматными патронами.

— Смотрите, братцы! — крикнул сержант. Эти ребята сюда как-то раньше нас успели. Непонятно… Но, видно, на засаду, что ли, напоролись… Патроны нам кстати. Набивайте диски…

Вечером — новая атака. Опять — вслед за танками. Сержант на бегу вскинул автомат, дал длинную очередь, изловчился, снова нажал на спусковой крючок и вдруг… Автомат словно взорвался в его руках, сержант рухнул на землю, обливаясь кровью. К нему подбежали товарищи, но было уже поздно.

В той атаке автоматы взорвались еще у троих. В замешательстве взвод не сразу разобрался в причине.

— Это какие-то особые снайперы, — сказал один автоматчик. — Бьют точно по нашим дискам.

— Чушь собачья! — отозвался другой. — Будь у снайпера возможность спокойно прицелиться, стал бы он в диск стрелять? Он бы уж лучше в башку…

— Тут что-то другое, — задумчиво произнес командир взвода. — Может, автоматы были повреждены?

— Ну да! Как часы работали у всех, никто не жаловался.

— Погодите… Если не в автоматах дело, тогда, значит, в патронах?

— А что — в патронах? Патроны самые обычные!

— Нет, нет, давайте разберемся. Где диски заполнили?

— Мы — в конце боя, когда новый боезапас подтащили.

— А мы — еще в атаке, в селе.

— Где же вы там разжились?

— Да наши убитые на перекрестке лежали, а рядом — почти полный ящик патронов.

— И сержант там набивал?

— Он первый увидел и нас позвал.

— Так, так. — Командир взвода резко встал. — У кого есть еще диски с патронами из того ящика? У тебя? И у тебя? Давайте сюда. А ящик тот нельзя найти?

Ящик не нашелся. Зато отыскались другие, тоже найденные во время боя: из них набивали свои диски бойцы соседней дивизии. И там автоматы взрывались, и там погибло несколько человек…

Нужно было срочно разобраться. И эти патроны, прямо в одном из «подозрительных» ящиков, прибыли в Москву, в НИГ.

В подвале собралась почти вся научно-исследовательская группа.

— Давайте быстро искать причину, — сказал Клюев. — Я почти уверен, что выборочно в патроны что-то заложено. Уж больно однотипны истории их попадания к нам!

— Думаете, фрицы специально подкидывают? — спросил Салазко. — Что ж, глянем. Хотя со снарядов на патроны переходить — это вроде бы деквалификация… — И, перехватив строгий взгляд Клюева, поспешил добавить: — Ладно, ладно, шутки в сторону!

Один за одним вынимали патроны из ящика, извлекали пулю и осматривали гильзу. Часа полтора продолжалась эта кропотливая работа. Первым на причину взрывов наткнулся сам Клюев.

— Ах, сволочи! — только и произнес он, глядя в гильзу.

— Что такое?

— Что, Алексей Игнатьевич?

— Вот, глядите… Они туда «восьмерку» засобачили, капсюль-детонатор.

— Все понятно! Специально каждый ящик готовили. Через пятьдесят или там сто штук патронов — один с «восьмеркой». И не сразу рванет, и не у любого…

— Еще один вариант фашистской диверсии, — отметил Клюев. — Теперь надо сообразить, как же распознавать подобные «сюрпризы».

— Конечно! Ведь не вскрывать же абсолютно все патроны?

— Есть идея, — хлопнул себя по колену Салазко. — Надо патроны через рентгеновскую установку пропускать.

— Ну, ты и скажешь… Где их брать, установки эти?

— А что, Алексей Игнатьевич? В медсанбатах их, разумеется, нет. А в госпиталях-то, надеюсь, есть? Словом, каждый найденный ящик в Москву везти не нужно.

— Резон есть… Спасибо, Георгий Николаевич! — согласился Клюев.

Помолчали.

— От Советского информбюро, — послышалось из репродуктора. — В течение дня наши войска вели ожесточенные бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. На других фронтах никаких изменений не произошло.

— М-да, — нарушил молчание Попов. — Такое, видно, там сражение заваривается, которого до сих пор не бывало! А мы тут вот сидим…

— Николай Николаевич! Тема запретная для наших разговоров, — резко оборвал его Клюев.

— Виноват. Как-то вырвалось…

— Умейте владеть собой не только при разработке вражеских боеприпасов.

Примерно в это же время, далеко за Атлантическим океаном, вернувшись из Москвы, куда он ездил с официальной миссией, вице-президент Совета военной промышленности Соединенных Штатов Вильям Батт выступал со специальным заявлением:

«Я ехал с чувством некоторой неуверенности в том, способна ли Россия выдержать испытания такой войны, но мне очень скоро пришлось убедиться, что в борьбе принимает участие все население, вплоть до женщин и детей.

Я ехал с довольно скептическим отношением к технике русских, но я увидел, что они очень твердо и умело руководят своими предприятиями и выпускают нужную для войны продукцию.

Я ехал весьма смущенный и озабоченный ходившими у нас толками о разброде и произволе в органах управления страной, но я нашел сильное, опытное правительство, опирающееся на огромный энтузиазм масс…»

Если бы Вильяму Батту довелось, как раз по роду его непосредственной деятельности, познакомиться в той поездке с работой НИГ, он был бы поражен теми результатами, которых добиваются в самых скромных условиях, при скудном обеспечении советские военные инженеры, И его, вне всякого сомнения, удивила бы постоянная готовность маленького коллектива к новым опасным заданиям, к разгадке новых вражеских тайн.

 

Глава пятая. РЕЙС ПОД БОМБАМИ

«Что же это за штуковина? — размышлял Клюев. — Часть сопла? И здоровенная какая… От снаряда, мины или бомбы?..»

Перед ним лежал большой даже не осколок, а скорее целая часть оболочки какого-то неизвестного мощного снаряда. Явно — сопловая часть с почти полуметровым отверстием для выхода газов.

«Раструб — под углом. Наверно, расположены они были по окружности, — продолжал соображать Клюев. — Похоже на расположение у мин шестиствольных минометов. Но ведь там нет раструбов. И потом — размер-то каков!..»

Кто же ухитрился подобрать, сохранить и переправить эту кусьмину в Москву. Видно, специалист-артиллерист, раз с одного взгляда смог распознать нечто новое в валявшемся большом обломке. А для двух взглядов, тем более для подробного изучения и анализа, ни времени, ни возможности, конечно, не было. Ведь прислали здоровенный осколок из осажденного Севастополя…

В начале июня сорок второго года фашистские армии с воздуха, моря и суши блокировали героических защитников Севастополя. Седьмого июня по приказанию генерал-фельдмаршала Манштейна начался решительный штурм, а перед ним в течение пяти дней на город обрушились десятки тысяч снарядов, бомб и мин.

Бомбардировщики с черными крестами на крыльях пикировали на исковерканные кварталы, швыряя бомбы весом в полторы-две тонны. Ими был буквально сравнен с землей прославленный Малахов Курган.

Отбиваясь от натиска гитлеровских полчищ, взрывая все, что можно было взорвать, покидали Севастополь последние наши бойцы: окровавленные, измученные непрерывными восьмимесячными сражениями, но и не думавшие о капитуляции. И ведь в этом огненном кошмаре, когда от севастопольского берега спешно отходили простреленные и пробитые, но оставшиеся на плаву катера, нашелся какой-то опытный и отважный, знающий артиллерист. Мало ли осколков всяких форм и размеров усеивало в те дни и часы севастопольскую землю? Только истово преданный делу человек способен был держать в памяти приказ — обнаруживать новинки врага в вооружении, боеприпасах и при первой же возможности переправлять на Большую землю.

На одном из последних самолетов из Севастополя прилетела в Москву эта часть неизвестного снаряда, чтобы попасть в подвал к Клюеву. И он невольно думал о том, кто ухитрился переправить ее в Москву, пытался представить себе того человека, вообразить, как все происходило.

«Заряд, несомненно, мощный, — прикидывал далее Клюев. — Но это — не бомба и уж подавно не мина. Судя по всему, реактивный снаряд. Значит, и такими обстреливали фашисты Севастополь… А судя по соплу, по его размеру, лететь эдакая махина может довольно далеко!..

Для анализа и выводов подоспел с фронта — спасибо разведке! — и ряд других материалов. Члены НИГ установили, что по Севастополю вело огонь подлинное чудовище: орудие калибром до восьмисот миллиметров, которое швыряло свои снаряды — по две с половиной тонны — на пять километров. Но присланная сопловая часть не имела к этим снарядам никакого отношения. Как впоследствии оказалось, она находилась в непосредственном родстве с гитлеровским «чудо-оружием» — «ФАУ», которое через два года обрушится на кварталы Лондона.

В августе сорок второго года на Западном фронте началось наше наступление. Развивалось оно в направлении стратегически важной железной дороги Ржев — Вязьма. В ходе этого наступления и был освобожден небольшой городок со странным, видно, идущим из истории, но в те дни вполне оправдывавшимся названием: Погорелое Городище.

Прошло чуть больше месяца после освобождения Погорелого Городища. Шел занудливый, холодный октябрьский дождь. Борошнев и Мещеряков, выбравшись из поезда, ежились от холода и сырости, глядя на развалины станции, на обгоревшие окрестные дома.

— Ну и ну, — протянул Борошнев. — Знаешь, Коля, я видел фотографии этого самого Погорелого Городища буквально на следующий день после его освобождения. Оно целехоньким было! Видно, наши так лихо, так неожиданно для фашистов наступали здесь… А сейчас — действительно головешки одни. Значит и бомбили его потом, и обстреливали… Вот и раздолбали весь городок за месяц.

— Где устраиваться-то будем? — горестно спросил Мещеряков, снова оглядываясь по сторонам. — Переночевать где-то надо, согреться… А то зуб на зуб не попадает.

— Что делать — октябрь кончается!

Долго бродили они среди развалин станции, шлепали по лужам, по грязи. Совсем было отчаялись, но тут попался им на глаза какой-то командир в сравнительно сухой шинели, появившийся, как ни странно, из-под кирпичной груды, неподалеку от путей. Сунулись туда. Оказалось — сохранился большой подвал, и весь он был забит людьми в шинелях или ватниках.

Чиркая спичками и обжигая себе пальцы, друзья осторожно перешагивали через спящих. Одни неистово храпели, другие стонали или метались. Огонек зажженной спички выхватил обросшего рыжей щетиной солдата, который смешно чмокал губами, точно ребенок спросонья.

Наконец Мещеряков и Борошнев оказались в углу, более или менее свободном. Тут же скинули ставшие от сырости пудовыми, шинели и по-походному — одна пола под себя, другая на себя — улеглись: авось и согреемся, и просохнем!

Заснули, конечно, моментально. А когда проснулись — подвал был почти пуст. Вышли на воздух. По небу низко перебегали облака. В их разрывах проглядывали по-весеннему синие-синие кусочки неба. Ни на минуту не утихавший со вчерашнего дня холодный ветер морщил воду в лужах.

Пошли, доложились, добрались до указанного трофейщиками собранного на скорую руку склада боеприпасов. Теперь — плевать на холод и дождь: надо смотреть в оба.

Первым отличился Мещеряков.

— Гляди, Володька! — Он дернул за рукав Борошнева. — Выстрелы к семидесятишести. Знаешь их противотанковую?

— Знаю, конечно.

— Ну, вот и боеприпасы к ней уже известны. А эти — того же калибра, но новые. Раньше такие не встречались! Вот — явно бронебойный. А у этого, гляди, головка снаряда — овальная, взрыватель — маленький. Не иначе какая-то новая разновидность кумулятивного… Их надо бы в Москву, да поскорее!

— Точно, — согласился Борошнев. — Раз ты, Коля, нашел, ты и вези. А я здесь еще покопаюсь: и на этом складе, и в окрестностях… Отступали фашисты здесь спешно, так что побросали, наверно, немало. Ну, договорились?

В обнимку с двумя закутанными выстрелами доехал Мещеряков на товарняке до Волоколамска. Там пересел на нормальный поезд. В Москву попал поздно. Пришлось на Савеловском вокзале сдать трофеи в камеру хранения. Это уже становилось привычным. Рано утром прибежал за ними, и старушка, дежурившая в камере, сказала:

— Вот хорошо, что не задержался. Ты уж забери, ради бога, эти штуки поскорее. До чего же война проклятущая довела! Заместо обыкновенных чемоданов форменное смертоубийство как багаж норовят пристроить…

А Борошнев на следующее утро разузнал у солдат охраны, выделенных из части, освободившей Погорелое Городище, где были артиллерийские позиции врага. Разделавшись с осмотром склада, он, яростно выдирая сапоги из густеющей на холоде грязи, двинулся за станцию.

На опушке рощи, нещадно ободранной лихоимцем-ветром, увидел Борошнев артиллерийские позиции, разбитые орудия, несколько брошенных ящиков с боеприпасами.

Со всей предосторожностью он открыл один ящик, другой. Орудия-то взорвали, а в выстрелы, может, насовали подвохов…

Но нет, ничего подозрительного не заметил. Зато сами выстрелы оказались весьма любопытными. И осколочно-фугасные, и бронебойные, и кумулятивные.

— Выстрелы эти надо доставить в Москву. Помогите мне, пожалуйста, — обратился Борошнев к солдатам трофейной команды.

— Чего ж, надо — значит надо, — деловито отозвался сержант, старший команды. — Как повезете? Прямо в ящиках?

— Нет, в укупорках тяжело. Килограммов по двадцать каждая, я один в дороге с ними не справлюсь.

— Понял вас. Может, возьмете плащ-палатку? У нас их, трофейных, до черта! Кладите сюда… Сколько вам надо? Вот эти три? Хорошо. Потом за края ухватитесь и тащите. А погрузиться мы вам пособим.

Уже смеркалось, когда Борошнева с грузом пристроили на открытую платформу отправлявшегося «сборного» поезда.

— Спасибо, теперь все в порядке. Ну, счастливо! — попрощался он с сержантом.

Поезд дернулся, пошел. Борошнев уселся, бережно придерживая края плащ-палатки. Где-то высоко над головой в сумеречной мгле перекликались невидимые птицы. Наверное, отправлялись зимовать в южные края.

«Куда-нибудь в Африку летят, — решил Борошнев. — Конечно, тут и холод, и война… Впрочем, сейчас и там война! Надо же, на каких площадях, на каких расстояниях развернулась она, чтоб ей ни дна ни покрышки…»

И вдруг явственнее всяких птиц услышал он злобное с придыханием хрипение мотора вражеского самолета. Вот оно все слышнее, все слышнее… Белесоватая омерзительная вспышка осветительной бомбы вырвала из темноты платформу, весь поезд, деревья по обе стороны дороги. Их плоские тени, словно в ужасе, метнулись в разные стороны.

Поезд затормозил довольно резко, так что Борошнев даже потерял равновесие, но груза своего из рук не выпустил. Где-то впереди прогрохотал взрыв. Свет погас, и поезд рванулся вперед. Повисла на парашюте следующая осветительная бомба. Поезд снова сбросил скорость. И так же, рывком, метнулся вперед. Теперь взрыв грянул слева от пути. Взрывная волна долетела до Борошнева, и он чуть было ее свалился с платформы.

«А если какой-то шальной осколок бомбы ударит в мои выстрелы, как только поезд опять приостановится? Сгрести в охапку свое добро и в лес? А потом что? Да, надо же было мне ляпнуть сержанту: все теперь, мол, в порядке… Нужно, видно, теперь понадеяться на машиниста. Отчаянный и дело свое знает — будь здоров!»

Еще несколько раз озаряли мертвенным светом все вокруг осветительные бомбы. Еще несколько заходов сделали фашистские самолеты, устремляясь в пике, норовя разнести в щепки и какой-то неистребимый, будто заговоренный, поезд, и само железнодорожное полотно. То слева, то справа, то сзади, то спереди грохотали взрывы. Но все впустую.

В этом ожесточенном, яростном поединке беззащитного поезда с бомбардировщиками врага как-то судорожно проскочила ночь. Борошнев с удивлением заметил, что уже начало светать и между деревьями разлилось молочное марево. Тут он вновь различил перестук колес на стыках рельсов и понял — исчезли проклятые самолеты. Ай да молодец машинист! Ему бы орден за такой рейс…

Только теперь Борошнев почувствовал, что у него совсем закоченели ноги. Сапоги, видно, не просохли от непролазной грязи, а под утро похолодало. Он даже различил, что близкие к дороге кусты и трава посеребрены инеем.

Борошнев стучал ногами, бил одной об другую. Помогало не очень… Хорошо, что наконец доехали до какой-то станции, на которой стоял нормальный пассажирский поезд, уже собравшийся отойти в сторону Москвы.

Борошнев спрыгнул со своей платформы, стащил груз и на негнущихся одеревеневших ногах устремился к поезду. На ступеньках ближнего вагона покуривали два молоденьких лейтенанта.

— Подсобите, ребята, — на ходу крикнул Борошнев, и те, как по команде бросив окурки, подхватили и провисшую под тяжестью выстрелов плащ-палатку, и самого перемазанного окоченевшего капитана.

Только в купе, аккуратно пристроив груз, сняв сапоги и растерев ноги, Борошнев с досадой мысленно корил себя: «Эх, ты, голова садовая! А про машиниста забыл? Как зовут — не узнал. Да хоть бы просто спасибо сказал, руку пожал… Ишь, поскакал пересаживаться!..» Сразу стало жарко от нахлынувшего стыда.

Образцы, доставленные Борошневым и попавшие наконец в подвал академии, крайне заинтересовали не только Клюева, но и начальство повыше, и многих специалистов-боеприпасников, и директоров оборонных предприятий. Действительно, подобные экземпляры были обнаружены впервые и их требовалось изучить, а потом — использовать для усиления советской артиллерии как можно скорее.

Все чаще, все в больших количествах стали захватывать наши войска орудия врага. В боевой обстановке так было порой важно быстро открыть из них огонь по их же бывшим хозяевам… Но, чтобы не палить «в белый свет, как в копеечку», а вести огонь прицельно и точно, требовались немецкие таблицы стрельб, в которых учитывались различные причины рассеивания и отклонения снарядов. С их помощью советские артиллеристы смогли бы вводить поправки в прицелы при перелетах или недолетах, при боковых отклонениях. И вот по всем фронтам разведчики начали поиск вражеских таблиц стрельб.

Среди ночи охранявший батарею гаубиц немецкий часовой насторожился: ему послышался шорох со стороны ближних кустов. Часовой заколебался — позвать на помощь или приглядеться к подозрительным кустам? Но едва он, крадучись, сделал шаг вперед, как сзади, от блиндажа, из которого доносился храп, кто-то неожиданно прыгнул ему на спину.

Оба упали. Но встал только прыгавший. Он мигнул из рукава лучом фонарика в кусты. Оттуда возникли четыре фигуры и, неслышно ступая, двинулись к отдельной землянке, в которой изволили отдыхать господа офицеры — артиллеристы, обладатели таблиц и других полезных документов…

По проселочной дороге мчался немецкий мотоциклист. Он спешил — из штаба артиллерийского полка надо было поскорее доставить в дивизион установки для стрельбы, а связь никак не удавалось наладить из-за русских артналетов.

Мотоциклист привстал в седле — впереди показалась большая лужа, которой вчера еще не было. «Разве ночью шел дождь?» — недоуменно подумал солдат и тут же заметил, что середина лужи с истинно немецкой аккуратностью забросана нарубленными ветками.

Ухмыльнувшись, он прибавил газу, влетел передним колесом на ветки и, даже не успел крикнуть, ухнул в невесть откуда взявшуюся яму. Когда его труп нашел патруль, большой полевой сумки с пакетом для дивизиона — как не бывало…

После мощной артиллерийской подготовки на прорыв вражеской обороны устремились советские танки. На их броне разместились автоматчики десанта. Впрочем, были среди них и какие-то незнакомые сержанты, явно не из этого батальона.

Танки, ведя на ходу огонь из пушек и пулеметов, преодолели первую линию траншей. Когда добрались до второй, в разных местах стали вспыхивать очаги сопротивления. Тут автоматчики соскочили на землю и вступили в бой. На броне же остались только те незнакомые сержанты.

Вот впереди показалась противотанковая батарея врага. Две разбитые пушки валялись вверх колесами. Одна уткнулась стволом в грунт. А из четвертой уцелевшие фашистские артиллеристы пытались было ударить по танкам. Но успели выпустить только один снаряд. Он попал в башню передней машины и, срикошетировав, ушел в сторону. Расчет вражеской пушки бросился наутек.

С советского танка спрыгнули сержанты. Они добежали до огневой позиции и, несмотря на то что бой еще продолжался, приступили к тщательному поиску немецких таблиц стрельб…

А когда эти самые таблицы (трижды продублированные) с фронтов попали в НИГ, закипела работа: надо было их перевести, изучить, сделать к ним пояснения… И конечно же издать, издать массовыми тиражами для всех наших войск. Параллельно печатались разработки, памятки, в которых растолковывались устройства вражеских орудий, минометов, даже гранат, объяснялось, как их использовать против фашистов. Изданием и распространением в войсках всего этого занимался специальный отдел арткома.

«Красная звезда» в то время часто сообщала: «В бою за деревню К. старшина Кротов захватил вражеское орудие, повернул его в сторону отступающего противника, прямой наводкой подбил фашистский танк и расстрелял до взвода пехоты…»

«Командир орудия Капитонов и наводчик Ярошенко, захватив в бою за город М. вражеское орудие, развернули его и открыли беглый огонь по противнику…»

«Удачно использовали захваченные у врага гаубицы огневики части, которой командует подполковник 3. Ведя меткую стрельбу с закрытой позиции, они сумели подавить вражеские огневые точки и обеспечили успешные наступательные действия пехоты…»

Каждый раз, читая подобные сообщения, Клюев и его соратники думали об одном: в умелых действиях наших бойцов есть и их труда частичка…

А вскоре на страницах «Красной звезды» появилась даже аналитическая, со всякими примерами, статья, присланная с Южного фронта, которая так и называлась: «Тактическое применение немецкой артиллерии». И в ней описывались типы вражеских орудий, варианты их маскировки, рассредоточения и использования для ведения огня.

Словом, использование вражеского оружия стало широко распространенным явлением!

Задания НИГ все усложнялись. Когда начались челночные действия бомбардировочной авиации союзников, генерал Снитко вызвал к себе Клюева.

— Вот какая просьба, Алексей Игнатьевич. Вы ведь, анализируя полученные боеприпасы, обращаете внимание на их клейма и маркировки?

— Так точно, товарищ генерал!

— Попытайтесь, суммируя данные, перевести итоги анализа в плоскость географии, если можно так выразиться. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Понимаю, товарищ генерал, — ответил Клюев, который и сам не раз об этом думал.

— Кое-что будет поступать к вам в качестве дополнения к вашему анализу. Некоторые разведывательные данные, например… некоторые сведения, почерпнутые из допросов пленных… Ну, и так далее.

— А мне самому можно будет присутствовать на допросах? Скажем, пленных артиллеристов и артснабженцев? — поинтересовался Клюев.

— Отчего же нет? — невозмутимо откликнулся Снитко. — Я походатайствую, чтобы вам была предоставлена такая возможность.

Так начался скрупулезный, совершенно особый анализ.

Теперь Борошнев, Мещеряков, Попов во время своих очередных командировок на фронт, даже если им попадались давно известные и хорошо изученные вражеские боеприпасы, тщательно их осматривали, записывали все маркировки и клейма.

Трофейным командам на протяжении всего советско-германского фронта было дано задание — списывать и срисовывать с вражеских снарядов, мин, бомб любые надписи, пометки, обозначения, цифры и сообщать о них в Москву.

Сам Клюев нередко стал выезжать на допросы тех пленных, что были интересны ему по «профессиональному признаку».

Каждый выстрел, каждый снаряд «решался» членами НИГ еще до разрядки, точно некое уравнение, в котором, по ряду известных данных, надо определить еще неизвестные. Что же было «известными данными» среди маркировок? Шифр завода, снаряжавшего, скажем, этот снаряд, номер партии и год снаряжения. Кроме того — шифр его «начинки» и марка взрывателя, марка и номер партии пороха. А еще того интереснее — номер базы, производившей сборку.

Опытному глазу о многом говорили и клейма, украшавшие наружные поверхности снарядов. Они даже сообщали так называемые отпечатки проб на твердость металла, словно бы специально для Каплина! Ну а по клеймам внутризаводского контроля можно было установить и завод-изготовитель.

Одним словом, выходило наподобие задачи. Интересно, взялся бы за ее решение знаменитый Шерлок Холмс? Кое на что проливали свет и рассказы пленных, а также некоторые агентурные данные. Весь этот калейдоскоп должен был в конце концов высветить вполне конкретные места размещения заводов боеприпасов на карте…

В результате стала вырисовываться довольно ясная картина расположения военных заводов и складов, схема кооперирования военной промышленности и в Германии, и в оккупированных ею странах.

В результате анализа и сопоставлений, с помощью математических выкладок, мало-помалу раскрылась весьма замысловатая система. По клеймам и маркировкам группа начала распознавать те или иные заводы, выпускавшие боеприпасы. По отдельным индексам, скажем «KS» или «CS», определялись города, в которых расположены эти заводы.

Полученные таким путем данные неоднократно проверялись. После проверки они направлялись командованию бомбардировочной авиации дальнего действия. Переданы они были и союзникам.

Вскоре стало известно об удачной бомбардировке советскими эскадрильями одного из вражеских центров производства боеприпасов. Затем наступила очередь союзников, и английские самолеты разбомбили два германских завода, выпускавших снаряды.

— Вот здорово! — ликовал Клюев. — Точно в артиллерии— стрельба с закрытой позиции. Тут у нас — куда уж как закрытая позиция, но помогаем бомбардировщикам на цели выйти! А представляете — вот бы обрушить точные удары на их заводы, выпускающие капсюли, капсюльные втулки? И пожалуйста, гоните себе, господа фашисты, снаряды без числа и края. Раз капсюлей нет, будут они у вас — наподобие дров…

Еще не раз наступал праздник у членов группы. Радость приносили им результаты сопоставлений и анализов, доказывавшие, скажем, что конкретный вражеский завод перестал поставлять боеприпасы, судя по всему, после точной бомбардировки и «приказал долго жить».

Как-то Клюев шутливо размечтался:

— Вот бы мне ненароком очутиться у проходной какого-либо германского завода, выпускающего взрывчатку!

Я бы только на людей смотрел да подмечал: ага, губы посинели или там — волосы порыжели… И уже можно было бы точно определить, какие взрывчатые вещества тот завод выпускает.

Как-то в подвал НИГ поступили снаряды в толстых картонных футлярах. И по такому снаряжению, и по этикеткам, и по маркировкам группа Клюева установила: произведены эти снаряды еще до начала войны. Вывод мог быть лишь один: у фашистов пошли в ход мобилизационные запасы…

А когда появились снаряды и целые выстрелы, окрашенные в желтый цвет, тут и на маркировки смотреть не понадобилось — сразу понятно: ограбили господина Роммеля— спешно передали Восточному фронту то, что предназначалось для сражений на африканском театре военных действий.

— Хоть бы за это сказали спасибо союзнички доблестные, для которых и бон в Африке — почти что непосильные испытания, — заявил в сердцах Салазко, прослушав по радио очередную сводку.

Между тем, как потом стало ясно из документов, летом сорок второго года, в такой тяжелый для Советского Союза период, когда почти все германские резервы были переброшены на восток, возможности для высадки союзников и открытия долгожданного второго фронта появились поистине великолепные. Ведь во Франции, Бельгии и Голландии оставалось не более тридцати трех фашистских дивизии, которые к тому же не имели необходимых средств передвижения и техники. Более того, около половины этих дивизий, измочаленных на советско-германском фронте, находилось на отдыхе и практически было небоеспособно.

В то же самое время вооруженные силы Великобритании и США значительно превосходили германские войска как по общей численности, так и по вооружению. И высадиться в Европе им ничего не мешало, и успех их ждал вполне определенный… Вот только в планы правительств этих государств, в расчеты их всемогущих деловых кругов успех такой в сорок втором году никак не входил.

Для гитлеровского командования двуличная стратегия англичан и американцев была, по сути, прямым подспорьем. Ничуть не обеспокоенное на западе, оно по-прежнему сосредоточивало все силы на Восточном фронте. И к осени сорок второго вражеским армиям удалось продолжить свое наступление на юге, захватить Донбасс, богатые сельскохозяйственные районы Дона и Кубани, приблизиться к нефтяным месторождениям Кавказа, а главное — прорваться к Волге.

Только благодаря невиданным в истории войн по стойкости и упорству оборонительным сражениям, которые вели советские войска, удалось измотать и обескровить гитлеровские полчища, нанести им ряд сокрушительных поражений, покончивших с их былым превосходством.

Колоссальную роль сыграла в этих сражениях наша артиллерия, подлинный «бог войны». Кумулятивными и бронебойными снарядами уничтожали огневики вражеские танки и самоходки, осколочно-фугасными артналетами рассеивали скопления пехоты. К ноябрю сорок второго года не только по качеству, но и по числу орудий и минометов всех калибров перевес был уже на нашей стороне.

В декабре Клюев сам направился под Сталинград — проверить, какова эффективность боеприпасов, созданных по разработкам и рекомендациям его группы. Вовсю шло мощное контрнаступление наших войск. Более чем трехсоттысячная группировка Паулюса была зажата плотным кольцом окружения. Когда советские войска нанесли сокрушительное поражение врагу у железнодорожной станции Котельниково, наголову разгромив части, посланные Манштейном для деблокирования окруженной армии Паулюса, появилась возможность посмотреть на то, что побросали, удирая без оглядки или сдаваясь в плен, «непобедимые завоеватели».

Несколько дней потратил Клюев на этот осмотр, то и дело приходя в изумление. Ему удалось обнаружить там орудия и боеприпасы почти всех европейских стран. «Немудрено, — убеждал он сам себя, — ведь сюда были переброшены гитлеровские войска и с Кавказа, и из Франции, и из Польши, и из самой Германии… Но что же они сюда притащили, бог ты мой! Не только новое, созданное перед войной и в ходе ее, а и всякое старье. Даже румынские неуклюжие пушки с бронзовыми стволами.

Всех немцы обобрали, всех обчистили. Очень, очень показательная картина… О многом она говорит! Вот вернусь — подробно доложу Снитко…»

…Вспомнилась почему-то их совместная осенняя командировка в Среднюю Азию. Выполнив задание, они возвращались в Москву. Самолет на аэродроме слишком долго готовили. Вечерело… Стоя на взлетном поле, Слитно снял фуражку и подставил теплому ветерку свою гладко выбритую, словно изваянную скульптором, лобастую голову. Помолчал, глядя в лунное небо. Потом повернулся к Клюеву, неожиданно улыбнулся:

— Я вам, Алексей Игнатьевич, сейчас стихи почитаю, а вы припомните, кто автор. Я только чуть-чуть изменю слова. Пусть на современный лад прозвучат…

И негромко, четко отделяя строфу от строфы, прочел:

Остановился и живо спросил:

— Вспомнили?

— Дальше, пожалуйста! — попросил Клюев.

— Извольте:

— Минутку, товарищ генерал, — перебил Клюев, — Я, кажется, вспомнил. Это Тютчев, стихотворение «Славянам».

— Молодцом, Алексей Игнатьевич, — снова улыбнулся Снитко. — Ровно семьдесят пять лет назад написано!

— Тогда еще Бисмарк Германию объединил своим «методом железа и крови». На Данию напал, на Австрию, потом — на Францию. России не раз угрожал, союзы против нее заключал…

— Знаете, знаете, — прервал его Снитко, точно студента на экзамене. Посмотрел на темно-синюю гряду облаков, пересекшую молодой месяц, и прочел:

— Это вспомнить не могу, — после недолгого раздумья сказал Клюев.

— Фет, голубчик. Афанасий Афанасьевич Фет. Жаль, что в школе его никоим образом не проходят. Такую любовь к родным местам пробуждает! Ладно, еще попытку вам даю:

Потом спросил:

— И тут оплошали? Ну, что вы! Это же Апухтин.

«…Чего он мне тогда поэтический экзамен устроил? — размышлял позже Клюев. — От ночной природы расчувствовался?

Не так уж часто из академии выбирается! Или у него вообще натура поэтическая под внешней суровостью и сугубо научным подходом ко всем делам? Пожалуй, что так… Ведь перед самой войной на нашем очередном выпускном вечере «Лунную сонату» прекрасно играл, песни украинские пел. Надо же какое сочетание редкое: лирик сердцем и в то же время прирожденный ученый, доктор наук, профессор…»

А Снитко в это время у себя в кабинете набрасывал в большом настольном блокноте итоги всей проделанной группой многотрудной и рискованной работы в завершающем году. Потирая красные от постоянного недосыпания глаза, он писал четким каллиграфическим почерком:

«…В результате выполненной в течение 1942 года в научно-исследовательской группе работы была раскрыта система вооружения немецко-фашистской армии и союзников Германии, установлены основные виды немецких орудий, минометов, боеприпасов к ним, а также стрелкового вооружения. Путем ряда сложных поисков и связанных с большой опасностью анализов были выявлены и разгаданы главные тайны артиллерийских систем и боеприпасов противника…»

К началу сорок третьего года мощь фашистских захватчиков была основательно подорвана поражениями под! Москвой и Сталинградом, их престиж таял, будто сосулька под лучами яркого солнца. И на совещании в ставке вермахта первого февраля Гитлер сдавленным голосом вынудил себя сказать: «Возможность окончания войны на Востоке посредством наступления больше не существует. Это мы должны ясно представлять себе».

И участники совещания поразились не только тем, что услышали, но и самой тональностью сказанного, абсолютно не типичной для самоуверенного и импульсивного фюрера, не привыкшего считаться с реальной обстановкой.

И все же наш враг был еще очень и очень силен… В Германии шла очередная тотальная мобилизация людей и материальных ресурсов. Наращивался выпуск военной продукции, особенно — орудий и минометов, танков и самолетов. Гитлеровское командование наметило нанести главный удар по Курскому выступу, глубоко вклинившемуся в расположение фашистских войск. Две сильные группировки врага с двух сторон, из районов Орла и Белгорода, намеревались обрубить выступ и уничтожить советские войска, которые вели там оборонительные бои.

Но менялось, менялось соотношение сил и средств! И по общей численности войск, и по артиллерии, и по танкам, и по самолетам перевес был уже на нашей стороне.

Все чаще и чаще Борошнев, Мещеряков, Попов возвращались из очередных командировок с «пустыми руками» — только с записями. Вроде бы виновато докладывали Клюеву: ничего, мол, нового, ничего интересного, ничего даже заслуживающего внимания. И это не могло не радовать!

Но все-таки с беспокойством поглядывал Алексей Игнатьевич на маленького подтянутого Борошнева: знал, что тому предстоит еще один, дальний и очень опасный, поиск.

 

Глава шестая. ПЯТЕРО НA ОДНОГО

Какое же это было блаженство! Скинуть шинель, стащить с затекших ног сапоги, прилечь на густую траву у весело журчавшего ручейка… Вода оказалась такой вкусной, что пил бы и пил, не отрываясь, да ломило зубы и холодило до озноба в груди.

А тишина стояла ласковая, проникновенная, спокойная, теплая. И еще черт знает какая! Настоящая тишина бабьего лета, нарушаемая лишь уютным переплеском ручейка. Как будто и в помине нет кровавой, жестокой войны…

Но вдруг впереди и сбоку, со стороны опушки леса послышался неясный шумок. Борошнев поднял голову, прислушался. Да, точно шумок и вроде бы голоса… Неужели бандиты?

Его предупреждали перед выездом на Белорусский фронт: в Брянских лесах еще немало фашистских недобитков, охвостьев банд, уцелевших только потому, что наступление наших войск после разгрома гитлеровцев на Курской дуге развивалось стремительно.

И вот тебе на — прямо на него из леса вышли пятеро. Прищурившись, Борошнев четко различил: каждый с оружием, у каждого на ремне — гранаты. А у него самого в руках — ивовый прутик…

Бежать? Но куда? В лес? Там могут быть остальные. Назад? Но по этой заросшей тропинке он уже протопал километров семь, никого по дороге не встретив. Стало быть, подмоги ждать неоткуда…

Тем временем пятеро разделились: трое — чуть вправо, двое — влево.

«Как медведя в берлоге обкладывают», — горько усмехнулся Борошнев и переложил прутик в левую руку, а правой расстегнул кобуру нагана. Просто так, для порядка… Что можно сделать с наганом против автоматов и гранат?

Но ведь он в академии всегда стрелял из нагана только на «отлично»! Даже хотел освоить не менее точную стрельбу с левой руки. Чем черт не шутит? Значит, держаться, как ни в чем не бывало, потом внезапно прыгнуть в кусты, выхватить наган… И все-таки неужели ему не суждено выполнить задания?

…Отправляя Борошнева из Москвы, надавали ему множество поручений. Воронова и Яковлева, генерала Снитко и конечно же начальника НИГ Клюева интересовали те средства, которыми враг намеревался осуществить первую наступательную операцию сорок третьего года, названную Гитлером — «Цитадель», Гитлер ведь придавал этой операции решающее значение, рассчитывая на ее быстрый и ошеломляющий успех!

«Цитадель» должна была охватить весну и все лето сорок третьего года, вернуть германским армиям утерянную ими инициативу в войне, отбросить вспять советские войска. Стал известен подписанный Гитлером оперативный приказ номер шесть, в котором ставились задачи корпусам и дивизиям в осуществлении «Цитадели».

Один из параграфов приказа гласил: «На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшие орудия, лучшие командиры и большое количество боеприпасов…»

Раз для «Цитадели» готовились наилучшие оружие и боеприпасы, как упустить возможность разыскать образцы, разобраться в них, проанализировать, использовать то, что может пригодиться самим, или срочно найти «противоядие» какой-то новой угрозе? Вот почему и направлялся Борошнев в район Брянска.

А еще требовалось досконально изучить действие германской восьмидесятивосьмимиллиметровой пушки и ее снарядов… Ведь именно эту пушку использовали фашисты как одну из основных противотанковых! Ею же оснащались новые германские танки — «тигры» и самоходные установки— «фердинанды».

Пушек таких на разных направлениях захватили изрядное количество. Борошневу приказали найти к ним по тысяче разных выстрелов: тысячу — бронебойных, тысячу — осколочно-фугасных. Причем, чтобы исключить любые случайности, необходимо было подобрать выстрелы одного и того же года изготовления, одной и той же партии. Намечалось: с помощью этих выстрелов подвергнуть орудие всевозможным испытаниям, вплоть до определения «живучести» ствола.

В начале сентября сорок третьего года Борошнев выехал из Москвы. До Брянска добирался нормально. Потом предстояло двигаться в направлении Гомеля, еще не освобожденного от врага. Как удалось установить, неподалеку, в деревне Новозыбково, находились службы артснабжения Белорусского фронта.

До окраины деревни Борошнев доехал на попутном грузовике.

— Это Новозыбково? — спросил он у регулировщика.

— Оно самое, товарищ капитан! Вот с этой избы и начинается.

Борошнев направился к крайнему дому. И тут дверь его открылась, и на крыльцо вышел какой-то полковник. Борошнев машинально козырнул и хотел было пройти мимо, но полковник неожиданно спрыгнул с крыльца и кинулся обниматься.

— Володя! Как же ты меня не узнаешь? Ведь я всего на год раньше тебя академию кончал! Степанюк я, Илларион Степанюк!

— Смотри, пожалуйста, действительно Степанюк, — отозвался наконец несколько ошеломленный Борошнев. А про себя подумал: «Второй раз сводит меня судьба с нашими выпускниками академии. Не дай бог, чтобы эта встреча закончилась так же, как тогда, под Можайском, с беднягой Выдровым…»

— Надо же, как встретились! — продолжал ликовать Степанюк. — Какими ты судьбами?

— Да в командировку, из Москвы.

— Командировка — само собой, а жить будешь у меня. И обедать сейчас вместе пойдем, ясно? Расскажи, что там в белокаменной делается, кого еще из наших ребят видел?

Степанюк представил Борошнева своему генералу — начальнику артснабжения Белорусского фронта. Тот обещал содействие в поисках и попутно дал еще одно задание: при обследовании баз с трофейными боеприпасами уточнять количество выстрелов по калибрам и типам орудий, то есть сколько и чего накапливалось для каждого вида орудия.

Кстати, начальник артснабжения отметил, что артиллеристы Белорусского весьма широко и умело используют трофейные вражеские боеприпасы. И помогают им в этом разработки и наставления НИГ, присланные из Москвы…

Узнал Борошнев, где находятся склады немецких боеприпасов. Некоторые из них оказались заминированными, но он все же осмотрел, обследовал все: четыре их было. Пятый же, как рассказали ему артвооруженцы, далеко в стороне, через лес. Напрямую по тропкам — километров около двадцати будет. А вокруг леса — и все шестьдесят. Конечно, вокруг — намного спокойнее. Но сколько же времени ухлопаешь на такой маршрут? А время ныне особенно дорого! Вот и зашагал Борошнев напрямик, несмотря на предостережения…

Двое направились к нему. Впереди шел приземистый человек, сильно размахивающий руками. Разговаривать они прекратили. Борошнев сразу отметил: за оружие не хватаются. Стало быть, и ему негоже бросаться в кусты и вынимать наган… Решил: «Буду сидеть, как сидел. Может, и обойдется?»

Двое оказались уже совсем близко. «Автоматы немецкие!»— мелькнуло в мозгу, но Борошнев сдержался, спокойно поднял голову и посмотрел на подошедших.

— Отдыхаете, капитан? — спросил коренастый.

Борошнев кивнул. Помолчали. Подошли еще трое.

— Что тут делаете? — опять спросил тот же человек.

— Я в командировке, — ответил Борошнев, сам удивляясь своему хладнокровию. Что и говорить, жутковато было, но, раз решил, держаться придется до конца… Он увидел — его спокойствие как-то расположило подошедших к нему людей. Нет, бандиты так себя не вели бы. Да и не держались бы открыто…

— А откуда?

— Из Москвы.

— Ух ты! — свистнул коренастый. — И что же нужно, если не секрет?

— Да надо до склада немецких боеприпасов дойти! Обследовать, что там и как.

— Ясно, ясно… А почему нас не спрашиваете: кто, мол, такие и чего пристали?

— Я и сам вижу: вроде партизан вы, — нашелся Борошнев.

— Точно, они самые! — Все заулыбались.

— Могу удостоверение вам показать.

— Не треба, капитан! Ты лучше скажи, как в Москве, что про второй фронт слыхать…

«Куда ни приедешь, все про это спрашивают, — подумал Борошнев. — Говоришь, и каждый раз дурацкое ощущение: словно сам виноват, что его не открывают».

— Собирались было англичане и американцы в сорок втором во Франции высадиться, а потом на сорок третий перенесли…

— Так сорок третий в аккурат и идет? Как бы хорошо в спину злыдню Гитлеру вдарить!

— Да нет, у них опять слово с делом разошлось. — вздохнув, продолжал Борошнев. — Совсем недавно, в середине августа, в Канаде снова их руководители встречались. И открытие второго фронта еще раз перенесли: теперь уже на сорок четвертый год.

Возмущенные партизаны заговорили наперебой.

— Нашей крови не жалеют!

— Хорошо им — за морями-океанами отсиживаться…

— Небось когда мы сами фашисту хребет переломаем, они живо прибегут праздничный пирог делить!

— Махорочки нашей не хочешь? — Коренастый партизан протянул Борошневу засаленный кисет. — Нет? Ну гляди… А до склада потопали вместе. Доведем! Нам как раз по пути.

Когда вышли из леса, увидели останки сожженных оккупантами селений, только обгорелые печки, будто редкие почерневшие зубы, торчали кое-где из пепелищ.

— Вот что натворили, ироды… — сказал коренастый, заметив на лице Борошнева гнев и изумление. — Жгли напропалую, а людей или разгоняли, или убивали. Сейчас уцелевшие тянутся из лесов к родным местам, а жить негде. Да, знаешь, капитан, нашлись ведь такие змеюки, что в услужение к фашистам нанялись, земляков своих врагу продавали! Вот и нет нам покоя, допрежь всех их, кто остался тут, не переловим и не покараем…

— Неужели они не ушли с гитлеровцами?

— Те мало кого прихватили: лишь за особые заслуги. А остальные им не понадобились! Использовали и отшвырнули.

— Удается находить?

— А как же! Нам весь народ помогает. Да и под предателями земля горит. Вот вчера, например, застукали одного. Палач и кровосос. Судили его прямо перед его же односельчанами. И по всеобщему приговору — повесили. Так нас одна тетка даже благословила! У нее двух дочек, которых тот гад выдал, фашисты убили. Конечно, поизмывались сначала…

Душераздирающие картины видел Борошнев на этом пути. Снова и снова — сожженные врагом деревни. Погибающую в поле великолепную пшеницу. Изможденных стариков и детей, вернувшихся к горелым, еще дымившимся родным пепелищам. Отчаянно рыдавших женщин: их последняя надежда и кормилица ребятни, тощая коровенка, подорвалась на мине.

Добрались до склада, а вместо него оказалась гигантская яма. Или отступавшие успели его взорвать, или попросту угодила в него шальная бомба.

— Нe повезло тебе, капитан… Но ничего! — сказал Борошневу коренастый партизан, когда они уселись передохнуть у разведенного костра, — Добирайся до деревни Погребы: там есть большой склад, и он, точно, остался целехонек. Мы тебя немного проводим.

Борошнев полез было в свой вещмешок, но партизаны его остановили.

— Ты свои харч не трать. Тебе еще долго придется ходить! Лучше вот поешь с нами печеной картошечки. С пылу с жару она очень хороша…

К вечеру Борошнев прощался с партизанами. Они по очереди обнимали его, похлопывая по плечам, по спине.

— Будь здоров, капитан!

— Хай тебе будет удача…

— Найди какую-нито здоровущую бомбу, чтобы сбросить ее самим фашистам на головы!

Ушли пятеро, растворились в сумерках, и снова Борошнев остался один. Ему надо было искать последний склад, добираться до деревни с таким необычным названием — Погребы.

Когда наконец Борошнев — где на попутной телеге, где пешком — добрался до нее, деревни тоже не оказалось: сожгли ее фашисты. Уцелел лишь один-единственный дом, в котором разместился сельсовет.

Зато пшеничное поле было не тронуто врагом. Но местные жители, ютившиеся в землянках, прикасаться к перезревшей пшенице боялись — ведь прямо посреди поля и разместили гитлеровцы большой склад боеприпасов!

Борошнев так и замер перед ним, точно охотник перед обнаруженной дичью.

Он осторожно обошел склад, обозрел ряды, штабелей деревянных укупорок с выстрелами и мысленно прикинул, сколько же их в этих штабелях может быть? Выходило, что хранились тут десятки тысяч выстрелов… Наверняка должно найтись то, что нужно по заданию!

Председатель сельсовета — тощий, в чем душа держалась, хворый инвалид — очень обрадовался Борошневу:

— Голубок, милый! Помочь мы тебе не в силах. Ну, ничем… Сам уж как-нибудь справляйся. Ведь все мое войско — старые да малые. А вот ты нам пособи, сердечно тебя просим. Скажи ты нам, есть ли в поле мины, можно ли хоть с краев пшеничку выкосить. Голодует народ. Ей-богу, в ноги тебе поклонимся, если подмогнешь!

— Ладно, ладно, это можно, — пообещал Борошнев, — А куда бы мне пристроиться переночевать? Я бы никого не стеснил, приходил бы только спать.

— Гляди, во-о-он землянка! Туда и ступай. Там не так уж много народу — приткнешься. Скажи, я, мол, прислал…

Борошнев слово сдержал: сразу же пошел к складу и внимательно обследовал, чуть ли не ползком облазал его: нет ли где вокруг заметных только профессионалу следов минирования? Не тянутся ли от склада еле различимые проводки взрывных зарядов натяжного действия?

Но нет, никаких подвохов он не обнаружил. Это был самый обычный полевой склад, с которого доставлялись на огневые позиции боеприпасы. Рядом даже имелась для этих целей специальная дорога — прямо через пшеницу.

Борошнев заторопился к сельсовету. Узнав, что мин нет, председатель восторженно расцеловал его в обе щеки.

— Ну, молодец! — приговаривал он. — Ну, спаситель! Теперь пшеничку мы уберем… И голод нам страшен не будет, и на семена кое-что сбережем. Лады! Завтра с утречка и примемся. И ты за свои дела возьмешься! А теперь ступай в землянку, отдыхай. Ведь уж свечерело…

В землянке, потрескивая, горела лучина. В этом скудном освещении лица обступивших Борошнева женщин казались еще более резкими и худыми. Двое были средних лет, одна — совсем старая. Но держалась она строго и властно.

— Председатель, говоришь, прислал? Хоть бы сам привел, попросил. У нас тут еще и дети… Ишь нашел гостиницу!

— Да ведь я только ночевать буду, — примирительно сказал Борошнев. — Мне целыми днями работать надо на складе.

— Нам что за дело? Да постой, куда же ты? На ночь глядя куда пойдешь?

— Не знаю. Но раз у вас места нет…

— Кто сказал, что нет? Ты бы нас раньше самих спросил, а то — председатель… Верно я говорю? Оставайся, командир. Устраивайся вот около печки.

В центре землянки Борошнев увидел какое-то подобие русской печи. На ней копошилось двое маленьких детей: только глаза их поблескивали в полумраке.

Он развязал вещмешок, достал хлеб, банку консервов, несколько кусков сахара. Старуха взяла два куска, поднесла их к печке. К ним робко потянулись высушенные голодом, замурзанные детские ручонки. У Борошнева запершило в горле, и он отвернулся.

— Это ты нынче поле проверял? — помягчевшим голосом спросила старуха. — Ты дознался, что можно пшеницу косить?

— Я. Там свободно можно! Видно, не успели немцы никаких подвохов сделать…

— Это — спасение наше. Как рассветет, пойдем косить. За угощение благодарствуем! Ложись, командир, утро вечера мудренее.

Два дня — чудесных, солнечных — убирали пшеницу чем только могли: у кого сохранились серпы, кто вытащил старенькие косы. И ребятишки старались помогать взрослым, резали колосья ножами, вязали снопы.

А Борошнев приступил к работе на складе: осматривал штабеля, открывал на выбор ящик за ящиком, записывал маркировки и клейма, соображая по ним, какие тут партии, какие года изготовления и для каких видов орудий сохранены здесь те или иные количества боеприпасов.

А потом зарядили дожди. Колхозники вязли в раскисшей земле, мучились, но не прекращали уборки чудом уцелевшего урожая.

Борошнев тоже работал с ранней зари до сумерек, и дело шло, спорилось. Этот склад предоставлял возможность ответить на многие вопросы!

Вот только начал Борошнев почему-то уставать. К вечеру у него стала буквально раскалываться от боли голова. Он злился на себя, на свою слабость и заставлял себя работать во что бы то ни стало, не понимая и не ощущая приближающейся серьезной болезни. Ведь день за днем его обтягивала тяжелая от дождевой влаги шинель, а по утрам он втискивал ноги в сырые, не успевавшие, конечно, просыхать сапоги.

Однажды вечером Борошнев еле дотащился до землянки. Старуха внимательно посмотрела на него, горестно покачала головой, спросила:

— Картошки горячей хочешь?

— Нет, спасибо. Ничего не хочу! Спать сейчас лягу. Очень устал… Вы извините…

— Чего там устал? Захворал ты, парень. Я уж который день гляжу. А ночью так кашлял, прямо страшно было! Детишек побудил.

— Ну, может, немного… Нельзя мне болеть! Я вот посплю побольше, авось и пройдет. Постараюсь не кашлять…

— Нет, парень, теперь твоего старанья мало. Давай сапоги, сама буду их сушить. Ишь какие… Небось пудовые? Да погоди, не ложись. Выпей-ка вот это…

Покопавшись в углу землянки, старуха вытащила какую-то мутную склянку и граненый стаканчик.

— Что это?

— Не бойся — это травка целебная, на самогонке настоянная. Знобко тебе? Ломает всего, да? Ты выпей, не сумлевайся. Должно помочь…

Борошнев залпом осушил стаканчик, и ему показалось, что внутрь ударила струя огня. «Словно прожег кумулятивный луч», — подумал он и улыбнулся сквозь сразу же проступившие слезы.

— Ну, вот, на здоровье, — сказала старуха, зорко следившая за ним. — Теперь ложись, спи. Да укройся получше! Эх, шинель-то твоя тоже сырехонькая… Я вот сверху ветоши на тебя набросаю — все теплее будет…

Заснул Борошнев быстро, разморенный выпитым. Ночью ему стало невыносимо жарко: он метался, тяжело дышал, бредил:

— Душно! Мама, потуши огонь…

Если бы он очнулся, пришел в себя, то увидел бы сидевшую около него старуху. Повернувшись ко входу, она свистящим шепотом твердила старинное заклинание:

— Силы солнца и луны! Силы леса и реки! Жду подмогу от вас. Лягу я во чистое поле, во поле зеленое, погляжу на восточную сторону. С той далекой восточной стороны летят три ворона, три брата, несут три золотых ключа, три замка. Запирали они, замыкали они воды и реки, и синие моря, ключи и родники. Заперли они, замкнули они горячку кровавую, лихоманку тягучую. Как уходят с неба синего черные тучи, так и ты, хвороба, сгинь скорее. К рукам моим пристань, из болящего выйди… — И старуха простирала свои узловатые темные руки над спящим.

Утром Борошнев открыл глаза и почувствовал одновременно и облегчение, и слабость.

Старуха растапливала печку. Услышав шорох, она живо повернулась, спросила:

— Ну, как, сынок? Получше тебе? Может, не пойдешь сегодня к своим ящикам?

— Не могу, мамаша. Каждый день дорог! Я потихоньку.

— Чего там — потихоньку, — заворчала старуха. — Отлежался бы день-другой, в силу бы взошел. Глядишь — и разъяснилось бы, дождь бы поумерился…

— Спасибо вам. Но лежать никак не могу.

— Эх-ма, вот и мой такой же был, неслух… Ты погоди, хоть картошку-то пожуй. Ведь в мешке твоем и крупинки не осталось. А вечером я тебе еще стаканчик налью. Знатно лечит!

И опять — штабеля ящиков, опять — с утра и до поздних сумерек Борошнев работал из последних силенок, старался не изменять своей обычной тщательности и аккуратности, не «гнать».

Он не мог не нарадоваться на хваленую немецкую дисциплину и пунктуальность: ведь как старательно все уложено, подобрано, подогнано! Как смазано и сохранено, как приготовлено для немедленной отправки на огневые позиции! И здорово, что нагрянули наши, врезали фашистам, и те рванули без оглядки, оставив склад целехоньким…

Только через пару недель Борошнев окончательно разобрался во всем этом боеприпасном изобилии, и того, что наметил к отправке в Москву, оказалось изрядно: на несколько вагонов.

Лишь после этого он позволил себе вернуться в Новозыбково. Добрался туда как раз под праздник — шестого ноября.

— Смотрите, ребята, — Борошнев! — закричал Степанюк, едва тот открыл дверь в избу. — Да какой же ты тощий, чумазый! Ты что, Володька, великий пост соблюдал?

— Не шуми, — поморщился Борошнев. — Дайте лучше умыться. Мыло найдется у вас? Ну, прекрасно. И хоть немного поесть… Картошки, что ли?

— Чего там — картошки! Вот валяй прямо из банки… — «второй фронт», так у нас называют эти американские консервы. Давай, давай, не стесняйся! Чайком горяченьким сейчас напоим. Откуда же ты все-таки?

— Из Погребов, — промычал Борошнев с набитым ртом. — Там склад такой! — И показал большой палец.

— Постой, ты хочешь сказать, что полмесяца там один-одинешенек колупался?!

— Угу…

— Вы слыхали, братцы? Ну, дела! Как же ты один-то управлялся? И не страшно было? А жил где? Там же вроде ни кола ни двора не осталось…

Борошнев только пожал плечами, отхлебнул из кружки горячего сладкого чая и снова навалился на тушенку. Наелся и напился он до отвала и только после этого вдруг почувствовал, как же неимоверно устал. Глаза слипались сами собой.

Сквозь какой-то туман виделся ему наклонившийся Степанюк. Словно из бочки, глухо бубнил ого голос:

— Володька! Да ты засыпаешь, что ли? Я уже к генералу сходил, доложил о твоих трудах: и о находках, и об их количестве… Знаешь, он очень доволен! Погоди, не спи… Завтра отпразднуешь вместе с нами… А потом и транспорт тебе добудем, и охрану, слышишь?

Борошнев старался слушать, кивая в ответ, но не получалось. Наконец Степанюк засмеялся:

— Совсем ты, герой, уволохался! Ну, пошли, я тебя ночевать устрою. А вы, орлы, кончайте шуметь. Не видите — изработался человек вконец, надо ему и отдохнуть…

Девятого ноября получил Борошнев все обещанное: вагоны под его «особое» имущество, солдат для погрузки, автоматчиков для охраны в дороге. Но для оформления документов на увозимое ему пришлось отправиться в Брянск, в трофейное управление фронта. А бездорожье развелось такое, что не было пути ни машинам, ни даже лошадям.

И тут выручил Степанюк.

— Володя, собирайся! — крикнул он, разыскав Борошнева на окраине деревни. — Прилетел из Брянска «кукурузник». Сейчас обратно уйдет. Давай не мешкай, я с пилотом договорился: он тебя берет.

— А чего мне собираться? Так и полечу, ничего другого у меня нет…

Пилот — высокий, плечистый парень в меховой куртке и унтах, казавшийся особенно внушительным рядом с его зыбким, невзрачным самолетиком — удивился:

— Ты, никак, собираешься лететь в сапожках, капитан! Замерзнешь ведь!

— Ничего, потерплю, — отмахнулся Борошнев. — Не на Северный же полюс! А переобуться мне все равно не во что.

— Ну, смотри… Садись вот сюда, рядом с ящиком, тут — почта. Устроился? Все, летим… От винта!

«Кукурузник» поднялся, и его сразу же стало продувать, как показалось Борошневу, со всех сторон. Студеные, буквально осязаемые струи немилосердно били в спину, в бок, а то и прямо по лицу. Борошнев ежился, горбился, старался найти положение, в котором приходилось бы хоть не так худо, но где там!

Особенно доставалось ногам — их словно стискивали незримые куски льда. То и дело Борошнев принимался стучать ногой об ногу, пробовал даже бить ими об пол, но тут же прекращал, в ужасе спохватываясь: а вдруг пробьет насквозь? Ведь это только название, что пол, а на самом доле — хлипкость одна…

Постепенно ноги совсем онемели, шевелить ими уже было невозможно. Попытался Борошнев хоть как-то отвлечься, осторожно выглянул за борт. Земля уносилась под брюхо самолета очень близко, ясно виднелись деревья и кусты. И почему-то от этой близости земли, от явственно ощущаемой скорости полета становилось еще холодней… Хотя, куда уж холодней?!

Вдобавок разболелась голова, точно обручем ее стиснули… Сколько же можно лететь до Брянска — дни, месяцы, годы?

Когда «кукурузник» в конце концов снизился, пробежался, подскакивая на каких-то неровностях, по полю и замер, Борошнев даже не смог обрадоваться.

Летчик единым махом выскочил из машины, обернулся:

— Эй, капитан! Станция Березайка, так что вылезай-ка! Или ты ночевать решил на ящике с почтой? Так я его сейчас сдам! Ну, поживее…

— Я не могу, — выдавил Борошнев.

— Как это — не могу? — изумился летчик. — Погоди, да ты, я вижу, совсем замерз? Говорил же… Встать хоть можешь? Нет? Ну давай я тогда тебя вытащу!

Но и стоять на поле у Борошнева получилось далеко не сразу. И злился он на себя, и дивился своей немощи, и смешно ему даже стало…

А потом исхитрился все же, дотопал до дороги, «проголосовал» и укатил в трофейное управление. Там оформил он бумаги, получил в свое распоряжение грузовик, команду солдат и вернулся в навсегда запомнившиеся ему Погребы.

Начались погрузочные работы. За ними и застал Борошнева подъехавший на «козлике» Степанюк.

— Володя, запрос пришел из Москвы. Тобой интересуются: что ты, где ты… Видно, в арткоме забеспокоились!

— Вот черт, а у меня тут еще дел невпроворот…

— Не переживай! Мы ответили, что у тебя все в порядке, задание выполнил.

— Где же — выполнил? Выполню, когда все в сохранности в Москву доставлю.

— Вот мы и попросили продлить тебе командировку до отправки твоего груза. «Добро» получили. Так что работай спокойно. И команда твоя — в полном твоем распоряжении.

Но спокойно он работать не мог спешил. Все время повторял себе: артком, конечно, не его личностью в основном интересуется. Нужны, очень нужны отработанные выстрелы! А выделенный ему грузовичок ЗИС-5 был старенький и помногу зараз взять не мог…

Около недели возился капитан с наиболее интересными добычами из «залежей» на складе в Погребах. Там они хранились в специальных деревянных укупорках метровой длины. А в каждой — по два окончательно снаряженных, готовых к бою выстрела. Всего же отобрал их Борошнев две тысячи штук: поровну — бронебойных и осколочно-фугасных. Только в середине ноября прибыл этот вагон в Москву…

А столица, по-военному суровая, трудилась для фронта не жалея никаких сил. На улицах стало побольше людей: многие коллективы возвращались из эвакуации. После долгой разлуки радовались люди родным кварталам, родным улицам… Пусть некоторые дома и пострадали от подлых фашистских бомб! Ничего, снова поднимутся, будут еще краше.

Зато как — буквально в унисон — пели души москвичей, когда передавались по радио победные приказы Верховного Главнокомандующего! Когда гремели в честь побед салюты, когда в газетах появлялись радовавшие всех сводки…

И еще — с радостью и интересом выбирались жители столицы, особенно ребятня, на выставку образцов трофейного вооружения, что на набережной Москвы-реки, в Парке культуры. Там почти все сразу становились важными специалистами — читали объяснения и сопоставляли, подмечали особенности вражеского оружия, переполнялись гордостью оттого, что нашлась у нас своя мощь, сокрушившая такую черную силу.

— Надо же, какая здоровущая, оказывается, самоходка! «Фердинанд» называется… В газетах я читал про нее, а увидел впервые. Но как перепало-то ей, вот это да!.. И борт весь разворочен, и пушка в землю уткнулась…

— А пушчонка-то совсем невеликая… Калибр — всего тридцать семь миллиметров, а туда же, по танкам нашим стреляла! И, глядите-ка, на табличке — целая география… И во Франции она палила, и в Греции, и в Бессарабии, и на Украине, и в Крыму… А под Орлом кончилась вся ее география!

— Если уж об этом говорить, то гораздо интереснее другое: обратите внимание, в какой цвет выкрашены те орудия. Они же явно цвета африканских песков! Вон откуда их перегнали. Вот и в пояснении об этом же есть. И настолько, видно, спешили пополнить техникой свои потрепанные части, что перекрашивать недосуг уже было… Но и они фрицев не выручили!

— Да, точно из Африки… Эта вот — совсем новенькая! Видите написано: противотанковая, образца сорок третьего… Калибр — восемьдесят восемь миллиметров…

Расширяли свою арткомовскую выставку и члены НИГ. И образцы того, что доставил для всевозможных испытаний немецкой восьмидесятивосьмимиллиметровки Борошнев, тоже заняли на ней свое место. А по поводу его многотрудной поездки состоялся у Клюева с генералом Снитко даже особый разговор.

— Прекрасно, просто прекрасно проявил себя капитан Борошнев, не правда ли? — с явным удовлетворением сказал обычно весьма скупой на похвалу Снитко.

— Так точно, товарищ генерал, — охотно согласился Клюев, но не преминул добавить:

— В нашей группе все ведущие специалисты на совесть трудятся.

Снитко пододвинул к себе газетный лист, исчерканный красным карандашом.

— Вы обсуждали у себя перепечатку статьи из американского журнала «Форейн Афферс» о развитии Красной Армии? Там названо несколько причин наших военных успехов. И вот как подана в той статье одна из них: «Мощная, метко стреляющая артиллерия… Разрушительный огонь русской артиллерии играет решающую роль в борьбе против германских механизированных дивизий, как танковых, так и в неменьшей мере пехотных».

Снитко отодвинул газету и не без удовольствия повторил:

— «Играет решающую роль…» И мы с вами в эту «роль» хоть пару-тройку маленьких реплик добавляем… Тем более что начинают выявляться некоторые закономерности! Что вы можете о них сказать, профессор?

Клюев внутренне усмехнулся — «профессором» Снитко стал величать его с недавних пор в знак особого расположения.

— Вы, товарищ генерал, сами прекрасно знаете! Но из всех результатов ваших исследований главный вывод напрашивается один: у немцев все идет по нисходящей, а у нас — по нарастающей. И чем дальше, тем явственнее это ощущается.

— Метко, Алексей Игнатьевич! — воскликнул Снитко. — Именно: мы крепнем, а они — деградируют. И ваши экспонаты вполне убеждают в правильности такого вывода. Но как же они до сих пор самоуверенны! Все еще кичатся былыми победами в Европе! И от своей авантюрной стратегии, на прусской спеси заквашенной, никак не хотят отказаться… Уж какие поражения потерпели под Москвой и Сталинградом! Казалось, могли бы и образумиться. Нет, куда там… Надеялись под Курском наступление наше сорвать, инициативу у нас перехватить…

Не знали в то время собеседники еще об одном, куда как примечательном факте…

В завершавшемся сорок третьем году фашистская Германия все еще значительно превосходила Советский Союз по производству угля и металла. Но, как ни парадоксально, к концу года уже отставала в выпуске артиллерийских орудий, танков, боевых самолетов. Разгадка этого парадокса заключалась в самой сути частнособственнического немецкого производства.

Монополии Германии, невзирая на катастрофически ухудшавшееся военное положение, наращивали производство всего необходимого для фронта только тогда, когда оно обеспечивало значительный рост прибылей.

К примеру, в авиационной промышленности выпускалось большое количество различных видов самолетов, но крайне недостаточное число запасных частей к ним. И как только многим германским финансово-промышленным тузам стало ясно, что на фронте рекордных дивидендов уже не выкачать, ряд военных предприятий Германии, уменьшая производство боевой техники, вооружения, боеприпасов, потихоньку увеличил выпуск сотен тысяч электрогрелок, пишущих машинок, электрокалькуляторов и прочей дребедени вплоть до неимоверного количества… кавалерийских шпор. Да только шпорить капризную удачу было уже не суждено!

Но тем не менее противник был еще грозен, и недооценивать его потенциальны о боевые возможности отнюдь не приходилось. Мысли об этом никогда не покидали группу. Они владели и Алексеем Игнатьевичем во время беседы со Снитко.

— Но они ведь очень еще сильны, товарищ генерал, — со вздохом сказал Клюев. — А союзники наши так и не собираются помочь нам…

— Да. Тянут… Нам стало известно, что в этом уходящем сорок третьем военное производство только Америки в полтора раза превысило военное производство и Германии, и Италии, и Японии, вместе взятых. Каково? И с такой махиной сидят себе за океаном, ни о чем не беспокоясь!

— Скверно, что и говорить… Но мы ведь, пожалуй, и без них обойдемся, товарищ генерал.

— Уж теперь-то — вполне, — согласился Снитко и, чуть улыбнувшись, добавил — Вот НИГ нам еще поспособствует, глядишь, и наш бог войны снова прибавит в могуществе. Только что под Курском уже вовсю применялись целые артиллерийские корпуса и дивизии прорыва… На важнейших направлениях они в несколько раз увеличили плотность огня… А при окружении Сталинградской группировки? Ведь там было почти равное соотношение сил! И главную роль при разгроме армии Паулюса играла именно артиллерия.

Клюев наблюдал за оживившимся Снитко и думал: «Еще год назад иной, ох, совсем иной был генерал! А нынче вроде бы уже прикидывает, какой курс лекций станет читать новому набору слушателей академии…»

— Что же в моих словах ввергло вас в такое раздумье? — спросил Снитко.

— Да нет, ничего, товарищ генерал, — смущенно ответил Клюев. — Просто я вспомнил об одной сложной разрядке, которая предстоит нам завтра.

— Вы уж, Алексей Игнатьевич, пожалуйста, поаккуратнее, без лишнего риска… Я понимаю: совсем без риска в вашем деле невозможно. Да и организовано у вас все четко, спору нет… Диву даешься, как вы обходитесь без чрезвычайных происшествий! И это свидетельствует, несомненно, о высоком классе. Но все-таки еще и еще раз все перепроверяйте, избегайте риска.

— Мы, товарищ генерал, зря не рискуем.

— А завтра? — быстро спросил Снитко.

— Завтра? Поглядим! Заранее сказать ничего не могу: объект совсем незнакомый…

 

Глава седьмая. «ПОДКИДЫШИ» УКРОЩАЮТ ВЗРЫВЫ

— Что же нам об этой находке известно? — задумчиво спросил Клюев.

На столе перед ним и другими членами НИГ лежала большая хвостатая мина.

— Ну, надкалиберная, стержневая… — ответил Салазко.

— Думаю, что кумулятивная, — добавил Мещеряков.

— Это все так. А вот какой взрыватель — не знаем! Каково детонирующее устройство — тоже! Но разряжать — нужно. Поэтому займусь-ка ею я сам. И не спорить! — поднял ладонь Клюев. — Помогать мне будет Андреев.

Недавно появившийся в группе белобрысый старший лейтенант зарделся от неожиданного доверия.

— Разряжать-то тотчас надо? — осведомился Борошнев. — Может, сначала хоть какие-нибудь защитные устройства соорудить? Насчет специальных инструментов подумать?

— Некогда, — отрезал Клюев. — Разобраться в ней надо срочно. Задание Наркома вооружения: надо искать дополнительные возможности для усиления борьбы против танков. Вполне вероятно, что и эта мина кое-что подскажет. В общем, давайте расходитесь. Оставьте нас здесь одних.

Поднимаясь из подвала, Борошнев недовольно шепнул Мещерякову:

— Полнейшее нарушение элементарных правил безопасности…

— Брось, Володька! — отозвался Мещеряков. — Сам-то ты что, всегда их соблюдаешь?

— Стараюсь, по крайней мере.

— Ну уж Клюева в безрассудстве никак нельзя обвинить. Только благодаря его предусмотрительности и осторожности минует нас пока беда. Тьфу, тьфу, не сглазить… Просто сейчас другого выхода нет, ты же сам видишь!

— Так-то оно так… Но стоит представить, как он с обычными клещами, отвертками и газовыми ключами к этой дурынде подступается, так, честное слово, становится не по себе! Ты же сам прекрасно знаешь, насколько опасны любые кумулятивные боеприпасы…

— Начнем, не будем мешкать. — Клюев ухватил мину за стабилизатор большими клещами. — Давай откручивай взрыватель. Ну, как, поддается? Да ты не бойся, крути смелее!

Андреев осторожно вывинтил взрыватель.

— Дай-ка глянуть… Что ж, мина мгновенного действия, ничего принципиально нового. Теперь тихонечко заглянем внутрь. Так и есть, вон она — кумулятивная выемка с облицовкой… А капсюль-детонатор — на дне, может, даже ближе к стабилизатору, между пучками дополнительного заряда.

Стабилизатор-то — хорош! Крупный, устойчивость должен отлично обеспечивать. А это ведь очень важно… Ударит такая мина в броню, скажем, дота именно под утлом в девяносто градусов — и сосредоточенный газовый поток броню пробьет. А если уменьшится угол встречи, все это кумулятивное действие резко падает. Так-то вот…

— А где же здесь может быть детонатор? — поинтересовался Андреев и хотел было разбирать мину дальше…

— Постой, постой! — остановил его Клюев. — Дальше разбирать очень опасно. Там, у самого стабилизатора, — детонатор. Теперь надо действовать предельно внимательно. Я уж сам…

Поздним вечером вниз по Стромынке от Сокольников неслись две легковые машины. Свернув с опустевшей улицы, они остановились у заводских ворот. Из машин вышла группа военных. Впереди — человек в штатском костюме. Он решительно постучал в ворота, немного подождал и застучал еще сильнее.

— Сейчас! Кто там на ночь глядя? — послышался глуховатый голос, и ворота, заскрипев, приоткрылись.

В створке показался усатый старик в замасленном ватнике и таком же картузе. Сутулясь, припадая на правую ногу, он подошел к приехавшим и, увидев военных, невольно закусил губу. Однако с ним заговорил человек в штатском:

— Здравствуйте! Я — нарком вооружения Устинов. С кем я имею честь?..

Старик поразился не столько тому, что видит перед собой наркома, сколько его молодости. Но быстро преодолел замешательство и степенно представился:

— А я — мастер цеха, Королев Александр Иванович. Завод эвакуировался, товарищ нарком, а я вот не поехал, и директор наш попросил присматривать за оставшимся оборудованием.

— Значит, кое-что осталось? — оживился Устинов.

— Три-четыре станка найдутся, — уточнил старик и, смутившись, добавил: — Тут нас собралось несколько человек — как говорится, полторы калеки, — и мы начали зажигалки мастерить…

— Зажигалки, говорите? — улыбнулся нарком. — Это хорошо. Но мы вас попросим сработать кое-что посерьезнее и позажигательнее. Ну-ка, товарищи, дайте… — Он повернулся к своим спутникам и взял у них какой-то сверток.

— Вот поглядите, Александр Иванович, на этот образец…

Королев увидел тускло поблескивающий предмет наподобие стабилизатора мины или бомбы, только крупный и, видно, тяжелый.

— Смогли бы вы подобную вещь изготовить? Срочно надо! Нам ее только-только специалисты передали. Сильно рисковали, разбирая… Что скажете?

— Станки для этого подберем из старья, — немного подумав, ответил старый мастер. — А вот металла — хоть шаром покати!

— Сырье дадим. Запишите, товарищи, — обратился Устинов к сопровождавшим. — Что еще?

— Рабочих нет.

— Вот с этим ничем помочь не сможем. Сами знаете, сейчас каждый человек на счету, А могли бы вы походить по знакомым вам семьям: может, кто-нибудь из ваших сверстников еще остался? Только срочно! Производство надо наладить в ближайшие дни.

— Это можно, — согласился Королев. — Я и дочку свою по адресам пошлю, а то сам далеко не дохромаю. Она у меня тоже вполне поработает! Мужа в истребительный батальон проводила и сейчас с сынишкой, с внуком моим, дома.

— И дочка — трудовая косточка? Это хорошо. Так я вскоре к вам еще наведаюсь. Непременно!

И Устинов захлопнул дверцу машины.

Придя домой, Королев не утерпел: сразу же рассказал обо всем жене и дочери. Внук, Толя, глядел на него во все глаза. Он знал, что дед его — на все руки мастер, даже рисовал неплохо — их скромную комнату украшала исполненная дедом копия полотна Васнецова «Витязь на распутье». Но чтобы сам нарком, вот так запросто, дал ему задание?! В это верилось с трудом…

Едва рассвело, Королев с дочерью разошлись по знакомым адресам. Вскоре им удалось собрать группу старых рабочих, которые от души обрадовались тому, что и они смогут поработать для фронта. А еще через два дня в цех был доставлен металл, и станки запустили на полные обороты.

Не успели справиться с одним заданием, как получили другое. И опять — неожиданное, в самую поздноту.

В два часа ночи в комнату Королева постучали:

— Александр Иваныч, вставай! Нарком приехал, тебя побыстрее просит.

Новое задание было такое: изготовить деталь к оригинальному оптическому устройству для артиллерийских систем. Ох, и капризной оказалась эта штука… Основательно намучился с нею Королев, но в конце концов наладилось дело, пошло.

Радость и гордость, видно, распирали старика. И дома внуку он по-ребячьи похвастался:

— Знаешь, Толька, мы сейчас такое мощное изделие выпускаем. Влез я с ним на крышу, глянул в него — и все Черкизово как на ладони…

Внук не удивился: был давно убежден во всеумении своего деда.

Нарком не забыл старого мастера. Спустя пару лет, когда уже победоносно закончилась война и по радио один за другим передавались указы о награждении коллективов предприятий, учреждений, колхозов и совхозов, ранним-ранним утром, в одной из первых передач неожиданно прозвучало:

— …Королева Александра Ивановича — орденом Трудового Красного Знамени…

И буквально через пятнадцать — двадцать минут в небольшую комнату старика набился народ: соседи, сослуживцы спешили поздравить с высокой наградой.

Спросонок Толя тер глаза и не мог понять — откуда это столько людей взялось? И как все они уместились в их тесной комнате?

А дед, сияя, принимал поздравления и вспоминал тот поздний вечер, тот нетерпеливый стук в заводские ворота и, нет, не требование, не приказ — просьбу наркома, но такую просьбу, что хоть в лепешку расшибись, а выполнить надо. Вспоминал он, как было им трудно… Но подумал, как, наверно, еще трудней и, конечно, опасной работалось тем неизвестным ему специалистам, о которых вскользь упомянул тогда Устинов…

А те самые специалисты — «подкидыши», как шутливо окрестили они себя, памятуя о старинном доме призрения, в котором размещалась их НИГ, — сходились каждый день в отведенном для них подвале.

…Низкие окна — вровень с асфальтом, низкие ребристые своды потолка. На столе — электрическая плитка, на ней — здоровенная медная гильза с двумя припаянными ручками, а в ней булькала, выплавлялась из очередного снаряда очередная взрывчатка — тротил.

Температура плавления — за ней тщательно следил Мещеряков — была одной из самых главных характеристик взрывчатки. Тротил плавился при восьмидесяти градусах. Но постепенно, на третьем году войны, температура плавления тротила в трофейных снарядах начала неуклонно снижаться. И это сразу же позволило Мещерякову и Клюеву сделать вывод: тротил стал уже не такой химически чистый, а более низкого качества, с засоренностью.

Желтые кристаллы тротила — этого основного взрывчатого вещества — плавились прекрасно, выдерживали чуть не до десяти переплавок. Тротил можно было свободно пилить, резать, сверлить — какое удобство для сооружения образцов в разрезе!

Далеко не все боеприпасы врага снаряжались такой взрывчаткой, которую можно было уверенно, без риска, выплавлять. К примеру, белые кристаллы с таким вроде бы убаюкивающим наименованием — «флегматизированный гексаген» — оказались предельно коварными. При небольшом толчке, минимальном трении этот, хоть и «флегматизированный», гексаген тут же взрывался.

Но ведь им-то как раз и наполнялись кумулятивные снаряды и мины! Как же опасно и тяжело было тогда работать: разряжать, а потом и резать металлические детали, подготавливая образцы для выставки… А еще сложнее — готовить к показу капсюльные втулки, капсюли-детонаторы, в которых самые чувствительные виды взрывчатых веществ. Все это представляло особый интерес для специалистов.

…Попов проводил эксперимент: пробовал подрывать заряд нового взрывчатого вещества под водой. Поместил заряд на дно высокого цилиндра, сверху наполнил его водой, подключил цилиндр к сети и замкнул. После взрыва тут же записал свои наблюдения. Поместил новый заряд, снова взорвал и… неожиданно сверху в подвал быстро спустился адъютант Воронова.

— Что вы тут делаете?

— Эксперимент провожу, — невозмутимо отозвался Попов.

— Приказываю немедленно прекратить! У начальника артиллерии идет совещание… Присутствует маршал Жуков… А тут то и дело со стола документы слетают и свет гаснет.

…Понадобилось как-то Борошневу разрезать полуметровую пороховую шашку из заряда реактивного снаряда. Начал он ее пилить, она от сильного трения воспламенилась. Из канала хлынули пороховые газы, и шашка, словно небольшая ракета, вылетела через открытое окно во двор. Шлепнулась она на землю, завыла, как сирена, подпрыгнула и снова полетела.

Борошнев выскочил за ней следом и кинулся вдогонку. Шашка опять завыла и вырвалась буквально из-под рук. Краем глаза Борошнев уловил, что почти во всех окнах, выходящих во двор, стоят зрители. Показалось даже, что из окна Яковлева ему грозят рукой… Но вот наконец удалось настичь вопящую беглянку, прижать ее, забросать землей.

Борошнев, весь в поту, вернулся в подвал и вскоре был вызван к Снитко, от которого получил нагоняй.

— Соскучились по звуковым эффектам? — ядовито осведомился генерал. — Или забыли такую элементарную вещь, что хоть водой надо бы ее поливать, и тогда никакого воспламенения не произошло бы? А может, голова закружилась от рискованных поездок и уникальных находок?

Борошнев покаянно воспринял этот упрек, понимая всю его справедливость. А генерал удовлетворился, видно, его сокрушенным видом и, сменив гнев на милость, заговорил о новой партии трофейных боеприпасов и о том, что с ними, как обычно, необходимы осторожность, точный расчет и смекалка.

Ну, что ж, новая — так новая! Порядок работы — известный. Вывинчивается взрыватель, капсюльная втулка. Потом выплавляется тротил или извлекается иная взрывчатка, убирается и пороховой заряд. Вот теперь можно резать, готовить макет, а все «извлечения» — изучать «по интересам».

Взрыватели, конечно, — к Салазко. Взрывчатку — Клюеву и Мещерякову. А корпуса и металлические детали направлялись в каплинскую лабораторию.

Пороха — ему, Борошневу, в его лабораторию. Там обе Екатерины живо определят, что это за типы и составы порохов. Правда, доставались эти определения нелегко!

…Кто-то толкнул Катю в бок. Она вздрогнула, открыла глаза. Сидевшая рядом девушка в темной косынке и такой же спецовке сердито буркнула:

— В электричке, как в мамкиной люльке, укачиваешься. Я тебя третий раз бужу. Гляди — опять сумку выронила…

— Ой, надо же! — спохватилась Катя, быстро нагнувшись за сумкой. — Шутка ли — тут и паспорт, и служебный пропуск, и хлеба немного для мамы.

— Держись, — приободрила соседка. — Я вот две смены у станка отстояла, и ничего!

— Да, да, спасибо, — кивнула ей Катя, а про себя подумала: «Я тоже целые сутки в лаборатории крутилась… Как-то там тезке моей сейчас приходится?»

Когда шли сложные, длительные анализы, девушки работали в пороховой лаборатории по двадцать четыре часа: сутки — одна, потом сутки — другая. Особенно тяжело бывало в начале ночи — глаза слипались, руки наливались усталостью. Тогда, чтобы пересилить дрему, нещадно плескали в лицо ледяной водой. На какое-то время становилось полегче. Но следующая волна сна захлестывала уже утром, по дороге к дому. Младшая Катя жила в Мытищах, а старшая — в Лосиноостровской. И в электричках их непременно смаривало.

Выходных дней в НИГ не было. По воскресеньям Алексей Игнатьевич приглашал всех — как он шутил — для разгрузки, чистить во дворе трофейные орудия: и новые, только что доставленные с фронта, и те, что уже стали «заслуженными экспонатами» их выставки, такой интересной и популярной.

На этих воскресниках все члены НИГ отвлекались от своих основных, чисто профессиональных дел. Кате нравилось работать на свежем воздухе, забывая о душноватой, насыщенной «ароматами» горящего пороха атмосфере лаборатории. Она ловко карабкалась по стволам орудии — даром, что ли, была в своем химическом техникуме лучшей гимнасткой? Пропитанной керосином тряпкой оттирала пятна ржавчины и наблюдала, как работают другие.

Вот старшая Катя, подружка дорогая… Как аккуратно и быстренько она все делает — залюбоваться можно! И всякое поручение выполняет только так. Недаром и Борошнев, и Клюев ею не нахвалятся!

А неподалеку — степенный майор Каплин, Николаи Семенович. Этот словно продолжает свои металлографические исследования: потрет-потрет, а потом приглядывается, чуть ли не принюхивается к поверхности металла…

Коля Попов и Коля Мещеряков — те шутят, друг друга подзуживают. Но в шутки непременно вставляют какие-то специальные термины, трудно в них Кате разобраться… А ребятам, видно, смешно очень — ишь как заливаются!

Посмотрела Катя дальше и быстренько голубые свои глаза к орудийному стволу опустила. Дальше работал капитан Салазко, весьма редкий гость на подобных воскресниках. То он в командировки уезжал — не так, правда, часто, как их начальник капитан Борошнев, то, судя по всему, принимался за неизвестные остальным, видно очень опасные, исследования.

Когда Катя пыталась представить себе, чем же занимался в такие дни Салазко, у нее начинало чаще биться сердце и пересыхало в горле, будто ей самой приходилось подвергаться смертельному риску. Не иначе — по душе пришелся младшей Кате этот быстрый, легкий на ногу, такой серьезный капитан, с пышной шевелюрой и пристальным взглядом серых глаз!

Ей правилось и звучное его имя — Георгий, и как его ласково называли друзья: Юра, Юрочка… Нравилось, как он почтительно, но без подобострастия, относится к Клюеву, как умеет спорить с ним, отстаивая свою точку зрения — пару раз Кате доводилось слышать отрывки таких разговоров.

Но во всем этом она не то что лучшей своей подруге — себе самой не признавалась. Старалась только в мыслях образумиться: люди они, мол, такие разные.

А главное — ведь война идет! Столько бед и горя вокруг, столько дел и невзгод. Так можно ли о чем-то мечтать?

Воскресенья сменялись буднями, и вновь девушки принимались за исследования образцов вражеских порохов. Если появилась новая партия, значит, вернулся из очередной своей поездки в действующую армию Борошнев, привез какие-то новинки, снаряды и целые выстрелы. Катя вприпрыжку летела с пятого этажа в знаменитый подвал и отбирала там небольшие порции порохов для анализов, для определения состава. Очень ей хотелось послушать рассказы начальника про командировочные эпизоды, про обстановку близ передовой. Но не всегда это удавалось! А чаще всего, завидев свою лаборантку, Борошнев обрывал свой рассказ.

Вот и опять не успела Катя к борошневскому импровизированному отчету и спросила с обидой:

— Товарищ капитан, почему вы нам ничего не рассказываете про ваши поездки? Мы же ваши сотрудницы!

— Честное слово, поездки самые обычные, — попытался оправдаться Борошнев. — Приезжаю, мне объясняют, где найти склад, я туда добираюсь, ищу новинки и уезжаю с ними обратно. Вот и все.

— Ну да-а!.. — недоверчиво протянула Катя. — Это же — без подробностей, а они-то, наверное, самые интересные?

— Что вы, Екатерина Александровна! — воскликнул Борошнев. (Он, смущая своих молоденьких лаборанток, называл их не иначе как по имени и отчеству.) — Поверьте мне, абсолютно все неинтересно. Дорожные тяготы, грязь, всякие — ну, бытовые, так сказать, — затруднения… Уверяю вас, романтики никакой нет.

— Раз так, — попробовала Катя осуществить свою давнюю затею, — то в следующую вашу поездку возьмите меня с собой. Пожалуйста, товарищ капитан, Владимир Алексеевич, ну возьмите! Должна же я хоть разик побывать в прифронтовой полосе? А то сидим безвылазно на своем этаже.

— И не просите. Это невозможно, — отрезал Борошнев.

— Почему? Я ведь сильная, не смотрите, что маленькая. И вы же сами сказали: никаких нет опасностей, спокойно и обычно. А трудностей я не боюсь.

— Да не женское это дело…

— Женщины вон вовсю воюют! И снайперы, и летчицы, и партизанки… А вы меня даже до командировки не допускаете.

— Зачем она вам?

— Хочу узнать и увидеть, как достаются те самые пороха, что потом к нам в лабораторию попадают. По-моему, это не каприз.

— Ну, вот что, — не выдержал Борошнев. — Я не сам себе командировки намечаю. Меня в них направляет Алексей Игнатьевич Клюев, У него и проситесь! Но учтите — если он поинтересуется моим мнением, я — против.

Огорченной поднялась Катя на свой пятый этаж. Впрочем, другого она и не ожидала… Решила с огорчения попить чаю — хорошо хоть взрывчатники снабдили добытым где-то сахарином. Ну а в качестве заварки старшая Катя навезла из своей Лосинки насушенных листьев смородины. Ничего получилось — духовито! Для заварки вместо чайника у девушек была приспособлена большая колба…

Холодно и голодно жилось членам НИГ в их родимом подвале. Да-да, и жилось, ибо прямо там стояли их железные койки. От неимоверного напряжения, от нехватки питания часто приходилось маяться головными болями… Но ведь они — химики, черт побери! Неужто не смогут помочь себе? И вот Клюев, Мещеряков, Попов путем очень сложного синтеза смогли получить из вражеского толуола — смертоносной взрывчатки —…сахарин! Он стал существенным добавлением к их скудным пайкам: сорока граммам крупы, пяти граммам жиров, какому-то непонятному клейкому суфле, дававшемуся помимо карточек…

Не раз они шутили между собой — вот бы сделать химический анализ этого продукта, да все руки не доходили. А никогда не унывающий Мещеряков изрекал каждый раз свою знаменитую формулировку: «Обед был схвачен!»

Хлеб по карточкам получали на Солянке. Там же можно было отовариться толикой крупы. К этому добавляли кто что найдет и варили в фарфоровых стаканах, ставя их на асбестовые сетки.

Не раз поднимался в лабораторию к девушкам и Алексей Игнатьевич Клюев со своим небольшим мешочком крупы. Все знали, что из пайка он оставляет себе самую малость, а основное стремится отправить жене и детям.

Ставил Клюев стакан с кашей на плитку и садился мудрствовать над бесконечными записями. Погружался в них настолько, что не слышал, как его «обед» начинал пыхтеть и шипеть. Спохватывался лишь тогда, когда девушки со всех ног кидались снимать с огня «убежавшую» кашу. Потом, ковыряя в стакане ложкой, Клюев шутливо ворчал:

— Нет у моих сотрудников никакого подхалимажа! У начальства каша горит, а они посторонними делами занимаются, вовремя выключить не могут…

Сколько раз случалось двум Катям — и это если не было круглосуточных анализов — выбираться из лаборатории лишь к полночи. В метро порой не было тока, и девушки вместе с другими, такими же поздними пассажирами спускались на полотно и шли по шпалам до станции «Комсомольская», а там уже садились на электричку.

Когда наступали холода, навьючивали на себя все, что можно было, — эстетические проблемы их не тревожили. Гораздо хуже переносили слякоть: путной обуви не было, а заболеть они себе не позволяли. Младшая Катя сообразила в каблуки своих стареньких бот натолкать резиновые пробки — получалось, будто в ботах нормальные туфли. И ведь в таком виде ухитрялась — опять же, если не было срочных заданий, — ходить в театры!

Кто-то из служащих академии доставал билеты, и девушки побывали на многих операх и балетах Большого, пересмотрели тогдашний репертуар Художественного. Великие мастера искусств, тоже наверняка и усталые, и несытые, не жалели сил и старания, чтобы воодушевить людей, добавить им бодрости и надежды.

Настал однажды день, когда образцы порохов вручил девушкам не Борошнев, а сам Клюев.

— Будьте очень внимательны при анализе, — строго сказал он. — Пороха эти — американские. Поставляют их нам союзники. Во время приемки — никаких казусов, а спустя некоторое время, при стрельбе, начинаются всякие ЧП.

— Известно хоть, какого характера эти ЧП? — спросила старшая Катя. — Чего ждать от них?

— Минометчики жалуются… Судя по всему, чрезмерно нарастает давление в стволе. Можно легко представить, какими неприятностями это грозит, — объяснил Клюев. Помолчал и добавил: — Порохами американскими заинтересовался и хорошо вам известный специалист, Тишунин Иван Васильевич.

Девушки переглянулись. Тишунина они, конечно, знали и даже в занятиях использовали работы этого крупнейшего знатока порохов.

— Результаты ваших анализов и к нему пойдут. Так что вы уж постарайтесь, — заключил Клюев.

Вот когда длительный скрупулезный анализ вели обе Кати вместе. И уже за полночь уловили они весьма характерные изменения американского пороха.

— Смотри, он становится каким-то стеклообразным!

— Запиши, при какой температуре.

— Теперь, если на него попадет струя раскаленных газов воспламенителя, он же раздробится на мелкие частички! От этого и возрастает давление, да еще как… Даже ствол может разорвать.

Другой вид американского пороха, рассчитанного на применение в стрелковом оружии, тоже оказался с подвохом: из-за скачков давления пороховые газы повреждали гильзы, угрожали самому стрелку, прорываясь назад через затвор. Не лучшим был и третий образец пороха, присланного союзниками для использования в реактивных снарядах «катюш». Горел он так неровно и скверно, что мог привести к взрыву снарядов не только в полете, но даже и во время пуска.

Клюев похвалил лаборанток за глубокий, тщательный анализ.

— Вы, девчата, молодцы! Руководство арткома просило передать вам большую благодарность, — сказал он девушкам. — И от профессора Тишунина — особо. Теперь ясно, что с порохами союзников надо ухо держать востро. Его можно будет пускать только на добавки к нашему. Да, многие неприятности предотвратили ваши анализы…

— Я вот что хочу спросить, — по-школьному подняла руку младшая Катя. — Поспорили мы тут! Она говорит, что у американцев, видно, очень небрежно идет технологический процесс производства. И из-за этого, мол, потом происходят всякие неполадки. А я считаю по-другому. Своим-то войскам они, наверно, пороха другого качества поставляют! А то, что для нас, выходит, тяп-ляп изготовляют. Это же вредительством можно назвать!

— Ишь ты, как рассудила… — усмехнулся Клюев. — Они же — наши союзники, стало быть, заинтересованы в успехе наших действий против фашистов! Но, с другой стороны, известно, что еще до войны многие американские и английские фирмы сотрудничали с гитлеровскими. Может, и ныне потихоньку продолжают эти постыдные дела… А если так, то немудрены случаи саботажа и вредительства при выполнении наших заказов. Словом, обе можете оказаться правыми…

…После таких трудных дней стоило ли удивляться тому, что засыпала Катя в электричке? Но домой всегда добиралась нормально, успокаивала маму, которая уже начинала нервничать.

Катя очень любила рассказывать ей, как они работают, как друг другу помогают, как и по ночам по спят — следят за ходом анализов, не обращая внимания на то, что холодно и голодно. Мама так хорошо слушала, участливо качала головой, расспрашивала, если что было непонятно… А однажды, улыбнувшись, даже сказала:

— Рассказываешь ты мне, а я думаю: там, у вас, пожалуй, уже можно вполне коммунизм открывать.

В минуты отдыха, после напряженной разрядки, члены НИГ частенько пели.

— Еду-еду, еду к ней, — затягивал тенорком Мещеряков, подражая полюбившемуся всем Лемешеву. И Клюев охотно подпевал:

— Еду к любушке своей…

Пел Мещеряков «Калитку», старательно выводил:

— Ми-ла-я, ты услы-ышь ме-ня…

С ним соперничал Попов, хорошо освоивший репертуар модного до войны Козина. Особенно часто напевал он «Нищего» на слова Беранже и «Мой костер в тумане светит…». А то гремела под низкими сводами родная, артиллерийская:

— Из многих тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину огонь, огонь!

Не раз они до хрипоты спорили о поэзии. Примирял всех Попов, отлично ее знавший. И он же побеждал любого за шахматной доской: помимо природной сообразительности, умения аналитично мыслить, он обладал и солидным знанием шахматной теории.

Именно для него Клюев подобрал однажды особое задание. Поручил разобраться с вражескими сигнальными патронами и прочими пиротехническими средствами.

Оказались они предельно капризными. Кроме того, после многих подсчетов и сопоставлений выяснилось, что имеется немалое количество различных образцов. И немудрено — ведь тридцать пять немецких фирм поставляли вермахту свою продукцию. Какая из них что именно давала? Какой конструкции? Какого качества? Что можно почерпнуть у врага? Какие «изюминки» стоит использовать в отечественной пиротехнике?

Любой пиропатрон, любая сигнальная ракета могли оказаться с подвохом, доставить весьма неприятный и ощутимый сюрприз. А сколько их было, небольших, маленьких, совсем крохотульных! Разбирать их, анализировать Попову приходилось так же скрупулезно и рискованно, как Салазко, — каверзные взрыватели из трофейных боеприпасов. Ведь чуть что — и вспышка! Мало-мальски неосторожное движение — и взрыв, пусть и миниатюрный, но все-таки взрыв… Попов управился с продукцией всех тридцати пяти фирм, не посрамил чести НИГ. И уже в сорок третьем году группой был издан очередной справочник — на сей раз по пиротехническим средствам армии для лучшего управления войсками.

Сколько же таких справочников, наставлений, пособий выпускалось арткомом по материалам НИГ во время войны! Невзрачные, маленькие, напечатанные на плохой бумаге, они вооружали наших бойцов знанием и умением, давали возможность не только защищаться от оружия врага, но и самим использовать его в бою.

Заданий было все больше и больше, и группа понемногу разрасталась. В этом усиленно помогал начальник научно-исследовательского отдела академии Николай Авксентьевич Филиппович, занимавшийся штатами и время от времени подсказывавший Клюеву: ищите себе химика-аналитика, ищите прибориста, препаратора…

Появились в группе фотографы-металловеды, обзавелись даже своей кубовщицей: ведь все в больших количествах требовалась дистиллированная вода. Одним словом, в группе уже насчитывалось около сорока человек.

Здание академии стало напоминать некий «слоеный пирог». В подвале разряжались всякие «посланцы смерти» и там же изготавливались «наглядные пособия». Выше располагались сотрудники арткома. Над ними, как и положено, — этаж командного состава, начиная со Снитко и кончая начальником артиллерии Вороновым. Еще выше — скромные апартаменты Алексея Игнатьевича Клюева. А уж потом шел «лабораторный этаж». Каждый пролет коридора был там ровно стометровым. И говорили все запросто: вот тут — сто метров порохов, а тут — сто метров взрывчатых веществ…

Длинные столы, вытяжные шкафы, калориметры для определения тепла, выделенного при горении того или иного вида пороха, — это было хозяйство двух Екатерин — помощниц Борошнева, ставшего уже майором, неподалеку от них размещалась металлографическая лаборатория, которой ведал Каплин. Работали на этом этаже и химик-аналитик Травьянский, и специалист по стрелковому вооружению и материальной части артиллерии Макаров, и многие другие офицеры — специалисты НИГ.

Были среди младших по званию и должности такие люди, которые, как оказалось, требовались почти на всех этажах. И главный из них — техник Борзов, которого даже начальники в высоких чинах звали не иначе как Иван Михайлович.

— Самый натуральный самородок, — говорил про него Клюев.

— Золотые у тебя руки, Иван Михайлович, — не раз одобрительно отмечали и Мещеряков, и Каплин, и Борошнев.

— Да что вы, какие там золотые! — смущался техник. — Просто они у меня навсегда к металлам прикипели…

По годам вроде бы старик, Борзов с большой охотой и интересом брался за любую новинку, старался ее постичь, и не только постичь, но, если можно, и улучшить, усовершенствовать. Он трудился слесарем на кафедре сопромата, а оставшись в Москве и попав в НИГ, чем только ни занимался. Вплоть до того, что помогал Мещерякову при разрядке совершенно незнакомых образцов боеприпасов…

Правда, для начала обязательно интересовался:

— А не взорвется?

— Да нет, Иван Михайлович, не сомневайся! — как можно спокойнее отвечал Мещеряков. — Ты только аккуратненько.

— Как можно иначе? — вроде бы далее обижался Борзов. И с этими словами, вполне обнадеженный, принимался кернить тоненьким сверлышком точно в указанном месте — где взрыватель граничил с головной частью снаряда, чтобы можно было легче отвернуть и снять его. Специалистам группы он свято доверял и многократно убеждался в оправданности этого доверия.

Однажды Клюеву и Мещерякову довелось заняться по заданию командования совсем уж незнакомым делом. Было решено снять, размножить и разослать в войска учебный фильм под бесхитростным названием: «Умей владеть гранатами противника». И поручили его создание членам НИГ, естественно, прикомандировав к ним режиссера-документалиста.

Что касается разрядки гранат, изготовления макетов, подготовки для съемки «разрезов» гранат крупным планом— все это было хоть и опасно, но вполне привычно. А вот когда понадобился, хоть и немудрящий, сценарий картины, Клюев и Мещеряков изрядно попотели. К тому же Мещерякову предстояло стать и «главным действующим лицом» будущего фильма.

Выезжала съемочная группа почему-то во Владимирскую область. Там, в пустынном, сравнительно ровном месте, застрекотала кинокамера и начал свои образцово-показательные действия Мещеряков.

Он то почти у самого объектива работал с отлично выполненными макетами гранат, а оператор невольно ежился, хотя прекрасно знал, что риска здесь нет никакого… То отбегал подальше и метал уже натуральные боевые гранаты…

Друзья по группе встретили его шутками:

— О, покажи свои опаленные «юпитерами» глаза!

— В какой роли думаете сниматься в следующий раз?

— А правда, что теперь готовится картина «Умей владеть подлодкой противника», и опять с расчетом на тебя?

Унял зубоскалов Клюев, Он похвалил Мещерякова за то, что тот сравнительно быстро управился с этим делом: работы новой много накопилось, так что отдыхать после съемок не придется…

Прошло немного времени, и группу пригласили на улицу Воровского, в Дом кино. Там, в подвальном помещении — это было так привычно «подкидышам» — им показали уже смонтированный фильм. И все остались довольны как его содержанием, так и старательной работой Мещерякова.

— Видите? Доходчиво и наглядно. Лучше даже, чем наши памятки и наставления, — резюмировал Клюев.

Он все больше и больше ощущал ответственность не только за результаты деятельности группы, но и за ее моральное состояние, за воспитание этих взрослых, достаточно уже опытных людей. Он уяснил, что одних надо раззадорить, подстегнуть; других — похвалить, укрепить и дать свободу исследования; третьих — держать в жестких рамках, неотступно руководя ими; четвертым необходимо показать личный пример. Руководство НИГ отнимало почти все время. А еще нередко приходилось делать проблемные доклады на пленумах арткома. Доклады эти представляли большой интерес, так как базировались на конкретных данных и разработках НИГ.

А еще — не оставляли заботы семейные. И не только о своей собственной семье, но и о родных и близких других членов группы. Ведь военное лихолетье многих разметало по стране, обрекло на потери, нужду и лишения…

Весь этот нелегкий груз ответственности и забот не согнул, нет, но основательно подсушил и без того худого Алексея Игнатьевича Клюева. «Кожа да кости, в чем душа держится?» — удивлялись сослуживцы. Досужие остряки из арткома даже прилепили Клюеву шутливую кличку — Кащей Бессмертный. И не подозревали, что буквально вдвойне оказались правы! Ибо Клюев — ну почти как сказочный Кащей, оказался всемогущ среди сотен и тысяч опасностей, среди любого оружия. И уж точно — бессмертен, как и все его подчиненные, благодаря бдительности, расчетливости, порядку.

Порой, наблюдая за уверенными действиями своих ближайших сотрудников, за тем, как быстро и четко разбираются они в сложных незнакомых системах, в их ингредиентах, как толково руководят людьми, Алексей Игнатьевич невольно и радовался и гордился. «На глазах растут, из простых исполнителей толковыми исследователями становятся! Сколько ими освоено! Сколько они уже сейчас знают, умеют.

Борошнев, пожалуй, запросто мог бы со временем написать целую энциклопедию по порохам второй мировой… Фундаментальный труд получился бы, честное слово! А разве Салазко не смог бы создать нечто подобное по многообразию типов взрывателей? Конечно, смог бы, особенно — по вариантам использования во взрывателях различных пластмасс… А Каплин разве не выдюжил бы монографию о металлах этой войны? А Мещеряков? Да он же буквально набит всевозможными сведениями о взрывчатых веществах, о самых последних новинках!

Цены этим изданиям не было бы… Ведь все они — результат огромной работы, уникального опыта, отважного риска, кропотливого поиска, расчета, смелости и еще необъяснимой научной интуиции… У кого сыщется такая подготовка, такая могучая исследовательская база?»

И ведь это — не отвлеченные эксперименты, не абстрактные научные построения. Знания и опыт членов НИГ получены в экстремальных условиях, они не диссертации себе нарабатывали — они рискованными исследованиями своими воевали с врагом, Победу приближали, всему народу нашему служили…

Тем временем близился год сорок четвертый. И всему миру уже было ясно, что он не несет никаких успехов и побед претендентам на земное господство. Япония перешла от агрессивных акций к глухой обороне. Италия уже поспешно капитулировала. Заправилы фашистской Германии вынуждены были отказаться от наступательной стратегии. Только позиционная борьба, только отдаление грядущего разгрома, только поиски сепаратных соглашений на Западе, возможностей раскола союзников по антигитлеровской коалиции — вот о чем помышляли в Берлине.

Но враг пока был силен, в его распоряжении находилось много средств и ресурсов.

В июле сорок четвертого в Германии был достигнут максимум военного производства. Индустрия Германии поставила вермахту более сорока тысяч крупных орудии, более восемнадцати тысяч танков, тридцати четырех тысяч самолетов, три миллиона триста пятьдесят тысяч тонн боеприпасов… Все это были внушительные показатели, особенно если учесть, сколько лет уже вела Германия войну, повинуясь кровавой захватнической стратегии гитлеровской клики.

Однако для наступательных операций даже таких средств оказалось недостаточно. Ведь могучими темпами нарастала мощь советской экономики, мощь Красной Apмии. На ее вооружении появились новые танки и самолеты, новые артиллерийские системы и боеприпасы, число их все более и более увеличивалось. И к началу сорок четвертого года советские войска превзошли противостоящего им противника уже по всем показателям: и по живой силе, и по артиллерии, и по танкам, и по авиации.

Однажды Клюев собрал своих сотрудников и показал им свежий номер «Известий».

— Вот, товарищи, хочу познакомить вас со статьей Наркома вооружения Дмитрия Федоровича Устинова. Называется она «Могучая советская артиллерия» и имеет касательство к нашим делам. Послушайте отрывок.

Клюев прокашлялся и стал читать:

— «Гитлеровцы бросили против нас вооружение, поставленное крупнейшими заводами Германии, Чехословакии, Франции, Италии, Дании, Голландии и других государств Европы. Эти заводы являлись поставщиками орудий для всего мира. После оккупации многих европейских стран Германская армия (судя по трофейным материалам) имела на вооружении около ста семидесяти типов и калибров различных орудий…»

— Вот это да! — воскликнул Салазко. — Точно по нашим работам!

— Конечно, — горячо поддержал его Попов. — Ведь прямо указано — «судя по трофейным материалам». А кто их изучал? Кто всю систему артвооружения и боеприпасов раскрывал? Наша НИГ!

— Погодите, ребята, — поморщился Каплин. — Алексей Игнатьевич, пожалуйста, дальше…

— А дальше: уже про нашу артиллерию, — чуть улыбнувшись, сказал Клюев. — Но ведь и для нее мы на совесть поработали, не так ли?

И снова взялся за газету.

— «…Отечественное артиллерийское вооружение в руках наших доблестных воинов не только с честью выдержало все испытания, не только дало отпор зарвавшемуся врагу, но и наносит ему сокрушительные удары, обеспечивая стремительное наступление Красной Армии…»

Такие минуты бывали для НИГ праздником. Потом снова наступали трудовые, опасные будни. Поступали очередные образцы, их, как водится, сперва обмеряли, взвешивали, изучали общий вид, затем направляли на разрядку.

И, глядя вслед спускавшимся в подвал Клюеву и его соратникам, Филиппович, отвечавший за исследовательскую работу, ловил себя на мысли, которую всегда так старательно гнал прочь: а вернутся ли они живыми невредимыми и на этот раз?

 

Глава восьмая. «А», «В», «С»

— …Так они что, гады, удумали? За могилой Шевченко расположили свои батареи. И когда началось наше наступление, открыли из них огонь. Понадеялись: пока наши разберутся, те успеют переместиться, а ответным огнем, советскими же снарядами, дорогая Тарасова могила будет разбита…

— Подлость какая! — вырвалось у Попова.

— То-то и оно, что подлость… Фашистская натура в чистом виде! Они и музей разграбили, и книги старинные пожгли… Только план их сволочной сразу же лопнул. Знаете, как их батареи засекли?

— Звукометрической разведкой? — быстро спросил Попов.

— Точно, ею. И гаубицы с закрытых позиций навесным огнем те батареи в пух и прах раздолбали. Ни один осколочек не задел могилы…

Попов с большим интересом слушал рассказ подполковника — участника Корсунь-Шевченковского сражения.

Был он сутуловатый, бледный — сказывалась, видно, потеря крови. На правом борту его кителя теснились красные и желтые нашивки: знаки тяжелых и легких ранений.

Подполковник уловил взгляд Попова, брошенный на нашивки, и неожиданно широко улыбнулся.

— Удивляетесь, что раненый-перераненый? Обойдется! Я вот уже третий раз из госпиталя, можно сказать. сбегаю, и ничего. Лишь бы мне свою часть разыскать… Нет у фашистов такой пули или осколка, чтобы меня насовсем уложить. Видите чемодан мой? Как вы думаете, что в нем?

— Не знаю. — Пожал плечами Попов. — Харчи на дорогу? Вещички какие-нибудь?

— Вещички — да, почти угадали, — снова улыбнулся подполковник. — У меня там парадное обмундирование. Так и вожу с собой. Я до Берлина дойду, Победу в нем буду праздновать, тогда и переоденусь. Специально приготовил!

«Ну, молодец подполковник! — подумалось Попову, — Уже о Победе говорит, да еще так уверенно, готовится к ней. А вот Снитко наш, когда меня в командировку посылал, никаких таких эмоций не проявил. Куда как деловым и строгим был…»

— Ознакомьтесь с материалами этой папки, товарищ лейтенант, сказал ему генерал. — Обратите особое внимание на копию письма Макартура о некоторых тактических особенностях сражений в Африке. Есть там любопытные детали. Потом вернитесь ко мне.

— Вы уловили в его письме ссылку на доклад Монтгомери? — спросил позже Снитко.

— Так точно, товарищ генерал! В этой ссылке речь идет о каких-то новых противотанковых снарядах, обнаруженных в последних сражениях против Роммеля.

— Вот-вот. Монтгомери даже упоминает особую маркировку этих снарядов — литеру «А». Мы ведь не первый раз сталкиваемся с тем, что гитлеровское командование перебрасывает на наш фронт вооружение и боеприпасы из Африки. Очередная такая переброска, согласно агентурным данным, а потом — и результатам боев, произошла накануне сражений на Правобережной Украине. После разгрома в Корсунь-Шевченковской операции противником брошено огромное количество вражеской техники и боеприпасов. Отправляйтесь туда и найдите эту самую литеру «А».

И отправился Попов на Второй Украинский фронт. Житомир, Бердичев, Белая Церковь…

Под Фастовом эшелон попал в затор. Оставаться в нем на забитой поездами станции показалось опасно. Пришлось дойти до ближнего села, попроситься на ночлег. Только задремал — послышались хрипы вражеских бомбардировщиков. Началась стрельба. И тут же хата вздрогнула от разрыва бомб.

Наспех одевшись, Попов выскочил во двор и увидел, как в небе, расчерченном лучами прожекторов, «юнкерсы» один за одним заходят на станцию, пикируют и бомбят.

Но вот наладился зенитный огонь. Один из «юнкерсов» задымил и рухнул в лес за селом. Второй, объятый пламенем, с воем упал неподалеку от станции и взорвался. Остальные, спешно набирая высоту, пошвыряли оставшиеся бомбы куда попало и отвернули на запад. За ними погнались наши истребители.

Светало… Попов дошел до станции и обмер: от эшелона, в котором он ехал, остался лишь дымящийся остов. Догорала и сама станция.

Вот ведь не повезло! И как двигаться дальше?

Сзади кто-то хлопнул его по плечу. Попов обернулся: незнакомый капитан, высокий, здоровенный, с тощим вещмешком за плечами…

— Что пригорюнился, лейтенант? — спросил капитан. — Ты откуда сам? Из Москвы? Ну, здорово, земляк! А куда путь держишь? Смотри-ка, и я до Корсунь-Шевченковского… Не дрейфь, артиллерия! Раз такое дело, пошли своим ходом. Авось по дороге что-нибудь подвернется…

Капитан Александров оказался инспектором, специально командированным в артиллерийские части. Веселый, расторопный, он очень понравился Попову. И тот решил: «Путешествовать с ним будет и легче и интереснее. Видно — человек бывалый…»

И пошли они «на своих двоих».

Мартовская грязь, обильно политая холодными весенними дождями, казалось, отнимала все силы. Вязкая глина облепляла сапоги, делала их неподъемными. В ней застревали машины, повозки, упряжки лошадей, тащивших орудия…

Попов было приуныл — сколько же придется двигаться таким вот «первобытным» способом?

Но Александров не терял бодрости духа, упорно топал, ловко выдирая ноги из вязкой слякоти, то и дело подгоняя своего попутчика:

— Вперед, земляк, шире шаг! Наше дело правое! Глядишь — и удача нам выпадет!

— Какая еще удача? — засомневался Попов. — Вон все на дороге буксует! А до следующей станции черт-те сколько…

— Не волнуйся! — засмеялся Александров. — Я один секрет знаю. Только бы до него добраться!

— До секрета? — удивился Попов.

— До него самого…

К вечеру путь им преградила колонна танков, пересекавшая изнурительную трассу.

— Вот он, мой секрет! — обрадовался Александров. — Сейчас до головного добегу, а ты жди.

Вернулся он быстро.

— Все в порядке. Я с ними договорился. Они как раз напрямую идут к станции. Пополнение к ним туда прибудет. А мы с тобой сейчас станем «танковым десантом», понял?

— Ну, ты молодец… — от души одобрил Попов находчивость капитана.

— То-то! Лезь на броню да держись крепче. И я — за тобой. Тут не продрогнем! А для тридцатьчетверки любая грязь — семечки.

Ехать на танке оказалось хоть и тряско, но вполне надежно. Попов цепко держался за какую-то скобу, плотнее прижимался к броне, когда машину подбрасывало на ухабах, и пытался представить, как чувствуют себя танковые десантники, увешанные гранатами и автоматами, когда им приходится укрываться от вражеского огня за башней, а потом, улучив момент, соскакивать на землю и с ходу вступать в бой, сразу же пуская в дело «карманную артиллерию»…

Все это было совсем незнакомо, и Попов радовался тому, что хоть на несколько часов попал пусть не в боевые, но хоть немного приближенные к ним условия.

Где-то вдали у темнеющего горизонта то и дело прошивали мглу немецкие сигнальные ракеты — красные, зеленые, белые. Замечал Попов и комплексные, распадавшиеся на несколько разноцветных, каждая из которых, в свою очередь, рассыпалась множеством блесток.

Невольно вспомнилась Попову его скрупулезная, опасная работа с пиротехническими средствами врага. «Ну, что же, — подумал он, — богатая у них пиротехника, ничего не скажешь. Но о чем весь этот фейерверк сейчас свидетельствует? Да о том, что после корсунь-шевченковского разгрома бегут те войска, которые пытались прорвать наше кольцо окружения. Бегут, побитые, разрозненные, и всячески пытаются наладить связь между собой и сигнализацию…»

Прибыли на станцию. Немного размялись после танковой тряски и узнали, что составляется разномастный — из теплушек, пассажирских вагонов и открытых платформ — состав, который отправится через несколько часов. Тут-то на станции и повстречались путешественники с уже знакомым Попову подполковником, досрочно покинувшим госпиталь, — участником недавнего сражения.

— …Дрались фрицы в котле с отчаянностью обреченных, — рассказывал тот. — Мы им ультиматум — они его отклонили. Потом уже стало известно, что Гитлер их командующему, генералу Штеммерману, телеграмму прислал: можете, мол, на меня положиться, как на каменную стену, из котла мы вас освободим, а пока — держитесь изо всех сил.

— И долго они еще держались? — поинтересовался Александров.

— Восьмого февраля отвергли ультиматум, а через девять дней, семнадцатого, были уже полностью разгромлены. Удалось даже найти труп самого Штеммермана: видно, его и весь его штаб накрыло артналетом. Что он, мерзавец, только не делал! И расстреливал намеревавшихся сдаться, и спаивал тех, кого посылал на смерть, в бессмысленные контратаки, и подписку «о стойкости» с солдат брал, и награды им обещал, и обманывал уверениями в непременном спасении благодаря какому-то чуду, о котором все твердили Гитлер и Геббельс…

— Ну, и предпринял что-нибудь фюрер? — спросил Попов.

— А как же! Окруженную группировку пытались спасти — шутка ли, сколько там войск, сколько техники собралось? Поэтому танковые и пехотные дивизии бросались на прорыв нашего кольца окружения. Даже эсэсовские части пошли в ход! Эти их разрекламированные «Викинг» и «Валония». Да не тут-то было…

Удалось путешественникам устроиться в поезд. Ехали там почти одни военные: кто, подобно подполковнику, возвращался после ранений, кто — к месту нового назначения. Попадались и отпускники, побывавшие дома. А рядом с Александровым и Поповым оказался поджарый усатый капитан с кавалерийскими эмблемами на погонах.

— Семиров, — отрывисто представился он.

— Тоже из госпиталя сбежали раньше времени, чтобы догнать своих? — полюбопытствовал Александров.

— Почему — раньше времени? — удивленным тоном отозвался капитан. — Я вылечился, как положено. Нам, конникам, надо быть в отличной форме! Своих я в Корсунь-Шевченковском найду, я уже все узнал. А еще узнал, что там и другие кавалерийские части должны быть. Расспрошу: может, кто-нибудь слыхал про моего брата.

— Брат что — тоже кавалерист? — поинтересовался Попов.

— Да, он кадровый командир, службу начал еще до войны. Он старше меня, воюет с первого дня. И мы с ним как-то потеряли друг друга…

— Ну, на войне это немудрено, — заметил Александров. — Такие события, такие перемещения войск…

— Это конечно! Но все-таки мечтаю отыскать брата. В наших татарских семьях родственная связь очень крепкая. Когда я выписывался из госпиталя, получил письмо из дому. Отец с матерью и вся родня наказывали обязательно его найти.

Долго ехать не пришлось: за один перегон до Корсунь-Шевченковского железнодорожное полотно опять оказалось разрушенным. И пришлось снова прибегать к «первобытному» способу. Только теперь пешеходов стало уже трое…

Дождь хлестал отвесными длинными очередями. Вдоль дороги, по дернине обочин, струились мутные ручьи, а низкие цвета вороненого металла тучи волокли с собой новую непогоду. Но все-таки, как ни поливал их дождь, они подолгу останавливались при виде бесконечных картин огромного отгремевшего сражения.

Поля, опушки лесов, села, сожженные и разрушенные до такой степени, что не осталось даже остовов печей, — все было забито, завалено вражескими трупами, сгоревшими машинами и повозками, останками некогда грозной боевой техники, которую, казалось, разломал и разбросал некий богатырь-великан.

Попов поделился этой мыслью с попутчиками. Семиров пожал плечами и промолчал, а Александров улыбнулся, заметив:

— По-книжному думаешь, землячок! Какой там богатырь-великан! Работу артиллерии — вот, что мы видим перед собой! И твое сердце должно трепыхаться от профессиональной гордости. Гляди на эти «тигры» и «пантеры». Сколько звону про них было? А теперь торчат жалкими раскоряками, стволы в землю поутыкивали… Это их прямой наводкой, не иначе.

Или вот на опушке «покорители мира» раскиданы. Кого мы видим? Эсэсовцев. И вышивки на их рукавах — «Викинг». Кто разметал этих «викингов», а вместе с ними и пехоту? Ишь валяются, и не понять, как обмундированы: что награбили, то на себя и натянули… Наш артналет, осколочно-фугасными, не иначе.

— Не все же артиллерия, — скромно возразил Попов. — Видишь, целую батарею наши танки раздавили. А во-он, глядите, какие воронки. Наверняка авиация поработала.

— Да-а, — сумрачно протянул Семиров. — Ну и навредила эта проклятая война… Как теперь землю пахать? Что она сможет родить?

— Не печалься, кавалерия! — стал утешать его Александров. — Все образуется, увидишь… А пока я вам вот что скажу: это поле — дорогого стоит. Я бы всех будущих фюреров сюда на экскурсию водил. Смотрите, мол, мистеры, чем ваши планы оборачиваются. Да прямо бы носом их в этот смрад, в эту вонь, в трупы разлагающиеся тыкал…

Поздним вечером обогнули они рощу, опаленную и развороченную, видно, залпами «катюш». И вдруг по дороге, по слякоти — будто кто-то хлестнул кнутом — засвистели пули.

— Быстро в кювет! — крикнул Александров. — Бьют из глубины рощи, автомат немецкий.

Залегли, вытащили пистолеты.

— Меня предупреждали, что попадаются здесь еще группы вооруженных немцев, — вспомнил Попов. — Бродят по лесам, от войск прячутся, а на случайных прохожих нападают.

— Ну, мы, брат, не случайные, — отрубил Александров. — И мы сами сейчас на них нападем.

— С пистолетами — против автоматов?

— Плевать. Нынче сорок четвертый. И они от нас бегут. — И вдруг зычно прокричал: — Слушай мою команду! Давай свой взвод — справа, роту автоматчиков — слева. Огонь!

«Взвод» и «рота» расползлись по кювету в разные стороны и принялись палить из пистолетов в направлении автоматной очереди.

— Эх, гранат нет… — негромко сокрушался Александров. — Мы бы им врезали!

Подождали. Выстрелов больше не было.

— То-то же… Небось драпают без оглядки! — Александров торжествовал.

— Ишь какой оказался полководец… — похвалил ею Попов.

И все трое захохотали. Правда, смех был немного нервным.

— Стратег! Суворов! — смеялся на высоких нотах Семиров.

— Взвод туда. Роту — сюда. — Попов вытирал невольные слезы.

— Будет вам… — с трудом выдохнул Александров, отдуваясь от смеха, — пошли лучше.

До Корсунь-Шевченковского добрались они к полудню. На окраине основательно разбитого города заметили кавалерийский разъезд, Семиров заторопился к нему, будто и не было за плечами долгого, утомительного перехода, Попов и Александров подоспели, когда он уже завязал разговор.

— Да у нас тут — весь полк, — отвечал старший разъезда.

— А вы не слышали про такого офицера — Семирова? — с надеждой спросил капитан.

— Как, говорите, фамилия?

— Семиров.

— Есть у нас Семиров, как не слыхать! Это наш командир полка. Во-он, видите, землянка? Он там со своим штабом.

Сорвавшись с места, капитан побежал к землянке.

— Что это он? — удивился всадник.

— Да это его родной брат, — объяснил Попов. — Всю войну искал и вот нашел.

— Надо жe… Что на войне-то бывает! — протянул старший разъезда. — Война — разлучница, она жe и — «встречница»…

Как ни упрашивали счастливые братья Семировы остаться, отдохнуть с дороги, Попов и Александров отказались наотрез: каждого ждала своя дорога! Александрова — в часть, куда был направлен, Попова — разыскивать службу артвооружения. Когда Попов объяснил, что ему нужно, те задумались.

— Знаете, нормального целого склада боеприпасов вам тут не найти. И ничего путного оказаться тут не может. Отправляйтесь-ка лучше в Вапнярку, там, как я слышал, склад каким-то чудом уцелел…

Попову стало уже привычным добираться на попутных машинах и пешком. Когда он прибыл наконец в Вапнярку, то просто поразился: все вокруг сожжено и разрушено, но, действительно, как чудо из чудес, по соседству с этим разгромом стоит цел-целехонек большущий склад немецких боеприпасов. Штабеля ящиков… Целые аллеи из этих штабелей… Словом, город невостребованной смерти!

Старичок из местных, успевших уже вернуться на родимое пепелище, который довел Попова до склада, охотно рассказал ему, что знал и слышал от других — от партизан.

— Когда германцы отсюдова тикали, они со складом энтим никакой шкоды зробить не успели. Тогда оставили тут одного своего, а другого — из полицаев, значит. Велели им все непременно взорвать, склад проводами опутали. И скоренько убрались.

А полицай тот минутку выбрал и в спину немцу нож сунул. Партизаном оказался. В полицаях по заданию ходил. Потом с краю пару ящиков рванул и с ходу подался в отряд, оттуда минеры пришли, все провода поснимали и склад сохранили.

— Здорово. Словно специально для меня! — сказал Попов.

— Стал быть, ты, сынок, и будешь им заниматься? — спросил старичок. — Тогда по строгости дело веди, будь такой ласковый. А то пацаны и бабы, которые совсем одурели, лезут в склад, берут оттуда разные штуки, порох вытрясают для растопки… Ну, что ты скажешь? Вот оглашенные! Уже хлопцу одному ногу оторвало, бабенке — лицо и руки пожгло, а все нету им угомону.

— Конечно, конечно, дедушка, — успокоил его Попов. — Все по строгости будет, и часовых тут поставим обязательно.

Так начались радения Попова на складе. Естественно, первым делом проверил он, не осталось ли какого-нибудь подвоха. Мало ли чего не заметили впопыхах? Облазил склад снаружи, потом — каждый закоулок внутри. Оказалось, партизанские минеры потрудились на совесть, хотя работа была для них совершенно непривычной. Казалось, куда сподручнее, проще было взорвать все это скопище вражеских боеприпасов! Но нет, видно, приказал им кто-то сохранить склад.

Когда Попов принялся за осмотр ящиков с краю, то в первом же обнаружил выстрелы к немецким гаубицам. Со всей осторожностью вывинтил он капсюльную втулку, открутил со снаряда взрыватель. Все тщательно, с немецкой педантичностью смазано, резьба не забитая, отвинчивалось легко.

Потом расшатал и отъединил от гильзы снаряд. Вытащил из гильзы полиэтиленовые мешки с порохом. Вот, значит, до чего добирались местные жители… С ума сойти! Это — при капсюльной-то втулке и взрывателе! Кого-нибудь просто на части могло разорвать!..

Еще ящик, еще, еще… Надо было уловить логику расположения боеприпасов на складе — по различным системам и калибрам, по видам и назначениям снарядов и выстрелов. На это у Попова ушло несколько дней. И все время он сталкивался с уже хорошо знакомыми, изученными и освоенными образцами. Новинок не обнаруживалось.

Дождь то прекращался, то принимался снова. По дороге мимо склада, натужно ревя, шли артиллерийские тягачи с колесами, обмотанными цепями. Только они и танки могли проходить по бездорожной мартовской распутице. А Попов все трудился, все искал, до ломоты в пояснице и рези в глазах, нет-нет да и возвращаясь мыслями в Москву.

Вспомнилось Попову, как перед самой войной поручил Снитко ему, самому молодому сотруднику, сделать специальную установку на кафедре взрывчатых веществ академии. Как же он старался, досконально все рассчитал… В общем, поработал на совесть.

Когда доложил Снитко, генерал сначала даже не поверил — очень уж быстро. «Не напортачили ли?» — спросил недоверчиво и пошел сам все проверять. Проверил, остался доволен, пожал руку. «Вижу, что я в вас не ошибся», — только и сказал.

Смутился тогда Попов — ведь многие в академии ему говорили, что генерал ох как скуп на похвалы, и иногда ее, даже заслужив, от него не дождаться.

Интересно, как бы Снитко и Клюев оценили его работу здесь, в Вапнярке? Ведь все делается обстоятельно и точно! Вот только никак загадочный снаряд не попадается, хоть тресни. А может, его тут и нет вовсе? Вполне вероятно, но в этом надо точно убедиться. А пока отсюда — ни ногой…

Чего он только не находил! Осколочно-фугасные, малых и больших калибров… Чисто фугасные и чисто осколочные… Бронебойные и бетонобойные… Кумулятивные — уже известных и изученных образцов… Каких только маркировок и клейм не насмотрелся! По ним тоже многое можно было уяснить — навыки такие, благодаря Алексею Игнатьевичу, уже выработались.

Когда добрался до центра склада, увидел на земле мышиный хвостик провода. От дождя или от стоявшего снега этот обрывок побурел и как-то игриво загнулся вверх.

Попов подавил в себе мальчишеское желание дернуть за провод.

Все, стоп, машина! Пока не выяснится, откуда тянется непонятный и уже потому неприятный провод, трудиться дальше никак нельзя.

Со всеми предосторожностями начал Попов разгружать, а точнее — перегружать центр склада. Важно было не нарушить при этом уже определившуюся систему расположения тех или иных боеприпасов, ничего не перепутать, чтобы потом не проделывать двойную или даже тройную работу.

Наконец докопался он до самого низа и инстинктивно отпрянул, увидев, что обрывок провода тянется к какому-то кургузому черному предмету: ни дать ни взять — бочонку, малость обледеневшему. С февраля, значит, внизу, под прикрытием всех штабелей, сохранилась такая наледь. Попов присел и стал взглядом буквально ощупывать каждый сантиметр поверхности странного предмета. Но ничего особенного не обнаружил.

А если тихонько ворохнуть его? Надо же рассмотреть, к какому именно месту подсоединен провод! Чуть-чуть, кончиками пальцев, Попов перекатил «бочонок» с боку на бок. И тотчас заметил, что провод крепится к какой-то «крышечке-пробочке».

Вот оно что — взрыватель… Ну, ясно — это и есть фугас, который должны были подорвать те двое, оставленные фашистами у склада. Наверняка фугас мощный, от его взрыва сдетонировал и взлетел бы в воздух весь склад.

Фугас надо отсюда убрать. Попов бережно приподнял его — тяжеленький, килограммов под тридцать! Устроил на руках, будто снаряд перед заряжанием орудия, и маленькими шажками понес за пределы склада. Только бы не поскользнуться, не выронить!

Отнес заряд подальше, поудобнее уложил, передохнул малость. Потом решительно взялся за взрыватель. К тому времени не утихавший дождь смыл с фугаса наледь. Взрыватель, как и водилось у немцев, оказался хорошо смазанным, поддался легко и вскоре вылез из своего гнезда. Попов подкатил ставший безопасным «бочонок» к складу и снова углубился в самый центр. Здесь, увы, но нашлось ничего стоящего внимания…

Награда за тщательность и старание пришла лишь через день. Почти у противоположного края наткнулся Попов на партию снарядов несколько необычного вида. Открыв первый же ящик, он сразу определил — снаряд кумулятивный. Вот только головная часть его была не сферической, как в прежних образцах, а чуть более заостренной.

Попов аккуратно вынул снаряд из укупорки, и тут же в глаза ему бросились красная полоска и четкая литера «А». Вот он наконец! Попов даже дотронулся до буквы, словно желая убедиться, что не пригрезилась она ему.

Обрадованный Попов представил, как повезет он свою находку в Москву, как заинтересуется ею Клюев, как разрядят снаряд и определят: что же в нем конструктивно нового, полезного для изучения… И тут внезапно вспомнилась ему старинная пословица, что-то вроде того: «Сказал «А», скажи и «В».

Действительно, если немцы стали выпускать новые кумулятивные снаряды, маркированные литерой «А», то вряд ли они только на этом виде и остановились. Иначе зачем было его так обозначать? По этой логике получается, что должны существовать и снаряды с литерой «Б», а может, и с какой-нибудь другой… Но если снаряды «А» попались в этом складе, то почему бы здесь не оказаться и иным?

С удвоенным азартом принялся Попов за работу. Теперь и усталость была не в усталость, и дождь не в дождь. Кстати, он начал понемногу утихомириваться…

Еще два дня поисков — и раскопал настойчивый «кладоискатель» снаряды, помеченные латинской буквой «В». Почти вслед за ними, для полноты картины, отыскались и маркированные литерой «С». Судя по всему, это были образцы новых кумулятивных боеприпасов.

Ну, что ж, теперь требовалось срочно вывезти из Вапнярки драгоценные находки. Попов обратился с просьбой о помощи к начальнику трофейной команды.

— Валяй, забирай! — добродушно согласился тот. — Без расписки отдам, на доверии.

— А как же я их повезу? Мне еще отсюда — в Умань предписано, на другой склад, и только потом — в Москву…

— Ну, это ты сам придумывай! Как там у вас, артвооруженцев, положено? В какой таре или упаковке, с какими мерами безопасности… Тут я тебе, лейтенант, не советчик. Сам управишься!

Пришлось Попову побегать, перебрать разбросанные разбитые ящики, патронные цинки, мешки… Все не подходило. Случайно подвернулись вместительные плетеные коробки. Постоял он над ними, потирая в задумчивости подбородок, и решил: «Вот это вполне нормальная «тара». Надо набить в них мешков, а в мешковину упаковать снаряды». Так и сделал.

На поезд Попова вместе с «багажом» усадили трофейщики и пожелали удачи в пути. Устраиваясь на ночлег, Попов поставил свои плетенки с кладью под голову — Для верности. Так, ему казалось, было надежнее…

Близ Умани склад оказался еще больше, чем в Вапнярке. Только был он заминирован, и, пока в нем действовали саперы, Попов ждал. А тут нагрянули специалисты из Москвы. А с ними — как подарок судьбы — Борошнев и Мещеряков. Вот радости было!

— Как ты тут, тезка, геройствовал? — спросил Мещеряков.

— Ну почему геройствовал… — заскромничал Попов. — Снаряды, правда, нашел кумулятивные, новых образцов. Под литерами «А», «В» и «С».

— Ишь ты, скромник, прямо по алфавиту латинскому действовал! — улыбнулся Борошнев. — Молодец.

— А что в Москве?

— Салюты все чаще и чаще. А у нас, как обычно, работы невпроворот.

— Какие-нибудь интересные моменты были?

— Без них не обходимся. — Борошнев повернулся к Мещерякову. — Расскажи, Коля, как ты снаряд калеченый «уговорил».

— Что значит — «калеченый»? — не понял Попов.

— Да привезли к нам стапятидесятимиллиметровый снаряд, — нехотя стал рассказывать Мещеряков. — Он видно, в какой-то мягкий грунт угодил и не взорвался. Половина взрывателя на месте, половины — нет. Снаряд — не новый. Клюев приказал: надо вывезти и взорвать. Юры Салазко, любителя острых ощущений, на сей раз не оказалось. Ну, повез я. Обхватил покрепче и повез… Водитель рулил оцепеневший, боялся даже чуточку обернуться. Дунули мы по Ярославскому шоссе, до Валентиновки. Я все шофера успокаивал: брось, говорю, нервничать, раз трубка не сработала, значит, не опасно. Но он как-то не внимал…

Друзья засмеялись.

— Доехали до Клязьмы, — продолжал Мещеряков. — Берег там высокий. Народу — никого. И я, прямо посреди бела дня, привязал к этой дуре шашку, кусок шнура, запалил и бросил с берега. Рванул он, как и должно было быть. Вот и все! А обратно ехали с шофером болтали. Такой он разговорчивый оказался, про всю свою жизнь, про всю свою родню до седьмого колена поведал…

— Нет, Коля, ты скучно рассказываешь, — шутливо протянул Борошнев. — Такой волнующий эпизод, такая отвага, а ты — словно отчет в артком пишешь.

— Да отстань! — отмахнулся Мещеряков. — Слушай, тезка, что тут за склад в Умани?

— Я и сам толком не знаю. Приехал недавно, его еще разминировали. Одно могу сказать — большой он очень. Придется повозиться. Вот утречком я вас к нему повезу. Это не в самой Умани, а под городом, в Христиновке. Крупная узловая станция между прочим…

Утро выдалось ясное, погожее. Склад был размещен неподалеку от станции, в красивом парке, который стороной обошла война, и он уже по-весеннему зеленел под солнечными лучами. Около склада, в палатках, расположились, очевидно, трофейщики. На натянутой веревке мирно болтались стираные нижние рубахи и гимнастерки. Друзья подошли поближе, пригляделись — и засмеялись: вместо обычной веревки тут был натянут бикфордов шнур!

Из палатки вышел разлохмаченный, без шапки — видно, со сна — старшина. Увидев офицеров, подтянулся, быстро расправил под ремнем гимнастерку и пригладил волосы.

— Откуда у вас такая бельевая веревка? — улыбаясь, спросил Мещеряков.

— А что, красивая, товарищ капитан? — в тон откликнулся старшина. — Так то ж запальный шнур фрицевский! Им весь этот склад был опутан. Когда его разминировали, того добра валялось навалом. Ну, мы и приспособили… Находчивость проявили.

Целый месяц шла работа на складе. И, ровным счетом, ничего нового, своеобразного в нем не оказалось.

Только то, что было известно буквально с самого начала войны.

Московские специалисты нимало не огорчились такой своеобразной «бедности» обширного склада.

Явно выдыхается враг, — резюмировал Борошнев, Выдыхаются у немцев и изобретательская мысль, и запасы высококачественного сырья. Не до жиру — быть бы живу! Какие уж тут новинки?

— Да, больше здесь делать нечего, — сказал Мещеряков. — Пора в Москву.

— Что-то теперь нас ждет? — задумчиво произнес Попов.

— Что касается меня, то я вроде бы знаю, — загадочно изрек Мещеряков. — И предстоит мне, братцы, одно такое дело, что, как говорится, не приведи господь…

 

Глава девятая. ВЕСТНИКИ ФАШИСТСКОГО КРАХА

…Отвертка соскользнула. Мещерякова будто обдало огнем: вспотел сразу так, что защипало глаза и гимнастерка прилипла к спине. «Фу-у, черт! Нет, надо еще осторожнее. С такой каверзной начинкой — шутки плохи…»

Солнце пекло невыносимо. Мещеряков попробовал, крепко зажмурившись, поднять к нему лицо, но, как ни старался поплотнее смежить веки, глаза моментально застилала горячая оранжево-алая пелена. Жарко!

Жара шла и с неба — белесого, горячечного, и снизу — от раскаленного песка. Хотелось пить, но Мещеряков понимал: можно сразу выхлебать полную флягу, и все равно уже через пять-десять минут снова будет мучить жажда.

А ведь за недалекой насыпью, по которой проходила железная дорога, открывалось морское побережье, и, если вслушаться, оттуда доносился приглушенный расстоянием мерный рокот прибоя. Как было бы здорово искупаться! Впрочем, что за блажь? То пить, то купаться… Работать надо, а все эти желания лишь рассредоточивают и отвлекают.

Единственная вольность, которую позволил себе Мещеряков, — раздеться по пояс: гимнастерка уже безбожно покрылась солью! Да к тому же было бы совсем неплохо заявиться в Москву изрядно загоревшим, точно в мирное время из какого-нибудь черноморского санатория! Ребята в НИГ застонут от зависти: мы, мол, тут за столами свои галифе просиживаем, света белого не видим, а некоторым — такая удача: раскатывать по морским курортам, где ни боев, ни бомбежек, и воздушные ванны принимать…

М-да, попробовали бы они этакий «курорт», хлебнули бы лиха! Море все равно повидать отсюда не суждено, а работенка стоит любой бомбежки или обстрела…

Он устроился поудобнее, чуточку передохнул, утер пот, заливавший глаза. И снова принялся за треклятую мину. Ну и жара… А ведь это только май! Что же тут делается, скажем, в августе? Мог ли предположить генерал Снитко, в какое подобие Сахары направляет его по весне?

— Товарищ Мещеряков! — голос Снитко был вполне официален, даже окрашен строевыми интонациями. И Meщеряков снова внутренне подивился такому необычному сочетанию: настоящий большой ученый — ему бы, как водится, отличаться мягкостью, добродушием, рассеянностью, и в то же время — суровый службист, въедливый до мозга костей, строевик, который не спускал подчиненным никакой небрежности — от непришитой пуговицы и плохо начищенных сапог до нечеткого рапорта — Вам надлежит выехать в Баку для того, чтобы произвести обследование английских мин. Они поступали из Ирана, размещены близ берега Каспийского моря. Калибр мин — восемьдесят миллиметров. Предполагалось использовать их для наших минометов. Так вот, обследуйте их, проверьте, в каком состоянии сейчас находится их взрывчатка. Отберите необходимые пробы, составьте свое заключение и только после всего этого возвращайтесь в Москву. Вам ясно?

— Так точно, товарищ генерал!

И поехал Мещеряков через разрушенный до предела Сталинград, через Сальские степи, через Северный Кавказ. В Баку устроили его в гостинице, дали сопровождающего.

Спустившись с железнодорожной насыпи, Мещеряков увидел внушительных размеров склад — штабеля железных ящиков зеленого цвета. Они контрастно смотрелись здесь, посреди золотисто-рыжего песка. Склад охранялся.

— Часовых, пожалуйста, уберите, — попросил Мещеряков. — Мало ли что может случиться! И помощников мне никаких не надо. Сам потихонечку управлюсь.

Верхние ящики накалились на солнце настолько, что рукам было больно. Шумно втянув в себя горячий воздух, Мещеряков схватил один из них и стремглав опустил на песок. Подул на обожженные пальцы, потряс ими, буркнул:

— Чтоб этим британцам ни дна ни покрышки! Железа, видите ли, у них много, так они мины но по-людски засундучили: все — в дерево, а они — в железо…

И засмеялся. Ну, для кого эти реплики? Для ящериц?

Отковырнул Мещеряков крышку ящика: в нем лежали мины. По очереди отнес их подальше от склада, потом туда же оттащил и сам ящик. Прикинул: «Минам в песочке — самый раз. Ну, а мне лучше будет на ящике. И расстояние подходящее. Если, не ровен час, и рванет, то на этом все и закончится. А склад уцелеет…»

Мещеряков взял мину в руки и подивился — какое же барахло! Корпус — из тонкого железа: значит: никаких осколков из него при разрыве не получится; стало быть, против пехоты применить эти мины бессмысленно. Не противотанковая же она, в самом деле? Нет, и не противотанковая. Так, какая-то: ни то ни се… «Эх, господа союзнички! Действуете по принципу; на тебе, боже, что нам не гоже?

Ничего себе партию отгрохали англичане! Видно, громадную «птичку» поставили в своих союзнических отчетах».

Думая так, Мещеряков все время вертел мину в руках, приглядывался, чуть ли но принюхивался, к ней. «Ну ладно, — решил он, — наше дело — обследовать взрывчатку. Не может ли она еще на что-нибудь сгодиться?»

Мещеряков начал медленно отворачивать взрыватель, Тихонько, по пол-оборота… Мышцы невольно напряглись. А голова — ясная-ясная, реакция мгновенная: на что решиться, от чего воздержаться… Мелькнуло: «Как было бы здорово, если б здесь, неподалеку, в укрытии, сидел кто-то из своих: Володя Борошнев, скажем, или Коля Попов, или Юра Салазко. Я бы кричал, что в этот момент делаю, а тот бы записывал. И если вдруг напасть какая, он бы после меня не с нуля начинал…»

Взрыватель, в общем, вывинтился послушно. Потом с максимальными предосторожностями открутил головную часть. С ней тоже проблем но оказалось. И вот наконец Мещеряков увидел взрывчатое вещество мины: зеленоватого цвета — почти одного колера с ящиком, со специфическим запахом. Тут Мещерякову химического анализа не потребовалось: опыт все сразу подсказал. Желатин-динамит. Вот что было начинкой английских мин! А запах такой — явно из-за каких-то добавок.

Ну, динамит — куда как хорошо известен! И обращаться с ним, если умеючи, можно спокойно. Правда, нагретый солнцем динамит — дело совсем другое. Очень опасна его составная часть — нитроглицерин — одно из самых чувствительных взрывчатых веществ. При такой жаре было бы совсем немудрено, если бы произошла так называемая эксудация нитроглицерина, то есть выделение его на поверхность, Это чревато бедой само по себе, а при стрельбе такими минами был бы неизбежен разрыв прямо в стволе миномета.

«Вот какую прелесть нам с туманных берегов Альбиона доставили! — отметил про себя Мещеряков, попрочнее усаживаясь на своем зеленом «троне», осевшем в песок. — А теперь попробуем-ка мы, насколько стоек этот желатин-динамит и не потерял ли он своих качеств…»

Легонечко-легонечко стал он ковырять динамит, так, чуточку, для пробы с поверхности… Потом залез подальше, уже посмелее… Затем углубился почти до дна, и оттуда тоже вытащил кое-что, чтобы пробы взять из разных слоев взрывчатки.

Немилосердное солнце начало наконец скатываться к горизонту. Мещеряков распрямил совсем затекшую спину. «Хватит на сегодня, пора и в гостиницу». — И вдруг почувствовал не только усталость, но и знобкий жар. Почему-то было очень больно натягивать гимнастерку…

Старик азербайджанец, дежурный гостиницы, внимательно глянул в воспаленное лицо Мещерякова.

— Э, дорогой… Видно, не пожалело тебя наше бакинское солнце, да и ты его не остерегся! — ласково заговорил он хрипловатым, прокуренным голосом.

— Ничего, папаша, все обойдется, — с трудом произнес Мещеряков. — Я вот только в койку рухну, а утром буду свежий как огурчик.

— Пойдем, я тебя отведу в твою койку. Да подожди, не засыпай, я мацони сейчас принесу!

— Что это — мацони?

— Как там no-вашему — простокваша, кефир, что ли…

— Я ничего есть не хочу.

— Не есть, не есть, дорогой! Я тебя смажу мацони. Легче станет, быстрее заживет. А иначе разболеешься…

— Ну, спасибо, отец. Давай, лечи, как умеешь. А то мне много еще надо сделать. Я дурень, позагорать решил! И температуру себе наработал, видно, под сорок, и повернуться нормально не могу…

Мацони оказалось поистине волшебным средством.

Утром Мещеряков осторожно — словно касался самого опасного: начинки кумулятивных снарядов — попробовал пошевелиться. Получилось. Подвигал руками и ногами — не болят. Да и жара никакого он не ощутил. Ну и простокваша, дай бог старику долгих лет и здоровья!

Он выглянул в коридор, ища взглядом своего исцелителя. За столом дежурного сидела солидных размеров дама, со жгучими черными глазами и прямо-таки гвардейскими усами. Старик, очевидно, сменился.

Пробы, взятые Мещеряковым, подвергли тщательному химическому анализу в специальной лаборатории. И после него стало ясно — мины, конечно, никуда не годятся, но динамит в них своих качеств не потерял и его еще можно использовать.

Потом настала очередь второго задания Снитко.

Через Иран от американцев поступал в Азербайджан тротил. Пришлось Мещерякову тоже его проверять: специальным прибором определять температуру затвердевания, что говорило о качестве. В общем, оно оказалось неплохим.

Возвращался Мещеряков в Москву с явным нетерпением. За эту во всех смыслах жаркую командировку он соскучился по нормальным, привычным трудам. Ехал и смотрел в вагонное окно.

По дорогам тянулись вереницы людей со скарбом на телегах, тачках или попросту тащивших его на себе. Ладились землянки, шалаши, какие-то странного вида домишки, сооруженные из всевозможных обломков. Их стены, как правило, были из патронных или снарядных ящиков, а порой в дело шли даже крылья сбитых немецких самолетов.

Смотрел Мещеряков на это трудное, но упорное возрождение жизни, и лицо его невольно озарила грустная, но восхищенная улыбка:

«Ай да Русь, несокрушимая, несгибаемая!»

На какой-то небольшой станции, где их поезд простоял с полчаса, он увидел толпу, состоявшую в основном из женщин. Было, правда, среди них несколько парней, слышалась гармошка… Разглядел Мещеряков и игравшего на ней — совсем юного парнишку, лет тринадцати. Играл он очень старательно, чуть склонив голову к мехам, как видно подражая прежнему хозяину инструмента, уже давно, наверно, воевавшему. Теперь вот провожали в армию новое пополнение…

Но уже не было стонов и плачей, как в первые месяцы войны, а наоборот, гармошка весело частила, и в лад с ной женские голоса выводили задорные, военного времени, припевки.

— звонко выкрикнула молодка в темном полушалке.

Тут же девушка в цветастом платочке завела, лукаво повернувшись к юному гармонисту:

Следом в глубине толпы слились сразу два голоса:

«Какие молодцы, — восхитился Мещеряков. — И частушки хороши, и народ неунывающий! Ну, кто вас может победить? Да никто и никогда!»

В Москве Мещерякова встретили очень сердечно.

— Толково провели обследование, Николай Иванович, — похвалил Клюев. — Генерал вами очень доволен…

— Так, загорел, отдохнул на морском берегу — теперь давай подключайся к работе… — поддел его Борошнев. И Мещеряков в ответ лишь улыбнулся: «Все же попрекнули загаром, черти… Знали бы, какой ценой он достался!»

А работы членам НИГ все прибавлялось, Только была она теперь на особинку, и, можно прямо сказать, радостная. Казалось бы, ну какая может быть радость в их деле? Но ведь наступила. Поводы для нее начали появляться и год, и даже два года назад. А когда они участились, Клюев подобрал для них очень точное название — «вестники фашистского краха».

…Майор Каплин снова и снова анализировал немецкие бронебойные снаряды. Ему не давало покоя подмеченное накануне симптоматичное изменение в их конструкции.

Вот разрезан корпус очередного снаряда, Николай Семенович вооружился сильным увеличительным стеклом и стал тщательно рассматривать поверхность разреза, или, как принято называть у металлургов, — шлифа.

— Так-так, — удовлетворенно бубнил Каплин. — С макроструктурой ясно… А ну-ка, поглядим теперь микроструктуру!

Затем шлиф подвергли травлению специальными реактивами, они помогли еще рельефнее выявить его структуру. Но Каплин не успокоился. Он провел несколько других анализов, а потом тщательнее обычного вымыл руки, одернул свой китель, подтянулся и, сопровождаемый удивленными взглядами своих, всегда спокойных и невозмутимых лаборанток, быстрым шагом направился в кабинет Клюева.

— Разрешите, товарищ подполковник?

— Заходите, заходите, Николай Семенович. Что там у вас?

— Новость, Алексей Игнатьевич, да еще какая! Представляете, в немецких бронебойных снарядах, ну, в подкалиберных, нет больше карбид-вольфрамового сердечника. Сомнений быть не может — я лично много раз проверял.

— Ну да?! А-а-а… Кончились, значит, у немцев запасы вольфрама… Брать его, видно, им теперь негде… Помните, Николай Семенович, как нашу выставку посещал Вознесенский? Он тогда еще этими сердечниками заинтересовался! Помните, он тогда сказал: надо, мол, принять меры, чтобы перестал к ним вольфрам поступать? Что уж там было предпринято, нам и представить трудно. Но главное — приняты меры, и вот они подействовали… Прекрасно, Николай Семенович! — И Клюев энергично потер ладонью об ладонь. — Чем-то еще порадуете?

— Ну, про танковую броню я вам уже докладывал. И новые анализы подтверждают. Наша броня — вязкая, упругая, прочная, а немецкая — хрупкая. Недаром наши снаряды ее легко пробивают, немецкие же от нашей, особенно при ударе под углом к поверхности, рикошетят.

— Это точно. И с молибденом, стало быть, у них проруха…

— Конечно! Они даже на орудия свои стали щитовые прикрытия ставить не одинарные, а из двух-трех полос, чтобы от снарядов наших защищаться. И на танки навешивают стальные щиты для того же самого. А сталь-то идет паршивая!

— Конечно. И если применять снаряды с двумя взрывателями, из которых один сработает на преграде, а другой уже у цели, то все эти стальные щиты помогут фрицам, как мертвому — припарки… Все это очень интересно и важно. Продолжайте поиск, Николай Семенович!

«Вот она, фашистская Германия, — размышлял потом Каплин. — Всю Европу ограбила, все сырье стратегическое захватила, всю передовую военно-промышленную технологию присвоила и в дело пустила. Казалось, нет и не может быть ей равных, невозможно ее превзойти. И что же реально получилось? Судя по немецким трофейным образцам, проруха фронтовая, как выразился Алексей Игнатьевич Клюев, сопровождалась у Германии прорухой промышленной».

В подвал поступил новый вражеский кумулятивный снаряд. Ну тут, естественно, все карты в руки Мещерякову, тому, кто первым в свое время разрядил кумулятивное новшество. Опыт опытом, а все же выслал Мещеряков своих коллег из подвала: ведь нет ничего опасней этого вида снарядов!

Бережно, будто лаская, потихоньку отвинтил взрыватель. Оказался он несколько необычным. Решил: «В нем Салазко разберется». Открутил головную часть. Затем аккуратно положил снаряд на бок и специальной медной лопаточкой стал понемножку выковыривать взрывчатку. Снаряд он при этом равномерно наклонял, чтобы, не дай бог, не засыпать взрывчаткой канал. Так, постепенно, докопался до донного капсюля-детонатора, извлек и его. Только теперь снаряд стал, по сути, безопасным объектом изучения и исследования.

Каплин особенно внимательно отнесся к кумулятивной выемке. Долго он с ней возился — взвешивал, резал, шлифовал, обследовал под микроскопом.

— Что же у вас получилось, Николай Семенович? — поинтересовался Клюев.

— Много мне эта выемка рассказала и подтвердила прежние анализы, — удовлетворенно засмеялся Каплин, — Раньше эта штука у немцев была железная. А теперь на нее идут скверные сплавы. Значит, не хватает у них железа… Далее. Раньше представляла она собой явный конус. Сейчас форма изменена: отчасти опятъ-таки чтобы сэкономить металл. Еще одна подробность. Прежде такие выемки штамповали, а ныне, извольте видеть, отливают. Почему? Да ведь после штамповки их же надо на станках обтачивать, доводить. При этом неизбежно часть металла идет в отбросы. А при литье — нет! И, наконец, отливки у них встречаются все чаще и чаще. Это свидетельствует о том, что станочный парк в Германии сокращается, изнашивается почти до предела. Ну, Алексей Игнатьевич, как вам картина, которую я постарался нарисовать?

— Ничего не скажешь — вполне убедительная. И руководство подобными наблюдениями и выводами очень интересуется. Я попрошу вас помочь Салазко: у него тоже обнаруживаются определенные изменения, и кое-что — по вашей части.

«Часовых дел мастер», согнувшись за своим столом, методически разбирал взрыватель. «Не те пошли, не те, — раздумчиво рассуждал Салазко. — Что это — обновление технологии? Принципиальные новшества в конструкции? Или попросту — нехватка сырья? Вместо стальных деталей, бойков, пружин и прочей мелочи появились детали из цветных металлов. Как же действуют пружины из нового материала? На что, так сказать, способны?»

Пришлось идти к Каплину.

— Николай Семеныч, взгляни на эти штуковины. Правда, красивые? А вот что они из себя в деле представляют?

— Что ж, давай, Георгий Николаевич. Ишь ты, какие они разнообразные!

— Да, да — и винтовые, и плоские… Так своеобразно сконструировано! Только мне хочется выявить, чем продиктовано это своеобразие.

И Каплин со своими помощницами определял, из чего именно сделаны новые пружинки… Измерял, какие нужны условия для того, чтобы их сжать…

Вооружившись этими данными, Салазко уже уверенно рассчитал все действия механизма новых образцов взрывателей. Установил, при каких условиях они могут отказать. Вывод напрашивался один: замена стали — вынужденная, из-за «металлургического обнищания» третьего рейха.

Это заключение еще раз подтвердилось, когда в очередных партиях взрывателей обнаружилась широкая замена даже цветных металлов пластмассами — всюду, где только было возможно. Особенно часто заменяли медь и ее сплавы.

А тут и Каплин явился с новым открытием.

— Знаете, какие у немцев теперь ведущие пояски на снарядах?

— И они, что ли, уже не медные? Разве так может быть? — удивился простодушный Андреев.

— Может, может! И пояски теперь у них — из вязкого железа. Совсем, видно, с медью швах…

Каплин склонялся к своему микроскопу, точно хирург, четко и хладнокровно фиксирующий необратимые процессы в организме больного, отмечая губительные симптомы. Потом своим аккуратным, почти чертежным почерком заносил в специальную тетрадь: «Обнаружение нарушений сплошности металла… Усадочные раковины… Пористость… Газовые пузыри… Трещины… Выявление химической неоднородности сплава… Хрупкое разрушение ударного образца…»

Помимо лаборанток помогал Каплину в любых подготовительных работах все тот же безотказный мастер на все руки и умелец Иван Михайлович. Благо, в этой лаборатории ему абсолютно не требовалось стеснительно задавать свой робкий вопрос: «А не взорвется?»

Все чаще и чаще, изучая структуру металла разных снарядов и мин, Каплин четко определял: и эти не штампованные, а литые. Ведь при штамповке и последующей станочной доработке хорошо видны продольные полосы — следы от резца! А на литых — никаких следов нет, поверхность — точно гладкая-гладкая кора молодого дерева.

Лаборатория металлографии уже имела шлифовальные и полировальные станки. Но нередко приходилось работать и по-дедовски: вручную. Обертывали напильник бумагой или брали наждак и терли, терли до изнеможения, чтобы получить однородную поверхность. А потом Каплин ясно видел в окуляре микроскопа доказательства брака при закаливании вражеского металла.

Трудился он истово и только за микроскопом, за шлифами забывал о личных невзгодах — о семье в далекой эвакуации, о том, что жена попала там под машину и лежит в больнице с тяжелой травмой. Он стеснялся говорить о своих неприятностях, убеждал себя, что до них никому нет дела. Но Клюев, неведомо как обо всем прознавший, принялся корить Каплина:

— Как же вам не стыдно, Николай Семенович! Почему вы молчали, никому ничего не говорили?

— Неужели у вас есть время, чтобы еще и о моей семье заботиться? — выжал из себя Каплин.

— Я забочусь о своем коллективе, — отрезал Клюев. — И семейное благополучие или неблагополучие каждого его члена считаю важным условием трудоспособности. Так-то вот… Я уже договорился с руководством о вашей поездке к семье. А когда жена поправится, создадим условия для возвращения ваших в Москву.

Клюев сдержал слово: через некоторое время привез Каплин назад жену, старенькую мать и двух ребятишек. А вскоре после этого по заданию Снитко выехал на Урал, как шутили друзья, в «турне по тылу», по предприятиям, выпускавшим боеприпасы, — для контроля за качеством металла.

Он еще находился в этой командировке, а в Москву пришел на него запрос из Самарканда — из академии. Руководитель кафедры металловедения, маститый профессор Головин обращался с просьбой направить Каплина на месяц для чтения лекций и рассказа о своем опыте, для выезда с группой слушателей академии на металлургические предприятия Урала с целью проведения практических занятий.

«Раз такое дело и требуется помощь родной академии, пусть едет, — решили Снитко и Клюев, — Обстановка сейчас вполне позволяет!» Вот такой вышел у Каплина месяц своеобразного «академического отпуска».

А дела в подвале не стояли. И в своей «епархии» — трофейной взрывчатке — Клюев и Мещеряков регулярно улавливали суррогаты. А то и обнаруживали свидетельства работы поспешной, халтурной, некачественной…

— Смотрите, Алексей Игнатьевич, — возбужденный Мещеряков показал на термометр. — До восьмидесяти еще далеко, а тротил уже плавится.

— Значит, нечистый идет, неотмытый.

— А еще я замечаю, что взрывчатые вещества у них и по цвету становятся иными — слабее по тону.

— Надо анализировать. Это они что-то подмешивают.

— Вот-вот! Гляжу — был, скажем, прежде определенно голубоватый цвет, а сейчас идет белесый. Раньше — ярко-красный, сочный такой, а теперь — еле розовенький.

— Ну, конечно, идут примеси! И опасно это для их же собственных войск. Немало, наверно, жертв… Но им уже не до таких мелочей. Вот и Борошнев докладывает, что эрзацы пороха появились. Как говорится, куда ни кинь, всюду у них клин…

— Да и новинок каких-нибудь давно уже не появляется… Вроде свежо еще в памяти, как мы за ними гонялись, боялись что-либо упустить. А нынче ничего подобного — никаких новшеств.

— Какие там «новшества»! Налицо полный застой у фашистов в исследовательской работе. Крах их политики, их стратегии влечет за собой общий крах. Это — как лавина с гор. Раз уж тронулась, пошла, то ее ничем не остановишь. Все рушится, все летит в пропасть. Вот и у немцев так же…

Близился разгром гитлеровской Германии на полях сражений. Именно это подстегнуло наконец союзников на открытие в Европе столь долгожданного в прошлом второго фронта. Прошла высадка союзных войск в Нормандии, и им удалось расширить захваченный плацдарм.

Но разве была бы возможной эта акция, если бы не очередное мощное наступление Красной Армии? Оно сковало основные силы врага на востоке и не позволило гитлеровскому командованию маневрировать резервами и техникой для отражения войск союзников и уничтожения десанта в Нормандии.

Полной неожиданностью для фашистов стала грандиозная наступательная операция советских войск в Белоруссии летом сорок четвертого года, получившая кодовое название «Багратион». Она совершалась силами сразу четырех фронтов при численном превосходстве в танках, авиации и, в особенности, в артиллерии.

Новые артиллерийские системы, новые, усиленного действия боеприпасы позволили сокрушать вражеские укрепления глубоко эшелонированной обороны, хваленые немецкие танки и самоходки, огневыми движущимися валами помогать атакующей пехоте врываться на позиции противника, гнать, окружать и уничтожать его. Но случалось действовать и иными средствами…

После успешного завершения операции «Багратион» началось освобождение от фашистского ига восточной части Польши. И вот уже на польской земле один из советских полков буквально «на плечах» отступающего противника ворвался на его позиции и закрепился там. Когда к новому рубежу полка прибыл командир дивизии, он еще издали услышал орудийную стрельбу.

— Полк продвинулся вперед и сейчас ведет огонь по отходящим гитлеровцам, — доложил подбежавший к машине комдива полковник в лихо сбитой на затылок фуражке, сияя и как бы приглашая генерала порадоваться вместе с ним.

— Отлично, отлично, — удовлетворенно отозвался комдив и с любопытством спросил: — Позвольте, а из чего это вы ведете огонь?

— Из немецких бьем, товарищ генерал, из стапятимиллиметровых. Целые две батареи захватили! И снарядов эти вояки побросали много… Ну мы, не теряя времени, установили прицелы на предельную дальность и лупим так, что любо-дорого смотреть!

— Как вам удалось быстро освоить их орудия?

— Так у нас с собой почти полный комплект арткомовских памяток по использованию и применению немецких артиллерийских и стрелковых систем! Я их в полевой сумке повсюду вожу. Видите, как сгодились? Орудия-то, товарищ генерал, желтой краской покрашены. Не иначе — из Африки их сюда перебросили, чтобы нас остановить. Но… Получилось, что их сюда доставили, чтобы мы смогли немцам еще и вдогонку врезать…

Как бы порадовался вместе с находчивым командиром полка Клюев, если бы присутствовал при этом разговоре. Ведь все памятки и наставления подобного рода готовились при участии НИГ! Стало быть, с их помощью группа — пусть хоть и косвенно — тоже стреляла по врагу.

Алексеи Игнатьевич в то время отчего-то нередко припоминал свои детские годы. И так отчетливо виделся ему старый склад боеприпасов близ пивоваренного завода в Одессе, выстрелы и снаряды, которые с безрассудной смелостью ворошили тогда мальчишки, добывая порох для бесчисленных и очень опасных проделок… Честное слово, порой ему казалось, что даже те боеприпасы были качественнее, чем нынешние, трофейные, в которых столько суррогатов и эрзацев, столько брака и недоделок!

Этот регресс в вооружении фашистских войск наводил на мысль о неумолимой неизбежности гитлеровского краха. В самом деле, безудержная гонка вооружений, неистовое напряжение промышленности, лихорадочная трата сырья, энергии, всех ресурсов, в том числе и людских… Разве может эта истерия длиться десятилетиями? Разве не несет она в себе самой зародыш катастрофы?

Думалось Клюеву об этом и тогда, когда в подвале разряжали они еще одно «поступление» в их экспозицию — здоровенный гаубичный снаряд. Ничего нового в нем не оказалось, был он «ясен, как огурец», по выражению Мещерякова. Вот только несколько затруднили работу габариты снаряда и немалое количество взрывчатки в нем: более двадцати килограммов.

Но ничего, управились и с этим великаном… А когда устроили передышку, Клюев неожиданно вытащил из кармана небольшой листок.

— Хочу познакомить вас с одной интересной мыслью знаменитого изобретателя Эдисона. И что примечательно: высказал он ее более десяти лет назад, еще в тридцать первом году. Послушайте.

«Наступит день, когда наука породит машину или силу, столь страшную, столь беспредельно ужасающую, — что даже человек — воинственное существо, обрушивающее мучения и смерть на других с риском принять мучения и смерть самому, содрогнется от страха и навсегда откажется от войны».

— Какая блестящая, какая логичная гипотеза! — изумился Попов. — Вот что значит — гениальный изобретатель: он не просто корпит над какой-нибудь мелочью, он мыслит широко и старается предвидеть возможные негативные стороны технического прогресса.

— Да, очень, очень интересно, — подхватил Борошнев. — Вот только к чему это вы нам прочитали?

— А к тому, что хотел призвать вас не расхолаживаться, не терять бдительность, — сказал Клюев и мысленно похвалил себя за удачный, почти педагогический ход. — Пусть мы теперь то и дело ловим врага на примитиве и халтуре, но надо быть готовыми к любой каверзе, Есть все основания предполагать, что у фашистов в запасе могут оказаться самые фантастические средства борьбы, которые способны принести гибель миллионам. Их человеконенавистническая теория все оправдает!

— Вы имеете ввиду вопли Геббельса о каком-то «чудо-оружии», «оружии возмездия»? — посерьезнел Салазко.

— И это в том число. Вопли — пена, психологическое накачивание разуверившихся в победе фашистских войск. Но за ними что-нибудь да скрывается… Многие именно так считают.

— Пожалуй, вполне вероятно, — сказал Мещеряков и вдруг улыбнулся: — А по поводу того, что немцы еще способны на некоторые усилия и конструктивные идеи, я знаете что вспомнил? Как доставили к нам в подвал два длинных ящика. Вот, мол, образцы нового немецкого противотанкового оружия, «индивидуального», как было написано в инструкции, вложенной в ящик. Помните, Алексей Игнатьевич?

…Еще бы Клюеву не помнить!

Это случилось более года назад. В подвал внесли два ящика, доставленных прямо с фронта. Клюев решил сам разобраться с новинкой и по установленному в НИГ правилу отослал всех сотрудников наверх.

На крышках ящиков угловатым готическим черным шрифтом было выведено: «Панцер-фауст».

«Бронированный кулак», что ли? Или — «бронебойный кулак»? — прикидывал Клюев. — Вероятно, то самое оружие против наших танков, о котором столько шуму подняли геббельсовские писаки… Ну что ж, поглядим, что это за диковина».

Он открыл обе крышки, В одном ящике лежали длинные трубки, а в другом — ромбовидные, но округлые, головные части нового оружия. «На что похоже? — продолжал размышлять Клюев. — Пожалуй, отдаленно напоминает подкалиберную мину кумулятивного действия к тридцатисемимиллиметровым противотанковым пушкам…»

Он решил проверить свою догадку. Легонько-легонько постучал по одной из головок. «Так и есть — колпак ее оказался полым, а коническая часть — снаряженной. Следовательно, разрывной заряд — кумулятивный. А то, что на ней гибкое оперение в виде четырех стальных пластинок, лишний раз подтверждает, что это — разновидность мины. Да, но из чего же она выстреливается? Для этого, видно, и служат трубки, те, что в другом ящике. Новинка, новинка… Интересно, как же она устроена?»

Клюев влился за ящик с трубками, поудобнее расположил его на столе, чтобы свет из противоположного окна падал прямо. Вынул одну из трубок — она оказалась сравнительно легкой. Ближе к ее середине располагалась откидная прицельная рамка. «Надо попробовать, как она открывается», — решил Клюев и, откинув раму, ваял трубку в обхват.

Тут и грянул мощный выстрел. Из обоих концов трубки ударило пламя, но она, даже не дернувшись, осталась в руках. Вышибло дверь. Напротив со звоном вылетело окно.

Непонятный выстрел услышали наверху. Когда Салазко, Мещеряков, Борошнев, Попов, задыхаясь, вбежали в подвал, они увидели стоявшего посередине живого и невредимого Клюева. Руки его намертво стиснули трубку, так что посинели пальцы. А лицо было белее снега: ни кровинки…

 

Глава десятая. «ФАУСТ» И «ФАУ»

Вечером пятнадцатого июня сорок четвертого года над Лондоном, как обычно, взлетел патруль истребителей. Он охранял британскую столицу от возможного налета германской бомбардировочной авиации, от наскоков «жирного борова», как именовали англичане ненавистного Германа Геринга, главнокомандующего военно-воздушными силами третьего рейха. Ведь он неоднократно заверял фюрера, что подвластной ему бомбардировочной авиацией сотрет с лица земли английские города и поставит британцев на колени!

Уже начало смеркаться, когда пилот одного из истребителей услышал какие-то странные звуки, похожие на приглушенный шум запускаемого движка. Огляделся, но ничего подозрительного в вечернем небе не увидел. Тогда он прислушался к работе мотора своего «харрикейна» — нет, хвала механикам, тот трудился четко: никаких перебоев или посторонних шумов. Может, почудилось?..

Пилот решил пока не делиться своей тревогой с товарищами. Будут еще смеяться после патрулирования, спрашивать, не видится ли ему по ночам свирепый «боров» или не принимает ли пилот перед вылетом потихоньку от всех солидную порцию доброго виски для храбрости, отчего и в ушах шумит, и в глазах двоится…

Занятый такими мыслями, летчик не успел уловить промелькнувшую остроносую тень с небольшими крылышками. Он опять среагировал только на звук, но на этот раз точно определил, откуда он идет, и, снизившись, различил лишь, как крылатая тень нырнула вглубь, еще ближе к Лондону, будто собиралась клюнуть «Биг-Бен».

Внезапно за бортом послышался сильный взрыв, и «харрикейн» даже основательно тряхнуло. Пилот с трудом удержал машину на курсе. Тут же он увидел внизу, на какой-то на лондонских улиц, пожар. «Тысяча чертей, эта штука прорвалась к городу, — пронеслось в голове английского пилота. А я, безмозглый осел, прохлопал ее. Кто же ее вел? Фанатик фашист? Смертник, наподобие японских камикадзе?»

Надо было снова набрать высоту. Пилот заложил крутой вираж и тут увидел ниже себя, на высоте менее двух миль, еще одну тень с небольшими крылышками. Ну нет, эту он уже не упустит!

Летчик примерился и, используя свое преимущество в высоте, зашел для атаки. Его крайне удивило поведение того, кто пилотировал странную машину. Он должен был бы непременно заметить атакующий его истребитель, но даже не попытался сманеврировать, отвернуть, уклониться от нападения.

Летчик сблизился с неизвестным объектом, вышел на отличную дистанцию для стрельбы и только тут заметил, что никакой кабины у противника не было, что его машину никто не вел. «Так вот что это такое… — сообразил пилот — «BUZZ-BOMBS», самолет-снаряд, то, о чем вопил на весь мир хромоногий ублюдок Геббельс. Ну ладно, сейчас этому «оружию возмездия» будет крышка!»

Он открыл огонь и сбил самолет-снаряд еще на подходе того к Лондону. Потом из любопытства глянул на часы: стрелки показывали двадцать два часа тридцать четыре минуты. Значит, можно считать, что первый налет гитлеровских самолетов-снарядов на Лондон произошел ровно в половине одиннадцатого пятнадцатого июня.

Да, именно в этот вечер первые Фау-1, запущенные германскими фашистами с французского берега, упали на Лондон, и именно в этот вечер их научились сбивать английские истребители. А вскоре стали ловить радарами британские службы ПВО и успешно сбивать даже с земли…

— Алексей Игнатьевич! — сказал Снитко, сосредоточенно перебирая у себя на столе стопку исписанных листов и каких-то документов. Судя по всему, он обстоятельно подготовился к разговору. — Теперь вам предстоит заняться немецкими самолетами-снарядами Фау-1.

— Теми самыми, которые на Лондон сыплются? — уточнил Клюев.

— Вот именно — теми самыми. Что же мы о них знаем? — Снитко поднес к глазам одни из листков. — Беспилотная крылатая ракета. Дальность полета — до трехсот семидесяти километров, высота — до двух километров. Заряд взрывчатых веществ массой более семисот килограммов. Все это, как вы догадываетесь, — опубликованные английские данные. Принцип устройства, схема действия механизмов ракеты англичанам неизвестны: ведь они не имеют ни одного целого экземпляра! Те или сами взрываются, и от них мало что остается, или их сбивают, и они опять-таки взрываются.

Вот английская статистика: двадцать пять процентов запущенных и долетевших до Англии Фау-1 сбивают истребители, семнадцать процентов — зенитная артиллерия, семь процентов падает при столкновении с аэростатами заграждения.

— Значит, уничтожается примерно половина? — Клюев даже руками развел от удивления. — Какая низкая эффективность!

— Она объясняется рядом причин. Прежде всего — относительно малая скорость… Затем, крайне слабая точность попадания… Но, Алексей Игнатьевич, не это нас интересует. Нам нужны данные, которые позволят разобраться в механизме ракеты, воссоздать ее принципиальную схему, общие характеристики. Дело в том, что ракеты свои они пускают на Англию — артиллерией-то не достать, да и нужна им она куда больше на Востоке, против нас, а вот испытывали их все время в нынешней полосе действий наших войск: в Польше и Восточной Пруссии. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал, — быстро ответил Клюев. — Надо будет постараться найти их полигоны, места запусков, может быть, склады…

— Ишь какой прыткий, — засмеялся Снитко. — Складов ему захотелось, видите ли… Нет, голубчик. Так было бы слишком просто. Взяли со склада ракету — и к себе в подвал: разряжать и пилить. Немцы вывезли все: и оборудование, и готовые экземпляры, как только стал приближаться фронт. А подневольную силу, которую там использовали, — уничтожили. — Снитко помолчал. Потом снова заговорил — А вот насчет полигонов, мест пусков и возможных разрывов — вы совершенно правильно сказали. Надо, надо их найти и обследовать хорошенько!

Ведь, по некоторым данным, у немцев уже шли полным ходом испытания не только Фау-1, а кое-чего и посильнее. И летало это туманное нечто значительно выше, и рвалось гораздо мощнее. Из донесений разведки явствует — мощность взрыва настолько велика, что предполагают чуть ли не тонну взрывчатки. Как бы и подобные чудовища не обрушились на союзников, да и для нас они могут представить немалую угрозу. Вот что нас интересует в первую очередь.

Клюев попытался представить себе такую махину. Как тонну взрывчатки уместить во что-то, похожее на снаряд, и оснастить его двигателем, запасами горючего, необходимыми приборами? Какой же будет вес, какая величина?

— Попробуйте наладить контакт с местными жителями, — продолжал Снитко. — Впрочем, вряд ли они что-нибудь видели: немцы, наверное, угоняли их подальше. Создается специальная комиссия, мы включаем в нее вас. Кого из своих возьмете с собой?

Алексей Игнатьевич прикинул, кто чем занимается, кто для такого дела может быть наиболее подходящим:

— Салазко, товарищ генерал.

— Одобряю ваш выбор. Хотя я обо всех ваших сотрудниках уже давно составил высокое мнение.

Выезду комиссии, которой предстояло работать по Фау, предшествовало довольно бурное заседание. На нем определялся ее состав, а главное, решалось — кто же должен ею руководить. Артиллеристы предлагали свою кандидатуру, авиаторы — свою. Комиссия создавалась по поручению Ставки Верховного Главнокомандования, и значение ей придавалось соответствующее.

— Но это же, по сути дела, — снаряд с большим количеством взрывчатого вещества! — доказывали артиллеристы.

— Да, но ведь он летит? — возражали авиаторы.

— Так летит любой снаряд, любая мина! — не сдавались артиллеристы.

— А он не просто летит по элементарной траектории, он летит подобно самолету. Ведь недаром называется — «самолет-снаряд». А что вы понимаете в аэродинамике?

Аэродинамика была козырем представителей авиации в полемике. И козырь этот сработал. Комиссию возглавил авиационный генерал.

Клюева весьма позабавил такой спор. Он глядел на Салазко, уже загоревшегося предстоящей командировкой, целью поисков, и невольно чувствовал, что его самого, все, казалось бы, испытавшего и перевидевшего, охватывает такое же молодое нетерпение, такой же азарт. Чего там спорить, доказывать друг другу свой приоритет? Надо скорее ехать!

Салазко, по-видимому, думал о том же, потому что не выдержал:

— Когда же мы наконец отправимся, елки-палки? И куда, если не секрет?

— Не секрет, — улыбнулся Клюев. — На львовское направление, в шестидесятую армию генерал-полковника Курочкина.

— Но Львов-то уже освобожден!

— Да, как раз армией Курочкина и танкистами Лелюшенко. А после этого шестидесятая двинулась на Перемышль, взяла его и воюет сейчас на польской земле…

По дороге, точно сговорясь, обсуждали лишь свои, ниговские дела. О предстоящем — ни слова. И невольно припомнился им самый, пожалуй, опасный эпизод: то, что случилось у Клюева в подвале с еще неизвестным тогда оружием — фаустпатроном.

— Ну и видок у вас был, Алексей Игнатьевич, — посмеиваясь, сказал Салазко. — Я не столько выстрела испугался, сколько вида вашего!

— Думаешь, я не испугался? — мрачновато отозвался Клюев. — Кто же знал, что трубки эти проклятущие в ящике уже взведенными лежат? И кнопка пуска — прямо под прицельной рамкой. Я, когда ее откинул да в обхват взял, конечно, нажал ненароком. А там — граммов девяносто дымного пороха: надо же им гранату эту метров на тридцать выбросить! Вот и рвануло. С противоположного конца струя огня метра на четыре дала так, что дверь вышибла. Счастье еще, что до этого я не попытался насадить мину на эту трубку…

— Это точно! Еле-еле мы ее у вас из рук вынули — так вы ее стиснули! А потом я уехал. Что дальше-то было?

— Ну, мы полностью разобрались и с трубкой, и с гранатой. Ничего, в принципе, особо мудреного. Надкалиберная кумулятивная граната. В одном варианте, без трубки, — около трех килограммов, в другом — меньше двух. Начинка, как у всех кумулятивных: флегматизированный гексаген.

Коля Мещеряков хорошо управился, сделал полный разрез. Но когда до стабилизатора дошел — там листы стальные, в трубку свернутые. Ему и полосануло по ладони. Понесли мы разрез показывать Яковлеву, а Коля— в одной руке несет, а с ладони другой кровь слизывает. Так уж не задался нам этот чертов «фауст»! Хорошо, что Яковлев не заметил, а то он за любой беспорядок строго спрашивает. Вызывал он потом всех начальников отделов арткома — смотрите, мол, изучайте…

— А дальше?

— А дальше мы в действии «фауст» проверили. Здорово бьет, ничего не скажешь. Недаром в рекламных инструкциях, которые были в ящиках, говорилось, что вот, мол, новое необычное оружие, которое спасет немцев от большевистских танков…

— Ха, спасет! Спасет их только полная капитуляция и ничего больше…

— И все же есть в тех штуках кое-что заслуживающее внимания. Правда, и недочеты имеются! Недаром Главное артиллерийское управление распорядилось разработать советский образец ручного противотанкового гранатомета. И поручено это нашему Борошневу.

— А я бы тоже с удовольствием поучаствовал.

— Ничего, нас ждут не менее интересные дела.

В начале августа комиссия прибыла в тыловые подразделения шестидесятой армии. На западе непрерывно грохотала канонада — там, за Вислой, шли кровопролитные бой за сандомирский плацдарм, занятый советскими войсками, который немцы очень хотели вернуть себе.

Клюев и Салазко вышли размять ноги после долгого пути. Навстречу им, от горных отрогов, наползала гроза. Высокое, белесоватое небо с мелкими завитками облаков — точно разрывы зенитных снарядов по невидимому самолету — и сизая, оттенка махорочного дыма, огромная туча, сливающаяся своим нижним краем с горизонтом… То и дело грохотали раскаты грома.

— Как прекрасно! — вырвалось у Клюева. — Словно природа объявила войну войне: негодует, показывает свою мощь и силу.

— Здорово вы подметили, — с радостью согласился Салазко. — И каждый гром — будто орудийный выстрел. Сейчас попробую угадать калибры… О. слышите? Это явно — семьдесят шесть миллиметров… А теперь? Это же гаубица, сто двадцать два… А теперь не иначе, как двести три долбанула!

Салазко был оживлен, словно мальчишка-курсант артиллерийского училища, первый раз выехавший в лагеря и старающийся именно по-военному, по-артиллерийски воспринимать грозу, А Клюев слушал, отечески улыбаясь, и не прерывал его восторженный монолог.

Наконец хлестанул дождь — сильно, отвесно, и почти сразу же в туче образовались промоины, в которые вылезли куски ярко-синего освеженного грозой неба. А туча уходила куда-то за голову, все больше и больше разваливаясь, и хвосты ее превращались в белые, удивительно мирные облака.

Потом навалилась жара. От наполненной влагой земли тянулись к небу душные испарения. Стояло сизое марево, расслаблявшее, размагничивавшее всех непривычных к сюрпризам этого края. Комиссия, разместившись в юрких «виллисах», выехала по маршруту Синдюшев — Ропщица на поиск следов Фау.

Вскоре более или менее нормальная дорога кончилась. Сопровождавший комиссию проводник — переводчик из числа местных партизан — сказал, что теперь придется идти пешком через лес. Он оказался основательно заросшим кустарниками, мелким подлеском. Клюев часто наклонялся и что-то срывал.

— Что это вы нашли, Алексей Игнатьевич? — полюбопытствовал Салазко.

— A-а, детство вспомнил, — усмехнулся Клюев. — Глядите: ежевика, да такая спелая, вкусная… Попробуйте.

— Действительно вкусно! Вот она наша первая полезная находка. — И Салазко набил полный рот крупными сочными ягодами.

Порой они замечали в зарослях вроде бы норы или же входы в землянки. Проводник, не останавливаясь, махал в их сторону рукой:

— То наши схроны!

Наконец выбрались к большой поляне. Впереди показались развалины нескольких зданий и пара приземистых бараков, кое-как сколоченных из кусков дерева, обрезков фанеры и картона. Проводник заглянул в один из них, в другой, и из бараков к ним потянулись старики, женщины, ребятишки, одетые буквально в рубища. Осунувшиеся лица, робко глядевшие глаза…

— Вот, спрашивайте их, — сказал проводник. — Эти могли что-то слышать либо даже видеть.

— Видел ли кто-нибудь из вас запуски ракет или снарядов тут неподалеку? — спросил председатель комиссии.

Проводник перевел. Ответом было молчание.

— Ну, если никто не видел, может быть, хоть слышали? — продолжал генерал. — Ведь фашисты здесь много раз испытывали свое новое оружие! Звук у него должен был быть сильным, далеко слышным…

Опять молчание.

— Почему вы не хотите нам помочь? Красная Армия вызволила вас от фашистов, гонит их дальше. Скоро вся Польша будет свободной. А вы не хотите рассказать нам о том, что здесь было!

Но и на этот раз люди молчали. Тогда проводник попробовал сам поговорить с ними. Безуспешно.

— О ницем невям…

— Не розумием…

— Як бога кохам…

— Езус-Мария… — шелестело со всех сторон.

Проводник с досады сплюнул, буркнул: «Холера ясна!» — и, сделав несколько затяжек, заговорил снова, поспокойнее и потише. Ему отвечали наперебой, но отрывисто и скупо.

— Видите ли, — объяснил проводник комиссии, — что бы вы им ни говорили, они все еще боятся. Ведь от фашистов их освободили совсем недавно, эти каты ох и лютовали здесь… Мужчин всех угнали на работы, и до сих пор никто не вернулся. Дома их разрушили, даже костел взорвали. Существовал ведь особый приказ Гиммлера, по которому все леса вокруг объявлялись закрытой зоной.

— Так этих людей выселяли? — спросил генерал. — Тогда другое дело.

— Здесь были прекращены лесозаготовки. Ни один человек не имел права войти в лес. Дороги немцы заблокировали. Эти-то бараки на скорую руку уже потом слеплены. А как тут эсэсовцы и полиция лес прочесывали! Все искали парашютистов и партизан. Это у них называлось «гроссфандунг» — большая облава. Хорошо, что мы вовремя о ней узнали и двинулись на восток, вам навстречу.

— Погодите, погодите, — остановил его генерал. — Скажите, когда, хоть примерно, поступил сюда приказ Гиммлера и начались облавы и выселения?

— Не так давно, кажется, в начале весны. У них, наверно, пошли особенно активные испытания.

— Ну а не особенно активные были и раньше? Еще до приказа Гиммлера? И все эти люди еще жили здесь в своих домах? Значит, они все-таки что-то могли видеть или слышать…

Проводник опять обратился к собравшимся. И тогда, растолкав молчавших взрослых, вперед вышел мальчик лет четырнадцати. Был он белобрыс, курнос, долговяз, в залатанной большой куртке, явно с отцовского плеча, в продранных на коленях штанах из мешковины и каком-то подобии лаптей. Проводник выслушал его и сказал извиняющимся тоном.

— Вы должны их понять и не сердиться: они очень запуганы. Сначала тут зверствовали швабы, а после них — «аковцы», эти волки из Армии Крайовой. Они застращали людей, грозились расправиться с теми, кто будет вам помогать…

Но этот хлопец хочет все рассказать и показать. Он — сын здешнего лесника. Его отец был смелый человек, наш большой друг! Когда начались облавы и эсэсовцы рыскали повсюду, он нас предупреждал — записки клал в дупло дерева, о котором только мы знали, а под него закапывал для нас продукты, мы тогда сильно голодали… Так швабы его подкараулили и схватили, когда он новую записку для нас прятал. Пытали, но лесник никого не выдал. Ну и погиб, конечно…

Пока проводник говорил, мальчик пристально смотрел на своих земляков и сквозило в его светлых глазах мальчишеское презрение к трусости. А когда заговорил сам, то голос его часто срывался.

— Он объясняет, что и слышал, и видел пуски, — перевел проводник. — Были они довольно частыми.

— Откуда и куда? — спросил Клюев.

— Вон оттуда. — Мальчик махнул рукой, показывая за остатки деревни. — Летело и делало так: «Ух-ух-ух-ух…» Летело во-он за лес и дальше вот так. — Он четко показал рукой.

«Север-северо-восток, — быстро определил Клюев. — То есть примерно направление на Брест».

— А потом, — добавил мальчик, — так сильно-сильно взрывалось: бу-бух-трах-тарарах!

— Можно ли найти место, где взрывалось? — из-за плеча Клюева высунулся Салазко.

— То можно, — кивнул мальчик, когда ему перевели.

— А место, откуда их запускали? — спросил генерал.

И мальчик опять утвердительно кивнул.

— Ну что ж, товарищи, — обратился к комиссии генерал. — Пожалуй, начнем с полигона. Правда, смеркается уже, надо бы переночевать по-походному… А с рассветом и двинемся.

Спали на сеновале. Сугубых горожан — Клюева и Салазко — долго тревожил пряный аромат сена, и они шептались о Москве, о том, что уже скоро вернется вся академия и начнутся новые дела да заботы. Потом все же задремали.

Утром по дороге им все время попадались таблички с грозным предупреждением по-немецки: «Ферботен!» («Запрещено!») Где-то уже после полудня, пройдя насквозь смешанный лес, они неожиданно оказались на сравнительно небольшой площадке, расчищенной и разровненной.

— Глядите, Георгий Николаевич. — И Клюев показал рукой. — Вот они, пусковые установки с направляющими, вроде наших «катюш». Это, конечно же, для Фау-1.

— А зачем к площадке подходят рельсы?

— Ну явно для подвоза крупных частей запускающихся агрегатов. Монтировали, судя по всему, прямо тут. Думаю, что вполне можно было запускать и с самолета-носителя.

— А вон тот огромный бетонный куб?

— Он, это совсем другое дело! Это пусковая площадка для куда более солидных вещей.

— Тут вокруг стояли войска швабов, — объяснял между тем мальчик. — Те, что с молниями на рукавах, всюду шныряли. Про это место мне отец рассказал. Он называл его так, как называлось оно у швабов — «ракетная база «Вереск».

Вскоре все на площадке было замерено, сфотографировано и буквально прощупано. Клюев даже влез на бетонный куб и попросил «щелкнуть» его в таком виде.

— Чтобы ощущался размер по отношению к моему росту, — объяснил он.

Уже в Москве маленькая человеческая фигурка показалась на снимке муравьем по сравнению с бетонной громадиной. И это особенно ясно говорило об исполинских размерах запускавшихся отсюда ракет.

До вероятных мест их разрывов комиссия добиралась куда дольше. Изрядную часть пути проехали по дороге на машинах, потом опять шли лесом. Всех поражало то, как мальчик безошибочно ориентировался в огромных лесных массивах. Его наперебой угощали, но он стеснялся, ел мало. Подгонять парнишку но требовалось; он сам горел желанием поскорее отыскать то, что интересовало русских.

— Туда, куда я вас веду, — объяснил он, — падало мало, но эти места мне знакомы.

— А куда же падало много? — спросил генерал.

— Не знаю, — ответил мальчик. — То летело далеко-далеко, на кресы всходни. — И он опять четко показал рукой направление полета.

— Кресы всходни, то по-польски будет восточная окраина. В данном случае это — Западная Белоруссия, — поревел проводник.

— Значит, даже их экспериментальные пуски несли гибель мирным жителям? — спросил Клюев.

— А когда это фашистов заботило? — пожал плечами проводник, — они же собирались вообще уничтожить всех поляков, белорусов и украинцев. И уничтожили бы, если б не Красная Армия.

Часа через три наконец вышли к цели.

Посреди сосняка обнаружилась огромная воронка, метров десяти в глубину и до полусотни в диаметре. Ближайшие к воронке деревья были вырваны с корнем и разбросаны далеко окрест. Взрыв сорвал со многих сосен хвою, навалил целые холмы бурелома. За этими холмами стволы деревьев лежали кронами от воронки.

— Вот это да! — воскликнул генерал. — Мощный взрыв, ничего не скажешь…

Клюев заметил, что воронка изрядно заплыла водой: видно, в низине близко подходили подпочвенные воды. Потом, согнувшись, точно ища грибы, двинулся по самому краю воронки. Салазко последовал его примеру. Попался им пучок обгоревших проводов — подобрали. Обломок алюминиевой трубки — тоже. Ну и, конечно, осколок стали синего цвета с уцелевшей заклепкой — наверно, частичка обшивки…

Мальчик, спокойно наблюдавший за поисками, вдруг подбежал к проводнику и, что-то энергично говоря, начал трясти его за плечо.

— Он вспомнил, что за этим сосняком есть болото, — перевел проводник. — Так в то болото чуть не целая ракета угодила.

— Целая? — изумился Клюев. — Давайте скорее туда!

Болото оказалось большим, продолговатым, изрядно заросшим. На поверхности его ничего не было видно.

— Точно сюда упала? — засомневался Клюев.

Мальчик уверенно подтвердил. Именно сюда.

— Ну, чтобы его осушить, нужно не меньше батальона саперов, — прикинул генерал. — А где его взять?

Клюев повернулся к Салазко.

— Георгий Николаевич, садитесь в машину и дуйте в ближайший город. Должна же там быть хоть завалящая пожарная команда! А если она есть, у нее найдется и насос. Доставьте их сюда…

И вот к болоту прибыла пожарная команда. Пожарники поговорили между собой, скептически обошли болото. Но потом все-таки выбрали место поудобнее, размотали шланг и запустили насос. Зеленовато-коричневая жижа хлынула в ближайшие кусты. Но насос проработал минут десять и заглох. Его разобрали, прочистили, но он снова заглох, едва начал работать.

— Вода идет с землей, песком, всякой дрянью, — пояснил начальник команды. — Как ни старайся, все время будет засор.

Тогда вызвали наряд солдат с лопатами. Вооружились лопатами и члены комиссии. Все стали копать канавы, чтобы попробовать хоть немного спустить воду. Принялись за дело и поляки-пожарные. Объединенными усилиями чуть-чуть продвинулись. Тут заметили, что из середины болота показалась облепленная тиной какая-то металлическая штуковина. Значит, сын лесника и здесь но ошибся…

Взялись за работу с удвоенной энергией. Но сильно мешали плывуны. Решили: чтобы избавиться от них, нужен деревянный сруб. Поляки обещали быстро его сделать.

Во время перекура Клюев подсел к мальчику:

— Скажи, пожалуйста, всегда эти штуки взрывались или иногда взрыва не было?

Мальчик выслушал перевод и сразу же ответил:

— Взрывы бывали всегда. Но два раза я видел, как во время полета что-то в них портилось и вылетали какие-то куски.

«Понятно, это же эксперимент, вполне могли случаться неполадки… Но так как ракета была полностью снаряжена, то при падении на землю она все равно взрывалась», — подумал Клюев и спросил мальчика:

— А можно ли найти те вылетавшие куски? Где их поискать?

Мальчик охотно повел всех в недалекий лес, и комиссия рассыпалась по кустам, точно большая компания грибников или ягодников. Довольно скоро повезло Салазко — он наткнулся на металлический сосуд, явную деталь ракеты. В сосуде том, когда его со всеми предосторожностями открыли, оказалась жидкость.

«Надо же! — огорчился Клюев, — и нет никакого реактива с собой, чтобы установить, что это такое». И тут он заметил, что председатель комиссии смело сунул в сосуд палец.

Видно, его сильно обожгло, потому что генерал сразу отдернул руку и, чисто ребячьим движением, вытер палец о брюки. Генеральские лампасы тут же задымились. Их, конечно, загасили, палец забинтовали. Потом, наученные горьким опытом, макнули и жидкость сухую палочку: она загорелась.

— Сдастся мне, что это — концентрированная перекись водорода, — сказал Клюев Салазко. — Надо бы ее перелить в надежную посуду и — в Москву, на анализ.

— Это я мигом, только машину дайте. — И Салазко опять умчался в город.

Вернулся он довольно быстро.

— Сообразил заскочить в аптеку. Вот какие бутыли достал! В них и перельем.

— Мы тут еще кое-что нашли, спасибо парнишке, — сказал Клюев. — Глядите: вот щитки управления, баки алюминиевые, а это — камера сгорания. Очень ценные находки — части механизма двигателя! Словом, и жидкость, и все остальное надо немедленно самолетом в Москву. Полетите вы, Георгий Николаевич, так решено.

А на следующий день удалось разыскать даже целый боевой заряд новой ракеты — около тонны взрывчатки. И стало ясно, что одним самолетом уже не обойтись…

Особенно тщательно упаковали бутыли с жидкостью— в ящики, обложив их песком. Весь груз, накрытый брезентом, доставили на полевой аэродром.

Когда Клюев и Салазко прибыли туда же, то сразу заинтересовались — а где сын лесника? Расспрашивали к других членов комиссии, но никто не знал. Но было и переводчика-проводника. Завидев в стороне группу польских партизанских командиров, Клюев и Салазко подошли к ним, стали спрашивать. Один из партизан объяснил: проводник поспешил увезти парнишку обратно в глухой поселок, на всякий случай. Мало ли что могло с ним случиться тут, в районе Ропшицы, где многие видели, как он сопровождал группу советских офицеров, показывал им дорогу, помогал и поисках, В то время вражеской агентуры, да и тех же самых «аковцев» шныряло еще немало. По сути, все было сделано правильно но Клюев очень расстроился — не успел попрощаться со смелым и толковым мальчонкой, записать его имя и фамилию, возможный адрес… Ведь вполне заслужил какую-нибудь награду…

Наступила ночь. В небе перемигивались звезды. Белела туманная полоса Млечного Пути.

Груз был уже размещен в двух самолетах. Неожиданно из ящика с бутылями показался дым.

— Что это, Алексей Игнатьевич? — тревожно спросил Салазко.

— Вот дьявол, — скрипнул зубами Клюев. — Видно, одна из бутылей треснула, жидкость просочилась, и деревянная обшивка может сейчас загореться.

— Давайте поднимайтесь! — крикнули им со старта. — Что мешкаете?

— Погодите, тут неполадки, — ответил Клюев и подошел к генералу: — Надо отменить вылет.

— Почему?

— Самолет может не долететь. Будет и нечего показывать, и некому докладывать…

— Что же вы предлагаете?

— Надо разлить треснувшую бутыль по мелким стеклянным сосудам и везти машиной.

Для капризной жидкости специально дали «виллис», и в нем поохал Салазко. Через Львов, через Житомир — на Киев. Проезжая по Крещатику, он вдруг снова почувствовал запах дыма.

— Эй, капитан, «козел» твой горит! — уже кричали ему встречные мальчишки.

Затормозив, Салазко кинулся к ящику, стал разгребать песок, чтобы добраться до очередной треснувшей бутылки. И сразу же вспыхнули рукава гимнастерки…

Обжигаясь, прихватывая осколки вместе с песком, он выбрасывал их на мостовую.

Тут и подоспел к нему военный патруль. Пришлось объясняться, что это за пожар посреди улицы. Салазко доставили к дежурному по городу, тот доложил «еще выше», Наконец пришло распоряжение — помочь капитану во всем, что понадобится, выдать новое обмундирование, подлечить, если нужно, и обеспечить скорейшую доставку его грузов в Москву.

А там их уже ждали, ждали с нетерпением. В сводчатом подвале немедленно принялись за анализы и установили, какое именно взрывчатое вещество находилось в боевом заряде. Определили и коварную жидкость, которая принесла столько неприятностей… Прав оказался умудренный опытом химик Клюев — это была техническая перекись водорода.

В целом становилось ясно вот что: если Фау-1 —самолет-снаряд или, точнее, крылатая ракета, то новинка — Фау-2, части которой доставили Клюев и Салазко, — чистая ракета, значительно больших размеров и с большой боевой частью. Когда поступили детали, выловленные из болота (целой ракеты все-таки там не было), то удалось установить, что Фау-2 — около четырнадцати метров, а общий вес — до тринадцати тонн.

Первого сентября сорок четвертого года обстрел британских островов Фау-1 прекратился: видимо, гитлеровское командование окончательно убедилось в крайне низкой их эффективности. Но не успели английские службы противовоздушной обороны порадоваться этому обстоятельству, как ровно через неделю, восьмого сентября, началась бомбардировка Англии Фау-2.

Более того, уже после окончания войны вскрылось, что заправилы третьего рейха, вконец перепуганные победным наступлением советских войск в сорок четвертом году, задумали с помощью «вундерваффе» — «чудо-оружия» — попытаться вырвать инициативу и сокрушить растущую мощь Страны Советов.

Они запланировали серию ударов по советским войскам и городам ракетами Фау-2, а также самолетами-снарядами Фау-1. Учитывая, что Фау-1 имели весьма невысокую точность попадания, фашистские стратеги намечали использовать для их пилотирования летчиков-смертников. По этому страшному замыслу, самолеты-снаряды могли бы «наилучшим образом поразить, и парализовать наиболее значительные центры русской промышленности и снабжения».

Советское командование пришло к выводу, что наиболее вероятным объектом для ракетных бомбардировок может стать Ленинград. Он представлял для гитлеровцев важную цель как в экономическом, стратегическом, так и в политическом отношении, балтийское море позволяло самолетам-носителям скрытно подходить к городу на небольших высотах, и это расширяло возможности для неожиданных ударов.

Командование советской противовоздушной обороны приняло необходимые меры, изучались опыт обнаружения Фау-1 и Фау-2, практика уничтожения их истребителями и зенитным огнем…

Но скоро эти меры оказались излишними. Осенью сорок четвертого года от фашистов была освобождена Эстония, полностью очищены от них Моондзундские острова. Вышла из войны Финляндия. И линия фронта настолько отодвинулась от Ленинграда, что он стал практически недосягаем для самолетов-снарядов и ракет противника.

Поэтому все найденное Клюевым и Салазко в польских лесах поступило в один из московских научно-исследовательских институтов. И там изучением этих трофеев занялся специалист по авиационным системам управления — человек с высоким лбом, цепким взглядом ученого-исследователя и с крупными мозолистыми руками умельца-мастерового.

Он восстановил по тем находкам и двигатели, и системы управления, и корпуса вражеского оружия. Он же напряженно размышлял над схемой Фау, приходя к выводу: «Беда этих снарядов-ракет в том, что они одноступенчатые. Если увеличивать их боевую часть — нет, не боевую, а полезную для науки, — если наращивать дальность полета, то необходимо иметь больший запас топлива. Но увеличение количества топлива приведет к увеличению объема баков для него. Значит, будет возрастать общий сухой вес ракеты. Ведь ее максимальная скорость в конце активного участка траектории задается не только полезной части, но и опустошенным и ненужным бакам.

Да, хорошо, что мы разобрались во всех их премудростях. Лишний раз убедились в том, что наш путь — неизмеримо перспективнее. Да и задачи у нас совсем иные… Прав, прав наш Главный конструктор — надо делать ракету многоступенчатой. И чтобы по мере выгорания топлива в полете отбрасывались отработавшие ступени с пустыми баками…»

Знаменательно, что этому человеку и его товарищам по работе помогали те же, кто на всех этапах помогал, кто постоянно интересовался делами НИГ, — Нарком вооружения Дмитрий Федорович Устинов и маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев.

Клюев не знал этого человека. Он даже не подозревал тогда о его существовании. А звали того специалиста — Николай Алексеевич Пилюгин, и стал он впоследствии академиком, дважды Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской и Государственной премий, основоположником создания систем управления космическими кораблями и межпланетными станциями. Пилюгин наряду с Королевым явился одним из пионеров мировой практической космонавтики.

Да, не знал, не мог тогда знать всего этого Клюев. А если бы знал, то, конечно, гордился бы в глубине души тем, что труды НИГ таким вот неожиданным, но вполне логичным образом вошли в будущее, в завтрашний день. Тем, что НИГ, разгадывая военные тайны, в конце своего существования словно передала эстафету народившимся научным коллективам, на долю которых выпало раскрытие загадок космических полетов, а возможно, и других тайн Вселенной.

 

ПЕРЕД СТАРОЙ ФОТОГРАФИЕЙ (Вместо эпилога)

Утром в музее артиллерийской академии прохладно и пустынно. Я иду мимо многочисленных стендов, экспонаты которых рассказывают о становлении и развитии российской, а потом — советской артиллерии. Ранние солнечные лучи посверкивают на их стеклах, выхватывают из тени фотоснимки и рисунки, портреты знаменитых людей, принадлежавших некогда к этому роду войск.

Славный русский механик, привечавшийся Петром Первым, — Андрей Нартов… Это он более двухсот пятидесяти лет назад впервые в мире сконструировал сорокачетырехствольную скорострельную батарею.

Изобретатель оригинального прицела для орудий полевой артиллерии Павел Бестужев — декабрист, сосланный на Кавказ…

Создатели первых минометов и мин, участники русско-японской войны — мичман Власьев и капитан Гобято…

Конструктор великолепного по качествам, не потерявшего своего значения и ныне взрывателя к артиллерийским снарядам — военный инженер Рдултовский…

Я не перестаю удивляться — столько вокруг знакомых имен, интереснейшей информации. Как же, оказывается, послужила отечественная артиллерия кроме своего прямого назначения еще и развитию литературы и искусства, делу революции!

…Когда в четырнадцатом веке появились на Руси первые орудия, особо отличился один из пионеров-огневиков Григорий, представитель славного рода Гаврилы Алексина — соратника Александра Невского. За удаль и мастерство получил Григорий прозвище Пушка и дал впоследствии начало фамилии Пушкиных. Вот оказывается, кем был пращур «солнца русской поэзии»!

…Профессиональный революционер и писатель Степан Степняк-Кравчинский — выпускник артиллерийского училища.

…Петр Лавров, тоже воспитанник артиллерийской академии, стал одним из лидеров «Земли и воли», революционером, публицистом, автором русской «Марсельезы», другом Маркса и Энгельса.

Имена, имена…

Учащийся артиллерийского училища, а потом неистовый бунтарь — Михаил Бакунин…

Выпускник артиллерийской академии, а затем знаменитый скульптор — Петр Клодт…

Слушатель академии, впоследствии художник-передвижник — Николай Ярошенко, чье творчество так нравилось Ленину…

А вот очень знакомое, еще безбородое, упрямое и одновременно мягкое русское лицо, форменный мундир… Да это же храбрый артиллерийский офицер времен Крымской кампании Лев Толстой!

То и дело попадаются великолепно выполненные макеты прославленных в прошлом пушек и гаубиц, зенитных, морских и авиационных орудий. Висят фотографии талантливейших советских изобретателей артиллерийских систем, не имевших себе равных в мире, — Василия Грабина и Федора Петрова, портреты знаменитых маршалов артиллерии Воронова, Яковлева, Неделина, Казакова, Толубко.

А вот и небольшой стенд, на котором я вижу примечательную для себя фотографию. НИГ почти в полном составе: солидный Каплин, задумчивый Борошнев, улыбчивый Попов, по-мальчишески непоседливый, так и готовый сорваться с места Мещеряков, вихрастый Салазко, за ними — Травьянский, Макаров, Андреев… В центре, как и положено, — Алексей Игнатьевич Клюев, подтянутый, так и оставшийся худощавым. Краткая справка-информация рассказывает о том, что сделала группа в годы воины…

— Трудились они, если было нужно, и днем и ночью. Не считались ни со сложностями, ни с невзгодами, ни с постоянным риском, — рассказывает начальник музея генерал Николай Авксентьевич Филиппович.

Кому, как не ему, знать это! Ведь он был одним из опекунов и кураторов НИГ.

— Помните глубокую ленинскую мысль относительно войны? — спрашивает Филиппович. — Где Владимир Ильич подчеркивает, что война забивает и надламывает одних, закаляет и просвещает других, как и всякий кризис в жизни человека или в истории народа. Так вот, Клюев и его соратники вышли из всех опасностей и испытаний военных действительно и закаленными, и умудренными уникальнейшим опытом. Все руководство Главного артиллерийского управления и арткома считало, что их деятельность во время войны — настоящий трудовой и в не меньшей степени боевой подвиг.

— Почему же, Николай Авксентьевич, об этом подвиге столько десятилетий не было широко известно?

— Ну, главное в том, что работы членов группы долгое время не теряли своего практического значения. А кроме того, все они — большие скромники, не любят афишировать свое прошлое. Вы, наверное, сами в этом убедились…

И действительно: все представители НИГ, с которыми мне довелось не раз встречаться и беседовать, с тревогой спрашивали у меня: «Так, может быть, вы все-таки придумаете нам какие-нибудь псевдонимы?» А мне приходилось доказывать им, что читателям следует узнать их подлинные имена и фамилии.

— Как бы трудно ни приходилось членам этой группы, — продолжает генерал Филиппович, — они никогда не испытывали растерянности, смятения, тем более — страха перед неизвестностью. Нет, их всегда отличали особая сосредоточенность, глубокий интерес к делу, стремление как можно скорее разгадать тайны, распутать интриги врага.

И я вновь думаю о сказанном мне Клюевым, сказанном просто, скромно, но с внутренней гордостью:

— У нас постоянно были открытыми глаза. Мы про врагов наших все досконально знали.

Интересно, что у научно-исследовательской группы впоследствии появилась возможность еще раз в этом убедиться.

…Весной победного сорок пятого года в поверженную Германию направлялась комиссия под руководством генерала Снитко. И он включил в нее своих недавних подчиненных по НИГ — Клюева, Борошнева, Салазко. В деловых их качествах, знаниях, сметке и находчивости был уверен абсолютно. Еще перед выездом Снитко сказал им: «Проверьте там, насколько полно вам удалось раскрыть систему германской артиллерии и боеприпасов. Сопоставьте ваши анализы и выводы с реалиями».

Сначала комиссия побывала в Берлине и Потсдаме, а потом ее члены разъехались, так сказать, по «интересам» и профилям.

Например, Клюев с товарищами посетил Магдебург, где они осмотрели колоссальных размеров завод и один из его цехов, производивший гильзы для артиллерийских выстрелов.

Кругом лежали развалины — следы работы американских бомбардировщиков, а этот, сугубо военный объект остался, как ни странно, целым и невредимым. Можно было только подивиться такой случайности, но ларчик открывался просто.

Магдебургский завод принадлежал акционерному обществу, солидной частью капитала которого владели американские бизнесмены. И подобно другим финансовым воротилам США они, еще до войны конечно, тесно сотрудничали с промышленными магнатами гитлеровской Германии, участвуя в подготовке нападения на Советский Союз, а потом — уже в конце войны — позаботились о том, чтобы этот и ряд других предприятий не подверглись бомбардировкам.

Но впоследствии, в экономике ГДР, это крупповское предприятие изменило профиль и стало одним из крупнейших заводов тяжелого машиностроения имени Тельмана.

Еще год назад хозяева германских концернов — люди трезвые и расчетливые — стали откровенно пропускать мимо ушей истерические вопли Гитлера и Геббельса о «тотальной войне до победного конца». В головах Круппа, главы «ИГ Фарбениндустри» Георга фон Шнитцлера, Вальтера Роланда из «Ферайнигте штальверке», банкира и финансиста Гитлера Курта фон Шредера, управляющего концерна «Карл Цейсс» Пауля Генрихса и многих их коллег, вплоть до самого рейхсминистра хозяйства Вальтера Функа, давно уже созрели замыслы, устремленные на Запад, к их недавним партнерам и компаньонам. В радужных надеждах их, несомненно, укрепляли… бомбардировки англо-американской авиации. Странные, выборочные, если можно так выразиться, бомбардировки… Жилые районы, рабочие пригороды нещадно разрушались союзнической авиацией. А вот заводские корпуса военных объектов, другая ценная недвижимость нацистов таинственным образом уцелевали…

А через год после окончания второй мировой войны госдепартамент США приоткрыл завесу над тайными приготовлениями гитлеровской Германии к тому неизбежному периоду, который должен был последовать за ее поражением. Секретной службой для весьма ограниченного круга лиц был распространен документ под недвусмысленным кодовым названием «Операция «Надежная гавань». В нем шла речь о попытках фашистских заправил нацистских промышленных компаний найти ту самую «надежную гавань» для своих капиталов, военных изобретений и новшеств, для возрождения германской военной мощи, для дальнейших исследований и разработок. Найти у своих в недавнем прошлом официальных врагов и тайных компаньонов.

Смертоносные результаты этой успешно проведенной операции со временем стали обнаруживаться в самых разных районах земного шара. И каждый раз скупые газетные строчки, сообщения по радио, заметки в служебных бюллетенях об этих результатах заставляли напряженно задумываться и Клюева, и его товарищей по НИГ.

А тогда, весной сорок пятого года, каждый из них занимался сугубо своим, привычным делом.

Борошнев немало поездил по немецким пороховым заводам. Получил там в свое распоряжение техническую документацию, изучил ее и с радостью убедился в точности расшифровки их группой всех составов производившихся в Германии порохов. С нежностью думал он о своих лаборантках, двух Катях, которые, хоть и тяжко им приходилось, быстро и безупречно провели тысячи анализов.

А Клюев интересовался взрывчатыми веществами. Ему довелось повидать немецких профессоров, специализировавшихся по взрывчатым веществам, познакомиться с их лабораториями, архивами, осмотреть заводы, выпускавшие продукцию по рецептуре этих лабораторий. Обнаружились даже остатки низкосортных суррогатов, шедших в конце войны вместо чистых химических веществ.

И Алексей Игнатьевич еще раз сделал свой профессиональный вывод: «Как по научным исследованиям мы их превзошли, так и технологически наши заводы стояли неизмеримо выше».

Анархия и беспорядок последних месяцев войны сказывались в Германии постоянно. Немало взрывчатки плохо хранилось, а то и попросту валялось где попало. Например, неподалеку от одного крупного поселка члены НИГ обнаружили большое количество пироксилина — без упаковки, прямо на земле, под солнцем. Возможность непроизвольного взрыва была настолько велика, что Борошнев решил незамедлительно принять меры. Только благодаря его усилиям удалось предупредить грозивший взрыв пироксилина, накрыть его брезентом, а потом взять эту партию и предприятие, где пироксилин произведен, под контроль и охрану.

А в целом чего-либо нового, неизвестного, представлявшего научный или промышленный интерес они в Германии не обнаружили. Это подтвердил и еще один член НИГ — майор Каплин, успевший к тому времени объездить металлургические заводы Дрездена, Котбуса и другие. И то, что в первые годы войны они одну за другой, разгадывали загадки боеприпасов и артиллерии врага, а к концу обнаруживали спад производства, застой и разлад в исследовательских и конструкторских работах, все больше напоминало им что-то вроде сигнальной ракеты. Она с шумом и ярким блеском взлетает вверх, но потом — пустой обгоревшей картонной гильзой падает наземь. С этими наблюдениями и заключениями полностью согласился генерал Снитко, который был удостоен за свои фундаментальные научные труды Государственной премии. Поздравляя его наперебой, радовались тому, что эти глубокие исследования получили такую высокую оценку. И только потом стало известно: Снитко оставил себе лишь лауреатскую медаль, а всю сумму тут же передал в детские дома — сиротам войны.

Все члены НИГ с восхищением вспоминали, как Константин Константинович умел с ходу вникнуть в самую сложную проблему, поддержать научный поиск или, наоборот, жестко спросить с людей, если считал, что работа слишком затягивается.

Как он любил порой углубиться в историю своего «кровного» рода войск! И тогда мог свободно цитировать по памяти самый, пожалуй, ранний российский специальный труд по артиллерии, изданный в начало семнадцатого века, — книгу некоего Михайлова «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки…». Или начинал расспрашивать собеседника — известны ли ему первые московские артиллерийские «предприятия», какие они были, где находились. И с удовольствием рассказывал о Московской пушечной избе, построенной в 1475 году, о созданном еще лет через пятьдесят пушечном дворе, где работали великолепные мастера литейного дела, среди которых был и Андрей Чохов, творец царь-пушки…

Георгия Салазко однажды генерал удивил вопросом — давно ли он перечитывал Горького, его воспоминания о Ленине? И когда Салазко смущенно забормотал о том, что недосуг, что за сугубо артиллерийскими делами и заботами до литературы просто руки не доходят, Снитко укоризненно сказал:

— Нельзя так отделять одно от другого. Разносторонность, широта кругозора всегда отличали русских артиллеристов, подлинную интеллигенцию армии. В воспоминаниях Горького о Ленине есть весьма примечательное место. Думается мне, что напомнить его вам сейчас будет как нельзя кстати. Это поможет разрешить некоторые ваши сомнения. Насколько мне известно, они у вас сейчас есть, не так ли?

Салазко мрачновато кивнул.

— Послушайте — и ваши научно-служебные неурядицы покажутся вам песчинками. — С этими словами Снитко вынул из стола книгу с аккуратной закладкой, раскрыл и стал читать: — «Я предложил ему съездить в Главное артиллерийское управление посмотреть изобретенный одним большевиком, бывшим артиллеристом, аппарат, корректирующий стрельбу по аэропланам.

— А что я в этом понимаю? — спросил он, но поехал. В сумрачной комнате, вокруг стола, на котором стоял аппарат, собралось человек семь хмурых генералов, все седые, усатые старики, ученые люди… Среди них скромная штатская фигура Ленина как-то потерялась, стала незаметной».

— Что за генералы? — спросил Салазко. — Это ведь, как я понимаю, происходит уже после победи Октября?

— Ну, военспецы, перешедшие в Красную Армию, — объяснил Снитко. — Их фамилий Горький не приводит, а жаль. Наверняка были среди них очень известные деятели российской артиллерии. Ладно, давайте дальше… «Изобретатель начал объяснять конструкцию аппарата. Ленин послушал его минуты две, три, одобрительно сказал:

— Гм-гм! — И начал спрашивать изобретателя так же свободно, как будто экзаменовал его по вопросам политики: — А как достигнута вами одновременно двойная работа механизма, устанавливающая точку прицела? И нельзя ли связать установку хоботов орудий автоматически с показаниями механизма?»

— Неужели Ленин интересовался такими вещами? — изумился Салазко.

— Представьте себе, как и многим другим. Да что вы меня перебиваете? Дайте дочитать.

«…Спрашивал про объем поля поражения и еще о чем-то, — изобретатель и генералы оживленно объясняли ему, а на другой день изобретатель рассказывал мне:

— Я сообщил моим генералам, что приедете вы с товарищем, но умолчал, кто — товарищ. Они не узнали Ильича, да, вероятно, и не могли себе представить, что он явится без шума, без помпы, охраны. Спрашивают: это техник, профессор? Ленин? Страшно удивились — как? Не похоже! И — позвольте! — откуда он знает наши премудрости? Он ставил вопросы как человек технически сведущий!..»

Генерал захлопнул книгу, строго глянул на сидевшего перед ним Салазко.

— Видите, какое внимание Ильич уделял развитию артиллерии. А ведь тогда условия были намного тяжелее, да и страна не обладала ни должным техническим, промышленным уровнем, ни избытком средств. Но, тем не менее, на той встрече Ленин обещал Главному артиллерийскому управлению помощь и поддержку, и вскоре она последовала, в довольно солидных масштабах.

И я призываю вас отмести все сомнения и переживания. Ваши замыслы встретят поддержку, уверяю вас…

С годами эта черта Снитко стала проступать все ощутимее — стремление разобраться в затруднениях тех, кто погружен в поиски нового, помочь им, причем далеко не всегда добрым, ласковым словом, а чаще — суровым упреком, подсказкой неиспользованных возможностей, призывом к выдержке, терпению, проявлению характера и воли.

— Что и говорить — доставалось от него по первое число! И неоднократно… — улыбаясь, вспоминает Алексей Игнатьевич Клюев. — Но всегда по делу: обоснованно и вполне объективно. И любой его приказ, любое предписание так глубоко продумывались, так научно и служебно прорабатывались, что ни в Наркомате боеприпасов, ни в Наркомате вооружения никогда никаких возражений не встречали.

— Скажите, Алексей Игнатьевич, — спрашиваю я, — а с чем — в общих, конечно, чертах — были связаны собственные научные исследования Снитко?

— Ну, во-первых, он был одним из лучших теоретиков физики горения и взрыва… Кроме того, одним из первых сделал вывод, что у преобразований, у попыток синтезирования новых соединений, есть предел…

Ныне научные открытия позволяют создавать, синтезировать небывалые, фантастические по мощности взрывчатые вещества. Можно-то можно, но они неизбежно будут неустойчивыми… Вот над чем он постоянно думал…

Алексей Игнатьевич помнит до мелочей все, что связано с событиями сорокалетней давности. Тот период, естественно, особо дорогая для него часть жизни. Пусть и воскрешает она тяжелый труд, большую опасность, а все равно — дорогая. И соратники его, конечно, видятся ему такими, какими были четыре десятилетия назад. Да и он для них по-прежнему остается старшим товарищем, наиболее опытным и знающим. Короче — командиром. Все они давно уже люди самостоятельные, явно немолодые, многие внуками обзавелись, но, если надо обсудить какую-нибудь проблему, посоветоваться, принять решение, едут к Клюеву: с одного конца Москвы на другой. И это так трогательно.

Всю войну члены НИГ держались в форме, не позволяя себе хворать, не обращая внимания на недомогания и боли. А вот в мирное время, как и у многих фронтовиков, у них открылись всяческие недуги. Но и с ними упрямо сражаются военные инженеры, не сдаются. Вот только нет уже рядом одного из самых молодых их коллег, дослужившегося до генеральского звания, — Георгия Салазко…

Уважение к научной деятельности Алексея Игнатьевича, к его работам военных лет испытывают не только его бывшие коллеги.

Вот, например, какую оценку дал ему главный маршал артиллерии Воронов:

«В годы Великой Отечественной войны инженер-полковник Клюев выполнял ответственное задание по исследованию и описанию боеприпасов и артиллерии германской, итальянской и других армий, в результате чего им было издано несколько капитальных справочников и руководств общим объемом около шестидесяти печатных листов. Эти работы принесли большую пользу всей артиллерии Советской Армии. На основании некоторых научно исследовательских работ инженер-полковника Клюева были созданы новые образцы боеприпасов, принятые на вооружение нашей артиллерии».

Такая характеристика неплохо вписалась бы в наградной лист Клюева к ордену Красной Звезды — за войну и к ордену Трудового Красного Знамени, полученному им тоже в военные годы.

Не так давно в связи с двухсотпятидесятилетием артиллерийской академии была опубликована статья, одним из авторов которой явился заместитель начальника академии, лауреат Государственной премии, доктор технических наук, генерал-лейтенант инженер А. Солодов. В этой статье содержится, так сказать, «сегодняшняя» оценка всего сделанного НИГ. Вот она:

«Для того чтобы бороться с таким сильным и хорошо технически оснащенным противником, каким явилась армия гитлеровской Германии, необходимо было непрерывно следить за развитием его артиллерийского вооружения и боеприпасов, досконально выяснить его слабые и сильные стороны. Эту работу выполняла группа специалистов академии под руководством А. И. Клюева.

Результаты работы группы позволили выявить всю систему артиллерийского вооружения немецко-фашистской армии и ее союзников, быть постоянно в курсе всех его изменений в ходе войны».

Да, такая оценка — высокая награда.

Многие из бывших фронтовиков любят читать и перечитывать мемуары известных полководцев. Они, таким образом, не только вспоминают сражения, в которых сами принимали участие, но и приобщаются к стратегическим замыслам, невольно ставят себя на более высокий уровень, как бы участвуя в разработке победных операций.

Ветеранам НИГ не надо ничего воображать: они, аналитики по складу ума и профессии, углублены в свои, уже нынешние, заботы и проблемы, которые их тревожат.

…Вечер. Очередной разговор с Клюевым подходит к концу. Негромко работает телевизор — идет программа «Время». Алексей Игнатьевич прислушивается к сообщениям из «горячих точек» планеты и поворачивается ко мне.

— Я постоянно думаю вот о чем. Был Вьетнам, сейчас — Ближний Восток, Центральная Америка, юг Африки… Ведь это все — самые настоящие полигоны! Там проходили и проходят проверку новейшие системы и виды вооружения, угрожающие миру. Всякие вакуумные бомбы и прочая мерзость…

Я уже не раз убеждался в пристальном внимании Клюева к современной международной обстановке, к милитаристским приготовлениям империалистических кругов. Узнав о принятом в США решении «поставить на поток» производство неких химических снарядов и бомб, Клюев сказал мне в сердцах: «Увидите, они еще наплачутся с такими боеприпасами. Вспомните, что я говорил вам о предвидениях Снитко!»

И я немало был поражен, прочитав впоследствии в газетах сообщение: «США пришли к выводу отложить производство специальных химических бомб и снарядов. Выяснилось, что они представляют смертельную опасность даже во время хранения: ими выделяются ядовитые вещества».

— Все эти испытания, применение смертоносных новинок на практике невольно напоминают то время, когда мы только начинали раскрывать фашистские секреты, — хмурится Клюев. И пристально смотрит мне в глаза: — Вы понимаете, что меня сейчас заботит?

А телевизионный диктор спокойно сообщает о том, что завтра ожидается хорошая, ясная погода…