…Отвертка соскользнула. Мещерякова будто обдало огнем: вспотел сразу так, что защипало глаза и гимнастерка прилипла к спине. «Фу-у, черт! Нет, надо еще осторожнее. С такой каверзной начинкой — шутки плохи…»

Солнце пекло невыносимо. Мещеряков попробовал, крепко зажмурившись, поднять к нему лицо, но, как ни старался поплотнее смежить веки, глаза моментально застилала горячая оранжево-алая пелена. Жарко!

Жара шла и с неба — белесого, горячечного, и снизу — от раскаленного песка. Хотелось пить, но Мещеряков понимал: можно сразу выхлебать полную флягу, и все равно уже через пять-десять минут снова будет мучить жажда.

А ведь за недалекой насыпью, по которой проходила железная дорога, открывалось морское побережье, и, если вслушаться, оттуда доносился приглушенный расстоянием мерный рокот прибоя. Как было бы здорово искупаться! Впрочем, что за блажь? То пить, то купаться… Работать надо, а все эти желания лишь рассредоточивают и отвлекают.

Единственная вольность, которую позволил себе Мещеряков, — раздеться по пояс: гимнастерка уже безбожно покрылась солью! Да к тому же было бы совсем неплохо заявиться в Москву изрядно загоревшим, точно в мирное время из какого-нибудь черноморского санатория! Ребята в НИГ застонут от зависти: мы, мол, тут за столами свои галифе просиживаем, света белого не видим, а некоторым — такая удача: раскатывать по морским курортам, где ни боев, ни бомбежек, и воздушные ванны принимать…

М-да, попробовали бы они этакий «курорт», хлебнули бы лиха! Море все равно повидать отсюда не суждено, а работенка стоит любой бомбежки или обстрела…

Он устроился поудобнее, чуточку передохнул, утер пот, заливавший глаза. И снова принялся за треклятую мину. Ну и жара… А ведь это только май! Что же тут делается, скажем, в августе? Мог ли предположить генерал Снитко, в какое подобие Сахары направляет его по весне?

— Товарищ Мещеряков! — голос Снитко был вполне официален, даже окрашен строевыми интонациями. И Meщеряков снова внутренне подивился такому необычному сочетанию: настоящий большой ученый — ему бы, как водится, отличаться мягкостью, добродушием, рассеянностью, и в то же время — суровый службист, въедливый до мозга костей, строевик, который не спускал подчиненным никакой небрежности — от непришитой пуговицы и плохо начищенных сапог до нечеткого рапорта — Вам надлежит выехать в Баку для того, чтобы произвести обследование английских мин. Они поступали из Ирана, размещены близ берега Каспийского моря. Калибр мин — восемьдесят миллиметров. Предполагалось использовать их для наших минометов. Так вот, обследуйте их, проверьте, в каком состоянии сейчас находится их взрывчатка. Отберите необходимые пробы, составьте свое заключение и только после всего этого возвращайтесь в Москву. Вам ясно?

— Так точно, товарищ генерал!

И поехал Мещеряков через разрушенный до предела Сталинград, через Сальские степи, через Северный Кавказ. В Баку устроили его в гостинице, дали сопровождающего.

Спустившись с железнодорожной насыпи, Мещеряков увидел внушительных размеров склад — штабеля железных ящиков зеленого цвета. Они контрастно смотрелись здесь, посреди золотисто-рыжего песка. Склад охранялся.

— Часовых, пожалуйста, уберите, — попросил Мещеряков. — Мало ли что может случиться! И помощников мне никаких не надо. Сам потихонечку управлюсь.

Верхние ящики накалились на солнце настолько, что рукам было больно. Шумно втянув в себя горячий воздух, Мещеряков схватил один из них и стремглав опустил на песок. Подул на обожженные пальцы, потряс ими, буркнул:

— Чтоб этим британцам ни дна ни покрышки! Железа, видите ли, у них много, так они мины но по-людски засундучили: все — в дерево, а они — в железо…

И засмеялся. Ну, для кого эти реплики? Для ящериц?

Отковырнул Мещеряков крышку ящика: в нем лежали мины. По очереди отнес их подальше от склада, потом туда же оттащил и сам ящик. Прикинул: «Минам в песочке — самый раз. Ну, а мне лучше будет на ящике. И расстояние подходящее. Если, не ровен час, и рванет, то на этом все и закончится. А склад уцелеет…»

Мещеряков взял мину в руки и подивился — какое же барахло! Корпус — из тонкого железа: значит: никаких осколков из него при разрыве не получится; стало быть, против пехоты применить эти мины бессмысленно. Не противотанковая же она, в самом деле? Нет, и не противотанковая. Так, какая-то: ни то ни се… «Эх, господа союзнички! Действуете по принципу; на тебе, боже, что нам не гоже?

Ничего себе партию отгрохали англичане! Видно, громадную «птичку» поставили в своих союзнических отчетах».

Думая так, Мещеряков все время вертел мину в руках, приглядывался, чуть ли но принюхивался, к ней. «Ну ладно, — решил он, — наше дело — обследовать взрывчатку. Не может ли она еще на что-нибудь сгодиться?»

Мещеряков начал медленно отворачивать взрыватель, Тихонько, по пол-оборота… Мышцы невольно напряглись. А голова — ясная-ясная, реакция мгновенная: на что решиться, от чего воздержаться… Мелькнуло: «Как было бы здорово, если б здесь, неподалеку, в укрытии, сидел кто-то из своих: Володя Борошнев, скажем, или Коля Попов, или Юра Салазко. Я бы кричал, что в этот момент делаю, а тот бы записывал. И если вдруг напасть какая, он бы после меня не с нуля начинал…»

Взрыватель, в общем, вывинтился послушно. Потом с максимальными предосторожностями открутил головную часть. С ней тоже проблем но оказалось. И вот наконец Мещеряков увидел взрывчатое вещество мины: зеленоватого цвета — почти одного колера с ящиком, со специфическим запахом. Тут Мещерякову химического анализа не потребовалось: опыт все сразу подсказал. Желатин-динамит. Вот что было начинкой английских мин! А запах такой — явно из-за каких-то добавок.

Ну, динамит — куда как хорошо известен! И обращаться с ним, если умеючи, можно спокойно. Правда, нагретый солнцем динамит — дело совсем другое. Очень опасна его составная часть — нитроглицерин — одно из самых чувствительных взрывчатых веществ. При такой жаре было бы совсем немудрено, если бы произошла так называемая эксудация нитроглицерина, то есть выделение его на поверхность, Это чревато бедой само по себе, а при стрельбе такими минами был бы неизбежен разрыв прямо в стволе миномета.

«Вот какую прелесть нам с туманных берегов Альбиона доставили! — отметил про себя Мещеряков, попрочнее усаживаясь на своем зеленом «троне», осевшем в песок. — А теперь попробуем-ка мы, насколько стоек этот желатин-динамит и не потерял ли он своих качеств…»

Легонечко-легонечко стал он ковырять динамит, так, чуточку, для пробы с поверхности… Потом залез подальше, уже посмелее… Затем углубился почти до дна, и оттуда тоже вытащил кое-что, чтобы пробы взять из разных слоев взрывчатки.

Немилосердное солнце начало наконец скатываться к горизонту. Мещеряков распрямил совсем затекшую спину. «Хватит на сегодня, пора и в гостиницу». — И вдруг почувствовал не только усталость, но и знобкий жар. Почему-то было очень больно натягивать гимнастерку…

Старик азербайджанец, дежурный гостиницы, внимательно глянул в воспаленное лицо Мещерякова.

— Э, дорогой… Видно, не пожалело тебя наше бакинское солнце, да и ты его не остерегся! — ласково заговорил он хрипловатым, прокуренным голосом.

— Ничего, папаша, все обойдется, — с трудом произнес Мещеряков. — Я вот только в койку рухну, а утром буду свежий как огурчик.

— Пойдем, я тебя отведу в твою койку. Да подожди, не засыпай, я мацони сейчас принесу!

— Что это — мацони?

— Как там no-вашему — простокваша, кефир, что ли…

— Я ничего есть не хочу.

— Не есть, не есть, дорогой! Я тебя смажу мацони. Легче станет, быстрее заживет. А иначе разболеешься…

— Ну, спасибо, отец. Давай, лечи, как умеешь. А то мне много еще надо сделать. Я дурень, позагорать решил! И температуру себе наработал, видно, под сорок, и повернуться нормально не могу…

Мацони оказалось поистине волшебным средством.

Утром Мещеряков осторожно — словно касался самого опасного: начинки кумулятивных снарядов — попробовал пошевелиться. Получилось. Подвигал руками и ногами — не болят. Да и жара никакого он не ощутил. Ну и простокваша, дай бог старику долгих лет и здоровья!

Он выглянул в коридор, ища взглядом своего исцелителя. За столом дежурного сидела солидных размеров дама, со жгучими черными глазами и прямо-таки гвардейскими усами. Старик, очевидно, сменился.

Пробы, взятые Мещеряковым, подвергли тщательному химическому анализу в специальной лаборатории. И после него стало ясно — мины, конечно, никуда не годятся, но динамит в них своих качеств не потерял и его еще можно использовать.

Потом настала очередь второго задания Снитко.

Через Иран от американцев поступал в Азербайджан тротил. Пришлось Мещерякову тоже его проверять: специальным прибором определять температуру затвердевания, что говорило о качестве. В общем, оно оказалось неплохим.

Возвращался Мещеряков в Москву с явным нетерпением. За эту во всех смыслах жаркую командировку он соскучился по нормальным, привычным трудам. Ехал и смотрел в вагонное окно.

По дорогам тянулись вереницы людей со скарбом на телегах, тачках или попросту тащивших его на себе. Ладились землянки, шалаши, какие-то странного вида домишки, сооруженные из всевозможных обломков. Их стены, как правило, были из патронных или снарядных ящиков, а порой в дело шли даже крылья сбитых немецких самолетов.

Смотрел Мещеряков на это трудное, но упорное возрождение жизни, и лицо его невольно озарила грустная, но восхищенная улыбка:

«Ай да Русь, несокрушимая, несгибаемая!»

На какой-то небольшой станции, где их поезд простоял с полчаса, он увидел толпу, состоявшую в основном из женщин. Было, правда, среди них несколько парней, слышалась гармошка… Разглядел Мещеряков и игравшего на ней — совсем юного парнишку, лет тринадцати. Играл он очень старательно, чуть склонив голову к мехам, как видно подражая прежнему хозяину инструмента, уже давно, наверно, воевавшему. Теперь вот провожали в армию новое пополнение…

Но уже не было стонов и плачей, как в первые месяцы войны, а наоборот, гармошка весело частила, и в лад с ной женские голоса выводили задорные, военного времени, припевки.

— звонко выкрикнула молодка в темном полушалке.

Тут же девушка в цветастом платочке завела, лукаво повернувшись к юному гармонисту:

Следом в глубине толпы слились сразу два голоса:

«Какие молодцы, — восхитился Мещеряков. — И частушки хороши, и народ неунывающий! Ну, кто вас может победить? Да никто и никогда!»

В Москве Мещерякова встретили очень сердечно.

— Толково провели обследование, Николай Иванович, — похвалил Клюев. — Генерал вами очень доволен…

— Так, загорел, отдохнул на морском берегу — теперь давай подключайся к работе… — поддел его Борошнев. И Мещеряков в ответ лишь улыбнулся: «Все же попрекнули загаром, черти… Знали бы, какой ценой он достался!»

А работы членам НИГ все прибавлялось, Только была она теперь на особинку, и, можно прямо сказать, радостная. Казалось бы, ну какая может быть радость в их деле? Но ведь наступила. Поводы для нее начали появляться и год, и даже два года назад. А когда они участились, Клюев подобрал для них очень точное название — «вестники фашистского краха».

…Майор Каплин снова и снова анализировал немецкие бронебойные снаряды. Ему не давало покоя подмеченное накануне симптоматичное изменение в их конструкции.

Вот разрезан корпус очередного снаряда, Николай Семенович вооружился сильным увеличительным стеклом и стал тщательно рассматривать поверхность разреза, или, как принято называть у металлургов, — шлифа.

— Так-так, — удовлетворенно бубнил Каплин. — С макроструктурой ясно… А ну-ка, поглядим теперь микроструктуру!

Затем шлиф подвергли травлению специальными реактивами, они помогли еще рельефнее выявить его структуру. Но Каплин не успокоился. Он провел несколько других анализов, а потом тщательнее обычного вымыл руки, одернул свой китель, подтянулся и, сопровождаемый удивленными взглядами своих, всегда спокойных и невозмутимых лаборанток, быстрым шагом направился в кабинет Клюева.

— Разрешите, товарищ подполковник?

— Заходите, заходите, Николай Семенович. Что там у вас?

— Новость, Алексей Игнатьевич, да еще какая! Представляете, в немецких бронебойных снарядах, ну, в подкалиберных, нет больше карбид-вольфрамового сердечника. Сомнений быть не может — я лично много раз проверял.

— Ну да?! А-а-а… Кончились, значит, у немцев запасы вольфрама… Брать его, видно, им теперь негде… Помните, Николай Семенович, как нашу выставку посещал Вознесенский? Он тогда еще этими сердечниками заинтересовался! Помните, он тогда сказал: надо, мол, принять меры, чтобы перестал к ним вольфрам поступать? Что уж там было предпринято, нам и представить трудно. Но главное — приняты меры, и вот они подействовали… Прекрасно, Николай Семенович! — И Клюев энергично потер ладонью об ладонь. — Чем-то еще порадуете?

— Ну, про танковую броню я вам уже докладывал. И новые анализы подтверждают. Наша броня — вязкая, упругая, прочная, а немецкая — хрупкая. Недаром наши снаряды ее легко пробивают, немецкие же от нашей, особенно при ударе под углом к поверхности, рикошетят.

— Это точно. И с молибденом, стало быть, у них проруха…

— Конечно! Они даже на орудия свои стали щитовые прикрытия ставить не одинарные, а из двух-трех полос, чтобы от снарядов наших защищаться. И на танки навешивают стальные щиты для того же самого. А сталь-то идет паршивая!

— Конечно. И если применять снаряды с двумя взрывателями, из которых один сработает на преграде, а другой уже у цели, то все эти стальные щиты помогут фрицам, как мертвому — припарки… Все это очень интересно и важно. Продолжайте поиск, Николай Семенович!

«Вот она, фашистская Германия, — размышлял потом Каплин. — Всю Европу ограбила, все сырье стратегическое захватила, всю передовую военно-промышленную технологию присвоила и в дело пустила. Казалось, нет и не может быть ей равных, невозможно ее превзойти. И что же реально получилось? Судя по немецким трофейным образцам, проруха фронтовая, как выразился Алексей Игнатьевич Клюев, сопровождалась у Германии прорухой промышленной».

В подвал поступил новый вражеский кумулятивный снаряд. Ну тут, естественно, все карты в руки Мещерякову, тому, кто первым в свое время разрядил кумулятивное новшество. Опыт опытом, а все же выслал Мещеряков своих коллег из подвала: ведь нет ничего опасней этого вида снарядов!

Бережно, будто лаская, потихоньку отвинтил взрыватель. Оказался он несколько необычным. Решил: «В нем Салазко разберется». Открутил головную часть. Затем аккуратно положил снаряд на бок и специальной медной лопаточкой стал понемножку выковыривать взрывчатку. Снаряд он при этом равномерно наклонял, чтобы, не дай бог, не засыпать взрывчаткой канал. Так, постепенно, докопался до донного капсюля-детонатора, извлек и его. Только теперь снаряд стал, по сути, безопасным объектом изучения и исследования.

Каплин особенно внимательно отнесся к кумулятивной выемке. Долго он с ней возился — взвешивал, резал, шлифовал, обследовал под микроскопом.

— Что же у вас получилось, Николай Семенович? — поинтересовался Клюев.

— Много мне эта выемка рассказала и подтвердила прежние анализы, — удовлетворенно засмеялся Каплин, — Раньше эта штука у немцев была железная. А теперь на нее идут скверные сплавы. Значит, не хватает у них железа… Далее. Раньше представляла она собой явный конус. Сейчас форма изменена: отчасти опятъ-таки чтобы сэкономить металл. Еще одна подробность. Прежде такие выемки штамповали, а ныне, извольте видеть, отливают. Почему? Да ведь после штамповки их же надо на станках обтачивать, доводить. При этом неизбежно часть металла идет в отбросы. А при литье — нет! И, наконец, отливки у них встречаются все чаще и чаще. Это свидетельствует о том, что станочный парк в Германии сокращается, изнашивается почти до предела. Ну, Алексей Игнатьевич, как вам картина, которую я постарался нарисовать?

— Ничего не скажешь — вполне убедительная. И руководство подобными наблюдениями и выводами очень интересуется. Я попрошу вас помочь Салазко: у него тоже обнаруживаются определенные изменения, и кое-что — по вашей части.

«Часовых дел мастер», согнувшись за своим столом, методически разбирал взрыватель. «Не те пошли, не те, — раздумчиво рассуждал Салазко. — Что это — обновление технологии? Принципиальные новшества в конструкции? Или попросту — нехватка сырья? Вместо стальных деталей, бойков, пружин и прочей мелочи появились детали из цветных металлов. Как же действуют пружины из нового материала? На что, так сказать, способны?»

Пришлось идти к Каплину.

— Николай Семеныч, взгляни на эти штуковины. Правда, красивые? А вот что они из себя в деле представляют?

— Что ж, давай, Георгий Николаевич. Ишь ты, какие они разнообразные!

— Да, да — и винтовые, и плоские… Так своеобразно сконструировано! Только мне хочется выявить, чем продиктовано это своеобразие.

И Каплин со своими помощницами определял, из чего именно сделаны новые пружинки… Измерял, какие нужны условия для того, чтобы их сжать…

Вооружившись этими данными, Салазко уже уверенно рассчитал все действия механизма новых образцов взрывателей. Установил, при каких условиях они могут отказать. Вывод напрашивался один: замена стали — вынужденная, из-за «металлургического обнищания» третьего рейха.

Это заключение еще раз подтвердилось, когда в очередных партиях взрывателей обнаружилась широкая замена даже цветных металлов пластмассами — всюду, где только было возможно. Особенно часто заменяли медь и ее сплавы.

А тут и Каплин явился с новым открытием.

— Знаете, какие у немцев теперь ведущие пояски на снарядах?

— И они, что ли, уже не медные? Разве так может быть? — удивился простодушный Андреев.

— Может, может! И пояски теперь у них — из вязкого железа. Совсем, видно, с медью швах…

Каплин склонялся к своему микроскопу, точно хирург, четко и хладнокровно фиксирующий необратимые процессы в организме больного, отмечая губительные симптомы. Потом своим аккуратным, почти чертежным почерком заносил в специальную тетрадь: «Обнаружение нарушений сплошности металла… Усадочные раковины… Пористость… Газовые пузыри… Трещины… Выявление химической неоднородности сплава… Хрупкое разрушение ударного образца…»

Помимо лаборанток помогал Каплину в любых подготовительных работах все тот же безотказный мастер на все руки и умелец Иван Михайлович. Благо, в этой лаборатории ему абсолютно не требовалось стеснительно задавать свой робкий вопрос: «А не взорвется?»

Все чаще и чаще, изучая структуру металла разных снарядов и мин, Каплин четко определял: и эти не штампованные, а литые. Ведь при штамповке и последующей станочной доработке хорошо видны продольные полосы — следы от резца! А на литых — никаких следов нет, поверхность — точно гладкая-гладкая кора молодого дерева.

Лаборатория металлографии уже имела шлифовальные и полировальные станки. Но нередко приходилось работать и по-дедовски: вручную. Обертывали напильник бумагой или брали наждак и терли, терли до изнеможения, чтобы получить однородную поверхность. А потом Каплин ясно видел в окуляре микроскопа доказательства брака при закаливании вражеского металла.

Трудился он истово и только за микроскопом, за шлифами забывал о личных невзгодах — о семье в далекой эвакуации, о том, что жена попала там под машину и лежит в больнице с тяжелой травмой. Он стеснялся говорить о своих неприятностях, убеждал себя, что до них никому нет дела. Но Клюев, неведомо как обо всем прознавший, принялся корить Каплина:

— Как же вам не стыдно, Николай Семенович! Почему вы молчали, никому ничего не говорили?

— Неужели у вас есть время, чтобы еще и о моей семье заботиться? — выжал из себя Каплин.

— Я забочусь о своем коллективе, — отрезал Клюев. — И семейное благополучие или неблагополучие каждого его члена считаю важным условием трудоспособности. Так-то вот… Я уже договорился с руководством о вашей поездке к семье. А когда жена поправится, создадим условия для возвращения ваших в Москву.

Клюев сдержал слово: через некоторое время привез Каплин назад жену, старенькую мать и двух ребятишек. А вскоре после этого по заданию Снитко выехал на Урал, как шутили друзья, в «турне по тылу», по предприятиям, выпускавшим боеприпасы, — для контроля за качеством металла.

Он еще находился в этой командировке, а в Москву пришел на него запрос из Самарканда — из академии. Руководитель кафедры металловедения, маститый профессор Головин обращался с просьбой направить Каплина на месяц для чтения лекций и рассказа о своем опыте, для выезда с группой слушателей академии на металлургические предприятия Урала с целью проведения практических занятий.

«Раз такое дело и требуется помощь родной академии, пусть едет, — решили Снитко и Клюев, — Обстановка сейчас вполне позволяет!» Вот такой вышел у Каплина месяц своеобразного «академического отпуска».

А дела в подвале не стояли. И в своей «епархии» — трофейной взрывчатке — Клюев и Мещеряков регулярно улавливали суррогаты. А то и обнаруживали свидетельства работы поспешной, халтурной, некачественной…

— Смотрите, Алексей Игнатьевич, — возбужденный Мещеряков показал на термометр. — До восьмидесяти еще далеко, а тротил уже плавится.

— Значит, нечистый идет, неотмытый.

— А еще я замечаю, что взрывчатые вещества у них и по цвету становятся иными — слабее по тону.

— Надо анализировать. Это они что-то подмешивают.

— Вот-вот! Гляжу — был, скажем, прежде определенно голубоватый цвет, а сейчас идет белесый. Раньше — ярко-красный, сочный такой, а теперь — еле розовенький.

— Ну, конечно, идут примеси! И опасно это для их же собственных войск. Немало, наверно, жертв… Но им уже не до таких мелочей. Вот и Борошнев докладывает, что эрзацы пороха появились. Как говорится, куда ни кинь, всюду у них клин…

— Да и новинок каких-нибудь давно уже не появляется… Вроде свежо еще в памяти, как мы за ними гонялись, боялись что-либо упустить. А нынче ничего подобного — никаких новшеств.

— Какие там «новшества»! Налицо полный застой у фашистов в исследовательской работе. Крах их политики, их стратегии влечет за собой общий крах. Это — как лавина с гор. Раз уж тронулась, пошла, то ее ничем не остановишь. Все рушится, все летит в пропасть. Вот и у немцев так же…

Близился разгром гитлеровской Германии на полях сражений. Именно это подстегнуло наконец союзников на открытие в Европе столь долгожданного в прошлом второго фронта. Прошла высадка союзных войск в Нормандии, и им удалось расширить захваченный плацдарм.

Но разве была бы возможной эта акция, если бы не очередное мощное наступление Красной Армии? Оно сковало основные силы врага на востоке и не позволило гитлеровскому командованию маневрировать резервами и техникой для отражения войск союзников и уничтожения десанта в Нормандии.

Полной неожиданностью для фашистов стала грандиозная наступательная операция советских войск в Белоруссии летом сорок четвертого года, получившая кодовое название «Багратион». Она совершалась силами сразу четырех фронтов при численном превосходстве в танках, авиации и, в особенности, в артиллерии.

Новые артиллерийские системы, новые, усиленного действия боеприпасы позволили сокрушать вражеские укрепления глубоко эшелонированной обороны, хваленые немецкие танки и самоходки, огневыми движущимися валами помогать атакующей пехоте врываться на позиции противника, гнать, окружать и уничтожать его. Но случалось действовать и иными средствами…

После успешного завершения операции «Багратион» началось освобождение от фашистского ига восточной части Польши. И вот уже на польской земле один из советских полков буквально «на плечах» отступающего противника ворвался на его позиции и закрепился там. Когда к новому рубежу полка прибыл командир дивизии, он еще издали услышал орудийную стрельбу.

— Полк продвинулся вперед и сейчас ведет огонь по отходящим гитлеровцам, — доложил подбежавший к машине комдива полковник в лихо сбитой на затылок фуражке, сияя и как бы приглашая генерала порадоваться вместе с ним.

— Отлично, отлично, — удовлетворенно отозвался комдив и с любопытством спросил: — Позвольте, а из чего это вы ведете огонь?

— Из немецких бьем, товарищ генерал, из стапятимиллиметровых. Целые две батареи захватили! И снарядов эти вояки побросали много… Ну мы, не теряя времени, установили прицелы на предельную дальность и лупим так, что любо-дорого смотреть!

— Как вам удалось быстро освоить их орудия?

— Так у нас с собой почти полный комплект арткомовских памяток по использованию и применению немецких артиллерийских и стрелковых систем! Я их в полевой сумке повсюду вожу. Видите, как сгодились? Орудия-то, товарищ генерал, желтой краской покрашены. Не иначе — из Африки их сюда перебросили, чтобы нас остановить. Но… Получилось, что их сюда доставили, чтобы мы смогли немцам еще и вдогонку врезать…

Как бы порадовался вместе с находчивым командиром полка Клюев, если бы присутствовал при этом разговоре. Ведь все памятки и наставления подобного рода готовились при участии НИГ! Стало быть, с их помощью группа — пусть хоть и косвенно — тоже стреляла по врагу.

Алексеи Игнатьевич в то время отчего-то нередко припоминал свои детские годы. И так отчетливо виделся ему старый склад боеприпасов близ пивоваренного завода в Одессе, выстрелы и снаряды, которые с безрассудной смелостью ворошили тогда мальчишки, добывая порох для бесчисленных и очень опасных проделок… Честное слово, порой ему казалось, что даже те боеприпасы были качественнее, чем нынешние, трофейные, в которых столько суррогатов и эрзацев, столько брака и недоделок!

Этот регресс в вооружении фашистских войск наводил на мысль о неумолимой неизбежности гитлеровского краха. В самом деле, безудержная гонка вооружений, неистовое напряжение промышленности, лихорадочная трата сырья, энергии, всех ресурсов, в том числе и людских… Разве может эта истерия длиться десятилетиями? Разве не несет она в себе самой зародыш катастрофы?

Думалось Клюеву об этом и тогда, когда в подвале разряжали они еще одно «поступление» в их экспозицию — здоровенный гаубичный снаряд. Ничего нового в нем не оказалось, был он «ясен, как огурец», по выражению Мещерякова. Вот только несколько затруднили работу габариты снаряда и немалое количество взрывчатки в нем: более двадцати килограммов.

Но ничего, управились и с этим великаном… А когда устроили передышку, Клюев неожиданно вытащил из кармана небольшой листок.

— Хочу познакомить вас с одной интересной мыслью знаменитого изобретателя Эдисона. И что примечательно: высказал он ее более десяти лет назад, еще в тридцать первом году. Послушайте.

«Наступит день, когда наука породит машину или силу, столь страшную, столь беспредельно ужасающую, — что даже человек — воинственное существо, обрушивающее мучения и смерть на других с риском принять мучения и смерть самому, содрогнется от страха и навсегда откажется от войны».

— Какая блестящая, какая логичная гипотеза! — изумился Попов. — Вот что значит — гениальный изобретатель: он не просто корпит над какой-нибудь мелочью, он мыслит широко и старается предвидеть возможные негативные стороны технического прогресса.

— Да, очень, очень интересно, — подхватил Борошнев. — Вот только к чему это вы нам прочитали?

— А к тому, что хотел призвать вас не расхолаживаться, не терять бдительность, — сказал Клюев и мысленно похвалил себя за удачный, почти педагогический ход. — Пусть мы теперь то и дело ловим врага на примитиве и халтуре, но надо быть готовыми к любой каверзе, Есть все основания предполагать, что у фашистов в запасе могут оказаться самые фантастические средства борьбы, которые способны принести гибель миллионам. Их человеконенавистническая теория все оправдает!

— Вы имеете ввиду вопли Геббельса о каком-то «чудо-оружии», «оружии возмездия»? — посерьезнел Салазко.

— И это в том число. Вопли — пена, психологическое накачивание разуверившихся в победе фашистских войск. Но за ними что-нибудь да скрывается… Многие именно так считают.

— Пожалуй, вполне вероятно, — сказал Мещеряков и вдруг улыбнулся: — А по поводу того, что немцы еще способны на некоторые усилия и конструктивные идеи, я знаете что вспомнил? Как доставили к нам в подвал два длинных ящика. Вот, мол, образцы нового немецкого противотанкового оружия, «индивидуального», как было написано в инструкции, вложенной в ящик. Помните, Алексей Игнатьевич?

…Еще бы Клюеву не помнить!

Это случилось более года назад. В подвал внесли два ящика, доставленных прямо с фронта. Клюев решил сам разобраться с новинкой и по установленному в НИГ правилу отослал всех сотрудников наверх.

На крышках ящиков угловатым готическим черным шрифтом было выведено: «Панцер-фауст».

«Бронированный кулак», что ли? Или — «бронебойный кулак»? — прикидывал Клюев. — Вероятно, то самое оружие против наших танков, о котором столько шуму подняли геббельсовские писаки… Ну что ж, поглядим, что это за диковина».

Он открыл обе крышки, В одном ящике лежали длинные трубки, а в другом — ромбовидные, но округлые, головные части нового оружия. «На что похоже? — продолжал размышлять Клюев. — Пожалуй, отдаленно напоминает подкалиберную мину кумулятивного действия к тридцатисемимиллиметровым противотанковым пушкам…»

Он решил проверить свою догадку. Легонько-легонько постучал по одной из головок. «Так и есть — колпак ее оказался полым, а коническая часть — снаряженной. Следовательно, разрывной заряд — кумулятивный. А то, что на ней гибкое оперение в виде четырех стальных пластинок, лишний раз подтверждает, что это — разновидность мины. Да, но из чего же она выстреливается? Для этого, видно, и служат трубки, те, что в другом ящике. Новинка, новинка… Интересно, как же она устроена?»

Клюев влился за ящик с трубками, поудобнее расположил его на столе, чтобы свет из противоположного окна падал прямо. Вынул одну из трубок — она оказалась сравнительно легкой. Ближе к ее середине располагалась откидная прицельная рамка. «Надо попробовать, как она открывается», — решил Клюев и, откинув раму, ваял трубку в обхват.

Тут и грянул мощный выстрел. Из обоих концов трубки ударило пламя, но она, даже не дернувшись, осталась в руках. Вышибло дверь. Напротив со звоном вылетело окно.

Непонятный выстрел услышали наверху. Когда Салазко, Мещеряков, Борошнев, Попов, задыхаясь, вбежали в подвал, они увидели стоявшего посередине живого и невредимого Клюева. Руки его намертво стиснули трубку, так что посинели пальцы. А лицо было белее снега: ни кровинки…