Какое же это было блаженство! Скинуть шинель, стащить с затекших ног сапоги, прилечь на густую траву у весело журчавшего ручейка… Вода оказалась такой вкусной, что пил бы и пил, не отрываясь, да ломило зубы и холодило до озноба в груди.
А тишина стояла ласковая, проникновенная, спокойная, теплая. И еще черт знает какая! Настоящая тишина бабьего лета, нарушаемая лишь уютным переплеском ручейка. Как будто и в помине нет кровавой, жестокой войны…
Но вдруг впереди и сбоку, со стороны опушки леса послышался неясный шумок. Борошнев поднял голову, прислушался. Да, точно шумок и вроде бы голоса… Неужели бандиты?
Его предупреждали перед выездом на Белорусский фронт: в Брянских лесах еще немало фашистских недобитков, охвостьев банд, уцелевших только потому, что наступление наших войск после разгрома гитлеровцев на Курской дуге развивалось стремительно.
И вот тебе на — прямо на него из леса вышли пятеро. Прищурившись, Борошнев четко различил: каждый с оружием, у каждого на ремне — гранаты. А у него самого в руках — ивовый прутик…
Бежать? Но куда? В лес? Там могут быть остальные. Назад? Но по этой заросшей тропинке он уже протопал километров семь, никого по дороге не встретив. Стало быть, подмоги ждать неоткуда…
Тем временем пятеро разделились: трое — чуть вправо, двое — влево.
«Как медведя в берлоге обкладывают», — горько усмехнулся Борошнев и переложил прутик в левую руку, а правой расстегнул кобуру нагана. Просто так, для порядка… Что можно сделать с наганом против автоматов и гранат?
Но ведь он в академии всегда стрелял из нагана только на «отлично»! Даже хотел освоить не менее точную стрельбу с левой руки. Чем черт не шутит? Значит, держаться, как ни в чем не бывало, потом внезапно прыгнуть в кусты, выхватить наган… И все-таки неужели ему не суждено выполнить задания?
…Отправляя Борошнева из Москвы, надавали ему множество поручений. Воронова и Яковлева, генерала Снитко и конечно же начальника НИГ Клюева интересовали те средства, которыми враг намеревался осуществить первую наступательную операцию сорок третьего года, названную Гитлером — «Цитадель», Гитлер ведь придавал этой операции решающее значение, рассчитывая на ее быстрый и ошеломляющий успех!
«Цитадель» должна была охватить весну и все лето сорок третьего года, вернуть германским армиям утерянную ими инициативу в войне, отбросить вспять советские войска. Стал известен подписанный Гитлером оперативный приказ номер шесть, в котором ставились задачи корпусам и дивизиям в осуществлении «Цитадели».
Один из параграфов приказа гласил: «На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшие орудия, лучшие командиры и большое количество боеприпасов…»
Раз для «Цитадели» готовились наилучшие оружие и боеприпасы, как упустить возможность разыскать образцы, разобраться в них, проанализировать, использовать то, что может пригодиться самим, или срочно найти «противоядие» какой-то новой угрозе? Вот почему и направлялся Борошнев в район Брянска.
А еще требовалось досконально изучить действие германской восьмидесятивосьмимиллиметровой пушки и ее снарядов… Ведь именно эту пушку использовали фашисты как одну из основных противотанковых! Ею же оснащались новые германские танки — «тигры» и самоходные установки— «фердинанды».
Пушек таких на разных направлениях захватили изрядное количество. Борошневу приказали найти к ним по тысяче разных выстрелов: тысячу — бронебойных, тысячу — осколочно-фугасных. Причем, чтобы исключить любые случайности, необходимо было подобрать выстрелы одного и того же года изготовления, одной и той же партии. Намечалось: с помощью этих выстрелов подвергнуть орудие всевозможным испытаниям, вплоть до определения «живучести» ствола.
В начале сентября сорок третьего года Борошнев выехал из Москвы. До Брянска добирался нормально. Потом предстояло двигаться в направлении Гомеля, еще не освобожденного от врага. Как удалось установить, неподалеку, в деревне Новозыбково, находились службы артснабжения Белорусского фронта.
До окраины деревни Борошнев доехал на попутном грузовике.
— Это Новозыбково? — спросил он у регулировщика.
— Оно самое, товарищ капитан! Вот с этой избы и начинается.
Борошнев направился к крайнему дому. И тут дверь его открылась, и на крыльцо вышел какой-то полковник. Борошнев машинально козырнул и хотел было пройти мимо, но полковник неожиданно спрыгнул с крыльца и кинулся обниматься.
— Володя! Как же ты меня не узнаешь? Ведь я всего на год раньше тебя академию кончал! Степанюк я, Илларион Степанюк!
— Смотри, пожалуйста, действительно Степанюк, — отозвался наконец несколько ошеломленный Борошнев. А про себя подумал: «Второй раз сводит меня судьба с нашими выпускниками академии. Не дай бог, чтобы эта встреча закончилась так же, как тогда, под Можайском, с беднягой Выдровым…»
— Надо же, как встретились! — продолжал ликовать Степанюк. — Какими ты судьбами?
— Да в командировку, из Москвы.
— Командировка — само собой, а жить будешь у меня. И обедать сейчас вместе пойдем, ясно? Расскажи, что там в белокаменной делается, кого еще из наших ребят видел?
Степанюк представил Борошнева своему генералу — начальнику артснабжения Белорусского фронта. Тот обещал содействие в поисках и попутно дал еще одно задание: при обследовании баз с трофейными боеприпасами уточнять количество выстрелов по калибрам и типам орудий, то есть сколько и чего накапливалось для каждого вида орудия.
Кстати, начальник артснабжения отметил, что артиллеристы Белорусского весьма широко и умело используют трофейные вражеские боеприпасы. И помогают им в этом разработки и наставления НИГ, присланные из Москвы…
Узнал Борошнев, где находятся склады немецких боеприпасов. Некоторые из них оказались заминированными, но он все же осмотрел, обследовал все: четыре их было. Пятый же, как рассказали ему артвооруженцы, далеко в стороне, через лес. Напрямую по тропкам — километров около двадцати будет. А вокруг леса — и все шестьдесят. Конечно, вокруг — намного спокойнее. Но сколько же времени ухлопаешь на такой маршрут? А время ныне особенно дорого! Вот и зашагал Борошнев напрямик, несмотря на предостережения…
Двое направились к нему. Впереди шел приземистый человек, сильно размахивающий руками. Разговаривать они прекратили. Борошнев сразу отметил: за оружие не хватаются. Стало быть, и ему негоже бросаться в кусты и вынимать наган… Решил: «Буду сидеть, как сидел. Может, и обойдется?»
Двое оказались уже совсем близко. «Автоматы немецкие!»— мелькнуло в мозгу, но Борошнев сдержался, спокойно поднял голову и посмотрел на подошедших.
— Отдыхаете, капитан? — спросил коренастый.
Борошнев кивнул. Помолчали. Подошли еще трое.
— Что тут делаете? — опять спросил тот же человек.
— Я в командировке, — ответил Борошнев, сам удивляясь своему хладнокровию. Что и говорить, жутковато было, но, раз решил, держаться придется до конца… Он увидел — его спокойствие как-то расположило подошедших к нему людей. Нет, бандиты так себя не вели бы. Да и не держались бы открыто…
— А откуда?
— Из Москвы.
— Ух ты! — свистнул коренастый. — И что же нужно, если не секрет?
— Да надо до склада немецких боеприпасов дойти! Обследовать, что там и как.
— Ясно, ясно… А почему нас не спрашиваете: кто, мол, такие и чего пристали?
— Я и сам вижу: вроде партизан вы, — нашелся Борошнев.
— Точно, они самые! — Все заулыбались.
— Могу удостоверение вам показать.
— Не треба, капитан! Ты лучше скажи, как в Москве, что про второй фронт слыхать…
«Куда ни приедешь, все про это спрашивают, — подумал Борошнев. — Говоришь, и каждый раз дурацкое ощущение: словно сам виноват, что его не открывают».
— Собирались было англичане и американцы в сорок втором во Франции высадиться, а потом на сорок третий перенесли…
— Так сорок третий в аккурат и идет? Как бы хорошо в спину злыдню Гитлеру вдарить!
— Да нет, у них опять слово с делом разошлось. — вздохнув, продолжал Борошнев. — Совсем недавно, в середине августа, в Канаде снова их руководители встречались. И открытие второго фронта еще раз перенесли: теперь уже на сорок четвертый год.
Возмущенные партизаны заговорили наперебой.
— Нашей крови не жалеют!
— Хорошо им — за морями-океанами отсиживаться…
— Небось когда мы сами фашисту хребет переломаем, они живо прибегут праздничный пирог делить!
— Махорочки нашей не хочешь? — Коренастый партизан протянул Борошневу засаленный кисет. — Нет? Ну гляди… А до склада потопали вместе. Доведем! Нам как раз по пути.
Когда вышли из леса, увидели останки сожженных оккупантами селений, только обгорелые печки, будто редкие почерневшие зубы, торчали кое-где из пепелищ.
— Вот что натворили, ироды… — сказал коренастый, заметив на лице Борошнева гнев и изумление. — Жгли напропалую, а людей или разгоняли, или убивали. Сейчас уцелевшие тянутся из лесов к родным местам, а жить негде. Да, знаешь, капитан, нашлись ведь такие змеюки, что в услужение к фашистам нанялись, земляков своих врагу продавали! Вот и нет нам покоя, допрежь всех их, кто остался тут, не переловим и не покараем…
— Неужели они не ушли с гитлеровцами?
— Те мало кого прихватили: лишь за особые заслуги. А остальные им не понадобились! Использовали и отшвырнули.
— Удается находить?
— А как же! Нам весь народ помогает. Да и под предателями земля горит. Вот вчера, например, застукали одного. Палач и кровосос. Судили его прямо перед его же односельчанами. И по всеобщему приговору — повесили. Так нас одна тетка даже благословила! У нее двух дочек, которых тот гад выдал, фашисты убили. Конечно, поизмывались сначала…
Душераздирающие картины видел Борошнев на этом пути. Снова и снова — сожженные врагом деревни. Погибающую в поле великолепную пшеницу. Изможденных стариков и детей, вернувшихся к горелым, еще дымившимся родным пепелищам. Отчаянно рыдавших женщин: их последняя надежда и кормилица ребятни, тощая коровенка, подорвалась на мине.
Добрались до склада, а вместо него оказалась гигантская яма. Или отступавшие успели его взорвать, или попросту угодила в него шальная бомба.
— Нe повезло тебе, капитан… Но ничего! — сказал Борошневу коренастый партизан, когда они уселись передохнуть у разведенного костра, — Добирайся до деревни Погребы: там есть большой склад, и он, точно, остался целехонек. Мы тебя немного проводим.
Борошнев полез было в свой вещмешок, но партизаны его остановили.
— Ты свои харч не трать. Тебе еще долго придется ходить! Лучше вот поешь с нами печеной картошечки. С пылу с жару она очень хороша…
К вечеру Борошнев прощался с партизанами. Они по очереди обнимали его, похлопывая по плечам, по спине.
— Будь здоров, капитан!
— Хай тебе будет удача…
— Найди какую-нито здоровущую бомбу, чтобы сбросить ее самим фашистам на головы!
Ушли пятеро, растворились в сумерках, и снова Борошнев остался один. Ему надо было искать последний склад, добираться до деревни с таким необычным названием — Погребы.
Когда наконец Борошнев — где на попутной телеге, где пешком — добрался до нее, деревни тоже не оказалось: сожгли ее фашисты. Уцелел лишь один-единственный дом, в котором разместился сельсовет.
Зато пшеничное поле было не тронуто врагом. Но местные жители, ютившиеся в землянках, прикасаться к перезревшей пшенице боялись — ведь прямо посреди поля и разместили гитлеровцы большой склад боеприпасов!
Борошнев так и замер перед ним, точно охотник перед обнаруженной дичью.
Он осторожно обошел склад, обозрел ряды, штабелей деревянных укупорок с выстрелами и мысленно прикинул, сколько же их в этих штабелях может быть? Выходило, что хранились тут десятки тысяч выстрелов… Наверняка должно найтись то, что нужно по заданию!
Председатель сельсовета — тощий, в чем душа держалась, хворый инвалид — очень обрадовался Борошневу:
— Голубок, милый! Помочь мы тебе не в силах. Ну, ничем… Сам уж как-нибудь справляйся. Ведь все мое войско — старые да малые. А вот ты нам пособи, сердечно тебя просим. Скажи ты нам, есть ли в поле мины, можно ли хоть с краев пшеничку выкосить. Голодует народ. Ей-богу, в ноги тебе поклонимся, если подмогнешь!
— Ладно, ладно, это можно, — пообещал Борошнев, — А куда бы мне пристроиться переночевать? Я бы никого не стеснил, приходил бы только спать.
— Гляди, во-о-он землянка! Туда и ступай. Там не так уж много народу — приткнешься. Скажи, я, мол, прислал…
Борошнев слово сдержал: сразу же пошел к складу и внимательно обследовал, чуть ли не ползком облазал его: нет ли где вокруг заметных только профессионалу следов минирования? Не тянутся ли от склада еле различимые проводки взрывных зарядов натяжного действия?
Но нет, никаких подвохов он не обнаружил. Это был самый обычный полевой склад, с которого доставлялись на огневые позиции боеприпасы. Рядом даже имелась для этих целей специальная дорога — прямо через пшеницу.
Борошнев заторопился к сельсовету. Узнав, что мин нет, председатель восторженно расцеловал его в обе щеки.
— Ну, молодец! — приговаривал он. — Ну, спаситель! Теперь пшеничку мы уберем… И голод нам страшен не будет, и на семена кое-что сбережем. Лады! Завтра с утречка и примемся. И ты за свои дела возьмешься! А теперь ступай в землянку, отдыхай. Ведь уж свечерело…
В землянке, потрескивая, горела лучина. В этом скудном освещении лица обступивших Борошнева женщин казались еще более резкими и худыми. Двое были средних лет, одна — совсем старая. Но держалась она строго и властно.
— Председатель, говоришь, прислал? Хоть бы сам привел, попросил. У нас тут еще и дети… Ишь нашел гостиницу!
— Да ведь я только ночевать буду, — примирительно сказал Борошнев. — Мне целыми днями работать надо на складе.
— Нам что за дело? Да постой, куда же ты? На ночь глядя куда пойдешь?
— Не знаю. Но раз у вас места нет…
— Кто сказал, что нет? Ты бы нас раньше самих спросил, а то — председатель… Верно я говорю? Оставайся, командир. Устраивайся вот около печки.
В центре землянки Борошнев увидел какое-то подобие русской печи. На ней копошилось двое маленьких детей: только глаза их поблескивали в полумраке.
Он развязал вещмешок, достал хлеб, банку консервов, несколько кусков сахара. Старуха взяла два куска, поднесла их к печке. К ним робко потянулись высушенные голодом, замурзанные детские ручонки. У Борошнева запершило в горле, и он отвернулся.
— Это ты нынче поле проверял? — помягчевшим голосом спросила старуха. — Ты дознался, что можно пшеницу косить?
— Я. Там свободно можно! Видно, не успели немцы никаких подвохов сделать…
— Это — спасение наше. Как рассветет, пойдем косить. За угощение благодарствуем! Ложись, командир, утро вечера мудренее.
Два дня — чудесных, солнечных — убирали пшеницу чем только могли: у кого сохранились серпы, кто вытащил старенькие косы. И ребятишки старались помогать взрослым, резали колосья ножами, вязали снопы.
А Борошнев приступил к работе на складе: осматривал штабеля, открывал на выбор ящик за ящиком, записывал маркировки и клейма, соображая по ним, какие тут партии, какие года изготовления и для каких видов орудий сохранены здесь те или иные количества боеприпасов.
А потом зарядили дожди. Колхозники вязли в раскисшей земле, мучились, но не прекращали уборки чудом уцелевшего урожая.
Борошнев тоже работал с ранней зари до сумерек, и дело шло, спорилось. Этот склад предоставлял возможность ответить на многие вопросы!
Вот только начал Борошнев почему-то уставать. К вечеру у него стала буквально раскалываться от боли голова. Он злился на себя, на свою слабость и заставлял себя работать во что бы то ни стало, не понимая и не ощущая приближающейся серьезной болезни. Ведь день за днем его обтягивала тяжелая от дождевой влаги шинель, а по утрам он втискивал ноги в сырые, не успевавшие, конечно, просыхать сапоги.
Однажды вечером Борошнев еле дотащился до землянки. Старуха внимательно посмотрела на него, горестно покачала головой, спросила:
— Картошки горячей хочешь?
— Нет, спасибо. Ничего не хочу! Спать сейчас лягу. Очень устал… Вы извините…
— Чего там устал? Захворал ты, парень. Я уж который день гляжу. А ночью так кашлял, прямо страшно было! Детишек побудил.
— Ну, может, немного… Нельзя мне болеть! Я вот посплю побольше, авось и пройдет. Постараюсь не кашлять…
— Нет, парень, теперь твоего старанья мало. Давай сапоги, сама буду их сушить. Ишь какие… Небось пудовые? Да погоди, не ложись. Выпей-ка вот это…
Покопавшись в углу землянки, старуха вытащила какую-то мутную склянку и граненый стаканчик.
— Что это?
— Не бойся — это травка целебная, на самогонке настоянная. Знобко тебе? Ломает всего, да? Ты выпей, не сумлевайся. Должно помочь…
Борошнев залпом осушил стаканчик, и ему показалось, что внутрь ударила струя огня. «Словно прожег кумулятивный луч», — подумал он и улыбнулся сквозь сразу же проступившие слезы.
— Ну, вот, на здоровье, — сказала старуха, зорко следившая за ним. — Теперь ложись, спи. Да укройся получше! Эх, шинель-то твоя тоже сырехонькая… Я вот сверху ветоши на тебя набросаю — все теплее будет…
Заснул Борошнев быстро, разморенный выпитым. Ночью ему стало невыносимо жарко: он метался, тяжело дышал, бредил:
— Душно! Мама, потуши огонь…
Если бы он очнулся, пришел в себя, то увидел бы сидевшую около него старуху. Повернувшись ко входу, она свистящим шепотом твердила старинное заклинание:
— Силы солнца и луны! Силы леса и реки! Жду подмогу от вас. Лягу я во чистое поле, во поле зеленое, погляжу на восточную сторону. С той далекой восточной стороны летят три ворона, три брата, несут три золотых ключа, три замка. Запирали они, замыкали они воды и реки, и синие моря, ключи и родники. Заперли они, замкнули они горячку кровавую, лихоманку тягучую. Как уходят с неба синего черные тучи, так и ты, хвороба, сгинь скорее. К рукам моим пристань, из болящего выйди… — И старуха простирала свои узловатые темные руки над спящим.
Утром Борошнев открыл глаза и почувствовал одновременно и облегчение, и слабость.
Старуха растапливала печку. Услышав шорох, она живо повернулась, спросила:
— Ну, как, сынок? Получше тебе? Может, не пойдешь сегодня к своим ящикам?
— Не могу, мамаша. Каждый день дорог! Я потихоньку.
— Чего там — потихоньку, — заворчала старуха. — Отлежался бы день-другой, в силу бы взошел. Глядишь — и разъяснилось бы, дождь бы поумерился…
— Спасибо вам. Но лежать никак не могу.
— Эх-ма, вот и мой такой же был, неслух… Ты погоди, хоть картошку-то пожуй. Ведь в мешке твоем и крупинки не осталось. А вечером я тебе еще стаканчик налью. Знатно лечит!
И опять — штабеля ящиков, опять — с утра и до поздних сумерек Борошнев работал из последних силенок, старался не изменять своей обычной тщательности и аккуратности, не «гнать».
Он не мог не нарадоваться на хваленую немецкую дисциплину и пунктуальность: ведь как старательно все уложено, подобрано, подогнано! Как смазано и сохранено, как приготовлено для немедленной отправки на огневые позиции! И здорово, что нагрянули наши, врезали фашистам, и те рванули без оглядки, оставив склад целехоньким…
Только через пару недель Борошнев окончательно разобрался во всем этом боеприпасном изобилии, и того, что наметил к отправке в Москву, оказалось изрядно: на несколько вагонов.
Лишь после этого он позволил себе вернуться в Новозыбково. Добрался туда как раз под праздник — шестого ноября.
— Смотрите, ребята, — Борошнев! — закричал Степанюк, едва тот открыл дверь в избу. — Да какой же ты тощий, чумазый! Ты что, Володька, великий пост соблюдал?
— Не шуми, — поморщился Борошнев. — Дайте лучше умыться. Мыло найдется у вас? Ну, прекрасно. И хоть немного поесть… Картошки, что ли?
— Чего там — картошки! Вот валяй прямо из банки… — «второй фронт», так у нас называют эти американские консервы. Давай, давай, не стесняйся! Чайком горяченьким сейчас напоим. Откуда же ты все-таки?
— Из Погребов, — промычал Борошнев с набитым ртом. — Там склад такой! — И показал большой палец.
— Постой, ты хочешь сказать, что полмесяца там один-одинешенек колупался?!
— Угу…
— Вы слыхали, братцы? Ну, дела! Как же ты один-то управлялся? И не страшно было? А жил где? Там же вроде ни кола ни двора не осталось…
Борошнев только пожал плечами, отхлебнул из кружки горячего сладкого чая и снова навалился на тушенку. Наелся и напился он до отвала и только после этого вдруг почувствовал, как же неимоверно устал. Глаза слипались сами собой.
Сквозь какой-то туман виделся ему наклонившийся Степанюк. Словно из бочки, глухо бубнил ого голос:
— Володька! Да ты засыпаешь, что ли? Я уже к генералу сходил, доложил о твоих трудах: и о находках, и об их количестве… Знаешь, он очень доволен! Погоди, не спи… Завтра отпразднуешь вместе с нами… А потом и транспорт тебе добудем, и охрану, слышишь?
Борошнев старался слушать, кивая в ответ, но не получалось. Наконец Степанюк засмеялся:
— Совсем ты, герой, уволохался! Ну, пошли, я тебя ночевать устрою. А вы, орлы, кончайте шуметь. Не видите — изработался человек вконец, надо ему и отдохнуть…
Девятого ноября получил Борошнев все обещанное: вагоны под его «особое» имущество, солдат для погрузки, автоматчиков для охраны в дороге. Но для оформления документов на увозимое ему пришлось отправиться в Брянск, в трофейное управление фронта. А бездорожье развелось такое, что не было пути ни машинам, ни даже лошадям.
И тут выручил Степанюк.
— Володя, собирайся! — крикнул он, разыскав Борошнева на окраине деревни. — Прилетел из Брянска «кукурузник». Сейчас обратно уйдет. Давай не мешкай, я с пилотом договорился: он тебя берет.
— А чего мне собираться? Так и полечу, ничего другого у меня нет…
Пилот — высокий, плечистый парень в меховой куртке и унтах, казавшийся особенно внушительным рядом с его зыбким, невзрачным самолетиком — удивился:
— Ты, никак, собираешься лететь в сапожках, капитан! Замерзнешь ведь!
— Ничего, потерплю, — отмахнулся Борошнев. — Не на Северный же полюс! А переобуться мне все равно не во что.
— Ну, смотри… Садись вот сюда, рядом с ящиком, тут — почта. Устроился? Все, летим… От винта!
«Кукурузник» поднялся, и его сразу же стало продувать, как показалось Борошневу, со всех сторон. Студеные, буквально осязаемые струи немилосердно били в спину, в бок, а то и прямо по лицу. Борошнев ежился, горбился, старался найти положение, в котором приходилось бы хоть не так худо, но где там!
Особенно доставалось ногам — их словно стискивали незримые куски льда. То и дело Борошнев принимался стучать ногой об ногу, пробовал даже бить ими об пол, но тут же прекращал, в ужасе спохватываясь: а вдруг пробьет насквозь? Ведь это только название, что пол, а на самом доле — хлипкость одна…
Постепенно ноги совсем онемели, шевелить ими уже было невозможно. Попытался Борошнев хоть как-то отвлечься, осторожно выглянул за борт. Земля уносилась под брюхо самолета очень близко, ясно виднелись деревья и кусты. И почему-то от этой близости земли, от явственно ощущаемой скорости полета становилось еще холодней… Хотя, куда уж холодней?!
Вдобавок разболелась голова, точно обручем ее стиснули… Сколько же можно лететь до Брянска — дни, месяцы, годы?
Когда «кукурузник» в конце концов снизился, пробежался, подскакивая на каких-то неровностях, по полю и замер, Борошнев даже не смог обрадоваться.
Летчик единым махом выскочил из машины, обернулся:
— Эй, капитан! Станция Березайка, так что вылезай-ка! Или ты ночевать решил на ящике с почтой? Так я его сейчас сдам! Ну, поживее…
— Я не могу, — выдавил Борошнев.
— Как это — не могу? — изумился летчик. — Погоди, да ты, я вижу, совсем замерз? Говорил же… Встать хоть можешь? Нет? Ну давай я тогда тебя вытащу!
Но и стоять на поле у Борошнева получилось далеко не сразу. И злился он на себя, и дивился своей немощи, и смешно ему даже стало…
А потом исхитрился все же, дотопал до дороги, «проголосовал» и укатил в трофейное управление. Там оформил он бумаги, получил в свое распоряжение грузовик, команду солдат и вернулся в навсегда запомнившиеся ему Погребы.
Начались погрузочные работы. За ними и застал Борошнева подъехавший на «козлике» Степанюк.
— Володя, запрос пришел из Москвы. Тобой интересуются: что ты, где ты… Видно, в арткоме забеспокоились!
— Вот черт, а у меня тут еще дел невпроворот…
— Не переживай! Мы ответили, что у тебя все в порядке, задание выполнил.
— Где же — выполнил? Выполню, когда все в сохранности в Москву доставлю.
— Вот мы и попросили продлить тебе командировку до отправки твоего груза. «Добро» получили. Так что работай спокойно. И команда твоя — в полном твоем распоряжении.
Но спокойно он работать не мог спешил. Все время повторял себе: артком, конечно, не его личностью в основном интересуется. Нужны, очень нужны отработанные выстрелы! А выделенный ему грузовичок ЗИС-5 был старенький и помногу зараз взять не мог…
Около недели возился капитан с наиболее интересными добычами из «залежей» на складе в Погребах. Там они хранились в специальных деревянных укупорках метровой длины. А в каждой — по два окончательно снаряженных, готовых к бою выстрела. Всего же отобрал их Борошнев две тысячи штук: поровну — бронебойных и осколочно-фугасных. Только в середине ноября прибыл этот вагон в Москву…
А столица, по-военному суровая, трудилась для фронта не жалея никаких сил. На улицах стало побольше людей: многие коллективы возвращались из эвакуации. После долгой разлуки радовались люди родным кварталам, родным улицам… Пусть некоторые дома и пострадали от подлых фашистских бомб! Ничего, снова поднимутся, будут еще краше.
Зато как — буквально в унисон — пели души москвичей, когда передавались по радио победные приказы Верховного Главнокомандующего! Когда гремели в честь побед салюты, когда в газетах появлялись радовавшие всех сводки…
И еще — с радостью и интересом выбирались жители столицы, особенно ребятня, на выставку образцов трофейного вооружения, что на набережной Москвы-реки, в Парке культуры. Там почти все сразу становились важными специалистами — читали объяснения и сопоставляли, подмечали особенности вражеского оружия, переполнялись гордостью оттого, что нашлась у нас своя мощь, сокрушившая такую черную силу.
— Надо же, какая здоровущая, оказывается, самоходка! «Фердинанд» называется… В газетах я читал про нее, а увидел впервые. Но как перепало-то ей, вот это да!.. И борт весь разворочен, и пушка в землю уткнулась…
— А пушчонка-то совсем невеликая… Калибр — всего тридцать семь миллиметров, а туда же, по танкам нашим стреляла! И, глядите-ка, на табличке — целая география… И во Франции она палила, и в Греции, и в Бессарабии, и на Украине, и в Крыму… А под Орлом кончилась вся ее география!
— Если уж об этом говорить, то гораздо интереснее другое: обратите внимание, в какой цвет выкрашены те орудия. Они же явно цвета африканских песков! Вон откуда их перегнали. Вот и в пояснении об этом же есть. И настолько, видно, спешили пополнить техникой свои потрепанные части, что перекрашивать недосуг уже было… Но и они фрицев не выручили!
— Да, точно из Африки… Эта вот — совсем новенькая! Видите написано: противотанковая, образца сорок третьего… Калибр — восемьдесят восемь миллиметров…
Расширяли свою арткомовскую выставку и члены НИГ. И образцы того, что доставил для всевозможных испытаний немецкой восьмидесятивосьмимиллиметровки Борошнев, тоже заняли на ней свое место. А по поводу его многотрудной поездки состоялся у Клюева с генералом Снитко даже особый разговор.
— Прекрасно, просто прекрасно проявил себя капитан Борошнев, не правда ли? — с явным удовлетворением сказал обычно весьма скупой на похвалу Снитко.
— Так точно, товарищ генерал, — охотно согласился Клюев, но не преминул добавить:
— В нашей группе все ведущие специалисты на совесть трудятся.
Снитко пододвинул к себе газетный лист, исчерканный красным карандашом.
— Вы обсуждали у себя перепечатку статьи из американского журнала «Форейн Афферс» о развитии Красной Армии? Там названо несколько причин наших военных успехов. И вот как подана в той статье одна из них: «Мощная, метко стреляющая артиллерия… Разрушительный огонь русской артиллерии играет решающую роль в борьбе против германских механизированных дивизий, как танковых, так и в неменьшей мере пехотных».
Снитко отодвинул газету и не без удовольствия повторил:
— «Играет решающую роль…» И мы с вами в эту «роль» хоть пару-тройку маленьких реплик добавляем… Тем более что начинают выявляться некоторые закономерности! Что вы можете о них сказать, профессор?
Клюев внутренне усмехнулся — «профессором» Снитко стал величать его с недавних пор в знак особого расположения.
— Вы, товарищ генерал, сами прекрасно знаете! Но из всех результатов ваших исследований главный вывод напрашивается один: у немцев все идет по нисходящей, а у нас — по нарастающей. И чем дальше, тем явственнее это ощущается.
— Метко, Алексей Игнатьевич! — воскликнул Снитко. — Именно: мы крепнем, а они — деградируют. И ваши экспонаты вполне убеждают в правильности такого вывода. Но как же они до сих пор самоуверенны! Все еще кичатся былыми победами в Европе! И от своей авантюрной стратегии, на прусской спеси заквашенной, никак не хотят отказаться… Уж какие поражения потерпели под Москвой и Сталинградом! Казалось, могли бы и образумиться. Нет, куда там… Надеялись под Курском наступление наше сорвать, инициативу у нас перехватить…
Не знали в то время собеседники еще об одном, куда как примечательном факте…
В завершавшемся сорок третьем году фашистская Германия все еще значительно превосходила Советский Союз по производству угля и металла. Но, как ни парадоксально, к концу года уже отставала в выпуске артиллерийских орудий, танков, боевых самолетов. Разгадка этого парадокса заключалась в самой сути частнособственнического немецкого производства.
Монополии Германии, невзирая на катастрофически ухудшавшееся военное положение, наращивали производство всего необходимого для фронта только тогда, когда оно обеспечивало значительный рост прибылей.
К примеру, в авиационной промышленности выпускалось большое количество различных видов самолетов, но крайне недостаточное число запасных частей к ним. И как только многим германским финансово-промышленным тузам стало ясно, что на фронте рекордных дивидендов уже не выкачать, ряд военных предприятий Германии, уменьшая производство боевой техники, вооружения, боеприпасов, потихоньку увеличил выпуск сотен тысяч электрогрелок, пишущих машинок, электрокалькуляторов и прочей дребедени вплоть до неимоверного количества… кавалерийских шпор. Да только шпорить капризную удачу было уже не суждено!
Но тем не менее противник был еще грозен, и недооценивать его потенциальны о боевые возможности отнюдь не приходилось. Мысли об этом никогда не покидали группу. Они владели и Алексеем Игнатьевичем во время беседы со Снитко.
— Но они ведь очень еще сильны, товарищ генерал, — со вздохом сказал Клюев. — А союзники наши так и не собираются помочь нам…
— Да. Тянут… Нам стало известно, что в этом уходящем сорок третьем военное производство только Америки в полтора раза превысило военное производство и Германии, и Италии, и Японии, вместе взятых. Каково? И с такой махиной сидят себе за океаном, ни о чем не беспокоясь!
— Скверно, что и говорить… Но мы ведь, пожалуй, и без них обойдемся, товарищ генерал.
— Уж теперь-то — вполне, — согласился Снитко и, чуть улыбнувшись, добавил — Вот НИГ нам еще поспособствует, глядишь, и наш бог войны снова прибавит в могуществе. Только что под Курском уже вовсю применялись целые артиллерийские корпуса и дивизии прорыва… На важнейших направлениях они в несколько раз увеличили плотность огня… А при окружении Сталинградской группировки? Ведь там было почти равное соотношение сил! И главную роль при разгроме армии Паулюса играла именно артиллерия.
Клюев наблюдал за оживившимся Снитко и думал: «Еще год назад иной, ох, совсем иной был генерал! А нынче вроде бы уже прикидывает, какой курс лекций станет читать новому набору слушателей академии…»
— Что же в моих словах ввергло вас в такое раздумье? — спросил Снитко.
— Да нет, ничего, товарищ генерал, — смущенно ответил Клюев. — Просто я вспомнил об одной сложной разрядке, которая предстоит нам завтра.
— Вы уж, Алексей Игнатьевич, пожалуйста, поаккуратнее, без лишнего риска… Я понимаю: совсем без риска в вашем деле невозможно. Да и организовано у вас все четко, спору нет… Диву даешься, как вы обходитесь без чрезвычайных происшествий! И это свидетельствует, несомненно, о высоком классе. Но все-таки еще и еще раз все перепроверяйте, избегайте риска.
— Мы, товарищ генерал, зря не рискуем.
— А завтра? — быстро спросил Снитко.
— Завтра? Поглядим! Заранее сказать ничего не могу: объект совсем незнакомый…